Выше стен

Именно сегодня, в день рождения Андрея, в нашей семье закончатся недомолвки, и я стану этому причиной.

С трудом поднимаюсь, подбираю с пола верный свитер и погружаюсь в его теплое нутро. Собираю волосы в пучок, задумчиво трогаю губы и, приложив холодные ладони к горящим щекам, осматриваюсь.

Пустые чашки, угольки в камине, разноцветный плед, согревавший нас… Картинка идеального мира. Если мир реальный может им быть, значит, в придуманных я больше не нуждаюсь.

Но дурные предчувствия скручивают нутро болезненным комком и превращают приятную усталость в недомогание. Из кабинета Андрея доносится глухой удар и сдавленный злобой голос. По инерции вжав голову в плечи, я бегу на звук, но Свят, оттолкнув меня плечом, быстро уходит и закрывается в комнате.

— Свят, я… — Слова с шипением растворяются в тишине. Нахожу спиной надежную опору стены и долго-долго смотрю на запертую дверь туда, где живут красивые вещи, приятные запахи и волшебные сны, где небо заглядывает в глаза безмятежными синими звездами, где так спокойно спится и безудержно мечтается…

Хочется пройти сквозь преграды, прильнуть к Святу и прирасти искалеченной любящей душой к его огромной чистой душе, но все, что было между нами, словно подергивается сеткой трещин.

— Регина!

Упрямо закусив губу, я отгоняю дурные мысли и оборачиваюсь на зов — в метре стоит Андрей и пристально рассматривает мое лицо.

— Уделишь мне пару минут?

Я узнаю этот взгляд — точно так же отчим смотрел на меня после весеннего скандала в школе. Сейчас в его серых глазах та же усталость и боль, а еще… сожаление и вина. Почему?..

Молча следую за ним в холод мрачного, обитого темной кожей и деревом помещения, и по голым ногам ползут мурашки. Неужели я опоздала? Неужели Свят все же пострадал из-за меня?

— С днем рождения, Андрей! — Я пытаюсь разрядить обстановку, но получается невнятно и тускло.

— Спасибо, родная, — откликается он.

— Я опять облажалась, да? Знаю, нам нельзя, но устоять было невозможно…

Андрей недобро косится на мою шею, и я поднимаю колючий ворот до самого подбородка. Я несу чушь и краснею как рак, однако нравоучений из-за засосов и неподобающего поведения не следует.

— Прости… Это моя вина. Я должен был лучше его воспитывать. Этот гаденыш… Он… — Андрей взъерошивает волосы, точно так же как Свят в моменты волнения, а мне впору провалиться в преисподнюю.

— Это не то, что ты думаешь! — Я почти кричу и хватаюсь за странно теплый угол сейфа. — Первого сентября я увидела его в колледже и влюбилась. Это взаимно, правда! И никакой «распущенности». Мы не знали, кем друг другу приходимся. Он классный — добрый, справедливый, умный. Он защищает меня, понятно?!. Он вырос отличным парнем, в этом твоя немалая заслуга!

— Тогда где же деньги?.. — Андрей осекается, а я дергаюсь, словно от ушата ледяной воды за шиворот. Он в ярости. Никогда раньше не видела его таким, но уверена, что правильно считала эмоции.

Икаю от ужаса и решаю соврать:

— Это не он. Он ничего не знает! Я отдала их не ему! — Отчим не верит ни единому слову, я снова ощущаю себя беспомощным дерьмом, обузой и проблемой, и сдаюсь: — Окей. Дай мне время. До вечера. Я все объясню. Не говори маме, пусть хотя бы ее день пройдет отлично!

Андрей не перебивает — молча выслушивает мои тупые оправдания и мольбы, он холоден и зол, а меня мутит. Этот человек сделал для нас больше добра, чем мог бы сделать родной отец, но я подвела его, и вряд ли есть шансы вернуть былое доверие.

— Отступитесь от меня! — умоляю я, крепче сжимая горячий металл. — Пока не поздно, сдайте билеты. Мне не нужен второй этап реабилитации, я могу быть нормальной, ну хоть у Святослава спроси!

Бледный день меркнет, по краям картинки виньеткой сгущается тьма. Я рассыпаюсь на кусочки, бесполезными ослепшими глазами вглядываюсь в безжизненные скалы, задыхаюсь и моргаю…

— Регина, дыши! Вот так… — уговаривает меня спокойный вкрадчивый голос, я прихожу в себя от соприкосновения пальцев со стаканом холодной воды. Андрей примирительно улыбается. — Успокойся, пожалуйста. Конечно, мы обсудим все вечером. И еще… я вовсе не думаю, что надежду на лучшее у тебя чуть не отобрал мой сын.

***

Вопреки ожиданиям, Андрей остается дома — ежеминутно кому-то звонит, раздает указания, вызывает курьера, передает с ним документы и уединяется в кабинете.

Прибираюсь в гостиной, вязну в воспоминаниях о сегодняшней ночи, снова путаюсь в реальностях и трясу головой.

Отчим дал мне шанс объясниться, не стал никого бездоказательно обвинять, тишина в доме — лучшее тому подтверждение. Значит, шансы на примирение сына и отца не потеряны. Только вот как достучаться до самого Свята?

Поселившийся за шиворотом страх тут как тут, при мне, и я тяжко вздыхаю. Неужели наносное настолько важно, что способно менять и ломать жизни? Ведь оба они — хорошие красивые люди!

Я плетусь к себе, но останавливаюсь у комнаты Свята. Ни шороха, ни скрипа, словно мой красивый нежный мальчик навсегда исчез. Заношу над дверью кулак, но тут же одумываюсь и прячу ослабевшую руку за спину.

Мне не по себе, страшные предчувствия лезут из глубин души.

Серое небо.

Ветер и камни.

Камни, камни, камни…

Так просто оступиться и упасть в ущелье, когда не знаешь верного пути.

Накрываю ладонями уши и сбегаю. Закрываюсь на два поворота замка, падаю на кровать и забиваюсь в самый угол.

Оказывается, и этот дом может быть неуютным — холодным, темным, оглохшим, пустым. Мои самые близкие люди годами строили стены, и разобщенность, недосказанность, удушающее одиночество поселились в нем, отравив все живое. Даже мамины усилия не могут сделать его теплым!

Я плачу навзрыд, прячу под свитером покрытые синяками колени и дрожу — то, от чего я бежала, снова тянет когтистые лапы и вот-вот настигнет меня.

К счастью, звонит мама — она радостно взволнована, высокий голос звенит, как колокольчик.

— Регина! Привет, ребенок, как ты там? Готова?

— Я — отлично! — Прокашлявшись, вру я и утираю глаза рукавом. — А вот как без Андрея справляешься ты?

— Я сама попросила его не приезжать. Он и так во многом помог, но некоторые проблемы мы должны решать сами! Вот теперь я могу с полной уверенностью сказать: я сделала это! Никогда не думала, что смогу, но смогла!.. — Она замолкает — борется с накатившими слезами.

При всей своей никчемности, заторможенности и непохожести, я понимаю, о чем она говорит. Свят подвел меня к осознанию своего места в реальности и подстраховал, но с проблемами в колледже мне было важно справиться самой. И я дала отпор, показала Кэт, что не боюсь, стала выше, чтобы суметь выстоять. Маме тоже как воздух был необходим этот шаг.

— Тут такая красота, даже голова кружится! — вдохновенно продолжает мама. — Не верю, щипаю себя, дышу с помощью твоих упражнений. А они, скажу я тебе, стоящая вещь… Растормоши наших мужчин — пусть наводят лоск, и сама собирайся. Скоро приеду, уже вызываю такси.

Выпутываюсь из мерзко-холодного одеяла, я выскакиваю наружу, на всех парах несусь по темному коридору, влетаю в кабинет и озвучиваю Андрею мамину просьбу. Закрыв ноутбук, тот сдержанно улыбается и кивает. Его смокинг стараниями мамы давно томится в ожидании под полиэтиленовым чехлом.

Хочу ворваться и к Святу: повиснуть на его теплой шее и поцеловать, заразить атмосферой праздника, посоветовать шикарнейшую черную «тройку» и туфли, спрятанные в глубинах шкафа, но не решаюсь — возвращаюсь в свою комнату и отправляю ему коротенькое сообщение о скором начале мероприятия.

Он не отвечает.

На сердце тяжело, опухшие веки снова жгут слезы — на сей раз другие — едкие, горькие, обидные.

Я задела его разговорами об Андрее? Не впечатлила, была недостаточно хороша в постели?.. Но тогда почему он так сильно и искренне меня любил?

Медленно подхожу к пыльному зеркалу, когда-то прибитому к стене для удобства гостей, но никаких гостей тут не бывало и в помине.

— Привет! — здороваюсь я с ним, чтобы развеселить, и за моей спиной на миг загорается яркое солнце. Сбрасываю свитер, перешагиваю через него и внимательно разглядываю худое тело в отражении — не инопланетное, вполне нормальное. Две ноги, две руки, на каждой — по пять пальцев. Белые тонкие шрамы на коже — мое страшное прошлое, тату на бедрах — томительное настоящее. Прекрасное будущее тоже отметилось на нем, оставив темные пятнышки засосов на шее.

Все при мне. Все хорошо…

Подмигиваю, и тревоги вытесняет приятный мандраж.

Раскладываю гладильную доску и старательно утюжу платье из зеленого струящегося шифона и тончайших кружев ручной работы — то самое, для особых случаев, что не подвело меня в субботу.

Оно садится как влитое, холодком проходится по спине и талии, мгновенно преображает и задает настроение.

Собираю волосы в высокую прическу, а шею прикрываю шарфом из такого же кружева — во избежание пересудов. Образ завершают матовые тени, помада цвета бордо, серьги, стилизованные под серебро и изумруды, и еле уловимый шлейф цветочных духов.

