Введение в изучение буддийской философии

Текст XV. Начала философии Мадхьямики. Нагарджуна, Чандракирти и Конзе[283]

I. «Дхармы не возникают ни по причине самих себя, ни по причине другого, ни каким бы то ни было иным образом»[284].

II. а. «То, что возникает в порядке обусловленности (чем-нибудь другим), то само по себе есть ничто. То же, что существует в силу своей (собственной) природы, беспричинно и не обусловлено. Все дхармы обусловлены. Обусловленное же не имеет своего существования. Относительность не-абсолютной природы вещей (дхарм) и есть их Пустота»[285].

II. b. ... Таковость называется также «дхармичностью» всех дхарм, их «существом» или «природой». Она имеет одну форму для всего, она не возникает и не исчезает, не увеличивается. Она и есть Пустота всего сущего, его внутренняя сущность[286], одна без какой-либо другой»[287].

II. с. «Таким образом, в Мадхьямике термин «свое бытие» или «своя природа» употребляется в трех смыслах. Во-первых, как особое свойство вещи или явления, каковым, например, жар является для огня; во-вторых, как существенная черта вещи (дхармы), какой, скажем, для дхармы знания является «осознавать что-либо»; в-третьих, свабхава — это термин противопоставления своего бытия другому бытию, которым свое бытие никак не обусловлено»[288].

II. d. «Определение своебытия, свабхавы — исходный пункт философии Мадхьямики, первоначало философствования, являющееся следствием созерцания Взаимообусловленного Возникновения»[289].

II. е. «Тетралемма Нагарджуны[290] — это метод мышления, но уровень абстракции, подразумеваемый этим методом, никоим образом не соответствует желаниям, интересам и интеллектуальным способностям «человека с улицы» и вообще обыкновенного нормального человека. Только уже посвященные в мудрость Запредельного Знания будут способны употреблять тетралемму, исходя из Пустоты как не-позиции. Но и

Пустота — это только инструмент, «лестница в бесконечность». По лестнице поднимаются, а не рассуждают по ее поводу. Запредельное Знание выступает как субъективное дополнение к объективности Пустоты»[291].

Мадхьямика как философия философии. Взаимообусловленное возникновение, Свабхава и Пустота

(0) Общее объяснение в этом семинаре будет резко отличаться от всех предшествующих тем, так как здесь я рассуждаю из своего современного философского контекста и оттого должен осознавать мое философствование наряду с тем, о котором идет рассуждение — не пытаясь целиком становиться на точку зрения последнего. Такой подход оправдан самим характером философии Мадхьямики. Такой же, я думаю, подход применял Мартин Хайдеггер в своих «Семинарах о Мышлении», рассуждая о философии Парменида. Ибо при абстрактном подходе, не берущем в расчет самого рассуждающего, Мадхьямика в своих основных положениях может показаться начинающему абракадаброй. Притом, конечно, что сам я — тоже начинающий, каким будет любой, философ или не философ, кто сейчас начинает думать о Мадхьямике, даже если он уже думал о ней сто раз. Однако раз я уже заявил, что исхожу из современного философского контекста, то этим уже обязал (а точнее — связал) себя обращаться с этим контекстом как с объектом моей философской рефлексии. Ну а «современный» — что это такое? В моем философском рассмотрении современный значит то, как я сейчас думаю о своем думаний и о других думаниях, но тоже сейчас. «Современность» в обычном словоупотреблении — это историческая абстракция (чтобы не сказать «аберрация»), обращение с которой в философии должно быть крайне осторожным. Сомневаюсь, чтобы понятие современности присутствовало в буддизме Большой Колесницы. Ну а философия, как мы будем справляться с этим странным понятием?

Начнем со смысла нашего слова «философия» в его применении к Мадхьямике, а точнее, со смысла, в котором мы будем понимать слово «Мадхьямика». Самое интересное в Мадхьямике — это то, что она философствует не о дхармах, как Абхидхармах, но о дхармах, ставших объектами другой философской рефлексии, и о понятиях и терминах, в которых такая рефлексия совершается. Иначе говоря, Мадхьямика — это философствование, имеющее своим объектом философию Абхидхармы. Вот почему знаменитая тетралемма Нагарджуны: ((l) S. есть P; (2) S. не есть Р.; (3) S. не есть ни Р., ни не-Р.; (4) S. и Р. не знают причинной связи) является, по существу, не чем иным, как истолкованием Взаимообусловленного Возникновения.

