Выпьем за прекрасных дам

8. Искушение Антония

Господи! услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей; услышь меня по правде Твоей…[19]

Братья каноники не дождались Антуана на ужин. После вечерни тот попросил позволения остаться в соборе на время и помолиться еще в одиночестве — и Гальярд разрешил ему. Юноша был сам не свой — а по собственному опыту приор знал, что нет лучше утешения для больной души, чем долгая молитва и таинства.

Церковь заперли изнутри, и брат ризничий указал Антуану, куда надо пойти, когда он закончит молитву и захочет присоединиться к трапезе. Тот кивал и ничего не видел. Совсем. Ждал только одного — когда все уйдут.

Более всего Гальярда тревожило, что парень был настолько смятен и огорчен, что не замечал даже, как он, старший, следит за каждым его движением. Ни взглядом не ответил, ни покраснел даже. С тяжелым сердцем Гальярд оставил его — но оставил под защитой самого лучшего защитника. Рядом с алтарем.

Не в силах дождаться, пока храм опустеет, Антуан наконец простерся на благостном каменном полу, прижимаясь щекой. Тело его — тело ребенка, приникающего к груди матери. Церковь, матерь моя, питай меня. Почему так холодна твоя грудь…

Мысли его блуждали, смеялись образы перед глазами. Самым осмысленным образом оказался почему-то брат Бернар. Брат Бернар, погибший в летах ненамного старше Антуановых, тоже — секретарь инквизитора… Святой секретарь святого инквизитора. Брат Бернар де Рокфор, друг мой, брат мой. Кто бы ты ни был… хоть ты меня не оставь. До Господа ведь не докричаться.

…и не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается пред Тобой ни один из живущих…

Летом Господним одна тысяча двести тридцатым или около того брата Бернара, в бытность его еще новицием, сурово наказали.

За пренебрежительные слова в адрес другого новиция — тугодумного, хотя и внимательного паренька, с которым умнице Бернару наказали позаниматься латынью на примере вопросно-ответного древнего диалектического метода. Ну, Мартинет, мол, ты бы лучше черный скапулир выбрал взамен белого. Тебе орудовать метлой с такими талантами больше бы пристало.

И Мартинет даже не обиделся — он и сам втайне считал себя неспособным, он, один из шестидесяти бестолковых полудеревенских новициев, которых вопреки всему капитулу принял в Орден магистр Иордан: он и в самом деле, как справедливо замечали советники, с трудом мог читать бревиарий. И хотя магистр Иордан, чья святость несомненна, и сказал: «Не отвергайте никого из малых сих. Говорю вам, что еще увидите, как многие из них окажутся прекрасными проповедниками, через которых Господь совершит больше труда по спасению душ, чем через братьев куда более разумных и образованных», — труднее всего оказалось убедить в этом самого Мартина, Мартинета. Так что Бернар его ничем не оскорбил… Зато оскорбился слышавший эти слова магистр новициев, отвечавший, как водится, не за ученость своих подопечных, а за то, чтобы из заготовок получились в конце концов настоящие монашествующие.

Наставник новициев и наказал Бернара — приор, услышав об этом, согласился с наказанием. На следующий день братьям-клирикам предстояла преинтереснейшая встреча — в университет прибыл новый преподаватель из Парижа, и его направлялись послушать все поголовно. Одному Бернару было поручено во усмирение гордыни вместе с мирскими братьями заняться ужином к возвращению остальных, а потом пойти и прибрать храм — обе половины, и мирскую, и монашескую, а после вымести и помыть пол в ризнице и капитульном зале. Итак, начав послушание в рефектории, он должен был перейти в церковь и оттуда уже двигаться с метлой, ведром и тряпкой через ризницу до капитула, вычищая все и сметая паутину, если где обнаружится. В монастыре со дня на день ожидали визитатора из Италии, от самого магистра Иордана — и Жакобен требовалось подготовить.