«…Ты такая красивая…» — тихий стон оживает в памяти, и я прикрываю глаза. Качаюсь на волнах невыносимого томления, тепла, желания, обожания, неверия и ужаса… Но Свят, моя бабочка, реален и неизменно будет идти впереди.

32 (Регина)

Мой воображаемый полет над облаками прерывает мама — после осторожного стука вплывает в комнату, кокетливо поправляет прическу, и я, ахнув, отступаю на шаг. Темно-синее платье в пол на контрасте с белой кожей, светлыми волосами и черными омутами сияющих глаз кажется нереальным, сказочным, волшебным — словно пошитым из бархата ночного неба.

— Отлично выглядишь! — заговариваем мы одновременно и, крепко обнявшись, смеемся.

— Как прошла ночь? Стихия не сильно тебя испугала? Уверена, Слава был рыцарем и сделал все, чтобы тебя обезопасить… — Мама отстраняется и заговорщицки подмигивает: — А знаешь, он мне нравится.

— Мне тоже! — выдаю я явно не с той интонацией и заливаюсь краской, но мама не обращает внимания — крутится перед зеркалом, нервно теребит браслет на запястье, но улыбается.

— Надеюсь, открытие пройдет без неприятных происшествий. Очень важно задать высокую планку — все или ничего! Нашими клиентами будут партнеры Андрея по бизнесу, высокопоставленные чиновники, респектабельные серьезные люди, я даже над дизайном приглашений заморачивалась два месяца!.. Ударить в грязь лицом непозволительно. Но если все пойдет хорошо, я за пару лет верну Андрею все, что он в нас вложил. Так будет честно по отношению к нему. Так будет правильно!

— Мама, не переживай, все получится! — Я снова обнимаю ее и получаю поцелуй в макушку.

— Девочки, готовы? — Андрей, красивый настолько, что смог бы затмить любого актера на красной ковровой дорожке, показывается в проеме, находит взглядом маму, и в его глазах вспыхивает обожание.

А мое сердце трепещет от восторга, как бабочка.

— Слава, только тебя ждем! — кричит Андрей в темноту коридора

Раздается щелчок замка и шаги, Свят вальяжной модельной походкой выходит на свет, а я снова теряю себя в пространстве. Он великолепен — та самая «тройка» идеально сидит на его стройном теле, выгодно подчеркивая ширину плеч и высокий рост, губы застыли в полуулыбке, обращенной сразу всем и никому.

Легкое головокружение заставляет меня покачнуться, но кто-то придерживает мой локоть. С надеждой смотрю на сомкнутые пальцы, однако моим спасителем оказывается не Свят, а мама.

Свят поправляет галстук, вежливо кивает родителям, но не проявляет никакого интереса ко мне — совсем как тем ужасным утром в колледже… К горлу подступает обжигающая боль, и растерянность снова берет надо мной верх. Молча ковыляю следом за своей шикарной семьей, на ходу наклоняюсь и глажу теплую шерсть вышедшего проводить нас Славика — он с любопытством разглядывает шуршащий подол маминого платья, ловит струящуюся ткань, путается в ногах.

Только благодаря его смешным и милым проделкам я креплюсь и не впадаю в отчаяние.

***

За окном авто калейдоскопом мелькают витрины, разноцветные вывески, фары машин. На улицы опустился синий, почти зимний вечер, снег белеет на крышах, огни огромного города россыпью бус сияют на горизонте, густой туман стелется над черными венами рек. Дурные предчувствия жалят и ранят, пауками копошатся в груди, но я стараюсь сконцентрироваться на уютных мелочах — голубоватой подсветке приборной панели, картонной елочке, пляшущей у лобового стекла, тихой музыке, льющейся из динамиков, урчании мотора и разговоре родителей. В салоне тепло, полумрак и люди, которых я люблю. Погруженный в мысли Свят неподвижно сидит рядом, и близость с ним туманит мой затерявшийся в дебрях разум. Накрываю рукой его руку, но он, помедлив пару секунд, отдергивает ее.

— Ребята, вам тоже предстоит серьезная работа, — отвлекаясь от дороги, инструктирует Андрей. — Первое впечатление — самое важное. Так пусть же у гостей оно будет положительным! Несмотря ни на что, постарайтесь. Покажите, что у меня просто не может быть неидеальных детей!

Свят усмехается и крутит запонку на белоснежной манжете, а я глотаю противный скользкий ком, и тревога проваливается в желудок.

— Мы не подведем…

Мягко шурша шинами, авто паркуется на вместительной стоянке у старого, украшенного лепниной дома, первый этаж которого отныне занимает арт-салон.

Двустворчатая стеклянная дверь обвешана золотыми и белыми воздушными шарами, гирляндами из лампочек и цветов, над аркой у входа неоном горит мамино имя.

Мама, расправив плечи, первой поднимается по ступеням, тут же оглядывается и озорно подмигивает нам, но ее подбородок предательски дрожит, а в глазах стоят слезы.

Когда-то давно, в прошлой безрадостной, безденежной жизни, она часто делилась с друзьями самым сокровенным, и главной ее мечтой, помимо моего выздоровления, было собственное дело. Ей тоже изо всех сил хотелось дать бой обстоятельствам и стать счастливой, но рядом не было бабочки…

Улыбаюсь ей преданно и восхищенно. Ее пример мотивирует и вдохновляет.

Интерьер просторного помещения поражает воображение — тщательно подобранные детали воссоздают атмосферу салонов начала двадцатого века. Ради достижения такого эффекта мама и Андрей летом путешествовали по старушке Европе, консультировались с дизайнерами, работниками музеев и даже историками.

Легкая невесомая музыка обволакивает нежным флером с ароматом лаванды и жасмина, в приглушенном свете светильников поблескивает антикварная посуда и ряды пока еще пустых бокалов для шампанского.

Это точно часть сказки, если напрягу память — обязательно вспомню какой…

Я кружусь в ворохе эмоций, трогаю гладь обитых шелком стен, ощущаю запахи цветов, но вдруг вижу Свята — он стоит неподвижно в центре зала, и вокруг него искрится и сияет пространство. В его серых глазах, устремленных на злосчастный фарфор, блестят кристаллы льда.

Спешу к нему, не чувствуя под ногами опоры, но гости появляются почти одновременно — мама еще раздает персоналу последние указания, а светские журналисты, блогеры и знаменитости уже занимают места за столиками, толпятся в дверях и все прибывают и прибывают.

Вспышка камеры перед носом на миг лишает меня зрения и рассыпается на зеленоватые и розовые блики. Волна паники прокатывается ознобом по коже, безликая разряженная толпа напирает со всех сторон, я пытаюсь спастись бегством, но налетаю на внезапную преграду. Поднимаю голову, фокусируюсь на бледном лице Свята и мертвой хваткой цепляюсь за рукав его черного пиджака.

— Свят, не оставляй… Я пропаду. Я не знаю, что делать. Помоги! — задыхаюсь и умоляю я.

Он напрягается, но на сей раз не сбрасывает моей руки.

— Хочешь на воздух? — Между нами мечется призрак вчерашней ночи. Я выискиваю в идеально красивых чертах доверие, нежность и тепло, но не нахожу, и в отчаянии киваю:

— Да.

— Окей. Пошли.

Свят уверенно лавирует в переполненном зале — вероятно, в другой жизни ему часто приходилось бывать на приемах и раутах — и, каменным захватом сжимая мои пальцы, тянет меня за собой.

— Подожди, это же… сын Андрея Вадимовича? — Нам преграждают путь, с любопытством пялятся… — А это…

— Моя сестра.

Мы тут же попадаем в объектив камеры, Свят позирует — двигается плавно и грациозно, как профессиональная модель, выдает нужные ракурсы, его примеру следую и я. Дух перехватывает от его профиля, словно высеченного из камня, от волос, небрежно упавших на лоб, от длинных ресниц, оттеняющих серые омуты глаз, от губ, подаривших мне столько счастья…

Как водится, осознание накрывает секундой позже и заряжает кулаком под дых.

Сестра? Почему сестра? Зачем он назвал меня именно так?

Мы ныряем в служебное помещение, и спустя четыре удара сердца студеный влажный воздух сентябрьского вечера бьет в лицо. Перед нами, на освещенном фонарем пятачке, сиротливо жмутся к бетонной стене мусорные контейнеры, пустые пластмассовые ящики и метлы.

Свят достает из кармана брюк мятую пачку, зубами вытягивает сигарету, закуривает и выдыхает дым в мутное, желто-коричневое небо.

Я все еще жду, что он поделится и со мной, галантно поднесет огонек к сигарете, заботливо набросит пиджак на мои открытые плечи и спросит, в норме ли я, но этого не происходит — он сконцентрирован на чем-то более важном и словно замерз.

— Однако… Ненадолго меня хватило, да?.. — Я свожу приступ паники к шутке пытаюсь растормошить Свята, но он не оценивает юмора. — У вас с Андреем… был тяжелый разговор утром?.. У меня есть одна идея. Можешь помочь?

Он наконец обращает на меня внимание.

— Опять? Не слишком ли часто тебе нужна помощь? — Изящные пальцы стряхивают пепел на бетонный пол, но лишние их движения выдают волнение, и я не принимаю колкость на свой счет. Мой мальчик никак не желает быть тем, кем был вчера, но он на самом деле никуда не делся.

— Я хочу помирить вас. Прошу, поздравь его с днем рождения. Самое время сделать шаг навстречу!

