Внучка берендеева. Второй семестр

Глава 8. Внове о тайнах великих и малых

Кирей не вошел – ввалился, и рухнул бы, когда б не Егор, плечо подставивший.

– Если вздумаешь помирать, – любезнейше предупредил царевич, – то давай в другом месте…

– Может, мне тут нравится. – Кирей на плече повис, и, мне почудилося, сделал это с преогромною радостью. А что, плечи у Егора широки, на такие не одного азарина повесить можно.

И сам он невысок, но кряжист, что твой дубок.

– Мало ли чего кому нравится… – пробурчал Егор. – Ты помрешь, а нам убирать…

Выглядел Кирей… да краше в гроб кладут. Коса растрепалася. Сам белый, но как-то неровно белый, с желтоватыми пятнами. Глаза запали. И с лица схуд, будто месяц его недокармливали. Идет еле-еле, больше по полу ногами шкребает, чем идет.

А пахнет от него… дымом пахнет.

Гарью.

Рубаха в подпалинах.

На шкуре ожоги россыпью.

– Эк тебя угораздило. – Еська с другой стороны зашел, приобнял азарина любя, да так, что Кирей зашипел.

– Аккуратней!

– Эт тебе надо было аккуратней, а у нас, уж извини, как выйдет… за целительницами послать?

– Нет.

– Зря… тебя исцелять многие готовы… Зося, не подмогнешь жениху.

– А…

– А ты молчи, болезный… развели тут. Один калечней другого… смотреть противно… – Еська помог Кирею сесть и, опустившись на корточки, принялся сапоги стягивать. – Зославушка… отдаю его в твои заботливые руки.

И подмигнул так, мол, не теряйся.

Кирей застонал и, на кровать рухнувши, веки смежил, за что и получил от Еремы затрещину.

– Не прикидывайся. Сумел нагадить, сумей и ответить…

– Я тебя ненавижу.

– Ага… взаимно, харя азарская. – Сказано сие было без злобы, скорее уж по привычке. – А ты, Зослава, не стесняйся. Ежели чего – поможем… подержим там…

Кирей вздохнул.

И левый глаз приоткрывши, на меня уставился.

– Живая…

– Живая, – подтвердила я. Поживей прочих буду. Вона, и звон в голове стих, и силушка в руках появилась, и любопытствие ожило.

– Здоровая… а я, Зославушка, помру, верно…

И застонал жалостливо-жалостливо. Когда б воистину помирающих людей не видывала, поверила б, что вот-вот отойдет, болезный. Сердце ажно сочувствием наполнилося.

Я Кирейку за руку и взяла.

– Больно?

– Ой, больно… моченьки нет терпеть.

Ерема фыркнул.

Еська захихикал… Евстигней подошел ближе, уставился на Кирея превнимательно, будто прикидывая, как его половчей запечатлеть. И представилася мне стена поминальная с Киреевой портретою в полный рост. Стоит он, горделивый, глаза пучит, и в каждой руке – по раку.

– Воды… – приоткрывши второй глаз, взмолился Кирей. – Дай водички…

Дам.

От дам… Егор самолично ковшик протянул.

И посторонился.

Кирей заерзал, верно, почуял неладное, но все ж решил помирать дальше. Глазыньки смежил, рученьки на груди сцепил. И дышит через раз. Глянешь на такого – хоть бери, обмывай да в гроб укладывай.

– В-воды…

Я и дала.

Цельный ковшик.

На голову. А после и ковшиком помеж рог приложила, спросивши ласково:

– Что ты творишь, интриган несчастный?

Интриганом его еще когда Еська обозвал. А я запомнила. Хорошее слово. Верное.

Кирей-то от воды разом ожил – не зря бабка говаривала, будто бы водица студеная супротив многих хворей помогчи способна. А уж ковшик осиновый и вовсе против дури – средство верное. Била-то я ласково, почитай, в четверть силы, хоть и крепкая у женишка моего голова, а все ему пригодится.

Авось когда и думать научится.

– З-зослава! – Кирей сел на кровати, руки ко лбу прижал. – Синяк же будет! Что я…

– Скажешь, что это не синяк, а след от смертельной раны, полученной тобою в бою за семейное благополучие, – отозвался Еська и на всяк случай шажочек к двери сделал. Уж больно гневно блеснули Киреевы черные очи.

– Будет, – подтвердила я, глядя, как пухнет помеж рогов шишка. Когда б я к ея появлению самолично рученьку не приложила б, то решила б, что третий рог пролупляется. А что, мало ли… Кирей-то не из простых азар, может, у них и положено, чем рогов больше, тем знатней. – Еще как будет, если ты мне кой-чего не объяснишь.