Бернар чрезвычайно печалился от такого наказания. На что угодно он бы согласился с большей радостью! На долгий пост на хлебе и воде! На тяжелое бичевание! Но позорная работа с тряпкой и ведром в то время, как другие будут заниматься достойным доминиканским делом — учением! Бернар едва не плакал, выслушав епитимию, как приговор. Он считался среди молодежи умным, талантливым, все схватывал на лету… Гордыня его — на что и рассчитывал магистр новициата — была жестоко поранена.

Однако ничего не поделаешь. После мессы, когда почти весь Жакобен вышел в ворота на улицу Кордьер, брат Бертран остервенело принялся за дело. Предполагалось, что в церкви вместе с ним будет работать брат-сотрудник, помощник ризничего; однако и вдвоем они провозились с уборкой до часа шестого, а то и дольше. Брат-сотрудник удалился на колокольню отбивать часы; Бернар передохнул, в гордом одиночестве почитав бревиарий, после чего пошел прибирать в ризнице. Непривычные к метле руки гудели, колени хабита были мокры — ползал по полу с тряпкой в руках… Теперь еще и хабит стирать. Понятно, зачем у мирских братьев скапулиры черные! Негодуя на себя и на всех, он прибрал ризницу — помещение небольшое, однако нужно ведь было протереть даже стекла в маленьких окнах, для чего Бернару приходилось карабкаться на лесенку и снова слезать, так что устал он даже больше, чем от уборки в храме. Волоча ноги, он стаскался на двор за водой, согнулся выполоскать тряпку в корыте — и спину схватило так, что и не распрямиться. Вздыхая, как Иов, Бернар добрался до залы капитула, едва склонил голову перед Распятием — какой уж там земной поклон! — и зашмыгал метлой. Пыль летала клубами, в ярком летнем свете из оконца серела, как густой дым. Нужно пол сперва водой сбрызнуть… Да только тогда опять надо тащиться с ведром к колодцу, а сил-то нет…

…Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших…

Когда он мучился с особенно неподатливым углом, думая, не лучше ли сразу заработать тряпкой, от дальней стены вдруг послышался вежливый голос.

— Брат, позволено ли мне будет подать вам совет?

Тот подпрыгнул на месте, едва метлу не выронил. На капитульном сиденье — одном из головных — как ни в чем не бывало восседал незнакомый доминиканец. Кротко смотрел, сложив руки под скапулиром, как Бернар мучительно скребет метлой. Немножко улыбался.

Несчастный наказанный покраснел от гнева. Хороши дела! И давно он так сидит и смотрит, посмеиваясь? Советчик сыскался! И без него-то тошно!

Незнакомый брат принял его молчание за согласие.

— Вы метете в разные стороны, вот пыль и клубится — гоняете ее туда-сюда, — пояснил он приветливо. — Вот если бы вы сметали так, как косарь на поле работает, и полы бы водой сбрызнули…

— Чем советы давать, помогли бы лучше, — огрызнулся усталый Бернар. Огрызнулся — и сам смутился: сперва хоть спросил бы, кто это такой и чего ему надобно! Ведь неизвестно же, кто. Вдруг с важным поручением пришел или по делу? А он, новиций, тут же решает его к метле приставить — человека старше себя, может, даже и священника!

— Помогу охотно, вдвоем быстрее дело пойдет, — неожиданно согласился тот, поднимаясь. — Давайте-ка я пол полью и за новой водой схожу, а вы дометете пока. Или давайте мне метлу, раз она вам так не нравится!

Бернар раскраснелся ярче прежнего — уже от стыда. Попробовал было отказаться от своих слов — мол, да что вы, брат, да не стоит — но поздно: старший уже засучил рукава хабита, закинул за плечо свой непривычно короткий скапулир. Ухватился за ручку ведра — откуда он знает, где здесь вода?

Бернар и рад бы возразить — да было уже поздно.

С помощником работа пошла куда быстрее. Худой и невысокий, пониже Бернара, новый знакомый оказался весьма расторопным: он мигом расплескал воду где следует, принес новой — да по дороге еще где-то разжился тряпкой для себя, так что мыть они начали вместе, и мыл тот очень хорошо: мягко собирал тряпкой, не гонял грязную воду, оставляя за собой широкую сияющую дорожку. Бернар искоса следил за ним, копируя движения, и все не решался спросить.