Свят загадочно улыбается. Всем и никому… Я только сейчас замечаю тонкую полоску запекшейся крови на его нижней губе и вдруг понимаю, что противоречия между сыном и отцом намного серьезнее, чем я предполагала. Андрей ударил его из-за меня…

— Прости. Не думала, что все может закончиться именно так. Я не поддерживаю Андрея… Почему он не видит, что ты… Ты… Ты такой красивый…

— Да ни хрена ты нас не помиришь, Гафарова. Папаша уже знает про денежки и обвинил меня во всех грехах. А я, как обычно, взял их на себя. Так что просто помалкивай и наблюдай за шоу. — Свят давит окурок подошвой, сплевывает под ноги и скрывается в подсобке, а мои зубы стучат от ужаса.

Итак, из-за денег пропасть между ними стала еще глубже и непреодолимее. Но Андрей несправедлив к сыну: Свят не должен брать на себя ответственность за то, что сотворила я!

Возвращаюсь в душный надушенный зал, прислоняюсь к стене, растираю ладонями озябшие плечи и ищу глазами самого красивого парня на свете. Его нигде нет. Накатывает усталость и головная боль. Отчужденность Свята сделала меня больной.

Мысли гудят, на задворках сознания зловеще рокочет гром, и я стараюсь ровно и глубоко дышать.

Мама и отчим в центре внимания, принимают поздравления, пожелания и подарки: угощения от частной кондитерской, бижутерию и украшения от известного хендмейд-мастера, картину от знаменитой художницы и прочие не очень нужные вещи. Льются приторные речи и реки шампанского, а потом музыка стихает, и… к микрофону выходит Свят.

— Дамы и господа, прошу минуту внимания! — с легким поклоном приветствует он. — Сегодня, помимо открытия этого замечательного салона, есть еще один не менее важный повод для праздника. И это… день рождения моего отца — бизнесмена, общественного деятеля и мецената Павловского Андрея Вадимовича.

Зал разражается аплодисментами, а лицо польщенного Андрея крупным планом возникает на огромном плоском мониторе над головами музыкантов. На душе теплеет. Свят внял моим мольбам, послушал меня, значит, и он готов к диалогу.

— Какой мальчик, а… — шепчутся стоящие рядом дамочки в репликах дорогих брендов, и Свят, считав всеобщее обожание, снова улыбается — невинно и солнечно.

— Я хочу поблагодарить отца за все, что он для меня сделал. За его непреклонный характер, железную волю, бескомпромиссность и умение держать удар… За моральные принципы, которые он привил и мне. За счастливое беззаботное детство и материальное благополучие, возможность мечтать и с уверенностью смотреть в будущее, за мир и понимание в нашей семье, за огромную любовь и заботу. За все, что имею!.. Спасибо, папа. Надеюсь, твой бизнес будет процветать, а ты надолго запомнишь этот вечер!

Напоследок Свят душевно раскланивается и покидает небольшую сцену, а растроганное лицо Андрея на экране сменяется темнотой, оранжевыми огоньками свечей, тенями на выцветших обоях и двумя обнаженными телами, слившимися в любви. Кадры видео знакомы мне слишком хорошо — на них я и Свят.

Это красиво. Боже, это так красиво — нежно, чисто и больно…

Плотной шторой опускается ошеломленная тишина, только всхлипы, стоны и скрип пружин старого дивана, усиленные колонками, мечутся под потолком.

Лица присутствующих вытягиваются, расплываются в мерзких оскалах, покрываются красными пятнами, совсем как физиономия директрисы в моей проклятой школе. Я снова что-то неверно поняла.

Вокруг шелестят слухи, из сотни уст звучат наши имена, вздохи и смешки, а меня мутит…

Краем глаза замечаю, как Андрей уволакивает Свята в служебное помещение, срываюсь с места и бегу за ними.

Под ногами рушится реальность, темная подсобка превращается в каменный мешок без возможности выбраться, но я все же успеваю раскрыть дверь на улицу прежде, чем окончательно настигнет кошмар.

Под фонарем стоят двое идеально красивых мужчин, лицо одного из них выражает бессильный гнев, а другого — перекошено недоброй улыбкой.

— Получил? Это тебе за все хорошее. Слишком уж сыто и спокойно ты жил… Попробуй теперь отмыть свое доброе имя. Вперед!

— Ах ты подонок, я из тебя душу вытрясу! — Первый замахивается для удара, но тот, что помоложе, легко уворачивается, перехватывает его руку, прожигает полным ненависти взглядом и, оттолкнув плечом, направляется к дверям.

— Ну что, Регина, я все еще красивый? — проходя мимо, бросает он и подмигивает, но я больше не могу сказать ему «да»…

Болит голова. От боли разрывается все тело. Боль скручивает внутренности и не дает дышать.

Я не узнаю его. Я его не знаю. Я ошиблась так, как не ошибалась еще никогда…

***

— …За что?.. Господи, за что он так с Региной?.. — шипит лишившаяся голоса мама, и Андрей хрипло отзывается:

— Я разберусь, дорогая. Уведи ее отсюда как можно скорее!..

Родные руки подхватывают меня под локти и настойчиво подталкивают к желтым шашечкам такси, усаживают в прокуренный грязный салон, хлопают дверцей, но зрение обретает ясность, только когда я обнаруживаю под заплаканной щекой мамино теплое плечо.

Дрожат пальцы, дрожат колени, дрожит душа… за окном, в свете фонарей, трепещут белыми крыльями миллионы белых бабочек, но их так много, что невозможно выбрать новый путь.

— Все пропало, мам? — Я поднимаю глаза на бледную осунувшуюся маму. — Все пропало из-за меня?

Мама старается улыбнуться, но то, что она изображает, даже отдаленно не похоже на оптимизм.

— Ну зачем же ты так, ребенок? Дыши, дыши, давай! Ра-а-аз и два-а-а… Ра-а-аз и два-а-а… Твоя бабочка еще прилетит, вот увидишь. Другая.

— Как я могла… Как могла так ошибиться? Как же я буду жить, если совсем не понимаю этот мир? — Меня сотрясает тихая мучительная истерика. — Столько усилий, столько труда впустую… Мне никогда не стать нормальной, ма…

Такси тормозит у темного притихшего дома, где еще вчера было возможно счастливое будущее.

Я выскакиваю в снежную круговерть и бегу, но мама ловит меня за руку, помогает войти внутрь, проводит в комнату, включает яркий свет. Избавляет от змеиной кожи чертова невезучего платья, укладывает в постель, укутывает одеялом, приносит чай и горсть таблеток…

— Мама… — Язык заплетается, и веки тяжелеют, но я нахожу в себе силы признаться. — Мы сделали ему больно. У него была причина так поступить. Я сама отдала ему деньги. Потому что… очень любила…

33 (Святослав)

Прочная межкомнатная дверь надежно отгораживает меня от придурка и его драгоценной «радости». Матерясь, до упора поворачиваю замок и осторожно оцениваю повреждения — удар папашиного кулака все еще отдается в виске гулом и дребезжанием, скула немеет, и я снова разражаюсь матом.

Я уже взрослый, переживал и не такое, но теперь облизываю рассеченную губу, часто дышу, а глаза дерет от лютой ненависти и обиды.

Что я, черт возьми, всю жизнь делаю не так? Чем отличаюсь от других, чем хуже? Почему все блага достаются им, а мне в благородном семействе отводится роль лакея?

«Эти ведьмы его чем-то опоили…» — слова матери выныривают из воспоминаний и отравляют и без того вскипевшую кровь. Пожалуй, зря я недооценивал ее проницательность.

Мне до чертиков необходимо услышать мамин голос — естественно, вникать в мое нытье она не станет, но хотя бы укрепит ослабевшую было решимость перевернуть все здесь вверх дном. Кручу в руках видавший виды телефон, нахожу ее номер, без всяких надежд нажимаю на вызов и жду. После десятого гудка случается чудо — она отвечает на звонок, но в трубке раздается лишь шум мотора, громкая музыка и заливистый смех.

Ну, хоть жива… Я вздыхаю и отключаюсь.

Яна права, мой крест — вечно тащить кого-то на себе, я не представляю жизни без самопожертвования. Стоило дурочке показать слабость и уязвимость, и у меня сорвало планку. Я реально увидел в ней родственную душу, а в этой душе — космос. Впрягался за нее в шараге, расклеился и чуть не забыл, зачем вообще сюда пришел… Совсем как папаша, когда перед ним раздвинули ноги.

О чем я думал? О том, как буду до конца дней своих держать ее за руку и завязывать развязавшиеся шнурки? Да неужели, блин?..

Что там она затирала про одиночество и нелюбовь? Несчастной и одинокой, в отличие от меня, наша всеми обожаемая Регина никогда не была.

Скула пульсирует, во рту возникает привкус железа.

Мне и раньше прилетало по роже, но не от него. И каждый из тех, кто попутал берега, потом сильно пожалел…

Ненавижу. Ненавижу его до слабости в кончиках пальцев. До нехватки воздуха в легких. До слез. До беззвучного вопля.

Не знаю, куда себя деть — нарезаю круги по комнате и бесцельно пялюсь в окно. За ним мутно и тускло. Недозима, мир напрочь лишился тепла и красок. Прислоняюсь лбом к прохладному стеклу и сообщаю отражению:

— Тебя поимели, поздравляю!

Итак, кто я там? Моральный урод, подонок, сволочь, идиот, спиногрыз, копия матери… Вроде ничего не забыл.

Папаша с ходу обвинил меня еще в одном уродском поступке, а я не стал его разочаровывать — пусть и дальше думает, что породил монстра. Пусть и дальше боится как огня и не суется ко мне. «Отец года» хренов…

Раз уж он не сомневается в непогрешимости дурочки, а меня считает настолько гнилым, придется соответствовать. Да я уже и сам почти верю, что специально окрутил ее и развел на деньги. Мне, черт возьми, даже нравится эта версия.

