Выше стен

Стоянка у ТРЦ почти пуста, на нас изумленно пялятся сутулые фонари и далекие огромные звезды, из хриплых динамиков звучит старенькое техно, но ему не под силу пробиться сквозь шумы городской тишины.

— Говоришь, любишь нарушать правила? — хитро улыбается Свят. Считав его намерения, я срываюсь с места и бегу прочь.

Ветер свистит в ушах, азарт щекочет душу, ужас гонит вперед, хотя шансы на спасение равны нулю.

— Нет-нет-нет! — умоляю я, но Свят нагоняет, сгребает в охапку мое безвольное тело и тащит назад. Заливаюсь бессильным хохотом и покоряюсь судьбе.

Он легко поднимает меня, сажает в тележку, разгоняется, вскакивает на подножку, и мы на дикой скорости несемся через всю площадку в неизвестность.

Срывая глотку, Свят орет непристойности и смеется — весело и искренне, и этот звук прекраснее всего на свете.

Колеса с грохотом врезаются в бетонную стену, тележка накреняется и едва не опрокидывается, я взвизгиваю, но Свят останавливает падение, обнимает меня и прижимает к груди.

В ней громко и гулко бьется сердце.

Я бы очень хотела, чтобы оно действительно любило меня…

***

Автобус, пыхтя и отравляя воздух удушливыми выхлопами, скрывается за поворотом, рев мотора стихает, и над коттеджным поселком воцаряется благословенный покой.

За остановкой ровной серой лентой пролегает асфальтная дорожка, а по ее обочинам — уютные чистенькие дворы, отороченные подстриженными кустами, беленые заборчики и отцветающие клумбы.

Свят сопровождает меня до ворот и больше не проделывает фокуса с исчезновением.

Еще теплая буханка в моей руке пахнет дымом и домом: чем-то тревожным, безотчетно пугающим оттого, что часто мне приходилось питаться только заплесневелыми корками, но также родным и знакомым, потому что даже в дни самой страшной нужды мама пекла в старой духовке чудесный хлеб.

Я кусаю ароматный хрустящий уголок, старательно жую, отламываю противоположный и протягиваю Святу. Он тут же отправляет его в рот.

Фонари и звезды освещают наш путь, Свят отлично ориентируется в этой сказочной местности, и я расслабляюсь: с ним — хоть на край света…

Тянет на лирику, а окрыленная душа рвется к небесам.

Если парень признался в своей симпатии, сделать то же готова и я.

— Знаешь, Святослав. — Его волшебное имя я произношу с придыханием и густо краснею. — Раньше мне казалось, что мальчики, которые у меня были, нравились мне. Ты должен знать: они были… Но мама твердила, что все они — пустоголовые, а отчим внушал, что любимый человек должен быть единственным.

— Лол, когда ты успела? — перебивает Свят с горечью в голосе, и мой непонятый порыв гаснет.

— Ну, мне восемнадцать. Я в школу с девяти лет пошла. Так вот. Я думаю… — Прочищаю горло и сжимаю кулак. — Нет, я уверена: тот самый, единственный парень для меня — это ты. Ты мне тоже нравишься, Свят. Сильно. Ты… очень красивый! — Я вкладываю в эти слова всю свою печаль, тоску, нежность и боль, но он лишь раздраженно пожимает плечами.

— Если для тебя так важна внешка, то… зря. Она ничего не значит. Я могу оказаться тем еще уродом. Или… к примеру… моя мать очень красивая, но счастья ей это обстоятельство не принесло. Хотя ты все равно не поймешь. Ты и папашу-мудака боготворила бы…

— О, ты ошибаешься! — Я хватаюсь за его рукав, но тут же затыкаюсь и мгновенно меняю тему: — Ей еще обязательно повезет, вот увидишь! Моя мама была никому не известной актрисой. Новый главный невзлюбил ее и без всякого предупреждения уволил прямо после вечернего спектакля… За ней не приехало такси, она стояла под дождем и плакала, и незнакомый мужчина остановился и предложил подвезти. С тех пор они вместе, и недавно мама все-таки приняла предложение руки и сердца. Отчим классный — понимающий, добрый, щедрый. Их отношения такие… настоящие! Через неделю Андрей вернется из командировки, и я обязательно познакомлю тебя с родителями!

Странное выражение мелькает на идеальном лице Свята, или же это неверный свет фонаря наделил чем-то демоническим его черты.

Реальный мир понемногу настигает — в тишину вклинивается лай собак, шорох сухих листьев и запахи костров. Холодный ветер пронизывает одежду и задувает за шиворот.

Свят собирается попрощаться.

Подаюсь вперед, встаю на цыпочки и целую его — в любой мелодраме за признанием следует поцелуй. Пусть даже за своими проблемами он не услышал этого глупого признания.

Но разочарование окатывает ледяной водой — как бы я ни старалась, в ответном движении его губ нет тепла. Я задыхаюсь и отстраняюсь, но в момент полного отчаяния его руки до боли сжимают меня в объятиях, а губы обжигает такой болезненный и страстный поцелуй, что я едва не теряю сознание.

14 (Святослав)

Квартира встречает меня затхлым запахом плесени и темнотой. Бросаю на тумбочку ключи, зажигаю тусклый свет и развязываю шнурки на берцах.

Кулаки зудят от ярости.

Только что на лестнице я нарвался на домкома — придурок орал на весь подъезд, что из-за таких, как мы — неплательщиков — во дворе не могут выкрасить заборы и построить детскую площадку, и что он лично приведет электрика, и нам отрубят электричество.

Чтобы сдержаться и не послать его к чертям, мне пришлось раз десять досчитать в уме до десяти и пообещать, что его пожелания обязательно будут переданы матери.

Но с этим проблема: ее снова нет дома. Вероятно, отлично проводит время с Валероном.

Черт с ней, только бы вернулась завтра трезвой — в последнее время она часто приходит подшофе, и это напрягает.

Все выходные я раздавал в центре города листовки — специально всучивал их самым надменным и раздраженным прохожим и ржал, наблюдая, как те с омерзением комкали и бросали их мимо урны.

Я вполне мог столкнуться с бывшими одноклассниками и друзьями — теми, что отучились одиннадцать классов и поступили в местные вузы, но, к счастью, бог миловал.

Судя по фоткам в соцсетях, их увлечения не изменились — они продолжают тусоваться по ночам в пабах, устраивать заезды на дорогих тачках по пустым трассам, баловаться наркотой и прожигать жизнь. Уже без меня.

Папаша тоже обещал мне безоблачное будущее — он вообще складно поет о перспективах, верности и долге. Но он кинул мать. Не мог не знать, что та не выживет одна и что я никогда ее не оставлю, но сбросил балласт — ненужную женщину и уродца, рожденного по ошибке. Зато в глазах знакомых папаша остался щедрым, справедливым и мудрым, и даже нашел сочувствие: еще бы, родной сынок встал на сторону матери-истерички и не принимает великодушно протянутую руку помощи!

Да, моя мать — не подарок, но другой мамы у меня нет. В отличие от него, я не могу просто так найти ей замену.

Раньше я был уверен, что папаше на всех наплевать, он не может любить, и принимал этот факт как данность, но в новой семье мудак неожиданно преобразился — чего только стоит прочитанная матери лекция о «доброй отзывчивой девочке Регине» и всепонимающем и всепрощающем ангелке по имени Наташа.

Сейчас он под любым предлогом старается заманить меня обратно и представить своей жене — якобы та очень расстраивается из-за натянутых отношений между нами… Представляю, как она расстроится, когда я все же приду.

Швыряю ботинки на обувную полку, и из кухонного проема, щурясь и неловко переваливаясь, выбегает котенок. Завидев меня, он жалобно мяукает и заводит мотор.

Глажу его наэлектризованную шерсть, спешу к холодильнику и выдавливаю под мокрый нос корм из пакетика.

На копейки, вырученные в выходные, я купил кошачью еду, шампунь от блох, лоток и миску и едва ли верну зверя дурочке. Так вышло, что сейчас он — мой единственный бро.

Кот за считанные минуты расправляется с кормом, облизывается и со всей признательностью бодает мое колено.

— Дай пять, тезка… — Ловлю его мягкую теплую лапу, и он, довольно покусывая мои пальцы, брякается на спину и мурлычет.

Отчего-то снова настигают мысли о «папиной радости».

Какой же надо быть отбитой, чтобы так рьяно изображать любовь? Ни мозгов, ни совести… Хотя чего еще ждать от девки, без спроса разгуливающей в чужом пальто?

Беру кота на руки и ухожу в комнату — не включая светильника, встаю у окна и всматриваюсь в осеннюю ночь.

Сегодня в ТРЦ я был готов схватиться за голову, заорать от кринжа и провалиться в ад — дурочка сверкала полуголыми сиськами в слишком глубоком вырезе, а на меня, как на подкаблучника, позволившего своей девушке появиться в таком виде в общественном месте, пялился народ.

Моя бывшая не оголялась и не красила волосы в яркие цвета, но выглядела так роскошно, что мужики на улице сворачивали шеи, а я был перманентно готов к разборкам и драке. Она занималась танцами и эстрадным вокалом, брала уроки актерского мастерства, писала стихи и могла поддержать любую тему. Я гордился ею.

Но потом бросил. Жестко и цинично.

Было море слез, но я не поддался и не внял мольбам. Ненавижу себя за причиненную ей боль, но такую девушку без бабок отца я бы не потянул.

Дурочка — обычный сорняк на фоне садового цветка.

Если бы я не подвалил первым, как она вообще собиралась выигрывать спор и очаровывать меня?

Стоило пару раз шепнуть ей на ухо, что она мне нравится, и началось шоу — вздохи, томные взгляды, признания… Прикол в том, что она на самом деле поплыла — оттого и играет так топорно.

Я прекрасно знаю, кем являюсь и кем кажусь, и в обычные времена просто прошел бы мимо — никогда не давал такой легкой добыче шансов.

Если бы не взаимные восторги дурочки и этого мудака.

Если бы не его звонок мне.

У нее осталось три недели до окончания пари, а я управлюсь за одну. А потом он ответит за все.

***

Котенок, пробуксовывая на поворотах, пулей носится по кухне, врезается в стены и путается в ногах — в отличие от меня, по утрам он бодр и весел.

Кормлю его, желаю хорошего дня и, проглотив остатки мерзкого растворимого кофе, иду в прихожую.

Мимоходом смотрюсь в зеркало — патлы отросли, я похудел, но так даже круче. Дурочка права: из всех достоинств у меня осталась только смазливая внешка.

Болит голова. Я сходил в кино за ее счет, изображал бурный восторг и теперь сам себе противен.

Это унижение я тоже перенес по вине отца.

Вешаю на плечо рюкзак и покидаю квартиру — утро встречает меня плевками дождя в лицо и ветром, пронизывающим до костей. Я промахнулся с одеждой — ветровка, купленная в секонде в позапрошлом году, не идет ни в какое сравнение с брендовыми шмотками, но про них давно стоит забыть — теперь ими вовсю распоряжается «папина радость».

Харкаю на покрытый трещинами асфальт и ускоряю шаг.

Но что-то шевелится в душе — чистое, беззащитное, ненужное.

Когда эта дура Регина накинулась на меня с поцелуем, она была как… зашуганный помойный котенок.

Мне до зубовного скрежета ясны ее мотивы и понятны уловки, но сердце екнуло, и я поцеловал ее в ответ.

Нет, я засосал ее так, что она чуть не грохнулась в обморок. И теперь ноги не идут в колледж — я пока не готов смотреть в ее мутные пьяные глаза и играть влюбленного идиота.

***

Отсиживаюсь в аудитории, проклинаю все и вся, перемещаюсь только по своему корпусу — тут точно не бывает занятий у «Гостиничного дела», даже курю в неположенном месте, чтобы не светиться у кустов сирени.

Сева, не проспавшийся после вчерашних возлияний на чьей-то днюхе, подпирает кулаками скорбную опухшую рожу, сражает меня тяжелым перегаром и хрипло дышит, но после большой перемены возвращается на место окрыленным.

— Пс! — Он проходится локтем по моим ребрам, отвлекая от раздумий, и кивком указывает под парту. — Свят, будешь? Поддержи, а то щас сдохну…

В его клешнях зажат фанфурик со спиртом и пластиковый стакан.

Смотрю на Севу как на психа, но на душе так погано, что я киваю:

— Давай.

Пока препод увлеченно пишет на доске простейшие двоичные коды, я забираю стакан и опрокидываю в рот прозрачное содержимое. Занюхиваю рукавом, возвращаю тару Севе, и тот, осклабившись, с уважением пожимает мне руку.

— Молоток. Если что, у меня еще есть.

— Чуть позже… Давай после пар.

Плюс один к моей карме. Иногда даже короли выходят в народ.

Спирт бьет по мозгам, кровь приливает к физиономии, ноги слабеют. К концу пары алкогольный приход отпускает, но я продолжаю чувствовать себя героем — неотразимым и до фига крутым.

Я готов и дальше блестяще исполнять свою роль и, широко шагая, направляюсь к аудитории, где у перваков намечается последнее на сегодня занятие.

Грустные и испуганные глаза цвета болота уже на дальних подступах вспыхивают и намертво вцепляются в мои. Дурочка спрыгивает с подоконника, ковыляет навстречу и без всяких церемоний прижимается ко мне.

— Привет, Святик! Я скучала…

— Я тоже! Привет… — не слишком правдоподобно вру я, опускаю ладони на ее талию и осторожно отстраняюсь. Из кабинета показывается размалеванная девица — подружка «папиной радости» — и настороженно пялится на нас.

Дурочка хватает меня за руку — как-то слишком интимно, будто я теперь должен защищать ее ото всех, и в груди снова предательски екает. На миг сжимаю ее тоненькие пальцы, но внезапно замечаю, что она заговорщицки подмигивает этой шаболде с нарисованными бровями. До меня доходит — именно с ней они и поспорили…

В глотку изнутри упирается тошнота. Спирт у Севы был паленым или блевать тянет от Гафаровой и ее моральных качеств?..

— У тебя сейчас последняя пара? — Она подобострастно заглядывает мне в лицо, но я делаю вид, что ничего не просек.

— Да.

— Послушай, Свят. У меня до вечера никого — мама в салоне, готовится к открытию. Помнишь, я говорила, что отчим дал ей денег на собственное дело? Так вот — она будет расставлять там антикварные тарелки и думать над меню. А я приглашаю тебя в гости.

Она говорит о тарелках… тех самых, что папаша со скандалом отобрал у моей мамы ради своей жены.

А ее наглая дочь вознамерилась завалить меня на собственной кровати, записать процесс и ославить на всю шарагу, а то и город.

От такого скотства становится больно и смешно.

