Выход: Запад

Часть восьмая

Электрическая сеть Лондона была такой сложно сконструированной, из-за чего в окрестностях дома Надии и Саида оставались несколько точек ночного свечения поближе к краям — у баррикад и проверочных пунктов, охраняемых вооруженными силами правительства — в разбросанных местах, которые по непонятным причинами были трудно отделяемы от общей сети, и какие-то одиночные здания то тут то там, где находчивые мигранты могли присоединиться ко все-еще-работающей высоковольтной линии, рискуя иногда попасть под напряжение и сгореть. В большинстве же, все вокруг Саида и Надии оставалось темным.

Миконос не был залит электросветом, но электричество доходило до каждого, где висели провода. В их покинутом городе, когда пропало электричество, оно пропало насовсем. А в Лондоне части города все так же оставались яркими — ярче, чем Саид и Надия когда-либо видели, расцвечивая небо и отражаясь вниз от облаков — и, по контрасту, темная часть города казалась еще более темной, более значимой, как темнота океана означает не незначительность света сверху, а внезапный срез в глубину падения.

В темном Лондоне Саид и Надия пытались представить, как должно быть сейчас в светлом Лондоне, где, представлялось им, люди ужинали в элегантных ресторанах и ездили в блестящих черных авто, или шли на работу в офисы и магазины и свободно ходили куда им вздумается. В темном Лондоне накапливался мусор, и станции метро были заколочены. Поезда продолжали ездить, пропуская станции рядом с Надией и Саидом, и ощущались колебанием под их ногами и слышались тихим, мощным звуком, почти сверхзвуковым, как гром или взрыв огромной бомбы вдали.

По ночам, во мраке, когда дроны, вертолеты и воздушные шары наружного наблюдения постоянно кружились над головами, иногда вспыхивали драки, и тогда происходили убийства, изнасилования и нападения. Часть людей в темном Лондоне обвиняли в этих инцидентах провокаторов из нативистов. Другие обвиняли других мигрантов и начинали переезжать, словно размешивалась колода карт во время игры, рассредоточиваясь по мастям и достоинствам — свои к своим — или, скорее, что снаружи к такому же наружному — все червы вместе, все пики вместе, все суданцы, все гондурасцы.

Саид и Надия никуда не перемещались, но их дом все равно начал меняться. Нигерийцы с начала были самой многочисленной группой среди многого числа мигрантов, но мало-помалу не-нигерийские семьи стали съезжать из дома, и их место почти тут же почти всегда занималось еще нигерийцами, и их здание стало известно всем, как Нигерийский дом, как и два здания рядом по бокам. Старейшие нигерийцы этих трех домов начали встречаться в саду дома справа, и эти встречи они стали называть Советом. Приходили и женщины и мужчины, но единственной явной не-нигерийкой была лишь Надия.

В первый раз, когда пришла Надия, все удивились ей, не из-за ее этнической принадлежности, а из-за ее молодого возраста. Мгновенно наступило молчание, но пожилая женщина с тюрбаном, которая жила со своей дочерью и внуками в спальне над Саидом и Надией, и которой Надия не раз помогала подняться по лестнице — величественная женщина была большой по всем размерам — эта пожилая женщина махнула рукой Надии, призвав ее встать рядом с ней, встать у ее садовного стула, на котором она восседала. Это успокоило всех, и ни у кого не возникло никаких вопросов к Надии.

Сначала Надия с трудом понимала, что говорилось — что-то тут и что-то там — но через какое-то время она стала понимать все больше и больше, и до нее дошло также то, что нигерийцы были не все нигерийцами, часть — полу-нигерийцами или с граничащих с Нигерией районов, от семей, живущих по обе стороны границы, и даже вдалеке от всякой Нигерии, или не имеющих ничего общего с Нигерией, и даже разные нигерийцы говорили на разных языках среди своих и исповедовали различные религии. Вместе во всей этой группе людей они разговаривали на языке, вышедшем, в основном, из английского, но не совсем английский, и часть людей были более знакомы с английским языком, чем другие. К тому же они разговаривали на различных вариациях английского, и, когда Надия высказывала свое мнение или свою идею, то она не боялась, что будет непонята, потому что ее английский был совсем такой же, как один среди многих подобных.

