Выбор воды

Река Волга Старый Белый Яр[5], СССР

Если снега выпало хорошо много и тебе в этот день лет пять, уйти далеко не сможешь. Особенно когда стоишь на берегу Волги: ветер так смешал снег, что не различить, где заканчивается песок, а где начинается замёрзшая вода. В белом ландшафте равенство берега и реки безусловно. Всё стало единой снежной равниной, на которой растёшь, поворачиваясь за ветром.

Холод – самое надёжное убежище. Стоя по колено в замёрзшем свете, можно сделать шаг, но падаешь в снег.

Лёгкий снег складывается в такие тяжёлые пласты. Держишь снег, но выдержать не можешь.

Снег всегда новый. Купаясь в этом новом, не думаешь, что оно состарится.

Если ноги в снегу не вязнут, нутром нащупываешь прямую линию берега и идёшь вдоль реки. В прямизне всё правильно, всё верно, и ты сам верен прямизне. Самое хорошее в прямизне – то, что о ней не думаешь. Нет ни одного повода не доверять ей. Спина распрямляется, и ты сам становишься продолжением этой линии. То, что не занято рекой, – твоё. Слева – не шевелящаяся от холода Волга. Справа – сосны, скрепившие корнями высокий яр. Между ними – твоя линия.

Цвета снега успокаивают, я с ними, и я – молчание. Летом же в этих местах, где гудят миллионы оттенков, не расслабиться от тысячи вариаций только зелёного цвета. Они зовут, требуют движения и жизни.

Берег прикармливает реку, выкормить не может. Песка уродилось много. Русло разбухло, и того гляди…

На том берегу наливают, на этом – вычерпывают.

Зимой оттенки дают передышку. Не дёргают летние мысли о том, что пропускаешь нечто важное. Снег говорит: самое важное – и есть здесь, и есть сейчас, и оно замёрзло.

Белый – это замёрзший зелёный.

Зимой чувствуешь себя внутри, а не снаружи, как в другие времена года.

Куда бы ни шёл, холод не заканчивается. Видишь, что свет валит, идёшь на этот свет, но всё равно маешься среди запотевших магазинов, кабаков и поворотов. И если в пять лет это холод, от которого можно спастись в доме, то потом он становится нерастворимым.

Воробьи на голых ветках пухнут – огромные растрёпанные ягоды, оставшиеся с лета на кусте. Трогать дикий шиповник, на ходу – правой рукой. Обожаю у него всё – и цветки, и эти мелкие ягоды, и сухие ветки, выползающие зимой, когда всё остальное исчезает, и его позу, что и не поза даже, а какая-то просьба.

После Волги ведут за руку в избу. Внутри дома снегу уже места нет, внутри – только горячее.

Мы хлебаем шулюмку деревянными ложками из одной миски. В ней тяжелеют потроха. В наш суп попадают куры соседкины, дичь охотников, живущих на задах. В наш суп другим не лезть.

Снаружи – холодно. Снаружи – ветер с гнилой стороны.

Остаёмся в избе, следуя инстинктам. Смотрим на печь, катаем новогодние шары по полу друг другу, обживаем пространство, трогая его, запоминая.

В животах переваривается мясо.

Из леса доносится считалка, но мне никто не верит. Они говорят, что не слышат её. Но я – слышу.

За день мимо дома и человек не пройдёт, разве что фургон с хлебом пропутится. Ещё дом – и начинается лес, в котором есть дороги знакомые и незнакомые. Эта колея здесь давно, а та – появилась только вчера. Открыт новый путь? Или он был здесь раньше, а потом зарос травой, снегом, и сейчас кто-то знающий вспомнил о нём?

Воспоминания – обновляемая колея.

Здесь звуки – в десять раз громче, воздух – в десять раз тише. Летом в избе, что за восемь рядов от Волги, слышно, как шумит река. Зимой вода копит слова подо льдом, и прислушиваться бесполезно.

Берег холоден не как река холодна, а как пустой дом в начале зимы. Стена избы – то безопасное расстояние от снега, которое предотвращает холод.

Когда новогодний шар закатывается в угол, думаешь: почему изба – прямоугольная, почему именно такая форма? Из угла так трудно доставать блестящий шар. Наконец он в руках, и ты елозишь по ковру. Внутри шара что-то есть. Но если его разбить, а там ничего нет, – что тогда? Взрослые забирают шар и возвращают его на ёлку. Значит, в нём ничего нет, иначе ёлка бы упала от такой тяжести, – а она даже не дёрнулась.

Бабушка молилась за всех нас. Во рту было так намолено, что слов не вставить. Снега-то намололо, говорила. Снега-то перебелено, что измято.

Обглоданные собаками кости напоминают о зиме, белое заранее занимает тропы.

Воспоминания – снег, который возвращается каждую зиму, заходя на берег реки, как в храм.

О чём думаешь, дочь? О большой корове, стоящей на равнине. Единственно здесь чёрно-белой. Единственно здесь движимой. С выпитым выменем. Так стоят, когда снега ждут. Хотя бы белое, хотя бы – движение снега. Ждать снега.

Ждать – не обязанность. Ждать – это генетическое. Прабабка ждала прадеда с поля. Дед ждал бабку из института. Бабка ждала сыновей по девять месяцев. Я ждала в утробе десять месяцев вместо девяти.

В ковчеге деревянной избы плывём по снегу.

Плывём на лето, когда вода в реке поднимется.

Когда на берегу никого, кроме спустившихся на закате двух женщин с сапбордами. Первая сажает на доску недавно научившегося ходить сына, вторая – двух маленьких дочерей: спереди и сзади. Везут детей на розовую полоску солнца, разделяющую Волгу на до и после. Одни на всей широкой реке – везут детей на закат, словно мужчин в этом мире не существует, пусть у одной на доске и мальчик.

В этом мире во́ды отходят сразу в Волгу. Дети рождаются сразу в реку, намокая так же, как песок, и оставаясь обнажёнными. И расходясь подомну под руку с матерями.

Пой, пока снег идёт. Пой, пока он белый.

…Из леса снова слышу считалку, но слов не разобрать, кроме первых: