Внучка берендеева. Второй семестр

Глава 6. О всяком и разном

Трава травою, а просыпалась я тяжко.

Будто из болота выбиралась, но знала, что выбраться надобно. И для того – глаза открыть, даром что слиплися, точно кто рыбьим клеем склеил.

Разлепила один.

Раскрыла другой.

Мутно все. Плыветь… влево рыбы, вправо раки. Откудова раки взялися? И вовсе не понятно, где я.

– Я ж говорил, обморок это… от нервов. – На Еськин бодрый голос голова моя отозвалася гудением. Не голова – колокол храмовый.

Ничего, ежель гудит, значит, есть чем.

– Зосенька, красавица, открой глазыньки… – Еська был рядом, а где – не пойму, не то сверху, не то сбоку, не то со всех сторон разом. – А не то поцелую.

От этакой перспективы глазыньки мои полуслепые разом раскрылися.

Раки не исчезли.

Красные. Матерые. С усищами длиннющими расползались они по потолку. Теснили друг дружку клешнями, хвосты топорщили… эк ладно намалевано! Будто живые. Хотя ж живые раки колер иной имеют, темно-зеленый, болотный.

– Видишь, если достаточно живая, чтобы твое рукоблудие критиковать…

– Это у тебя, Еська, по жизни рукоблудие. А у меня увлечение живописью.

– Ага, раками…

– Почему нет? Зослава, голова кружится?

Надо мной склонился некто. Был он рыж и смутно знаком. Царевич? Кто – не различу.

– Кружится, – сказал он, наклоняясь к самому лицу. И веко пальчиком оттянул. – Конечно. Это вполне естественно… ее бы к целителям на пару деньков отправить.

Евстигней.

Точно.

Я голос узнала. А вот лица не разгляжу. Силюся-силюся, но никак. Не лицо – блин с конопушками.

– Я тебе, кстати, то же самое говорил, – отозвался Еська.

– На себя посмотри. Можно подумать, сильно отличаешься. Все мы тут… блины с конопушками.

Это выходит что? Они в голову мою залезли?

– Нет, Зославушка. – Еська по голове меня погладил, а может, и не он, может, кто другой из царевичей. – Это ты у нас вслух думаешь. Презанимательные, к слову, мысли. Слушал бы и слушал.

– К целителям…

Евстигней отступил.

– А ты уверен, что эти целители ее до смерти не доисцелят? – Еська присел и руку на лоб положил. – Зося у нас девушка, конечно, крепкая, но вот… есть опасения.

– Тихо, – этот голос я узнала не сразу. Ерема был молчалив и неприветлив.

– Ты уверен?

Елисей?

Или Егор?

Стало быть, где бы я ни находилась ныне, но в месте сем собрались все царевичи… и раки. Лупоглазые. С очами синими, человеческими. Глядели они на меня столь печально, что разом вспомнились мне иные раки, коих пацанье Барсуковское со старого бочага таскало. Место было знатным, со стеною глиняною, сверху изрытою ласточками да стрижами, а снизу – от раковых нор зеркастое. И раки там водилися огроменные, с полведра каждый.

Варили их на берегу…

В животе заурчало.

– Ни в чем я не уверен.

Еремин голос отвлек и от раков, и от урчания, и от Еськиной ладони, коия уже не лоб щупала, а волосья мои перебирала, подергивала, будто проверяя, прочно ли на голове держатся.

Я моргнула раз и другой.

Раки не сгинули.

Рыбы тоже, но те были рисованы дивно, синими и зелеными, с плавниками-перьями. Уж не ведаю, в каких краях такие водятся.

Я лежала на кровати. На широкой такой кровати, периною толстенною застланной, одеялом пуховым по самый нос укрытая. Лежала и прела.

Гудение в голове улеглося.

Зато во рту стало сухо. Язык – что доска неошкуренная, горло – печка из колотого кирпича сложенная. И голос в той печи родится трескучий, глухой.

– Где я…

– Говорил же, сама оживет. – Еська руку протянул и сесть помог.

– И все-таки… – Евстигней глядел хмуро, небось, за раков обиделся. А что я? Я врать не привыкшая…

– Евстя, помолчи. – Еська сел рядышком, плечом подпер. А я… я глазела во все глаза.

Нет, я ведала, что царевичи в Акадэмии обреталися. Оно и понятно, туточки всяк безопасней, нежели в столице. Да и сподручней.

Но вот бывать в гостях не доводилося.