(1) Название этой философии — Мадхьямика — означает «срединный» (от Skr. madhya, «средний»), ибо она является философией срединности по преимуществу. Срединности не была чужда и древнегреческая философия, вспомним хотя бы «золотую середину» у Аристотеля. Как мы знаем из первого семинара, в провозглашенном Буддой Благородном Пути благородство было синонимом срединности (кстати, не будем забывать, что Будда и Сократ вполне могли быть современниками). Срединность в палийских сутрах является все же в основном этической чертой правильного поведения и мышления аскета, хотя она уже в Первой Проповеди превращается в некую общую позицию, выражающую радикальную смену угла зрения аскета. Затем в трактатах Запредельного Знания эта позиция становится трансцендентальной. Но только в Мадхьямике срединность выступает как абсолютная не-позиция, выводимая из абсолюта Пустоты. С точки зрения этой не-позиции срединное значит не просто что «S не есть Р, ни не-Р», но что оно как бы извечно находится между (либо совсем в стороне от) «есть» и «нет». Но не будем забывать, что рефлексия над тем, что находится не между S и Р, а между «есть» и «нет» имеет свою долгую историю в Древней Индии. Так мы читаем в «Бхагавадгите»: «граница между тем, что на самом деле есть, и тем, чего нет, настолько тонка и неуловима, что лишь Мудрые могут ее различить».

Теперь допустим, в смысле только что сказанного о «есть», что причинность вообще — не «есть», а что-то другое, например, «видится», «слышится», «созерцается», «рассматривается». Тогда «не есть» четвертого члена тетралеммы может значить либо что причинность здесь не обсуждается, а как бы «подвешивается», берется в скобки, либо что понятию «есть» приписывается какой-то другой, особый смысл, который в тексте не эксплицируется. В этом случае, «не есть» может означать исключение причинности из класса объектов (дхарм), предикатом которых будет как существование, так и не-существование. Такое исключение — тоже своего рода «вход» в срединность.

(2) Взаимообусловленное Возникновение, рассуждая строго буддистически, — это не аксиоматически введенная истина, подобная четырем Благородным Истинам, а универсальное состояние всех феноменов, дхарм, как они есть на самом деле. Точнее, все они находятся в этом состоянии в каждый момент и в каждой точке пространства. Тетралемма Нагарджуны не отменяет Взаимообусловленное Возникновение, но философствует о нем, как если бы оно было чисто философской концепцией, попавшей в поле Запредельного Знания (а не становится ли философией все, попавшее в поле Запредельного Знания?). Тогда тетралемма Нагарджуны может мыслиться и пониматься как обратная формулировка Взаимообусловленного Возникновения. В смысле тетралеммы последнее утрачивает свою фактичность, его всеприменяемость также ставится под вопрос. Но философское значение такого переистолкования в том, что в нем объекты (вещи, лица, события, мысли) превращаются из объектов нефилософского (обыденного, научного, религиозного) мышления в объекты мышления философского, т.е. в объекты философии Мадхьямики, в которой это превращение достигается обратным путем, путем отсылки к Пустоте.

(3) Понятие Пустоты — камень преткновения для трех поколений буддологов и историков философии XX века. Оно безумно трудно, ибо чтобы разбираться в этом понятии, нынешнему философу придется отказаться от практически всех привычных альтернатив европейского философского и научного мышления. Таких прежде всего, как «монизм/дуализм», «частное/общее», «мысль (или сознание)/материя (или тело)», «теория/практика». Пока же, только как первый шаг в понимании этой центральной категории Мадхьямики (другое самоназвание которой «учение о Пустоте», Skr. Sunyavada), заметим, что (как это было сформулировано Эдвардом Конзе полвека назад) в текстах этой школы Пустота почти всегда фигурирует как бы постфактум. То есть после факта предикации субъекта суждения S его предикатом Р — иначе говоря, в качестве обратной отсылки, о которой говорилось выше. Таким образом, философствование не начинается с Пустоты, но она «держится в уме», чтобы философствование продолжалось.

Вторым шагом в нашем понимании Пустоты будет ее рассмотрение в ее двухаспектности. Первый аспект раскрывается в вопросах: «какая Пустота?», «Пустота чего?» и в ответах: «Пустота всех феноменов, дхарм. Пустота скандх», «Пустота Пустоты». Представить Пустоту в ее втором аспекте трудно до невозможности, для меня по крайней мере. Не более чем намек на содержание Пустоты в этом аспекте можно найти в вопросах: «дхарма — где?», «все это — где?», ответом на которые будет: «в Пустоте». Но последнее косвенно предполагает и точку зрения, т.е. Пустоту как позицию-не-позицию, о которой я только что говорил. Как можно видеть, Пустота в этом аспекте приобретает и какие-то черты идеального, ничем не заполненного пространства, акаши (в Абхидхарме единственной, кроме Нирваны, необусловленной дхармы).

