Взгляды

14. Постановка вопроса

Куда эволюционирует советское общество, советское государство? Каков характер, каковы причины этой эволюции? Вопросы эти давно являются предметом пристального внимания как мыслящих людей внутри СССР, так и особенно за границей.

Почему Сталин пошел на разрушение советской демократии и усиление централизованной власти — этот вопрос занимает как сторонников, так и противников сталинского режима.

Большинство исследователей объясняет (а многие и оправдывают) диктаторский режим тем, что страна была в капиталистическом окружении, а сроки для подготовки к столкновению с капитализмом были ей отпущены краткие. Так считал, в частности, Е. Варга, так находил Джилас, так писали многие буржуазные журналисты и советологи. Примерно такой же позиции придерживается сейчас безусловный противник сталинского режима, генеральный секретарь Испанской компартии Сантьяго Каррильо.

По мнению Варги, Сталин вынужден был установить жесткую, централизованную партийно-бюрократическую иерархию («это было лишь необходимой системой рычагов централизованного административного управления»), чтобы выстоять против капиталистического окружения и напора мелкобуржуазной стихии. Для этого нужна была, утверждал Варга, сильная централизованная власть.

Но такая власть после Октябрьской революции была у большевиков всегда. Однако при Ленине, несмотря на некоторые отступления от принципов демократического централизма, власть эта была гибкой, маневренной, централизм и демократия тогда более или менее уравновешивались. При Сталине же централизм полностью поглотил демократию.

Разве в обстановке гражданской войны, когда страна находилась в кольце блокады, централизованная власть была менее необходима, чем в 1923–1929 годах? Но даже в гражданскую войну съезды партии созывались ежегодно, и перед каждым из них и в ходе самих съездов происходили жаркие дискуссии, и ЦК, и Ленин неоднократно выслушивали критику в свой адрес. Линия партии определялась путем подъема активности партийных масс, а не диктовалась сверху, административным путем, как установилось при Сталине.

Сантьяго Каррильо, рассматривая в книге «Еврокоммунизм и государство» вопрос об эволюции советского общества, пишет:

«Необходимо вернуться к сложности этой ситуации и к тому, каким образом она находится в противоречии с примитивными схемами. Среди тех стадий, которые упоминались Марксом и Энгельсом (две из них мы называем социализм и коммунизм), нет той, на которой государство, созданное революцией, должно будет энергично приняться за осуществление первоначального социалистического накопления, необходимого для организации современного производства. Другими словами, не было учтено того, что новое государство будет вынуждено выполнить прежде всего типично капиталистическую задачу, которая не может быть выполнена в короткое время».

Идея первоначального социалистического накопления как особого этапа для перехода от капитализма к социализму впервые выдвинута не Сантьяго Каррильо в 70-х, а Е. Преображенским в 20-х годах (см. об этом ниже). Идея эта противоречит всему строю марксистского учения и его экономической теории. Из учения Маркса вытекает (и это подтверждено жизнью), что гигантская концентрация средств производства происходит еще в недрах капитализма. И это само по себе, без всякого «первоначального социалистического накопления», путем обобществления средств производства обеспечит переход от капиталистического к социалистическому способу управления. Маркс и Энгельс считали, что социалистическая революция сможет победить только тогда, когда капитализм сам проделает всю черновую работу: достигнет высокого уровня производства и централизует промышленность и сельское хозяйство до такого уровня, что новому социалистическому строю не понадобится начинать с первоначального накопления.

А как же быть, если страна, совершившая социалистическую революцию, еще не созрела для социализма, как, например, Россия в 1917 году? Тогда, отвечали классики марксизма, они смогут построить социализм с помощью и при поддержке более развитых стран.

Ленин, борясь в 1917 году за социалистическую революцию, понимал, что Россия еще не подготовлена к социализму. Он шел на революцию в уверенности, что пролетариат передовых капиталистических стран Европы поддержит русскую революцию. Его уверенность вытекала из анализа эпохи империализма как эпохи войн и революций.

Да, говорят критики, но ведь этого не случилось, предвидение Ленина не осуществилось. Русская революция осталась одинокой в безбрежном океане капиталистического окружения. И С. Каррильо в связи с этим задается вопросом:

«Не является ли тип государства, который развился в Советском Союзе, и в частности та диктаторская система, которая ассоциируется с именем Сталина, со всеми своими эксцессами, злоупотреблениями и произволом, следствием именно этой функции государства, которая состоит в осуществлении первоначального накопления, в развитии современной индустрии любой ценой…

…Обратная же сторона состоит в том, что это накопление, это титаническое усилие развить индустрию потребовало огромных и бесчисленных жертв рабочего населения, жертв, на которые широкие массы этого населения не могли согласиться. И в этом состоял просчет, который поразил союз рабочих и крестьян и с неизбежностью привел к установлению государства такого типа, которое не только подавляет прежние прогрессивные классы, но также и ту часть населения… которая не принимала эти жертвы и, объективно говоря, могла быть мобилизована против нового правительства. Феномены бюрократизации возникли не только на основе традиций царизма, но также из этой ситуации, которой не предвидели теоретики. Маркс, Энгельс, да и сам Ленин представляли себе диктатуру пролетариата как власть огромного большинства, подавляющего крошечное меньшинство, для которой организация широкой демократии была предпосылкой. На практике так не произошло. Большая часть населения была пассивной, а очень важная часть — враждебной. Рабочая демократия продолжала все больше «сморщиваться», и то же самое происходило в партии, где острые социальные противоречия проявлялись в обострении фракционной борьбы, которой после смерти Ленина никто не способен был управлять. В результате этого образовался бюрократический слой, который начал присваивать себе функции лидерства, будучи уверенным, что он является исполнителем воли социальной массы рабочего класса, воплощением его диктатуры, но который незаметно начал пускать свои собственные корни, приобретать собственные интересы, действовать в соответствии со своими собственными специфическими механизмами и объективными законами». (С. Каррильо «Еврокоммунизм и государство». Подчерк. мной. — Авт.)