Итак, сегодня день рождения дорогого папочки. Чем не повод повеселиться. Чем не повод смачно харкнуть ему в лицо?..

Из-за крон облетевших тополей наплывают белые снежные тучи, давят на мозг, насылают зевоту — я не выспался, и мышцы болят, как после качалки. Я не в нужной кондиции, а ведь просто обязан произвести фурор…

— Вперед, сука, давай, соберись! — Хлопаю себя по щекам, заваливаюсь на кровать и накрываюсь одеялом. Отворачиваюсь к стене с ободранными обоями и пытаюсь перестать существовать, но от подушки пахнет цветочным шампунем, и я в сердцах швыряю ее в угол.

***

Последняя сигарета с шипением гибнет под подошвой. Полной грудью вдыхаю морозный воздух и собираю воедино обрывки мыслей.

Итак, я сделал это.

Снова чуть не прилетело по роже, а Регину усадили в такси и спешно эвакуировали с места бедствия.

Я прислушиваюсь к себе и не чувствую ничего…

Только головокружение, холодный пот и слабость.

Зато теперь я — главная звезда вечера.

Поправляю пиджак и, покачиваясь от дурной эйфории, возвращаюсь в зал. На языке горчит яд, руки трясутся. На ходу подхватываю с подноса бокал с шампанским и опрокидываю в рот десятую дозу за вечер.

Лавирую сквозь изрядно поредевшую толпу и осматриваюсь. Все здесь было призвано показать, какую роскошь позволяет себе папаша — почти аристократ, высшее общество, — а теперь салон напоминает разоренный лисой курятник.

…У него не может быть неидеальных детей. Тогда кто же я? Никто. Вывод очевиден.

Гости, оскорбленные в лучших чувствах, остервенело шепчутся по углам, гирлянды потухли, и антикварный фарфор уже не отличить от дешманской столовской посуды. Стоило ли из-за него так скандалить среди ночи?

На меня с интересом поглядывают дамочки, пьяный в стельку мужик протягивает клешню для рукопожатия, в ладонь кто-то подсовывает визитку для интервью.

Прислоняюсь плечом к стене и наблюдаю за метаниями папаши. Зрелище увлекает настолько, что даже многострадальная скула перестает болеть.

Он бегает как ошпаренный, рассыпается в извинениях, провожает гостей к выходу, просит фотографов очистить память в камерах, но те все равно успевают заменить флешки с записью его позора на новые. Значит, новость вот-вот уйдет в народ.

Плевать.

Не надо было меня недооценивать.

Я обворожительно подмигиваю девушкам и отваливаю — кулаки зудят, что-то чешется и ноет в груди. Вот и все. То, ради чего я жил последние годы, свершилось — папаша, его драгоценные жена и дочь получили по заслугам.

Эйфория сходит на нет, сменяясь бескрайней оглушающей пустотой.

Помещение арт-салона тоже пустеет, за моей спиной гаснут последние лампы и повисает звенящая тишина.

Подставляю онемевшее лицо ледяному ветру, засовываю влажную руку в карман брюк и усмехаюсь — в нем нет ни рубля.

Значит, пойду пешком — не привыкать. Хреново только, что на мне эти чертовы туфли, а не берцы, которые никогда не подводили. Да и идти-то мне, в общем, некуда…

— Слава… — сипит кто-то севшим голосом.

Быстро оборачиваюсь и вижу папашу — его физиономия в свете фонаря кажется землисто-серой, и от былого лоска и моложавости не осталось и следа. Я выбил из него спесь — теперь минимум месяц эта история будет муссироваться везде и всюду, а в него будут тыкать пальцами. Вынести сор из избы и показать неприглядную изнанку жизни — это для Андрея Вадимовича настоящая трагедия. Чувак так долго строил идеальную ячейку общества, а что в итоге? Дочка — шлюха, и подонок — сын.

— Чего встал? Поехали. Наташа уже дома, персонал все уберет…

Улыбаюсь самой мудацкой из улыбок, из разбитой губы все еще сочится кровь. Я сегодня чертовски много улыбаюсь, не даю ей зажить и напоминаю сам себе, что достоин еще большей боли.

Ныряю на переднее пассажирское место так и не ставшего моим внедорожника, вальяжно вытягиваю ноги и спокойно смотрю на папашу. Мне нужна его реакция, но он вставляет в замок ключ зажигания и трясет головой.

— И это все… только для того, чтобы обратить на себя мое внимание?

Он бесит меня так, что хочется расколошматить кулаками все стекла его дорогого авто, но я только весело ржу:

— Как думаешь, все дети идут на такое, чтобы родители их наконец заметили?

Двигатель недовольно урчит, по салону растекается долгожданное тепло. Папаша взъерошивает волосы, барабанит по рулю пальцами и вдруг дергается:

— Ну, и что дальше? Что дальше, просвети ты меня, неразумного???

— Дальше? Я же вроде рассказал, что тебя ждет… — Я по-хозяйски лезу в бардачок, нахожу пластинку жвачки, разворачиваю и закидываю в рот. — А за дело своей ненаглядной не переживай, я ей такую рекламу обеспечил, что от клиентов отбоя не будет. Порнушку все любят! Грязно, конечно, зато честно. Без белых одеяний и притворства, что все тут святые и идеальные.

— Я про тебя! — Отец выруливает с парковки и дает по газам. — Ты-то что планируешь дальше делать?

— Уеду. Прямо сейчас соберу шмотки и свалю. Мне пофиг. Выживу в любом дерьме. От тебя мне ничего не надо.

— Будешь снимать угол в коммуналке и работать курьером или официантом? — уточняет он вкрадчиво. — Даже колледж не закончишь?

Я комкаю фантик и бросаю на чисто вылизанный резиновый коврик.

— Не твое дело, отвали. Я тебе даже не сын.

— Послушай… Знаю, это больная тема, но… Я же никогда от тебя не отказывался. А фамилия… мать твоя тогда сильно дурила — уходила и возвращалась, позволяла себе лишнего и постоянно доводила до ручки. Воевал я не с тобой!

— Ты придурок конченый! — вырывается у меня вместе с матом. Отворачиваюсь, упираюсь щекой в спинку сиденья и сосредотачиваюсь на огнях далеких микрорайонов. Планы оформились только что, и стало вдруг легче. Неплохая идея — исчезнуть, не взяв ни копейки, и никому из них больше никогда не смотреть в глаза…

— Чего ты от меня хочешь, каких подвигов? Я должен был всю жизнь терпеть рядом с собой человека, который только требовал, ничего не давал взамен и не собирался меняться? Думаешь, мне нравилось то, что происходит? Нравились ежедневные упреки и скандалы? — кипятится папаша, и я задаю ему вопрос, не дававший покоя с самого раннего детства:

— Окей. А что насчет меня?

— А ты… — Впереди загорается зеленый, в свете фар кружатся мелкие снежинки, создавая ощущение сказки в стеклянном шаре, навевая воспоминания о другом…

Я моргаю, опускаю лицо и разглядываю руки. Папаша вздыхает:

— Все ошибаются, тут нет суперменов. Я считал, что ты ни в чем не ущемлен. Думал, что, повзрослев, сможешь принять мою сторону или хотя бы попытаешься понять, а ты всегда стоял горой за нее… Я ведь пытался донести до тебя непреложные истины, но как это сделать, если ты не слушал и постоянно лез на рожон?!.

Он так расчувствовался, что не замечает широкий желтый зад автобуса, резко нажимает на тормоз, а я едва не впечатываюсь в приборную панель своим красивым лбом.

Его несет:

— Серьезно, Слав, ты же никогда не следил за языком. Никакого уважения. Я всегда был пустым местом. Ты выбрал не меня, а мать, значит, так тому и быть. Я обеспечил вас деньгами и жильем, не тревожил частыми визитами, но помогал, когда вы особо остро нуждались — спроси у Али, она же не соврет… И двери этого дома всегда были для тебя открыты, только вот ты не шел. Почему я начал настаивать на встрече? Благодаря Наташе…

— Ну да, ее ты слушаешься беспрекословно… — Я надуваю пузырь и щелкаю им. Гребаный сюр. Он не орет и не выбивает из меня дурь, а исповедуется. Деморализован настолько, что пропускает мимо ушей все издевательства. А я был бы счастлив получить кулаком под дых и в морду и прийти наконец в себя.

— Я обычный человек. Точно так же, как все, боюсь одиночества, предательства, неизвестности. Мне тоже страшно заглядывать в завтрашний день. Страшно за тебя — потому что я тебя не знаю. А Наташа… сумела избавить меня от неопределенности. Я уверен в ней — она никогда не предаст и не отступится. Люди расстаются, Слава. Это жизнь. Разве не может человек просто жить счастливо? Разве не имеет на это право? — Смерив меня быстрым взглядом, папаша сокрушенно продолжает: — Твоя мать постоянно хотела от меня денег, обвиняла во всех грехах, никогда не пыталась разобраться, прикрывалась тобой, как щитом.

— Пошел ты! Не смей трогать мать! Ты ее никогда человеком не считал. Ты ее не любил!

Он надолго затыкается и смотрит в зеркало заднего вида. Снег усилился, в метре отсек видимость, и даже противотуманки ни черта не помогают — значит, есть надежда, что и меня скоро к хренам занесет где-нибудь на обочине с поднятым вверх большим пальцем.

— А ты? Ты хоть кого-нибудь любишь? Если да — держись за этого человека. Иначе невыносимо, иначе так и останешься подонком без шансов на исправление…

Меня мутит, острое сожаление сжимает нутро. Папаша кается. Соглашается, что был подонком. Реально.