И не только мне, мыслю, иначе б не сочиняли девки гишторий про комнаты огроменные, где на окнах узоры из самоцветных камней выложены, стены шелками азарскими укрыты, а полу из-под драгоценной рухляди не видать.

Не было камней.

Окна обыкновенные, и стекла в них не самоцветные, но простые, разве что с прозеленью, каковая от чар навешанных появляется. Стены побеленные. Уже, правда, не с раками, но с гадами всякими. Тут и ящерка-василиск, коия из петушиных яиц на свет родится, и саламандра-огневичка в искре пляшет, и гадюка… и так намалевана, что меня ажно замутило, как увидела.

Лучше бы шелка.

Самоцветы.

И рухлядь, поелику пол был ледянющий. Нет, ладно рухлядь, но неужто в казне захудалого ковра не отыскалося? И сундуков с добром, с посудою чеканною, вазами тонкими, с золотыми да серебряными монетами не видать.

Вдоль стен кровати стоять числом шесть, застланы простыми покрывальцами, у бабки моей такие тож есть, самотканые да крепкие, сто лет прослужат да еще на сто хватит. Помимо кроватей были и сундуки, правда, невысокие, с крышками расписными да замками хитрыми, от ворья ставленными, но простые, дубовые. Ближний раскрыт, никак нарочно, чтоб самолично увидала я: нема в нем ни золота, ни каменьев, ни иного скарбу, окромя пары рубах да сапог поношенных, голенища которых из сундука выглядывали.

Валялись подле сундука портки.

И чья-то шапка свисала с колышка над кроватью.

Стол, примостившийся у окна, завален был книгами да свитками. Хватало их и на полу, который, судя по виду, если и мели, то давненько. Стыд-то какой! Куда только Хозяин глядит, ежель у царевичей под кроватями клоки пыли лежать…

– Все помолчите, – велел Елисей.

Он сидел посеред комнаты, на азарский манер перекрестивши ноги. Босой. В штанах, некогда листвяно-зеленых, ярких, а ныне застиранных и еще с заплатою на колене. Поверх заплаты примостилась дощечка вощеная, которую Елисей локтем придерживал.

Рубаха его пестрела многими пятнами.

На полу перед царевичем раскинулся лист пергамента, с одного боку придавленный канделяброю, коию, мнится, видела я в кабинете гиштории, а с другого – каменною бабой. Ее-то я точно прежде не видела и видеть ныне не желала.

Срам какой!

Баба была голою…

– Как я тут…

Еська ткнул локтем в бок и взглядом указал на Елисея. Мол, велено тебе молчать, Зослава, так и молчи. А то растрещалася сорокой. И что я? Только кивнула.

Елисей изогнулся, бабу подвинул – нет, вот что за охальник ее сваял? – и черканул по пергаменту восковою палочкой. Голову набок склонил.

Поглядел.

Поскреб нос, оставивши на нем алое пятно.

И вновь склонился.

– Дай, – велел кому-то и руку протянул. А Ерема в эту руку коробочку сунул махонькую. Крышечку любезно откинул и еще щипчики протянул, которыми иные девки брови выдергивают.

Елисею они для иного понадобилися.

Коробочку он на досточку поставил. Щипчики в руке стиснул и ловко так выцепил из коробки камешек. С виду – простой, обыкновенный даже. Этаких каменьев на берегу любого ручья воз соберешь. Камешек аккуратно на пергамент положил. Поглядел.

Нахмурился.

Сдвинул на волос.

И с другим то же проделал… и с третьим… я глядела, разом про все вопросы позабывши. И только когда каменья легли все до одного – а насчитала я их без малого дюжины три, – выдохнула. Знать не знаю, чего Елисей задумал, но мыслю, дело непростое, если он с каменьями так вошкается.

Коробочку и щипчики он протянул не глядя, уверенный, что примут. И Ерема не подвел.

– А теперь интересно будет…

– Волос нужен.

И тут меня за волосы и дернули.

– На, – щедрый Еська протянул пару моих волосин. – Зосе не жалко.

Да что ж это твориться! Этак я лысою остануся, а…

– Не жалко. – Еська вновь ткнул в бок. – Для общего дела. Зослава, не дуйся, поверь, этакого ты нигде больше не увидишь.

Волосы мои Елисей над свечою спалил.

И палил сосредоточенно. Лоб в морщинах. Глаза прикрыты. Губы шевелятся, знать, бормочет чегой-то, только вот магии я не чую. Елисей же пепел от волос поверх пергаменту сыпанул. Медленно и широко руки развел, будто бы желая обнять кого, а кого – не ведаю. Хлопнул.