Здесь многое верно, но неверна главная посылка: бюрократизация советского строя возникла и развилась не из потребности в первоначальном социалистическом накоплении, которая (потребность) якобы породила необходимое для ее удовлетворения насилие. Нет, насилие было необходимо Сталину для захвата им личной власти, и бюрократизация, централизация, отказ от установки на мировую революцию и замена ее установкой на сильное национальное государство — все это нужно было Сталину для достижения им той же цели.

Каррильо сомневается в том, что сталинская политика насилия явилась результатом его отхода от ленинской установки на мировую революцию. Он пишет:

«В своей речи на 1-м Всероссийском съезде Совнархозов 26 мая 1918 года Ленин сказал: «Мы не закрываем глаза на то, что нам одним, социалистической революции в одной стране, — если бы она была даже гораздо менее отсталой, чем Россия, если бы мы жили даже в условиях более легких, чем после 4-х лет мучительной, тяжелой и разорительной войны, — в одной стране социалистической революции своими силами не выполнить». (Ленин, ПСС, т.36, стр.382)

«Эта же идея, — продолжает Каррильо, — высказывалась и в других случаях, и Сталин после смерти Ленина в течение некоторого времени признавал, что невозможно построить полный социализм в одной стране и что это будет достигнуто только тогда, когда триумфальное шествие революции охватит другие развитые страны…» (С. Каррильо, там же).

Однако отход сталинской фракции от установки на мировую революцию начался еще до смерти Ленина, после провала германской революции в 1923 году, после начала стабилизации капитализма.

В своих предсмертных статьях В. И. Ленин наметил тактику партии в связи со стабилизацией капитализма и затяжкой мировой революции. Эта тактика предусматривала политику, дававшую возможность пролетарскому государству продержаться до нового подхода мировой революции, надежда на которую связывалась у Ленина с назревающим восстанием колониальных и полуколониальных народов.

Но вскоре после смерти Ленина Бухарин и Сталин предложили другую тактику — установку на строительство социализма в одной стране (конкретно в России) независимо от мировой революции. Это обосновывалось тем, что капитализм стабилизировался, и вопрос о мировой революции откладывается-де на неопределенное время. Они выступали поэтому против «авантюристической» политики Троцкого, продолжавшего придерживаться ленинской установки на мировую революцию.

Предлагая коренным образом изменить тактику партии, Бухарин и Сталин руководствовались различными мотивами. Бухарин, так же, как Ленин и Троцкий, искал возможности продержаться до новой революционной ситуации в странах Европы — а концепция строительства социализма в одной России, казалось, открывала возможность мирного сосуществования с капиталистическими странами и использования этого промежуточного периода для медленной, постепенной доделки того, что не успел сделать в России капитализм.

Сталин ни в какую мировую революцию не верил и был к этой идее равнодушен. Социализм, как он его понимал, можно было насадить только силой, а для этого нужно было создать сильное централизованное государство, руководимое единой волей и способное силой же в подходящее время насадить угодный ему строй в других странах. Таким образом, концепция «социализма в одной стране» совпадала с уже полностью сложившимся к тому времени у Сталина стремлением к захвату личной власти и очень облегчала этот захват.

«Каким образом, — задает себе вопрос Каррильо, — соотносится, с одной стороны, эта идея (о невозможности построить социализм в одной стране), которая затем была идеологически отброшена, чтобы на ХVII съезде в 1934 году провозгласить победу социализма в СССР, — и, с другой стороны, характерные черты государства, построенного в СССР?»

Пытаясь ответить на этот вопрос, Каррильо неправильно выводит ужесточение режима диктатуры из необходимости обеспечить первоначальное социалистическое накопление. Он пишет:

«Ускоренная индустриализация, которая снизила возможности демократии и привела к крайнему подавлению ради достижения капитализации, необходимой для этой цели, не явилась результатом свободного выбора, сделанного исключительно по внутренним причинам. Это в значительной степени было навязано капиталистическим окружением под угрозой войны, которая хотя и разразилась только в 1941 году, но которая всегда замышлялась против СССР в предшествующие годы. Или индустриализация, или гибель — такова была дилемма, подтвержденная фашистской агрессией.

Посредством этой угрозы империалистические силы, сознательно или нет, но оказывали влияние на все внутреннее развитие СССР. Они навязывали темп накопления и индустриализации, которые с необходимостью лимитировали социалистические мероприятия и оказывали негативное влияние на сельское хозяйство. Иначе говоря, они навязывали такой темп, который, в конечном счете, препятствовал союзу рабочего класса и крестьянства и сужал массовую базу системы. В то же время эта ситуация способствовала развитию государства, расположенного над и выше общества, государства, в котором методы принуждения разрослись до огромных пропорций и благоприятствовали возникновению эксцессов сталинских лет. Все это подтверждает невозможность построить полный социализм в одной стране до победы социализма также в ряде высокоразвитых стран…

Международная ситуация навязала советским лидерам выбор превратить новое государство в великую военную державу ценой громадных жертв во имя этой цели. Это также придало государству, рожденному Октябрьской революцией, затем развитому Сталиным и все время зажатому в эту дилемму, специфические особенности которой наиболее ярко подчеркивают его авторитарный характер». (С. Каррильо, там же).