Я много лет в красках представлял этот разговор, радовался или злился, придумывал самые каверзные вопросы и самые обидные отповеди, но сейчас на откровения не тянет. Не хочу слушать этого придурка, не хочу признавать его правоту, но его слова против воли достигают разума и выводят из равновесия. Я в недоумении, как земля все еще носит меня, почему он вообще говорит со мной, и по щеке стекает что-то горячее.

Быстро провожу по ней пальцами, папаша замечает и тут же наседает:

— Ты ужасно обошелся с девочкой. Она не заслуживает такого. Это огромная боль, огромный урон. Надеюсь, когда-нибудь ты осознаешь, что наделал. Надеюсь, этот опыт сделает тебя лучше. И все же… Где деньги, сын? — Последнее слово он произносит с придыханием, и все портит.

Я киваю и вдохновенно подхватываю:

— А может, ты перестанешь в моем присутствии так яростно о ней заботиться? У нее в голове одни бабочки, а критического мышления — ноль. Все из-за вашей гиперопеки. Она спит с кем попало и влипает в неприятности. Чем не эскортница, да?.. Она же сама ко мне пришла, предложила себя и притащила деньги. Что бы ты там ни думал, я ее не просил… — Я скалюсь и доверительно двигаюсь ближе: — Пап… а ты ее, часом, не того… тоже? Иначе с чего такое обожание?..

Его руки до хруста сжимают руль. Он бы врезал мне, но дышит по системе. Вся чертова семейка практикует дыхательные техники любимой доченьки — не удивлюсь, что они и транки жрут вместе.

Отец выглядит усталым и поверженным, сдувшимся, как воздушный шарик. Мне его жаль. Жаль настолько, что хочется забить свои слова обратно в поганую глотку, но, в отличие от него, я не могу показаться слабым. Изо всех сил изображаю покерфейс, и его прорывает:

— Бедная девчонка, угораздило же ее… Ты ухмыляешься, тебе весело, да? Ну что ж. Эти деньги — ее последняя надежда. Она пережила страшное. Отец Регины родился в горной республике, в очень уважаемой семье, но, поступив в институт в другом городе, пошел по кривой дорожке. Азартные игры, наркотики, бандитизм… Семья от него отказалась, и он пустился во все тяжкие. Романтика быстро сошла на нет. Наташа больше не хотела продолжать отношения, но иногда была вынуждена оставлять Регину с ним. В знак устрашения или черт разбери почему, он выкрал ребенка, отвез в горы и оставил у совершенно посторонних людей. Пару месяцев он им даже платил, а потом попался за другие преступления, загремел в СИЗО и платить перестал. Стоит ли говорить, что девочка была там никому не нужна? Ее держали в каменной пристройке, били, морили голодом. С ней даже не разговаривали… Все, что радовало ее, — цветы да бабочки.

Наташа пережила ад. Регина — тоже. Даже не знаю, кто из них страдал больше.

Мерзавца осудили, но он долго не сознавался в похищении и не называл места. Регина нашлась спустя пять лет — сама. Брела неизвестно куда и не могла ничего о себе рассказать — потому что не умела изъясняться…

С ней работали психологи, но этой реабилитации катастрофически мало. Она ищет внимания, во мне видит защитника, она чиста душой. Если бы не ее стремление стать такой же, как все, я бы назвал ее ангелом! Те деньги, что ты… что она… отдала, предназначались для второго этапа реабилитации в Германии. Мы уже купили билеты. Стать полноценной — это ее мечта…

Каждое слово здоровенным гвоздем вбивается в мой онемевший мозг, на лбу проступает испарина.

— Останови… — Я бьюсь затылком о подголовник. Тошнота подкатывает огромной волной. — Останови, черт тебя дери!

Отец дергает руль вправо и врубает аварийку.

Раскрываю дверцу, падаю на колени, и меня выворачивает прямо на грязный снег обочины.

34 (Регина)

Одурманивающие объятия успокоительных плотно сжимают ребра, поднимаются выше и обхватывают шею, парализуют волю, но внутри больно, как будто в рот влили чайник крутого кипятка.

Я комкаю подушку, заворачиваю в узлы одеяло, но боль не проходит — даже тройная доза не облегчит моей участи и не поможет уснуть.

За черными окнами беснуется ветер, с разбегу врезается в рамы. Тонкие слабые стекла в ужасе дрожат. Дрожу и я — рядом больше нет надежного тепла. Оно никогда и не было надежным, просто я опять перепутала явь и мечты и ошиблась. Я в нем ошиблась…

Перед глазами стоят его слезы в момент, когда мы вдвоем улетели из собственных тел, и сегодняшний взгляд — абсолютно пустой, безучастный, как у недосягаемого холодного человека с обложки глянцевого журнала.

А еще — сотни изумленных, настороженных, злорадствующих глаз незнакомых некрасивых людей, проводивших меня в мой последний путь до подсобки, внутреннего дворика и такси.

Он тоже был среди них. Поправлял потрепанный отцом пиджак, сплевывал под ноги и ухмылялся…

«Позор». «Предательство». «Унижение».

Кажется, это называется так.

Зубы стучат, рыдания сотрясают как конвульсии.

Ворохи пыли и камешки — из них можно выстроить целые города и миры, но здесь я оказалась не готовой к огромному разнообразию ярких блестящих оберток… В этой реальности меня спасало лишь умение распознавать истинную суть окружающих, их уродство и красоту, но как жить теперь, если я даже этого на самом деле не умею?

— Как же больно… — Я скрючиваюсь от очередной, выжигающей все живое волны воспоминаний, выбираюсь из плена одеяла и сажусь на уголок кровати. Рассматриваю белые подрагивающие колени и кончики пальцев, но произошедшее не выходит из головы.

В тот дождливый, смазанный в реальности вечер, в темноте и безысходности его мира, я любила его и отдавала всю себя. Видео, запечатлевшее наше одиночество, признания без слов и затаенные надежды, стало нашей тайной, оно прекрасно, но я бы ни за что на свете не показала его посторонним.

Зачем он сделал это?..

Неужели его обида переросла в ненависть, и она настолько сильна?!.

Неужели ему уже не страшно и не больно?

В заунывные завывания слишком рано пришедшей зимы вклинивается посторонний звук — еле слышный, тревожный, терзающий и без того растерзанное сердце. Кто-то красивый и чистый сейчас в тупике, и его душа заходится в крике о помощи.

Оцепенение, навязанное снотворным, окончательно слетает. Я напряженно всматриваюсь в глубины спящей гостевой и пытаюсь определить источник плача. В отсветах далекого фонаря кружатся снежинки, их тени черными бабочками мельтешат на стенах, но мяуканье — протяжное, жалобное, испуганное — раздается за их пределами.

Славик…

Он путался под ногами в прихожей, когда вся семья собиралась на открытие салона.

Неужели малыш незаметно юркнул за дверь и заблудился в холоде и темноте? Он один и нуждается в тепле. Нуждается во мне…

Стягиваю с запястья резинку и собираю запутавшиеся патлы в хвост, спешно влезаю в спортивные штаны и верный свитер и, прислушиваясь к шумам и скрипам, выскальзываю из комнаты. Меня качает, ноги и руки наливаются свинцом, но решимость сделать хоть что-то упрямо гонит к дверям.

Мама не спит — пол коридора пересекает полоса желтого света, шуршат страницы медицинского справочника, тикают часы. В доме покой, будто ничего плохого с нами не случилось. Отчим и… брат еще не вернулись, но скоро тоже будут здесь.

Что всех нас ждет потом? Ужин в столовой, улыбки, разговоры и смех? Едва ли…

Я облажалась, мне стыдно так, что хочется умереть — может, это было бы единственно верным решением. Рухнул чертов мир. А тот, кто прошлой ночью любил, целовал и защищал от опасности, с издевательской улыбочкой выбил из-под моих ног табуретку.

Невозможно, невозможно жить в этом проклятом социуме. Невозможно сделать вдох. Невозможно не страдать и не разочаровывать. Красота его не спасет.

Но мне нужно найти Славика, вытащить из трясины одиночества, вечного недоверия, холодности и дурных мыслей, растормошить, разбудить, снова увидеть спокойный серый взгляд и внушить, что я не предам, что всегда буду рядом…

О ком я?.. Я схожу с ума.

На миг зажмуриваюсь, пробую правильно дышать, но наталкиваюсь на волну обжигающей боли в груди и всхлипываю.

Кутаюсь в куртку, засовываю голые ноги в ботинки «Прощай, молодость» и, бесшумно повернув замок, тихонько ухожу.

Я тут же ловлю от стихии ледяную оплеуху и хватаюсь за промерзшие перила, но ветер не дает прийти в себя — налетает со спины, ныряет за шиворот и толкает вперед. Распухшие щеки щиплет от холода и соли, снег забивает нос и заплаканные глаза.

Поддерживая слетающий капюшон, мечусь по занесенному газону, заглядываю под заботливо обернутые целлофаном туи, под лестницу и скамейки и никого не нахожу. Плач смолкает, но все еще отдается болью и ужасом в моем сердце.

Кому-то красивому и близкому сейчас в миллионы раз хуже, чем мне…

— Славик, где ты, моя радость? Откликнись, вернись, пожалуйста! — тихонько шепчу я. Одеревеневшие пальцы борются с заиндевелым замком ажурной калитки, осторожно прикрыв ее за собой, я шагаю в метель.

Снег падает с неба сплошной пеленой, скрывает беленые заборчики соседей, заметает беговые дорожки и аккуратно подстриженные кусты.

Тревога разрастается, превращаясь в ощущение полной катастрофы. Ему плохо до тошноты, до шока…

— Слава! Я здесь! Откликнись, я так тебя люблю!.. — кричу я, срывая связки, и, выставив вперед руки, продираюсь сквозь непроглядную вьюгу.