Совет занимался обычными земными делами, вынося решения по спорным комнатам, заявлениям о воровстве или непорядочном поведении, а также отвечал за связи с другими домам на улице. Дебаты часто были долгими и изнуряющими, поэтому подобные собрания не были особенно популярными. А Надии очень нравились эти встречи. Они для нее представляли нечто новое, рождение нечто нового, и она обнаружила, что эти люди, похожие и непохожие на людей ее города, знакомые и незнакомые, стали интересными для нее, и она обнаружила, что принятие ее равной, или, по крайней мере, их терпимость к ней, стали для ее некоей наградой или достижением.

Среди молодых нигерийцев Надия получила специальный статус, возможно из-за того, что видели ее со старейшинами, или, возможно, из-за ее черной робы, и молодые нигерийские мужчины и женщины и подростки, у которых не задерживаются никакие слова на губах, редко говорили с ней, о ней, по крайней мере, в ее присутствии. Она спокойно, не задеваемая никем, приходила и проходила сквозь многолюдные комнаты и коридоры, незадеваемая никем, кроме одной быстроговорящей нигерийской женщины ее возраста, женщины в кожаной куртке с отколотым зубом, которая стояла ковбоем, расставив ноги и держа руки на ослабленном ремне, и никого не пропускала мимо без своих словесных кнутов, ее комментариев, прилипающих и следующих за тобой, даже когда она осталась позади.

Саид же оставался менее спокойным. Он был молодым мужчиной, и поэтому другие молодые люди время от времени примерялись, сравниваясь, к нему, как обычно делают молодые мужчины, и Саид посчитал это необнадеживающим явлением. Не из-за того, что он не встречался с подобным в своей стране — у него был опыт — а потому, что он был единственным мужчиной из своей страны, а все остальные мужчины были из другой страны, и тех было очень много, а он был совсем один. Нечто первобытное, нечто на племенном уровне, отчего возникало напряжение и что-то отдаленно похожее на страх. Он никогда не знал, когда он мог бы просто спокойно вести себя, если такое было бы возможно, и поэтому за пределами его спальни и внутри здания он редко ощущал себя не в напряжении.

Однажды, он шел один домой, пока Надия была на Совете, и женщина в кожаной куртке стояла в холле, закрывая ему проход своим узким изогнутым телом, прислонившись спиной к одной стене и упершись ногой в другую. Саид ни за что не признался бы никому, но она пугала его своей напряженностью, быстротой и непредсказуемостью слов, которых он часто не мог понять, но эти слова смешили всех остальных. Он встал там же и ждал, когда она сдвинется, уступив ему место для прохода. А она не двигалась, и тогда он попросил ее, извиняясь, а она заявила, почему должна его извинять, и она сказала больше того, но он смог распознать только эту фразу. Саид разозлился из-за ее игры с ним, но, удержав себя в руках, решил повернуться и прийти попозже. В этот момент он увидел мужчину позади себя — мускулистого нигерийца. Саид слышал, что у того был пистолет, хотя никогда не видел у него, но у многих мигрантов в темном Лондоне были ножи и другое оружие, потому что они находились вроде как в осаде, и правительственные силы могли атаковать их в любой момент, или потому, что, принимая во внимание откуда они родом, они были привычно вооружены, и Саид подозревал, что этот человек был из таких.

Саид захотел убежать, но не было возможности, и он попытался спрятать панику на своем лице поглубже, и тогда женщина в кожаной куртке отвела свою ногу, и там образовалось место для прохода Саида, и он протиснулся сквозь — его телом по ее телу — ощущая себя совсем незначительным и слабым, а когда он попал в их с Надией комнату, он сел на кровать, и его сердце рвалось из груди, и ему захотелось закричать, уткнувшись в угол, но он сдержал себя.