Мы привели большую выдержку, чтобы не создалось впечатления, будто мы выдергиваем цитаты из контекста. В приведенной цитате дана законченная мысль автора по конкретному вопросу.

К сожалению, приходится констатировать, что С. Каррильо ставит здесь вопрос с ног на голову. Аргументация взята им из «теоретического» арсенала Сталина. Это Сталин, оправдывая репрессии, убедил своих единомышленников (в том числе и ряд руководителей иностранных компартий), что карательная политика партии была вызвана давлением империализма, что ускорение темпов индустриализации диктовалось капиталистическим окружением, что «эти два процесса — зажим демократии и индустриализация — были тесно связаны между собою».

Достаточно, однако, проанализировать ход событий в СССР с 1922 года (с момента начала болезни Ленина) до войны 1941 года, подробно рассмотренных мною в первой части данной книги, чтобы убедиться в следующем:

1. Ужесточение режима началось сразу после болезни Ленина и было осуществлено не ради первоначального социалистического накопления. Ведь об индустриализации тогда еще и речи не было. Впервые вопрос об индустриализации был поставлен в докладе Л. Д. Троцкого на ХII съезде партии в 1923 году — только поставлен, и совсем не в плоскости подготовки страны к войне, а главным образом под углом зрения организации смычки города с деревней.

Итак, о первоначальном социалистическом накоплении во имя индустриализации никто еще не заикался, а требование ужесточить режим уже открыто выдвигалось в речах лидеров партии (особенно Зиновьева). Это ужесточение должно было облегчить изоляцию своих противников, ибо в руководящей головке партии уже начался дележ наследства еще не умершего Ленина.

2. 1923 год. Об индустриализации страны пока заговорил — и то лишь в теоретическом плане — только Троцкий. Сталин и Зиновьев еще об индустриализации и о накоплении средств для нее не помышляют, а зажим демократии уже принял угрожающие формы. Закончился он на том этапе, как известно, взрывом — дискуссией в партии и временным отступлением большинства ЦК под напором оппозиции. Была принята известная резолюция Политбюро от 5 декабря 1923 года «О внутрипартийной демократии», была издана брошюра Л. Д. Троцкого «Новый курс».

1924 год. О первоначальном социалистическом накоплении, об ускорении индустриализации все еще речи нет, а ХIII партконференция и ХIII съезд партии уже принимают направленные против оппозиции решения «О мелкобуржуазном уклоне» и «О чистке вузовских ячеек». И направлены они против оппозиции только потому, что та вела борьбу за внутрипартийную демократию. Съезд также принимает решение «О ленинском призыве в партию», явно направленное на то, чтобы разжижить состав партии и тем гарантировать центральному Комитету большинство против оппозиции.

В конце 1924 года фракция большинства добивается первой ощутимой победы: от руководства отсекается наиболее крупный и серьезный защитник демократии и ленинской линии Л. Д. Троцкий.

1925 год. Все еще нет речи о первоначальном социалистическом накоплении. Вопрос об индустриализации (не в плоскости подготовки к войне, а как решение проблемы смычки с деревней) выдвигается не Сталиным, а Зиновьевым и Каменевым как один из пунктов программы их противостояния правоцентристскому блоку Бухарина-Сталина. Но на ХIV партконференции и на XIV съезде партии продолжается ужесточение режима и дальнейшее отсечение ленинских кадров. На сей раз отсекаются от руководства Зиновьев и Каменев.

1926 год. Е. А. Преображенский выпустил в свет свою книгу «О первоначальном социалистическом накоплении». Но эта книга отвергается как справа, так и слева. Правоцентристский блок Сталина-Бухарина встречает ее в штыки как направленную против союза с крестьянством и противоречащую взглядам Ленина. Левая оппозиция в лице Троцкого и Зиновьева также находят теорию Преображенского противоречащей марксизму.

Разрабатывается платформа оппозиции. В этой платформе впервые ставится вопрос об ускорении сроков индустриализации, необходимой для обеспечения страны промышленной продукцией, и в первую очередь — для эффективного проведения коллективизации. Оборона, конечно, тоже принимается во внимание, но не она определяет линию на индустриализацию.

Оппозиция предлагает ускоренную индустриализацию лишь в рамках накоплений, поступающих от разницы между оптовыми и розничными ценами, от сверхобложения кулаков и нэпманов и от режима экономии. Тем не менее, правоцентристский блок обвиняет оппозицию в проповеди «сверхиндустриализации», в попытках разрушить союз рабочих и крестьян.

И вся эта деятельность правящего правоцентристского блока, направленная против предлагаемого оппозицией ускорения индустриализации, сопровождается дальнейшим ужесточением режима. Исключаются из Политбюро Троцкий, Зиновьев и Каменев. Начинаются аресты оппозиционеров.

1927 год. О первоначальном социалистическом накоплении все еще речи нет. ХV съезд партии принимает резолюцию, предусматривающую умеренную индустриализацию: развитие легкой индустрии, а тяжелой — только в меру развития легкой. Продолжаются обвинения оппозиции в «сверхиндустриализации».

Но это — наименьшее из обвинений, которые сыплются в этом году на оппозицию. Внутрипартийная борьба принимает исключительно острый характер. ХV съезд исключает оппозицию из партии как раз за взгляды, которые предусматривают индустриализацию и коллективизацию. ХV съезд был кульминационным пунктом борьбы по вопросу о строительстве социализма в одной стране, а вслед за ним состоялось и осуждение оппозиции Коминтерном. Идут развернутые аресты оппозиционеров и заключение их в тюрьмы и лагеря.

