Выбор воды

Озеро Бохинь Словения, сентябрь 2018

Рюкзак тяжелеет. Нужно идти быстрее, чтобы скорее закончить эти двенадцать километров вокруг озера и избавиться от костей.

От громкости красота испаряется. Молчание – единственный соратник красоты, но чей-то гид громко рассказывает легенду:

– Бог раздавал людям земли, а когда закончил, понял, что забыл о маленькой группе, которая не настаивала, как остальные, а молчала, проявляя терпение. Тогда Бог подарил этим людям самую красивую землю, которую, как говорят, Бог оставлял себе. Поэтому место и называется Бохиньское озеро, то есть – Божественное.

Похоже, словенцы отдали Блед туристам, а Бохинь оставили себе.

Застраивать берег Бохиня издавна запрещали. Семисотлетняя церковь Иоанна Крестителя у моста – единственный драгоценный камень на кольце воды. Старинные фрески прячутся за реставрационными лесами. Матовый свет садится на деревянные скамьи, зовёт наверх.

Я поднимаюсь на башню, центр которой занимает большой колокол. Сверху озеро кажется прозрачным льдом, замерзающим сразу после того, как по нему пройдёт сапсёрфер или лодка. Отсюда не видно, что́ там, – за горами, окружающими Бохинь.

Я ищу равнину с другой стороны колокольни, где лежит деревня. Обещание равнины – то, что нужно.

Пора спускаться на берег и идти дальше, чтобы довести ритуал до конца. С фрески на южной стене церкви глядит Святой Христофор. Покровитель путешественников, моряков и лодочников держит на руках младенца.

Когда смотришь на озеро с колокольни, уже не представляешь его форму, уже её – знаешь. Но сверху – просто видишь озеро, а здесь, на берегу, – вступаешь с водой в отношения. Можно следовать её форме, можно игнорировать её – или войти.

Какое-то уведомление в WhatsApp. Надо было отключить телефон. Сообщение с неизвестного номера, на русском.

Не то чтобы я оставляла номер на камне, не ожидая ответа, – но это первый раз за двадцать четыре страны, когда кто-то откликнулся. Почему на русском? На камне я оставляла только номер и пометку WhatsApp; откуда этот Эверетт знает, что я говорю на русском?

Я обернулась – сзади были только американцы с гидом, больше никого. Судя по всему, Эверетт нашёл камень с телефоном у моста и идёт за мной. Тот старик-сапсёрфер? Нет, он слишком сосредоточен на равновесии, и ничего не должно выбивать его из колеи. Имя Эверетт ему не подходит.

Можно пойти обратно и посмотреть, кто это, – но я не возвращаюсь за зонтом, даже если минуту назад вышла из дома – и пошёл дождь.

Почему надо обязательно знать, кто пишет, чтобы ответить? Или – не отвечать? В конце концов, можно написать, не раскрывая, нахожусь ещё у озера – или нет.

Фёдор, друг отца, звонил уже три раза, но ему я тоже не ответила. Зачем опять просить удочку, если тебе уже десять раз сказали, что она не продаётся?

Из ресторана на берегу пахнет жареным мясом. Кто-то отмечает праздник на террасе. Люди вжираются в горячие волокна на шпагах – и молчат, пока не прожуют. Не надо человеку ничего, лишь бы пахло обуглившимся мясом.

Чувствовал ли вину отец, когда заблудился в лесу, голодал неделю, поймал белку и съел её? Отец остался жив, а белка – нет. Жизнь белки поместилась в отцову жизнь. Наша жизнь помещается в жизнь страны.

Ест ли мясо этот Эверетт?

Отвечать тому, кто ест мясо?.. Ну нет.

От ресторанного запаха мяса вернулась тошнота. Все, кого я когда-либо ела, теперь плавают в озере Бохинь. Вода покраснела – их кровь, их цвет. Они не просят о помощи, они – напоминают. Их так много, что озеро просто не может переварить съеденное. Оно разбухает и выходит из берегов, трогая мои ноги. Вина всегда казалась мне чем-то холодным. Но вина тепла. Она обволакивает уже по щиколотку и целится на колени. Скоро озеро дойдёт до пояса, и я с трудом смогу двигаться.

– С вами всё в порядке? – спрашивает бэкпэкер[6].

Открываю глаза – стою на берегу; вода – чиста. К прозрачности озера Бохинь невозможно привыкнуть, к тишине же – адаптируешься сразу. Означая отсутствие людей, обычно тишина пугает, но здесь, на озере, – поглощает.

Так же тихо было на прошлой неделе, когда я приехала в отель в Римске-Топлице, куда меня отправили на рабочую конференцию. «Если мы не можем вернуться в прежнее состояние, наше спасение – изобрести новое колесо, чтобы крутить его – и жить так, как мы не жили раньше», – говорил выступавший там словенский философ. «Но когда-то и оно не будет прежним, и мы не вернёмся к тому, что было», – добавил он. «Можно говорить, что эти вещи не существуют, можно всё отрицать. Мы говорим о неосязаемом, и это нельзя проверить». Так он говорил.

Вспоминаю, что именно в Словении, в болотистой местности примерно в двадцати километрах от Любляны, обнаружили самое старое деревянное колесо из тех, что были найдены в мире. В местном музее оно наверняка до сих пор крутится по ночам, приводя город в движение, чтобы тренировать вестибулярный аппарат люблянцев, пока они спят.