За углом, у Викаредж Гэйт, был дом, ставший известным, как дом людей из их страны. Саид стал проводить больше времени там, притягиваемый знакомым языком и акцентами и знакомым запахом еды. Однажды днем, он был там в молитвенное время, и он присоединился к своим землякам в молитве в саду под голубым небом, удивительно голубым небом, словно небо другого мира, в котором нет пыльного воздуха города, где он провел всю свою жизнь, при этом пристально смотря в небо с другой широты, с другой жердочки крутящейся Земли, ближе скорее к полюсу, чем к экватору, и разглядывая пустоту с другого угла, более голубого, и, молясь, он ощутил молитву по-другому, каким-то образом, в саду того дома с теми людьми. Он ощутил себя частью нечто, не нечто спиритуального, но нечто человеческого, частью этой группы, и во вспыхнувшую болью секунду он вспомнил о своем отце, и потом бородатый мужчина с двумя белыми пятнами на черном по обеим сторонам лица, как у величественных кошек или волков, обнял Саида и спросил, если их брату хочется выпить с ними чаю.

В тот день Саид ощутил себя принятым в тот дом, и он решился и спросил того мужчину с белыми пятнами на бороде о том, если там было место для него и Надии, которую он назвал своей женой. Мужчина ответил, что всегда найдется место для брата и сестры, при этом сожалея, что они не смогли бы жить в одной комнате, и Саид мог бы спать с ним и с другими мужчинами на полу жилой комнаты, если, конечно, он не против сна на полу, а Надия могла бы находиться с другими женщинами на верхних этажах, но, к сожалению, даже он и его жена живут точно так же, как все, и они были одними из первых жильцов, и оставался один лишь возможный выход впустить столько много людей в дом — как получилось, как было правильно.

Когда Саид выдал Надии хорошие новости, та повела себя так, как будто они не были хорошими новостями.

«Почему нам надо переехать?» спросила она.

«Быть среди своих», ответил Саид.

«Почему они — свои?»

«Они — из нашей страны».

«Из страны, из нашей бывшей страны».

«Да». Саид старался говорить ровно.

«Мы покинули то место».

«Это не означает, что не осталось никакой связи».

«Они — не как я».

«Ты еще с ними не встречалась».

«Мне и не нужно». Она долго и сердито выдохнула. «Здесь у нас есть своя комната», сказала она, умягчая свой тон. «Лишь нас двое. Это — большая роскошь. Зачем нам отдавать это для того, чтобы спать раздельно? Среди совершенно незнакомых людей?»

У Саида не нашлось ответа. Раздумывая позже, он принял, что действительно было бы странно, если бы он оставил их спальню на двоих в отдельном месте с барьером между ними, как если бы они все еще жили в его родительском доме, и то время он все еще радостно вспоминал, несмотря на весь ужас, радостно от того, что тогда он полюбил Надию, а она полюбила его, и как они были вместе. Он не стал настаивать в том разговоре, но, когда лицо Надии приблизилось к его лицу той ночью, приблизилось настолько, что ее дыхание стало щекотать его губы, он не смог найти в себе сил перейти тот мостик близкого расстояния для поцелуя.

Каждый день самолет военно-воздушных сил пролетал по небу грохочащим напоминанием людям темного Лондона о технологическом преимуществе их оппонентов, правительственных и нативистских сил. Бывая у границ их района, Саид и Надия видели танки и боевые машины, коммуникационные установки и роботов, которые катились или ползли словно животные, неся грузы для солдат или репетируя разминирование, или, возможно, готовясь к каким-то неизвестным задачам. Эти роботы, хоть их было совсем немного, казались еще страшнее самолетов, танков и дронов над головами, потому что они выглядели неостановимой эффективностью, нечеловеческой мощью и вызывали тоскливый страх подобный тому страху, который появляется у маленьких животных перед хищником, как у грызуна перед пастью змеи.