Я зову во весь голос, но не знаю кого — котенка, Свята или свою бабочку-спасительницу. В эту минуту только я слышу и могу прийти им на помощь.

Покосившиеся гнилые заборы возникают на пути, преграждают его, встают стеной. Проваливаясь по колено в сугробы, продираясь через сухие ветви и выбиваясь из сил, я огибаю частоколы серых досок и смотрю в пустые глаза разрушенных дачных домов. И тут же, подгоняемая ужасом, спешу прочь от их тяжелых взглядов.

Снегопад берет передышку, и темнота, тишина, смертельное одиночество и холод обступают меня со всех сторон. Кружится голова, легкие горят огнем, по разгоряченному лицу и спине стекает пот.

Я больше не знаю, где нахожусь, но не чувствую паники.

Высокий бурьян обреченно и послушно качается под ветром, в нутре заброшенных домиков скрипят петли и гремит забытый садовый инвентарь. Неизвестность, запустение, безмолвие, отсутствие ориентиров… Совсем как тогда, только бабочка, мелькая хрупкими яркими крыльями, не летит впереди.

Ход времени замер, метель стихла.

Я поднимаю глаза и всматриваюсь в муть равнодушного неба, черные скелеты столбов и развалины умершего нерожденным кирпичного дворца на фоне желтых туч.

Место Свята. Я приходила сюда не раз, и каждый был связан с мгновениями счастья…

Сдирая ладони и пробуксовывая подошвами, я взбираюсь наверх по разрушенной кладке. Преодолев боязнь высоты, расправляю плечи и вижу черно-белый мир — я нахожусь на самой высокой точке города, впереди, как на ладони, пролегли ровные линии улиц коттеджного поселка с аккуратно подстриженными газонами и заборами вдоль задних дворов, слившихся в единую монолитную стену. За ней — грозный ряд замерших тополей и пустые поля… Километры пространства, где нет правил и рамок, человеческой речи, синяков и порезов, красивых вещей и глазков видеокамер. Нет меня… Ничего нет.

Опускаюсь на кирпичи, роюсь в карманах, прикуриваю чудом сохранившуюся в пачке сигарету и затягиваюсь горьким дымом.

Я сижу над несправедливым жестоким миром, поделенным стеной на мир с людьми и без, наблюдаю за сизыми завихрениями и умираю от мучительной тоски принятого решения.

Здесь, наедине с собой, Свят переживал отчаяние, боролся с призраками прошлого и задыхался от невысказанных слов и невыплаканных слез.

А я вдруг с кристальной ясностью осознаю, почему изначально чистые душой, красивые люди скрываются за масками и нагромождениями стен, причиняют боль любимым и стараются казаться хуже. Они боятся еще больших разочарований и думают, что так становятся сильнее.

Я ничем не отличаюсь от них.

Я нормальная.

Но стремилась не к такой нормальности!

А Свят… он всегда был несчастным и одиноким. Его слишком долго не любили. Он тоже как две капли воды похож на меня. Ему очень страшно…

Не он придумал правила игры. Чтобы выстоять, нужно покрыться коркой льда, и я ощущаю ее мертвые тиски на своей коже.

Мы не вывезем. Не поможем друг другу.

Можно сколько угодно убегать от реальности, прятаться в мечтах и фантазиях об идеальной любви, понимании и родстве душ, но мне, упавшей на эту землю из космоса, не сломать порядок вещей и не изменить устои. Я не смогу сделать его счастливым, согреть, спасти и вывести к свету. Я не стану для него бабочкой…

Безбрежное белое покрывало поля за домами простирается до самого горизонта. Я слезаю с кирпичей и, не разбирая дороги, иду в темноту.

…Оказывается, зима может быть красивой — темной, умиротворяющей, смертельной красотой. Может убаюкивать и согревать, путать и забирать мысли, расслаблять тело… Может дарить цветные сны под одеялом из снега и избавлять от боли…

Нет больше никаких бабочек, только мрак.

А выход из каменного мешка завален огромным валуном.

35 (Святослав)

— Дойти сможешь? — Отец с тревогой наблюдает, как я неловко выбираюсь из салона, отряхиваю грязные колени и хлопаю дверцей. — Сколько ты выпил?

— Я в хлам.

Естественно, это не так, но мне не хочется признаваться, что его рассказ о прошлом Регины и предназначении денег отправил меня в нокаут.

Пищит сигналка, загораются и гаснут фары, вслед за отцом я тащусь к занесенному сугробами дому, но ноги не идут: мне нечего там делать. Каким придурком надо быть, чтобы после содеянного как ни в чем не бывало перешагнуть его порог?

В огромных окнах гостиной загорается свет, Наташа — уже не при параде, а в джинсах и кардигане, гладя по голове сонного котофея, — спешит к дверям.

— А вот и вы. Я волновалась. Андрюша, как все… — Она показывается в проеме, перехватывает мой взгляд прежде, чем я его опускаю, и осекается.

— Буду все улаживать. Поговорим чуть позже? Как Регина?

— Спит. Полчаса назад приняла таблетки.

Отец скрывается в тепле прихожей, голоса стихают, а меня отталкивает назад неведомая сила. Я прислоняюсь к заиндевелым перилам, до хруста костяшек сжимаю их, и ладони немеют от холода, а душа — от осознания.

Моя выходка катком закатала под себя совсем не тех людей…

В кармане брюк вздрагивает телефон. Машинально вытаскиваю его и смотрю на экран: словно из другой — прошлой — жизни долетело сообщение от Севы:

«Свят, я никому не говорил. Но весь чат гудит про тебя и твою сеструху. Как вы завтра покажетесь в шараге?»

— Твою мать… — Я быстро прячу телефон и дышу ртом — в него залетают снежинки, горло дерет.

Действительно: а что потом?

Пара минут — и я соберусь с духом, вернусь в теперь уже точно не мою комнату, сложу в рюкзак несколько старых худаков и джинсы и уйду. Поймаю попутку на трассе и свалю на рога к самому черту. Но куда, к каким хренам спрятаться от себя и от этого ставшего поперек глотки, забившего легкие стыда?

Не припомню, чтобы за себя мне когда-нибудь было настолько стыдно.

А еще перед глазами отчего-то мелькают перья той несчастной белой курицы — живого существа, погибшего по моей вине. Потому что тогда мне нездоровилось и хотелось супа, а отец слишком рьяно бросился исполнять мою прихоть…

В висках стучит.

А что будет с Региной?..

Я задираю голову и пялюсь в мутные небеса. Пролетевший многие километры снег опускается на лоб и щеки, холодит кожу, стекает по ней каплями и отрезвляет мысли.

Чтобы подпортить отцу репутацию и кровь, я подставил девчонку, которая, единственная из всех, любила такую мразь, как я… Прекрасно осознавал, что она пострадает, но в тот момент мне были безразличны последствия.

Хочется завыть в голос.

Лучше бы меня не было. Такому уроду незачем жить.

Ветер, запутавшись в веренице желтых лампочек, испуганно затихает, щелкает замок, из дома, кутаясь в разноцветную шаль, выходит Наташа и протягивает мне пальто. Пару секунд торможу, молча забираю его и набрасываю на плечи. Меньше всего сейчас я бы хотел видеть мать Регины, но она встает рядом и не собирается уходить.

Из пустого желудка поднимается кислятина, но плеваться в ее присутствии не позволяет воспитание. Я хлопаю по драповому карману, с облегчением обнаруживаю сиги, закуриваю и смачно затягиваюсь. Дурацкое оцепенение отпускает.

— Угостишь? — Наташа пристально смотрит на меня, словно через фальшивую оболочку видит душу, а мне с каждой секундой становится все гаже и гаже. Растерявшись, протягиваю ей пачку, поджигаю кончик сигареты и отступаю на шаг.

— Святослав… — С ее цепкого взгляда не так-то просто соскочить. — Не имела возможности серьезно поговорить с тобой до этого момента, и хочу попросить…

Я напрягаюсь в ожидании справедливой заслуженной кары, но она, выдохнув, продолжает:

— Не держи на папу зла. Он не силен в выражении эмоций словами. Возможно, и сейчас наговорил чего не следовало. Но, поверь, каждый раз, когда ты не брал трубку или разговора не получалось, он заживо съедал себя. Не принимай в штыки, просто попробуй задать себе этот вопрос, словно его задала не я… Давал ли ты ему шансы после того, как хлопнул дверью?

Я слежу за танцем снежинок у земли и их бессмысленной смертью под подошвами и не отвечаю. Не потому, что презираю собеседницу или не считаю нужным, просто не могу перед ней рисоваться — ее проницательность связывает по рукам и ногам.

Она стряхивает пепел и внимательно разглядывает огонек.

— Понимаю, тебе не за что меня уважать. Но хотя бы попробуй услышать. Отношения с тобой — его большая боль. Он пытался, много лет пытался вразумить Алю, но ничего не выходило. Спасти можно только того, кто хочет спастись…

Повисает гнетущая тишина. Может, она права насчет мамы — не знаю. Но слышать эти слова от нее и признавать их правоту — значит отказаться от прошлого и части себя, впустить ее в круг доверенных лиц, а я не готов к таким подвигам.

— Дорогая Наташа, это не твое дело! — с радостной улыбкой огрызаюсь я. — Я как-нибудь разберусь сам.

Ветер, набравший силу, сдувает с крыши снег, шуршит целлофаном на туях, остервенело треплет гирлянды. Тени мечутся по двору, и меня сковывает безотчетная тревога и невыносимая тоска.

Все ли хорошо с мамой?..

— Окей. Но… что же дальше, Слава? — Ход тяжких мыслей прерывает тихий голос Наташи, и я осмеливаюсь поднять голову.

