Выше стен

— Как это произошло? — Андрей не позволяет дрогнуть ни одному мускулу на лице, но по инерции хватает лежащий на столе смартфон и до побелевших костяшек сжимает пластик корпуса.

Хочется съежиться, превратиться в точку, исчезнуть, никогда не существовать — я столько раз подводила отчима и маму!..

Я не помню, в какой из моментов Святослав стал для меня важнее, чем они, но это произошло и уже не изменится.

— Я взяла их, Андрей. Прости. Один человек очень нуждался в средствах… Не надо полиции, я даже под пытками не назову его имя. Ваши деньги мне все равно не помогут, понимаете? Мне может помочь только он!!!

Перевожу дыхание, смотрю на родителей в ожидании крика и ударов, но Андрей бубнит: «Не неси ерунды…», а мама незаметно стирает слезы, встает и принимается за уборку — одну за одной отправляет в посудомоечную машину тарелки, покачиваясь, смахивает крошки с варочной панели. Она улыбается, но не смотрит на любимого мужа, а тот подносит к губам давно опустевшую чашку и углубляется в телефон.

Из-за меня… Все из-за меня. Им было бы легче без меня.

— Сок или чай? — неестественно весело спрашивает мама, пока Андрей прослушивает автоответчик, но я мотаю отяжелевшей головой, поднимаюсь и отваливаю в комнату.

Не нужно было выходить из каменного мешка вслед за бабочкой. Не нужно было даже пытаться…

В углах сгустились сумерки — недобрые, холодные, непроглядные. За тонкой стенкой прозрачного стекла раскинулся темный враждебный мир, и столь же тонкая грань отделяет меня от наступающего со всех сторон хаоса.

От рыданий перехватывает дыхание, ломит в висках, зудят веки. Я прислоняюсь лбом к дребезжащей прохладе окна и разглядываю стену и двор.

Не в первый раз, следуя за красотой, я оказываюсь в темноте. Скоро она окончательно поглотит пространство, и ни один человек не сможет войти в эту комнату, чтобы зажечь свет.

Из тяжких, как валуны, раздумий, меня выводит робкий стук и голос мамы.

— Регина! — Она приоткрывает дверь, осторожно шагает ко мне, и яркая желтая полоса за ее спиной тут же гаснет. — Андрей постарается найти необходимую сумму до намеченной даты. Так что… все хорошо! Не вини себя за принятое решение. Но в будущем обязательно советуйся с нами. С твоей семьей…

Я скорбно молчу, собирая воедино тупые мысли, но мама торжественно и заговорщицки шепчет:

— А какую новость я тебе сейчас расскажу! Славик вот-вот почтит нас своим присутствием — прислал Андрею сообщение час назад. Он своеобразный парень, но мы обязательно найдем общий язык, ведь так?

Щелкает выключатель, вспыхивают лампы под потолком, и я на миг зажмуриваюсь.

— Ну давай же! — Теплая рука согревает мое запястье. — Хватит киснуть. Надевай самый роскошный наряд, а я быстренько приготовлю десерт.

Мама подмигивает и скрывается в коридоре, а я подлетаю к зеркалу и в полном шоке пялюсь на зареванное нечто в отражении. Совсем скоро сбудется моя заветная мечта — я познакомлюсь со сводным братом. Тем самым, что жил здесь свою жизнь до меня.

Несмотря на потрясения бесконечно долгого дня, совершенно непозволительно выглядеть так, как я выгляжу сейчас!

Я распахиваю створки шкафа и в очередной раз застреваю на осознании — мне здесь не место… Выхватываю из ниши плечики с шикарным платьем, пошитым накануне для непредвиденных торжественных случаев и счастливых вечеров. Этот вечер точно станет счастливым и запомнится навсегда!

Сушу волосы феном, делаю небрежную укладку и рисую на опухших веках стрелки — получается не очень, но бордовая помада призвана отвлекать внимание и «вызывать огонь» на себя. Поправляю лиф и рукава и, вздохнув, кошусь на часы.

Интересно, какой он?

Мама говорила, что он поразительно похож на Андрея.

А еще — сделала вывод, что Славик благородный и добрый, но обида за душой очень долго не позволяла ему решиться на первый шаг.

«…Это от недосказанности. С этой проблемой мы справимся!»

Конечно справимся, и я отдам миротворческому процессу все силы!

Раздается звонок. Вскрикнув, я срываюсь с места и, сшибая плечами углы, лечу к двери.

С силой тяну на себя бронзовую ручку и отступаю назад от напора ледяного ветра. На пороге стоит Святослав — в строгом костюме и начищенных туфлях. Он настолько красив, что из моей груди вырывается стон. А из-за полы его расстегнутой куртки вырывается Славик и истошно кричит.

— Свят?.. Что ты тут делаешь? — Голова кружится, и я приваливаюсь к стене, но мама и Андрей выступают на передний план, окликают и радушно приветствуют… кого?

Котенка?.. Свята?!

— Почему вы называете его так?!

Реальности двоятся и распадаются на фрагменты, я растерянно моргаю, дышу по системе, считаю от одного до десяти…

Как же он похож на Андрея… Те же глаза, тот же рост, те же сдержанные жесты, а еще — надежность и эксклюзивная, дорогая, сбивающая с толку красота.

Как Андрей мог не дать ему свою фамилию?..

Все со скрипом встает на места, и я хлопаю прозревшими глазами. Свят — мой сводный брат. А мама и я — те самые люди, что заставили его отгородиться от мира ледяными стенами. В его бедах и несчастьях виноваты мы…

25 (Святослав)

На подступах к дому моя больная решимость едва не улетучивается — воспоминания о счастливых моментах детства упорно лезут из памяти и ставят под угрозу блестящий план.

Усилием воли подавляю все чувства, кроме ненависти, глубоко вдыхаю и нажимаю на кнопку звонка.

Дверь открывает бледная испуганная дурочка — сначала до нее не доходит, что за гость стоит на пороге, а потом на лице отражаются тысячи эмоций и вопросов.

Расслабься уже, да, я и есть твой сводный брат. Ты же так мечтала меня полюбить…

Из гостиной выплывают папаша и его женушка — растерянные и нервные, но заранее натянувшие пластиковые улыбки до ушей. Я для них — обезьяна с гранатой. Неизвестно, зачем явился и чего от меня ожидать.

Между тем вариантов повеселиться масса.

Можно поиздеваться и порофлить над дурочкой, потрепать им нервы выходками избалованного мажора, показать интересное видео, рассказать о краже и о том, как с удовольствием промотал деньги папаши…

Насущные маленькие победы тоже никто не отменял. Мне необходимо отжать у Гафаровой свое пальто. Занять свою комнату и свое место за обеденным столом.

— Слава, а вот и ты! — восклицает отец треснувшим голосом, натурально изображая волнение.

— А вот и я… — киваю, снимаю куртку и вешаю на блестящий крючок. Котенок — единственное существо, о котором я беспокоюсь, прижимается ко мне, и я успокаивающе глажу его шерстяную голову.

— Слава, как же замечательно, что ты нашел время и возможность навестить нас! — Наташа крепко сжимает мою руку. — Мне очень, очень приятно наконец с тобой познакомиться. Давай же, входи скорее!

Святые угодники, подумать только, эта стерва великодушно приглашает меня в мой собственный дом…

Почтительно улыбаюсь ей, она отвечает тем же, но, прочитав в моих глазах не слишком скрываемое презрение, тут же захлопывается.

— Привет, добро пожаловать! Ого, а кто это у нас тут? — отмерев, хрипит дурочка, осторожно забирает у меня растрепанного, одеревеневшего от ужаса котенка и скрывается с ним в глубине дома.

Я ожидал истерики с падением на колени и бреда про бабочек, но девочка довольно неплохо справляется — вполне правдоподобно изобразила радость. Хотя вероятность, что она попросту ни черта не поняла, тоже никто не отменял.

Мне сейчас вообще не до нее — отвешиваю дежурный комплимент ее матушке, принимаю приглашение, и меня препровождают в столовую.

Похоже, я прервал семейный ужин — бежевая шелковая скатерть без единой складки или залома заставлена несколькими видами салатов и основных блюд, на накрахмаленных салфетках поблескивает безукоризненно начищенное столовое серебро. Едва ли Наташа успела бы накрыть такую поляну за время, пока я сюда добирался, однако это и не ресторанная еда. Должно быть, все трапезы папаши теперь проходят именно так, и от досады хочется смачно харкнуть под ноги — прямо на сияющий чистотой пол.

Но я голоден и, пожалуй, воспользуюсь халявой — отодвигаю стул и занимаю свое законное место, хотя прекрасно вижу — до того, как я заявился, на нем сидела Наташа. Как ни в чем не бывало смотрю на нее, невинно хлопаю ресницами, и она поспешно отодвигает свои приборы и ставит передо мной чистые.

Папаша, вечно пребывающий не в теме (по причине удобства такой жизненной позиции), удовлетворенно крякает, плюхается напротив, а его жена заботливо передает мне салат, хлеб, салфетку, солонку и все, что я периодически у нее прошу.

Подло и приторно улыбаюсь, вспоминаю полузабытые манеры, вооружившись вилкой и ножом, принимаюсь есть и исподтишка наблюдаю за отцом. Я высматриваю подвох, жду, когда придурок проколется, потому что он просто не может быть таким — расслабленным, улыбчивым, спокойным.

Он напрягает меня до оскомины, я мог бы прямо сейчас подпортить его блаженное настроение, но пока держусь непринужденно — никто не должен догадаться, какой гребаный ад творится в моей душе.

Надо признать, стерва вкусно готовит, видимо, поэтому отца настолько сильно развезло. Моя мать никогда не старалась ему угодить и чаще всего просто забивала на приготовление еды.

В коридоре шаркают шаги. Перестаю жевать и в замешательстве оглядываюсь — я так увлекся созерцанием этого балагана, что начисто забыл о существовании «папиной радости».

Шатаясь, как в невменозе, дурочка выходит из темноты, останавливается у пустого стула и изображает нечто, даже отдаленно не похожее на улыбку. Круги под глазами и серый оттенок лица усугубляет странное платье из жутких зеленых кружев. Она молча садится рядом, и облако знакомых цветочных духов перекрывает все другие запахи. В поле зрения попадает ее тонкое запястье, голубоватые вены и хрупкие дрожащие пальцы.

Она замерзла или что?..

Тянусь к высокому стакану, глотаю воду без газа, и дурочка сообщает:

— Простите, пришлось отлучиться. Котенок накормлен и устроен в лучшем виде.

Ее фразу все пропускают мимо ушей.

Тикают винтажные часы, заменившие в простенке любимую картину матери, занавесочки кружатся в вальсе со сквозняками, за огромными темными окнами в кронах тополей шумит осенний ветер. Тут здорово не хватает упреков, мата и воплей. Разбитой посуды, хлопанья дверей и сдавленного плача.

Снова болит голова, одолевает беспокойство за мать, раскаяние и черная, выжигающая нутро обида. Она вышвырнула меня из жизни, как ненужную, вышедшую из моды вещь. Знаю, ее тупая выходка однажды сменится бурными извинениями, и подспудно жду звонка, но она не звонит, и тревога нарастает.

Сегодня я поступил с ней так же, как отец — откупился, попытался очистить совесть подачкой и оставить ее в прошлом.

Мои чертовы родаки не способны на привязанность.

Ну а я… точно такой же.

На тропе войны рефлексия ни к чему.

Подонкам можно все.

Изгоняю из башки ненужные сомнения, вспоминаю уроки актерского мастерства, нахваливаю хозяйку и веду себя подчеркнуто корректно, но иногда развязно и двусмысленно улыбаюсь Наташе. Гламурные подружки матери были в восторге от таких улыбочек, стерва тоже реагирует — растерянно прищуривается и заливается краской.

На пассажи отца я отвечаю с только ему понятным сарказмом и, судя по его кислой физиономии, за каких-то пятнадцать минут обеспечиваю приступ изжоги.

Дурочку я демонстративно игнорирую, хотя трясущаяся белая рука помимо воли притягивает внимание и сбивает с мысли. Если в доме настолько холодно, почему бы им не прибавить отопление?

— Регина, как ты уже, наверное, поняла, это Слава! — спохватывается Наташа. — Сын Андрея. Вы непременно найдете общий язык и станете друзьями.

— Очень приятно! — воодушевленно подхватывает дурочка. — Меня зовут Регина.

Я чувствую щекой ее умоляющий взгляд, откладываю вилку и поворачиваюсь к ней:

— Вообще-то, мы знакомы и общий язык давно нашли. Регин, ну что же ты? Давай, расскажи все родителям!

Повисает немая сцена. Дурочка бледнеет как полотно, в расфокусированных глазах мелькает ужас и некое подобие внутренней борьбы. Мне скучно и пофиг — вывалит ли она на предков новость, что мы трахались, или попробует меня прикрыть. Все ее слова в конечном итоге я использую против нее же.

Некстати налетают воспоминания о пьяной ночи, ее стонах и клятвах, но я лишь расслабленно откидываюсь на спинку венского стула и расстегиваю пуговицу у горла.

— Да. На самом деле мы учимся в одном колледже. Только Свя… — Дурочка заикается и теребит край салфетки. — Святослав — старше на два курса. И он отличник. Боже, как тесен мир!

Отец вздрагивает, и его лощеная морда покрывается бордовыми пятнами.

— Так вот где ты учишься! С твоими-то способностями! Это за гранью. Ну как же она позволила тебе…

— Пасть так низко? — усмехаюсь я. Он бросает быстрый взгляд на Регину и затыкается. Ее-то факт обучения в шараге хуже не делает. В любой ситуации для него будет хорошей она, а не я.

— Обсудим это потом, хорошо? — Папаша многозначительно хмурится. — Ну а к нам надолго, сынок?

Издевательски смотрю в упор, но сохраняю безукоризненную вежливость. Уже очевидно, для его чертовой семейки я — огромная заноза в заднице, но они не отделаются от меня просто так.

— Да, рассчитываю пожить тут какое-то время. Мать выходит замуж, в двухкомнатной хрущобе с молодоженами я немножко не ко двору… — Я изображаю робость, щеки трогает легкий румянец. — Если моя комната все еще свободна, я бы хотел занять ее.

Отправляю в рот лист салата, медленно жую и наблюдаю за отцом.

Интересно, что он предпримет? Хватит ли у него духу выгнать оттуда свою «радость», или он опять предпочтет задвинуть меня на второй план?

А вдруг этот гений дипломатии реально поселит нас вместе?

Я ухмыляюсь как дебил. Зря я тянул, мозолил глаза матери и не переезжал сюда. Тут весело.