На собраниях Совета Надия часто слушала обсуждения старейшин о том, что делать, когда начнутся действия. Все соглашались, что самым важным делом было суметь удержать молодежь от необдуманных поступков, а вооруженное сопротивление, скорее всего, вело к бойне, и лишь ненасильственные действия оставались их самым разумным ответом — увещевания к гражданскому способу решения. Все согласились, кроме Надии, которая была совсем не уверена в своих мыслях, потому что она видела, что происходит с теми, кто сдается — как в своем городе, сдавшемся повстанцам — и считала, что молодые люди с их оружием и ножами, их кулаками и зубами имели право на ответ, и что ярость меньшего — вот, что удерживало хищника от нападения. Правда, в словах старейших присутствовала мудрость, и потому она не была уверена в своих мыслях.

И Саид — тоже. В доме неподалеку, в доме их земляков человек с белыми пятнами на бороде говорил о мученической смерти, не как о желаемом исходе, но как об одном из возможных путей праведно мыслящего, если не оставалось ничего другого, и призывал объединиться всем мигрантам по религиозным принципам, а не по границам разделения по расам, языкам и национальностям, потому что единственное различие, что-то значащее в мире, полном дверей, единственное различие было лишь между теми, кто искал правильный путь, и теми, кто мешал им в этом пути, и в таком мире религия праведности должна была защитить ищущих свой путь. Саид чувствовал себя располовиненным, потому что его тронули эти слова, укрепили, и те слова не были варварским набором слов повстанцев в его городе, из-за которых погибла мать, и, возможно, погиб отец, но в то же самое время собрание людей, притягиваемых словами человека с белыми пятнами на бороде, напомнило ему о повстанцах, и, когда он подумал так, то ощутил в себе нечто кисло-прогорклое, словно от гниющего внутри него.

В доме его земляков было оружие, и все больше прибывало каждый день через двери. Саид взял не ружье, а пистолет, потому что его легко было спрятать, а в глубине сердца он ни за что не признался бы в том, что взял пистолет из-за того, что с ним он чувствовал себя сохраннее от нативистов и нигерийцев — его соседей. Раздеваясь той ночью, он не сказал ни слова о нем, но также не стал его прятать от Надии, и он подумал, что она станет ругаться с ним или, по крайней мере, спорить, потому что знал, как решил Совет. Но она не стала.

Вместо этого, она посмотрела не него, а он посмотрел на нее, и он увидел в ней телесную животность и странность ее лица и ее тела, а она увидела странность в нем, и, когда он приблизился к ней, она приблизилась к нему, отстранившись слегка от него, и после вспышки обоюдного насилия и страсти их совокупления — внезапность шокирующего, почти что до боли, открытия.

Лишь после того, как заснула Надия, а Саид просто лежал в лунном свете, прокравшемся между пластин жалюзей, до него дошло, что он совершенно не знал, как ухаживать за пистолетом: совершенно никакой идеи, кроме известного факта, что курок вызовет выстрел. Он понял, что был смешон и должен вернуть завтра пистолет.

В темном Лондоне расцвела торговля электричеством в тех местах, где оно было, и Саид и Надия могли время от времени заряжать свои телефоны, и если они приближались к краям их района — даже поймать сильный сигнал, и, как многие другие, узнавали, что творится в мире, и, однажды, Надия сидела на ступенях здания и читала новости на своем телефоне напротив улицы с группой военных и танком, ей показалось, что она увидела он-лайн фотографию ее самой, сидящей на ступенях здания и читающую новости на телефоне напротив улицы с группой военных и танком, и она поразилась, озадаченная тем, как такое было возможно, как она могла читать эту новость и быть самой новостью, и как газета смогла опубликовать так мгновенно ее фотографию, и она повернулась в поисках фотографа, и у нее возникло странное чувство времени, огибающего ее, как будто она была из прошлого и читала о будущем, или была в будущем и читала о прошлом, и она почти ощутила, как если бы она встала сейчас и пошла домой, то в это же самое мгновение возникли бы две Надии, и она разделилась бы на две Надии, и одна осталась бы читающей на ступенях, а другая ушла бы домой, и две разные жизни развернулись бы для этих двух ее различных версий; и она подумала, что начала терять свой баланс или, возможно, разум, и тогда она увеличила изображение и разглядела женщину в черной робе, читающую новости на своем телефоне, но та была совсем не ей.