…и уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце мое. Вспоминаю дни древние, размышляю о всех делах Твоих, рассуждаю о делах рук Твоих…

— Брат… а вы сами-то откуда будете? Пришли, что ли, навестить кого в Жакобен?

— Я всех вас, брат, прибыл навестить, — улыбнулся тот, не прерывая работы. — Из Италии, из Болоньи.

У Бернара руки ослабли от ужаса. Визитатор! Как есть — это долгожданный визитатор! Боже ж мой… Позору-то! А я его — полы мыть…

— Не пугайтесь, брат, я вовсе не прочь вам помочь в трудах, — заметив его страх, попросил тот. Бернар смотрел, сам не свой от стыда, на худое лицо, обрамленное светлой бородкой, на какие-то особо благородные черты. Священник, как пить дать. И еще, наверное, такой важный… От магистра!

— Так… сейчас никого нет в Жакобене, ни приора, никого, — пролепетал бедный поломойка. — Все на лекции нового профессора ушли, в университет… К вечерне только будут…

— Как же никого нет, если есть вы, — визитатор споро выжал тряпку над ведром. — Вот за работой с вами и поговорю о том, как дела обстоят у вас в обители.

— Так я ж новиций… отче…

— Брат, — строго поправил тот. — Я не как священник с вами беседую, вы не на исповеди!

— Брат…

— Раз вы новиций, значит, сможете лучше других мне про тулузский новициат рассказать. Что скажете? Все ли тут идет подобающим образом? Всем ли вы довольны?

— Всем, — стремительно соврал Бернар — кто же дурно о своем монастыре чужому скажет? Даже если сегодня с раннего утра проклинает магистра новициев, а с ним и приора, и дурацкие здешние порядочки на все лады…

— А по вам и не скажешь, — подметил визитатор, переставляя ведро на другое место. — Сердитесь на кого-то? Предпочли бы, наверное, впитывать премудрость, а не тряпкой махать?

— Да, — не сдержался Бернар — да и кто бы смог врать, видя, что его уже раскусили. — Но вы сами посудите… брат, разве дело будущему клирику так проводить свои дни? Я учиться должен, для поломоя у нас братья-сотрудники есть, что толку вступать в Орден Проповедников, чтобы научиться хорошо пыль мести? А мне такое, прости Господи, дурное покаяние назначили!

— А зачем же вы тогда вступили в Орден Проповедников? — поинтересовался визитатор. Как бы невинно поинтересовался, но даже работу на миг прервал, повернулся взглянуть в глаза опрошаемого. В темные сердитые Бернаровы — своими светлыми, дотошными.

— Как зачем? Чтобы проповедовать…

— Зачем же вы хотите проповедовать?

Ну и игры у этого… итальянского гостя! И акцент какой-то странный, небось, сам итальянец, а они, как известно, народ хитрый и изворотливый.

— Чтобы спасению душ способствовать, — отбарабанил Бернар как по писаному. — А как ему способствовать с тряпкой-то в руке? Не согласен я с таким наказанием, что ни говорите!

Визитатор только усмехнулся.

— Вот что я вам на это скажу, брат, — он снова вернулся к работе. Впрочем, немытого пола осталось всего ничего. Теперь только паутину смахнуть — и сделано… Даже останется время на отдых до готовки! — Скажу я вам, что о спасении других вы верно помните — только забыли вторую половину сказанного: радеть о спасении собственной души. В доме Господнем низких мест не бывает; в нем «лучше у порога пребывать», чем строить себе шатер нечестия. Вы большего достигнете как проповедник, если будете с радостью мыть полы ради братьев, чем если взойдете на кафедру с прекрасной проповедью, приготовленной ради своего тщеславия. Проповедуют не только устами, mi hermano amado — но и всей жизнью своей, как делал наш Господь и Спаситель… Глядите-ка, брат! За беседой и труды быстрее идут. Мы вами все вымыли, теперь только воду осталось выплеснуть.