— Что с тобой? Тебе плохо? Ты бледный… — Дурочка встает на цыпочки и гладит меня по щеке, но я отшатываюсь и огрызаюсь:

— Тебе кажется, перекрестись!

Я вижу, что она вот-вот заплачет — черные губы дрожат, а во взгляде мелькает замешательство и обида.

Глубоко вдыхаю, снова включаюсь в игру и улыбаюсь:

— Ладно. Окей. Встретимся после занятий на остановке — не хочу, чтобы твои подружки лезли в наши дела.

15 (Святослав)

Знакомые огромные окна с подозрением глядят на меня, силясь понять, кто потревожил их покой и чисты ли его намерения, и я по инерции запускаю руку в пустой карман в поисках ключей, брошенных под ноги отцу позапрошлой весной.

Мои помыслы далеки от благородных — приглашение я принял лишь потому, что мне тоже нужно сделать видео. Только обнародую я его не в шараге.

«Папина радость» на удивление быстро справляется с замками, распахивает дверь, смотрит на меня пьяными расфокусированными глазами и радушно улыбается.

От знакомой обстановки, запахов дерева, мебели и ванилина оживают не шибко радостные воспоминания, и желудок скручивает. Голод и паленая спиртяга Севы дают о себе знать, и дурочка, словно читая мысли, выдает:

— Святик, хочешь перекусить?

Я на автопилоте бреду за ней на кухню, занимаю свой любимый стул и всматриваюсь в детали — новые и те, что сохранила память, и мне кажется, что я умер, стал призраком и после смерти навещаю некогда родное жилище.

— Мама отлично готовит! — Дурочка щелкает кнопкой чайника и, покачиваясь, направляется к шкафчикам. Сейчас она откроет крайний справа, и там будут… Нет. Чашки она достает из другого, а я наконец понимаю: тут окончательно и бесповоротно изменилось абсолютно все.

Обои на полтона посветлели, над подоконниками повисли дурацкие занавесочки, чужие вазочки, картинки и сувенирчики захламили полки.

Я не был в этом доме больше двух лет — выпал из реальности, исчез, а его обитатели как ни в чем не бывало продолжают жить. У него теперь своя история, в которой мне нет места.

«Папина радость» ставит на стол тарелки с едой, приготовленной отцовской шлюхой, томно улыбается и устраивается напротив. Меня мутит.

— Как поживает котенок? Отчим скоро вернется, я решу вопрос и заберу его сюда… — Она чересчур пристально рассматривает меня и заливается румянцем, когда понимает, что я замечаю.

— Все отлично. Но я его тебе не отдам. Теперь это мой зверь. Я не бросаю своих.

Дурочка пытается спорить, но я пресекаю ее вопли улыбочкой, подношу чашку к губам и глушу воняющий имбирем кипяток. Несмотря на дикий голод, к еде я не притрагиваюсь.

— Твои проблемы не разрешились? — Она лезет в душу, и я перебиваю:

— Которая из?

— Прости…

— Нет, все нормально. Денег пока не поднял, работу — не нашел. И отец… не вернулся.

Она всхлипывает, достоверно изображая переживания, всю нежность мира и готовность утешить. Даже моя учительница из театрального кружка так не умела. Впрочем, мать-актрисулька по-любому передала дочке талант к лицедейству и раздвиганию ног перед всеми страждущими.

Дурочка Регина тут же пытается увести разговор в другое русло, но несет такую ахинею, что я морщусь. К счастью, ее словарный запас заканчивается вместе с моим чаем, и наступает благословенная тишина. Мне бы не хотелось ее нарушать, но «папина радость» в нетерпении ерзает на стуле и переходит в наступление:

— Показать тебе дом? Не думай, я не хвалюсь. Я жила очень бедно, и сама не верю, что теперь обитаю в такой роскоши.

— Валяй! — Я пожимаю плечами, поднимаюсь со стула и иду за ней. Действо напоминает гребаный цирк. Экскурсия по дому, где я родился и вырос…

— Гостиная. Спальня родителей. Гостевые. Кабинет… — Она с гордостью раскрывает очередную дверь, за которой обнаруживается папашин стол, кожаное кресло и картина с изображением древнегреческого бога с крыльями на шлеме.

Проследив за моим взглядом, дурочка оживает:

— А это… эм…

— Гермес. Бог торговли, — отвечаю я за нее и направляюсь дальше. И дебилу понятно, что она ведет меня в мою комнату — ей во что бы то ни стало нужно сделать запись. Возможно, меня ждет нечто невообразимое в постели, раз она рассчитывает в процессе на признание в любви. Тихо офигеваю и усмехаюсь, хотя мне не весело. Я пришел сюда примерно за тем же, но вовсе не уверен, что даже дополнительный пузырек, раздавленной с Севой в курилке, избавит меня от брезгливости к этому кривоногому потасканному пугалу.

Как ни странно, моя нора пострадала от приживалок менее всего — обои и мебель на месте, но любимая кружка с Дартом Вейдером, одиноко стоящая на тумбочке, и остатки черного кофе, присохшие ко дну, вмиг выбивают из захмелевших мозгов лирический настрой.

Пару часов мы сидим на кровати, смотрим слезливый сериал от «Нетфликс», и розовая, не слишком чистая голова дурочки, источающая аромат дешевых духов, давит мне на плечо. Борюсь с желанием сбросить ее с себя, но временами поддаюсь странному умиротворению до такой степени, что одолевает зевота. Зачем я так накирялся?

На экране ноутбука красивая стерва строит козни положительным героям.

— Смотри, она красивая. Но сволочь та еще. Так что твоя теория хромает на обе ноги! — по-братски поучаю я дурочку, и та вздрагивает.

— Она не красивая! Правильные черты, грамотный мейкап, но не более! Знаешь, Свят, у меня есть сверхспособность. Я могу распознавать настоящую красоту. И вот что я скажу тебе! Красивое не может быть плохим. Я люблю красивые вещи — они радуют меня. А красивые люди, они… как ангелы…

— И я красивый? — уточняю на всякий случай, сраженный полным отсутствием логики. — Ты видишь меня таким?

— Да…

Я долго и пристально рассматриваю ее — если стереть черную помаду, она, возможно, станет вполне симпатичной. Сердце снова екает. У меня давно не было девчонки, все дело в этом. Сдаю позиции, скоро, как и отец, перейду на шлюх…

Слипшиеся ресницы трепещут, рот приоткрыт, «папина радость» еле дышит и готова на все. Прямо здесь, в моей комнате, на моей кровати…

Не до конца выветрившийся алкоголь туманит мозги и разгоняет кровь, и я, улыбнувшись «искренней» улыбкой, толкаю ее на подушки и присасываюсь к губам.

Она не отвечает — лежит, замерев и прикрыв глаза, и у меня сносит башню. Руки сами лезут ей под блузку, судорожно расстегивают пуговицы и лифчик, задирают юбку. Она наконец включается — пытается стянуть с меня толстовку, гладит теплыми ладонями спину, и от ее прикосновений по коже бегут мурашки.

Я тупо вспоминаю о своей миссии. Какого хрена я делаю? Интересно, куда она спрятала камеру?

Отлипаю от нее и с трудом перевожу дыхание.

Я знаю, откуда открывается идеальный обзор. Нужно только под благовидным предлогом встать, незаметно подсунуть туда свой телефон и продолжить.

— Что с тобой? — Она растерянно моргает и прикусывает размазанные губы.

Резко вскакиваю, провожу рукой по затылку и морожу:

— Нужно воды попить.

— Кухня там… — хрипит дурочка, прикрывает грудь блузкой и указывает на окно вместо двери.

Сваливаю в коридор, достаю из кармана телефон, нажимаю на кнопку, но он не реагирует — сдох. Давно барахлит аккумулятор.

Ладно. Не судьба. Не сегодня. Утром с новой силой продолжу окучивать ее, но сейчас перед глазами стоит полный доверия и беспомощности взгляд, и эта картинка отрезвляет почище любой ледяной воды.

Я веду себя как скотина. Это папаша во всем виноват.

Брожу по пустым комнатам, дотрагиваюсь до знакомых предметов и сдаюсь приступу ностальгии, такому сильному, что трудно дышать. Теперь здесь уют и покой. А когда мы с матерью жили в этом доме, пространство постоянно сотрясали скандалы, крики и истерики.

Без нас тут стало… лучше?..

У входной двери набрасываю ветровку, застегиваю до горла молнию, завязываю шнурки и выхожу в промозглую осень.

Небо до самого горизонта заволокли мутные тучи, гнилые доски трещат, в черном нутре заброшенных домиков завывает ветер.

Я адски замерз, курю одну за одной и стараюсь не мыслить, не чувствовать, не переживать о других. Но на душе погано — я бы закинулся чем-нибудь, если бы в кармане лежали деньги. Можно найти Севу и продолжить попойку в его гараже, но, вопреки намерениям, я чешу домой.

Включаю свет в тесной убогой прихожей, разуваюсь, комкаю ветровку и закидываю в шкаф. Мать на кухне — курит в форточку и гладит теребящего край тюля котенка.

— Какой он милый и ласковый, Слав… Давай оставим его, а? — улыбается она. — Что с работой?

— Ищу…

Гремлю крышками кастрюль, и в одной обнаруживаются холодные, слипшиеся вареники. Переношу ее на обшарпанный стол, падаю на табуретку и прислоняюсь спиной к жесткому кафелю.

— У меня сорок процентов подписчиков отвалилось. Подруги больше не хотят знаться, Слав! — сетует мать, стряхивает пепел на улицу и принюхивается. — Ты что, пил?

— Нет, конечно, — спокойно вру и смотрю на нее. Она жалкая.

Потерянная. Несчастная. Страшная.

Мы оба стали такими. Какая там красота…

— Ты прости меня, — вздыхает мама. — Твой отец не дал мне поступить в институт, не разрешал работать, говорил: лишнее, не пригодится… Я ничего не умею, Славик. Ничего. Жизнь катится в ад…

Ломит виски, настигает похмелье, глаза жжет то ли от дыма, то ли от слез.

— Ма, почему он отказался регистрировать меня на свою фамилию?

Мать выбрасывает окурок, машет руками, разгоняя сизые завихрения, садится на подоконник и до побеления костяшек сжимает его трухлявый край.

— Говорил, что сомневается… Но это же бред, Слав! Достаточно поставить вас рядом… Вы же на одно лицо!

Чистая ледяная ярость растекается по венам. Я колеблюсь и жалею не тех. А ее не пожалел никто.

— Ничего, мам, — выдыхаю я и упираюсь затылком в стену. — Я тоже плюну ему в душу. Ему тоже будет больно. Очень скоро.

16 (Регина)

Кровь шумит в ушах, сердце трепещет как воробей, попавший в силки, губы горят. Я глубоко дышу, считаю до десяти и обратно и изо всех сил стараюсь остаться в сознании.

То, что Свят сделал минуту назад, столкнуло меня в чертову пропасть — неизведанную, но такую ослепительно красивую, что на глазах выступают слезы.

В его бешеном поцелуе было столько безысходности, одиночества и стремления к теплу, что я… заблудилась. Лишилась всего, чем худо-бедно обросла за три месяца терапии и десять лет взаимодействия с обществом, и на миг превратилась в беззащитную маленькую девочку, играющую на камнях и разговаривающую с бабочками. Он стал для меня самым дорогим существом, проводником к свету, идеалом красоты и добра. Это было так похоже на воспоминание о давно утраченном счастье, которое я ищу и никак не могу найти в мире людей…

Господи, что со мной?..

У меня было много парней. Но такого эксклюзива — никогда. Возможно, в этом и кроется ответ?

Я прислушиваюсь к тихим шагам за дверью, а над головой вращается потолок.

Покалеченный разум рождает здравую мысль: нужно воспользоваться случаем — включить камеру на телефоне и спрятать его за пустой фоторамкой на тумбочке. Я наконец решу свою главную проблему: выиграю спор у сучки Кэт, стану самой крутой — круче всех нормальных девчонок в шараге, — и никто не посмеет меня доставать. Пусть даже Свят не признается мне в любви — видео с неприступным холодным красавцем произведет такой фурор, что о деталях спора никто не вспомнит.

Резко сажусь, запахиваю блузку, пялюсь на ни в чем не повинный телефон, но тут же в смятении зажмуриваюсь.

Я не могу…

Тихие шаги удаляются, чуть слышно жужжит молния, щелкает дверной замок, и тело сковывает холодный ужас. Он ушел. Просто молча ушел. Почему? Он понял, какая я?..

В мозгу со скрипом трогается заржавевшая шестеренка, и меня вдруг ошеломляют доселе неведомые чувства и эмоции, оставляющие в душе ожоги.

Я не знаю, каково это — раскаиваться, не знаю цену словам и поступкам, но сейчас меня прибивает к земле уверенность, что по-настоящему красивый человек никогда бы не поступил так, как собиралась поступить со Святом я.

Набираю его номер, но в трубке раздается безучастная скороговорка автоинформатора, мечусь по комнате, выглядываю на улицу, но обзор загораживает глухая высоченная стена… Рыдаю, уткнувшись лбом в стекло и чувствую себя никчемной, грязной, глупой.

Руки бессильно дрожат.

Ролевые модели, которые я худо-бедно научилась воспроизводить, слишком примитивны и в общении с ним не прокатят. Я больше не хочу за ними прятаться.

Я хочу быть собой — одинокой и искалеченной, растерянной и напуганной. Хочу довериться ему и просто верить…

Застегиваюсь и поправляю юбку, стираю потекший макияж, но предчувствие надвигающейся катастрофы не ослабевает. Оно похоже на тучи над снежными шапками горных пиков — самое жуткое и безрадостное явление природы из всех, что я могу припомнить. Во время грозы бабочки всегда улетали.

Пробую отвлечься проверенным способом: открываю встроенный в нишу шкаф, достаю скучный мужской пиджак с эмблемой неизвестного мне учебного заведения и, вооружившись огромными портновскими ножницами, отпарываю шелковую подкладку. Углубляю вытачки и намечаю мелком орнаменты будущей вышивки. Эта скучная консервативная вещица больше не пригодится Славику, но станет единственной в своем роде и украсит мои дни, я даю ей шанс на новую жизнь — яркую и содержательную.

И все тут же налаживается — тренькает телефон, и на голубоватом экране всплывают слова: «Извини, что повел себя как мудак. Появились срочные дела. Увидимся перед занятиями?», и я, взвизгнув от радости, отвечаю: «Конечно!»

Сердце взрывается, картинка холодного осеннего дня туманится и плывет.