Гафарова то и дело что-то роняет и разливает по скатерти — на сей раз опрокинула стакан с водой, и под столом образовалась прозрачная лужица. Сомнения в ее вменяемости растут и крепнут, но отец и Наташа устраивают форменный цирк — молча передают ей салфетки и делают вид, что ничего странного не происходит.

За стаканом летит вилка, дурочка пялится то на меня, то на папашу и хрипит:

— Это хорошо, С… Слава. Я временно разместилась у тебя, но комната для гостей в конце коридора нравится мне намного больше… Непременно сегодня же туда переберусь.

— Пусть там поживет Святослав! — Папаша в своем репертуаре. Что и требовалось доказать…

— Нет! — взвизгивает «папина радость».

Я поднимаю голову и с искренним интересом изучаю эту ненормальную. Растрепанные патлы спадают на лоб, в мочках болтаются дешевые пластиковые серьги, но убогое платье, как ни странно, подходит к глазам — опухшим, затравленным и заплаканным.

Сердце екает. Интересно, как она? Отошла ли от происшествия в шараге?..

— Мы рады, что ты решил остаться! Твой папа ждал этого момента с тех самых пор, как вы разлучились! — сияет Наташа, транслируя тепло, сочувствие и всепоглощающую любовь, и я почти ведусь, но вовремя осаждаю себя. Она же актриса, лицемерие ей дается даже легче, чем мне. Однако я отчего-то не могу выдержать ее внимательный пристальный взгляд.

Папашина ладонь накрывает ее руку, и до меня доходит: между «молодыми», как в любимых приторных мелодрамах Яны, происходит молчаливый диалог. Внезапно Наташа извиняется, встает из-за стола и, прихватив смартфон, скрывается в дверном проеме.

Спустя пару секунд оттуда доносятся обрывки телефонного разговора:

— Прошу вас. Если еще не поздно. Будет еще один гость, наш сын. Да, дочь и сын.

Сын…

Несмотря на еле слышную боль в висках, я ощущаю приступ эйфории — все складывается как нельзя лучше. Через неделю день рождения отца и открытие салона — туда наверняка придут его друзья, блогеры и пресса… Почему бы не развлечься и не сделать их праздник чуть более скандальным?

Остаток вечера воодушевленно болтаю, беззлобно подтруниваю над дурочкой, и она ловит каждое мое слово, открыто заигрываю с Наташей и игнорю отца.

Идиллия, мир и любовь. Сын и дочь. Идеальная картинка из глянцевого журнала.

***

Пока Гафарова, спотыкаясь и налетая на стулья, относит в посудомоечную машину грязную посуду, а ее мать подготавливает гостевую, папаша отзывает меня в сторонку и тихо шепчет:

— Молодец, что вернулся. Нам о многом надо поговорить. Со своей стороны приложу все усилия, чтобы ты ни в чем не нуждался. Но ты тоже хорош — столько времени избегал родного отца!.. Наташа переживала, а Регина так мечтала с тобой познакомиться… Кстати, все ли благополучно в колледже? Не знаешь, она ни с кем там не встречается?

— Все отлично. Не слышал. Не интересовался… — отнекиваюсь я, подавляя усмешку. — А что?

— Присмотри за ней, ладно?

— Окей.

— В следующем году будем решать вопрос с твоим поступлением в вуз.

Я сердечно благодарю его и направляюсь в свою комнату. Дурочка, вызвавшаяся освободить помещение, покачиваясь, плетется впереди.

Наверное, нужно прервать молчание, но слова упорно не находятся. Она тоже не грузит меня трагическими рассказами, не цепляется за руки, не плачет и не выказывает переживаний.

Так не пойдет.

Легонько подталкиваю ее в темнеющий справа проем и закрываю за нами дверь.

Задохнувшись, девочка пятится назад и упирается спиной в стену. Нависаю над ней и пристально смотрю в глаза.

— Вот тебе и ответ на все вопросы. Теперь ты знаешь, почему я на самом деле ошивался рядом. Так что… выныривай из иллюзий. Сестра.

— Как мне тебя называть? — перебивает она чужим, низким голосом. — Как ты хочешь, чтобы я тебя называла?

— Святослав. Свят. Я бы не взял этот вариант имени, если бы он мне не нравился.

Дурочка кивает, встает на цыпочки и крепко меня обнимает.

К такому проявлению щенячьей преданности я не готов, но кровь приливает к голове, и я обнимаю ее в ответ — крепко, до хруста косточек. В моем жесте есть что-то больное — папаша или ее мать могут войти в любой момент, но это, черт возьми, заводит.

Чем больше я с ней общаюсь, тем яснее осознаю, что многого о себе не знаю. Я будто слой за слоем сдираю вросшую в кожу броню и с удивлением наблюдаю, как мерзко и долбануто на самом деле устроен.

Но так я устроен…

— Ты и есть тот самый Слава… Вот почему ты такой. Было очень больно, да? — всхлипывает она, уткнувшись в мое плечо, и дрожит. — Прости. Я не хотела. Я не думала. Прости…

Я молчу, но глаза предательски зудят. Сломленность, слабость, глупость, никчемность… тепло, нежность, восхищение, доверие и верность сейчас в моих руках, и я ума не приложу, что с этим делать.

— Мудрые люди внушали мне, что отношения — это тяжкий труд. Давай построим их с нуля. Теперь ты мой брат. И, как бы сильно я ни любила, я отдышусь и найду новые ориентиры. Новый путь. Я постараюсь не заблудиться без тебя…

Она вырывается из моего захвата, отскакивает и поправляет платье. Улыбается, раскрывает створки шкафа, снимает с вешалок разноцветные нелепые вещи и, комкая, прижимает к себе.

Напоследок она вручает мне мое пальто и, пьяно подмигнув на пороге, уходит.

26 (Регина)

Вернувшись в реальный мир, я принялась с жадностью впитывать все, что видела. Красивые вещи увлекали и отвлекали, красивые люди — завораживали, чистые эмоции играли всеми цветами радуги, это было похоже на сказку…

Однако очень скоро пришло понимание: не все, кого я считала красивыми, были таковыми в общепринятом смысле.

Мама учила судить по поступкам, и я, приглядевшись, заметила: многие от природы красивые люди совершают неблаговидные деяния, а злобные и неприятные — зачастую прячутся под личинами благородства и добра.

Я тоже приняла правила игры, но до сих пор не знаю, зачем нормальные люди примеряют чужие роли, меняют маски, скрываются за нагромождениями недосказанности и лжи…

Сквозь безупречный мейкап с экранов взирают грустные уставшие звезды шоу-бизнеса, сквозь ободряющие улыбки близких проступают зависть и сожаления, сквозь признания в любви дешевых глупеньких мальчиков сочится сарказм.

Как только до меня дошло, насколько сложен мир, где мне предстоит жить до самой смерти, сказки закончились.

Лишь однажды мне встретился по-настоящему прекрасный парень, чьи дела не расходились с сущностью, его кристально-чистая душа холодным огнем мерцала в серой глубине глаз, и я пропала…

И вот сейчас этот парень стоит на пороге моего дома.

Мама и отчим тепло встречают дорогого гостя: улыбаются, говорят необходимые в таких случаях слова, но даже они робеют перед ним — растерянно замолкают, с надеждой заглядывают в его лицо, я же близка к обмороку.

Свят снимает куртку, вешает на крючок и предстает передо мной в ослепительной красоте — вот такой идеальный во всех отношениях ребенок и нужен этой семье. А не я. Не я…

На миг кажется, что я снова среди камней — безликих, одинаковых, равнодушных, беспощадных. Паника сжимает горло, ноги подкашиваются, и я в ужасе пячусь назад — меня некому взять за руку и вывести в безопасность. Потому что самый красивый, самый добрый, самый близкий человек в шаге, но так далеко, что не услышит, даже если я закричу и сорву связки.

Свят…

Таинственный сын Андрея. Мой долгожданный воображаемый герой и лучший друг.

Еще секунда рядом с ним, и я не вывезу.

Перенимаю испуганного Славика — единственное, что нас теперь связывает — из его холодных рук и убегаю.

Стены качаются, пол ходит ходуном.

Почему именно он? Где граница реальности?

Как теперь я должна поступать?..

Голова разрывается от разрозненных мыслей.

Зацепив в столовой кусочек мяса, прячусь в едва освещенном закутке у кладовой, кормлю котенка, глажу пушистую спинку, но ничего вокруг не вижу — потоки слез застилают глаза, рыдания душат. Где-то на задворках сознания сгущаются тучи, раскаты далекого грома грохочут в горах, холодный ветер налетает из ущелья и сбрасывает в пропасть мелкие камни…

Итак… Свят, Слава… мой сводный брат.

Он такой умопомрачительно, душераздирающе, сердцеостанавливающе красивый, что мне хочется биться башкой о стену. Невозможно дышать.

Неправильный мозг неожиданно включает доселе недоступную опцию, и я вдруг совершенно четко осознает все причины и следствия.

Из-за нас пострадала мама Свята, а он вынужден был жить в нищете. Это я заняла его комнату. Это я на него поспорила. Он все знал, с самого первого дня терпел, ненавидел меня, но не бросил.

Этот единственно реальный мир тоже рушится, потому что даже Андрей — воплощение красоты и надежности — больше не кажется мне таким.

Мой справедливый отчим — рыцарь без страха и упрека — бросил на произвол судьбы родного сына. Но, как бы ни оправдывала Андрея мама, он не должен был так поступать!

Я готова закричать, выбежать из укрытия и потребовать объяснений, но отогревшийся котенок осторожно трогает меня теплой лапой, подсовывает голову под ладонь и разражается тарахтением. Не могу сдержать улыбку — милейшее создание направляет мои мысли в позитивное русло.

Стираю со щек черные слезы, поправляю красивое платье, вспоминаю, что тоже красивая в нем, и на негнущихся ногах возвращаюсь в столовую. Искренне улыбаюсь, сажусь рядом со Святом, и сознание помрачается от его тепла и аромата парфюма. Пиджак, идеально сидящий на широких плечах, безукоризненные манеры, легкая улыбка, грамотная речь, мой сводный брат — настоящий аристократ, диснеевский принц.

В доме стало ярче, и дело не в новой люстре с множеством ламп. В разгар сентябрьского вечера в него заглянуло холодное утреннее солнце…

Свят вежливо и учтиво общается с мамой, и она трогательно краснеет, бросает завуалированные упреки отцу, и тот опускает очи долу, а когда смотрит на меня, я схожу с ума — натурально, по-честному. Не могу вспомнить даже собственного имени и текущей даты, но уверена в одном: я буду до последнего его защищать, и всех денег мира не хватит, чтобы загладить мою вину перед ним.

Ковыряю вилкой остывающий ужин, а руки дрожат. Подумать только, я проводила ему экскурсию по его собственному дому. Мы лежали на его кровати. Я носила его пальто. Я ужасно с ним поступила.

Раньше, во время просмотра голливудских драм, я считывала страдания героев по выражениям лиц, но не чувствовала эмпатии — не понимала, почему они плачут, отчего горюют, зачем поступают так или иначе.

А сейчас уверена, что в полной мере ощущаю именно ее — трагедию.

За столом льется неспешная беседа, а в моей голове стоит невообразимый гул.

Стакан выскальзывает из ослабевших пальцев, и вода тонкой струйкой проливается на пол. Рядом с лужицей со звоном приземляется вилка.

Мама, смерив меня спокойным ободряющим взглядом, быстро передает салфетку, одновременно с ней Андрей протягивает целую стопку.

Они беспокоятся и помогают. Потому что мы — семья.

Святослав тоже будет стоять за спиной и защищать меня, как подобает брату. И никогда больше не поцелует. Как подобает брату…

И это правильно. Только так — правильно.

Он не будет жить в гостевой — самое место там мне. А Свят вернется в свою волшебную, уютную, пахнущую дождем и тайнами комнату. Когда-нибудь он оттает, за ненадобностью разрушит стены и тоже станет счастливым — вопреки всему.

Самый грустный ужин заканчивается. Я помогаю маме прибраться и, обогнув о чем-то тихо переговаривающихся мужчин, бреду в комнату. Мне жаль, что больше с этой точки пространства я никогда не взгляну на кроны тополей над кирпичной стеной, солнце, облака и скопления звезд на синем платке небес, но своими прекрасными глазами на них должен смотреть Свят.

Он никогда не полюбит меня и не проведет верной дорогой к свету…

Уже не плачу. Мне легко.

Много лет до него я училась жить без указывающих путь бабочек — сама превозмогала проблемы и сносно существовала среди людей. Позорила и расстраивала маму, но она утешала: «Тот не ошибается, кто не делает ничего…»

Паника липнет к коже, черная ночь отделяется от обоев, сгущается и клубится в конце коридора, но я улыбаюсь. Случившееся со мной — не испытание, а всего лишь повод выбрать иной путь.

Кто-то настойчиво подталкивает меня в спину, я влетаю в комнату и слышу щелчок замка. Оборачиваюсь и пячусь назад — Свят шагает ко мне и вынуждает прижаться к стене. В его глазах в свете тусклого ночника плещется растерянность и нежность. Очень много нежности… Я всхлипываю и закусываю губу.

Этим вечером я распрощалась с мечтой о счастье, успела оплакать ее и справить поминки, вспомнить рекомендации мозгоправа и двинуться дальше, но Свят снова переворачивает вверх тормашками все мои установки — далеко не по-братски зажимает в углу, сжигает взглядом и тяжело дышит.

— Теперь ты знаешь, почему я на самом деле ошивался рядом. Выныривай из иллюзий. Сестра… — Он обозначает границы, устанавливает новые правила, старается побольнее задеть, но все равно любит — я уверена в нем и вижу насквозь. Но, даже если ошибаюсь, с наваждением справиться все равно не могу.

И тогда я загадываю: если он попросит отныне называть его не Святом, надежды на лучшее не останется. Он окончательно ее заберет…

— Как мне тебя называть?.. — хриплю я, и от его ответа светлеет в комнате.

***

В темной гостевой, никогда не знавшей постояльцев, пахнет сыростью, пылью, мышами и запустением. Жуткие ассоциации с прошлым жалят и обжигают, ночь — вязкая и тягучая — погружает разум в пучину дурных мыслей, но я поправляю одеяло, любуюсь на перья желтых облаков в мутном небе и переключаюсь на более насущные проблемы.

Он обнял меня.

Душой.

Горячо, безнадежно, страстно.

Он был таким же, как в ту незабываемую дождливую ночь.

Там, в своей бедной холодной квартире, Свят записал видео. Он собирался отомстить мне, но в итоге с его помощью спас.