И ковшиком по ладони пляснула.

Для вразумления.

Кирей на ковшик покосился. На меня глянул. На царевичей. Вздохнул и шишку потер.

– Могла бы просто спросить…

– Я спрашивала.

Еще когда спрашивала, только он начал языком кружево вязать, словесей много наплел, да ни одного правдивого.

– И спрашиваю. Чего ты с Ареем сделал?

– Это не я с ним. – Кирей встал и отряхнулся, видать, совсем его водица излечила. Вона, стекает по космах, по лицу, по плечах. – Это он со мною! А ты еще и пожалеть не хочешь.

И руку, полосою ожога перечеркнутую, под нос сунул.

– Не дури, – говорю, от руки взгляд отведши, – а то ж хуже будет…

Болит небось.

Взаправду болит. Вона какой пузырь вздулся. Такой бы проколоть, а после повязку наложить с мазью, на соке чистотела сделанной. Пекучая. Зато чистит так, что ни одна зараза не возьмется. Хотя, мыслится, азарин сам такая зараза, что любая иная ему не страшна.

– Эх, Зослава, Зослава… нет в тебе жалости, нет понимания. – Он рученьку рученькой обхватил, качает. Глазки потуплены. Вид разнесчастный.

– Нет, – отвечаю. – Ни капельки. Зато есть…

И ковшик показала.

Сзади ктой-то заржал в голос, заливисто, куда там жеребцу.

– Да, Кирейка, выбрал ты себе невесту…

Это уже Егор.

Иль Евстигней? Не стану оборачиваться и думать не буду про тое, что ни одна нормальная девка не стала б себя вести, как я ныне. Стыд да позор!

И бабка б, доведайся, мигом бы за хворостину взялася.

Не лезь, Зослава, в мужские дела!

А я и не лезу… разве что краешком самым. Мне бы понять, что происходит. Ведь не примерещился же ж Арей, и огонь, и прочее. И если пришел, то, стало быть, не все ему равно, чего со мною творится? А коль не все равно, то…

– Говори, – и для пущей убедительности образу, я брови насупила и губу нижнюю выпятила, как то бабка робит, когда с дворнею разговоры говорит. Еще бы ноженькою топнуть, но, чуется, перебор будет.

– Говори уже, – поддержал меня Егор и Кирею тряпку бросил. – А то развел тайны на пустом месте. Будто иных проблем нет…

Еська кивнул и монетку выронил. Зазвенела та, полетела по полу, покатилась чеканным солнцем под самые мои ноженьки.

Кирей же тряпкою лицо отер, фыркнул, отряхнулся… и на руку подул. Я только глазищами хлопнула: был ожог и нет ожога. Опал пузырь, расправилась кожа, разве что красною осталась…

– Мне сложно огнем навредить. – Он усмехнулся и подмигнул, чем вызвал почти неодолимое желание еще разочек ковшиком приложить. Для вразумления. И симметрии. Симметрия, как учила нас Люциана Береславовна, в магических науках важна весьма. – Но у него почти получилось. Видишь ли, Зослава, я обещал вернуть ему огонь. И вернул. Но справиться с ним он должен сам. И честно говоря, хреновато у него пока выходит…

Руку он о рубаху потер.

И продолжил:

– Пока не справится, нельзя ему к людям. Сегодня вон лабораторию спалил… и это еще Люциана не знает, что своих игрушек лишилась.

И глазами на ковшик указал. А мне вспомнилося, что в лаборатории той одних черпаков с дюжины две было, из березы и дуба, из осины и клена, из редкого красного дерева, которое с той стороны моря везут. Медные, серебряные и даже из кости индрик-зверя.

Большие, как поднять обеими руками, и вовсе крохотные.

А еще котлы всяко-разные. Щипцы и щипчики. Весы найточнейшие. Гири свинцовые, литые на особую манеру. Шкафы со шкляною посудой. С фарфором…

– Вот, вот. – Кирей отжал косу. – Я ему, честно говоря, посоветовал схоронится на недельку-другую, пока она не остынет. А то ж не поглядит ни на магию, ни на устав. За свои черпачки шкуру живьем снимет и заместо коврика постелет.

И в этом была своя правда.