Все, что мне нужно, — видеть серый взгляд и вдыхать парфюм с запахом дождя. Как же я теперь люблю дождь — холодный и грустный, но чистый…

— Прости меня, Святик… — задыхаюсь от осознания и окончательно схожу с ума. — Прости, что впутала…

Трогаю пальцами губы и снова пытаюсь заставить работать свой неправильный мозг. Я признаю поражение, встану на колени перед Кэт и буду терпеть унижения до конца дней своих. Только бы Свят больше не был частью грязной игры, вещью, предметом спора.

Едва принимаю это решение, как с плеч падает огромный валун, и от облегчения хочется кричать.

Под вечер возвращается мама — врывается в комнату, восторгается милой обновкой, в которую преобразился «школьный пиджак Славика», и, бросив на меня встревоженный взгляд, зовет на кухню.

Загадочно улыбаюсь и плетусь следом.

За окнами стемнело, дождь разошелся на полную мощь, сквозняки сотрясают рамы, но в нашем огромном уютном доме тепло — горит желтый свет, посуда, забытая на обеденном столе, сияет золотом.

Мама выкладывает из пакета упакованную в контейнеры еду и между делом замечает:

— У нас были гости.

— Да. — Я опускаюсь на стул и смотрю в пустую чашку Свята. Его губы совсем недавно прикасались к фарфоровому краю — нежно и осторожно. Черт, как же жаль, что не удалось переспать с ним! Только вот вряд ли я буду в порядке, если это все же случится.

— К нам приходил твой мальчик? Регина, все хорошо? — Мамин вкрадчивый голос успокаивает нервы, но я не позволяю себя заговорить.

— Мам, почему ты выбрала отца? Как ты поняла, что хочешь с ним серьезных отношений?

Она пожимает плечами:

— Я не выбирала. Он был решительным и настойчивым, а я — очень молодой. Ни один кавалер не мог тягаться с ним: дорогая машина, деньги, умопомрачительные подарки и красивые ухаживания… Я поддалась, но никогда не любила. Если бы я знала, что случится потом…

Мама бледнеет и переходит на шепот, но в истории, услышанной миллионы раз, я вдруг нахожу иной смысл.

Теперь я хочу обладать не только идеальным телом Свята, но и его красивой больной душой. Хочу, чтобы он стал моим. Но если этого не случится, нелюбовь разрушит меня, как когда-то разрушила отца.

Молча верчу в руках чашку, не сохранившую тепло прекрасных рук, и вздыхаю.

Слишком много открытий за день для одной не очень сообразительной Регины…

Мама понимает мой загруз по-своему — садится напротив и перехватывает взгляд.

— Ребенок! С тех пор как начались занятия, ты меня пугаешь. Если не ладится в колледже — скажи… Мы что-нибудь придумаем! Потом, после терапии, обязательно станет легче! Если же дело в парне — не связывайся с ним! Не позволяй причинять тебе боль.

— Мам, не надо! — перебиваю и поднимаюсь из-за стола. — Не боюсь я боли. Я уже влилась в этот чертов социум и согласилась на повторный курс только ради вас!

Уединяюсь в комнате, закрываюсь на два поворота замка, сбрасываю одежду и медленно подхожу к зеркалу.

Тишина распадается на завывание ветра, шорохи листьев, шелест капель и тиканье часов, по коже пробегают мурашки, за плавной линией белых плеч в отражении сгущается темнота.

— Кто ты? Кто ты вообще такая? — Я вглядываюсь в зеленые глаза странного существа из зазеркалья. — Ты не девочка, рожденная в неудачных отношениях мамы, а инопланетянин с космического корабля, совершившего жесткую посадку в горах. Тебя случайно поймали на оживленной улице, приняли за другую, и теперь ты безуспешно пытаешься стать человеком… Ведь так? Душа и разум разбились при приземлении, и ты не знаешь, как верно, как нужно и как должно…

Однажды я ушла из царства камней вслед за бабочкой и снова обрела маму. С тех пор мама часто плакала по ночам, и лишь Андрей проникся проблемой и пытается помочь — бескорыстно, хотя мама поклялась вернуть ему все до копейки.

Он нашел специалиста — жутко дорогого, владеющего передовыми методиками. Но даже этот специалист, поработав со мной, честно признался, что мой случай почти уникален и требует детального изучения. Мало кто в семь лет залетел в этот мир чистым белым листком…

Маме было рекомендовано безоговорочно доверять ребенку и дать побольше свободы, а мне — самовыражаться и искать себя до тех пор, пока не найдется приемлемый путь.

Отсюда мамин осторожный оптимизм. Отсюда — мои татуировки, розовые патлы и убежденность, что тратить огромные деньги на еще один курс — попросту глупо…

Потому что результат общения с мозгоправом был поистине «впечатляющим»: я научилась гулять одна по городским улицам, больше не копирую чужие личности и не стремлюсь вцепиться мертвой хваткой в кого-то надежного. Но гораздо сильнее я стараюсь скрыть от себя и от родителей тот факт, что терапия попросту не помогла…

И едва ли поможет. Я навсегда останусь такой.

Я не стану нормальным человеком.

Стираю ладонями проступившие слезы, пячусь назад, и белое фарфоровое тело в отражении растворяется в сумраке.

Снова тренькает входящее сообщение. Оно от Свята, и чужая, непознанная планета тут же становится родной и знакомой.

«Ужинаю при свечах. Электричество отрубили за неуплату. Это и были мои срочные дела. Еще раз прости».

Я шмыгаю носом и срочно придумываю ответ, способный его поддержать — когда мама уезжала на гастроли и неоплаченные счета давали ЖЭКу право обесточить нашу комнату, я тоже коротала долгие вечера при свечке: учила уроки, рисовала, шила, вязала…

Набиваю пару ободряющих фраз, но внезапно понимаю, что мои слова не спасут Свята от темноты. Чтобы очистить душу от невыносимых мук, нужно сделать для него нечто большее.

И я знаю, что по-настоящему поможет мне и ему.

17 (Святослав)

Потрепавшись с матерью на отвлеченные темы, я отваливаю в комнату — включаю настенный светильник, заваливаюсь на диван и подрубаю к телефону зарядник.

Тут же приходит оповещение о пропущенных звонках от дурочки. Быстро сочиняю дежурные извинения и получаю в ответ восторженное согласие на все.

Нельзя, чтобы она соскочила, но продолжать игру ломает — я не робот, не могу вечно держать все под контролем, и от напряжения уже начала съезжать крыша. Сегодня я чуть было не запорол план, испугался и по-глупому слился. Потому что она… испугалась меня.

От природы не уйдешь: мать вечно твердила, что из-за моей сердобольности мне нужно было родиться девчонкой. В детстве она сюсюкалась со мной и до слез умилялась, зато папаша, даже на мелкого, смотрел с такой неприкрытой досадой, что казалось, будто я одним фактом существования мешаю ему дышать.

Может, я и правда рожден от другого? Я был бы рад этому факту, но каждое утро вижу в зеркале свою ублюдочную рожу — почти точную копию папашиной.

Поморгав, гаснет свет. Квартира погружается в сумерки и звенящую тишину.

— Слав, тебя же наверняка в колледже научили разбираться в проводке? — Мама осторожно заглядывает в проем и ноет: — Глянь, что там случилось? Я сериал включила…

Нехотя иду в прихожую, прислушиваюсь к голосам на площадке и смотрю в глазок — мужик в спецовке ковыряется в электрощитке, а домком услужливо подает ему пассатижи. Старый хрен сдержал слово и отрезал кабель. Добро пожаловать в темные века…

— Ищи свечи. По твоей милости у нас отрубили свет! — огрызаюсь я и возвращаюсь в комнату.

Душно, воняет плесенью и гребаной безысходностью. По стеклам хлещет дождь, из «будуара» раздаются сдавленные рыдания — привычный аккомпанемент дерьмовой действительности.

Распахиваю форточку и валюсь на диван, поудобнее укладываю подушку и по давно заведенной традиции лезу в соцсеть — мониторить страницу Яны. У нее новые «сторис», но я не могу их посмотреть: телефон вот-вот сдохнет, и окно в мир окончательно захлопнется.

Из углов выползает чернота, в башку лезут мысли о законах физики и прочности металлов, а именно: выдержит ли батарея, если к ней примотать ремень и…

На диван карабкается котенок, вышагивает по мне, как по тротуару, и бодает в подбородок теплым лбом. Шум стихии и завывания матери разбавляет громкое мурчание. Усмехаюсь, глажу его хлипкую спину и ловлю смутное дежавю — точно такой же уют я чувствовал, когда голова с розовыми спутанными волосами давила на плечо…

Сворачиваю страницу и отправляю дурочке сообщение про свечи и романтический вечер. Не знаю зачем. Просто сейчас она единственная из всех смотрит на меня как на бога.

Я еще долго втыкаю в темный потолок с отсветами фар, но ответа не приходит, и это обстоятельство напрягает.

Конечно, я поступил по-свински. Нормальная девчонка вообще послала бы меня на три буквы и была бы права, но «папину радость» держит спор.

С ней можно поступать как заблагорассудится: пудрить мозги, оскорблять и игнорировать, а ей придется терпеть.

И она будет терпеть.

Не я все это начал…

Но отмазки не срабатывают — лучше, чем есть, я не становлюсь. А телефон молчит и окончательно подыхает.

***

Головная боль просыпается раньше меня — всю ночь посреди стремного зомби-апокалипсиса я мучительно искал свой дом. Находил, вламывался внутрь и с огромным облегчением закрывал за собой дверь, но, отдышавшись, понимал, что попал в параллельную реальность — светлые обои, сувенирчики, занавесочки… На месте моего дома было чье-то чужое жилище. Стоило осознать это, и я опять оказывался в центре кишащей мертвецами площади, а кошмар начинался заново…

Ветер сотрясает деревянные рамы, врывается в открытую форточку, превращается в мощный ледяной шквал и шуршит бумагами на столе.

Продираю глаза, поднимаюсь на локтях и обнаруживаю, что сквозняк, распахнув настежь дверь, создала мама.

— Славик. — Она проходит в комнату, бесцеремонно отодвигает меня к жесткой спинке, садится рядом и тычет в морду рекламным буклетом. — Вот. Требуются работники. Пропусти сегодня занятия и сходи, а? Корона с головы не слетит. Маша любезно пригласила меня пока пожить у нее, а вот ты как собираешься обходиться без электричества?

— Машу на самом деле зовут Валерой? — усмехаюсь и, не склонив головы под тяжелым взглядом матери, забираю мятый листок.

Объявление о наборе курьеров в фирму по доставке еды. Если это не дно, то что же?

Но к пятнице мне нужно подготовить доклад, а без ноута и при свечах его реально написать разве что гусиным пером и пятистопным ямбом.

— Ладно… — соглашаюсь я, стиснув зубы, и мать радостно подмигивает.

— Вот и молодец!

Одеваюсь, вслед за ней выползаю на кухню, кормлю кота, заливаю в себя дешманский кофе и, по пути плеснув в лицо холодной водой, набрасываю ветровку и завязываю на узел шнурки.

***

В арендованном офисе толпа приезжих — они что-то каркают на непонятном языке, пялятся на меня как на пришельца или больного и вежливо сторонятся. Абстрагируюсь от внешних раздражителей, выслушиваю сказку о перспективах головокружительного карьерного роста, подписываю договор, получаю зеленую куртку с логотипом службы доставки и огромную прямоугольную термосумку.

Еще полдня я наматываю километры по городу и терплю снисходительные взгляды прохожих. Спину ломит, ноги гудят. Апофеозом абсурда стала бы встреча с кем-нибудь из прежних друзей, но мне везет — они не ездят общественным транспортом и не срезают дорогу через подворотни спальных районов.

Давлю окурок грязной подошвой, дую на замерзшие пальцы, хватаюсь за лямки и продолжаю путь.

Я в дерьме, потому что отец обещал другое будущее. Из-за него я ни черта не умею и застигнут врасплох обстоятельствами. Будь проклят этот гребаный урод…

В перерыве удается тайком подключить телефон к розетке возле офиса, но я не пользуюсь им — экономлю заряд на вечер.

Доставляю последние заказы, сдаю нервному менеджеру квитанции и чеки и, смачно послав его про себя в пеший эротический, отваливаю. Смена окончена.

Я трясусь в час пик в переполненном автобусе, а снаружи проплывают серые фасады зданий, серые лица прохожих и серые лужи. Разговоры попутчиков о тяжелой жизни, лязг и рычание мотора сливаются в монотонный шум, но мне не к чему подрубить наушники, чтобы заткнуть уши.

Дома ждет бардак, пустой размороженный холодильник, темные углы и одинокий долгий вечер — мать предпочла сбежать с тонущего корабля. Ей пофиг на меня, но злости нет — сменилась апатией. Сегодня я слишком вымотан и желаю только одного: без происшествий добраться до дивана, как можно скорее уснуть и забыть, что никому в этом мире на хрен не сдался.

В памяти всплывают огромные испуганные глаза дурочки в момент, когда я был сверху, и я ощущаю в руках предательскую слабость. До хруста сжимаю в кулаке поручень, но слабость никуда не девается.

— Сука, придурок конченый… — Упираюсь лбом в дребезжащее стекло и тяжело вздыхаю. — Какого хрена ты творишь…

Да, признаю: мне ее жалко.

Это изрядно усложняет поставленную задачу, но не отменяет ее.

Надо отдохнуть, и мозги заработают правильно. А эмоции я выключу — я умею ими управлять.

Старый микрорайон на отшибе поливает гадкий мелкий дождь.

Покидаю загазованный салон, набрасываю капюшон и по бурой листве чешу прочь от остановки. С проводов срываются ошалелые птицы, сбиваются в стаю и, хрипя, зловеще кружатся над крышами.

Призрачная надежда, что мать все же одумалась — заняла денег, оплатила счета и вернулась домой, — тут же гаснет: окна нашей убогой квартиры по-прежнему темны, во дворе ни души.

Но на сломанной лавке у подъезда я замечаю одинокую сгорбленную фигуру, напрягаю зрение и ошарашенно выдыхаю. «Папина радость»…

Как по наитию, она оборачивается, смотрит в мою сторону, и черные губы разъезжаются в невменяемой улыбке.

Я не готов к такому повороту — замираю и пытаюсь понять, какого хрена здесь забыла эта идиотка, но от усталости и сам соображаю с трудом.

Дурочка резво вскакивает, поднимая фонтаны мутных брызг, прямо по лужам бежит ко мне и виснет на шее. Едва не падаю и отстраняюсь, но она мертвой хваткой сжимает мои плечи.

— Привет, Святик! — Из ее рта вырываются облачка пара, по щекам катятся черные слезы, зубы стучат. Точно так же ко мне липнул дезориентированный испуганный котенок, когда я за пазухой тащил его домой. — Где ты был? Почему не пришел на занятия? Я так тебя ждала, везде искала!

— На работе. Ты тут какими судьбами? — выдавливаю я.