Таким образом, ясно, что идущее крещендо ужесточение режима никак не связано с подготовкой индустриализации и укреплением обороны страны.

1928 год. В течение всего этого года Сталин продолжает стоять за умеренную коллективизацию и критиковать левую оппозицию за «сверхиндустриализаторские» тенденции, все еще занимает позицию развития тяжелой индустрии только «в меру развития легкой». Правда, в связи с началом борьбы против правой оппозиции, он уже начинает колебаться, но эти колебания идут пока главным образом по линии отношения к крестьянству по вопросу об обложении налогом кулаков и зажиточных середняков. И вызваны эти колебания срывом закупок государством хлеба у верхних слоев деревни.

А ужесточение режима и зажим демократии все нарастают. Начинаются преследования последней группы членов ленинского Политбюро. Бухарин, Рыков, Томский и их сторонники все сильнее жалуются на «организационное окружение».

1929 год. Только с апреля 1929 года Сталин начинает выдвигать вопрос об ускорении темпов индустриализации. Позднее в том же году он ставит вопрос о пересмотре в сторону ускорения этих темпов пятилетки — пятилетки, которая до того предусматривала поистине черепашьи темпы индустриализации.

Можно считать, что с конца 1929 года Сталин принял платформу Преображенского о «первоначальном социалистическом накоплении». Есть этому и конкретные свидетельства: во время известной встречи Бухарина с Каменевым в 1928 году Бухарин сообщил Каменеву, что Сталин принял точку зрения Преображенского.

Но к этому же времени относится окончательный разгром в партии всех оппозиций, окончательное отсечение от руководства всех бывших членов ленинского Политбюро, установление в партии и в стране личной диктатуры Сталина.

Таким образом, на протяжении 1922–1929 годов в партии и в стране параллельно происходило два процесса: 1) подавление демократии, ужесточение режима и усиление личной власти Сталина и 2) сдерживание темпов индустриализации.

Ленин и Троцкий рассматривали диктатуру, насилие как временный переходный этап, необходимый для подавления «крошечного меньшинства» (С. Каррильо) внутри страны и как пролог к мировой революции.

Этого не получилось. Первоначальный план Ленина, партии большевиков столкнулся с сопротивлением внутренней и международной буржуазии, в том числе и в рядах собственной партии. В своих предсмертных письмах Ленин разработал на период до подхода всеевропей-ской революции новую тактику, предусматривавшую:

а) продолжение социалистического строительства в области промышленности и, на ее основе, укрепление пролетарской базы советской власти;

б) подъем сельского хозяйства — главным образом путем поощрения с.-х. кооперации и вовлечения в нее, на основе полной добровольности, бедняков и середняков;

в) подъем общей культуры населения путем всеобщего обязательного обучения, создания условий для расцвета литературы, искусства и культуры;

г) подъем материального уровня жизни трудящихся;

д) решительная борьба с бюрократизмом.

План Ленина полностью поддерживался Троцким, и он, этот план, не предусматривал, конечно, такой дикой, не соответствовавшей внутренним ресурсам страны, индустриализации, какую начал проводить Сталин. Не предусматривал он, разумеется, и бешеных темпов коллективизации, и принудительного ее характера, и всеобщего ограбления трудящихся масс страны.

Сталинская политика в области индустриализации и коллективизации не только не соответствовала основным принципам марксизма, но и противоречила интересам борьбы за мировую революцию, отталкивала пролетариат европейских стран от Коминтерна, от опыта первой социалистической страны.

Небезынтересны рассуждения по вопросу о насилии и принуждении известного русского философа-идеалиста Н. Бердяева, отнюдь не питавшего симпатий к русской революции, однако пытавшегося рассуждать о ней, в меру своих возможностей, объективно.

Так, он соглашается с тем, что Ленин рассматривал диктатуру пролетариата как явление временное, необходимое лишь в переходный период от капитализма к социализму. Но, спрашивал Бердяев,

«…как и почему прекратится то насилие и принуждение, то отсутствие всякой свободы, которыми характеризуется переходный к коммунизму период, период пролетарской диктатуры?»

И далее Бердяев пишет:

«Ответ Ленина простой, слишком простой. Сначала нужно пройти через муштровку, через принуждение, через железную диктатуру сверху. Принуждение будет не только к остаткам старой буржуазии, но и по отношению к рабоче-крестьянским массам, и к самому пролетариату, который объявляется диктатором. Потом, говорил Ленин, люди привыкнут соблюдать элементарные условия общественности, приспособятся к новым условиям. Тогда уничтожится насилие над людьми, государство отомрет, диктатура кончится».

«Одного он (Ленин) не предвидел, — писал Бердяев, — что классовое угнетение может принять совершенно новые формы, не похожие на капиталистические. Диктатура пролетариата, усилив государственную власть, развивает колоссальную бюрократию, охватывающую, как паутина, всю страну и все себе подчиняющую. Эта новая советская бюрократия, более сильная, чем бюрократия царская, есть новый привилегированный класс, который может жестоко эксплуатировать народные массы.

Переходный период может затянуться до бесконечности. Те, которые в нем властвуют, войдут во вкус властвовать и не захотят изменений, которые необходимы для окончательного осуществления коммунизма. Воля к власти станет самодовлеющей, и за нее будут бороться как за цель, а не рассматривать ее как средство. Все это было вне кругозора Ленина. Тут он особенно утопичен, очень наивен. Советское государство стало таким же, как всякое деспотическое государство, оно действует теми же средствами. Это, прежде всего, государство военно-полицейское. Его международная политика как две капли воды напоминает дипломатию буржуазного государства. Коммунистическая революция была оригинально русской, но чуда рождения новой жизни не произошло». (Н. Бердяев, «Истоки и смысл русского коммунизма». Подчеркн. везде мной. — Авт.)

