Высокое поле

КОРМИЛЬЦЫ Рассказ

Выехали в самое неподходящее время — под вечер и в дождь. Такая погода — не редкость даже в сенокос, стоит только задуть ветрам, и, глядишь, замутилось на горизонте, посерела и зарябила вода в реке, по-осеннему зашумели деревья, а небо все ниже приникает к земле, давит на душу ожиданием чего-то. Иной раз с полсуток все примеривается погода, потом вдруг оборвется ветер, тихо станет вокруг — да так, будто все на свете сразу перестало дышать, и вот уже пошел он, нежеланный, мелкий, как из частого сита…

— Только бы не затяжной, — вздохнул Алексей Иваныч.

Он втянул голову в плечи, чтобы не мокла шея, привычно сгорбился и, прижимая локти к бокам, умело выехал из ворот. Когда телега простучала по мостку через канаву, он оглянулся на дом.

В окнах, за запотевшими стеклами, качнулись лица младших — бледные пятна — одно, два, три… Все они завидовали старшему брату, Славику, что сидел в телеге вместе с отцом, накрывшись мешком от дождя.

Славику радостно было, что отец взял его в столь серьезную поездку, к тому же это было очень неожиданно, поскольку раньше чем через два-три года он не рассчитывал попасть с отцом на сенокос.

— Хлеб береги: не размок бы! — хмуро бросил Алексей Иваныч через плечо.

Славик тотчас засуетился, зарыл торбу в сено, навис над ней грудью. Не замочит… Отец оглянулся, поправил косы и грабли, что тряслись позади, свешиваясь с телеги, тронул зачем-то мешок на голове сына, словно проверял, тут ли он, и надолго замолчал. Изредка он понукал лошадь, но голос его был совсем не таким, как раньше — веселым и требовательным, в нем почему-то уже не было той силы удачливого делового мужика, которым слыл он в округе с молодых лет. Славик догадывался, отчего произошла за один только день такая перемена в отце, но не спрашивал. Он лишь выглядывал по временам из-под мешка и видел, как все больше и больше темнеет серая фуфайка на согнутой родной спине.

— Папа, накройся.

Отец не ответил.

Покос находился далеко, за восемнадцать километров, в благодатной лесной стороне, где у отца были знакомые. Славику нравилось, что дорога неблизкая. Он неустанно смотрел вперед из своего укрытия, смотрел вдоль левого бока лошади, радуясь каждому новому повороту или пригорку, и все ждал, когда зачернеет лес и деревня Овраги.

Об этой деревне он был наслышан с детства, знал, что она небольшая, но очень веселая, что там в каждом доме гармошка, и, должно быть, поэтому лесная сторона, в которой лежали Овраги, не казалась заброшенной и дикой. Он помнил, как заезжали к ним в дом подводчики из этой деревни. Они останавливались уже на обратном пути из города, с базара. Мужчины заходили на час-другой поговорить с отцом о жизни — о ценах, об урожае, о событиях в соседних деревнях, в городе и в мире, а в это время кто-нибудь из младших подводчиков — сын или племянник — сидел на возу и самозабвенно играл на гармошке. Был в Оврагах веселый мужик — Лука Мокрый, высокий, черноволосый и черноглазый, похожий немного на цыгана, но добродушный и простой. О его неунывающем характере рассказывали всякие истории, и в каждую хотелось верить, потому что видели однажды, как горел Лука. Дом его загорелся ночью. Он вынес семью, сундук да гармошку, а когда понял, что больше ничего не спасти — сел на камень и заиграл веселее. А утром наточил топоры, кликнул мужиков и пошел в лес валить деревья на новый дом…

— Папа, Овраги скоро? А пап?

— У? — Отец с трудом оторвался от своих мыслей…

— Овраги-то скоро? — снова спросил Славик.