И стало тихо.

Так тихо, что слышно было, как вяло гудит где-то сонная весенняя муха.

– …вы в чем-то меня обвиняете? – Голос Люцианы Береславовны прозвучал так ясно, что я едва ль не подпрыгнула. Огляделась.

Нет, нету ее.

Комната прежняя. Царевичи… Елисей сидит, застыл, насупившийся, что сыч на рассветный час. Ерема рядом, за плечом высится, руку на шею братову положил, будто придушить желает.

Еська рядом со мною.

Евстигней раков своих разглядывает. Егор лежит на кровати, прямо в сапогах – вот уж немашечки на него управы – завалился. И руки еще на груди скрестил, будто покойник. Елисей в угол забился. Сидит, не шевелится, только глаза зыркают.

– Я лишь пытаюсь понять, что именно произошло. – Фрол Аксютович говорил мягко, но я энтой мягкости не поверила ни на грошик. Слышалось за нею… вот недоброе слышалось.

– Поверь, мне бы тоже хотелось найти этого шутника…

– Полагаешь, имела место шутка?

– А разве нет? – Люциана Береславовна вздохнула. – Понимаю, что в свете последних событий все выглядит несколько более… драматично, чем оно было на самом деле, но уверяю вас, что мы имеем дело с обыкновенной студенческой выходкой. Безответственной. Бессмысленной. И в то же время относительно безобидной.

– Относительно. – Архип Полуэктович сказал сие так, что я уяснила – безобидного в случившемся не было ни на грошик.

– Божиня милосердная, и ты туда же! – воскликнула Люциана Береславовна. – Да подумай сам… «блаженный сон» был придуман целителями! Целителями! Для облегчения страданий. Для случаев, когда пациента требуется погрузить в крепкий сон, чтобы не испытывал он боли. И как этот сон способен навредить? Да, ваша хваленая студентка застряла в лаборатории, но…

– Почему? – перебил Фрол Аксютович.

– Что?

– Почему, я спрашиваю, получилось так, что она, как ты изволила выразиться, застряла в лаборатории?

– Я приказала всем покинуть помещение…

– Ты не приказать должна была, а проследить, чтобы все учащиеся покинули опасную зону.

Я слушала, затаивши дыхание. Не ведаю, что за чары использовал Елисей, да только, чуется, хвалить за них не станут.

– Эта девица совершенно не способна…

– Люциана!

– Божини ради! Я несколько раз пыталась до нее дозваться! Я требовала уйти, а она… она просто стояла. И что мне было делать?

– Ты у меня спрашиваешь? Ты отвечаешь за них, Люциана! За всех, а не только за особ благородного рождения…

Ох, хуже нет чужие свары слухать, а уж когда из-за тебя свара… хоть ты под пол проваливайся.

– Я понимаю, что ты ее недолюбливаешь… хотя нет. Постой. Не понимаю. Да, Зослава – очень специфическая особа…

– Весьма, – это было произнесено с легким оттенком брезгливости.

– Но она умна. Честна. И…

– Глупа, как гусыня.

– Ты преувеличиваешь.

– Это ты, Фролушка, преуменьшаешь. Она… подобные ей – это какое-то издевательство над самой идеей Акадэмии… да ты только посмотри! Ну какая из нее магичка?! Боевой маг! Квашня деревенская! Да у меня любая дворовая девка может…

– Хватит!

Я ажно присела.

– Довольно, Люци, – произнес Фрол Аксютович, и ныне не кричал, но голос его звучал устало, будто бы надоел ему нынешний спор, а как прекратить его, он не ведает. – Я знаю твое мнение. И по поводу Зославы, и вообще…

– Какое мнение?

– Магия для избранных. Тем, кому повезло родиться в правильной семье. Верно? Поэтому ты раз за разом поднимаешь вопрос квот для студентов простого звания. А уж запрет на поступление для холопов…

– Избавил бы нас от многих проблем. И признай, Фролушка, что одно дело – учить тех, кто обладает какими-никакими базовыми навыками, и совсем другое – людей, едва способных написать свое имя. Да и чему их учить? Как?!

Она говорила с пылом, с жаром, а у меня розовели уши. Нет, видеть того я не видела, но чуяла – вот-вот полыхнут ярко-ярко.

Имя?