Независимо от отдельных неверных характеристик (например, насчет «наивности» Ленина), здесь очень многое подмечено точно. При этом некоторые формулировки русского эмигранта Бердяева и лидера испанских коммунистов Каррильо совпадают чуть ли не текстуально. Сравним, например, подчеркнутые нами выше строки Бердяева с уже приводившейся ранее характеристикой Каррильо:

«…В результате этого образовался бюрократический слой, который начал присваивать себе функции лидерства…» и который «незаметно начал пускать свои собственные корни, приобретать собственные интересы, действовать в соответствии со своими собственными специфическими механизмами и объективными законами». (С. Каррильо, «Еврокоммунизм и государство». Подчеркн. мной. — Авт.)

Как видим, и Бердяев, и Каррильо подметили одно и то же явление и довольно точно определили его. Разница — в причинах, которыми авторы объясняют происхождение бюрократизма и упрочение режима насилия в Советском Союзе. И разница эта, как ни покажется странно, — в пользу идеалиста Бердяева, который, устанавливая эти причины, оказался ближе к истине, чем марксисты Варга и Каррильо.

Чтобы выяснить суть этой проблемы, мы постараемся проследить историю эволюции советского государства.

15. Причины возникновения и упрочения бюрократизма

Опровергнем, прежде всего, утверждение Бердяева, что Ленин будто бы оказался «наивным политиком», не предвидевшим опасность, грозящую коммунизму от образования специфического слоя бюрократии.

Была ли эта опасность «вне кругозора Ленина»?

Нет, не была.

В брошюре «о продовольственном налоге», написанной в 1921 году, Ленин писал:

«Возьмите вопрос о бюрократизме. 5-го мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла. Проходит еще год. На VIII съезде РКП(б), 18–28 марта 1919 года принимается новая программа партии, и в этой программе мы говорим прямо, не боясь признать зло, а желая раскрыть его, разоблачить, выставить на позор, вызвать волю, энергию действия для борьбы со злом, мы говорим о частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя. Прошло еще два года. Весною 1921 года, после VIII съезда Советов, обсуждавшего вопрос о бюрократизме, после Х съезда, подводившего итоги спорам, теснейше связанным с анализом бюрократизма, мы видим это еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собою». (Ленин, ПСС, т.43, стр. 229–230).

Приведенная цитата — повторяю, одна из многих — подтверждает, что Ленин полностью учитывал грозную опасность бюрократизма для советского строя даже в 1919 году, когда эта опасность была еще в зародышевом состоянии. По мере того, как опасность бюрократизма в связи с затяжкой международной революции возрастала, усиливалось и внимание Ленина к этой проблеме. Особенно активно занимался ею Владимир Ильич в последние годы своей жизни.

«Эта война, — говорил он на Х Всероссийской конференции РКП(б) в мае 1921 года, подразумевая войну с бюрократизмом, — конечно, связана подчас с поражениями. Но где же это видано, чтобы даже самые победоносные войны обходились без поражений? Так и здесь возможны поражения, но борьбу вести нужно, хотя эта война куда труднее, чем гражданская». (Ленин, ПСС, т.43, стр. 328).

И предупреждал партию:

«Без систематической и упорной борьбы за улучшение аппарата мы погибнем до создания базы социализма».

Очевидно, что Бердяев, мягко выражаясь, заблуждался насчет наивности и утопичности Ленина. Ленин прекрасно сознавал, откуда грозит опасность делу революции, что может погубить ее еще до создания базы социализма. И при этом, не стесняясь, указывал на главное зло, считая наиболее опасным типом бюрократа ответственных работников, в том числе и коммунистов.

«Самый худший у нас внутренний враг — бюрократ, это коммунист, который сидит на ответственном посту… и который пользуется всеобщим уважением, как человек добросовестный… Он не научился бороться с волокитой, он ее прикрывает. От этого врага мы должны очиститься, и через всех сознательных рабочих и крестьян мы до него доберемся». (ПСС, т.45, стр.15)

Отвечая на вопрос, откуда взялся советский бюрократизм, каковы социально-экономические корни этого явления, В. И. Ленин писал:

«Эти корни двоякие: с одной стороны развитая буржуазия против революционного движения рабочих нуждалась в бюрократическом аппарате, в первую голову военном, затем судейском и т. д. Суды у нас классовые, против буржуазии. Бюрократизм не в армии, а в обслуживающих учреждениях. У нас другой экономический корень бюрократизма: раздробленность, распыленность мелкого производителя, его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность, отсутствие оборота между земледелием и промышленностью, отсутствие связи и взаимодействия между ними. Бюрократизм как наследие «осады», как надстройка над распыленностью мелкого производителя обнаружил себя вполне». (В. И. Ленин, «О продовольственном налоге», ПСС, т.43, стр. 230–231).

Из приведенного выше ленинского анализа корней бюрократизма вытекают и намеченные им пути борьбы с этим злом: быстрейшее восстановление промышленности и восстановление оборота между городом и деревней, вовлечение крестьян в кооперацию, подъем культуры и жизненного уровня трудящихся. На этой основе должны были выработаться условия, способствующие вовлечению широких масс рабочих и крестьян в управление государством. Их активное содействие, их зоркое наблюдение за аппаратом Ленин считал важнейшим условием выталкивания из него (аппарата) бюрократов, волокитчиков, карьеристов и прочих, мешающих строительству нового общества.