— Не скоро еще… Подремли-ка, вон уж темно…

Славик послушался. Он привстал на колени, подергал снизу сухого сена, отогнул ворот пиджака, что создавало уют и располагало к дреме, и уже хотел упасть боком в приготовленную постель, как вдруг заметил в стороне города бледный косой столб прожектора.

— Смотри-ка чего! — воскликнул он.

— Да, близко… — ответил Алексей Иваныч и заторопил лошадь, словно боялся, что война может его опередить. — А ты подремли себе, подремли!

Славик лег, накрылся отсыревшим мешком и задремал. Прижавшись всем телом к тонкой сенной подстилке, он слышал жизнь каждого колеса и самой телеги — каждый их сокрытый скрип, шорох, еле уловимую дрожь. Некоторое время он чувствовал запах сена, мешка, от которого пахло намокшим льном; порой, когда отец, забравшись в телегу с ногами, переменял позу — ударяло в ноздри дегтем от смазанных сапог, иногда тянуло лошадиным теплом и навозом. Но чем глубже он уходил в сон, тем быстрее это ослабевало, тряска телеги становилась ровнее, мягче, она уже не беспокоила, лишь убаюкивала, и откуда-то издалека вдруг прокричала ему радость: сейчас ты самый счастливый человек…

В Овраги приехали в темноте.

Славик проснулся оттого, что телега запрыгала по мосту. Почти одновременно он услышал какие-то звуки, тяжелые, неприятные, и тотчас высунул голову из-под мокрого мешка.

Дождь перестал. По всей деревне светились два-три окошка да и те каким-то робким, лампадным светом, в остальных домах, еле видимых во тьме, не было никаких признаков жизни, и только в доме напротив билось чье-то горе — оттуда доносился плач. «Что это?» — притихнув, как в лесу, подумал Славик, но и подумал осторожно, шепотом.

В доме, около которого остановилась лошадь, загорелась коптилка. Там услышали стук в дверь, зашевелились. На стеклах проступили чьи-то лица и смотрели сквозь мрак на подводу долго, в упор.

— Папа, — не выдержал Славик, но отец уже разговаривал с хозяйкой. Разговаривали они осторожно, роняя по слову, по два, с длинными паузами и негромко. Наконец голоса их окрепли, и стало слышно, как хозяйка сказала, что ночевать можно в сарае, и ушла.

— А как нынче травостой? — спросил отец.

— Да травы хорошие нынче, еще с майских дождей поднялись! — послышалось из-за двери. — Если бы было кому вовремя косить, так и отавой бы еще озолотились.

Отец распряг лошадь на ощупь, напоил ее у колодца, потом привязал к телеге на длинный повод, забрал торбу с едой и повернулся к сыну.

— Ну, пойдем, поспим до свету, — сказал он и протянул руку во тьме. — Не оступись!

Устроились на сеновале. На ужин съели по куску хлеба, намазанного льняным маслом и посыпанного солью. Потянуло на сон.

— Спи себе, — сказал Алексей Иваныч.

— Сплю.

В тишине еще долго слышался женский плач и осторожно пиликала чья-то гармошка, но звуки долетали в сарай слабо и становились все тише и тише. Овраги…

— Луку Иваныча убили, — промолвил отец, заметив, что Славик прислушивается.

— А гармошка?

— Сын тоскует.

Утро пришло очень скоро, было оно теплое, но мокрое; земля курилась густой благодатной испариной, млела в ожидании солнца. Небо поднялось выше, тут и там запятнило просинью.

— Не доспал? — спросил отец, чуть тронув Славика за плечо.

— Да нет… — с трудом разлепив одно веко, ответил тот и, пошатываясь, двинулся из сарая открытым глазом вперед.

— Ну, порасходись немного. Порасходись себе… — Отец сел на пороге покурить, закашлялся.

На улице было, как в парной, но Славик увидел уже запряженную лошадь с приглаженной и блестящей от ночного дождя шерстью; увидел деревню, за которой в сплошном тумане толпился лес — да так близко, что вершины елок подымались за окраинными избами, и понял, что он стоит посреди тех самых Оврагов, о которых так много слышал.