Я бы хотела хоть одним глазком взглянуть на тот ролик — думаю, мы получились на нем красивыми. Оставить его у себя и любоваться каждую свободную минуту. Вспоминать, что однажды дурочка Регина была счастлива, тот момент был наполнен красотой, и пустая жизнь прошла не зря…

— Не спишь? — шепчет мама, зашедшая пожелать спокойной ночи. — Ну вот, ребенок, ты так переживала, а все оказалось намного проще! Вы — студенты одного колледжа, к тому же пересекались раньше… Как он тебе? Оправдал ожидания?

— Мама, почему некоторые люди пытаются настолько глубоко запрятать свою истинную суть? Я путаюсь в их намерениях, не могу понять, какие они на самом деле, начинаю сомневаться, и становится страшно… — невпопад тараторю я, но мама гладит меня по волосам и смеется.

— Поверишь, ли, Регина, подавляющее большинство простых смертных не обладает даром настолько тонко чувствовать. Пусть ты не до конца верно считываешь людские мотивы, причинно-следственные связи их мыслей и действий, но ты видишь суть. Ты точно определяешь хороших чистых людей, пусть и заблудших… Я — нет. Я ошибаюсь и двигаюсь по жизни на ощупь…

Она целует меня в лоб, поправляет одеяло и тихонько прикрывает дверь, но ее простое и важное признание мешает уснуть, требуя осмысления.

Отчим и его сын — каждый из них видит свою сторону правды. Я знаю, сколько боли за душой у Свята. Знаю, как мучился без него Андрей. Неужели и им, великолепным, разумным, самодостаточным, тоже нужен проводник, чтобы выбраться из темноты? Им тоже нужна невесомая легкая бабочка…

Потрясающее открытие пронзает меня молнией.

Получается, и нормальные полноценные люди живут в неопределенности, идут по воздуху, замирают от страха и всю жизнь ищут ориентиры, чтобы не сбиться с пути.

Значит ли это, что я… как и они… нормальная?

Или же это они ненормальные, так же как я?

***

Ранним утром мама и Андрей уехали по делам. Хлопнула дверь, смолкли тихие разговоры, зашуршали шины, но дом не опустел — в нем осталась теплая родная душа.

Сегодня странный день: ужасающе грустный и одновременно пронзительно-светлый. Я успела выплакать море слез, в муках умереть, воскреснуть и свыкнуться с потерей своей безумной любви и обретением сводного брата, но… Свят подстерег меня в коридоре у ванной и позвал прогуляться.

— Давай сходим куда-нибудь. Без скрытых смыслов и тому подобного. Просто развеемся, не тухнуть же все воскресенье дома… В пять будь готова, я постучу.

Конечно же, я согласилась.

Несколько часов вертелась у зеркала, экспериментировала с образом, предвкушала, мечтала, смеялась и пела. И солнце за пыльным окном гостевой сияло совсем по-весеннему до тех пор, пока не спряталось за огромной кирпичной стеной.

Теперь чертова стена, отделяющая богатые коттеджи от бескрайнего мертвого поля, отбрасывает густую тень на пожухлую, прибитую морозцем газонную траву — ее не сдвинуть, не преодолеть и ход вещей не изменить, но я все равно попытаюсь.

Мимикрия под отмороженную деваху, дружба с Кэт и ее шавками, попытки казаться сильнее и веселее, чем я есть, не привели к успеху, и я начинаю с чистого листа — перекрашиваю волосы в благородный шатен, облачаюсь в строгое платье-футляр цвета индиго и сдержанно улыбаюсь отражению, словно леди Кейт своим подданным.

Капаю на запястья любимые духи, провожу колпачком по шее и, закусив губу, решительно выхожу на нервный стук в дверь, но Свят предстает передо мной невыносимо, крышесносно красивым, и я мгновенно пьянею от его присутствия и впадаю в ступор.

Ему идет уличный стиль — подчеркнуто небрежный, но продуманный до мелочей. Ему идет абсолютно все — от мятой толстовки до дорогих брендов. Но больше всего ему идет нагота…

Он украшает собой эту сложную, пугающую реальность, а мне остается лишь любоваться им во все глаза. Лишь единственный раз в жизни я настолько же сильно зависела от живого существа. И то была бабочка.

В теплом салоне такси я с новой силой стремлюсь задавить свои неправильные чувства — набираю в грудь побольше воздуха и наконец завожу разговор о том, что между нами произошло, но сердце предательски стучит.

Свят прикрывает лицо рукой и отворачивается, но я не могу заглушить свои нежность, восхищение и зависимость. Вдали от дома, в серых джунглях огромного города, мне ни в коем случае нельзя его потерять.

27 (Святослав)

Впервые за долгое время я спал как убитый — мне не хватало этих стен с оборванными в знак протеста обоями, завывания ветра в неплотно прикрытой раме и лая соседских алабаев. Даже сладкий запах духов, въевшийся в подушку, окутывал необъяснимым уютом.

Тепло, сытость и минимальный комфорт — вот на что я променял мать. Но за время пребывания здесь уже несколько раз ловил себя на мысли, что парадоксальным образом был счастлив в той убогой, убитой квартире и, не раздумывая, вернулся бы, если бы она позвала.

Даже в депрессии и безнадеге есть особый кайф — стоит его прочувствовать, и подсаживаешься навсегда.

Мать не звонит, значит, я все еще мешаю ей жить. А жалкий слабак папаша до смерти боится меня — боится не угодить и опасается, что я подкину проблем.

Вероятно, как только я их подкину, придется бросить шарагу и уехать — он с радостью купит мне билеты в столицу, снимет жилье и оплатит любой каприз, только бы сын-ушлепок больше не ошивался здесь, не портил идиллическую картинку и не мозолил глаза. И я приму все его подачки, потому что… достало лицемерить.

Я такой же конченый, как и все его окружение — мне тоже нужны от него только деньги.

В лицо сияет почти октябрьское солнце, в полинявшем небе ни облачка, паутина и дохлый паук по ту сторону пыльного стекла отливают золотом.

После вежливого стука осторожно открывается дверь, и в комнате показывается папаша. Вспомни говно…

— Славка, — блеет он. — Я должен помочь Наташе. Ты, наверное, в курсе: она открывает арт-салон и ресторан, в запасе пара дней, а там еще конь не валялся. У нее нет навыков решения оргвопросов, одна не справляется. Поставщики сдвинули сроки, придется смотаться в соседнюю область. Так что… вернемся поздно. Ты уж извини…

Я и не ждал, что мое появление сможет как-то повлиять на его планы. Сажусь на край кровати и пытаюсь отдуплиться:

— С каких пор ты согласовываешь со мной распорядок дня? Говори, что нужно.

— Раз вы знакомы с Региной… Развлеки ее. — Я едва сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос, но папаша неподдельно обеспокоен. — Только, бога ради, не бросай одну. Девочка… п-плохо знает город. Вот, оставь у себя. — Он кладет на стол пластиковую карту и, кивнув на прощание, отваливает.

— Твою мать! — цежу я сквозь зубы, откидываюсь на подушку и остервенело тру виски. — Вот так удружил. Твою ж мать!

Не представляю, куда ее можно отвести, чтобы не опозориться, не нарваться на старых знакомых и косые взгляды посторонних людей, но лишних мыслей очень много, мне действительно нужна развлекуха. Идеальный вариант — остаться дома, навешать ей лапши на уши и потрахаться прямо здесь, в нашей общей кровати — «папина радость» в этом спец, а я через себя уже много раз перешагивал.

Но я пока не уверен, что ее одержимость мной нужно усугублять — ума не приложу, что за цирк устраивают ее мать и папаша, но временами даже мне по-настоящему страшно за ее психическое здоровье.

Она не умнее Славика. Вторая девчонка, признавшаяся мне в любви…

После вчерашнего я собирался упорно ее избегать. Не распускать больше руки и свести общение к минимуму, но сама судьба, кажется, против таких раскладов.

Шурша камушками и осенним ледком, внедорожник папаши отъезжает от ворот, неисправный доводчик грохает створками, щелкает автоматический замок. Я поднимаюсь и долго втыкаю в окно — кроны тополей над кирпичной стеной побурели, трава у ее основания подернулась инеем. Я так яростно стремился забрать обратно то, что по праву рождения принадлежит мне, но теперь не чувствую никакого удовлетворения — только пустоту.

Хотя… все веселье еще впереди.

Раскрываю шкаф в нише, натягиваю старые джинсы, достаю с полки аккуратно сложенное полотенце и, повесив его на плечо, выхожу в коридор. Еще слишком рано, но дурочка, распутывая пальцами мокрые патлы, в облаке пара выплывает из ванной, налетев на меня, застывает, как вкопанная, и поднимает расфокусированные глаза.

— Привет, Свят! — Она скалится во все тридцать два зуба, но выглядит дерьмово — черные круги, опухшие веки, отросшие корни, затравленный взгляд. Кажется, мой «сюрприз» больно ударил именно по ней… Не знаю, что должен чувствовать по этому поводу, но чувствую укол раскаяния.

— Привет! — Применяя актерские навыки, приторно улыбаюсь я, и она, покачнувшись, хватается за угол. — Раз уж мы теперь одна семья, давай сходим куда-нибудь. Без скрытых смыслов и тому подобного. Просто развеемся, не тухнуть же все воскресенье дома… К тому же я должен тебе, помнишь?

— С радостью! Мне очень нужно с тобой поговорить… — мямлит дурочка, но я делаю вид, что не слышу.

— Будь готова к пяти. Я постучу.

Щелкаю ее по носу и закрываюсь в ванной — тут пахнет точно так же, как пахла ее тонкая шея в ту гребаную ночь. Засовываю голову под ледяную воду и стараюсь дышать ровно.

***

Чтобы не давать волю некстати ожившей совести, полдня сплю, а когда просыпаюсь, чудовищная головная боль голодным зверем вгрызается в мозг. Матерясь, ищу в рюкзаке анальгетики, закидываюсь сразу двумя таблетками и проверяю телефон — пропущенных нет.

За сутки мать ни разу не позвонила — скорее всего, пьет с Валероном или зависает в салоне красоты, жадно хватаясь за прошлое, совсем как я сейчас. И ей все равно, жив ли сынок, или гниет в какой-нибудь канаве.

За дверью дурочка разговаривает со Славиком — смеется, сюсюкает и умиляется, будто звереныш способен ее понять. Стрелки приближаются к пяти, а я так и не придумал, куда вытащить эту полоумную — листаю список контактов и набираю номер клуба, который мы частенько посещали с Яной — моя очередь насмехаться над судьбой. Надеваю шмотки из некогда самой крутой коллекции — джинсы, футболку и оранжевый худак, от души поливаюсь одеколоном и укладываю волосы гелем. Из зеркала на меня пялится более молодая версия папаши, и недоумение вперемешку с обидой горчит на языке. «Да пошел ты…»

Сплевываю, отворачиваюсь и выхожу в коридор.

— Регин, готова? — Грохаю кулаком по двери гостевой. — Я такси вызываю.

От напора дверь распахивается, и в проеме возникает «папина радость», но я не сразу ее узнаю. Она перекрасила волосы в нормальный человеческий цвет, больше не выглядит вульгарно, и без черной помады и вечно размазанных стрелок никак не тянет на совершеннолетнюю.

Худые коленки прикрывает подол темно-синего платья, перетянутого на чересчур тонкой талии кожаным ремешком, на остром локте виднеется кровоподтек, и я сжимаю кулак. Как у этих толстозадых кобыл вообще поднялась рука на такую пигалицу…

Она испуганно моргает, будто узрела божество, улыбается, а я отступаю на шаг. Мозги проясняются.

Заботливый папочка у нее уже имеется. Одного вполне достаточно.

Спотыкаясь, дурочка направляется к прихожей и тут же в замешательстве замирает — на ее бесформенной куртке чернеют ошметки присохшей грязи и листья.

— Бомж-стайл как он есть… — хрипит она, подавляя смешок. — Как считаешь, я без проблем пройду фейсконтроль?

— Н-да… Есть идея получше… — Скрепя сердце, я великодушно помогаю ей влезть в мое пальто, под ручку провожаю к такси, и ничто не предвещает позора до тех пор, пока дурочка не пускается в откровения:

— Знаешь, Святик, я всю ночь думала. Получается, ты никогда не любил меня — я сама напридумывала то, чего нет… Но ты не виноват в этом. Даже самый добрый, мудрый и милосердный человек не смог бы полюбить в таких обстоятельствах и захотел отомстить. О деньгах не беспокойся, вопрос почти решен, а я умею хранить секреты. Но мама и Андрей не должны ничего узнать о нас. Поэтому… забудь все, что я тебе говорила. Обещай, что забудешь, хорошо?

— Уже забыл. — Расслабленно киваю я, провожая взглядом телку с потрясающими ногами, стоящую у светофора. Еще один гемор рассосался сам собой — мне не придется втолковывать воспылавшей любовью дурочке, что мы разные и я не смогу ответить взаимностью.

— Спасибо! — не унимается она. — Нужно было сразу сказать мне, что ты — мой брат. Я бы не стала с тобой спать, в тот же день слила бы тупой спор, и всем стало бы легче.

Ловлю в зеркале ошалелый взгляд водилы и прикрываю рожу рукой. Дурочку несет:

— Спасибо, что спас от их нападок. Спасибо, что простил. Это все для меня ново, но так будоражит… Где мы? — Она хватается за ремень безопасности и крутит головой. — Что это за район? Ты не оставишь меня одну?

— Никогда! — заверяю я, судорожно соображая, чем заткнуть ее рот. — Это почти центр города. Не пропадешь при всем желании.

Такси тормозит у клуба, выдохнув, я вытряхиваюсь первым и, обогнув авто, галантно раскрываю дверцу и выволакиваю дурочку наружу. Можно было обойтись без церемоний, но воспитание не засунешь коту под хвост.

Именно гребаное воспитание «папина радость» ошибочно принимает за какие-то сигналы, интерпретирует по-своему и хитро на меня заглядывается — несмотря на ее в целом правильные рассуждения о нашем будущем, она не теряет надежды на что-то большее, и меня мутит.

Я не хочу с ней трахаться. Наелся грязи. Если уж продолжать отношения, то не так…

Зажмуриваюсь от собственной дурости и глубоко, до стона, вздыхаю.

«…Какие еще отношения, дебилоид. Сука, проспись!..»

В клубе полумрак, на танцполе немноголюдно, но все столики, кроме забронированного для нас, заняты жрущими и выпивающими людьми.

Дурочка, оглядываясь, как преданная собака на хозяина, сдает пальто в гардероб и спешит в зал, а я меняю куртку на теплый номерок и поддаюсь приступу ностальгии.

С недавних пор я ненавижу общепит и едва ли закажу что-то, кроме крепкого алкоголя в закрытой бутылке, но этот клуб занимает в душе особое место. Когда-то здесь свободно наливали спиртное малолеткам, никто из тусовки мажоров сюда не заявлялся, и мы с бывшей, скрывшись ото всех, могли спокойно побыть наедине.