Имя я писать умела. И не только его. И пусть держала перья самописные не так ловко, как иные студиозусы, и вправду с малых лет к наукам приученные, но все ж не роняла. Да и читала не по складам.

– Ты ведь понимаешь, что в большинстве случаев время упущено. Что их удел – пяток заученных заклинаний. Даже не заученных, задолбленных намертво, без надежды понять их структуру… что им самим большего не надо.

– И что?

– И то, что исключения бывают, согласна, но тратить время, тратить силы… ресурсы на такую вот дрессировку?! Чего ради? Глупой идеи о равноправии?

Еська хмыкнул, и Елисей, не открывая глаз, показал ему кулак: молчи, мол. Верно, волшба была очень уж тонкою.

– И ты, и Михаил Егорович… вы идеалисты, Фролушка! Вам кажется, что весь мир можно взять и переменить по собственному хотению. Вы в упор не желаете видеть, что перемены эти никому не нужны!

– А что нужно?

– Магики. Сильные магики. С хорошим уровнем подготовки. А не недоучки, которые получают на выпуске такую же грамоту, как действительно знающие специалисты. Подумай о репутации Акадэмии… где выпускники, которыми можно гордиться? Нет… разбредаются по весям… заговаривают землю, скот лечат.

– А тебе бы подвигов.

– Хоть бы и так! – с пылом воскликнула Люциана Береславовна. – И не подвигов, а… думаешь, азары бы глянули на наши земли, если б тут жили настоящие магики?

Не об том беседа пошла, а все одно слушать любопытственно. И совесть нисколько не гложет. Может, разговор энтот и не предназначен для чужих ушей, да только вышло так, что в игры этии высокие меня втянули и супротив воли.

– И ты надеешься вырастить этих настоящих магиков из боярских детей? – Фрол Аксютович не стал скрывать насмешки. – Сама-то ты не идеалистка, Люци? Оглядись! Кто из них, из нынешних, о подвигах помышляет? Кому вообще эти подвиги нужны? Нет, может, твои бояре и писать умеют, и читают споро да не на одном языке, только думают все больше о собственных нуждах и желаниях. Меряются не умением, а тем, чей род знатней, а чей – богаче. И дай таким настоящую силу, что они с нею делать станут? Молчишь? А я скажу. Не будет с этих, позволения сказать, магиков защиты земле, но лишь одно разорение. И не кривись… что, давно стихла боярская грызня? Или не стихла, это я слишком уж понадеялся. Попритихла… но все равно каждый на земли соседа глядит, прикидывая, как бы половчей отхватить кусок-другой. Или людишек переманить… а если не выйдет, так хоть в разорение ввести. Все радость. Что скажешь? Остановят это магики? Или каждый за своим родом станет интересы блюсти.

Еська хотел чего-то сказать, но опомнился, мотнул головою зло и ладонью по колену ляснул. От резкого звука в воздухе зашипело. Егор нахмурился. Елисей заводил руками над пергаментом, спеша выправить волшбу, а Еська виновато втянул голову в плечи да руками развел: мол, тяжко ему молчать.

– Думаешь, холопы лучше? – Голос Люцианы Береславовны звенел от гнева. – Если так, то ты…

– Хватит. – Слово Архипа Полуэктовича упало, словно камень. – Как дети малые, ей богу… значит, ты, Люци, уверена, что это шутка?

– Конечно.

– Дурная шутка…

– Да я же говорю, этот дым целители используют…

– Волчье лыко они тоже используют, – возразил Архип Полуэктович. Он говорил неспешно, растягивая слова. – Только ж обычный человек им потравится…

– Вопрос концентрации… – Люциана Береславовна осеклась, и воцарилось молчание, да такое, что я, признаться, подумала, что развеялась волшба. Но нет, что-то звякнуло, заскрежетало, будто кто мебель двигал.

– Концентрации, значит.

– Это в любом случае лишено смысла! Ваша Зослава… да никому, кроме вас, она не нужна! А студенты… они же как дети… кто-то решил, что будет забавно нанести на мой инструмент сок белодонника… глупая шутка!

– Люци, а скажи… многие ли из твоих студентов способны, скажем так, рассчитать реакцию? Понять, как изменится состав, если добавить в него этот самый сок…

– На что ты намекаешь?

– На то, что ты в своем упрямстве не желаешь замечать очевидного. Я, конечно, далек от зельеварения, да помнится с остатков, что наука эта непростая. Кинь твой белодонник чуть раньше аль чуть позже, и ничего не выйдет. Или если вместо белодонника белого лекарственный взять… или не соком, а пыльцою… а тут все одно к одному совпало. Расчет.