Пристыженный отповедью Бернар поднялся с тряпкой в руках.

— Вы… брат, вы голодны с дороги? Давайте-ка я вас отведу перекусить чем Бог пошлет… Ведь будете остальных дожидаться?

— Сказать по правде, мне довольно того, что я с вами поговорил. Но посещаю я Жакобен часто, люблю его сердечно, так что и с прочими моими братьями будет время побеседовать.

Ох, захолонуло что-то у брата Бернара в сердце! Ох, потянуло там странным сквозняком! Может, дело в запахе… в странном запахе, будто цветочном — мыли пол простой водой, а аромат стоял в каменной зале капитула, будто ее розами украсили, как храм к празднику; а может, не розами, может, лилиями…

— Брат… Имя-то ваше как? Я ж не спросил… Я — новиций Бернар де Рокфор, а вы кто будете?..

Странная улыбчивая суровость отразилась в чертах визитатора. Как же я мог подумать, что он старый, вдруг разглядел Бернар: он совсем молодой! Или старый все-таки?

— Сперва поблагодарим Господа за оконченный труд и за добрую беседу, — старый-молодой чинно положил тряпку на край ведра, поправил скапулир, опустился на колени — и жестом пригласил Бернара последовать за ним. Тот бухнулся где стоял — лицом к капитульному Распятию, спиной к визитатору. Неужели нону по памяти? Похоже на то…

— Боже, приди избавить меня…

Бернар послушно повторял за гостем строки дневного псалма — и только когда сбился и забыл, что дальше, осознал, что какое-то время читает один. Обернулся неуверенно — может, тот нарочно молчит, проверяет, помнит ли хвастун-новиций весь 118-й — но…

Конечно же, не было никакого брата. Не было визитатора со светлой бородкой, со слишком коротким скапулиром, который он так лихо закидывал перед трудами через плечо. Только цветочный запах остался — на пределе обоняния, но совершенно несомненный.

Бернар-маловер все-таки добежал до двери в ризницу, удостовериться — конечно же, никого. Бормоча — «Из Болоньи… Господи Боже…» — обежал чисто вымытую залу по периметру, чтобы куда-нибудь девать, выбегать наружу острый радостный стыд. Наконец опустился рядом с ведром на колени, потом коснулся лбом каменного пола — prostratio super genua — и начал молиться по-настоящему.

…Простираю к Тебе руки мои; душа моя — к Тебе, как жаждущая земля…

Таким его и нашли братья уже после вечерни, обеспокоившись, что его не было на хорах. Бернар спал в неудобной позе, так что потом было нелегко сразу подняться на затекшие ноги; спал в чисто вымытой и обметенной зале капитула перед распятием, рядом с ведром грязной воды.

Истории его почти никто не поверил. Решили, что, утомившись, Бернар задремал в молитве — и увидел отца Доминика, а может, тот и впрямь явился к нему во сне; вот только в отца Доминика с тряпкой в руках верить было как-то сложновато. Да и тряпок было не две, а всего одна; почему-то количество тряпок более всего убеждало практичных братьев, что наказанный новиций всего-навсего увидел благочестивый сон. Гильем Арнаут, правда, сказал, что святые люди могут по-разному проявить себя в нашей жизни — веруем же мы в communio sanctorum! — а дерево узнается по плодам: если Бернару его сон или видение помогло понять ценность святого послушания, наверняка оно исходило от Господа. И в доказательство того привел пример исцеления одной пьемонтской сестры, которой блаженный Доминик также явился во сне и наложил ей на больное место полотнище, которого никто, кроме нее, не видел. Однако сестра видела эту ткань и чувствовала, и наутро встала совершенно здоровой — так что нет резона не верить и в историю брата Бернара.

