Вздор

1

Болезненный молодой человек весело постукивал на пишущей машинке в углу приемной Майкла Уэбба, в то время как я развлекался «Популярным научным ежемесячником», который нашел на столе. Я пришел возобновить знакомство с Майклом. Молодой человек был без пиджака, и из его рта торчала папироска. Комната походила на приемную газетной редакции. Жиденькие половицы и крепкие деревянные перегородки явно были скопированы с приемной нью-йоркского «Американца». Одно мгновенье я ожидал, что вот-вот увижу измученного и жалкого человека с потухшей сигарой во рту и с кучей гранок в руках. Этот вкус к простоте проявлялся даже в самых маленьких деталях. В комнате были зеленые абажуры на электрических лампочках, шнуры которых висели под потолком простыми и непритязательными петлями. Вскоре молодой человек встал и подал мне безвкусно отпечатанную на картоне карточку. – Это – карточка нашей фирмы, – известил он, весь проникнутый гордостью, которой еще не коснулось недоверие. – Вы можете положить ее себе в карман и показывать при случае вашим друзьям.

Это было ужасное произведение полиграфического искусства. Притом карточка была слишком широка для того, чтобы ее можно было положить в карман, не сгибая. Наверху был портрет мальчика, играющего, надув щеки, на трубе. Внизу была подпись:

Майкл Уэбб. Поставка мыслей на день или на неделю.

Карточка явно преследовала цели рекламы, но общий тон ее был так груб, что даже цирюльник из Канзаса был бы сконфужен. Не зная, что сказать – а юноша определенно ожидал от меня какого-нибудь замечания, – я машинально вертел ее в руке.

– Это шутка? – наконец, выдавил я из себя.

– Почему? Нет! Это не шутка, – отвечал он, по-видимому, несколько раздраженный. Это – карточка нашей фирмы. Мы ее всем раздаем. Карточка фирмы! Вы знаете, что такое карточка фирмы? Она производит впечатление, не правда ли?

– Нет, не думаю, чтобы она производила впечатление. – Мне казалось, что я могу быть откровенным. Она вульгарна и безвкусна.

– Но она производит впечатление, – настаивал он. – Я вижу, что она произвела на вас впечатление.

– Она произвела на меня самое отталкивающее впечатление. Разве вы не замечаете, как она безвкусна? Карточка вызывает отвращение. Вероятно, даже удерживает публику от прихода сюда.

Он держал карточку в вытянутой руке и смотрел на нее с восторгом.

– Совершенно верно, – говорил он. – Вы попали в точку. Она действительно удерживает многих от прихода к нам. Этой карточкой мы оповещаем о том, что снабжаем любого человека мыслями. Вы видите, в чем дело? Поняли? Тот, у кого есть хоть капля здравого смысла, не обратит внимания на это объявление. Когда кто-нибудь сюда входит с этой карточкой в руках, – мы с уверенностью знаем, что он очень нуждается в нашей услуге. Таким образом вычеркиваются искатели изысканного и те, что могут думать самостоятельно. Идея ясна.

– Вы ассистент м-ра Уэбба? – спросил я.

– И да, и нет, – отвечал он. – И ассистент, и не ассистент. Я в сущности его секретарь, но прохожу курс по обезвздориванию и уже провел несколько маленьких, не особенно трудных дел. Например по обезвздориванию Четырехсот [Четыреста семейств американской финансовой аристократии] и т. п. Это очень легкий вздор. Почти каждый интеллигентный человек может выучиться в несколько уроков, как его извлекать.

Он закурил папироску и сел на стол, болтая ногами.

– Та-а-к… – протянул я. – Значит, вы обучаетесь искусству. Я понимаю, что с общественным вздором всего легче расправляться. Жидковатый, так сказать, вздор. Скажите мне, какого рода вздор всего труднее извлекать?