Новости в те дни были полны войной, мигрантами и нативистами, и также были полны разделениями регионов от государств, городов — от провинции, и, казалось, все стремились как-то объединиться, и все стремились при этом как-то разъединиться. Государства без границ становились некоей иллюзорностью, и люди начали сомневаться в роли государственности. Многие утверждали, что меньшие образования имеют больше смысла, а другие оспаривали это тем, что меньшие образования не смогли бы себя защитить.

Читая новости в то время, было легко решить, что государство становилось похожим на человека со многими персоналиями, настаивающими на объединении и дезинтеграции, и эта личность со многими персоналиями становилась персоной, чья кожа менялась по мере того, как вливались в кипящий котел другие люди, тоже меняющие в свою очередь цвет кожи. Даже у Британии не было иммунитета подобному феномену; и кто-то заявлял о том, что Британия уже разделилась, будто человек, которому отрубили голову, а тот все еще продолжал стоять; и кто-то завлял, что Британия была островом, и все острова смогут выстоять, даже если пришедшие люди захотят изменений, и такое продолжалось уже столетия, и так будет продолжаться еще столетия.

Ярость нативистов, жаждущих крови, более всего поразила Надию, прежде всего от того, что эта ярость была знакомой, такой же яростью повстанцев в ее родном городе. У нее возник вопрос к самой себе: чего добились она и Саид своим уходом, если изменились лишь лица и здания, а сама базовая реальность их положения — нет.

Однако, увидев вокруг себя всех этих людей всяких разных цветов кожи во всяких разных одеждах, ей стало легче; и лучше было здесь, чем там, и она поняла, что задыхалась в том месте ее рождения почти всю свою жизнь, и то время прошло, а новое время находилось здесь, и — напрасно ли или нет — она принимает данность, как ветер в лицо в жаркий день, когда она ездила на своем мотоцикле и поднимала забрало шлема, и дышала пылью и грязью, и мошкара иногда залетала в рот и заставляла тебя откашливаться и отплевываться, но после плевков — расплывалась ухмылкой, и та ухмылка была сама неукротимая дикость.

Для других двери тоже были выходом из положения. В горах неподалеку от Тихуаны находился сиротский приют называемый просто Дом Детей, скорее всего из-за того, что не мог считаться лишь сиротским приютом. Или не только сиротским приютом, хотя, так его называли все студенты, которые иногда приходили сюда добровольными помощниками-волонтерами: малярничать, плотничать, шпаклевать стены. У многих детей Дома Детей оставался, по крайней мере, один родитель или родственник, или тетя, или дядя. Обычно, те близкие работали на другой стороне границы — в США, и их отсутствие длилось до тех пор, пока ребенок не вырастал достаточно большим для того, чтобы попробовать перейти границу, или близкие выдыхались от работы и возвращались, иногда на время, чаще — навсегда, потому что жизнь и ее конец — непредсказуемы, особенно, в таких обстоятельствах, когда смерть причудливо выбирает себе цель.

Дом стоял на склоне хребта горы, парадной стороной к дороге. Цепные ограждения и частично забетонированная игровая площадка находились позади здания, лицом к высохшей от жажды долине, на которой были выстроены низкорослые строения той же дороги, часть из них — на сваях, как будто над морем, и вид был совсем несочетаемым из-за засушливости и недостатка воды вообще. Правда, Тихий океан находился в паре часов ходьбы к западу, и, кроме того, сваи все же подходили к окружающей местности.