Брату Бернару, впрочем, было не обидно, что ему не верят. Он больше не бегал от трудовых послушаний, целый год или около того казался совершенно счастливым. Потом история подзабылась — до самого августа 1234-го, когда весь Орден в дружной радости встречал весть о причислении славного отца к лику святых. Из монастыря в монастырь носилась весть о чудесном перенесении его мощей — как в темноте, в окружении муниципальных солдат, бедные братья с ужасом вскрывали родительский гроб, опасаясь обнаружить там смрадный труп, что навеки подкосит благочестие глупых мирян, смотрящих только на внешнее… И как из вскрытого гроба от костей святого человека поднялось дивное благоухание словно бы цветов — цветов! — вне себя от радости кричал брат Бернар, к тому времени уже не новиций, к тому времени уже священник… Каких цветов? Непонятно? Не скажет ли кто — какие это были цветы?

Брат Гильем ездил в Рим свидетельствовать на процессе прославления — он собирал сведения по Тулузену, опрашивая об отце Доминике мужчин и женщин, лично его знавших. Сыграв свою роль, он вернулся, привезя с собою четки, которыми прикоснулся в Болонье к благоухающим костям патриарха проповедников; четки в течение нескольких месяцев хранили этот ни на что не похожий запах. Брат Гильем дал четки в руки Бернару; тот погрузил деревянный розарий в чашу ладоней и долго дышал ароматом — так пахли цветы из райского сада, где гулял теперь отец Доминик, и аромат пропитал, видно, его небесные одежды — тот же самый хабит, иного и не надо — и его земные останки, ожидающие воскресения… «Да, братья, это они, это цветы», — радовался брат Бернар. И снова вспомнилась старая шутка, и снова дразнили его, гордого и довольного, что полы его научил мыть сам отец Доминик. Святой Доминик — теперь это были не пустые слова: епископ Раймон, бывший провинциал Прованса, уже отслужил в Жакобенской чисто вымытой и украшенной церкви первую мессу в честь святого Доминика Проповедника в его праздник, пятого августа, называя его покровителем монастыря и храма. Приходите к нам еще, брат визитатор. Оставайтесь с нами навсегда…

…Скоро услышь меня, Господи: дух мой изнемогает; не скрывай лица Твоего от меня, чтобы я не уподобился нисходящим в могилу…

Ах, по сколько же раз приходилось выслушивать эту историю всем юношам, приходящим в Жакобен послушниками! Гальярд — Антуанов отец Гальярд — был не последним новичком, который слышал о поломое Бернара де Рокфора десяток-другой раз. Всякий раз с новыми подробностями: по ходу времени быль превращалась в легенду, обрастая деталями, как днище корабля — моллюсками… Для своих новициев он, став старым и мудрым, сохранил самую первую, самую простую версию.

Если бы вот Антуана в минуту тоски и смятения посетил отец Доминик! Ну что ему стоит? Войти из ниоткуда, из приоткрывшейся двери с небес, посидеть рядом, сказать что-нибудь ободряющее. «Оставь ее навек, брат, забудь об этой девице, думай о собственном спасении». «От похоти есть лекарство, брат, уединись, бичуйся, проси Господа избавить тебя, Он милостив, он поможет». Да хоть бы кто-нибудь! Хоть бы брат Бернар пришел — именно так, как не верует Грасида: просто пришел бы и помог. Антуан словно бежал — одновременно — в две разные стороны, и не мог за собой угнаться, и только холодный пол остужал его тело, которое требовало, чего само не знало, и душу, которая не желала знать самой себя.

…Даруй мне рано услышать милость Твою, ибо я на Тебя уповаю. Укажи мне путь, по которому мне идти, ибо к Тебе возношу я душу мою…

Мало-помалу Антуан успокоился. Он вспоминал о многих святых, искушаемых похотью и преодолевших искушение: начиная от своего великого покровителя Антония, к которому в пустыне являлись демоны в самых непристойных обличиях. О Бенедикте, отце монашества, из-за вожделения к прекрасной паломнице вынужденном бежать и бросить прежнюю обитель. О Франциске, нагим бросавшемся в обжигающий снег, чтобы победить собственную плоть.