Однако, как показала жизнь, ленинский анализ причин возникновения и развития советского бюрократизма был неполон и, в какой-то мере, односторонен. Так, Ленин исключил — по-моему, без основания — из своего анализа одну из решающих причин возникновения советского бюрократизма потребность в аппарате для подавления враждебных классов. В первые годы советской власти это была реальная потребность, но, раз возникнув, аппарат подавления сразу обнаружил тенденцию к обособлению, к независимости от широких масс партии и народа, чему способствовала секретность, которая по самому существу специфики свойственна всяким органам подавления. Лучшей питательной формы для бюрократизма нельзя себе представить. Тем более что под покровом тайны в государственный аппарат проникают случайные, чуждые социализму люди, использующие его для своих личных целей или, что не менее вредно, бездумно выполняющие приказы, тоже являющиеся секретными. Вот эта секретность, тайность, изолированность от масс и является той атмосферой, той питательной средой, которая рождает наиболее опасный вид бюрократизма.

Ленин не включил наличие аппарата подавления в свой перечень причин возникновения бюрократизма потому, что «суды у нас классовые», что аппарат подавления у нас направлен-де только против классовых врагов. Но Ленин в данном случае был не прав. Обособленность, бесконтрольность аппарата подавления, жестокость и необоснованность репрессий, даже направленных против классовых врагов, развращают государственный аппарат и работающих в нем коммунистов, прививают им вкус к власти и ощущение своей безнаказанности. Цинизм и беспринципность, развивающиеся в этой системе, позволяют впоследствии, как это и произошло, использовать ее не против классовых врагов в защиту народных интересов, а против народа, в защиту бюрократии.

Не учел Ленин и такое благоприятствующее росту и укреплению бюрократизма обстоятельство, как возникновение неравенства в советском обществе. Правда, в ленинские времена с этим боролись, во всяком случае, в партийной среде (вспомним партмаксимум). Но, акцентируя внимание лишь на «наследии осады», в котором Ленин видел основные корни бюрократизма, он не учел способности бюрократизма мутировать, видоизменяться, приспосабливаться и приспосабливать к себе новый социальный строй. Этой способностью бюрократизма к самовоспроизводству и саморазвитию определялся успех Сталина и сталинистов, которые вполне соответствовали тонкой характеристике Бердяева: воля к власти стала для них самодовлеющей, и они боролись за нее как за цель, а не как за средство.

Этим и объясняется тот, казалось бы, парадокс, что когда в стране уже после смерти Ленина осуществились условия, необходимые по намеченному им плану для уничтожения бюрократизма (осуществились промышленная и колхозная революции, была ликвидирована распыленность мелких производителей, население почти поголовно стало грамотным), бюрократизм не только не сократился, но, наоборот, по сравнению с 1921–1922 годами, вырос до необычайных размеров. И сам характер его стал более ядовитым и более опасным для дела социализма.

Л. Д. Троцкий, в отличие от В. И. Ленина, единственной причиной возникновения бюрократизма считал железную необходимость государственной поддержки и поощрения привилегированного меньшинства.

Свою немалую роль это обстоятельство, конечно, сыграло, как и то наследие, о котором писал и говорил Ленин — и, прежде всего, в создании «среды», питательной почвы для необычайного разрастания аппарата насилия, который и явился той самой, неучтенной Лениным и Троцким, важнейшей причиной роста и укоренения советского бюрократизма, на сто процентов использованного Сталиным для подавления противников его личной власти. Аппарат госбезопасности, армии, судейский и прочий действовал уже не в интересах революции, а в интересах Сталина.

Аппарат подавления возник еще при Ленине, когда партия вела борьбу с меньшевиками, эсерами, кадетами и другими политическими организациями. Но потребность в таком аппарате резко возросла во времена Сталина, когда репрессии стали главным методом «решения» внутрипартийных споров, хлебозаготовительной проблемы, проблемы коллективизации, проблемы взаимоотношений с технической интеллигенцией, чуть ли не поголовно зачисленной во «вредители» и «саботажники». Аппарат подавления невероятно разросся количественно и по существу стал играть главную роль в управлении государством. Старые большевистские кадры, особенно те из них, кто сопротивлялся личной диктатуре Сталина, для этого не подходили и потому были уничтожены. Уничтожен был фактически весь государственный аппарат, созданный революцией, который при всех своих указанных Лениным недостатках был способен поддаваться влиянию партии и народа. Он был заменен сталинским, уже вполне бюрократическим, аппаратом, не связанным идейными узами с прошлым партии.

Ленин говорил: «Машина идет не туда, куда ее направляют коммунисты, а туда, куда ее направляет кто-то, не то спекулянты, не то частные хозяйственные капиталисты, или и те и другие. Машина идет не совсем так, а часто совсем не так, как воображают те, кто у руля этой машины сидит».

Однако пока у главного руля государства находились идейные люди, видевшие опасность бюрократизма, понимавшие, что машина «идет не туда», можно было выправить руль и взять правильный курс. Сталину же бюрократизм не только не был опасен, он был ему необходим. Сталин не боролся с бюрократизмом, он его насаждал. Идейные, мыслящие люди мешали ему — и он изгнал их, заменив послушными чиновниками, карьеристами и подхалимами. Преданность делу коммунизма не требовалась — требовалась преданность лично ему, Сталину. Отсюда и культ его, и соответствующая политика кадров, диктовавшая подбор и выдвижение людей не по уму, не по способностям, не по честности и идейности, а по готовности и способности к послушанию без рассуждений. Так подбирался и закостеневал аппарат.