— Я уеду. Пришел за вещами.

Она кивает, но продолжает донимать:

— А… кому ты сделаешь лучше таким шагом? Отцу, Регине? Мне?..

— Да всем вам, разве не так? — Я подношу к разбитой губе сигарету и морщусь от боли. — Здесь нет ничего моего. А теперь… после этого… как думаешь, где мое место?

— Здесь! — отрезает Наташа, темные глаза лихорадочно блестят. — Сегодня ты поступил довольно… жестоко. Но цели не достиг! Я не уйду. Просто потому, что не могу бросить Андрея. Мы семья. Не обвиняй нас с Региной в меркантильности — с помощью салона я хотела вернуть ему все с процентами и не быть балластом в дальнейшем. Да и… — Ее тон меняется на мягкий и вкрадчивый. — Не будет большой беды, если я скажу… Андрей давно переписал этот дом на тебя.

— Чего? — Меня снова мутит. Сердце колотится, будто я ухнул вниз на американских горках. Таких подробностей я не знал, а теперь не ощущаю под ногами опоры. Покачнувшись, пытаюсь ее обрести и прикрываю лицо рукой. Если она не врет, тогда… Я автоматически превращаюсь в самого тупого ненормального придурка в этой истории… Из груди вырывается стон: — Твою мать… Почему бы не сказать об этом раньше???

— Я не подозревала, что между вами такая пропасть, что ты настолько обижен и намерен зайти так далеко. Это я каждый день уговаривала Андрея сделать первый шаг. Потому что знаю, что такое потерять ребенка и, заново обретя, обнаружить в его теле незнакомца. Все установки летят к чертям, все, что ты можешь, — осознавать свое бессилие и никчемность, но должен каждый раз упрямо идти на сближение. Мы — родители, это наш крест, который с честью нужно пронести…

Снова не хватает воздуха, глаза жжет, я хватаю его ртом и моргаю. Из трясущихся пальцев выпадает сигарета и после короткого полета с шипением гибнет в сугробе под лестницей. Здесь, у этой лестницы, Регина признавалась мне в любви, и я чуть было не…

— Как она?.. — Голос пропадает. — Как Регина?..

Наташа улыбается — тепло, как друг, как настоящая понимающая и любящая мама, а не родительница девчонки, которую я использовал и прилюдно уничтожил.

— Регина никого ни в чем не винит. Она… видит всех нас насквозь. Она и тебя увидела. Именно поэтому я не растерзала тебя собственными руками прямо там, в салоне, и сейчас стою рядом и спокойно разговариваю, как с хорошим человеком. Недавно я поняла, что появился мальчик, ради которого она была готова идти против всех и жертвовать собой. Это то, что романтические натуры вроде меня называют любовью. Видеть такие изменения в ней было и радостно, и страшно. Если бы я узнала при других обстоятельствах, что ее любимый мальчик — это ты, была бы счастлива…

Мутная тревога перерастает в предчувствие, и я напряженно вглядываюсь в недобрую темноту, проступающую сквозь редеющий снегопад. Уже нет смысла стоять потупившись, молча сносить порицания и каяться — вина от этого не станет меньше, а я — лучше. Наташа воочию убедилась, какой я мудак — сам эффектно представился.

— Что с ней случилось в детстве? — Я подпаливаю новую сигарету и поднимаю воротник. Наташа отбрасывает окурок, просит еще одну — безропотно делюсь и щелкаю зажигалкой.

— Мы не говорим об этом при ней, но, раз Андрей успел ввести тебя в курс дела… Регина пропала в канун второго дня рождения, а вернулась — когда ей исполнилось семь. Все это время мне твердили, что она мертва, но я не верила — не давала покоя полиции и волонтерам, размещала информацию в интернете, искала на улицах. Откуда мне было знать, что она в тысячах километров от меня, в настоящем аду…

У нее мало воспоминаний оттуда — едва научившись изъясняться, она рассказала, что жила в каменной темной постройке с земляным полом. Боялась гроз — из-за грохота грома, и ненавидела зиму — потому что мерзла. Зато летом в горах распускались цветы и прилетали бабочки. Однажды она просто ушла за бабочкой и каким-то чудом выбралась из горной местности. Неравнодушные люди увидели ее блуждающей в толпе у вокзала, но она не могла объяснить, как оказалась там.

Был большой резонанс, на первых порах нам многие помогали — моих возможностей и скромной зарплаты провинциальной актрисы не хватило бы на реабилитацию. Регина никогда не упоминала, что ее били, но повреждения на теле свидетельствуют о жестоких избиениях… Под руководством психологов она довольно быстро начала говорить, освоила грамоту и счет. Полюбила красивые вещи, книги и моих друзей. Но категорически не понимала кино и театр.

Она наверстала все, что упустила, и в девять лет пошла в первый класс обычной школы — на специализированные частные пансионы средств не было. Там ее травили, но она не жаловалась — держалась стойко, подбадривала меня и давала силы жить.

Наташа смахивает слезы, и я тоже ощущаю предательское жжение в глазах. А может, забить на все, пройти в этот теплый светлый дом, разбудить ее и обнять, уткнувшись носом в пахнущую цветами макушку?

— Знаешь, мне пришлось строить отношения с человеком с другой планеты, узнавать и постигать ее миры, и она меня многому научила. Первое время она воспринимала книжные истории, свои фантазии и реальность как одинаково существующие, пряталась в них от страхов и стрессов, но потом научилась контролировать и это. Из разговоров с ней я поняла, что красота для нее все то, что несет добро, радость и чистоту помыслов. Каким-то мистическим образом она видит ее в людях и, очертя голову, стремится к ним — благо она ни разу не ошибалась, и хорошие люди отвечали ей искренней взаимностью. Ну а фильмы и театр она не любила, потому что считывала за лицедейством актеров исключительно их реальную сущность.

…Ни разу не ошибалась, пока не нарвалась на меня…

Кружится голова. Так вот откуда ее преданность и стремление быть рядом! До сегодняшнего дня девочка свято верила, что я лучше, чем есть, видела меня «красивым»… Я шиплю, как от ожога, и быстро провожу рукавом по глазам. А вдруг… она права, а я заигрался в подонка и напрочь забыл, каково это — быть человеком?

И все еще можно все исправить. Прямо сейчас попросить прощения. Если она, вопреки случившемуся, разглядит во мне красоту, значит, я тоже смогу двинуться дальше без злости и боли.

— Я объясняла, что так нельзя — нужно быть осторожнее, судить по поступкам, внимательно следить за окружающими и стараться быть как они… — Наташа кутается в шаль и ежится от ветра. — Дочка вняла моим словам и стала повторять модели поведения за, как ей казалось, успешными ребятами. В общем… несмотря на неприятные истории, она остается потрясающе чутким, добрым и нежным созданием… Летом, благодаря Андрею, мы ездили на дорогостоящую реабилитацию. После тренингов, бесед и сеансов гипноза нам посоветовали давать ей больше свободы, показали, как справляться с паническими атаками — боязнь неизвестных мест и одиночества сохранилась у Регины до сих пор. Мы перебрались в ваш город, подыскали колледж поближе к дому — Регина сама до него добирается и считает это личной победой. Все идет хорошо, вторая ступень поможет нам укрепить результат и даст ей шанс еще лучше адаптироваться в обществе.

— Хочешь узнать, почему я забрал ее деньги?.. — Вина и стыд, приправленные раскаянием и разрывающим душу беспокойством, достигают предела, и я усмехаюсь от гребаной абсурдности всего, что натворил.

Наташа вздрагивает, делает неверный шаг и едва не падает на обледенелых ступенях. По инерции протягиваю руку, хотя уверен — помощи от такого урода, как я, она не примет. Однако она принимает — цепляется за рукав, обретает равновесие и благодарит.

Тошнота скручивает нутро и проступает холодным потом на висках.

— Я считал, что вы сломали мне жизнь, что не знали проблем, от вашей гребаной идиллии корежило! — Чем больше грехов я на себя беру, тем отчетливее понимаю, что был полным придурком, и шансов очиститься у меня нет, но дышится отчего-то легче. — Регина решила мне помочь, и я не отказался. Рассудил, что у меня на эти деньги больше прав и отдал их матери — в качестве компенсации за многолетние унижения от отца.

Наташа остается спокойной, но я все равно замечаю, как подергивается ее подбородок.

— Вот как… — Она зависает, осмысливая информацию, коротко вздыхает по системе, отщелкивает окурок и шепчет: — Не переживай, я не скажу об этом Андрюше. А ты ничего не говори о сигаретах… Я бросила десять лет назад.

Прищурившись, пялюсь на нее и мысли разбредаются, как стадо баранов. Может, я чертов предатель, но, кажется, понимаю, почему отец выбрал ее. Десять минут разговора по душам — и я проникся доверием. Уважением и восхищением. С ней я мог бы даже подружиться…

— Он уже почти собрал необходимую сумму заново. Регина поедет лечиться. — Наташа улыбается, а меня накрывает граничащее с обмороком облегчение.

— Какие прогнозы? Что говорят врачи?

— Даже известные светила не могут определиться — случай из разряда уникальных. Однако сходятся во мнении, что она сможет жить полноценно — если найдет любимое занятие и опору в лице близких людей. Это избавит ее от навязчивых страхов, и тогда останется только открытость людям — а в этом ведь нет ничего плохого. Я верю, что она будет счастлива. Моя девочка-бабочка…

Воцарившаяся тишина больше не угнетает, не вынуждает на лишние движения и ненужные слова. Я все еще пьян и даже не пытаюсь осмыслить услышанное, но здесь, в присутствии почти незнакомой женщины, перед которой очень сильно накосячил, внезапно чувствую себя умиротворенным и счастливым. Кажется, она работает над тем, чтобы меня простить. Но так даже жестче. Потому что я никогда не смогу простить себя.