Таким образом, в первом своем аспекте, негативно-различительном. Пустота — это состояние лишенности данной дхармой ее отличительных признаков, т.е. того, что только и делает эту дхарму данной, отличной от других. Во втором же своем аспекте, квазионтологическом, Пустота — это состояние, которое как бы «есть», но только как место, в котором все мыслится лишенным своих признаков. Такое состояние тоже является состоянием чего-то, какой-то дхармы, но в разговоре о последней мы уже сделали обратную отсылку к этому ее (и чего угодно другого) состоянию, Пустоте, а сама дхарма уже исчезла из нашего мышления и разговора.

Здесь, конечно, велик соблазн — равно для буддийских тибетских мистиков-тантристов XII века н.э. и для наших современников — считать, что Пустота в этом аспекте скрывает какое-то неизречимое «нечто», которое не только «есть», но и может служить причиной возникновения (или не-возникновения) других «бытии». Или такое абсолютное нечто, какое не негативируется и даже не релятивизируется Пустотой в первом ее аспекте. Возможно, такая тенденция имелась, латентно, в самой Мадхьямике, но ее трудно проследить в тестах Нагарджуны и его первых учеников и комментаторов.

(4) Сейчас едва ли возможно установить, каким ветром понятие (и термин) «своебытия», свабхавы в его буддийском значении, было заброшено в учение Запредельного Знания, а оттуда в Мадхъямику? Был ли это ветер, возникший от «возмущений в пространство» (который упоминался в семинаре IX) или «ветер дхармы» (Skr. dharmavega), о котором говорится в Алмазной Сутре Запредельного Знания? Так или иначе, но именно свабхава оказалась исходным пунктом философствования в Мадхьямике, фигурируя всегда ante factum того или иного утверждения. Если речь идет о своебытии, свабхаве, то о каком бытии здесь идет речь; бытие ли это всего, или чего-то одного, или любой вещи, дхармы, взятой в отдельности? Эдвард Конзе считает, что понятие своебытия, свабхавы, ведет свое начало от древнеиндийской традиции Упанишад, в которых бытие являлось, в первую очередь, не «бытием вообще», а каким-то особенным, странным бытием в каждом феномене того, что извечно предшествовало бытию или небытию этого феномена, так же как и бытию или небытию всего. Имеется в виду бытие или небытие, как два универсальных состояния вселенной. Тогда, возвращаясь к фрагменту (II. c) нашего текста, заметим: в смысле Мадхьямики, есть ли данный (конкретный) огонь или его нет — это никак не изменит того факта, горит ли он или не горит; жар остается своебытием, свабхавой факта или вещи (дхармы), называемой «огонь». Я думаю, что безусловное вытеснение бытия своебытием в философии Мадхьямики восходит к абхидхармистской идее о том, что дхармы не существуют или не-существуют, а возникают или не-возникают. Замечательно, в этой связи, что понятие «своебытие», свабхава иногда замещается понятиями «свой знак» (Skr. svalaksana) и «своя форма» (Skr. svarupa) (причем последнее не случайно ассоциируется с формой или идеей Платона). Но главное для нас в своебытии данной дхармы — это то, что оно не есть бытие (Skr. bhava) дхармы, возникающее в порядке Взаимообусловленного Возникновения, но ее особость, объективированная как своего рода «первосущность». Именно таким образом понимаемая свабхава может созерцаться как воображаемый внешний объект. Такие термины, как «форма», «знак», «мета», подчеркивают ее, опять же воображаемую, зрительность. Внешняя объектность свабхавы тут же исчезает, как только мы переходим к ее квазионтологическому аспекту. В этом аспекте свабхава непредставима, одна дхарма не противопоставлена другой, не соотнесена с другой никаким образом, а отдельная для каждой дхармы свабхава становится собственным бытием всех дхарм.