Оппозиция 1923–1924 годов предвидела и предсказывала такое развитие событий, но и она не вполне представляла себе, в какую чудовищную систему управления развернет Сталин насаждаемый им в партии и в стране бюрократизм. Х. Раковский, говорил, развивая ленинский тезис, что Сталин не создал бюрократизм, он его унаследовал вместе с другими бытовыми, культурными и прочими условиями нашей страны. Да, конечно, унаследовал, но, унаследовав, «усовершенствовал» его, придал ему совершенно невиданные формы и размеры, «привил» его, что называется, к распространенным в стране организационным методам, возведя в коммунистическую догму методы командования, насилия и принуждения, доведенные до такой бюрократической виртуозности, которой не знала история человечества. С помощью этих деморализующих методов сталинской верхушке удалось убить волю, характер, человеческое достоинство у ряда коммунистов, превратившихся из мыслящих и чувствующих людей в послушные автоматы, а самим превратиться в олигархию, подменившую собой партию и класс.

Советская бюрократия зародилась в первый героический период борьбы, когда победившему пролетариату потребовался управляющий состав. Но, поднявшись над массами, этот состав занялся разрешением собственного «социального вопроса», стремясь при этом удержать массы в неподвижности.

«Есть в партии и государстве большой слой революционеров, — писал Л. Д. Троцкий в книге «Моя жизнь», — которые хотя и вышли в большинстве из массы, но давно уже оторвались от нее и положением своим противопоставлены ей. Классовый инстинкт уже выветрился из них. С другой стороны им не хватает теоретической устойчивости и кругозора, чтоб охватить процесс в целом… В периоды подпольной борьбы, восстаний, гражданской войны такого рода элементы были только солдатами партии. В их сознании звучала только одна струна, и она звучала по камертону партии. Когда же напряжение отошло, и кочевники революции перешли к оседлому образу жизни, в них пробудились, ожили и развернулись обывательские черты, симпатии и вкусы самодовольных чиновников. Нередко отдельные, случайно вырвавшиеся замечания Калинина, Ворошилова, Сталина, Рыкова заставляли тревожно настораживаться. Откуда это? — спрашивал я себя. Из какой трубы это прет?.. Не было ничего противоречащего принципам партии. Но было настроение моральной успокоенности, самодовольства и тривиальности. У людей появлялась потребность исповедоваться друг другу в этих новых настроениях, в которых немалое место, к слову сказать, стал занимать элемент мещанской сплетни… новая верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и не пытались привлечь к нему… Вот это и означало, если угодно, что я начал терять власть.

…К этому надо прибавить, что новые настроения долго оставались, остаются еще и сейчас, прикрытыми традиционными формулами. Это делало тем более трудным определить, насколько глубоко шел процесс перерождения.

…наш термидор получил затяжной характер. Гильотину заменила, по крайней мере, до поры до времени, кляуза. Систематическая, организованная методом конвейера, фальсификация прошлого стала орудием идейного перевооружения официальной партии. Болезнь Ленина и ожидание его возвращения к руководству создавали неопределенность провизориума, длившуюся, с перерывом, свыше двух лет. Если бы революционное развитие пошло к подъему, оттяжка оказалась бы на руку оппозиции. Но революция терпела в международном масштабе поражение за поражением, и оттяжка шла на руку национальному реформизму, автоматически укрепляя сталинскую бюрократию против меня и моих политических друзей.

То, что Сталин играет сейчас первую роль, характеризует не столько его, сколько переходный период политического сползания. Еще Гельвеций сказал: «Каждый период имеет своих великих людей, а если их нет — он их выдумывает». Сталинизм — это, прежде всего, работа безличного аппарата на спуске революции». (241–247).

Совершенно неоспоримо, что бюрократия в нашей стране становилась тем могущественней, чем более тяжкие удары падали на мировой пролетариат. Поражение революционного движения в Европе постепенно подорвало веру советских рабочих в международного союзника. Внутри страны все еще была острая нужда. Наиболее смелые, самоотверженные, выделяющиеся своими способностями рабочие либо погибли в гражданской войне, либо, поднявшись на несколько ступенек выше, ассимилировались в бюрократии. Большинство рядовых рабочих устали от страшного напряжения военных и революционных лет, утратили перспективу, испытывали горечь разочарования и впали в пассивность.

Если даже некоторые передовые рабочие испытывали симпатию к оппозиции, то эта симпатия оставалась пассивной. Веры в то, что борьбой можно изменить положение, уже не было. А бюрократия изо дня в день твердила: «Оппозиция хочет международной революции, оппозиция собирается втянуть нас в революционную авантюру. Довольно нам напряжений и бедствий, мы заслужили право на отдых! Да и не надо нам никаких «перманентных революций»! Положитесь на нас, ваших вождей: мы сами у себя создадим социалистическое общество». Эта национально-консервативная агитация, сопровождавшаяся бешеной клеветой против интернационалистов, не только тесно сплачивала бюрократию, но и находила отклик у усталых и отсталых рабочих и крестьянских масс.

Следует еще учесть, что в 20-х годах новая бюрократия пополнялась уже не только выдвинувшимися в первые годы рабочими-революционерами, но и быстро перекрасившимися представителями других классов. По мере перерождения Советского Союза большинство господ, враждебных советской власти, не только примирялись с нею, но и спешили делать при ней свою карьеру, принять участие в управлении. Аналогичное положение создавалось и в других социалистических странах при сходных ситуациях, например в Чехословакии после разгрома «Пражской весны».