Снег потихоньку ослабевает, сходит на нет, атмосфера новогодней сказки окутывает двор моего детства и окрестности — я ведусь на это волшебство, хотя давно вырос и превратился в того, кому ни за что не подал бы руки. По щекам катятся слезы, дыхание перехватывает, плечи дергаются, но я улыбаюсь как дурак. Давлюсь от дикой боли, утираюсь рукавом, захлебываюсь соплями.

— Слава, давай разбудим Регину? Она должна увидеть эту красоту… — предлагает Наташа.

Дверь с грохотом раскрывается, и мы одновременно оборачиваемся на шум — в проеме стоит бледный отец.

— Дорогая, Регины нет дома. Слава, нет предположений, куда она могла пойти?

— Как?! Я позвоню в полицию и ребятам-волонтерам! — Охнув, Наташа кидается в прихожую, у моих ног остается только оброненная ею шаль.

Одинокий яркий платок из разноцветных мотивов на фоне мертвого белого снега…

Мутит, болит голова. Понимание подкрадывается неспешно, но миг спустя налетает с разбегу и бьет прямиком в глупый лоб. Тревога нарастает до предела, взрывается и сменяется глухим одуряющим шоком.

Беда случилось не с матерью… Регина, не ориентируясь в пространстве и боясь незнакомых мест, специально ушла ночью в снег. После того как я втоптал ее в грязь…

Я беспомощно напрягаю зрение, но не нахожу на искрящейся золотом пелене ничьих следов.

А что, если… я не успею попросить у нее прощения? И больше не увижу ее испуганные, все про меня знающие глаза?

От всей души матерюсь, просовываю руки в рукава пальто и бегу к забору.

Я заигрался в мудака, но никогда не был таким. Это не мой путь. Даже отец — мудак с многолетним стажем — устал от этого и дошел до ручки.

Мир перевернулся, сменил полюса, не осталось привычных ориентиров. Хочется заорать, сорвать связки, забыть все и родиться заново, единственное, что у меня осталось — память о ее теплых губах.

«…Со мной тебе не нужны никакие стены. Просто помни об этом, ладно?..»

Хлопнув калиткой, выскакиваю на вымершую улицу и на пару с тенью петляю по ней в свете уличных фонарей.

Заборчики, припорошенные снегом кусты, ослепшие к ночи дома и тишина…

— Регина, ты меня слышишь? Регина! — долетают издалека крики родителей.

Я набираю номер отца и впервые в жизни говорю с ним без обид и сарказма:

— Я только что оттуда. Ее там нет… Проверю еще кое-где. Я ее найду, обещаю.

— Хорошо. Надеюсь на тебя, — отвечает он.

Расчищенная дорога заканчивается горой грязного льда, проклиная неудобный костюм, взбираюсь на нее и застываю — впереди темнеют стены заброшенных построек дачного массива, покосившиеся заборы и бурьян. Ветер толкает меня в спину и подлетает к черному небу с ошметками желтых туч, разнося по окрестностям отголоски собачьего лая.

Я свечу фонариком телефона, проваливаюсь по колено в сугробы, ныряю под кусты и заборы. Сражаюсь с дверями, вламываюсь в домики и до звона в мозгах ору ее имя.

Пустота… И безнадега валуном давит на сердце.

— Регина, пожалуйста, откликнись. Просто крикни, я вытащу тебя!

В руке вздрагивает и оживает телефон, от секундной радости темнеет в глазах, но возле почти пустого индикатора заряда батареи высвечивается надпись «мама», и я разочарованно вздыхаю.

— Мам, я слегка занят сейчас… — В трубке раздаются рыдания. Прислоняюсь к трухлявым доскам покосившегося крыльца, вытряхиваю из обуви снег и смиренно жду.

— Слава, мне плохо. Мне так плохо… — причитает мать, а на меня наваливается вселенская усталость. Как же она не вовремя…

— Что случилось, ма?

— Ты можешь приехать? Прямо сейчас?

— Нет. Я сейчас занят, мама.

— Вот, значит, как… Совсем повзрослел, да?

— Да что случилось? — Эхо разлетается по пустому нутру заброшек и дребезжит разбитыми стеклами. — Если Валерон попутал берега — завтра разобью ему рожу!

— Мы купили машину. Конечно, твоих денег бы не хватило, поэтому Валера взял кредит, ты слышишь, Слав? — От бессилия болит голова, от мороза сводит руку. Я не могу ее больше слушать, но она продолжает наседать: — А сейчас попали в ДТП на Кольцевой. Нужно срочно решить вопрос. Попроси денег у отца и сбрось мне на карту, ладно?

— Мам, все покроет страховка… Не сейчас! Регина пропала.

— Слава, ты что? При чем тут эта обезьяна?! — Мама задыхается от негодования, а я горько усмехаюсь.

Знала бы она, на чьи деньги каталась с ветерком…

Наташа зрит в корень — я не спасу свою мать. Потому что она не хочет спасаться. Ей нравится корчить из себя жертву, давить на жалость и ничего не предпринимать, чтобы выбраться из дерьма. Ей никогда не был нужен я…

— Гребаные придурки! — Снова наворачиваются слезы и обжигают веки кислотой. — Просрали свои жизни, дайте мне разобраться в моей. Оставьте меня в покое!!!

Телефон отключается сам — садится батарея. Фонарик гаснет. Глаза потихоньку привыкают к темноте.

Меня трясет от ярости, отчаяния и ощущения полнейшей катастрофы. Собственной никчемности и слабости. От желания глотнуть чистого кислорода, вывернуться наизнанку, стряхнуть с себя тараканов, которых я так бережно взращивал и подкармливал дерьмом в своей башке.

Из оврагов поднимается отравленный туман, забивается в легкие и путает сознание. Мороз пробирается за шиворот, разъяренной кошкой кусает руки. Я выкрикиваю самое красивое имя на свете, ловлю в ответ тишину и, чтобы не свихнуться, сочиняю сказочку.

Жил-был упрямый пустоголовый придурок — всех ненавидел и презирал, и думал, что самый умный, пока не встретил девочку, смотревшую на него как на бога. Он строил планы по ее уничтожению, а она просто жила ради него — отдавала, отдавалась и пожертвовала мечтой… Все, что она просила взамен, — не оставлять ее одну. Не забирать надежду.

Оступившись, падаю на колени и матерюсь.

Если я не найду ее, так и буду жить в пустоте.

Нет.

Я вообще жить не буду.

Из головы разом вылетела вся дурь, из души — муть, из сердца — равнодушие.

Мне нравилось с ней разговаривать и проводить время. Нравилось смотреть на нее и слышать хриплый смех. Нравилось гладить и целовать ее тонкое фарфоровое тело. Я просто был лучше, когда ее защищал. С ней рядом у меня тоже появлялась надежда на будущее…

— Регина, ты слышишь меня? Где ты? Пожалуйста, найдись! — ору в темноту и сорванным голосом сиплю: — Ты не заберешь у меня надежду…

Проваливаюсь в ямы, поскальзываясь на грязи, шарю ладонями по холодной стене…

Я под стеной, у своего места силы.

Но больше нет сил сделать даже гребаный шаг.

Брендовые ботинки промокли насквозь и полны снега, веки тяжелеют, я не чувствую пальцев.

— Соберись, урод чертов! — взвиваюсь и бью себя по роже. Еще и еще. — Слабак. Только и умеешь, что рисоваться и жалеть себя. Вставай!

Проехав спиной по кирпичам, поднимаюсь на ноги и, справляясь с пожаром в убитых легких, иду вперед и повторяю, как мантру:

— Если я найду тебя живой — никогда не отпущу твою руку. Если я найду тебя живой, буду любить и защищать. Если найду тебя живой, сделаю все, чтобы ты нашла себя. Я никогда тебя не оставлю.

Туман, причудливо извиваясь, устремляется выше, клубится и рассеивается и превращается в огромную, сотканную из тонких белых нитей бабочку. Замираю, пораженно моргаю и вытираю рукавом глаза в полной уверенности, что только что тронулся умом. Она кружит надо мной, обдавая нежным ароматом цветов, опускается на снег, и я вдруг замечаю в глубоких сугробах цепочку следов. Я бегу по ним по снежному полю, падаю, поднимаюсь и снова бегу.

Каким-то чудом я вижу ее — растрепанные волосы и слившуюся с фоном светлую куртку, — нагоняю и ловлю за капюшон. Она заваливается назад, но я разворачиваю ее и прижимаю к себе.

Я почти труп, без голоса и возможности пошевелиться, но все, что мне нужно от жизни, крепко держу в руках.

— Свят… Я не могу идти. Оставь меня… — еле слышно шепчет она мне в плечо, зубы отбивают дробь. — Мы не выберемся. Мы друг другу никто. Нет никакой бабочки.

Стаскиваю с нее мокрую куртку, сбрасываю с себя пальто и оборачиваю им ее худое тело. Тяжело дышу, но улыбаюсь.

— Ты ошибаешься… Она есть, я только что ее видел!

И вдруг я понимаю, что спасительная бабочка, способная вывести меня к свету, сейчас передо мной…

Я хватаю ее на руки и, утопая по горло в снегу, пробираюсь назад, к миру людей, погруженному во тьму.

Тучи давно рассеялись, лишь звезды загораются ярче, пронзая зрение ледяными сверкающими иглами, безмолвно кричат о том, что все мы — часть вселенной.

Я снова плачу, слезы потоком бегут по щекам — пофиг, никто не видит. В этот момент я люблю весь мир и впервые за восемнадцать лет чувствую себя живым.

Конец

ноябрь 2018 — октябрь 2021