(5) Как «свое бытие всего», свабхава тождественна Пустоте, которая не является дхармой и у которой поэтому нет своего бытия, т.е. свабхавы в различительном аспекте. Однако если мы включим Пустоту во «всё», то будет возможно говорить о Пустоте Пустоты как об одном из конкретных видов Пустоты, об одной из «пустот» — в каковом случае у последней будет мыслимой ее свабхава. Я думаю, что только в рассуждении о своем бытии как Пустоте понятие другого приобретает в ранних текстах Большой Колесницы философский смысл. В современной философии «другой» давно превратился в популярное обозначение чего-то, что не есть «Я», лишенного какого-либо конкретного содержания. Самый элементарный анализ контекстов употребления понятия «другой» показывает, что оно в конечном счете обозначает чисто субъективное (т.е. устанавливаемое только в субъективном порядке) отношение двух индивидуальных сознаний (включая сюда и случай индивидуального бессознательного). В Мадхьямике же — поскольку все сознательные субъекты также являются дхармами, возникающими в порядке Взаимообусловленного Возникновения, — «другой» обозначает то единственное, что противопоставлено «своему» как высшая объективность Таковости, которая и есть Пустота, причем противопоставлено как «сумма» отдельных субъективностей. Именно в этом смысле следует понимать слова Эдварда Конзе о том, что Запредельное Знание — это субъективное дополнение к объективности Пустоты. Отсюда следует, что даже если мы («мы» здесь обозначает низший уровень субъективности) достигнем какого-то минимального понимания Запредельного Знания (что будем условно считать пределом достижимого на низшем уровне субъективности), то все равно останемся в этом феноменальном мире, в сансаре, по причине прежде всего нашей безнадежной субъективности. Только полностью поняв это, мы сможем начать понимать самые элементарные истины философии Мадхьямики в их истинном смысле. Так, например, самая избитая в ее тривиальном понимании истина, что «Нирвана и сансара — это одно и то же», будет переосмыслена в смысле, что «различие между Нирваной и сансарой само является пустым, т.е. субъективным в его отношении к высшей объективности Пустоты». Это нелегко понять, но следует вспомнить, что Пустота была вторично введена в Мадхъямику из сутр Запредельного Знания, введена как своебытие, свабхава всех дхарм (включая и себя самое), но тут же стала «трансцендентальным порогом», через который не переступит нога человека с улицы или профессора университета. Но почему же? Да просто потому, что идея Пустоты как «своебытия» всего не релятивизирует, а практически упраздняет укорененное в нас понятие бытия (и связанное с ним понятие небытия тоже). Введением же свабхавы Мадхъямика открыла дверь самым радикальным изменениям в философском мышлении. Историко-философски Мадхьямику можно поместить где-то между гегелевским онтологическим абсолютизмом и берклианским крайним эмпиризмом.

(6) В заключение попробуем себе вообразить ситуацию мышления, в которой могли бы оказаться первые из великих учителей Мадхъямики (Нагарджуна, Арьядева и другие, до Чандракирти). Представим себе, как они начинают размышлять об идеях, таких, скажем, как срединность, Таковость и Пустота, уже предоставленных в их распоряжение ранними сутрами Большой Колесницы и особенно сутрами Запредельного Знания. Эти идеи сами по себе не были началом философии Мадхъямики. Они становились таким началом, только став особыми объектами совсем иного философского мышления учителей этой школы. Именно такую ситуацию я имел в виду, когда в заключение к семинару XIII сказал об этих идеях, что они будут началом Мадхъямики. Они-то и образовали философское пространство нашей воображаемой ситуации мышления. В то же время само наличие этих идей можно рассматривать как начальную, точнее, «нулевую» фазу реконструируемой нами ситуации мышления. Затем в первой фазе мыслители мыслят о невозможности познать Истину посредством мышления, потому что мышление, употребляемое нами в познании Истины, неправильно, тривиально и субъективно. Но прежде всего наше мышление объективно неадекватно познаваемой истине, — это и есть основное во второй фазе. Затем мыслители приходят к заключению, что Истина доступна только Высшему Знанию, которое имеет своей основой не мышление, а особую интуицию. И наконец, в третьей фазе эти мыслители, как бы в порядке «эпистемологического отступления» будут заниматься радикальной трансформацией своего обыденного мышления Запредельным Знанием, только посредством которого и становится возможным постижение Истины Срединности, Истины Таковости и Истины Пустоты. Мне представляется, что такого рода эпистемологическое отступление поможет нам понять, почему первые из великих учителей Мадхьямики философствовали столь странным, казалось бы, образом, необычным не только для нас, но и для учителей других школ буддизма Большой Колесницы.