Из черной двери ближней кантины — места совершенно не предназначенного для молодой женщины — появилась молодая женщина. Хозяин питейного места не удивился — времена были такими — и, как только эта женщина смогла подняться, она направилась к сиротскому приюту. Там она нашла другую молодую женщину, или, скорее, девушку, и молодая женщина обняла девушку, которую она видела лишь на электронном дисплее телефонов и компьютеров, поскольку прошло столько много лет, и девушка обняла свою мать и затем смутилась.

Мать девушки встретилась с людьми, управляющими приютом, и много детей уставились на нее и завелись разговорами о ней, словно она была каким-то знаком, а она и была, поскольку если появилась она, то могли появиться и другие. Ужин в тот вечер состоял из риса и пожаренных бобов, поданных на бумажных тарелках, и еду ели на сплошном ряду столов с приставленными скамьями, а мать сидела в центре, словно знаменитость или какая-то святая, и рассказывала истории, которые некоторым детям представлялись происходившими с их матерями сейчас или до того, когда их матери были живы.

Мать провела ночь в приюте, чтобы дочь смогла попрощаться со всеми. И, когда мать и дочь вместе вернулись к кантине, то хозяин впустил их, качая головой, но улыбаясь улыбкой, прячущейся в его усах, отчего свирепый вид его стал немного нелепым, и мать и ее дочь ушли.

Саид и Надия услышали, что в Лондон прибыли военные и добровольческие вооруженные формирования со всей страны. Им представились британские отряды с названиями прошлых времен и в современном обмундировании готовые усмирить любое сопротивление, попавшееся им на пути. Похоже, назревала большая бойня. Они оба прекрасно понимали, что Лондонская битва могла быть лишь безнадежно односторонней, и, как многие другие, не пытались уходить далеко от своего дома.

Операция по очистке мигрантского гетто, в которую попали Саид и Надия, началась довольно плохо: с раны полицейского в ногу в самые первые секунды вхождения его отряда в занятое здание кинотеатра у Марбл Арч; и затем раздались глухие звуки стрельбы оттуда, а потом — из других мест, нарастая и нарастая, повсюду; и Саид, очутившийся на открытом месте, бросился бежать домой и наткнулся на запертую входную дверь, и он начал стучать по ней, пока она не открылась, и Надия задернула его внутрь и захлопнула дверь за ними.

Они забежали в их комнату, задвинули их матрас в окно и сели вместе в углу, и стали ждать. Они услышали вертолеты и еще стрельбу, и объявление покинуть мирно зону такое громкое, что задрожал пол, и они увидели в щель между матрасом и окном тысячи листовок, падающих с неба, а потом они увидели дым, и почувствовали запах горения, и затем все затихло, но дым и запах длились долго, в частности запах, проникающий даже тогда, когда поменялось направление ветра.

Той ночью пришел слух, что больше двухсот мигрантов сгорело в здании кинотеатра — дети, женщины, мужчины, но, особенно, дети, много детей; было ли правдой или нет, как и другие слухи о кровавой бойне в Гайд Парке или в Эрлс Коурт, или в Шепередс Буш, что мигранты погибали в большом количестве, и чего бы там ни происходило, но что-то все же произошло; и возникла пауза, и солдаты, полицейские и добровольцы, продвинувшиеся по краям гетто, вернулись назад, и больше не было никакой стрельбы той ночью.

Следующий день был тихим, и день после, и на второй день тишины Саид и Надия вернули свой матрас из окна и решились на выход наружу и поиски еды, но ничего не нашли. Места раздачи еды были закрыты. Какую-то еду раздавали через дверь, но ее было совсем мало. Собрался Совет и реквизировал все продовольствие в трех домах, и его решили раздавать пайком, большинство — для детей, и Саиду с Надией доставались лишь горсть миндаля на день и банка сельди на два дня.