— Хочу помочь. Принесла кое-что очень нужное. Для тебя.

Она снимает рюкзак, долго роется в нем, загадочно улыбается и выгребает из его темного нутра… наличку. Две толстые пачки пятитысячных банкнот с трудом умещаются в ее мокрых ладонях.

18 (Святослав)

Я так задолбался, что не могу уловить суть немой сцены.

Дурочка держит в худых руках гребаный миллион, и таких денег, даже работая в поте лица, поднять она не могла никак…

И тут меня молнией сражают озарение и дикая головная боль: налик явно из сейфа папаши.

Он настолько расслабился, что перестал его закрывать — теперь у них настоящая семья, все строится на доверии, бла-бла-бла.

«Папина радость» воспользовалась ситуацией, умыкнула деньги и притащила их мне. Но зачем?

«Что же ты делаешь, дура?..» — я мысленно матерюсь и в ступоре смотрю в ее расфокусированные глаза. В них плещется обожание и такая преданность, что вконец становится дурно. Кажется, я перестарался и она на самом деле на мне помешалась.

— Ты хоть понимаешь, что тебе за это будет? — Хочется схватить ее за грудки и как следует встряхнуть, чтобы вернуть в сознание, но она только беззаботно пожимает плечами:

— Мама убьет, потому что я сбежала из дома, не взяв телефон. Но такое уже случалось. Я повинюсь, и меня простят.

— Я про деньги! — рявкаю я, и ее черная губа кривится от обиды.

— Они все равно лежат без дела, и лучше потратить их так! — Дурочка настойчиво сует пачки мне в руки, и я по инерции крепко сжимаю их. — Вот. Я знаю, что ты нуждаешься. Заплати ЖЭКу. Купи себе красивую одежду — ты достоин только дорогих вещей. Пусть у тебя все будет хорошо.

Глаза обжигает, словно в них попала пыль, но я стараюсь мыслить связно.

Как бы лояльно к ней ни относился папаша, такого проявления заботы о хахале он точно не поймет.

Это залет.

Черт, это кража, за такое надолго сажают! Дурочка по собственной инициативе вбила в крышку своего гроба огромный надежный гвоздь.

Она быстро прячет руки в карманы некогда моего пальто, а деньги остаются в моих руках. Невменяемая девочка вверяет мне жизнь, и только от меня зависит ее будущее.

Происходящее напоминает давний случай, приключившийся со мной во время поездки в Африку. Местные продавали туристам живых кур, и для приготовления пищи обезглавливать их нужно было самостоятельно. Отец даже вручил мне большой нож, да вот только я не смог… В итоге он сделал все сам, а потом еще долго гнобил меня за малодушие, но я все равно отказался есть сваренный из несчастной курицы суп.

Воспоминания уступают место реальности — осеннему вечеру, мерзкому дождю, безнадеге и дурочке, стоящей напротив.

Я здесь по милости ее мамочки. Это их появление разрушило мою жизнь, так какого же черта? Сейчас идеальный момент, чтобы начать действовать.

— Спасибо! Ты даже не представляешь, как меня выручила! — Я рассовываю пачки по карманам и улыбаюсь как мудак. — Не хочешь подняться? У меня нищета и романтика. И света нет. Зато есть горячий чай. И не только…

Дурочка покачивается, хватает меня за рукав промокшей ветровки и хрипит:

— А я и пришла, чтобы остаться до утра.

От ее простоты и целеустремленности тошнит. Она здесь, потому что хочет как можно скорее закончить спор, в котором мне уготована участь полного лоха и героя порноролика. Но я больше не против. Папочку тоже пора расстроить.

Галантно придерживаю ее за талию и тащу к подъезду. Она худая, ее так просто сломать — стоит лишь сжать чуть посильнее, и… непроизвольно отдергиваю руку, опережаю ее на пару ступеней и быстро поднимаюсь на нужный этаж.

Поворачиваю в замке ключ и подталкиваю ее в полумрак прихожей.

Дурочка неловко разувается, передает мне мое насквозь промокшее пальто и пустой рюкзак. Тут не хоромы, но ей, кажется, пофиг — она выискивает кого-то взглядом, и, едва сонный Славик показывает из кухни нос, взвизгивает и бежит к нему. Запускает пальцы в мягкую шерсть на тугом пузе и хихикает:

— Каким милым он стал! Живые существа чувствуют любовь и заботу и от этого расцветают. Даже бабочки тянутся к тем, кто относится к ним по-доброму!

— Халявщик он, вот и все… — Я иду к «будуару», расшвыриваю ногами скомканные шмотки и забираю из бара бутылку вермута. — Тебе надо согреться, иначе заболеешь. Пойдем.

Провожаю дурочку на кухню, услужливо отодвигаю табурет, эффектно чиркаю зажигалкой, подпаливаю фитили на оставленных матерью свечах и наполняю густым пойлом стаканы.

«Папина радость» восторженно разглядывает меня, томно вздыхает и периодически забывает закрывать рот.

Я несу какой-то лютый бред: якобы мне с ней хорошо и пора открыто ходить по шараге в обнимку, а еще — всем рассказать, что мы теперь вместе.

Пьяный язык заплетается, но включать актерские навыки нет желания и сил — подливаю вермут в стаканы, тупо спаиваю ее и напиваюсь сам. Так будет легче перешагнуть через себя и ненужные принципы.

— Свят, а если бы ты узнал обо мне кое-что неприятное… — Она вытягивает из моей пачки сигарету и прикуривает от огонька свечи. — Ты бы смог меня простить?

Мне становится смешно. Неужто дурочка пришла повиниться? В любом случае уже поздно — я в нужной кондиции и на обочину не сверну. Дело больше вообще не в ней. Дело в папашином скотстве.

— Мало ли что было, — отзываюсь я беззаботно и накрываю ладонью ее холодные пальцы. — Не думаю, что у тебя есть какие-то реально страшные секреты. Мы знакомы пару недель, а мне кажется — всю жизнь. Я тебе доверяю.

Дурочка закусывает губу и «плывет» — глаза стекленеют, на щеках проступают красные пятна, с сигареты падает пепел и бесшумно приземляется на грязный пол. Телефона у нее действительно нет, а рюкзак валяется в прихожей, но это досадное обстоятельство не уменьшает ее желания потрахаться, значит, самое время начать игру.

Вынимаю из кармана свой, включаю и делаю вид, что смотрю на время. Индикатор батареи показывает три полоски. Хватит минимум на получасовой видос, и очень скоро папочка убедится, что его любимая дочь — вовсе не «великодушная отзывчивая девочка», а глупая шлюха.

Я встаю, беру ее за руку и молча веду в комнату.

Пока она зажигает прихваченные из кухни свечи и в священном ужасе осматривается, я включаю камеру и прислоняю смартфон к вечно пустующей вазочке.

На стенах оживают тени и сполохи теплого света. Девчонка, готовая на все, прерывисто вздыхает в метре от меня, и системы не сбоят — я чувствую возбуждение. После трех стаканов приторного вермута она кажется вполне красивой, пульс разгоняется до бешеной скорости, кровь грохочет в ушах.

Дальше падать некуда, значит, и больно уже не будет.

Я сажаю ее на диван и пристально смотрю в глаза — в них все тот же испуг, трепет и покорность судьбе. Сейчас она не имеет ничего общего с прожженной шалавой из шараги, но сомнения — единственное, что может испортить мой план, и я усилием воли подавляю их.

Подаюсь вперед и засасываю ее холодные губы. Быстро расстегиваю пуговицы и застежки, не встречая сопротивления, стаскиваю с нее шмотки, толкаю на подушку и отпускаю тормоза. Мне все равно, кто сейчас передо мной — главное, что она тоже хочет. С ней не надо церемониться, о ней не надо заботиться — это намного проще, чем с бывшей. Она поддается всем моим движениям, выгибается, тяжело дышит и стонет, и я в невменозе сбрасываю худак, целую ее куда придется и шарю ладонями по голому телу.

— Свят… — До меня не сразу доходит, что ее трясет. От страха или желания — я не знаю, но замираю, и она еле слышно шепчет: — Ты — все для меня. Я тебя люблю! Я очень сильно тебя люблю!

Это признание бьет под дых, и реальность распадается на фрагменты.

Доверие в распахнутых глазах. Тоненькие запястья, сжатые моими пальцами. Размазанные губы. Слезы. И невыносимое тепло под ребрами.

Посреди темноты и безысходности тоже можно быть кому-то нужным, не чувствовать одиночества, гореть и хотеть жить…

Я срываюсь с катушек и люблю ее. Не забочусь о ракурсах и о том, как буду выглядеть на видео. Я не имею ее. Я тоже ее люблю.

19 (Регина)

Яркий свет, проникнув сквозь шторки опущенных век, заливает сны алой краской. Открываю глаза и на миг зажмуриваюсь — в десяти сантиметрах от своего я вижу идеальное, убийственно красивое лицо спящего Свята.

Мы едва умещаемся на узком диване, и моя пятая точка нависает над пустотой, но каменные объятия надежно удерживают меня от падения на пол.

Мы оба совершенно голые.

От вчерашних излишеств слегка мутит, каждая косточка болит и ликует, а от невероятной легкости хочется кричать. Я помогла ему справиться хотя бы с одной проблемой — он больше не нуждается в деньгах, а сегодняшняя ночь стала приятным бонусом. И — да. Я выжила.

«Гафарова, вы распущенная!» — любила говаривать завуч по воспитательной работе, но я до сих пор не догоняю, что означает это слово. Я больше не сплю с малознакомыми мальчиками, но мимо такой красоты пройти не смогла.

И не смогла бы ни дня притворяться незаинтересованной, потому что больше не могу без Свята жить и дышать.

Разглядываю его точеные черты и задыхаюсь от восторга и трепета. Он мой, черт возьми. Он мой!

Он сказал, что знает меня всю жизнь и доверяет. Мы договорились стать парой.

А ведь наше появление в обнимку произведет в колледже настоящий фурор — неприступный отличник Рябинин и самая отбитая первокурсница — я…

Осторожно высвобождаюсь из его захвата, собираю разбросанные по полу вещи и выскальзываю в коридор.

Натыкаясь плечами на обшарпанные стены, шагаю по застывшим на полу квадратам солнечного света, и пылинки золотыми искрами кружатся у ног. Тихий и странный заколдованный мир.

Квартира Свята похожа на ту, где раньше жили мы с мамой. Но мне — дикому сорняку — было в ней нормально, а вот эксклюзивно красивому мальчику категорически не подходит такой антураж.

Я бы все отдала, лишь бы забрать его отсюда. И деньги — самое малое, что я могу для него сделать.

На кухонном столе скучают пустые стаканы и ощетинившаяся окурками пепельница. Миска Славика под столом наполнена кормом, рядом с ней притаилось блюдце с водой.

Проявление заботы Святу к лицу. Он становится завораживающе, обезоруживающе прекрасным, когда делится с кем-то частичкой души.

Я всхлипываю, утираю повлажневшие глаза и сладко потягиваюсь.

Ворую из пачки Свята сигарету и прикуриваю от его зажигалки. Долго всматриваюсь в осень за окном — пожелтевшие кроны, полинявшее голубое небо, черные точки птиц высоко в облаках, но до предела обостренные эмоции не вмещаются в груди и снова выступают слезами на глазах.

В Святе столько же достоинства и силы, сколько камней в долине у подножия высоких гор. А одиночества — больше, чем людей в безликой толпе огромного города.

Эта ночь стала его исповедью. Он показал мне все грани тоски и боли, исступленную страсть и надежду. И настоящую красоту, на которой держится мир.

Несколько раз глубоко затягиваюсь и выдыхаю, тушу окурок о хрустальное дно, застегиваю лифчик, натягиваю юбку и блузку и крадусь к двери. Быстро обуваюсь и, прихватив пальто и рюкзак, выскальзываю в подъезд.

Раннее утро встречает меня легким морозцем и заряжает оптимизмом, хотя по щекам все еще предательски текут теплые капли.

За забором колледжа пусто, значит, время подготовиться и появиться на занятиях во всеоружии еще есть — я никуда не прихожу дважды в одном и том же наряде.

Да и рядом со Святом… должна быть девушка ему под стать.

Я легко добираюсь до остановки, ориентиры — неприличное граффити, выкрашенный синей краской балкон, цветы на подоконниках — сами попадаются на глаза и ведут в нужном направлении, а ботинки «Прощай, молодость» почти не касаются земли.

Губы горят, по венам бежит электричество. Я неотразима без всяких масок и широко улыбаюсь, и пусть недовольные пассажиры автобуса первыми отводят взгляды.

Покидаю недружелюбный салон и, не сворачивая, иду вдоль белых аккуратных заборчиков и розовых кустов. Безбрежное, кристально-чистое счастье отравляет только по глупости затеянный спор, но я твердо намерена от него отказаться.

Вероятно, сегодня я получу по роже от Кэт.

Ну и пусть. Не впервой.

Я стерплю любые унижения, только бы за душой больше не было грязи.

Под подошвами хрустит тонкий ледок, свежий ветер взъерошивает волосы и отвлекает от мрачных мыслей.

Скоро я снова увижу Свята. Интересно, какими будут его глаза — дождливыми и пустыми или обжигающими темным огнем?

Видит бог, я старалась ему угодить. Старалась так, что еле держусь на ногах.

Ключ падает из непослушных пальцев, поднимаю его, с огромным трудом справляюсь с замком и вхожу в притихшую, залитую солнцем гостиную, по-особенному торжественную по утрам.

Навстречу привидением выплывает бледная мама — под покрасневшими веками пролегли тени, на лице нет ни следа мейкапа, рука сжимает телефон. Она всю ночь ждала звонка…

— Регина! Ты что вытворяешь? Где ты была? — Гневный тон мгновенно сменяется спокойным и ровным, но я вздрагиваю и опускаю голову.

— В гостях. — Я откладываю рюкзак и снимаю ботинки, пытаюсь обойти маму, но она встает на пути, с тревогой рассматривает мой почти уничтоженный макияж и морщится от запаха перегара.

— Ты хоть понимаешь, как я волновалась? Мы же договорились, что такого больше не повторится. Ты пообещала Андрею вести себя ответственно!

— А я и веду себя ответственно! — Я не желаю признавать ее правоту, но не выдерживаю взгляд. — Я спешу, мне надо собираться в колледж, мам…

— Значит, безответственно себя ведет твой кавалер! — Совершенно не зная Свята, она пытается его очернить, и я взрываюсь:

— Мам, он ответственный! Я больше не общаюсь со всякими отбитыми уродами…

— Но он не знает твоей истории, Регина! — настаивает мама. — И может случайно тебе навредить!