Туточки я понимала Люциану Береславовну всецело. Она, может, эти черпачки не один год собирала. Помню, как сама извелася, когда старые пяльцы треснули. Не могла на других шить, все мне неудобно было, мулько…

– А я его просил погодить… но нет, полез… не сдержался. Полыхнул. И снова полыхнет, если контроль утратит. А рядом с тобою он его утратит быстро. Мысли-то в голове не те…

Вот так, Зослава.

– Фрол? – Еська монетку на ладони подбросил и поймал на мизинец.

– Помогает чем может. – Кирей повел плечами, и над ними поднялись белые клубы пару. – Но тут уж, сам понимаешь, или справится. Или нет.

– И как?

Кирей лишь вздохнул.

Выходит, не получается у Арея с огнем сладить. А я… я, дура длиннокосая, надумала себе всякого.

– Он пытается. И думаю, рано или поздно, справится…

А говорит-то без особой уверенности.

И я б хотела верить, что справится.

И буду.

И плакать не стану. Распоследнее это дело – по живому человеку, что по покойнику, слезы лить. Так что я носом скоренько шмыгнула, рукавом вытерла и спросила:

– А отчего молчал?

– Он не хотел, чтобы ты знала… но своя шкура мне чужой дороже. – Кирей шишку потрогал и, наклонившись, попросил: – Убери, а? Не позорь перед людьми.

А я что? Ничего.

Убрала.

И вправду, неудобно: азарский царевич да с шишкою на лбу…

В той день возвернулась я к себе в покои задуменная-призадуменная. И нисколько не удивилася, обнаруживши гостью позднюю.

– По добру ли тебе, Зославушка, – молвила Марьяна Ивановна.

Хозяин ее принял честь по чести.

Стол накрыл праздничною расшитою скатертью. Самовару принесть изволил. Чай духмяный самолично заварил и, ставши за креслицем, подливал в чашку, да не простую, из белого парпору, столь тонкого, что на просвет все видать. Я и не помню такой: по краешку ободочек золотой, сбоку – ружа малеванная. Дужка тонюсенькая, пальцами взять страшно.

Откудова взялася?

– И вам, Марьяна Ивановна, по добру, – я поклонилась, хотя ж… вот не ведаю.

Марьяна Ивановна – особа достойная, каковую в гостях принимать – честь. Да… все одно копошился под сердцем червячок.

Пришла.

И вошла, хоть дверь запертая была. Сама помню, как запирала.

Сидит.

Чаи пьет.

И глядит на меня, будто бы именно я тут даже не гостьюшкой, а просительницею.

– Присаживайся, Зославушка. – Марьяна Ивановна рученькою повела, и Хозяин кинулся исполнять повеление. Только кинул на меня извиняющийся взгляд: мол, может, и рад был бы не пустить, да что он способен супротив магички?

Я и присела.

И чашку с чаем приняла.

– Пей, Зославушка… пей… тебе сейчас пить надо много, чтоб отрава вышла. И кушать… отчего ко мне не заглянула?

– Да вот…

– С женихом, конечно, спорить – дело дурное, да неодобряю… вынес барышню без чувств, так ей самое место среди целителей, а он ее среди дружков прячет. Будто бы они помогут… – Она покачала головою.

Марьяна Ивановна говорила с укоризною, с сочувствием даже.

– Тебе повезло несказанно, что дым оказался не ядовит. А если бы вдруг отрава? Получил бы твой азарин мертвую невесту… хотя… – По губам Марьяны Ивановны скользнула улыбочка. Скользнула и исчезла, будто не было. – Что молчишь, Зославушка?

– Так не знаю, что сказать…

Не умею я со словами играться, как иные.

– Не знаешь… бывает… конечно, бывает… простой девушке такого жениха получить – удача великая… только если подумать, зачем азарину невеста-простолюдинка?

– Не знаю.

– И вновь не знаешь… никто не знает… ты, конечно, девушка видная. Кое в чем и завидная… но насколько? Обстоятельства, они имеют обыкновение меняться. Сегодня завидная, завтра и помеха… не слышала ты небось, но азарину предложили боярыню Радомилу в жены…

И замолчала, вперилась взглядом в лицо.

А я… я вот… с чегой-то мне примерещилося, будто бы Марьяна Ивановна добра? С того ли, что прошлым разом она со мною беседу ласковую вела? Иль с того, что позволила в прошлое свое заглянуть?

Секреты открыла.

Приоткрыла.

И верно, лишь те, которые сама желала открыть.

Ныне-то я разумею, что мои силы урожденные – сущая безделица супротив опыту магического, коего у Марьяны Ивановны не одна сотня лет за плечами.