– Или случайность. Тебе ли, Фролушка, не знать, как оно порой бывает… но, Божини ради, подумай. Если и вправду хотели навредить кому-то, той же Зославе… – имя мое она произнесла с презрением, хотя, видит Божиня, ничего-то не сделала я этой женщине, так за что ж меня презирать? – так почему выбрали столь ненадежный способ? Технически – выполнить сложно. Ты прав, минутой раньше или позже, и реакции бы не было или не столь бурно протекала бы она. Но допустим, кто-то сумел предугадать, что из всех инструментов я воспользуюсь именно третьим черпаком…

– Ты им почти всегда пользуешься, – встрял Архип Полуэктович. – Уж извини, Люци, но твои практикумы из года в год не меняются.

– Это плохо?

– Не о том речь…

– Ладно, пускай. Но тогда почему белодонник? Почему, скажем, не вытяжка из темнокореня? Или не горные слезы? Реакция была бы столь же бурной, а дым… никого бы в живых не осталось.

– Ну… – Я почти видела, как морщит лоб Архип Полуэктович. – Чернокорень черный. Ты б заметила, если б кто перемазал твой черпачок дегтем. А слезы гор поди попробуй достань…

– Я своими инструментами тоже не разбрасываюсь! И если твой шутник добрался до черпака, то и слезы достал бы…

– Значит, ему не нужно было убивать всех.

– Ему вообще не нужно было никого убивать, – устало повторила Люциана Береславовна. – Дым безобиден. Не веришь мне, спроси у Марьяны. Она точно не упустит случая открыть тебе глаза… она это дело любит, если помнишь.

– Безобиден… безобиден… что там в составе?

– Мыльнянка обыкновенная. Ивовая кора. Сушеная рожаница… мы варили зелье против запоров.

– От запоров теперь точно ни у кого не будет, – хмыкнул Фрол Полуэктович.

– Рожаница и белодонник… а если вместо мыльнянки взять листья басманника…

– Дурманное зелье? – это сказал Фрол Аксютович. – Люци, а дурманное зелье можно в дым…

И вновь тихо-тихо. Слышно, как скрипит что-то, не то стул, не то перо стальное по бумаге, а может, и вовсе мне этот скрип мерещится.

– Если изменить вектор наполнения силы… дурманное требует куда большей концентрации… и тогда понадобится кошачья моча…

Еська скривился, небось прикинул, сколько успел вдохнуть дыма, на кошачьей моче сваренного.

– …и сушеный бычий пузырь… и…

– …ты бы заметила, если бы добавляла сушеный бычий пузырь в зелье от поноса?

– От запора!

– Не важно.

– Не скажи, – хохотнул Архип Полуэктович, – от когда случится у тебя чего, тогда и поймешь, что в иной момент очень даже важно, какое зелье тебе суют, от поноса или от запора.

– Нет.

– Что, Люци?

– Я бы не заметила. Прости, но… я предпочитаю работать с заготовками. Той же рожанице нужно время, чтобы состав выходил. Два часа минимум. Поэтому на одном практикуме мы делаем заготовку, а на другом, на основе заготовки…

– Я понял, – оборвал ее Фрол Аксютович. – Где хранятся заготовки?

– Первых курсов – в подсобном помещении. Там нет ничего… особенного. Элементарные зелья.

– От поноса.

– Дался тебе этот запор!

– Не суть. Когда вы варили основу?

На той седмице. Помню, как мусолила я рожаницу, которая отчегой-то была недосушенною, а потому не резалася, но тянулася за ножом. А по рецепту надлежало ея не просто разрезать – истолочь в порошок. Люциана ж Береславовна, глядя на мои мучения, бросила:

– Это вам не борщ варить, Зослава…

Ага, можно подумать на своем веку она много борщей переварила. Небось на кухню если и спускалася, то по великой надобности. Иначе б ведала, что борщ – это не просто так, это, почитай, искусство, навроде Евстигнеевых раков. Там тоже надобно рецепту блюсти строго. А то или свекла бледною станет, иль картопля покраснеет, иль еще какая напасть случится.

В Барсуках у каждой девки свой секрет имелся.

Одна духмяную траву кидает, другая кость говяжью по-особому варит, третья и вовсе чего-то творит, а чего – об том никто не ведает, да только борщи у ей выходят нажористыми да сладкими.

Былая обида всколыхнула душу.