Меня мутит — от похмелья или страха, — но я обнадеживающе улыбаюсь:

— Он никогда не оставит меня одну. Только не он! Хочешь, я вас познакомлю? В ближайшее время он придет на чай, обещаю! И ты наконец перестанешь сомневаться.

***

В запасе еще полчаса. Я запираюсь в комнате, распахиваю шкаф, выгребаю из него кучу вещей и прихорашиваюсь у огромного зеркала в дверце. Сегодня мой день скрасят черные брюки и голубой свитер с глубоким вырезом, открывающим плечо, волосы, собранные в высокий хвост, и коралловая помада. И тонкие стрелки в уголках лихорадочно горящих глаз.

За десять минут до звонка выхожу из автобуса и, расталкивая неповоротливых студентов, бегу к воротам, но у курилки замедляюсь и одергиваю пальто. Высокий парень, словно сошедший с рекламного плаката, мгновенно приковывает внимание, и коленки подкашиваются.

Как во сне направляюсь к нему и гадаю, каким будет его первый шаг. Сможет ли он без смущения посмотреть мне в глаза? Спросит ли, как я? Или крышесносно улыбнется и галантно поднесет огонек к моей сигарете?

Он метко отправляет окурок в урну, закидывает в рот жвачку, поправляет рюкзак и идет прямо на меня.

С трудом справляюсь с головокружением, и стая бабочек с огненными крылышками взвивается в груди.

«…Свят… Ты даже не представляешь, насколько сильно нужен мне… Среди безмолвных камней или в шуме безликой толпы я пойду за тобой. И буду видеть перед собой только тебя…» — проносится в пустой голове, и я до боли закусываю губу.

Аромат его волшебного парфюма опаляет чувства, знакомое тепло парализует волю. Я вот-вот лишусь сознания и упаду на разбитый асфальт, но Святослав, скользнув по мне незаинтересованным взглядом, молча проходит мимо.

20 (Регина)

Я долго смотрю ему вслед и не могу вдохнуть — грудь словно под завязку набили тяжелыми камнями.

Этой ночью он душой и сердцем был со мной, но его страсть превратилась в холодную отстраненность.

Чем я обидела его? Неужели никогда не научусь разбираться в людях?

Оболочка взрослой неунывающей девахи — плод многолетнего труда мамы и специалистов — мгновенно отлетает вместе с ледяным ветром, я превращаюсь в маленькую девочку, обнаружившую себя посреди города камней — огромного, враждебного, мертвого. Я не знаю, что делать, что думать, что чувствовать, но чувствую ожог, разъедающую, как кислота, обиду, слабость в теле, головокружение и горячие слезы на щеках.

— Нет… Не уходи… Пожалуйста!.. — Облачком пара слетает с губ, а ноги срываются с места, но тяжеленная рука обрушивается на плечо, и я мгновенно просыпаюсь.

Резко разворачиваюсь и натыкаюсь на Кэт — ее поросячьи глазки с любопытством шарят по мне.

— Регинчик, привет! Ты с похмелья, что ли? Выглядишь сегодня дерьмово. Кстати, часики-то тикают. Как там наш спор? Есть подвижки?

— По поводу спора… — Цепляюсь за лямки рюкзака и раскачиваюсь на каблуках, соображая, с чего бы начать, но неослабевающая боль в душе превращается в одуряющий шок. Я не могу подобрать нужных слов.

Кэт ухмыляется и вальяжно идет к корпусу, Даша и Мила подобострастно семенят следом. Собрав остатки воли, я плетусь за ними и изо всех сил стараюсь не отстать.

Мне все еще нужно быть отмороженной и веселой. Неправильная голова не могла уяснить простейших вещей, но хорошо освоила этот способ выживания — при нем ничто не выбивало из колеи.

Однако сегодня все закончится. Я стану посмешищем. Полным нулем.

Бабочки улетели, и я, вероятно, не выберусь…

Старательно записываю в тетрадь задания, но пальцы дрожат, а объяснения преподавателя растворяются в тревожных мыслях о Святе. Достаю телефон и набираю ему сообщение с просьбой поговорить, но оно так и висит непрочитанным, а звонки остаются без ответа. Он не появляется ни в столовке, ни в коридорах, ни в курилке, хотя я, задыхаясь от ужаса, высматриваю его во все глаза.

Отделившись от девочек с их надоедливыми расспросами, внимательно изучаю расписание занятий третьего курса и понимаю, что каждый раз нам со Святом помогало встретиться настоящее чудо — у него вообще нет пар в нашем корпусе.

Я думаю о нем не переставая и скучаю как сумасшедшая. Никого вокруг не вижу и не слышу, на лестницах натыкаюсь на людей, роняю ручки на парах и беспрестанно всхлипываю от одиночества и безысходности. Он не мог просто так, без причины, оставить меня…

Что-то точно случилось. Он не мог…

После занятий курилку заполонили жаждущие никотина студенты, и я предлагаю Даше, Миле и Кэт пойти за спортзал. Укромное место, отгороженное от мира глухой стеной и кустами сирени, считается в колледже легендарным — там запросто средь бела дня уединяются парочки или любители всяческих запрещенных веществ, и оно как нельзя лучше подходит для экзекуции.

Прежней я оттуда не вернусь, но с дорожки, по которой иду, виден дом Святослава, и решимость во мне только крепнет. Этот путь единственно правильный. Пришла пора исправить ошибки.

Раздвигаю кусты, судорожно вдыхаю и хриплю:

— Девчонки, я хотела вам кое-что сказать… — Я встаю между Кэт и ее подружками и быстро опускаюсь на колени.

Брюкам хана, недоумение на размалеванных опухших лицах девочек непередаваемо, но мне вдруг становится легко. Что бы ни творилось в душе у Свята, сделав это, я все равно стала ближе к нему. Стала красивее.

— Ты чего? — Кэт хихикает. — Молиться на меня собралась?

— Нет, Кэт. Официально, при свидетелях, признаю: я проиграла.

Физиономию Кэт перекашивает от удивления, а потом — от облегчения и превосходства, нарисованные брови ползут вверх.

— Да ла-а-адно, Гафарова, че так сразу-то? Время еще есть. Ты же с ним типа даже гуляла, и он, с твоих слов, был не против отдаться… Я уже приготовилась полюбоваться на его задницу на видео, а ты тут несешь какую-то хрень.

— Он погулял со мной пару раз и сказал, что я — не его уровень. Не приплетай его, Кэт. И… прости меня. За все.

— Стоп! — Кэт разворачивается к притихшим Миле и Даше. — Девки, снимайте быстрее! Не видите: эта звезда мне проспорила и извиняется за гнилой базар!

Мила вытягивает из кармана джинсов телефон и наводит на действо бесстрастный глаз камеры.

— Извиняйся громче, ну! — командует Кэт, замахивается и лупит меня по щеке. — Кто там взял твой кошелек?

Я отшатываюсь, сжимаю зубы и терплю — ненавижу несправедливость, но она всегда побеждает.

И я прошу прощения у подлой воровки за то, что когда-то назвала вещи своими именами:

— Катюх, я была не права. Я сама его где-то посеяла. Прости, пожалуйста. Мне жаль.

— Так-то лучше. Уродка! — В лицо прилетает плевок, а под дых — удар носком грязной кроссовки. — Че стоите? Типа вас она не бесит, не?

Я скрючиваюсь и накрываю руками голову.

Меня били, били много раз — мне не привыкать к пинкам и ударам. Только очень жалко пальто — красивое, дорогое, уютное. Придется постараться, чтобы восстановить его первоначальный вид. Но я не вылетаю из реальности, адекватно воспринимаю происходящее и вопреки всему улыбаюсь.

Еще раз смачно харкнув, Кэт заканчивает показательное выступление и, удовлетворенно гогоча, в сопровождении свиты отваливает.

Сажусь на задницу и стираю с губы соленую кровь.

Вот он — социум. Жизнь как она есть. Можно истратить на реабилитацию и крутых психотерапевтов еще не один миллион, но бабочка не прилетит и не спасет, а тот, кто ею казался, равнодушно пройдет мимо. Так происходило всегда. Разве что трепещущие крылышки не были такими ослепительно красивыми.

Меня трясет от невыплеснувшегося адреналина и смертельной тоски.

Зачем я вообще кого-то обвиняла в краже?

Недавно ради Свята я тоже взяла кое-что без спроса.

И даже если бы представился шанс отмотать назад, я бы все равно сделала это.

Потому что ему больше никто не мог помочь.

***

Спотыкаясь, я плетусь вдоль ровных белых заборчиков и смотрю в небеса — за их голубоватым легким газом спрятался неведомый космос. Эмоции и мотивы людей — тот же космос, и я никогда не научусь их распознавать.

Синяки и ссадины на теле наливаются болью. Я устала и хочу домой — на огромную, пустую, понятную планету, где камни были злом, а красота — добром.

Вламываюсь в гостиную и, не разуваясь, спешу в ванную. Счищаю с дорогого черного драпа листья и землю, замываю потеки и пятна. К счастью, мама занята приготовлениями к открытию и до позднего вечера пробудет в салоне, а у меня есть возможность привести в порядок пальто. Я верну его владельцу в целости и сохранности, когда он выйдет из тени. Мы с братом станем большими друзьями, и он меня защитит — раз уж Свят не захотел.

Мама возвращается за полночь — уставшая и счастливая, но вид бледного существа, выплывшего из потемок, пугает ее и мгновенно стирает улыбку. Кэт не оставила на лице синяков, но мама все равно улавливает мой настрой и с порога учиняет допрос:

— Ради бога, скажи, что стряслось? Проблемы с ребятами? Тебя обидел парень?

— Ничего. — Я равнодушно пожимаю плечами, выворачиваюсь из цепких рук, ухожу на кухню и наполняю стакан холодной водой.

— Регина, пожалуйста. Мне жаль, что сегодня не получилось остаться с тобой… — продолжает преследовать мама, но я огрызаюсь:

— У всех нормальных людей бывают проблемы. Они справляются, ма. И если я «совершенно нормальная», то тоже справлюсь, разве нет?!.

***

Остаток недели проходит в делах. Мама разрывается между поставщиками, рекламщиками, прессой и мной — но я не прошу участия. Отсиживаюсь в комнате и шью — за эти дни гардероб пополнился платьем из зеленого струящегося шифона и винтажных шелковых кружев. В такие вещи облачаются только по случаю важных торжественных мероприятий, и я, несмотря на неудачи и распухшие от слез глаза, верю, что когда-нибудь обязательно примерю его и буду в нем самой счастливой.

Каждое утро я упорно наношу яркий макияж, надеваю самые безумные вещи и иду в колледж. Отстегиваю Кэт тысячу рублей, занимаю место на галерке, вытягиваю ноги и смотрю на осень, то плачущую, то сияющую за окном.

Про меня ходят слухи. Стараниями Кэт только слепой не увидел чертову запись моего унижения, и даже те, кто не интересовался мной, теперь уверены, что «Гафарова — чмо и не следит за языком, а Святоша Рябинин послал ее из-за венерической болезни».

В меня тычут пальцами, обзывают шалавой, ставят подножки и противно ржут вслед.

Но мне нравится версия большинства — в ней не упоминается спор, и статус Свята не пошатнулся. Сам же он закинул мой контакт в черный список и остался на недосягаемой высоте.

Мир тесен: я часто замечаю его у корпусов — издали, со спины, вполоборота, но спасаюсь от невыносимой боли бегством. Падаю в бездну и, чем слабее становлюсь, тем сильнее и изощреннее надо мной издеваются.

Я больше не могу открыть рот, чтобы нормально ответить, забываю родной язык, значение слов, интонации, звуки, теряю себя…

Снова стало сложно ориентироваться в пространстве — иногда паника скручивает внутренности прямо посреди проверенного маршрута, и я долго не могу отыскать ни балкона, ни цветов, ни граффити на стене дома, где живет Святослав.

Но я выше всех сплетен и упрямо прихожу в колледж. В надежде мельком увидеть его, задохнуться и захотеть жить.

***

Сквозь слои ваты и облаков пробивается мамин восторженный возглас, звуки поцелуев и грохот чемоданов. Приехал Андрей, но ранний час, осенний дождь и суббота напрочь лишают меня воли. Отворачиваюсь к стене и с удовольствием окунаюсь в недосмотренный сон — красивый и намного ярче яви.

Однако спокойствие длится недолго — его нарушают шаги у кровати и встревоженный шепот над ухом:

— Регина, кое-что пропало из сейфа… Ты показывала приходившему парню кабинет Андрея?

Я взвиваюсь на подушках, в ужасе смотрю на маму и отчима, и в глазах темнеет. Я не хочу, чтобы они забрали деньги у Свята, но, если не признаюсь в содеянном, он точно окажется в беде!

21 (Святослав)

Деньги, принесенные дурочкой, тратить я не собирался — тем же утром, умирая от похмелья и мутного чувства, похожего на вину, до лучших времен спрятал в коробке с хламом и попытался сосредоточиться на более важных вещах — учебе, долгах и поисках работы.

Но еще один день в курьерском прикиде и вечер при свечах прикалывали мало — вернувшись из шараги, я все же вытащил из пачки десять бумажек и заплатил по счетам. А потом зарулил в ТРЦ и купил нормальную куртку — не самую дорогую, но все же лучше, чем отстой из секонд-хенда, болтавшийся на моих плечах.

И вот теперь сижу в баре и стараюсь хорошенько накидаться. Я имею на это право — папаша, вечно кичившийся размерами заработка, на меня почти ничего не тратил. Он мне многое задолжал.

С нижних этажей доносятся звуки голосов, крики детей, шум эскалаторов и рекламные объявления. Я приятно расслаблен, джин обжигает горло и согревает кровь, возвращая почти утраченное чувство свободы.

Не знаю, что там повернулось в башке у дурочки, но сейчас я ей благодарен. За щедрость.

Усмехаюсь и опрокидываю в рот содержимое стакана.

Не ожидал, что «папина радость» станет настолько легкой добычей и даже немного разочарован. Хотя… нет. Мне плевать. Плевать на нее и на ее проблемы.

Мать говорила, что эта отмороженная переспала с половиной старшеклассников в школе и изрядно подпортила кровь своей матушке и моему папаше.

Она плохо училась, а девятый смогла окончить только при помощи взятки, которую отец лично дал директору на лапу. За взятку ей нарисовали хоть какие-то оценки, за взятку — и немалую — приняли в местную шарагу. Зря я сомневался в правдивости этих рассказов — «папина радость» реально тупая. И шалава — настоящая, идейная.

Я сталкивался с такими в прошлой жизни — вечно крутились вокруг нашей тусовки и искренне любили всех, с кем трахались. Это хуже, чем продавать себя за деньги, и я старался их избегать…

Сколько бы папаша ни убеждал себя и окружение, будто Наташа и ее дочь хорошие, у меня на руках есть доказательство обратного.