Располагаюсь на том же диване и почти ощущаю ее присутствие. Я любил Яну до одури, возненавидел себя за содеянное и до сих пор подыхаю от злости и бессилия, она же сумела оправиться от разрыва. Повзрослела и обзавелась педиковатым ухажером.

— Что будем делать, Свят? Какие тут развлечения? — хлопает глазами дурочка, и я отмахиваюсь.

— Хочешь — иди, потанцуй.

— А ты?

— Я не танцую.

Она закусывает дернувшуюся от обиды губу, но внезапно соглашается:

— Хорошо! — И отваливает на танцпол.

Я мгновенно теряю к ней всякий интерес. Благодарю официантку, поставившую перед носом стакан и бутылку, откинувшись на кожаную спинку, рассматриваю разноцветные сполохи на потолке, напиваюсь и убиваю время.

Совсем недавно я клялся, что завяжу, но гены родителей всегда пересиливают. Из меня все равно вырастет или подонок, или алкаш.

Явь плывет и качается, в желудке распухает тошнота. Там, куда я себя загнал, нечем дышать. Впереди маячит тупик, выхода нет — пути к отступлению предусмотрительно завалены камнями.

До краев наполняю стакан и опрокидываю в рот.

Все идет по плану, цель близка, а я молодец. Просто пьяные чувства сбоят.

На плечо ложится чья-то настойчивая ладонь.

Я резко оборачиваюсь с намерением затеять разборки и получить по роже, но… позади стоит моя девчонка Яна и пристально рассматривает меня. Она словно сошла с экрана смартфона — точно такая же, как на обработанных фильтрами фотках с ее страницы и ни черта не похожа на живого человека. Не похожа на прежнюю себя.

Кажется, я надрался и уснул или же, на хрен, съехал с ума.

— Привет, Святослав… — подает она голос, без спроса занимает место напротив и, подперев ладонью подбородок, обворожительно улыбается, а в огромных карих глазах стоят слезы. — Давно не виделись!

— Что ты здесь… — Я все еще надеюсь, что словил галлюцинацию, но уже ясно осознаю: это не так. Спустя два года, четыре месяца и десять дней мы наконец встретились… Но я не испытываю ничего, кроме удивления.

— У папы был юбилей… Уезжаю ночным поездом. А ты все такой же… краш… — Ее рот кривится, а на лбу появляется скорбная жилка. — Два года прошло, а я не могу тебя забыть.

— Да, время летит… — морожу я. Больше слов не находится.

— Как ты? Где учишься? Чем живешь? Ребята говорили, что вы с мамой попали в сложную ситуацию… — пристает она, и я, поморщившись, перебиваю:

— Разве похоже, что я не вывожу? У меня все отлично, Ян… Как сама?

Я словно провалился в прошлое: те же стены, то же тепло под сердцем, та же девочка рядом, но ощущение дурного сна нарастает. Взмах густых искусственных ресниц, всхлип, боль и миллион вопросов в темных глубинах зрачков… Это гребаная реальность, и она безрадостна.

— Свят, ты хоть представляешь, как я жила, сколько раз придумывала нашу встречу? Лето после девятого и весь десятый я ни с кем не общалась — не понимала, за что, что со мной не так… А потом пришло дикое желание найти тебя и съездить кулаком по твоей смазливой морде. Ты прав, время летит быстро. Постепенно отпустило, появились новые интересы, но все же… Не могу не спросить: почему, Свят?

У меня сводит скулы. Даже если брошусь объяснять ей мотивы, жаловаться на обстоятельства и признаваться, что подписан на нее с левого аккаунта, ничего не изменится, так зачем?..

Флегматично поднимаю брови и погано ухмыляюсь, и Яну прорывает:

— Почему, ведь все было идеально?! Я бы все поняла! Ты был моим лучшим другом, я доверяла тебе! Я любила тебя, придурок. И до сих пор люблю!

По ее щекам катятся черные слезы, но мне нечего сказать. Может, тогда я ошибся и сделал неправильный выбор, но каяться поздно — у каждого своя жизнь, я едва выгребаю, а ее шикарное тело имеет другой.

— Свят, одно слово, и я не уеду… — Она пытается схватить меня за руку, но я убираю ее под стол. Ненавижу пустые разговоры — главным образом потому, что рискую не совладать с эмоциями и заорать.

В поле зрения попадает нереальная, иллюзорная феечка, выпорхнувшая на танцпол прямиком из трипа или цветного сна, и я залипаю — ее плавные движения под музыку завораживают и приковывают внимание. Я перепил, пьян в тряпки, но она так красива…

Это Регина, и у меня отвисает челюсть.

— Свят, может, поедем ко мне? Родители сегодня гостят у тетки, до поезда еще вагон времени… — Холодная ладонь Яны гладит мое предплечье. Изображаю ледяное спокойствие, хотя не срываюсь лишь чудом. Предложение категорически не заходит.

— Ян, хватит, а? У тебя вроде как есть парень.

— Он ничего не узнает. Что?.. Все равно нет?

— Без вариантов. Нет, конечно! — хмыкаю я, заливаю в рот шот водки и усмехаюсь: — Я тогда был в адеквате и передумывать не собираюсь. Просто смирись и не страдай по мне больше.

Она ревет, но слезы брошенной мною девчонки абсолютно меня не трогают. Мониторить ее страницы, злиться и жалеть себя — идиотизм, я занимался им из скуки, ненависти к себе и по инерции, и теперь в полной мере осмысливаю свою тупость. Я превратился в настоящую тварь и с больным удовлетворением отмечаю, что первая любовь мне больше не нужна, а мир не рухнул.

К столу подгребает запыхавшаяся, румяная Регина — тяжело дышит, растерянно пялится на меня и на Яну и поводит плечами.

— Святик, какой прекрасный вечер и красивый медляк. Давай все же потанцуем? Если не умеешь, я научу! — предлагает она.

Моя бывшая презрительно косится на ее ботинки и платье, и последние сомнения улетучиваются. Я был прав на все сто, когда предложил все закончить — точно таким же снисходительно-высокомерным взглядом она бы одарила и меня, если бы побывала в той дыре, где мы с матерью жили.

— Еще скажи, что встречаешься с этим чучелом? Свят, ты долбанулся?! — шипит Яна.

Я слишком много выжрал и реагирую не сразу, но Регина отлично слышит эту фразу, бледнеет, обхватывает себя и вдруг со всего маху падает на колени. Сердце ухает в пятки. Я не могу больше играть в сволочь.

— Ты же не уйдешь вот так? — Бывшая цепляется за рукав моего худака. — Знаешь, в чем твоя главная проблема? Ты вечно вытираешь кому-то сопли, жертвуешь всем и не ценишь себя! Тобой пользуются, а ты даже не видишь!.. Стой, подожди, Свят!

— Рот захлопни! — Я стряхиваю ее пальцы, сшибая стаканы, вылетаю из-за стола, поднимаю «папину радость» и на руках тащу к туалетам. Ее колотит, по лбу стекает пот, зубы стучат.

До упора раскрываю оба крана и, придерживая за ее талию, умываю разгоряченное лицо. Проехав спиной по холодному кафелю, сползаю на пол, усаживаю ее на колени и успокаиваю как могу — обнимаю, прижимаю к себе, глажу по голове, шепчу слова поддержки.

Я не знаю, что с ней. Нужно вызвать скорую, но телефон остался в зале, а она крепко, до синяков, стискивает мое плечо и в бреду повторяет:

— Не бросай меня… Нет. Не улетай. Не улетай!

28 (Регина)

Из невидимых колонок льется нежная, прозрачная, как газ, мелодия — через кончики пальцев она проникает под кожу, вибрирует в груди, вступает в резонанс с ударами сердца. Я плыву в потоке горной реки, покачиваюсь под порывами прохладного ветра, поднимаю голову и вместо черного зеркального потолка вижу бескрайние небеса… Я чувствую себя трепещущим в потоках воздуха цветком, и в метре от меня порхает прекрасная бабочка. Мой смысл. Мой ориентир.

Здесь не надо вникать в правила игры, казаться тем, кем мы не являемся, распознавать скрытые смыслы и держаться за реальность, здесь только мы, и в душе полный штиль.

Нас опутали невидимые узы, и уже неважно, кем мы будем друг для друга — главное, чтобы Свят оставался рядом.

И он рядом.

Расслабленно поднимаю руки и отдаюсь музыке.

Но в следующий миг свободное место за нашим столиком занимает незнакомка, что-то приветливо говорит Святу и обворожительно улыбается, но он напрягается и бледнеет.

Волшебство превращается в приторный дым кальяна и отдается болью в висках. Я никогда всерьез не задумывалась над очевидной вещью — Свят просто не мог быть одиноким до встречи со мной.

Несмотря на сплетни и слухи, сквозняками носившиеся по коридорам колледжа, он определенно пользовался успехом у девочек в той благополучной размеренной жизни, что я у него отняла. Свою опытность в любовных делах он продемонстрировал и мне, но даже тогда мой недоразвитый мозг не сложил два и два.

Эта девушка — некрасивая, поддельная, несчастная — совершенно точно многое для него значила.

Она плачет навзрыд, он на доли секунды меняется в лице, а я дрожу — теряюсь в причинах и следствиях и не знаю, что предпринять.

Интуиция разъяренной кошкой шипит: ему плохо, его нужно спасать…

Путаясь в любимых ботинках, я направляюсь к столику, приглашаю Свята на танец, оцениваю опасность вблизи и вдруг задыхаюсь, как от удара под дых — никогда в жизни не встречала таких эксклюзивных, ухоженных, дорогих, но неприятных, как сумочка из натуральной змеиной кожи, особ.

Незнакомка имеет над Святом власть, ей под силу поймать мою бабочку, унести с собой, замуровать в банке, лишить крыльев и раздавить по мимолетной прихоти…

Она обращает ко мне кукольное лицо, по ее щекам все еще катятся слезы, но пухлые губы презрительно кривятся.

— Еще скажи, что встречаешься с этим чучелом? Свят, ты долбанулся?!

Свят глядит сквозь меня, словно я — пустое место, и мысли с чудовищной скоростью сменяют друг друга.

…Приблудный котенок, вцепившийся в рукав брендового пиджака.

…Эксклюзивная дорогая вещь и дешевый, обвязанный кружевом кошелек с блошиного рынка.

…Он и я…

Мне никогда не преодолеть неприступные стены, не приблизиться, не стать с ним вровень — это ему, вывалявшись в грязи, снова и снова приходится опускаться до моего уровня.

Нужно оставить его в покое, но как, если я… я… не выберусь из этого полыхающего разноцветными огнями ада…

Смертельный ужас парализует тело, реальность рассыпается на миллионы атомов, опора под ногами исчезает, коленки подкашиваются.

Цепляюсь за последние проблески сознания и пытаюсь вспомнить, как правильно дышать, но не могу.

***

Урчание мотора, еле слышный шепот радио, запах освежителя-«елочки» и чистый, нежный аромат летнего дождя — знакомый парфюм Свята — первое, что воспринимают сенсоры, едва я прихожу в себя.

Тепло его руки согревает талию, надежное плечо прижимается к виску, крыши коттеджного поселка мелькают за запотевшим стеклом — мы едем домой.

Головная боль стихает, я погружаюсь в вязкий сон, но даже в нем накрепко уверена, что не хочу видеть Свята братом. И, независимо от предпринятых им шагов, до конца дней своих буду сохнуть, болеть и умирать от тоски, но не предам его и не заменю никем другим.

***

Осеннее утро приветствует меня нежными розовыми бликами на обоях, мутной тревогой и мелкой противной дрожью. Свят снова увидел мой приступ, и хрупкий мостик, выросший вчера между нами, едва ли устоял… И вишенкой на торте сияет еще одна огромная проблема — пришло время наведаться в обожаемый колледж, где без Свята я снова стану никем, но просить у него помощи ни за что не посмею.

Робкий стук в дверь вынуждает окончательно разлепить опухшие веки. В комнату, поглаживая мурлыкающего Славика, входит мама — пушистый гость пришелся ко двору, и я, несмотря на слабость и боль в разбитых коленях, приподнимаюсь и радостно улыбаюсь:

— Доброе утро, мамочка! Мое почтение, Славик Второй!

— Регина, ты почему еще в кровати? У тебя занятия через сорок минут. Живо в душ, и за стол! — командует мама и, подмигнув, заговорщицки шепчет: — Видно, хорошо накануне повеселились. Святослав тоже только что выполз из своей норы. Ох, ребенок, а мы вернулись за полночь, но эпопея с поставкой светильников в самом разгаре. Завтра открытие, а в салоне кромешная темнота. И нам снова придется уехать… Ну, давай же, поспеши! Андрей вызвался вас подвезти.

Послушно выбираюсь из-под одеяла, трясу пустой головой, влезаю в бесформенный растянутый свитер и собираю непривычно неяркие волосы в хвост на затылке.

Умывшись в ванной ледяной водой, я являюсь к завтраку и занимаю стул рядом с новообретенным братом — тот откладывает вилку и, не обращая внимания на присутствие родителей, пялится на меня так пристально, что на щеке едва не проступает ожог.

Он ждет объяснений вчерашней эпичной сцены. Он озадачен, испуган и зол…

Я — так вообще при смерти от ужаса.

Родители не должны узнать о происшествии, иначе задвинутая на второй план тема пропавших денег снова станет актуальной, и все может раскрыться так нелепо!

Кофе застревает в горле — я бы с превеликим облегчением объяснила все Святу наедине, но как быть, если я действительно не знаю, с чего начать?

Причина случившегося затерялась в далеком детстве, от него остались лишь воспоминания — камни, грозы и бабочки. Голод и страх. Всепоглощающее одиночество, беспомощность и отчаяние…

Спустя время взрослые осторожно, тактично и бережно рассказали мне, что сделал мой отец, и с высоты прожитого опыта история уже не показалась пугающей.

Однако катастрофические последствия родительских ошибок мне никогда не преодолеть, а творящийся в башке кавардак никогда не станет понятным обычному человеку.

Свят достаточно пострадал из-за меня, так зачем взваливать на него то, с чем он заведомо не сможет справиться?

Беззаботно пожимаю плечами и приступаю к еде, но он раздраженно стискивает зубы, а в серых, как дождливое небо, глазах вспыхивает ледяная ярость.

***

Вчерашний приступ не прошел бесследно — слова и мысли эхом отдаются в голове, руки дрожат, на периферии зрения искрами рассыпаются мелкие звездочки. Волнение усугубляют тяжелые думы о предстоящем учебном дне.

Я спешу принять судьбу во всеоружии и убегаю к себе — нужно выбрать достойный наряд.