– Это Ильюшечки сестрица. Ей намедни пятнадцатый годок пошел. Конечно, маловата она для жены, а вот для невесты – самое оно, – продолжила Марьяна Ивановна, чаек прихлебывая. И чашечку держала так аккуратненько, двумя пальчиками. Мизинчик оттопыривала.

Платье на ней богатое.

Ткань с переливами, скатным жемчугом расшитая, да цветами, да птицами.

На плечах шаль лежит пуховая, с кистями.

И глядится Марьяна Ивановна взаправдошнею боярыней.

– Конечно, приданого за девицей не дадут, но Кирей и сам богат без меры. Что ему золото? Но другое дело, что Радомила, как ни крути, царской крови. И брак с ней упрочит собственные его позиции. Не все азары стремятся с Росским царством воевать. Много найдется и таких, которые решат, что худой мир лучше доброй свары. Пей чаек, Зославушка. И вареньица возьми.

– Если б Кирей пожелал, я б ему перстень сразу возвернула, – только и сумела я промолвить. А Марьяна Ивановна вновь усмехнулася, дескать, глупости ты, девка, говоришь.

– Конечно, но…

Она отставила чашечку, провела пальчиком по жемчугам.

– Видишь ли, Зославушка, в верхах не принято помолвки рвать. Сказанное слово не возвернуть… это ж как признать, что ненадежно оно.

Киваю.

Чаек пью.

Думаю… пытаюся думать, поелику от мыслей ли, от дня нынешнего тяжкого, но в голове вновь гудение появляется.

– Бросил одну невесту, как знать, не отправит ли прочь и другую. Ты мне симпатична, Зославушка…

И в глаза глядит.

А у самой-то блеклые да холодные, вымороженные будто бы.

– Потому и хочу тебя предостеречь. Осторожней будь.

– Думаете, Кирей меня… – слова несказанные в горле комом стали.

Кирей… он-то всякого натворить способный. И какие такие мысли в голове его рогатой бродют, мне того не ведомо, однако не права Марьяна Ивановна.

Не причинит он мне вреда.

Да и не нужна ему Радомила, будь хоть пятижды царских кровей.

Успокоилося сердце этим, а Хозяин поближе банку с медом подвинул, утешая. И внове потупился: видит, до чего неприятна мне нынешняя беседа, и гостья, но что уж тут поделаешь.

– Думаю, если с тобой вдруг произойдет несчастье, он не сильно огорчится. Конечно, сам руки марать не станет, это не в его характере и позорно. Но, с другой стороны, кто ты, и кто Радомила? С тобою он поспешил. – Марьяна Ивановна чашечку на стол возвернула, ручкою рученьку огладила, а я и заприметила, что пальцы ее ныне сделались белы и холены, что у молодой.

Странно.

– Зелье, – она мой взгляд заприметила. – Ты себе, Зославушка, не представляешь, на что способен талантливый зельевар. Вот взять хотя бы нашу Люциану… конечно, негоже о других спленичать.

Ага, не для того ли она явилася?

Яду принесла.

Гадючьего. Целебного.

– Ей небось пятый десяток пошел, а выглядит, что молодая… и выглядеть так будет. И я, каюсь, грешна… всецело омолодиться уже не выйдет…

Ей не седьмой десяток, и не восьмой, небось сотню разменяла, а то и две.

– …но по мелочи себя побаловать… отчего б и нет? Ты пока сама молода, не понимаешь, до чего скоротечна красота…

И рученьки в рукава широкие спрятала.

Вот диво… я ж ни словечка не сказала. Охота молодиться? Пущай. Не мне судить. Вот не у нас, в Барсуках, в Конюхах соседних, баба одна живеть. Семерых народила, годков сменяла немало, а все себя девкою мнит. На ярмароке давече видала ее. Лицо набеленное. Щеки нарумянены. Брови угольками выведены густые, над носом смыкаются. Не брови – крылья ласточкины. Волосы зачешет гладенько да отваром луковой шелухи выполощет, чтоб, значит, седину прибрать.

Они опосля того рыжиною отливают.

Лент в волосья наплетет.

И срамно, и смешно, и главное, что сама-то она смеху в том не видит ни на грошик.

А тут руки… и красивые… может, будь я посмелей, поспытала б, что за зелье такое чудодейное, а там, глядишь, и прикупила б для бабки.

– Люциана у нас по молодильным кремам большая специалистка… все думает, что если стареть не будет, то Фролка к ней вернется. – Марьяна Ивановна улыбалась, а из глаз-то холодок не ушел. – Забыла уже, как сама когда-то носом воротила. Мол, нехорош… звания простого, холоп откупленный. Куда ему до боярской-то дочери. А годы прошли! И что? Понадобилась кому дочь боярская? Одна живет. Бобылкою. Родня-то ей кланяется, магичке превеликой, да все одно за спиною посмейваются. Не помогла ей магия мужа отыскать.