Я получил от дурочки желаемое, и даже перевыполнил план, а за попытку выставить меня посмешищем она наказала себя сама.

Единожды переступив черту, становишься способным абсолютно на все — сверхчеловеком, гребаным богом. Перед тобой открываются сотни возможностей, недоступных порядочным, совестливым лохам.

Поэтому утром я прошел мимо.

Смотрю на веселых девчонок, без стеснения разглядывающих меня, и прошу бармена повторить. Глушу джин и, окончательно окосев, покидаю нагретый задницей стул.

Я видел — ей было плохо. Но взвалить на себя ответственность я не готов.

Она не знает, что я — тот самый сводный брат. Она слишком восторженная. У нас нет ничего общего.

Я был пьяным в дрова, ни черта не помню о прошлой ночи, но видео одним глазком все же глянул. От него до сих пор мутит.

Лучше побуду пока подонком.

ТРЦ закрывается, и бар вместе с ним. Покупаю бутылку навынос, застегиваюсь под горло и, шатаясь и спотыкаясь, через студеную тихую ночь иду к излюбленному месту — полуразрушенной стене, возвышающейся над заброшками и прошлой сытой жизнью.

Бросаю на кирпичи рюкзак, сажусь, прикуриваю от дешевой зажигалки, сворачиваю горлышко джину и снова пью.

Я реально «весь в мать» — лечу гнилую душу алкоголем, самооправданием и игнором возникающих проблем. Получается плохо…

Широко распахнутые глаза, тихие всхлипы и стоны, засевшие на подкорке, не дают прийти в норму, провоцируют приступы удушливого тепла под ребрами, выступают слезами, и я отвешиваю себе ощутимую оплеуху.

— Соберись, ушлепок конченый… Хватит! — Я матерюсь, снова и снова пью, и мысли проясняются.

За спиной стоит ощетинившийся инеем сентябрь, тишина давит на уши, белые облачка дыма вырываются изо рта и отлетают в черный космос. Он понятен мне. Он такой же, как я. Холодный и пустой.

Еще несколько раз прикладываюсь к бутылке, вспоминая моменты из прошлого и, кажется, понимаю, почему вырос таким. В нем не было ничего хорошего — ни покоя, ни понимания, ни тепла. Отстраненность выработалась сама, как ответная реакция на вопли и скандалы.

Родители и понятия не имели, как строить отношения, любить и правильно воспитывать детей. Они ненавидели друг друга, старались побольнее задеть, осыпали проклятиями, орали до хрипоты.

А потом придурок резко переобулся…

Окно моей комнаты светится желтым. Мне известна вся подноготная папочкиной новой семейки, и теперь, сколько бы тот ни строил из себя покаявшегося грешника и счастливого отца и мужа, я не успокоюсь, пока не увижу в его глазах беспомощность и страх.

Я заставлю его вспомнить о моем существовании.

Это отличный план.

Бросаю недопитую бутылку в чахлые кусты под стеной, сплевываю под ноги и, шатаясь, отваливаю.

***

Мать дома — открывает дверь, как только я подхожу к ней, и нервно теребит край линялой футболки.

— С возвращением! — приветствую заплетающимся языком, глупо хихикаю и даю себе зарок больше не бухать — это и так привело неизвестно к чему.

Прохожу в комнату, включаю светильник, и тусклый свет лампы кажется чудом. Мебель и стены качаются, над головой кружит вражеский вертолет, к горлу подступает горечь. Мать не замечает моей кондиции и врывается следом.

— Славка, на пару слов… — Она опирается ладонью о косяк, но промахивается и врезается в него плечом. — Я так понимаю, мальчик мой окончательно вырос, раз не стесняется приводить сюда девок, пить мамин вермут и разбрасывать по полу презервативы…

Она тоже пьяна, по обыкновению плетет чушь, но сейчас перешла все границы, и я морщусь от дикого кринжа:

— Что тебе нужно, ма?

— Славик… Говорю с тобой как со взрослым человеком. В общем… мы с Валерой хотим съехаться. Хватит ждать у моря погоды — надо устраивать личную жизнь. Твой отец все равно не одумается и не обзаведется совестью. Так в чем смысл? А Валера… У него тесная комната в коммуналке, к тому же с дачи переехала мать с дурным характером. Я прошу тебя сейчас от всего сердца: вернись к отцу, а? Там тебе будет лучше.

Я молча офигеваю, и мать прорывает:

— Думаешь, я не вижу, как тебе тяжело, Слав? — Она заливается крокодильими слезами и вытирает их дрожащими пальцами. — Я же каждый божий день чувствую себя виноватой. Получается, все из-за меня. Ну не стою я таких жертв, пойми! Там все твое. Принадлежит тебе по праву. Вернись и оттяпай у него свою долю. Иначе она достанется чужим людям…

Доводы матери звучат складно, но на самом деле означают лишь одно: мать запросто променяла меня на молодого хахаля. А моя самоотверженность на хрен никому не сдалась…

— Пожалуйста, иди и проспись. Ради бога, давай поговорим утром?

Я выпроваживаю ее из комнаты и закрываю дверь.

Падаю лицом в подушку, пытаюсь уснуть, но она пахнет горными цветами и травами, солнцем, теплым дождем и чем-то невесомым, как мечта, которая все еще может сбыться.

***

Временами я нежно люблю свою шарагу — учебу без напрягов, куратора и преподов, переживающих за меня как за родного, восторженных девчонок, для которых являюсь недосягаемой звездой, душевного быдлана Севу и его разухабистый юмор.

Совсем недавно, на первом курсе, он казался мне инопланетным дуболомом без мозгов и перспектив, а теперь я выкупаю все его приколы, и нас поджидает примерно одинаковое невнятное будущее.

В понедельник он где-то купил за двадцатку убитую в хлам «классику», и до конца недели самой насущной проблемой стал поиск автозапчастей на сайтах объявлений.

Пару раз со спины я видел Гафарову — покачиваясь, та шла в неизвестном направлении и куталась в бежевую куртку необъятных размеров, но я оперативно линял.

Как проклятый, налегаю на теорию, в общественных местах шараги появляюсь редко, но интуиция улавливает странное оживление — шепот, внезапно смолкающие при моем появлении голоса, смешки и возню.

Знакомые и незнакомцы прячут глаза и улыбаются, и только Сева со свойственной ему прямолинейностью в пятницу выбалтывает в курилке:

— Свят, а почему ты с ней не стал? Красивая баба. Отбитая, правда. Но я бы не отказался ее объездить.

— Ты вообще о ком? — Я затягиваюсь. Сигарета на четверть становится пеплом и осыпается на притоптанную грязную землю.

— О Гафаровой с первого курса. Говорят, она бегала за тобой, а ты ее шваркнул.

Сплевываю и чертыхаюсь.

Я ни с кем здесь не взаимодействую, но постоянно становлюсь предметом сплетен — людей притягивает и волнует все непознанное, информационный вакуум в таких случаях они обычно заполняют предположениями и домыслами.

Мое появление на публике с дурочкой не могло не вызвать бурления масс, и коллективный разум породил трагическую историю нашего расставания. Почему бы не поддержать годную легенду.

— Ну было, и что? Разве я виноват, что не на помойке себя нашел? — Я натягиваю самую мудацкую из ухмылок, а Сева потрясенно качает головой:

— Ну ты и тип… Красава…

***

Под диваном разражается воплем телефон. Я вздрагиваю от неожиданности, матерюсь, шарю ладонью по полу и с трудом разлепляю один глаз. Звонит отец.

Я не удивлен: родители никогда не отличались адекватностью, а лютую дичь начинали творить почти одновременно, не сговариваясь. Помимо стенаний матери, за несколько дней засевших в печенках, меня ждет еще один сюрприз — едва ли приятный.

— Чего тебе? — огрызаюсь вместо приветствия, и мозг валуном катается в пустой от недосыпа башке. Шесть утра…

— Славик, здравствуй! — откашливается он. — Я в городе. Скажи мне, ты, часом, не заходил домой?

— А что? Пропало что-то? — усмехаюсь и с интересом разглядываю серый потолок с розовыми отсветами восходящего солнца. — Может, замешана твоя сучка или ее дочь?

— Рот захлопни, мерзавец! Регина — хорошая девочка, а за такие слова о Наташе я тебе морду разобью! — рявкает папаша, и я скриплю зубами — осознание своей ненужности режет по живому.

Не надо было отвечать на звонок.

— Я давно отдал тебе ключи, опомнись… — отвечаю устало. — Присмотрись получше к тем, кого пригрел.

Папаша вопит, и что-то, на миг ожившее в душе, снова отмирает — теперь уже насовсем. Безотчетная надежда сменяется холодной яростью.

— Слушай, я хочу прийти завтра… — хриплю в трубку и прикрываю глаза. — Поклониться в ноги твоей Наташе и познакомиться с «сестрой». Ждите. Я приду не с пустыми руками.

***

Я привык ко всеобщему вниманию, никогда не терялся перед толпой, но пережить субботу, будучи героем сплетен, стоило немалых душевных сил.

Занятия окончены, я спешу домой, но Сева нагоняет меня у курилки, стреляет сигарету и опять пускается в рассуждения о житье-бытье. Изображаю заинтересованность, хотя боль, засевшая в висках после утреннего разговора с папашей, не дает сосредоточиться на Севином бубнеже.

— А, да. Забыл рассказать. Ты в курсах? — Сева лезет в карман ветровки, достает телефон и сует мне под нос. — Верка говорит, там еще какой-то спор был…

И я вижу, как дурочку бьют по щекам, оплевывают и пинают шмары-первокурсницы — особенно усердствует кобыла с намалеванными бровями.

От негодования сжимается кулак — естественная реакция нормального человека на увиденное, но досматривать не тянет.

Возвращаю телефон Севе, прощаюсь с парнями в курилке и иду к ржавым воротам.

Передо мной, загребая ботинками землю, ковыляет Гафарова — куртка испачкана, в походке нет былой легкости, выцветшие патлы напоминают гнездо, а сама она — городскую сумасшедшую.

Позади раздается взрыв хохота, меня обгоняют те самые девахи с видоса. Они резко толкают Гафарову в спину, и та приземляется коленями в грязь. Заправляет за уши волосы, спокойно собирает высыпавшиеся из рюкзака ручки и растерянно осматривается.

Меня это не касается…

Но возмущение, недоумение и здоровая злость не позволяют сделать больше ни шага.

Ее зеленые глаза находят мои — доверие и ужас в них выворачивают душу наизнанку.

Тонкие косточки. Всхлипы и стоны. Тепло под ребрами. Невыносимое ненужное лишнее тепло…

Спор.

Она слила его, хотя имела все шансы выиграть. Вот за что тупые мрази ее гнобят.

Я сбрасываю оцепенение и срываюсь с места. На ходу отыскиваю снятое мною видео и делаю скрины — несколько фотографий с моей четкой рожей, дающих примерное представление о происходящем, но не более.

— Эй, как тебя там. На пару слов! — Я ловлю шаболду, толкнувшую Регину, за рукав, разворачиваю к себе и тащу обратно. Та икает от изумления и улыбается:

— Ого! Приве-е-ет… Как дела?

— Отвали от нее, я два раза не повторяю. Если не доходит, сделаю так, чтобы дошло.

Мразь нахально пялится на меня, но тут же сдувается и краснеет — еще ни одна живая душа не выдерживала мой пристальный взгляд.

— Впрягаешься за нее, Рябинин? — усмехается она. — Да ты хоть знаешь, почему эта сучка к тебе подваливала?

— Знаю! — перебиваю я, начиная уставать от ее ужимок. Вокруг собираются зеваки, но мне все равно. Подношу к ее опухшей наштукатуренной физиономии телефон, встаю рядом и, приобняв ее за плечо, медленно листаю фотографии.

— Ну что, увидела? Она выиграла спор. Это ты должна ползать перед ней на коленях. Радуйся, что ей это на хрен не нужно.

— Пошел ты, Святоша! — верещит деваха и бьет меня по руке. Поросячьи глазки краснеют. — Этого мало. Где признание? Где видео?

— Так сильно желаешь увидеть меня в деле? Исключено. Эта опция доступна только красивым девчонкам.

В гробовом молчании я возвращаюсь к Регине, обхватываю ее острые локти, поднимаю на ноги и волоку к дыре в заборе, а она мешком виснет на мне.

22 (Регина)

Самые страшные времена наступали, когда налетал ветер, над головой сгущались тучи, и в горах раздавался зловещий рокот грома. Он вызывал в недоразвитой душе настоящий ужас — звериный, безысходный, невыносимый. Я умирала с каждой грозой и оживала с каждым новым лучом солнца, и никто не объяснял мне суть явлений и вещей.

О природе гроз я узнала только на уроках физики в школе, но побороть мучительные детские страхи не смогла до сих пор.

Сегодня с самого утра в небе во всю мощь сияет гребаное солнце, но гулкие раскаты оживают в глубинах памяти и пугают до одури — реальности переплетаются, искажаются, проваливаются друг в друга, но рядом нет проводника…

Смятая купюра снова перекочевывает в карман не скрывающей радости Кэт, и исписанная непристойностями парта до конца занятий становится моим пристанищем.

Обняв себя слабыми руками, я блуждаю по бесконечным коридорам и лестницам, натыкаюсь на испуганные взгляды, кривые ухмылки, взрывы хохота и открытые двери. Меня мутит.

Ничего…

Стоит только досчитать до десяти, отыскать ориентиры, и этот кошмар пройдет. Я вернусь в настоящее.

Наконец удается сконцентрировать внимание на чьей-то малиновой куртке — увязываюсь за ее владельцем, продираюсь сквозь толпу в холле, выбираюсь на улице, но тут же теряю яркое пятно из виду.

Впереди маячат лишь размытые одинаковые силуэты и ржавая калитка, просочившись сквозь которую безликие люди оказываются снаружи.

Мне тоже нужно туда. Нужно домой.

Но я не знаю, где мой дом.

Кажется, он остался в горах и был холодным и темным.

Нет, он был украшен афишами и картинами, а вечерами освещался тусклой лампой под старым абажуром.

Нет же… мой дом там, где в просторной комнате живут красивые вещи с прекрасным ароматом, где вьются по полу сквозняки, а в окно заглядывают звезды, где уютно, спокойно и тепло.

Однако утром в нем случился скандал — тихий, оторопелый, на пределе выдержки. Тревога в глазах мамы и сомнение во взгляде Андрея все еще обжигают сердце. Родители до последнего не хотели верить, что я взяла деньги и истратила не по назначению, но прекрасно это знали…

Они бы все равно не поняли моего стремления любой ценой спасти любимого. И я, уставившись в одну точку, молчала до тех пор, пока от меня не отстали.