– М-р Уэбб говорит – а он авторитет, – что вздор «собственной страны господа бога» [Так американцы называют Соединенные Штаты] является самой трудной из известных науке разновидностей. Вы знаете, это – отборный вздор. Боже мой! Посмотрели бы вы только на него в стадии полного развития! Это ужасно! У м-ра Уэбба прямо руки опускаются. Затруднение состоит в том, что вы ничего не можете вбить в голову пациента, когда последний болен тяжелой формой вздора. Об его череп сломается острие самого лучшего сверла. М-р Уэбб работает сейчас над новым способом, который, быть может, даст хорошие результаты. Его идея состоит в том, чтобы протолкнуть несколько статей в «Американский Журнал» и направить страдающего вздором пациента по этому пути… Тогда тот не будет подозревать, что проходит курс лечения.

– О, вы ничего не достигнете таким путем, – заметил я. – Вам никогда не позволят поместить что-нибудь подобное в «Американский Журнал».

– Не позволят? – Он радостно заболтал ногами. – Вот вы увидите, – они их поместят! Статьи будут обсахарены, и они проглотят их раньше, чем разберутся, в чем тут дело.

В это мгновение открылась ведущая во внутренние комнаты дверь, и в ней появился Майкл Уэбб. Гладко выбритый, в элегантном сером костюме, он походил на младшего компаньона какой-нибудь банковской фирмы с Уолл-стрит или на преподавателя колледжа с независимым состоянием, преподавателя, который не смотрит на свое дело слишком серьезно. Кивком головы он пригласил меня войти, и я последовал за ним в его кабинет. Не глядя на меня, он сел за стол и начал вскрывать письмо, указав мне предварительно своим разрезательным ножом на стул.

2

– Ну, кто вы, и чего вы хотите? – быстро спросил он. – Пришли вы сюда по личной рекомендации или по нашему объявлению? – Все это – залпом.

– Ни то, ни другое, – возразил я. – Я – автор.

Он поднял глаза и весь содрогнулся.

– Так это вы! – почти воскликнул он и положил на стол письмо. – Черт возьми! Я не узнал бы, если бы встретил вас на улице… Да, я помню тот день, когда мы отправились в путь. Прошло много времени… Знаете, у вас какой-то странный вид… Вы хорошо себя чувствуете?

– Я чувствую себя прекрасно. А разве непохоже на это?

– Не знаю. Вы как-то изменились. Вид у вас плохой. Вы переутомлены. Я был не таким, когда писал свою великую книгу. Разве такой вид полагается иметь автору?

– По-моему, да, – отвечал я. – Мы люди глубокомысленные, а напряжение мысли…

– Я поставляю мысли на день или на неделю! – прервал он с энтузиазмом. – Поставляю мысли на день или на неделю по умеренным ценам! Позвольте мне быть вашим поставщиком мыслей. Это будет стоить недорого, а вы избавитесь от чувства усталости. Клянусь честью, в этом есть идея. Я хочу сказать – идея для рекламы. Последняя будет гласить приблизительно так: позвольте мне быть поставщиком ваших мыслей, и вы избавитесь от чувства усталости.

Его предложение поставлять мысли для романа показалось мне несколько сложным. Я никогда не слыхал, чтобы герой романа поставлял мысли для автора. Конечно, в этом нет ничего невозможного, но этого не бывало в практике, и, пожалуй, могло существовать какое-нибудь профессиональное правило, предусматривающее подобный случай. Я был почти уверен, что глава беллетристической промышленности, вроде Арнольда Беннета, никогда бы не допустил этого.

– Я не думаю, чтобы это было возможно, Майкл, – сказал я решительно. – Я имею в виду не ваше бюро по поставке мыслей. Вы… вы ведь знаете… что вы – герой в книге.

– Да, я знаю, – быстро проговорил он, – но это к делу совершенно не относится. Я не думаю, чтобы вы когда-нибудь написали книгу, а у меня уже есть литературный опыт. Я книгу написал.

– Да, я ее читал.

Майкл преуспел больше на литературном поприще, чем я думал. Я не знал в то время, что он еженедельно пишет столбец заметок для «Человечества». Этот столбец, имел общее заглавие: «Кипящий горшок» и подпись: «Писака». О нем много говорили, и редакторы Человечества» разжигали интерес публики, подписывая этот отдел псевдонимом.

– Вы читали «Как важно быть второсортным»? – спросил он.

– Да, я читал эту книгу в течение двух последних дней. Она интересна… Но все-таки… будет лучше, если я стану думать сам за себя.