Стало быть, меня она за невнимательность пеняет, а сама не разглядела, что один состав другим подменили. И как не приметила?

– Как ты не заметила? – мысль моя была услышана Архипом Полуэктовичем.

– Да… не знаю сама… – Я представила, как Люциана Береславовна кривится, признавая за собою ошибку. – Не приглядывалась я!

Кто-то вздохнул, и не понять, то ли в царевичевой комнатушке, то ли там. А где «там» – мне не ведомо.

– Хотя… – Тень сомнения в голосе была слышна не только мне. – Не знаю… ваша подозрительность заразна! Да если кто…

– Люци…

– Котел стоял чуть иначе, – призналась она. – Я всегда ставлю его так, чтобы ручка лежала влево и…

– И я помню твою занудность.

– Это не занудность! Это привычка. Не важно. Я вошла и увидела, что его сдвинули. Ручка не перпендикулярна стене. Понимаешь? И я…

– Что-то заподозрила?

– Нет… не знаю…

– Вспоминай.

Елисей нахмурился и вытянул над пергаментом руки. Пальцы растопырил. Да так и замер. Лицо его побледнело, на лбу пот высыпал, и густенько. А из носу и вовсе кровяная ниточка вынырнула.

Тяжко ему дается волшба.

Ерема, который руки на плечах братовых держал, стиснул шею его, кивнул, и Еська тотчас скатился с кровати. Шел он на цыпочках, боясь, верно, наступить на скрипучую доску аль еще как нарушить волшбу.

– Со мной и прежде шутили… неудачно. – Люциана Береславовна говорила, а я не узнавала голосу ее. Куда только подевались что холод извечный, что презрение. Жаловалась она.

Чтоб она да жаловалась?

– Помнишь, в прошлом году зырьян-порошком днище натерли? И оно, нагревшись, отвалилось… я тогда ноги мало что не обварила. Им же это весело… а в позатом – зуденниковой травкой страницы пересыпали. Месяц потом руки лечила.

– Луци…

– Да уж помнишь… конечно, помнишь. Отчислять ты их отказался. – Теперь обида была явною. А я… я вот подумала, что за иные шутки шутников и пороть не грех. – Как же… талантливые… силы не рассчитали… ты всегда их защищаешь. Я проверила котел… и зелье…

– Или собиралась проверить, – тихо произнес Архип Полуэктович.

– Что?

– Если бы ты и вправду его проверила, неужели не обнаружила бы подмены? Сомневаюсь. Подумай хорошенько…

– Думаю.

– Вспомни…

– Да я вспоминаю! Не дави!

– Если тебе помочь…

– Что, снять воспоминания? Нет, Фролушка, на это я не пойду… и если ты намекаешь…

– Охолонь, – велел Архип Полуэктович. – И ты, Фрол, погоди. Давай-ка иначе… вспоминай. Вот ты заглянула в лабораторию. Когда?

– Перед практикумом… я всегда… ну ты знаешь. Все знают, что у меня свои привычки… и да, я зашла минут за десять до начала. Убедиться, что все на своих местах… проверить…

– И увидела, что котел двигали?

– Да.

– И что ты сделала? Давай, Люци, ты же знаешь, как это важно…

– Сделала… да ничего… я подошла… да, подошла ближе.

– Что увидела?

– Его двигали. Определенно. Не только ручка, но и бок другой. У меня на одном вмятина небольшая. А другой подпален и не отчищается… другой бок. Но дно чистое. Я проверила… ручка тоже цела… помнишь, как-то ее подпилили, и когда…

– Помню, – ласково произнес Фрол Аксютович. – Ты на себя вывернула кипящий деготь… прости, Люци…

– Мне показалось, что оттенок не тот. Не тот оттенок. – Она сказала это так жалобно, что у меня сердце обмерло. – Должен быть с легкой прозеленью, но без мути… а тут…

– Молодец. И ты…

– Я хотела проверить, точно хотела… но…

– Тебя отвлекли?

– Д-да. – Это прозвучало нерешительно, будто бы Луциана Береславовна до конца так и не уверена, и вправду ли ее отвлекли.

– Кто?

– Марьяна… да, Марьяна вошла… ей срочно понадобилась кора крушины, и еще ягоды. И она стала спрашивать по Любаньку, а я…

– А ты заговорила. И заговорилась.

– Да…

– И про зелье забыла напрочь.

– Д-да… сигнал подали. А я на практикумы не опаздывала. Никогда никуда не опаздывала. Но ведь оттенок был другим! Как я могла об этом забыть? Как?!