Они сидели на их кровати и смотрели на дождь и разговаривали, как прежде, о конце мира, и Саид стал рассуждать вслух опять о том, смогут ли их убить местные жители, и Надия вновь повторила, что местные жители были так напуганы, что смогли бы сделать что угодно.

«Я их понимаю», сказала она. «Представь, если бы ты жил здесь, а миллионы людей со всего мира внезапно прибыли бы».

«Миллионы прибыли и в нашу страну», ответил Саид. «Когда у них были войны».

«Там было по-другому. Наша страна была бедной. Нам казалось, что ничего особенного не теряли».

За балконом дождь стучал по горшкам и кастрюлям, и время от времени Саид и Надия вставали, открывали окно, несли два сосуда к душевой комнате и выливали их в заткнутую пробкой ванну, как решил Совет на случай аварийного хранилища воды, которая больше не поступала по трубам.

Надия посмотрела на Саида и не в первый раз задалась вопросом: не увела ли она его в сторону с его пути. Она подумала, что он, возможно, колебался в принятии решения покинуть их город, и она подумала, что, возможно, она могла бы подтолкнуть его к любому решению, и она подумала, что он был добрым и порядочным человеком, и ее объяло чувство глубокого сочувствия к нему в тот момент, смотря на его лицо, вглядывающееся в дождь, и она поняла, что в своей жизни не из-за кого никогда не переживала таких эмоций, какие возникли в ней из-за Саида в первые месяцы, когда в ней вспыхнули сильные чувства к нему.

Саид со своей стороны тоже хотел бы сделать что-нибудь для Надии, как-то защитить ее от приходящего, даже если бы он и понял, в какой-то момент, что любить — это войти, однажды, в неизбежность того, что не сможешь защитить самое драгоценное для тебя. Он считал, что она заслуживала гораздо лучшего, чем это, но не видел возможности изменить, решившись не уходить, не играть в рулетку с еще одним убытием. Уйти навсегда — недоступно многим: даже загнанное охотниками животное в какой-то момент остановится и станет ожидать своей участи, хотя и ненадолго.

«Что ты думаешь происходит, когда умираешь?» Надия спросила его.

«Ты — о загробной жизни?»

«Нет, не о потом. А тогда. В тот момент. Все становится черным, как выключишь телефонный экран? Или попадешь в некую странность где-то посередине, как если засыпаешь, и ты находишься и там и тут?»

Саид решил: что зависело от причины смерти. Однако, он увидел, как Надия смотрела на него, напряженно ожидая, и он сказал: «Мне кажется, это будет, как засыпаешь. Придут сны прежде, чем тебя уже нет».

Лишь такую защиту он смог предложить ей тогда. А она улыбнулась в ответ теплой, светлой улыбкой, и он спросил себя: поверила она ему, или она решила, что нет, дорогой, это совсем не то, что ты подумал.

Прошла неделя. И затем — еще одна. И затем местные и их вооруженные силы отошли.

Возможно, они решили, что у них не было того, что необходимо для совершения задуманного, чтобы согнать и, если необходимо, убить мигрантов, и нашли какое-то другое решение. Возможно, до них дошло, что двери невозможно было закрыть, и новые двери постоянно открывались, и они поняли, что отвергать сосуществование требует необходимости уничтожения одной стороны, и уничтожающая сторона тоже должна была бы измениться в этом процессе, и многие местные родители после этого не смогли бы смотреть в глаза своих детей и гордо рассказать о том, что совершило их поколение. Или, возможно, количество мест, где появились двери, делало бессмысленным любую войну.

И поэтому, вопреки смыслу, порядочность в этом случае взяла верх и храбрость, когда вопреки страху решаешь не атаковать; и вновь вернулись электричество и вода, и возобновились переговоры, и появился тот слух, и среди вишневых деревьев на Пэлас Гарденс Террас началось празднование до самой глубокой ночи.