– Прекрасно. Думайте на здоровье. Вы не можете порицать меня как делового человека за то, что я предложил вам свой товар.

Слушая его, я изучал его внешность… Портрет Майкла, написанный Стивенсоном, наиболее удачен, хотя Стивенсон до некоторой степени идеализировал свою модель. Стивенсон слишком подчеркнул высокий лоб и широкий промежуток между глазами. Ни один из портретов не передает своеобразия его необычайных голубых глаз. Их взгляд похож на яркое голубое пламя. Я мельком и только в тени видел его лицо в тот вечер у Дэмблов, и теперь впервые заметил, что у него был римский нос и тяжелый подбородок. Он был среднего роста с широкой грудью и производил впечатление очень сильного человека.

Майкл положил ноги на стол и подвинул ко мне ящик с сигарами. Я чувствовал, что должен из вежливости завязать на некоторое время разговор, не касающийся меня лично, прежде чем перейти к цели моего посещения.

– Скажите мне откровенно, Майкл, – спросил я, – думаете ли вы, что ваша книга принесла добро?

– Уверен. Нет никакого сомнения. Этот кабинет наполнен письмами от читателей, он указал на целую колонку писем, поднимавшуюся с пола до самого потолка, – и множество народа приходит сюда, чтобы поблагодарить меня и высказать свою признательность. Ну, а затем… мои устные советы очень тонки, в них нуждаются тысячи людей. Я делаю доброе дело, если позволительно это сказать о самом себе. Видите этого человека? – продолжал он, открывая номер «Субботней Вечерней Почты», который лежал у него на конторке и указывал на имя Виктора Локлэнда, стоявшее перед началом рассказа. – Локлэнд – знаменитый автор маленьких рассказов. Он обязан своим успехом мне.

Я улыбнулся. В Майкле были многообещающие задатки. Я мог уже констатировать, что в нем был эгоцентризм настоящего великого человека.

– Обязан вам? – заметил я. – Каким же образом?

– Я вам объясню, что я хотел сказать, – выпалил он. Когда я в первый раз увидал Виктора Локлэнда, он был бедным полуголодным поэтом, настоящим чердачным поэтом, жившим в комнате под самой крышей… Я вспоминаю, что его кровать стояла как раз под слуховым окном. Он лежал на ней, следил за звездами и писал стихотворения, напоминавшие мне серебряный туман, который видишь в сумерки между деревьями. Иногда он пробовал писать и рассказы. То были какие-то сказки, навеянные шепотом сонных грез, и один из этих причудливых маленьких высокопарных журнальчиков стал печатать их. Иногда он зарабатывал до двенадцати долларов в неделю, когда судьба ему благоприятствовала. Однажды он пришел сюда, сел на тот же самый стул, на котором сейчас сидите вы, и излил предо мной всю свою поэму скорби. Выяснилось, что он отчаянно стремится попасть в большие, пользующиеся широким распространением журналы. Он нуждался в деньгах. Журналы отсылали ему его рассказы обратно с быстротой экспресса. Если бы только они немножко задерживали их у себя, – говорил он, – даже и это было бы некоторого рода поощрением, но рассказы с быстротой пули возвращались обратно, словно они наталкивались на какую-нибудь пружину. Я заметил ему, что его рассказы, вероятно, не второсортны – конечно, это и было причиной отказа – и спросил его, о чем он писал. Он признался, что писал о жизни. Я знал, что все написанное им о жизни должно быть проникнуто духом истинной человечности, и еще до ознакомления с его произведениями подозревал их в первосортности. Вы бы только посмотрели на рассказы, которые он мне показал! Ни за что бы вы не поняли, как это при таком отсутствии практического чутья человек еще живет!

Один из его ранних рассказов напоминал своей тонкостью и меланхоличностью произведения Джемса Стефенса. В нем было что-то светлое, безмятежное и вместе с тем глубокое, – спокойное озеро, по которому проходят тени облаков. После того как рассказ неоднократно был отвергнут, он неуклюже попытался переделать его. Приставил к нему счастливый конец. Ясно, были видны белые нитки, которыми он был сшит. Затем он вставил в него отдельные куски, написанные в духе Ирвина Кобба, и пересыпал его простонародным жаргоном.