Итак, их жертвы не принесли результата: я начала новую жизнь с прежних ошибок — опять разочаровываю, заставляю близких переживать и стыдиться. Сплю с теми, кому не нужна. Транжирю деньги. Падаю в каменный колодец без дна и схожу с ума…

Толчок в спину выбивает из легких воздух, перекошенная рожа Кэт на миг обретает четкость, слишком слабые колени подкашиваются и увязают в холодной жирной грязи.

Не вышло социализироваться. Не получилось соответствовать. Ничего не получилось…

Мне одиноко и тоскливо. И до слез обидно, но не за себя, а за содержимое рюкзака. Я судорожно пытаюсь вытащить его из мерзкой черной жижи и спасти от позора. Эту ручку в надежде на успешную учебу для меня купила мама. А удивительно красивый блокнот так долго ждал своей участи на полке деревенского магазина возле трассы, соединяющей наши со Святом города…

Меня окутывает душная непроглядная темнота, оглушает раскат грома, окружают мертвые камни.

Но на одном из них, сопротивляясь порывам ледяного ветра, трепещет желтыми крыльями нежная живая бабочка…

Чьи-то надежные руки сжимают мои локти и помогают подняться.

Реальность врывается в сознание прозрачной синевой неба, рыжими и бурыми кронами деревьев, черными точками птиц… и спокойными серыми глазами напротив.

Свят… Только с ним я выберусь на свет.

«…Ну что, увидела? Она выиграла спор. Это ты должна ползать перед ней на коленях. Радуйся, что ей это на хрен не нужно…» — его голос эхом раздается в закружившейся голове и, чтобы снова не потерять равновесие, я хватаюсь за его рукав.

Он молча уводит меня от зевак, подталкивает к пролому в заборе, помогает не упасть на кочках в унылом облысевшем саду, а мое сердце разрывается от облегчения и признательности, а еще — от вины, раскаяния, стыда и боли. Теперь я уверена: чувства, что сейчас не вмещаются в грудной клетке, называются именно так.

— Свят… — умираю я. — Ты знал о споре?! Но почему? Как давно?..

— С самого начала, — пожимает плечами он. — Слышал ваш разговор в курилке.

Мутные, вечно недодуманные мысли внезапно становятся пронзительно ясными и мешают дышать: он больше не похож на загадочного парня с умопомрачительной улыбкой, которого я знала. Или… он всегда был только таким — отстраненным, холодным, надменным и чужим…

Я останавливаюсь как вкопанная, отдергиваю руку и пячусь назад. Реальность трескается под ногами, как тонкий лед.

— Если так, то… Зачем ты подошел ко мне? Зачем говорил, что я тебе нравлюсь? Зачем ты со мной переспал?

— Как тебе сказать… Понимаю, Гафарова, ты бы предпочла выставить меня полным лохом и стать авторитетом для подружек. — Губы Свята трогает горькая усмешка, а в сером взгляде мелькает усталость. — Прости, но я вынужден был тебя обломать. Скучно в этой дыре, каждый развлекается как может. Я тоже неплохо развлекся. Взял с тебя пример и сделал интересное видео. Так, на всякий…

Я во все глаза рассматриваю его, но не могу считать выражение прекрасного лица, и за шиворот холодными помоями заливается ужас.

Он никогда меня не любил… Просто играл. Презирал, забывал, не нуждался…

Он ничем не лучше моих бывших мальчиков-дешевок. Тогда почему же все это время был таким красивым?!.

Отступаю от его издевательской улыбки, но упираюсь ботинком в рыхлую кочку и вдруг замираю от осознания.

Даже теперь, уничтожая меня, Свят остается красивым. Убийственно красивым и чистым. Чувствующим. Живым…

В глубине покалеченной души я знаю о нем все.

Он снова пытается выстроить ледяные стены и спрятаться за ними — совсем как я, когда пряталась за образами успешных девах. Он одинок… Страшно, мучительно одинок…

А я не готова снова его потерять и никогда я не поверю в искренность только что услышанных слов.

— Ты проучил тупую идиотку, поздравляю… — тихо соглашаюсь я, но голос не дрожит и вдруг обретает силу, а веки обжигают злые слезы. — Ты мог бы разослать видео всему колледжу и уничтожить меня, но не сделал этого. Почему, Свят? Почему, твою мать, ты тогда заступился, протянул руку и при всех вытащил из грязной лужи???

Надо мною смыкаются каменные стены, но я трясу головой и прогоняю наваждение. Вокруг явь — осенний сад, разбавленная дождевой водой акварель неба и серый, полный боли взгляд. Это он держит здесь мое тело, душу и разум.

Мне не помогут врачи, не помогут таблетки.

Мне может помочь только он…

«Ты не оставишь меня. Ты не заберешь у меня надежду!..» — мысленно продолжаю умолять и жду ответа, от которого зависит жизнь.

Свят бледнеет и отводит глаза.

***

Странная радость окрыляет — один короткий миг Свят не выглядит холодным и отчужденным, но в следующий прячет руки в карманы, смотрит куда-то за мое плечо, и в солнечное сплетение пробирается мерзкий холодок.

Все-таки я ошиблась. Ему больше нечего добавить…

Мутная пелена слез размывает краски. Прямо сейчас, в этом покинутом всеми месте, окруженном старыми яблонями и серыми покосившимися заборами, все закончится. А дальше…

— Ну а ты почему включила благородство и соврала, что проспорила? — отвечает он вопросом на вопрос, и почти погасшее солнце вдруг становится по-летнему ярким.

— Потому что ты… — Дыхание сбивается. Самое время вывернуться наизнанку и признаться ему во всем, но я не могу вместить в странные конструкции слов свои чувства: восхищение, зависимость, восторг… — Ты такой красивый, Свят! — покачнувшись, завороженно шепчу я.

Он быстро сплевывает и смотрит на меня как на сумасшедшую — с недоумением и жалостью. Я опять сделала что-то не так, а Свят не прощает людям ошибок.

— Ну все… Тебе пора домой, девочка. Пошли.

Слово «дом» взрывается на задворках памяти болью, одиночеством, липкими страхами и обрывками детских кошмаров.

Усилием воли подавляю панику и без спроса цепляюсь за рукав Свята. Он рядом, все в прошлом, мне нужно не туда…

Но возвращаться в уютный теплый коттедж я тоже боюсь — у его ворот придется навсегда расстаться со Святом. Он не останется со мной, не назовет своей девушкой, не поцелует, не заговорит… Уйдет и скроется в туманной полусонной осени, и сказки превратятся в рваные раны.

А еще предстоит пережить осторожные расспросы родителей, внушения, уговоры и пристальные взгляды, хуже которых только смерть.

Мы молча покидаем сад и идем вдоль покосившихся заброшенных строений. Слабые ноги в отяжелевших от грязи ботинках заплетаются, с каждым шагом я все сильнее наваливаюсь на Свята, но надежное плечо смиренно сдерживает мой натиск. По щекам катятся горячие капли, иррациональное счастье, как крепкий алкоголь, согревает тело и туманит мозг. Он не отталкивает. Значит, надежда все еще есть…

Ради него я пробегусь босиком по углям, ухвачу горсть холодных звезд с черного неба, отдам всю свою никчемную кровь, пойду против семьи…

Спотыкаюсь и едва не падаю, Свят, чертыхаясь, ловит меня за шкирку и рявкает:

— Осторожнее!

— Мне нужно с тобой поговорить, — решаюсь я.

Слева возвышается холм, а на нем — пожираемая ветрами, дождями и временем полуразрушенная стена. Узнаю тайное убежище Свята, ставшее для меня местом силы, и преисполняюсь уверенностью. Здесь возможны любые чудеса, и сегодня мне повезет — он выслушает, поймет и простит.

Он меня не бросит…

Я разжимаю онемевшие пальцы и как угорелая бегу к обломкам кирпичей, сдирая ладони, взбираюсь наверх и подставляю лицо последним теплым лучам обреченного солнца.

— Гафарова, у тебя крыша поехала? — Слышу шорох песка и камней и учащенное дыхание рядом.

Свят выпрямляется, достает из кармана сигареты и закуривает, а я любуюсь идеальным профилем на фоне выцветшего неба и не двигаюсь, чтобы ненароком не нарушить гармонию момента.

Новая стильная куртка, подчеркивающая ширину плеч, спокойные уверенные движения, живые эмоции и мечты в серых глазах. Кажется, за время, пока мы были не вместе, он стал счастливее. Я никогда не признаюсь родителям, что взяла из сейфа деньги и отдала именно ему. Я поступила правильно и готова сесть в тюрьму, только бы он всегда оставался таким, как сейчас.

— Ну, и что ты хотела сказать? Я тороплюсь, — с ледяным равнодушием сообщает он, затягиваясь и выдыхая дым, но я отлично помню ту ночь, когда он показал себя настоящего, и его финты не сбивают с мысли.

— Ты говоришь, что связался со мной из-за скуки… — Глотаю скользкий ком, но улыбаюсь еще шире. — А я хочу объяснить, зачем вообще затеяла спор.

…С самого раннего детства я была чужой, другой, лишней… Привыкла съеживаться от любого крика, не попадаться на глаза, молча сносить лишения. Если бы не прилетали бабочки, я бы…

Одна из них и стала моим проводником в нормальный мир.

Когда кошмар закончился, мама очень старалась избавить меня от засевших внутри демонов, но навыков и средств не хватало — в школе я продолжила забиваться в угол и терпеть обидные прозвища, подножки, плевки. Чтобы понять, как живется изгою, нужно побывать в его шкуре…

Свят — надежный, спокойный, уверенный, украшающий собой эту жизнь — созерцает порыжевшие дали и молчит. Но он рядом, и мне впервые не страшно погружаться в трясину прошлого.

— Маме было не под силу с одинаковым успехом бороться за меня и сражаться с нищетой, — продолжаю я уверенно и заправляю за уши растрепанные, покрытые коркой засохшей грязи волосы. — Я прибивалась к любому, кто выказывал интерес, шла за ним, слепо доверяла, копировала поступки. Так я становилась хоть отдаленно похожей на человека… Мне и тут нужен был проводник в мир. Мне нужен был хоть кто-то… Я не знала, что ты первым откроешь ту чертову дверь. Я не знала, какой ты. Но теперь — знаю, и стерплю все унижения. Спасибо тебе, Свят… Спасибо за все. И… прости.

Разогнавшийся пульс отзывается болью в висках, я не могу поднять взгляд, снова ожидая решения Свята. Если он пошлет меня, я вниз головой нырну в чахлые кусты и торчащие из них колья арматуры и умру…

— Бог простит, — шумно вздыхает он. — Кто я такой, чтобы отпускать грехи…

Вместе с холодным ветром до меня долетает аромат его парфюма, и в мыслях воцаряется туман. Мы были так близки, что невозможно быть ближе. Свят давно меня простил, поэтому перешагнул через гордость и заступился, наплевав на предрассудки и сплетни. Он сделал так много добра, хоть я и не заслужила…

Я кидаюсь к нему и обнимаю, прирастаю душой к его душе и зарываюсь носом в воротник, а его теплые руки смыкаются на моей талии.

— Не оставляй меня, пожалуйста. Будь всегда рядом… — плачу и задыхаюсь от невероятной, нестерпимой красоты момента, и его тихий шепот обжигает макушку:

— Буду, Регина. Рядом я точно буду.

23 (Святослав)

Я провожаю дурочку до беленого заборчика и с усилием отцепляю тонкие грязные пальцы от рукава новой куртки.

— Ну все. Тебе правда пора. Иди домой, окей?

Она смиренно соглашается, но не двигается с места.

Видимо, по причине заторможенности ее жестко буллили в школе. А заторможенность — следствие того, что Наташа пару раз роняла ее в детстве. В общем, я ни хрена не понял в ее исповеди. Точнее, даже не пытался вникнуть, что там она пыталась до меня донести: голова пухнет от своих проблем, и чужие — ни к чему.

У меня мать с идеей фикс съехаться с мутными типом и папаша, впавший в любовный маразм. У меня нет денег и перспектив, зато есть нездоровый интерес к моей персоне в шараге, и его, благодаря дурочке, я сегодня знатно подогрел.

Жаль, что я не умею так же поэтично жаловаться на дерьмовую жизнь.

Дурочка открывает рот, чтобы сказать что-то еще, в глазах с потекшим макияжем сияют слезы и засела собачья преданность — настолько явная, что меня корежит, как от удара под дых.

Она опять истолковала все неправильно. Но так даже лучше. Веселее, и не позволяет забыть, какое я дерьмо.

— Я увижу тебя снова? — умоляет глупое создание, пялится, не моргая, и вынуждает меня кивнуть.

— Конечно. У тебя же есть глаза.

Разворачиваюсь и быстро ухожу, но успеваю заметить на брусчатке у гаража свежий след мокрых протекторов и яркий свет в столовой.

Папаша пораньше вернулся с работы и наверняка устроил шоу с широкими жестами, тупыми дешевыми сюрпризами и несмешными шутками, а его жена восторженно слушает, втайне мечтая, чтобы он заткнулся или поскорее сдох.

А может, он сейчас протирает зад в плетеном кресле, потягивает кофе и несет мотивирующий бред о том, каким справедливым и честным является и как всем вокруг помогает.

Немудрено, что дурочка считает его хорошим. Раньше я тоже так думал, но его слова постоянно расходились с делами.

От души харкаю под ноги и ускоряю шаг.

Хочется вернуться, нагнать Регину, войти в дом вместе с ней и, глядя в его самодовольную рожу, спросить: неужели он действительно не понимает, что в его семье творится лютый звездец? Новая жена на его кровные открывает кабак, а любимая доченька не в порядке. У нее не хватает винтиков в голове, но на все находятся странные больные объяснения. Она стырила его накопления и отнесла конченому ублюдку, в которого вкрашилась до беспамятства. Она постоянно косячит, получает от одногруппниц ногами в живот, а защищать ее приходится мне…

Я мог бы незаметно подкинуть украденное в отцовский сейф. Или выйти из тени и сознаться во всем — выложить пачки на стол, очистить совесть и вывести ее из-под удара. Но как насчет справедливости?..

Впереди виднеются гнилые доски заброшенных дач, и я сворачиваю в первый прогал между заборами. Продираюсь сквозь репейники и крапиву, давлю подошвами осколки стекла и матерюсь.

Пришлось изменить маршрут и сделать крюк, но так ее умоляющий взгляд больше не прожигает спину.

Дышу на замерзшие руки и до боли сжимаю кулаки.

Она меня бесит. Я бешу сам себя.

За то, что в самые неподходящие моменты думаю о ней, туплю, сомневаюсь и превращаюсь в развалину. За то, что успокаиваюсь, расслабляюсь и включаю режим защитника, когда она, как кошка, хватается за меня холодными тоненькими пальцами.