Озеро Бохинь – то же колесо, и я сама верчу его, когда иду вокруг. Стремление к воде – желание вернуться в то время, когда человек жил у реки, зная, что́ и как устроено. Теперь каждый изобретает новое колесо, которое крутит, не задумываясь. Выйди он из этого круга – увидел бы, что колесо продолжит крутиться без него. Что колесу неважно, кто его крутит.

Люди приезжают не в отель на холме в Римске-Топлице – люди приезжают к воде. К древним термам, в которых можно сидеть на свежем воздухе. Вода – награда. Весь год работаешь – и награждаешь себя отпуском у воды. В тёплых термах плавятся уставшие словенцы, дожидаясь, пока всё прожитое стечёт с холма. Вода делает своё дело – и тяжелеет от их вздохов, срываясь вниз.

Чистые и отдохнувшие, постояльцы отеля приходят завтракать. Белые скатерти – на столах, бордовые салфетки – на коленях. Через большие окна смотрю на горы – и вижу холм с церковью Лурдской Богоматери XIX века. В её алтарь встроены камни, привезённые из пещеры Лурдес во Франции. Дорога к холму поднимается через деревню. Изредка появляется прохожий, и мы здороваемся.

– Dober dan![7]

– Hello! Dober dan!

Карабкаюсь на вершину, становлюсь всё меньше, а Словения – всё больше: она никогда не кончится. Торопиться незачем – горы никуда не денутся. То, что наверху, всегда кажется ближе, чем есть. Оглядываюсь на деревню и отель вдалеке. Взгляд, привыкший к простору, вытаптывает из горной местности равнину, на которой всё просматривалось бы далеко вперёд. Но за холмами ничего не видно, как и их вершин – за облаками.

Церковь Лурдской Богоматери стоит на холме как его продолжение: дальше идти некуда. Обошла кругом, но дверь закрыта. Всё ниже по узким дорогам деревни, усыпанным сентябрьскими яблоками, которые скопились у бордюров. Перезревшие мячи катились с холма и поворачивали налево, я – шла прямо.

В лесу у отеля пожилые пары шаркали среди старых деревьев, молчали на скамейках, разглядывая три огромные ели на поляне. Эти гиганты не могут стоять слишком близко друг к другу, им нужен воздух. Завсегдатаи отеля знают: вернись они сюда лет через десять, три ели будут так же стоять на поляне, как стояли много лет до этого.

По ночам бар отеля – пещера, где каждый звук самостоятелен. Слышу, как бармен протирает посуду, как он прибавляет громкость, если песня ему нравится, как едет лифт, как могла бы гореть свеча на столе, будь она настоящая, а не электрическая. Как хлопнула папка меню. Как громки могут быть шаги официантки, если их ждёшь. Как кто-то за соседним столом рассказывает про украденные из куртки одноклассника деньги, на которые всерьёз мечтал купить собственный мост. Как стряхивает свет выключатель торшера. Как рявкнул стул. Как ударяют днища стаканов о столы, как грохочет лёд. Все эти звуки не могут, как днём, слиться, а торчат порознь звонящими сталактитами.

Звук умеет уводить от воды. Цепляясь за шум, учишься жить на берегу, подальше от реки.

В тишине озера Бохинь отвлечься звуком не выйдет – такое получалось только в Любляне. Воспитатель ведёт сквозь Любляну группу звенящих детей в зелёных светоотражающих жилетах и подгоняет отстающих. Верные времени церковные колокола не могут перекричать их. Официантка в фартуке шествует по столице с тележкой, останавливается у подземного контейнера для сбора стекла и рьяно кидает в жерло бутылки из-под вина и воды. Они с грохотом ударяются друг о друга под землёй. В её движениях много ярости, достаточной для того, чтобы прохожие оборачивались. В стране с подземной системой сбора отходов и десятью тысячами пещер ничего не должно портить внешний вид, вонять, вырываться наружу или растекаться. Никаких мусорных баков, грязи и текущей жижи, собирающей насекомых.

Громче всех в Любляне – площадь Прешерна[8], куда я непременно возвращаюсь, блуждая по городу.

Уличный гитарист объявляет последнюю песню. «Imagine», – начинает он, и толпа затихает. Как и всякий раз, когда эта песня звучит на любой площади мира.

Люди встречаются у памятника поэту Прешерну. Трёхметровый Франце смотрит на лицо Юлии Примиц[9] на барельефе здания напротив – и от безответности бронзовеет ещё сильнее. За городским шумом и аккордеоном у Тройного моста не слышно, о чём они говорят.

Внизу, у реки Любляницы, подростки читают рэп на словенском и записывают себя на телефон. Кришнаиты танцуют на набережной – Харе Кришна Харе Кришна, Кришна Кришна Харе Харе. В сливовом свете плывущие по Люблянице сапсёрферы бесшумно отталкиваются от воды. Фонарщики готовы погасить огни вдоль реки; их прикосновения не оставляют на воде глубоких морщин.

Любляница всегда молода. Грохот города возводит отсутствие ответа в ответ; неважно, чей ответ хочу получить или ответ кому не хочу давать.

Здесь, у озера Бохинь, я до сих пор слышу барабаны, доносящиеся из Любляны. Плеск всё равно будет слышен. Вода всё равно будет течь. Будет прозрачной. Нужно только обойти озеро и довести дело до конца.