«Друг мой, – сказал я ему, – таким путем вы никого не можете одурачить. Редакторы хитры, как черти. Не прочтут они трех страниц, как увидят, что этот рассказ – первосортный, и он будет отвергнут, несмотря на всю вашу маскировку». – «Но что же мне делать?» – спросил он в явном смущении. – «В настоящее время очень легко попасть в эти журналы всякому, кто хорошо владеет английским языком, действительно может рассказать какую-нибудь историю и владеет основным трюком».

– А что такое основной трюк? – спросил я. – Мне хотелось бы это знать: я сам готовлюсь к литературной карьере и весьма не прочь бы увидеть свое имя в «Красной книге» и в «Субботней Вечерней Почте».

– Хорошо, сейчас скажу… как раз то же самое, что сказал ему. «Вы – литературная братия, – говорил я ему, – всегда думаете о Толстом и об Анатоле Франсе. Обыкновенный здравый смысл у вас в загоне. Вы должны изучать рекламу в журналах так же тщательно, как изучаете руководства по литературе»…

– Почему вы это ему сказали?

– Потому что в Америке искусство рекламы переросло искусство художественного слова. Реклама четче отображает дух народа, чем литература. К тому же имеется еще другая причина. Три четверти дохода журнала получается от объявлений, следовательно, идея рекламы – стержень всего дела. В объявлениях вы не встретите бедняков и печальных концов. Действительно, вообразите себе, как было бы глупо, если бы какая-нибудь реклама о шоколаде кончалась таким словами: «И вот она съела его и умерла». Действующие лица в рекламе либо машут флажками во время игры в футбол учеников колледжа, либо заняты осмотром прекрасной новой кухни, либо примеривают красивые костюмы. Я указал на это Локлэнду и посоветовал ему заимствовать себе действующих лиц из объявлений, а что еще лучше – просто взять объявление и переписать его. Он все еще казался смущенным, и чтобы вывести его из затруднения, я взял номер журнала, и мы начали вместе просматривать объявления, страницу за страницей.

Наконец, мы пришли к странице с объявлением какой-то фирмы о рубленом кокосовом орехе. Мы на нем остановились и вырвали его. Он переписал эту страницу, и в скором времени рассказ появился. Наконец-то Виктор Локлэнд был на пути, ведущем к успеху.

Я с трудом верил тому, что слышал. По временам мне приходилось читать о магии американского успеха, но это действительно была настоящая чудесная история.

– Переписал страницу? – сказал я, запинаясь. – Как же это так?

– Наверху был помещен большой рисунок, изображающий группу учеников колледжа, весело проводящих время за уничтожением объемистого пирога, присланного из дома, объяснял Майкл. Один из мальчиков говорил: «Мать испекла этот пирог». И вот, идея была готова. Я посоветовал Виктору Локлэнду написать рассказ об ученике колледжа, получившем из дома пирог и пригласившем на него своих друзей. Он должен был сказать в рассказе громко и ясно: «Мать испекла этот пирог». Один из его друзей, тронутый щедростью матери, написал ей, благодарил за угощение и сообщил, что, по заявлению мальчиков, это был самый лучший пирог, который они когда-либо ели. Выяснилось в конце концов, что пирог пекла не мать. Он был испечен девушкой, посещавшей ее дом. Девушка ответила на письмо, и начался очаровательный флирт по почте. Потом она приехала в колледж на «пром» [Праздник по случаю окончания или перехода в следующий класс колледжа], и молодые люди влюбились друг в друга. Конечно, оказалось, что девушка – дочь Джона В. Тоттена, архимиллионера. Они поженились, и молодой человек получил в приданое фабрику и стал богатым. Рассказ написан вдохновенно. Разумеется, без негодяя дело не обошлось: он там тоже имелся. Рассказ назывался: «Девушка за пирогом».

– Помню, я читал этот рассказ, – сказал я. – Хорошо, хорошо!

– Но подождите, – продолжал Майкл. – Это еще не все. Кинематографические режиссеры разыскали Виктора Локлэнда, и его гонорар за постановку выразился в пятизначном числе.

– Подумать только! – воскликнул я.