Еська присел рядом с братом и взял его за руку. С другой стороны опустился Егор. А Евстигней потеснил Ерему. Он стиснул ладонями Емельяновы виски, наклонился к самому уху и заговорил. То бишь губы шевелились, но ни слова с них не слетало.

– Просто заговорилась… – Голос Архипа Полуэктовича прозвучал над самым ухом.

– Или…

– Погоди судить. Может, оно и вправду случайно все вышло. Марьяна…

– Стерва.

– Не без этого.

– Она никогда прежде ко мне не приходила! Если нужно чего, то девок своих отправляла, а тут сама… и про Любаньку… мне следовало бы сообразить, что это не случайно… какое ей до Любаньки дело, но она… сказала, что у нее есть одна мысль… и надо бы попробовать… и может, Любаньке легче станет… и… я…

– И ты не смогла отказаться от шанса.

– Да.

– Люци…

– Да идите вы оба! С вашим сочувствием, с вашими советами… не нуждаюсь… и в идеях ваших… знаешь, за что я их… всех, кто простого звания… за то, что притворяются… магиками притворяются, целителями… и им верят! Всем верят! Как же, царева грамота… а за этой грамотой – пшик! Пустота! Если б Светозара тогда… если бы был целитель, который и вправду исцелять мог, а не та недоучка… и она осталась бы жива, и Любанька… а ты говоришь, благо… засунь себе это благо, Фролушка, знаешь куда…

Кровь капала на затасканные брюки.

– Когда я вижу таких вот девок… тупые коровы с амбициями… они ж не понимают даже, что тупы и ленивы. Нет. Они уверяются, будто бы отныне самой Божине правая рука. И другие им тоже верят. Такие, как Светозара… а потом… потом выходит… что выходит, то и выходит. И мы в этом виноваты! Ты, Фролушка… и ты, Архип, не надо морщиться… думаешь, защитник, который только и способен, что с крысой управиться, чем-то лучше целителя-недоучки? И я тоже, если учу… пытаюсь… но это все…

Елисей дернул головой и начал заваливаться набок. Упасть ему не позволили, подхватили на руки, уложили на спину.

Еська сел на ноги, а Егор с Евстигнеем плечи братовы к полу прижали. Ерема голову набок вывернул. Едва успели, как тело Елисеево вновь дернулось, губы приоткрылись, и изо рта донеслось злое шипение. Елисей задергался, задрожал и выгнулся дугою.

– Тише, Лис, тише… – Ерема держал голову крепко и говорил тихо, да я слышала. – Скоро уже… потерпи…

Я же… я видела людей, больных падучей. Иные мыслили их проклятыми, а бабка твердила, что падучая – та же болячка, коию лечить надобно, да никто не придумал как.

Елисей бился.

Изгибался.

Рычал. И глаза его раскрытые наливались кровью. Губы сделались синими, а на лбу проступили жилы, отчего сделался он похож не на человека, на зверя-перевертня, который обратиться силится, да никак не может.

– Потерпи… – повторял Ерема, уже едва не плачучи. – Не надо было тебе… а ты полез… ты же обещал, что не станешь до края, а все одно полез… дурень ты… и я дурень, что тебе позволил.

Елисей вновь рванулся и обмяк, ослаб, глаза закатились, а изо рта пена пошла.

– Голову набок надо…

– Без тебя знаю, – огрызнулся Ерема, бережно пристраивая голову брата на колени. – Он не заразный.

– Знаю.

Еська молча поднялся, и остальные с ним.

– Надо на кровать переложить, а то ж замерзнет. – Я осмелилась подойти, хотя ж тут, чуяла, была лишнею. Если не впервой им такое видеть, то сами знают, чего брату надобно.

– Не замерзнет. Он у нас на снегу спит, – ответил Евстигней, в сторону глядючи, и глаза его были полны печали, аккурат что у всех раков разом взятых.

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зимой на снегу спать. – Я переступала с ноги на ногу.

– Да у него спроси… придурь такая. – Ерема стер пот со лба брата. – Это не падучая… похоже, но не падучая. Его лекари смотрели… много лекарей смотрели… один отравить пытался.

– Ерема!

– Ай, Егор, она и без того знает столько, что или с нами, или на плаху.

– Я не хочу на плаху! – Я потрогала шею. Вздумали тоже девку бедную плахою стращать. А ну как и вправду застращаюся?

– Никто не хочет. – Ерема поманил меня. – Иди. Присядь.

– Я…

– Не бойся, никто тебя не тронет. Кирей запретил… скажи, чем ты нашего азарина приворожила?

Я подошла. Выходит, Ерема из них старшой? Или Евстигней? Егор? Ох, этак и запутаться недолго.

– Присядь. Еська, дай даме подушку, а то пол жесткий… да не мою!

– Твоя идея, – отозвался Еська, подушку мне протягивая, – твоя и подушка!

Подушка была мяконькою, расшитою рыжими петушками. Простенький узор, да и повыцвел, местами нити истрепалися, но отчегой-то не сменит подушку царевич. И на меня глядит хмуро.

– Да спасибо, я так, – присела, как Архип Полуэктович учил.

И подумалось, что ныне у меня вид для визитов и бесед самый неполитесный. Одежа мятая, в пятнах и пропахла зельем тем, об котором я так и не поняла, вредное оно было иль не особо. Чоботы сгинули. Коса растрепалася.

Страх Божинин, а не девка…

– Мой брат, – Ерема кивнул на Еську, который подушку на кровать возвернул, а сам, юркий, что шошок в курятнике, за мое плечо сховался, – уверен, что ты не причинишь нам вреда. Вольно. А вот невольно… твое незнание легко использовать, поэтому он считает, что нам стоит за тобой приглядывать. И… рассказать кое о чем…

А и сам-то бледен.

Взмок.

Отчего?

Я пригляделась… а ведь неспроста он брата держит, и волосы евонные, потемневшие от поту, перебирает. Вьются нити силы, протянулись от Еремы к Елисею…

– Что видишь? – Ерема на мое любопытствие не обозлился. И спрашивал спокойне, да только у меня в грудях вновь заколотилось.

– Вижу, что ты силой с ним делишься.

– Верно. На него теперь глянь.

Глянула.

И глядела… и долгехонько глядела… выглядывала. И выглядела. Сперва-то только человека и увидала, каковой на полу лежит, не то спит, не то и вовсе помер. Елисей и дышал-то через раз. А сердце едва-едва в грудях стучало.

После увидела я, что сердце это – будто бы в кольце синем, льдистом. А от кольца того к рукам и ногам нити идут, и натянуты они, тронь одну – зазвенит, мучение сим звоном порождая.

Не падучая.

Падучая – болезнь, Елисея же прокляли.

– Говорил, увидит… а ты…

– Погоди, – прервал Еську Ерема. – Так что видишь, Зослава?

Я протянула руку и нарисовала над грудью Елисеевой круг.

– Проклятье… сердце заперли.

– Хорошо сказано, – Ерема кивнул. – Заперли, только не проклятье… нарочно его никто не проклинал. Приглядись еще.

К чему?

Ах, спросить бы, да только не скажет, поелику нечестно будет сие. И гляжу, щурюся, глаза выпячиваю с натуги. И мнится, скоро сама стану на рака похожею.

Вон, ужо рябить стало.

Иль не рябить?

Вспыхнуло тело Елисеево прозеленью, полыхнуло, потянулось, меняя очертания. И кольцо наружу вывернулось, а с ним и нити, что ослабли, да ненадолго. Вновь дрогнули, натянулись.

Не человек лежал.

Зверь.

– Оборотень? – тихо спросила я.

– На четвертушку, – так же тихо ответил Ерема.

Как же оно возможно такое?

Оборотни… оборотни всякими бывают. Одне родятся в двух ипостасях, и сие есть милость Божинина к детям своим. Да мало их, мыслю, не больше, нежель берендеев. Но есть и иные, Мораною меченые. Сами по воле своей человеческую долю со звериною смешавшие.

Случается, что живет человек.

И возжелает силы ли звериной, ловкости, удачи… главное, чтоб желания этого хватило семь клинков сковать с головами волчьими и шкуру добыть. Тогда идет он с этой шкурой в лес, стелет на пню, бьет ножами, а сам с переворотом через ножи эти скочет.

Будет удача – зверем на ту сторону опустится.

Да только… звериная суть хитра да сильна, бывает, что и человек не только тело волчье обретает, но и волю, и розум… а то и безумие.

Ежель добавить, что переворот Мораниным словом вершится, стоит ли ждать, что не переродится перевертень, не поддастся неутолимое жажде, не отзовется на голос, который одно велит: убивать.

Оттого и боятся люди перевертней.

Убивают.

Зачастую, баил дед, вовсе невинных убивают, но Елисей…