— Ну, поедем? — спросил отец, как бы советуясь, а сам сладко зевнул.

— Пора, наверно… — ответил Славик.

К месту покоса они приехали минут через десять. Это было совсем рядом, за выгоном. В березовом перелеске раскинулись большие поляны с нетронутой травой. Она стояла у самой дороги, тяжелая от дождя, согнулась и, чуть перевитая ветрами, пестрела созревшим разноцветьем.

— А раздолье-то! А раздолье… — не удержался Алексей Иваныч, но тут же горестно покачал головой — новый для Славика жест.

Отец распряг лошадь, пустил ее на другую сторону дороги, а сам подошел к телеге и отвязал косы. Не глядя, подал одну сыну.

— Пойдем, — сказал он, не двигаясь и глядя в землю. — Встанешь за мной.

Потом, будто очнувшись, он прикинул на глаз поляну, поплевал на ладони, шагнул к ромашковой обочине и споро, крупно замахал косой. Ее светлое жало сразу облилось водой; коса поднывала и посвистывала сперва на разные голоса, а потом нашла нужную ноту и уже не изменяла ей.

— Начинай себе! — крикнул отец.

Славик, уже дрожавший от нетерпенья, сделал два неудачных маха, а на третий, самый отчаянный, всадил косу в землю.

— Стой! Ты что — ослеп, дурак! — отец сердито бросил косу. — Ты что…

Славик вздрогнул. Он подумал, что сейчас отец даст ему оплеуху, как это случалось порой, — поэтому, пока не подошел отец, хотел высвободить косу из кочки и дернул ее со всей силой. Коса подалась в креплении и вышла из земли. Он тут же понял, что раскачал косу, и теперь стоял, чувствуя еще большую вину, нахохлясь, не подымая головы. Ждал. Вот уже два больших сапога брызнули росой с широких носков и тяжело остановились рядом. Он сжался. «Вот сейчас… Вот сейчас…» — думал он, но отец не двигался. Славик осторожно, из-под самых бровей, взглянул вверх.

Над ним стоял отец, закрыв лицо обеими руками.

— Пап, я нечаянно.

Большая рука мягко легла на шею. Теплый палец потрогал тонкую ключицу, и сразу стало спокойно.

— Тебе сколько? Двенадцать? — спросил отец.

— Тринадцатый, несмело поправил Славик.

— Я и забыл… ведь ты ни разу еще не кашивал… Ну, ты не торопись, не торопись себе, когда ведешь косу. Ты это… — говорил отец, отворачиваясь от глаз сына. — Мы давай-ка сперва пересадим ее. Умеешь? Нет? Тогда учись скорей!

Он взял косу и с какой-то лихорадочной поспешностью стал выколачивать клин и освобождать зажимное кольцо.

— Вот сняли. Вот. А теперь, выходит, надо опять насадить. Это просто, вот смотри.

Он снова завел кольцо на пяточную загогулину, зажал слегка.

— А теперь вишь, как она повернула полого? Так тебе не годится, а как поправить? Не знаешь? А это клином, как и топоры правят, клином… Вот так, только клин надо взять другой. — Он отбежал к телеге, отщепнул там ножом небольшую щепку от доски, торопливо заострил ее на ходу. — Вот этот будет как раз. Вот так. Вишь, коса-то стала поотложе. Это для тебя как раз, а для меня иначе.

— А как? — спросил Славик, не понимая, почему так суетится отец.

— А для меня покруче надо, я повыше тебя, потому что… Понял? Вот… А теперь тебе, стало быть, надо ручку опустить. Ручку, смотри, меряют по первому ребру, вот по этому… Не качайся…

— Щекотно…

— Ничего! Вот оно, ребро. Вот! — отец чиркнул ногтем по косовищу и по этой отметке стал опускать ручку. Развязал бечевку, сжимавшую рябиновую гладкую, как кость, ручку, и снова закрепил ее, уже на другом уровне. — Вот теперь и тебе хорошо будет. Померяй-ка. Вот так, хорошо… А теперь пойдем к прокосу.