Но в полутемном коридоре меня настигает Свят — ловит за запястье и заталкивает в свою комнату. Вскрикиваю и на мгновение задыхаюсь от его близости, надежного тепла и тонкого аромата. От слепящего солнца в окне, от испуга и восторга. От неизвестности…

— Что с тобой творится? — Свят крепко сжимает пальцы, но прикосновение все равно остается деликатным и осторожным. — Что это вообще было? Вчера?..

В его глазах больше нет ледяного дна. Теперь они встревоженные и умоляющие, я тону в них, и головокружение не дает упорядочить цепочки разрозненных мыслей в мало-мальски логичный ответ.

— Это… паническая атака. Ты и раньше их видел… Это неопасно, время от времени они случаются у подавляющего большинства людей.

— И часто они случаются у тебя? — перебивает он и, спохватившись, отпускает мою руку, а свою прячет в карман брюк.

— Настолько сильных не было давно… — сознаюсь я. Под его гипнозом невозможно солгать.

— Ты не пробовала лечиться? — Разворошив только что уложенные волосы, Свят принимается ходить с угла на угол. — Таблы, больничка, я не знаю, что там еще…

— Ну… я пила таблетки. Но они делали меня заторможенной и усугубляли положение. Есть другие методики: правильное дыхание, переключение внимания, самовнушение. Они работают, нужно только вовремя применять их и меньше волноваться. Все в порядке, не беспокойся за меня, лучше пообещай… — Теперь моя очередь хватать его за рукав. — Не говорить о случившемся родителям, хорошо?

Он хмуро на меня смотрит, собираясь сказать что-то еще, но дверь распахивается, и на пороге возникает озадаченный Андрей.

— Что происходит, ребят?..

Свят матерится и отдергивает руку, а я улыбаюсь так, что в челюсти что-то щелкает.

— Зашла уточнить, сколько у Славы пар! — Я выбегаю из комнаты Свята и, протопав десять шагов по коридору, влетаю в свою.

Спешно вытряхиваю из потрепанного грязного рюкзака тетради и учебники, перекладываю их в огромную винтажную сумку из коричневой кожи и внимательно прислушиваюсь к напряженному разговору в коридоре.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — рявкает Свят, в его голосе звенит сталь, и я охаю. Он не отнесся серьезно к моей просьбе.

Андрей миролюбиво отзывается:

— О чем, Слава?

— Какого хрена творится с твоей дочкой?! Раз я должен присматривать за ней в ваше отсутствие, хотелось бы иметь представление о том, что она выкинет в следующий момент. Или ты так не думаешь?!

— Какие-то проблемы, сынок? Что-то произошло?

На секунду, кажущуюся вечностью, повисает тишина, из прошлого долетает рокот грома и картинка двоится — я не хочу, чтобы Свят узнал о моей «особенности» вот так. Потому что эта «особенность» на самом деле хуже душевной болезни — душевную болезнь можно вылечить или купировать, а мой изувеченный разум уже не научится функционировать правильно.

Стираю беспомощные слезы, проступившие на ресницах, натягиваю первый попавшийся свитер и джинсы, хватаю сумку и распахиваю дверь:

— Ничего, никаких проблем, Андрей! Мы отлично провели вечер!

Отчим одаривает меня ободряющей улыбкой из-за широкого плеча Свята и подмигивает:

— Я рад. Дружите, ребята, вы молодцы! — Он деловито смотрит на часы и качает головой, а Свят разочарованно отшатывается. — Но, если не хотите опоздать, через три минуты жду вас в машине.

Я собираюсь провалиться сквозь землю и перестать существовать, Свят нервно поправляет воротник пальто и проводит ладонью по затылку, и я снова замечаю, до чего он великолепен — строгий костюм, расстегнутая пуговица под горлом, небрежно-безупречно уложенные волосы. В таком виде он никогда не появлялся в колледже, и мои пальцы покалывает ток.

Иду за ним как привязанная, набрасываю чудесным образом ставшую чистой куртку, благодарно киваю маме и выскакиваю на подъездную дорожку, в конце которой урчит мотором огромное грозное авто Андрея.

На месте мамы я бы сто раз подумала, прежде чем сесть в этого железного монстра в первый же вечер знакомства с его владельцем. Но мама была загнана в угол обстоятельствами и бросила вызов судьбе. Сегодня и я брошу вызов судьбе. Я попробую не бояться.

Свят молча садится рядом с отцом, а я покорно устраиваюсь позади и завороженно разглядываю две одинаковые темно-русые макушки.

Поразительно, как я могла проворонить очевидное — отец и сын похожи, как отражения. От них исходит спокойствие, внутренняя сила, надежность и леденящая душу опасность, но оба будут меня защищать.

Я тушуюсь, краснею и едва дышу. Поддеваю остаток лака на ногте и нещадно отковыриваю. Считаю деревья, мелькающие в окне, потягиваюсь и вздыхаю, но восхищенный взгляд все равно возвращается к Андрею и Святу.

Эти невероятно красивые мужчины — мои самые близкие люди.

И с обоими я поступила плохо: воспользовалась одним, запуталась и ради его блага украла деньги у другого.

Пребольно щипаю себя за локоть и клянусь, что унесу эту тайну с собой в могилу.

Откидываюсь на мягкую спинку и наслаждаюсь теплыми ароматами кофе, кожи, парфюма, а еще — собственной испорченностью.

Поездка занимает пару минут. Андрей выворачивает руль и плавно паркуется у ржавых ворот. Свят быстро пожимает его руку, выходит, галантно, но скорее по инерции открывает правую заднюю дверцу и терпеливо ждет.

С задержкой в секунду осмысливаю его намерения, ощутимо ударившись коленом, неловко выбираюсь наружу и смотрю ему в глаза — растворяюсь в дождливой грусти и едва не падаю, но он ловит мой локоть и предотвращает позор.

Обеспокоенный Андрей выскакивает из салона, вырастает рядом с нами, набрасывается на меня с вопросами о самочувствии, однако Свят срезает его холодным взглядом, кладет ладонь на мою талию и ведет к колледжу.

Сегодня отличное утро — солнечное, студеное, бодрящее. Сонные студенты уже не кажутся враждебной серой массой — в каждом лице интерес, сомнение, любопытство, зависть, неверие. Они пялятся на нас, раскрывают рты, теряют дар речи…

Эту магию, рискнув репутацией, сотворил Свят.

Прижимаюсь к нему, расслабляюсь и отпускаю ненужные страхи, но у курилки напарываюсь на сощуренные, наполненные яростью, свинячьи глазки Кэт. В коротких толстых пальцах тлеет забытая сига, губы презрительно кривятся. Я очень боюсь вновь оказаться в укромном месте за спортзалом и согнуться от чудовищного пинка в живот, но вовремя прихожу в себя и приветствую ее снисходительным кивком.

Свят невозмутимо проходит мимо взбудораженных зевак и даже не смотрит в их сторону — я горжусь им, пьянею от эйфории, и поврежденные коррозией винтики в мозгах приходят в движение.

Да что вообще может Кэт? Избить, пустить сплетни, унизить, оболгать, обворовать?

Это работает только с равными ей, но не с теми, к чьим подошвам не липнет грязь.

Мне больше не нужны маски. Я не хочу прятаться.

От осознания взлетаю душою почти до неба и крепко обнимаю Свята:

— Спасибо тебе. Спасибо тебе за все. Ты ведь и вправду моя бабочка — ты указываешь путь и направляешь… — Под ногами мелькают ступени, пыльная обувь проходящих мимо людей, ошметки старого зеленого линолеума. — Я сама все тебе расскажу. Как только пойму, что готова…

— Обязательно расскажешь… — Свят разворачивает меня к приоткрытой двери в аудиторию. — А сейчас — вперед! — Он зол и бледен, но настроен решительно. — Не смей прогибаться под них, поняла?

— Никогда больше. Я клянусь… — шепчу я и задыхаюсь. Его пальцы ловят мою ладонь и надежно сжимают на прощание:

— После четвертой пары буду ждать в курилке.

Он уходит, а я прожигаю взглядом его спину. Строгий костюм, туфли, пальто — он настолько красив, что спешащая на пару преподавательница вспыхивает, ахает и мечтательно возводит очи к обшарпанному потолку.

— Перекрасилась, что ли, Гафарова? — раздается позади, я оглядываюсь и рефлекторно отступаю на шаг. Кэт со свитой, старательно разжевывая жвачки, оценивают мой новый стиль. — Тебе не идет. Вообще уродкой стала.

— Пусть так…

Мне больше не интересно их мнение. Я не завишу от них. Отныне они не причинят мне боли.

Но тихое смирение действует на Кэт как красная тряпка на быка.

— Ты не отделаешься от меня просто так, сучка! — Она подходит вплотную и, сражая тошнотворным амбре из микса сигарет, мяты и перегара, угрожающе вскидывает нарисованные брови. — А Святоша еще подберет свой борзый язык.

Даша и Мила, занявшие место в пространстве в метре от нас, молча пялятся — они ничем не отличаются от старых сломанных шкафов за их спинами, и мне вдруг становится смешно. Как я вообще могла думать, что, притворяясь такой же, буду хоть что-то из себя представлять?

— Он не подберет, ты же знаешь… — спокойно возражаю и улыбаюсь: — Если чувствуешь себя униженной, Кэт, значит, мы квиты.

Ее щеки, лоб и шея становятся пунцовыми.

— Я сделаю так, что вам жить не захочется, мрази! — Она матерится и прет на меня, но я не ведусь.

— Да пошла ты! — Отталкиваю ее локтем и, выписывая зигзаги, направляюсь к своей парте.

***

Мне все еще сложно справляться одной: ориентиры расплываются и теряются из вида, коридоры причудливо петляют и заводят в тупики. Я то и дело нахожу себя в незнакомых местах и несколько мучительных секунд распознаю местность.

Добираюсь до столовки последней, и на пластиковых подносах вместо румяных булочек застаю пустоту. Вхожу в аудиторию по завершении переклички и удостаиваюсь гневной проповеди от пожилой преподавательницы. Но азарт и радость не меркнут, мне нравится быть собой.

Четвертая пара закончилась, труды и заботы первого — нового — дня с успехом завершены.

Напеваю навязчивую песенку популярной блогерши и, сшибая встречных и щелкая жвачкой, шагаю к курилке. Девочки — знакомые и не очень — демонстративно шарахаются, косятся на меня как на неведомую зверюшку и шушукаются, но я душевно подмигиваю им.

Несмотря на трудности, я не чувствую себя одинокой, и происходящее не пугает — упрямо расправляю плечи и думаю о моей бабочке. И загадываю: если Свят сдержит слово и придет, никому не под силу будет закрыть ее в банке.

Но у сложенных штабелями, покрытых плесенью досок никого нет…

Сводит губы и щиплет веки, руки слабеют. Деловито углубляюсь в черный омут винтажной сумки в поисках мятой пачки и запрещаю себе страдать.

За прутьями облысевшего кустарника слышатся приглушенные, странно знакомые голоса. Вытянув шею, я всматриваюсь в действо и на миг подвисаю: две фигуры — высокая и стройная, в строгом черном пальто, — и приземистая — в грязно-вишневой куртке — стоят слишком близко.

Свят и Кэт.

У меня обрывается сердце.

— Рябинин, ты мне что-нибудь ответишь? — Кэт переминается с ноги на ногу и внимательно изучает его красивое лицо, но натыкается на ледяную издевательскую ухмылку. Я тоже любуюсь ею, как кролик удавом, абстрагируюсь от шока, забываю о сигаретах и жду продолжения.

— Отдохни, малолетка. — Свят смотрит поверх ее головы и изящно стряхивает пепел.

— Вообще никак? — потупившись, хрипит Кэт. — Вообще никаких шансов?

— Без шансов. Вообще! — Он смеется, но от такого смеха даже у меня, стороннего наблюдателя, в венах стынет кровь. — Вы с ума, что ли, все посходили…

— Почему? — не унимается моя упертая одногруппница. — Что не так, Рябинин?

— Я же сказал, что встречаюсь только с симпатичными девчонками. У меня для тебя плохие новости…

Свят натурально изображает подонка, но все равно остается красивым. Это маска, она не меняет суть. Он отыгрывает роль. Но зачем? Зачем ему это сейчас?

— Ты знаешь, что тебе и твоей сучке будет за такой базар, мудак? Я все пацанам расскажу! — вскидывается Кэт, но Свят поправляет воротник пальто, сплевывает под ноги, шагает к ней и прищуривается.

— Ну давай, куда подходить? Я готов. Если твои кореша зассут, будет обидно до слез… — Он доверительно склоняется над ней и цедит сквозь зубы: — А в сторону Регины не смей даже дышать, мразь, иначе вырву твой поганый язык.

До меня резко, до звона в ушах, доходит — Кэт только что подвалила к Святу, и он ее жестко отшил. Блестяще, на пять с плюсом, отыграл роль отмороженного, неприступного одиночки, хотя никогда раньше не ввязывался в конфликты и не выказывал к ней неприязни.

Кэт, униженно шмыгая и утирая рукавом сопли, продирается сквозь кусты и стремглав проносится мимо, а в моей голове гудит рой растревоженных пчел.

Только что на моих глазах впервые в жизни свершилась справедливость. Свят уделал ее! Словно воплощение бесстрастной, неотвратимой Немезиды, настиг подлую девку и отомстил за меня!

Широко скалясь, вставляю в рот сигу, роюсь в кармане в поисках зажигалки, но у носа услужливо вспыхивает оранжевый огонек.

Поднимаю глаза и тону в спокойном сером небе. Он здесь…

Я пытаюсь сделать вид, что только что пришла и не застала безобразной сцены, но ему, кажется, пофиг.

— Как ты? — Свят снова закуривает. — Отец с Наташей уже умотали, так что придется топать пешком.

Мы покидаем враждебно настроенное общество, огибаем кучи умершей сухой листвы, подтаявшую на солнце грязь и кочки и, миновав дыру в заборе, оказываемся в сонном осеннем саду. Облепленные инеем ветви яблонь и капли холодной воды на них сияют, как бриллианты, и горло сдавливают слезы счастья.

Сегодня я совершила самый главный поступок в короткой никчемной жизни — справилась, не спряталась, не поддалась, но сделала это достойно.

Я стала лучше и ближе к Святу — не только телом, но и душой.

Никто не отберет у меня надежду. Никто не сможет…

Выбрасываю обугленный до фильтра окурок и наконец решаюсь на вопрос, изводивший меня со вчерашнего вечера:

— Ты… любишь ее? — По коже пробегает крупная дрожь, я мучительно жду ответа, но улыбаюсь.