– Но подождите, и это еще не все, – продолжал Майкл. После того как фильм продержался на экране около года, кто-то рассказал о нем фабрикантам рубленого кокосового ореха, и они тотчас же отправили к Виктору Локлэнду своего агента, заведующего рекламой. Они заплатили Локлэнду кругленькую сумму за право перепечатки рассказа отдельной книжечкой. Было напечатано пять миллионов экземпляров – издание было великолепное, могу вас уверить, – а заведующий рекламой написал прекрасное вступление. Он заявил, что этот идиллический отрывок романа, который многие компетентные критики считали одной из самых трогательных историй, когда-либо появлявшихся в печати, был вдохновлен рекламой их фирмы. Он ни слова не сказал обо мне в своем вступлении. Оно было очень длинное – собственно говоря, оно было длиннее самого рассказа.

– Да, сэр, это замечательное…

– Но подождите, – продолжал Майкл. Это еще не все. С той поры Локлэнд стал постоянно разрабатывать ту же самую тему; он только меняет обстановку. Вечно одна и та же история с девушкой за сценой, с девушкой, руки которой добиваются.

– И это все? – несколько боязливо спросил я.

– Да, это все, – отвечал он.

– Я только что хотел сказать, что Виктор Локлэнд – большое имя в литературе.

– Вы правы, это действительно так, согласился Майкл. Но вы видите, как он начал. А теперь он богат.

– Я думаю, вы с ним большие друзья.

– О, нет. Теперь он еле узнает меня, – возразил Майкл. – Он стал литературным оракулом – разговаривает только с богом, да и с ним не в ладах…

3

Какого рода книгу собираетесь вы написать? – спросил Майкл после короткой паузы.

– Предполагается художественное произведение. Роман. Вы мне нужны в качестве героя.

– Вот как? Прекрасно? – воскликнул он. – Это дело по мне. Быть героем! К тому же я человек вполне пригодный для триангуляции.

– Что такое? – спросил я. – Пригодный для триангуляции? Это что-нибудь, касающееся книги?

– Да, совершенно верно. Вечный треугольник. Разве вы не знаете, что это такое? Это – сюжет большинства романов. Когда я странствовал по Англии, я работал в двух вечных треугольниках для Герберта Уэльса. Он говорил, что я был самым лучшим типом из всех, какими ему когда-либо приходилось пользоваться в своей триангуляционной работе, а он, черт возьми, знает свое дело.

Я подумал, что должен разъяснить возможное недоразумение, а потому заявил:

– В моем романе, Майкл, не будет никаких треугольников. Книга по своему замыслу должна быть подлинно художественной. Я пишу для интеллектуальных верхов.

– Боже ты мой! – почти вскрикнул он. – Так, значит, я буду героем высшей пробы. Я никогда не рассчитывал на такую блестящую судьбу.

– О, успокойтесь, – возразил я. – Особенно не важничайте. Знаете, для вас это совершенно безразлично.

– Безразлично, вы думаете? – сказал он с некоторым огорчением. – Авторы всегда так думают. Они все это говорят. Да, вам очень и очень следовало бы послушать, как относятся герои к такому высокомерному взгляду на вещи. Некоторые из самых горячих споров в «Клубе героев» были как раз на эту тему. Что, ваша книга будет консервативной или либеральной?

– Мы лучше сделаем ее либеральной, – отвечал я. Мне живо представилось, что сказал мне великий писатель в первой главе.

«Внесите, Майкл, в роман налет либеральной, прогрессивной мысли. Держитесь в стороне от реакционных групп».

– Прекрасно, я уж, со своей стороны, постараюсь не быть реакционером, – чистосердечно обещал Майкл, – если вы сами возьмете на себя заботу обо всем остальном. Какой же у вас сюжет? – Я не знаю…

Действительно, я был поставлен в тупик. По правде сказать, я ровно ничего не знал о том, как мне приступить к роману.

– Я не думал о сюжете. Мне представлялось, что мы должны разработать его вместе с вами.

– Хорошо, мы поговорим об этом за завтраком, – заметил Майкл. – Не зайти ли нам к Генри, на Сорок шестую? Мы там закусим и обсудим все дело.