Такое случалось и раньше — в присутствии Яны башня тоже отлетала на раз. Но «папина радость» — вообще не мой уровень и типаж — вызывает странный трепет, желание держать ее жизнь под контролем, ошиваться поблизости, пристально разглядывать… Дотрагиваться, лапать, целовать и, поддавшись до тошноты прозрачным намекам, снова завалить ее где-нибудь в укромном месте и отключить тормоза.

Она стала проблемой. Все зашло слишком далеко.

Ледяной ветер шелестит остатками листвы в кронах кривых яблонь, распугивает дерущихся за высохшее яблоко ворон, задувает за шиворот. От потребности затянуться сводит скулы, но холод понижает градус крови и проясняет мысли.

Я повелся, потому что давно никому не нужен, а дурочка запросто шагнет в огонь, если я попрошу. А еще она знает, как хорошенько ублажить парня. Годы тренировок — она предпочитает этим гордиться.

Из желудка поднимается горечь, а грязь, налипшая на подошвы, кажется неподъемной. Некогда самый перспективный человек элитной тусовки докатился до провинциальных шалав.

Подавляю лишние эмоции и концентрируюсь на чистой ненависти — усилием воли я умею доводить себя до любого состояния, будь то полная апатия или эйфория, не снившаяся даже бывалым торчкам.

Пока все идет по плану. Я разворошу их чертово уютное гнездо.

***

Связка ключей завалилась за подкладку видавшего виды рюкзака, но полумрак подъезда рассекает тонкая полоска света — наша входная дверь не заперта. В приступе паники толкаю ее плечом, но тут же усмехаюсь: все отлично, здесь у нас чертова идиллия. Мама и Валерон бухают на кухне.

Они частенько проделывали это, пока я батрачил на дядю в забегаловке, но после того как мать объявила о серьезности их отношений, шифроваться перестали окончательно.

Грохаю рюкзаком об пол, распутываю шнурки и забрасываю в шкаф куртку.

Взъерошенный Славик путается под ногами и вопит во все горло.

— Привет, бро… — шепчу я. Прохожу на огонек, и навязчивая боль в виске живо напоминает о себе.

В мисках нет воды и корма, в кастрюлях пусто, в холодильнике повесилась мышь, но на столе, в окружении тарелок с колбасой и сыром, торжественно возвышается пол-литровая бутылка.

— Отмечаете помолвку? — смеюсь, хотя мне совсем не весело.

Валерон поднимает опухшую физиономию и пытается сфокусироваться на нежданном госте:

— О, Славка. Садись. — Он наливает мне водки, но я демонстративно игнорю протянутый стакан. Мольба во взгляде матери запускает цепочку странных ассоциаций. Пожалуй, она не умнее дурочки…

— Славик, мы заявление подали… — гнусавит мать, и ее острый локоть соскальзывает с края столешницы. — Теперь будем семьей.

— Завязывай бухать, ма. — Я открываю шкафчик, насыпаю корм в миску, глажу благодарно мурчащего тезку и отправляю упаковку в переполненное ведро. — Вспомни свою подружку по спа-салону, у которой черные риелторы хату увели… Она начинала так же.

— Слав, ну что ты за человек… — Мать прячет покрасневшее лицо за ладонями, прерывисто всхлипывает и воет.

Она не умеет пить — ведет себя одинаково безобразно и под дешевой паленкой, и под «Хеннесси». Такие «концерты» в ее исполнении я видел тысячу раз, и они меня не трогают. Однако Валерон ведется по полной.

— Нет, а ты, а вот ты… — задыхается он в праведном гневе. — Че ты-то умеешь, чистоплюй? Ни себя, ни мать обеспечить не можешь… Нет бы порадоваться за нее… До слез довел, баран.

Я скриплю зубами, смотрю в упор в его пьяную харю и, мило улыбнувшись, посылаю на три буквы.

— Ты бы с мое пожил. И как я. Да я… — по инерции продолжает тарахтеть Валерон, зато мать резко бьет кулаком по заботливо сервированному столу и кричит:

— Пошел вон, негодяй! Возвращайся к своему папаше, ты не лучше!

Мигрень взрывается в башке дребезжанием тысячи пружин, и я выдыхаю:

— Я еще в прошлый раз тебя услышал.

***

Хлопаю дверью и пару секунд пялюсь на экран смартфона, но не вижу размытые черные цифры. Это гребаный ад. Даже мне, отморозку, иногда не хватает выдержки…

Выбора не осталось. Хорошо, что все сложилось именно так.

С трудом набираю знакомый номер и перебиваю безучастный голос автоответчика:

— Привет! Звоню сказать, что ты меня уговорил. Я вернусь. Прямо сейчас. Пусть твоя дочка выметается из моей комнаты, или я за себя не ручаюсь.

Итак, игра начинается. Я не готов к ней, придется импровизировать.

Достаю со дна пыльной коробки слаксы, сорочку и пиджак из позапрошлогодней коллекции, разжившись в «будуаре» утюгом, глажу их прямо на диване и напяливаю. В ход идут и классические туфли, после берцев вызывающие лишь досаду и дискомфорт.

На несколько секунд зависаю у зеркала и прихожу к выводу, что навыки выглядеть стильно еще не утрачены. Обязательно заявлюсь в таком виде в шарагу, как только верну свое пальто.

В комнату заглядывает мать и, воровато оглянувшись, прикрывает за спиной дверь. В воздухе повисает кислый запах спиртного.

— Славик, какой ты красивый… — робко вздыхает она. — Прости, что иногда реагирую резко. Зря ты так с Валерой. Он помогает мне как может. Добрый он. Прояви снисхождение! — Поняв, что тирада не находит отклика, мать заламывает руки: — Господи, как же с тобой тяжело!.. Ты словно замороженный: ни любви, ни участия, ни благодарности… От тебя вообще не исходит тепло!

— А от тебя? Когда оно в последний раз исходило от тебя? — Я вклиниваюсь в ее наполненный трагизмом монолог и всматриваюсь в мутные опухшие глаза. В них вспыхивает злость.

— Я не звала тебя сюда, Слав, не надо прикидываться униженным и оскорбленным! Твои жертвы никому не нужны. Иногда я не могу видеть твое лицо! Ты слишком сильно на него похож и давишь точно так же. Пусть я никчемная, пусть ничего не умею, но я буду жить, как сама захочу. Не вам решать. Никому из вас! — Мать изрыгает проклятия и изрядно смахивает на сумасшедшую.

Что она несет…

Теперь она воюет со мной. Я ей реально мешаю.

Мне давно не пять лет, но глаза жжет. Едва сдерживаюсь, чтобы не заорать, тупая боль изнутри напирает на ребра, но спасительная ненависть отключает все иные чувства и проясняет рассудок.

Обвинения в корысти были главным аргументом отца в их скандалах. Сейчас мы проверим, насколько он был прав.

— А как бы ты хотела жить, ма? Что именно тебе нужно? — спокойно спрашиваю я и даже заставляю себя улыбнуться.

Мать надолго задумывается, опускается на краешек дивана, тяжело дышит и неуверенно выдает:

— Да хоть… Да хоть салон красоты, как у Маши…

— Окей.

Снова углубляюсь в коробку, нахожу две пухлые пачки, перетянутые зелеными резинками, и протягиваю матери:

— Вот. Тут почти миллион. Хватит на материалы и пару месяцев аренды. Оживи свой блог, подтянется народ…

— Откуда это? — Злоба мгновенно в ее глазах сменяется обожанием и восхищением.

— Неважно. Поздравляю с предстоящим бракосочетанием.

— Ох, Славик, ты даже не представляешь, какой камень упал с моих плеч… Мы же теперь выберемся из нищеты. Ты… заходи! — Пачки скрываются в кармане ее растянутого худи. — Обязательно к нам заходи!

Мать часто моргает, улыбается, тараторит что-то еще, поднимается на носочки и целует меня в щеку… Пусть деньги она любит намного больше, я не могу на нее злиться. И не могу не заботиться, даже если намереваюсь бросить.

— А если мое мнение все еще для тебя важно, то… Пошли ты этого Валерона. И живи счастливо. — Сгребаю в рюкзак учебники и тетрадки, прохожу мимо мамы, ловлю и прячу орущего Славика под курткой и сваливаю в тихий вечер.

Отступать некуда. И каким бы я ни был на самом деле, хорошим мне уже точно не стать.

24 (Регина)

Я долго-долго смотрю ему вслед. Душа облачками пара через рот покидает нерешительное тело, устремляется за ним, теряет из виду и рассеивается в холодном воздухе…

Только что я была целой — мечтала, строила планы и крепко стояла на ногах, но теперь едва держусь. Прислоняюсь к окоченевшему кружеву калитки и пытаюсь собрать воедино эмоции, события и слова.

Свят, вопреки всему, спас меня от насмешек, не допустил моего позора, заступился, выслушал, целой и невредимой доставил домой. Он простил меня и в глубине души никогда не желал зла, поэтому и оставался таким красивым…

Нагромождения смыслов жужжат в голове, и руки дрожат. Не знаю, кто в прошлом причинил ему боль и заставил отгородиться от мира, но уже ненавижу этих людей.

Из-за деревьев стремительно наступает темнота, мир погружается в объятия холодной ночи, и легкая паника пощипывает кончики пальцев.

Но я не бегу, глубоко дышу и фокусируюсь на уютных картинках ежевечернего быта.

Я здесь. Я пока еще здесь.

На сердце легко.

В ярко освещенном окне в метре от меня мелькают силуэты — мама передает Андрею кофейную чашку с горячим волшебным зельем, и тот, благодарно кивнув, опускается в кресло и дует на пар. Они что-то обеспокоенно обсуждают, а передо мной в полный рост встает проблема номер два.

Пропавшие из сейфа деньги.

И паника, миг назад находившаяся под контролем, срывается с цепи.

Затравленно озираюсь по сторонам, но заборы, кусты и крыши сливаются в сплошной одинаковый фон. К ногам подползают сиреневые тени, ледяной ветер дует в лицо, на заброшенных дачах тоскливо завывают собаки. Свят ушел, бабочки улетели, я здесь одна и не смогу ничего предпринять. Кутаюсь в куртку и спешу к дверям.

На учиненный мною шум из гостиной выходит мама. Ее родная теплая улыбка тут же сменяется испугом.

— Регина, что случилось?!

За ней вырастает Андрей, его серый взгляд настороженно шарит по моей одежде.

Я слишком поздно вспоминаю про пятна и потеки грязи, причудливо украсившие джинсы и куртку, и, рассеянно махнув рукой, пускаюсь в объяснения:

— Упала. Опять. Вы же знаете, насколько я неуклюжая… — Снимаю ботинки «Прощай, молодость» и почтительно ставлю их на полку для обуви. — Да и куртка маркая. А пальто не ношу — решила вернуть Славику, как только он приедет…

Родители в смятении переглядываются, но мама первой обретает дар речи:

— Ладно. Переодевайся и мой руки. Ждем за ужином.

Мамин спокойный тон контрастирует с безнадегой в глазах, пугает и снова разжигает во мне чудовищную вину. Эти деньги были и ее надеждой…

Покорно плетусь в ванную, старательно смываю размазанный макияж и засохшую грязь, влезаю в безразмерную футболку и растянутые штаны и, поджав хвост, являюсь в столовую.

Там тихо и мирно.

Андрей галантно выдвигает стул и помогает мне сесть, нахваливает приготовленное мамой блюдо, смеется и шутит, но в паузах между словами повисает мучительная тишина и назойливо звенит в ушах. Дискомфорт нарастает, нежнейшее мясо не лезет в глотку.

— Регина, вернемся к нашему разговору… — мягко начинает мама, и серебряная вилка выскальзывает из моих онемевших пальцев.

К беседе тут же подключается Андрей:

— Мы понимаем, как для тебя важно общество сверстников, но Наташа рассказала, что ты являешься в таком виде не в первый раз. Если что-то происходит в стенах колледжа, я завтра же поговорю с директором. — Отчим невозмутим и надежен, от его красоты захватывает дух, но я ни за что не признаюсь ему, что несколько дней жестко огребала за проигрыш в споре. Хватит с Андрея и мамы подробностей моей интимной жизни.

— Нет, ничего такого… — Я снова хватаюсь за вилку, отправляю в рот огромный кусок, с аппетитом прожевываю его и убеждаю со всей страстью: — Меня больше не буллят. Не переживайте, там не принято унижать слабых. Да никто и не посмеет, потому что иначе будет иметь дело с моим парнем!

Я не вру — просто верю в альтернативную версию событий. Добрый доктор, работавший со мной в детстве, говорил, что я могу создать в воображении множество миров и образов, но реальным всегда будет лишь один, значит, бояться других не стоит.

Однако я сделала из беседы другие выводы и долго грустила. Ведь доктор так и не понял, что в любом из придуманных миров я была бы намного счастливей, чем в этом…

— Так вот, о парне. — Мама профессиональным приемом ловит и фиксирует мой взгляд, и я не могу отвернуться. — Спрошу еще раз. Дочка, он ведь был у тебя в гостях. Как думаешь, не причастен ли он к пропаже денег?

— Регина, пойми, эта сумма могла бы изрядно облегчить тебе жизнь. — Андрей отпивает кофе и взывает к моему закоротившему разуму. — Если парень провернул кражу за твоей спиной, мы обратимся в полицию. Такое деяние уголовно наказуемо, он должен ответить.

Струйка пота стекает по лбу, из желудка поднимается тошнота, гул в ушах нарастает и раскалывается на грохот и эхо. Ужасающий раскат грома загоняет сознание в глубину каменного мешка.

…Однажды я уже пыталась спасти бабочку, укрывшуюся от стихии, хотела отогреть, но слишком сильно сжала ладони…

Это случилось в далеком прошлом, но, клянусь, больше никогда снова не произойдет!

— …В любом случае, к тебе никаких претензий, ты же ничего не знала… — улыбаются красивые губы отчима. — Регин, ты меня слышишь?

Чернота рассеивается, скрежет металлической ножки по полу окончательно проясняет картинку.

Персиковые обои, шторки с нежным шитьем, багровая полоса в черном небе над кромкой забора, руки мамы на моих плечах…

— Дыши. Дыши. Помнишь, как нужно? Тихо. Вот так… — приговаривает она, но я отмахиваюсь.

— Андрей, ты ошибаешься. Я все знала! — хриплю я и не узнаю свой голос. — Я их, черт побери, и взяла!

Мама плюхается на стул, кожа на ее щеках приобретает землистый оттенок. Она не хочет верить, что ее борьба за меня завершилась полным провалом, хотя прекрасно знает, кто тут паршивая овца.