— Кого, эту дуру? — не сразу врубается Свят и замедляет шаг. — А, ты о Яне…

— Уже не любишь, так ведь? — Он молчит, и удовлетворение теплой кровью растекается по моим замерзшим конечностям.

Все прошло… Я даже знаю, когда все прошло.

— Свят, ты же не удалил наше видео?

Его идеальное лицо застывает — на нем отражается внутренняя борьба и уверенность принятого решения, но в следующий миг Свят вполне сдержанно отвечает:

— Нет. Но сегодня же удалю.

— Постой. Подожди! Я тоже хочу его посмотреть. Мне нужно кое в чем убедиться! — Я шмыгаю носом и заглядываю в его глаза цвета предгрозового неба — потемневшие, пугающие, лишающие сил…

Свят долго рассматривает меня, но все же протягивает телефон.

Балансируя на выступах кирпичей, я взбираюсь на развалины неприступной стены, опускаю под задницу сумку, сажусь на нее и свешиваю ноги в тяжелых ботинках над торчащими из земли кольями арматуры.

Нахожу папку с единственным видео, провожу пальцем по треснувшему экрану, затаив дыхание, внимательно наблюдаю за происходящим и едва сдерживаю крик восхищения. Я не ошиблась, для Свята давно не существует других девушек.

Он нереально красив и в полном моем распоряжении. Я тоже красива и такой никогда в жизни не бывала.

И я бы с радостью поделилась этой невыносимой красотой и нежностью с несовершенным, странным миром, без слов красноречиво призналась в чувствах, но лицемерные люди ни за что не оценят моего порыва, вновь со знанием дела обзовут его распущенностью и уничтожат меня.

— Не удаляй, Свят. Пусть останется? — умоляю я. Свят достает новую сигарету, закуривает и отходит в тень разрушенного мародерами, временем и ветрами коттеджа.

29 (Святослав)

Я провалился в сон лишь под утро, но спустя пару часов просыпаюсь от адского сушняка, выматывающей тревоги и ощущения конца света.

Чересчур просторная кровать вызывает дискомфорт — не хватает жесткой пружины под боком и воняющей плесенью подушки, оставленной в квартире мамы.

Резко сажусь и едва не падаю от дикой боли в висках — одуряющее похмелье настигает и голодной собакой вгрызается в мозг. Матерюсь, пытаюсь отдышаться, сбрасываю одеяло и, шатаясь, выдвигаюсь на кухню.

За огромными окнами занимается бледный отравленный рассвет, дом, погруженный в тишину, в отличие от меня, мирно спит.

В два присеста опустошаю кувшин фильтра для воды, утираю ладонью рот и, справившись с накатившей тошнотой, прислушиваюсь к спокойному сопению за приоткрытыми дверями спален.

Безмолвие и умиротворение. Идиллия, б… лин.

Папаша и его благоверная вернулись поздно и не застали картины, как я на руках тащил их «радость» через коридор, раздевал и укладывал в постель. Как при этом стучали ее зубы, и худое тело колотила крупная дрожь.

Я был рядом, пока ее дыхание не выровнялось, а холодные пальцы, вцепившиеся в мои, не потеплели, вздрагивал от каждого всхлипа, проклинал все и вся и вспоминал всех богов.

На миг закрываю глаза и шиплю от боли.

Правда в том, что вчера я испугался, как беспомощный малолетний придурок. Руки до сих пор трясутся.

Грохаю пустым стаканом по столешнице и возвращаюсь в полумрак отвоеванной у Регины комнаты.

Послать бы подальше папашу с его просьбами! Я не нянька и не скорая помощь. Формально я даже не его сын и не обязан ему помогать.

Просто любопытство и здравый смысл перевешивают.

За завтраком царит «непринужденная дружеская атмосфера» — быстрые взгляды, приторные улыбочки, недомолвки и многозначительное молчание, а я чувствую себя как в навязчивом кошмаре, где вроде бы знакомые люди предстают в образе мутных, скрывающих что-то типов.

Болит голова. Это гребаный ад.

Перед занятиями, забив на риск запалиться и выдать истинную природу наших отношений, вылавливаю Регину в коридоре и заталкиваю к себе на разговор, но теперь она кажется вполне здоровой — разве что, на контрасте с новым цветом волос, чуть бледнее обычного. Ее отговорки не прокатывают, только сильнее бесят, и я не выдерживаю — закатываю скандал. Я хочу вытрясти из нее душу, а из самодовольного отца — спесь и дурь, но снова проваливаюсь в ощущение заговора, паранойи и беспомощности и осаждаю себя.

«Чувак, угомонись… У тебя едет крыша. Может, это действительно лишь проявление панической атаки из-за духоты или стресса, а тебе пора снять шапочку из фольги…»

Ни к чему вовлеченность в их проблемы. В конце концов, их много лет не интересовали мои.

По дороге в шарагу, в теплом салоне внедорожника, меня окончательно попускает, и мысли входят в привычное русло. Я не ездил в нем больше двух лет, но о том, что когда-нибудь смогу сесть за его руль, уже не мечтается. Восемнадцать мне исполнилось еще в июле, и очередное отцовское обещание стало банальной ложью. Он не помнит о данном когда-то слове. Все его разговоры только о новой доченьке.

— Присмотри за ней. Если что-то случится, сразу звони, ладно? И обязательно проводи до дома.

— Окей… — Я упираюсь расплавленным лбом в ладонь. Чертовски болит голова.

Шаркнув колесами по разбитому асфальту, авто уезжает, зато Регина виснет на мне со всей страстью, так, что я рискую не устоять на ногах. И я мог бы отшвырнуть ее, как нечто надоевшее и мерзкое, но вместо этого бережно придерживаю за плечи…

Довожу до аудитории, парой мотивирующих фраз программирую на борьбу и отваливаю, хотя неведомая сила тянет обернуться и проверить, в норме ли она.

Конечно, я пока еще в разуме и не оглядываюсь, но тревога не выключается, будто внутри заело секретную кнопку.

Солнце светит в полную мощь, сияет в осколках стекол под ногами, но не дает тепла. Опухшие глаза слезятся, мутит, во рту вот-вот воспламенятся пары перегара. Морщусь, закидываюсь мятной жвачкой, почти бегом спешу в свой корпус и вдруг замечаю, что сегодня все будто бы по-другому — девчонки одаривают томными взглядами, парни подозрительно прищуриваются, и отражение моей изрядно помятой рожи в пыльных окнах спортзала выглядит вполне респектабельно.

Социальный эксперимент, который я давно подумывал провернуть, — вот он, в действии. Дорогие шмотки — решающий фактор, влияющий на твое место в пищевой цепочке…

Я наконец вернул пальто и иду в нем по заваленной листвой территории шараги. Оно из лимитированной коллекции, было куплено, когда я еще заморачивался брендами и ценниками. Осколок прошлой жизни, отвоеванный у дерьмовой реальности, моя маленькая победа. Пусть никто здесь не выкупает его крутизны и даже не задумывается о стоимости, я чувствую себя почти хорошо и натягиваю широкую подоночью улыбку.

Однако видимое благополучие не избавляет от проблем, из которых похмелье — самая меньшая.

От желания накачаться никотином сводит скулы. Я сворачиваю к притаившейся за кустами курилке, на ходу проверяю телефон и не могу сдержать тяжкий вздох.

Ни одного пропущенного от мамы.

Черт с ней, мне все равно, но где-то у горла удушливым комком копится обида. Я давно не десятилетний сопляк, но это дерьмовое ощущение собственной ненужности, потерянности, вечных поисков тепла и родительского одобрения никуда не делось и булыжником давит в груди.

«Да где тебя носит?!!» — в очередной раз сбрасываю скороговорку автоинформатора, прикрыв ладонью огонек, прикуриваю сигарету и поднимаю глаза на захламленные балконы соседней кирпичной пятиэтажки.

На гнилых веревках нашего сушатся кружевные лифчики — явно новые, принадлежащие недешевому бренду. Мать не последовала моему совету и не вложила папашины деньги в дело. Она пропадет без меня… Почти принимаю решение прогулять первую пару, навестить ее, навести шороху и дать по роже Валерону, но лишь глубоко затягиваюсь и давлю окурок подошвой.

Мама миллион раз повторяла, что гордость раньше меня родилась, так зачем противоречить тому, что так долго и старательно вдалбливали в голову?..

Я сплевываю горечь и поправляю воротник.

Еще одна нехилая проблема — девочка Регина. Заговор молчания вокруг нее настораживает и откровенно бесит. Ни грамма не верю ее оправданиям про какие-то панические атаки, и вообще бы забил, но отгородиться фирменным пофигизмом не получается — зеленые затравленные глаза, плавные движения волшебного танца и бледное испуганное лицо застряли на подкорке.

Как ни странно, третья проблема волнует меня менее всего, хотя, по идее, должна была выбить землю из-под ног. Итак, я окончательно и бесповоротно послал Яну. Когда-то все мои мечты были накрепко завязаны лишь на ней, наше расставание послужило главным триггером моей ненависти к папаше, но сейчас мне абсолютно все равно.

Кажется, виной тому не до конца выветрившийся алкоголь, или же я просто гребаная мразь.

— Здорово, Свят! — Сева вытирает ладонь о куртку и душевно пожимает мою руку. Роется в кармане мятых брюк, достает сигареты, задумчиво прикуривает, но неловкие движения выдают крайнюю степень волнения. — Ты видел кого-нибудь из баб?

— Например? — В башке катается пудовая гиря, требуется пояснительная бригада.

— Ну, Верку там, Гафарову свою… Или Кэт с первого курса…

— Только Гафарову.

Сева подбирается, удовлетворенно пыхтит и осторожно любопытствует:

— Свят, ты вроде как ее презирал… Зачем надо было при всех за нее впрягаться?

Рано или поздно правда выплывет, а я изрядно устал от фарса. Самое время произвести фурор и понаблюдать за его неподдельной, как у ребенка, реакцией.

Я усмехаюсь и, смерив товарища по несчастью долгим взглядом, выдаю:

— Расслабься, бро. Гафарова — моя сводная сестра. Давно хотел рассказать. Она — дочка жены моего отца. Поэтому и впрягаюсь.

Сева забористо матерится и несколько раз жадно затягивается.

— Да брось! Та самая? Но… народ в «телеге» пишет, что ты с ней типа того… порезвился.

— На заборах тоже много чего пишут…

Сева обескураженно молчит — слышно, как винтики скрипят в его бритой под ноль голове. Вздрогнув, он отбрасывает обжегший пальцы окурок и переходит к сенсации номер два.

— Да, дела… А я это все к чему. Короче, Верка сказала, что та девка с бровями, Котова, треплется про тебя в чате и собирается к тебе подвалить. Типа она намного круче Гафаровой и запросто ее уделает.

В его мутных глазах отражаются решительность и причастность к великому событию, и я, не сдержавшись, в голосину ржу.

— Как же я люблю свою шарагу!

Правда, если бы не Сева, давно бы вздернулся от скуки прямо на ржавом турнике.

***

На каждой перемене меня несет в соседний корпус — убедиться, что Регина без происшествий добралась до аудитории и заняла свою парту, и похмелье ржавыми пружинами дребезжит в черепушке при каждом шаге.

Я как-то чересчур быстро изменил отношение к ней, включил режим заботливого братца, но даже не пытаюсь анализировать это — лучше уж так, чем молиться, сидя возле ее кровати. Не хочу, чтобы в стенах шараги ее унижали и били. Больше не хочу быть свидетелем ничьих мучений.

Именно поэтому, как и обещал, после четвертой пары жду в курилке.

Толстозадая корова, с которой я в субботу пообщался, смачно харкая и в три затяжки уничтожая сигарету за сигаретой, гогочет у досок, а ее подружки восторженно внемлют каждому слову. Мне неинтересны их тупые разговоры, но абстрагироваться не выходит — толстозадая гонит на меня, называет Регину шлюхой и несет полный бред, и я, непроизвольно сжав кулак, в очередной раз дивлюсь человеческой глупости. Я бы с огромной радостью засунул в рот этой стерве кусок грязи и отвесил хорошего пинка, но внезапно понимаю, что передо мной… влюбленное в меня создание.

— Котова, может, скажешь мне все это в глаза? — не выдержав, окликаю я.

Девка оборачивается и краснеет как рак, а у меня мгновенно оформляется замысел уничтожить ее раздутое эго.

***

Более кринжового признания в любви слышать мне пока не доводилось, но даже оно тешит мое больное самолюбие. Улыбаюсь как последний урод, с чувством глубокого удовлетворения выхожу из кустов, вижу Регину и спотыкаюсь — передо мной стоит лучший друг, младшая сестра, кто-то, кто во мне нуждается. Кто-то, кто нравится…

Она с неподдельным отчаянием роется в огромной сумке, а я пристально наблюдаю за ней, в тщетных попытках разобраться в себе.

Радость, грусть, волнение, нерешительность… Меня кроет.

Однако эти ощущения даже отдаленно не похожи на те, что вызывала во мне Яна, и контроль над ситуацией и собой постепенно восстанавливается.

Мы же теперь типа семья. А я, как-никак, «хорошо воспитанный порядочный мальчик».

Пофиг, что втерся в доверие к девочке, забрал из ее рук папашин миллион, трахнул, а наутро с покерфейсом прошел мимо.

Медленнее, чем обычно, мы идем через заросший, заброшенный сад, говорим ни о чем, снова курим. Ее бледное лицо освещает улыбка и розоватое сентябрьское солнце, огромные глаза в холодных лучах приобрели изумрудный оттенок… От них не так-то просто отвести взгляд. Чем больше я присматриваюсь к ней, тем сложнее держаться непринужденно — мысли становятся тягучими, на душе теплеет, руки слабеют. Она вполне нормальная — шутит как матрос, несет милые глупости, то и дело хватает меня за рукав, чтобы показать какую-нибудь незатейливую красоту в мелочах, а я все сильнее поддаюсь наваждению: теперь во всех ее движениях отчетливо проступает плавность и завораживающая нежность того странного танца…

Нет никакого желания врать ей. Впутывать в разборки с отцом. Портить и без того нелегкую жизнь.

Хорошо бы вернуть ей деньги, но их у меня больше нет, а виниться перед папашей я пока не готов — гордость раньше меня родилась. Хорошо бы удалить то самое видео, но оно отчего-то дорого мне. Иногда, наживую, с кровью сорвав с себя броню, я все же пересматриваю его. И задыхаюсь от невыносимого тепла, какое бывает только от гремучей смеси страстного желания и обожания.

Словно прочитав мои мысли, Регина поднимает глаза и долго, не мигая, смотрит на меня.

— Свят, ты же не удалил наше видео?

— Нет, но сегодня же удалю. — Едва озвучив намерения, я преисполняюсь уверенностью, что сделаю это.