Говорила Марьяна Ивановна, взгляду с меня не спускаючи. Слухаю ли?

Слухаю.

Хоть и не надобно мне это.

– Фрол-то помнит, как сватался… хотя и сам бобылем живет. Мужик хороший, к слову, крепкий. Не свиристел, что некоторые…

– Кто такая Любанька?

– Что? – На щеки Марьяны Ивановны краснотою плеснуло. – Откуда ты…

– В лаборатории… – Ох, не люблю я врать, да и не умею, оттого и страшно: вдруг да поймет Марьяна Ивановна про лжу. – Проходила… слышала… про Любаньку.

– Когда?

– Сегодня, – сказала я и языка прикусила.

Ежель и дальше начнет меня Марьяна Ивановна выспрашивать, то как бы не сболтнуть про волшбу Елисееву! Ой, дура я, дура… что мне до Любаньки?

И до Люцианы Береславовны.

И до прочих, которые в верхах сидят.

– Забавно… вот смотришь на тебя, Зославушка, и видишь девку простую, бесхитросную. – Руки вновь из рукавов вынырнули, белые, гладкие, с пальчиками тонкими. И нет на тех пальчиках ни перстней, ни колец, что дивно, поелику и ожерелье на шее Марьяны Ильиничны лежит хомутом, с жемчугами да бурштынами, и серьги в ушах тяжеленные покачиваются, и браслеты сияют… а колец нет.

Отчего?

Или зелье чудодейное металлов не любит.

Та же Люциана Береславовна сказывала о взаимодействиях всяких. Может статься, что золото с серебром всю магию молодильную на нет изведут.

– А вопрос задашь, так и не знаешь, чего ответить… Любанька – племянница Люцианы. Была у нее сестрица младшая… тоже в магички метила, да даром ее Божиня обделила. Зато красоты отсыпала меру и еще с полмеры. Но с той красоты не вышло ничего хорошего. – Марьяна Ивановна пожевала губами, будто бы раздумывая, что и как мне сказать. – Понесла девка. А от кого – неведомо… домой ее отправили с позором. Родня-то в ужас пришла. Батька их горячего норову был, даром что старой закалки. Будь его воля, велел бы камнями забить, как с распутными девками на его молодости поступали.

Я покачала головой.

Вот ведь… отчего так? Распутничают вдвоем, а как отвечать, то девка виновная? Я и у жреца спрашивала, он только закашлялся и велел не лезти умом своим коротким в вещи, каковые для бабьего разумения не подвластные.

– Но от роду отказал. Велел из дому гнать. Пусть живет как знает, а его не позорит. Люциана сестрицу пригрела. Ей-то батька давно указом не был. Помню… приходил, ругался, а она ему так с холодочком: мол, сам не доглядел, нечего на других пенять. После того до самой его смерти не разговаривали. Люциана сестрицу в городском доме поселила. Обычному человеку-то в Акадэмии делать нечего… целителей нашла. И сама наглядывала, как минута случалась. Да выпало так, что срок у Светозары на лето выпал. На ночь многолунную, которая раз в пять лет случается. Этою ночью травы особую силу имеют, и сколько б ни хранились, сила не уйдет.

Это я ведала.

Сама с бабкой ходила в позатым годе.

Ночь-то и вправду особая, и силу травы за седмицу до нее набирать начинают. А после седмицу держат. И энти две седмицы травники не пьют, не едят – собирают, разбирают, сушат. Каждая травинка особого подходу требует. Одни на солнце сушить надобно, другие – в тени, но на ветерке. Третьи – тени глубокой требуют. Четвертые и вовсе сушить нельзя, но только соку гнать.

– Кто ж знал, что девке непраздной в голову взбредет? Не по нраву ей пришелся целитель, сестрицею нанятый. То ли груб был, то ли недостаточно учтив, то ли просто дурь втемяшилась, что загубит и ее, и дитя… а еще девка-холопка задурила, что, мол, есть на рынку бабка, которая так роды принимает, что роженица и вовсе боли не чует. И рука у нее легкая, и сама-то знающая, и грамота царская имеется, что баба сия – не просто так, а целительница… вот Светозара и поверила. Как почуяла, что срок настал, так не за целителем послала, а сама тишком из дому сбегла. К знахарке той.