Отец суетился. Он поднял свою косу, встал впереди правым боком и сделал несколько взмахов. Траву относило в сторону, и она ложилась ровным густым валом.

— Ну, а теперь ты!

Славик тоже махнул несколько раз, но трава не прорезалась до конца.

— Ничего, ничего! — подбадривал отец. Он встал позади, согнулся, взял руки сына в свои, и они вместе сделали десятка два движений. — Вот так! Вот так! Бочком встань, бочком! Вот!

Славик никогда не видел отца таким терпеливым и мудрым, а тот все держал его за руки, постепенно отпуская, и вот уже совсем оставил его одного. Да Славик понял все, только не хватало навыка, но движенья его раз от разу становились все точнее, чище.

— Так, так! — кивал отец издали, а сам уже махал своей косой далеко.

Он прошел весь свой длинный ряд, снова вернулся к тому месту, откуда начал, взял у сына начатый покос, а тому велел начинать новый.

— Не торопись, — говорил он спокойно. — Ты вот так косу-то веди, вот так: сперва на пятку нажимай, а под конец — на носок. Вот так! Вот так! Понял?

— Понял! — отдуваясь, кивал Славик.

Он косил теперь вдохновенно и плохо. Оставляя широкие межрядья, делал неровные захваты, сшибал макушки, но были и хорошие махи, доставлявшие обоим большую радость. Отец всякий раз, принимая у него изуродованный в начале прокос, говорил:

— Вот уже лучше!

Несколько раз останавливались и точили косы длинным бруском-лопаткой. Славик это усвоил быстро, поскольку пробовал точить и раньше.

Солнце поднялось, окрепло за облаками и вот уже побежало яркими пятнами по полянам и макушкам леса — это повели его за собой облачные просини. Иногда оно выходило на широкий простор и с минуту стояло во всем своем блеске, пока снова не застилали его белогрудые облака. Ястреб вылетел на добычу и встал над покосом в вышине — быть хорошей погоде.

— Отдохни чуток! Отдохни себе! — с трудом переведя дух, крикнул издали отец.

Он уже снял и рубаху и теперь синел майкой.

— Не, я не устал!

Но вот Славика настигла новая беда: его косу подкараулил в траве туполобый и крутобокий камень, какой-то зернистый, как песчаник. Коса со всего размаху цокнула об него — и носок шаркнул в траву, отлетел.

— Папа!.. — И, как роса с косы, брызнули слезы из глаз.

Дрожащими руками Славик поднял над собой косовище с обломком косы и в слезах опустился на колени, стал искать отлетевший носок, а найдя — с надеждой приставлять его на место, словно тот мог прирасти.

Тяжело подошел отец.

— Камень… — пропищал Славик, всхлипывая.

— Ничего-о… — вздохнул отец и потрогал камень сапогом.

— Я не нарочно… В траве он…

— Ничего, ничего… Мы уже сейчас закончим. Сгребем — на воз, да и домой поедем. Трава тяжелая, лошади много не увезти.

— А сушить? — Славик поднялся с колен.

— Дома высохнет.

— А чего же здесь?

Отец покачал головой:

— Некогда уже сушить…

Они опять стояли друг против друга, оба широкоплечие, темноволосые, оба кареглазые — один в одного.

— А чего же здесь-то?

— Некогда… — вздохнул отец. — Вишь, как ястреб-то кружит, — вдруг сказал он, запрокинув голову, потом неожиданно добавил: — Не горюй, теперь тебе моя коса останется. Ты научился малость. Теперь ты за кормильца будешь…

— А ты? — еле выдохнул Славик.

— А я… Мне завтра на войну. Ты вот чего… — Он обнял его голову своими мозолистыми ладонями, легонько прижал широким носом к своей груди. — Ты уж прости меня, Славушка, если что…

— Папа!..