Ума не приложу, как раньше умудрялся выдерживать ее взгляд. В нем столько обжигающей боли и нежности, что в похмельной голове раздается гул, как от пролетевшего в небе истребителя.

Она точно не отсюда. А я не знаю, что по этому поводу подумать и предпринять.

Как под гипнозом, протягиваю ей телефон, и она, скользнув по ладони холодными пальцами, выхватывает его и по обломкам кирпичей убегает наверх — на стену, туда, где я два года прятался от людей, от себя и от дерьмовой реальности. Садится на сумку и, приоткрыв рот, с восхищением наблюдает за тем, что я творю с ней на экране.

Окей, я не удалю это видео. Но не потому, что оно имеет какую-то стратегическую ценность в боях с папашей. А потому, что она, улыбаясь и утягивая мои мысли в хаос, просит видео сохранить…

Из груди пытается дезертировать сердце. Там, на вершине моего мира, в нестерпимо-пронзительных оттенках розового неба, рыжей листвы, умирания и вечной жизни сидит девчонка, кроме которой у меня никого нет.

А я вляпался так, как не вляпывался еще никогда.

Телефоны в ее руках одновременно оживают, жужжат и вибрируют, и она, растерянно взглянув на них, вскакивает с кирпичей.

— Это Андрей. И мама… Странно. Неужели случилось что-то дурное?

— Как дела? Как Регина? А с погодой что? — орет отец мне в ухо, едва я отвечаю на звонок. — Святослав, идет резкое похолодание! Тут уже разгулялась стихия, снежный фронт движется в сторону нашей области. Немедленно бегите домой! Закройте все окна, продукты в холодильнике. Ты ведь не забыл, как прибавлять отопление? Мы заночуем здесь, вернемся, как только расчистят дороги. До связи, сынок! Надеюсь только на тебя.

30 (Святослав)

Невесть откуда набежавшие белые тучи плотно затянули горизонт, налетел ветер, тополя за коттеджами, теряя ветки, пригибаются к земле. На заброшенных дачах что-то грохает и катается, завывают потревоженные духи, в голос орут ржавые петли рассохшихся калиток.

— Свят… — Регина замирает, топчется на месте, растерянно озирается, и ее глаза темнеют от ужаса. Она напугана, это немудрено. Мне тоже стремно: хочется поскорее свалить с заброшек и очутиться поближе к цивилизации.

Ощущение, что во всем мире нас только двое, лишь усиливается на контрасте с грозящей опасностью. И слова отца резонируют с наваждением, накрывшим меня незадолго до его звонка.

…На меня вся надежда…

Действительно, сейчас я — единственный, кто может ее защитить. Или легко сломать. Но от этой залетной мысли тошнит.

Правда в том, что я устал. От одиночества, отчужденности, непохожести, вечных поисков смысла… Неудовлетворенной потребности в тепле, в друге, в девушке, в том, кому не все равно. Болото безысходности, неразрешенных проблем, депрессняка держит крепко, и скоро я в нем окончательно утону.

Так почему бы и нет? Почему не стать добрее именно к ней? Разве от нее зависели решения наших родителей?

— Я здесь. Успокойся, все хорошо! — Забив на установки, я подхожу к ней вплотную. Она расслабляется, прижимается затылком к моей груди и, зажмурившись, шепотом считает вслух. Переняв из тоненьких рук тяжеленную сумку, я направляю Регину к дороге.

Сказать, что я в шоке — значит ничего не сказать. Такой подставы от собственного разума я не ожидал. Завтра все пройдет, я ничем не выдам себя. Только рожа предательски горит.

Насмотревшись кино, Яна частенько приставала ко мне с расспросами: за что я ее люблю, как понял, что влюбился? В ее сопливых мелодрамах у героев всегда были причины быть вместе, а в моей реальности все кореша западали на девчонок без веских поводов — даже красивая внешка не играла особой роли.

Просто навязчивые мысли поселялись в башке и не давали покоя, превращаясь в манию и желание обладать объектом вожделения. Химическая реакция, делающая нас кретинами. Баг в прошивках.

В идиллическом королевстве беленых заборчиков и ровно подстриженных газонов Регине становится легче, и она, стряхнув оцепенение, весело хохочет:

— Давай наперегонки? Бежим? — Вырывается из моих рук, разворачивается и, прищурившись, ждет ответа. Волосы, выбившиеся из захвата резинки, треплет ветер, глаза лихорадочно блестят. Меня снова накрывает. Она не отсюда. Дитя бури…

— Давай. Кто вперед. До ворот! — Я резко стартую и бегу как дурной, но она не отстает.

Порывы ветра усиливаются, подгоняют в спину, сбивают с ног, перекрывают доступ кислорода. Впереди возвышается громадина родного дома, он пуст, потухшие окна, словно глаза потерянного пса, вглядываются в приближающуюся стихию и взывают о помощи. Ему так нужно не быть одиноким…

Мы одновременно вбегаем по ступеням и тормозим у входа. Регина лезет за ключом в карман, но медлит и отступает на шаг, позволяя мне самому открыть дверь.

Захлопываю ее за нашими спинами, и ощущение, что мы только что чудом оторвались от смертельно опасного врага и теперь нам все нипочем, с головой накрывает обоих, а мир снаружи в то же мгновение укутывает непроглядная белая пелена.

Мы смеемся как ненормальные, эйфория бурлит в крови. Я веселился так только после наркоты, когда по дурости пару раз пытался с ее помощью уйти от проблем. А сейчас я счастлив реально, без допинга.

И ее яркие вишневые губы хочется поцеловать.

Я моргаю и отворачиваюсь. Пора окончательно завязывать с бухлом — все алкоголики рано или поздно становятся сентиментальными, как этот ушлепок Валерон.

Стремительно темнеет, снаружи усиливается ветер. С новой силой разгорается головная боль.

— Ура, мы спасены! — провозглашает Регина низким бархатным голосом, бросается на меня и душит в объятиях, как делала уже, кажется, сотню раз, но я не знаю, куда деть руки. Сердце подскакивает к горлу. Надо просто посильнее сдавить ее, как раньше, но я не решаюсь. — Как р-романтично — стихия, мрак, опасность, и ты рядом… Наверное, я не снесу восхищения! — улыбается она, видя мою душу насквозь, и отстраняется, а меня скручивает тоска.

По инерции придерживаю девочку за плечи, помогаю снять куртку, вешаю ее на золоченый крючок рядом со своим пальто и, как на невидимом поводке, тащусь за Региной в темные глубины дома.

Притихшие от ужаса комнаты погружены в полумрак, черные, сгорбленные силуэты мебели застыли в причудливых позах, только ветер беснуется за окном, исступленно выламывая рамы.

Под потолком загораются люстры, желтый свет заливает пространство. Регина отдергивает руку от выключателя и смотрит на меня, будто я сейчас решу ее судьбу.

В этой тревоге и неизвестности есть особенный уют, чувства обострены, атмосфера пропитана электричеством, сенсоры сбоят.

Мы вот-вот перейдем незримую черту, Регина тоже понимает это, и чудовищная неопределенность повисает в воздухе. Нам предстоит провести наедине целую ночь — это обстоятельство напрягает почище экзаменов.

Проблема в том, что я не готов к обязательствам. Она не вовремя в моей жизни, но по спине табунами ползут мурашки, и я соображаю с огромным трудом.

— Чем займемся? — Она решается первой и дрожит, а я отшатываюсь. Хочется дать себе же по пустому лбу. Пора осадить коней. Это ни в какие ворота не лезет. Даже если взять на себя ответственность, облачиться в рыцарские доспехи и ринуться отстаивать честь прекрасной дамы, никто не поймет — ни родители, ни окружение. А я не хочу быть рыцарем. Я вообще та еще мразь…

— У нас лютый препод завтра… Если не подготовлюсь — казнит. — Я выдумываю самую тупую из всех отмазок и закрываюсь в комнате. Переодеваюсь в старую толстовку и джинсы, зажигаю пыльную лампу и сажусь за стол, за которым когда-то решал школьные примеры и задачи.

Я честно стараюсь забить башку учебой, но вскоре понимаю, что идея не из лучших: стены трещат, ветер воет, в стекла скребутся ледяные когти вьюги. Древний, исступленный смертельный ужас копошится в груди, я грызу кончик ручки, не в силах сосредоточиться. Много лет подряд, из вечера в вечер, я сидел тут над уроками, а за стенкой плакала мать. Я не знал, как ей помочь, и точно так же бесцельно жевал пластик колпачка. Иногда она входила сюда заплаканная, гладила меня по макушке, опускалась на уголок кровати и говорила, говорила, говорила… О том, как несправедлив к нам отец. О том, как нам будет хорошо, когда мы отсюда уйдем.

Шумно вздыхаю и потягиваюсь до хруста в суставах. Надеюсь, она вовремя увидела предупреждение МЧС и плотно закрыла форточки.

Робкий стук раздается так неожиданно, что я вздрагиваю.

— Свят, извини за беспокойство, но… У нас Славик пропал, — из коридора раздается приглушенный голос Регины.

Я категорически не хочу с ней пересекаться. Трясу головой и снова отмазываюсь:

— Брось, он в кладовой, спит как труп. Проверь в домике, который купила Наташа!

— Его там нет, Свят!

Чертыхаясь, выбираюсь из-за стола, иду на зов и налетаю на испуганную бледную девчонку. В огромных бездонных глазах стоят слезы, белый шрам на лбу придает ей вид несчастного, перетерпевшего множество лишений ребенка. На ней безразмерный свитер, свисающий до коленей, стройные, украшенные татуировками ноги отливают бронзой. Однажды они сжимали меня так, что наутро болели ребра, но это было… горячо.

Пару секунд я молчу как придурок и обреченно соглашаюсь:

— Ладно, я поищу на улице, а ты — дома. Окей?

Набрасываю пальто и, померившись силами с бураном, налегаю плечом на тяжеленную дверь. Снег мгновенно залепляет глаза и нос, проморгавшись, я спускаюсь со ступеней и что есть мочи ору свое собственное имя — словно ищу и не могу найти самого себя.

Гребаный сюр. Кота нигде нет.

Из-за спины выбегает Регина и, кутаясь в куртку и проваливаясь в сугробы, мечется по двору. Винтажные ботинки зачерпывают голенищами снег, голые ноги покраснели от холода, но она, кажется, не замечает.

— Славик, где ты, моя радость? Откликнись, вернись, пожалуйста, здесь тебя любят!

Душу словно обварили кипятком, и горло сжимает спазм.

Голубой газ зимних сумерек скопился над крышами, вереницы желтых лампочек мигают и качаются на ветру… ощущение уюта, почти осязаемая сказка, предчувствие праздника — я как будто вернулся в детство. Захлестнувшая меня параллельная реальность настолько явственна, что душат слезы.

Метель, канун Нового года, гирлянды на собственноручно наряженной елке, мне семь, я счастлив и горд…

Правда, тот вечер тоже закончился воплями, руганью и битьем посуды. Поправляю воротник и всматриваюсь в непроглядную белую мглу.

Пофиг. Я уже вырос и не нуждаюсь в этих воспоминаниях.

Мы, как полоумные, носимся в снежной круговерти. До тех пор пока виновник переполоха наконец не обнаруживается: сидит на подоконнике в столовой на манер цветочного горшка и с недоумением наблюдает за нами, а его мохнатая голова, как нимбом, подсвечена настенным светильником.

— Я тебя на шапку пущу, шерстяной ублюдок! — Грожу ему кулаком, и Регина, прыснув от смеха, пускается в уговоры:

— Не ругай его, Свят. Ты только прочувствуй, какое он подарил нам счастье! Даже если сотворит что-то похлеще, мы все равно будем его любить, ведь так?

Она преграждает мне путь, убирает с раскрасневшихся щек влажные волосы, долго и пристально рассматривает меня, лишая возможности нормально дышать, и шепчет:

— Мы со всем определились, но… Я все равно люблю тебя, Свят. Не как брата. Что мне делать, я так люблю тебя…

У меня сносит крышу. Еще доля секунды, и я скажу ей то же самое. Откажусь от всего, что было в прошлом. Я такой идиот…

Ветер бьется о кирпичную кладку забора, вгрызается в черепицу над головой, треплет гирлянды и целлофан на обернутых на зиму туях, залетает за шиворот и отрезвляет ледяными оплеухами. Я цепляюсь за остатки здравого смысла и хриплю:

— Ты замерзнешь. Пошли внутрь.

***

Оставив Регину наедине с наглой безответственной скотиной (еще одной, помимо меня), я отваливаю в подвал: нужно прибавить отопление и проверить коммуникации, а когда возвращаюсь, в столовой горит яркий свет и шумит вода.

А я ловлю себя на мысли, что нахожусь дома… Неважно, где он расположен, не важна обстановка. Это просто дом. Просто девочка, которая ждет. Может, несмотря на всю отстраненность от набивших оскомину человеческих радостей, и у меня все же есть надежда?..

Остервенело тру виски.

Мне нечего ей дать.

Нечего даже предложить. Не с того начал…

— Ни черта не умею готовить! — предупреждает Регина, завидев меня, снимает с тонкого запястья резинку и собирает темные волосы в хвост.

— «Гугл» в помощь… — бурчу под нос и падаю в плетеное кресло у батареи.

В попытках одуматься, намеренно держусь поодаль, но она без всякого стеснения садится на подлокотник и сует мне в руки смартфон.

— Это турецкое блюдо. Простые ингредиенты, но как аппетитно выглядит… Поможешь?

Я всегда настороже, не ныряю на непроверенную глубину: тот еще продуман, даже зануда, но сегодня мозги закоротило. Забив на все, встаю и до локтей задираю рукава.

— Тащи разделочную доску. И нож.

Готовка не требует особых навыков, но во избежание ненужных травм я беру ее на себя. Регина действует на подхвате — приносит продукты, складывает в посудомойку грязные тарелки, смахивает крошки со стола. Мы сверяемся с рецептом и сталкиваемся лбами, задеваем друг друга плечами, невзначай соприкасаемся пальцами и отпрыгиваем как ошпаренные. Смешно. После того что было между нами, реально смешно…

Тренькает таймер, и мы, как настоящие голодные студенты, набрасываемся на еду.

Это натурально пища богов, и Регина, мурлыча над тарелкой, приговаривает, что я гений во всем.

— Ты даже в этом идеальный…

Стискиваю зубы и заливаюсь краской. Я бы все отдал, чтобы она не заметила этого, но она замечает.

— Мне надо готовиться, серьезно. Николаич голову откусит, если завалю проект… — Я вскакиваю, щелкаю кнопкой на чайнике и, вытащив из кармана телефон, кошусь на безучастный темный экран.