В конце концов, об отце Доминике, перед смертью исповедавшем братьям свое несовершенство в девстве — даже ему, белоснежному ангелу с лилией у сердца, было приятнее говорить с молодыми женщинами, чем со старыми.

О Грасиде он старался не думать. О том, как жалко она смотрела ему вслед, и нос покраснел от слез… О том, какая она бедная — совершенно одна во всем мире, кроме ужасной Эрмессен, нет, наверное, ни одной души, которая о ней помнит… О том, что ей угрожает опасность — и куда более страшная, чем та, от которой бежал сам Антуан: он поддался похоти — да, но она-то еще не исцелилась от тягчайшей болезни, от ереси. О том, в конце концов, что она из Верхнего Прада. И лет ей столько же, сколько было бы сейчас загубленной крохе Жакотте. Которую он обнимал во сне на общей их кровати, не просыпаясь, в детстве покачивал, когда она в ночи начинала хныкать.

Это ее душа, нужно спасать свою — иначе оба погибнем.

…Избавь меня, Господи, от врагов моих; к Тебе прибегаю…

Молясь об избавлении от боли, он не мог исследовать ее, как делает врач, расспрашивая больного; побыть для себя самого врачом и больным не всякому дается. А в теле ли та боль, тело ли нужно бросать в колючие кусты, в ледяной снег — не до того.

Вот же Антуан — ни на что оказался не пригоден. Проповедником назначили — не сумел. Взяли секретарем инквизиции — тоже все провалил, не выполнил задания. Велели ему помочь привести к Богу проповедью одну-единственную душу — а он что сделал? Свою едва не загубил.

Не нужны такие бездари, такие похотливые неучи, такие глупые гордецы в Ордене Проповедников. Место Антуану в Мон-Марселе, век горбиться с мотовилом в руках в отчимовой мастерской. Или, как раньше было задумано — мыть полы в каком-нибудь памьерском трактире. Вот там он бы исполнил свое назначение — как сосуд для низкой цели; там бы он Господу лучше послужил! Тоже захотел — доминиканцем стать. «Как вы и отец Аймер», чего не хватало… Какой их него Гальярд? Какой из него Аймер? Чем скорее его изгонят из монастыря, тем лучше — меньше будет хлопот этим добрым и святым людям…

Научи меня исполнять волю Твою, потому что Ты Бог мой; Дух Твой благий да ведет меня в землю правды.

Наконец Антуан знал, что делать. Отец Гальярд поймет. Он добр и благороден. Он не заставит Антуана еще раз войти в келью… то есть тьфу, в камеру этой девушки. Он отошлет его домой — и возьмет секретаря из числа здешних, каркассонских братьев.

И не время думать, как скоро разорвется сердце после того, как он бросит в беде Грасиду и никогда ее больше не увидит, когда единственный человек, с которым он говорил про маму, останется позади, останется на погибель.

Что же делать… Антуану опять приходилось толкать на смерть свою мать. «Нет никого, кто оставил бы дом… или отца, или мать ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей».

— Орден мне отец и мать, — вслух сказал Антуан, поднимаясь на колени. А улице было жарко — а он дрожал от холода: замерз от долгого простирания на камне… или просто так замерз изнутри. — Орден мне братья и сестры, дома и земли. Ничего мне не надобно, кроме него.

Исповедаться? Да. Но сначала рассказать просто как есть — чтобы не запечатать отцу Гальярду уст, когда тот будет судить его.

Когда?

Завтра, шепнул у Антуана в голове кто-то подлый. Наверное, он сам. Завтра, после всего. Все равно ж исповедаться — так хоть… увидься с ней еще один раз. Просто увидишься, больше ничего. Или… сам решишь.

— Вот, теперь время благоприятное, — яростно сказал Антуан вслух этому… подлому, который умел говорить только шепотом. — Вот, теперь день спасения. Или его вообще нету.

…Ради имени Твоего, Господи, оживи меня; ради правды Твоей выведи из напасти душу мою.