«Завтра не учимся, занятия отменяют», — одновременно оживают все групповые чаты. Разъяренный ветер ревет снаружи, в вентиляционном канале осыпаются камешки, в комнатах трещат натяжные потолки. Поморгав, гаснет свет, и мир исчезает во мраке.

— Не уходи! Можно с тобой? Не оставляй меня! — умоляет Регина. Я паникую, но, чувствуя ответственность перед ней, хватаю ее за холодную руку и веду в гостиную.

Когда-то давно на дне пустого комода лежали стеариновые свечи, ароматические палочки и эфирные масла матери, но сейчас он набит барахлом Наташи, а я ни черта не ориентируюсь в нем.

На каминной полке находятся спички, а в его почерневшем нутре — дрова: видимо, папаша собирался вечерком погреться у огня с бокалом вина, да вот не срослось, не подфартило.

Пока я разжигаю их, Регина, освещая путь фонариком, скрывается в столовой, возвращается с двумя чашками чая, протягивает мне одну и с ногами взбирается на диван.

Я сажусь рядом, откидываюсь на гору обвязанных крючком думок и поправляю лоскутный плед — раньше этих забавных мелочей здесь не было, но сейчас они настолько кстати, что даже не раздражают.

Рыжие языки пламени лижут поленья, на обоях мерцают перьями золотые райские птицы. Стоит признать, в доме стало уютнее. Если бы я тут по-настоящему жил, мне бы хотелось сюда возвращаться.

По потолку скользят тени, тяжелые портьеры колышутся от сквозняка. Огромные окна до середины замел синий снег, скоро он наглухо укутает всю землю…

Регина двигается ближе ко мне, просовывает руку под мою и крепко сжимает пальцы.

— Свят, мне чудится, что мы с тобой только вдвоем на всей земле, и больше никого нет. И тревоги так далеко, будто и не со мной случились вовсе. Интересно, я проснусь, если посильнее себя ущипну?

Она улыбается, а я с любопытством наблюдаю за ней и открываю с новой стороны. В ней нет ничего из того, что когда-то отталкивало. Она красивая, как фарфоровая статуэтка, привезенная матушкой из поездки в Вену. Дерьмом была наполнена только моя голова.

Мы глушим чай с имбирем, по-дружески болтаем, но непринужденная беседа дается мне нелегко. Хриплый смех, плавность жестов, застывший, устремленный в собственный ад, взгляд горящих глаз, тепло и цветочный аромат — я завожусь настолько, что заплетается язык. И ночь, в деталях запечатленная на веселом видео, превращается в наваждение.

Намеренно выкапываю из памяти самые тошнотворные картины грязи и гнили, но и они не помогают охладить пыл.

— Не люблю снег. Всей душой. Глубинно… — Регина отставляет пустую чашку на журнальный столик и снова льнет ко мне. Так привычно и правильно, что я, не задумываясь, обнимаю ее.

— Почему?

— Зимой нет бабочек. Нет цветов. Зато есть холод, от которого коченеют руки, тело колет миллионами игл, вечно хочется плакать и спать… — Приятно пахнущая голова родной тяжестью опускается на мое плечо.

— Я сто раз слышал от тебя о загадочных бабочках. Еще не созрела поведать мне свою страшную тайну?

— А нет никакой тайны, Свят. Наши души убивает одиночество, разобщенность, неустроенность, нелюбовь. А обратное способно вернуть из небытия и болезни. Сейчас меня любят. Но слишком долго не любили…

Ее слова больно царапают сердце.

Меня не любили никогда.

— Завтра день рождения Андрея. Ты приготовил ему что-нибудь? — Она с любопытством ребенка смотрит на меня, но я не выдерживаю ее взгляда.

— Приготовил. Но сейчас это неактуально.

— Не держи в душе зла, ладно? Я не знала твоей версии событий. Вам с отцом нужно выйти к свету и простить друг друга. Не в моих силах на вас повлиять, но все же… Просто знай, твой папа неплох. Его уважают и любят в городе, о нем говорят только хорошее. Его семья — его крепость, его сила, источник энергии. Он оберегает личную жизнь, сторонится скандалов. Делает добрые дела, но ты… ты не можешь его простить, да?

Я морщусь от приступа внезапной изжоги.

— Папаша постоянно унижал мою мать — оскорблял, ни во что не ставил, изменял. Когда я ушел, он забыл и обо мне: не поддерживал, не прислал ни рубля, хотя я нуждался. Я счастлив, что для всех он хороший. Но решу все сам, поняла?

Регина молчит, тоненькие пальцы в моей ладони трепещут. Я перегнул палку. Вздохнув, отпускаю ее, допиваю чай, ставлю чашку на пол и меняю тему.

— Все хотел спросить… Что это был за танец? Тогда, в клубе.

— Фолия. Меня научили ему мамины друзья-актеры. Танец прямиком из позднего Средневековья, но он прекрасен, и какая разница, к месту и ко времени он или нет. Наносное не меняет сути, ты тоже это увидел… — Она осторожно дотрагивается до моих волос, гладит затылок, спускается к шее… — Пожалуйста, прости меня, я никогда не хотела причинять тебе боль!..

В камине трещат дрова, ветер стих, снег за окнами кружится крупными хлопьями. Веки тяжелеют. Я ощущаю тепло ее губ на виске, на лбу, на губах. Она садится ко мне на колени и, зафиксировав лицо теплыми ладошками, не дает отвести взгляд.

— Со мной тебе не нужны никакие стены. Просто помни об этом, ладно?

В ушах шумит, сердце колотится под ребрами. Я в раздрае и никогда не был настолько потерянным, зависимым и слабым.

Можно попробовать сыграть в сволочь, оттолкнуть ее, нахамить и, натянув паскудную ухмылочку, слиться, продолжая люто ненавидеть себя и делая вид, что все так и было задумано, но зачем, если эта черная ночь станет самым светлым моментом в моей беспросветной дерьмовой жизни?

Я буду жалеть. Буду жалеть в любом случае, но лучше уж — о содеянном.

Руки сами лезут под ее свитер, стаскивают его, расстегивают застежки на лифчике. Хочется хоть на час избавиться от холода и боли, снова очутиться в ее стонах, слезах и клятвах, в ней самой. Хочется любить ее, и чтобы она любила…

С треском швов выворачиваюсь из худака, целую ее губы, шею, грудь, тонкие бледные шрамы на животе, татуировки на бедрах. Ее тепло обволакивает, я вязну в нем.

Время остановилось, проблемы отлетели на десятый план. Девочка в моих руках стала для меня центром мира, и я хочу, чтобы ей было со мной хорошо. Она откликается на каждое движение, позволяет мне абсолютно все, громко стонет и тихонько всхлипывает:

— Я люблю тебя… ты… такой красивый…

Сознание на миг отключается, через седьмое небо меня забрасывает в чертов космос.

Когда прихожу в себя, она расфокусированно смотрит мне в глаза, и разгоряченное лицо словно светится изнутри. Пульс и дыхание постепенно приходят в норму, и я шепчу:

— Ты тоже… красивая… Ты… такая красивая…

***

Мерное тиканье настенных часов проникает в сон, но приятная усталость и расслабленность не дают пошевелиться. В гостиной посветлело и похолодало, Регина сопит на моем плече, но на душе полный штиль — ни мук совести, ни приступов стыда. Я снова сделал это, нам было круто вместе. Об остальном я подумаю завтра.

Поправляю плед, обнимаю ее, утыкаюсь носом в теплую макушку и снова проваливаюсь к Морфею, но сквозь слой ваты слух тревожит шорох протекторов и обрывки телефонного разговора.

«…Наташа, я на месте, забрал накладные…»

«…Сейчас проверю, как дети, и прибуду в салон…»

Знакомый навязчивый голос раздается слишком близко, обламывает, мешает, дико злит, его вообще не должно тут быть…

Разуваю глаза и громко матерюсь — у дивана стоит папаша, и его лицо дергается от недоумения, осознания, беспомощности и гнева. Я с интересом слежу за сменой его настроений и улавливаю фантомное злорадство.

— Ты… — цедит он. — Моральный урод чертов…

Регина просыпается, одаривает мир блаженной улыбкой, но тут же взвивается и, прикрывшись пледом, стонет:

— Это не то, о чем ты… — Папаша непреклонен, и она бросает дурацкую затею с оправданиями. — Черт. Андрей, не говори маме? Я сама ей все расскажу!

Она в ужасе, мне бы заткнуться, но выражение отцовской физиономии непередаваемо, и меня несет:

— Ты же сам велел мне ее развлекать, — ухмыляюсь как можно поганее и развязно подкладываю под голову руку. — Вот я и развлек.

— Нет, Андрей, не слушай его! Он прикидывается, чтобы казаться хуже!

Регина бросается на мою защиту, но я лишь подначиваю придурка:

— Расслабься ты, мы с ней уже пару недель спим!

Видимо, я все же перестарался — отец бледнеет, как будто собрался склеить ласты, и еле слышно бубнит:

— Святослав, на пару слов. В мой кабинет. Регина, ради бога, оденься. И… жди здесь…

Он отворачивается и бредет к коридору. Нехотя встаю, натягиваю джинсы и ковыляю следом.

— А что такого? Ей вроде как тоже восемнадцать. Все было добровольно, какие проблемы? — Я корчу из себя дурака, хотя начинаю бояться последствий. Слишком уж странной выглядит реакция папаши.

Он плотно прикрывает дверь кабинета, прислушивается к тишине, разворачивается и прет на меня.

— Так это ты? Ты — тот самый парень, который ее охмурил? Это ты?

— Ну да… — До меня начинает доходить: причина его ярости — деньги.

Деньги! Не она. И не я.

Я не пячусь — стою как вкопанный, и папаша наконец осознает, что я выше и шире в плечах. Он ни хрена мне не сделает, не посмеет. А его грязное бабло по праву принадлежит мне.

— Где деньги, подонок? — рычит он. — Верни. Верни, прошу по-хорошему!.. Я скопил их для Регины!

Кровь отливает от головы — это удар ниже пояса, и я его пропустил. Чтобы устоять на ногах, хватаюсь за угол сейфа и глубоко дышу.

Он отдал гребаный миллион своей «радости», в то время как я несколько лет питался дошиками, разрывался между мамой, учебой и карьерой мальчика на побегушках, терпел унижения и выл от отчаяния в подушку.

Зачем я играю в героя, ради кого? Ради тех, кто недостоин даже моего взгляда?

Я растерянно пялюсь на придурка, но его холеное лицо не выражает ничего, кроме презрения. Знакомо. Ничего не изменилось — я все то же недоразумение, непонятно как попавшее в его дом. Приблудный ребенок. Я никогда не был тут своим. И не буду…

До хруста костяшек сжимаю холодный металл и широко скалюсь:

— Не отдам я их. Не для того охаживал твою любимую дочку, пудрил мозги и разводил на бабки.

Он подается вперед и, коротко замахнувшись, бьет меня по роже. В башке раздается лязг, мгновение мутит, и соленый железный привкус наполняет рот.

Это гребаное дно.

— Мудак, б**дь! — огрызаюсь я и сплевываю кровь на сияющий чистотой пол. В душе змеей корчится горькое чувство, противное настолько, что накатывает дурнота.

Я — идиота кусок, едва не повелся на иллюзию доверия и любви, но об этом никто никогда не узнает.

Отказаться от плана? Да ни хрена!

— Ты об этом пожалеешь! — выдавливаю из себя и, оттолкнув выросшую на пути дурочку, на два поворота замка закрываюсь в комнате.

31 (Регина)

Мир во всем разнообразии красивых вещей, книг и людей всегда был для меня комнатой с горой разноцветных деталей детского конструктора, но без прилагаемой схемы сборки.

С тех пор как я очутилась в нем, я тщательно продумываю стратегию, нахожу решения, соединяю детали и восторгаюсь результатом…

Кажется, я верно понимаю правила игры и наполняюсь оптимизмом, но в следующую секунду осознаю, что допустила чудовищную ошибку. Несуразная фигура рушится, а я обнаруживаю себя перед горой «лего», и мне предстоит заново вникать в суть.

Я жила в вечном страхе сделать что-то не так, старалась подражать тем, кто преуспевал в коллективе, искала правильные пути, блуждала по воздуху. В проводники попадались сплошь некрасивые люди, и надежда едва не умерла, но бабочка, спасшая меня, все же прилетела…

А за окном сегодня все нестерпимо белое, белое настолько, что от слез и нехватки воздуха приходится зажмуриться. В груди распухло сердце, распухли губы, болит и разрывается от счастья все тело. И мысли о Святе до ожогов согревают душу — он невероятен.

Даже к лучшему, что Андрей нас застал — не придется подыскивать правильных слов, с которыми у меня вечный напряг. К лучшему, что мама сразу поехала в салон — если бы и она увидела меня под одним одеялом со Святом, подумала бы о плохом, и разразился скандал. Это Андрею всегда хватает выдержки и мудрости во всем разобраться.

Я кутаюсь в лоскутный плед, хранящий аромат дождя, прислушиваюсь к голосам в кабинете, но не могу разобрать разговора.

Подернутое белесым туманом утро разгорается ярче, однако сил ему явно недостает — нам предстоит мутный слякотный день и еще несколько дней серости, туч и мглы, грязи, прелой листвы и размытых дорожек под подошвами.

Я улыбаюсь. Рано предаваться унынию. Снег еще жив, здесь он не пугает, не вселяет ужаса и безнадеги, наоборот — ассоциируется с праздником, запахом хвои, мандаринов и маминого пирога с яблоками и корицей.

Обязательно научусь готовить и приготовлю его для Свята. Отплачу за вчерашний шедевр. Снова погреюсь в тепле спокойных серых глаз…

Потягиваюсь до судорог и разноцветных мушек и едва сдерживаю крик.

Такая красота — сочетание обжигающе прекрасной внешности и тонкой, хрупкой, изъеденной болью души способна спасти мир, неудивительно, что она спасла запутавшуюся слабую девочку.

В наших отношениях нет ничего предосудительного — я не подпадала под влияние, не искала признания, зато почувствовала взаимность и искренность на пределе боли. Впервые в жизни разобралась в правильности сборки чертова конструктора людских взаимоотношений, справилась со злыми людьми и нашла себя!

Свят окружил меня заботой, нежностью, любовью и пониманием. Только с ним я крепко держусь за реальность, с ним я нормальная, и не нужны никакие деньги, чтобы…

Вечером, после приема, когда мы, уставшие и счастливые, соберемся в столовой за чаем, я первая заведу разговор о пропаже. Расскажу маме и Андрею, что исцеление мое не в экспериментальных методиках дорогущих мозгоправов, а в любви. Любовь же подтолкнула меня помочь Святу — этот путь был единственно верным. Любовь поможет нам открыться и простить прошлые ошибки — никому больше не понадобятся маски и ледяные стены!