«Практически все ректоры, директоры, деканы, завкафедрой и отделами были заменены… Снова на поверхность всплывают люди, имевшие в 1945 году неприятности из-за сотрудничества с нацистами, страдающие комплексом неполноценности, а также явные проходимцы и карьеристы». («Семь писем из Праги», Париж, 1975, стр.119).

В старшем поколении бюрократии 40-х годов немало было людей, которые во время Октябрьской революции либо находились в лагере буржуазии, либо были политически индифферентны. Ленинские кадры стали вытесняться бывшими буржуазными интеллигентами, которые вели в свое время активную борьбу против большевиков. Так, на дипломатическом поприще вместо дипломатов ленинской школы — Раковского, Крестинского, Иоффе, Раскольникова, Карахана и других стали подвизаться Майский, Потемкин, Суриц, Трояновский, Хинчук и другие. В журналистике старых большевиков Сосновского и Воронского сменили такие, как старый меньшевик Д. Заславский, а его бывшему товарищу по партии Вышинскому сначала доверили воспитывать молодежь в качестве ректора МГУ, а потом блюсти сталинскую «законность» как главному прокурору СССР.

Выше уже говорилось о том, что в результате отстранения от руководства (а потом и репрессирования) участников оппозиции, на ведущие в партии и стране посты выдвинулись люди, не игравшие сколько-нибудь значительной роли ни в подготовке и проведении Октябрьской революции, ни в гражданской войне. Это относится, прежде всего, к самому Сталину. Что касается молодых бюрократов, то они были подобраны и воспитаны Сталиным и его организационным аппаратом.

Когда власть была захвачена рабочим классом, известная часть этого класса должна была превратиться в государственных чиновников.

Часть функций, ранее выполнявшихся всей партией, перешла к более узкому кругу лиц. Происходила функциональная специализация, тоже в, известной мере, неизбежная и не опасная до тех пор, пока власть фактически и формально не перешла от рабочего класса и трудовых крестьянских масс в руки этих специализировавшихся на власти чиновников. На этой почве и стали создаваться трещины между партией и массами, трещины, превращенные затем Сталиным в глубокую пропасть.

Как показал опыт, изоляция руководства от масс начинается с постепенной ликвидации выборного начала и замены его назначенчеством. Это началось еще при Ленине, усилилось, когда Сталин стал генсеком, и вовсю развернулось, когда он получил неограниченную власть. Расставляя в партийном аппарате на решающие посты «своих» людей, Сталин одновременно отбирал у советских органов (которые тогда еще были выборными) их руководящие функции и передавал их партийному аппарату, который был целиком под его контролем. В результате аппарат этот необычайно разросся, постепенно утратил свои партийно-воспитательные функции и приобрел черты, которые полностью сохраняет и сейчас — административной, контрольной и карательной надстройки над формально выборными органами советской власти.

В книге «Что такое СССР и куда он идет?», изданной 4-VIII-1936 года, Л. Д. Троцкий писал:

«Бывшая большевистская партия есть ныне не авангард пролетариата, а политическая организация бюрократии. Остальная масса членов партии и комсомола служит только для выделения из нее «актива», т. е. резерва для самопополнения бюрократии». (106).

«Советская бюрократия есть нечто большее, чем бюрократия. Она есть единственный в полном смысле слова привилегированный и командующий слой в советском обществе.

…Советская бюрократия экспроприировала пролетариат политически, чтобы своими методами охранять его социалистические завоевания…

Средства производства принадлежат государству, но государство как бы «принадлежит» бюрократии. Если б эти совсем еще свежие отношения упрочились, вошли в норму, легализовались, то они, в конце концов, привели бы к полной ликвидации завоеваний пролетарской революции». (189–190).

«Бюрократия победила не только оппозицию. Она победила программу Ленина, который главную опасность видел в превращении органов государства «из слуг общества в господ над обществом'. Она победила всех этих врагов оппозицию, партию и Ленина не идеями и доводами, а собственной социальной тяжестью. Свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции. Такова разгадка советского термидора». (72–73).

Оппозиция 1923–1924 года, наблюдая эти процессы, требовала, чтобы партия вернулась к своей воспитательной роли, чтобы резко сократились объем и функции ее аппарата, чтобы права ее центральных органов были введены в строжайшие рамки и подчинены воле партии, массе ее членов.

Как известно, ленинская часть партии потерпела поражение. В борьбе против оппозиции, выявившей идейное убожество ее противников, победила грубая сила. Сталинский аппарат получил в этой борьбе впоследствии развитый и распространенный опыт клеветы, демагогии, подлогов, фальсификаций — целый букет развращающих приемов. Уже тогда, например, агенты сталинского ЦК не стеснялись пускать против оппозиции в ход антиинтеллигентские настроения и даже антисемитизм.

На таких методах и традициях, заложенных в ходе борьбы с оппозицией, воспитался слой новых чиновников партийного и государственного аппарата, действующий и поныне и передающий эти традиции своим наследникам. Достаточно ознакомиться с биографиями почти всех нынешних руководящих деятелей партии (в центре и на местах), чтобы убедиться: именно в эти годы они вступали в партию, и именно к этим годам относится их стремительная карьера.

Ленинские кадры были отстранены от руководства сначала в 20-х годах в процессе расправы с оппозицией и замены специально подобранными сталинской группировкой консервативными большевиками (часть их — Молотов, Ворошилов, Андреев, Каганович, Шверник и др. — сохранились на руководящих постах до конца жизни Сталина). А затем, в 30-х годах, когда была устранена и уничтожена подавляющая масса старых партийцев, на смену им пришли «молодые» — те, которые сейчас старые.

Так с 1923 по 1939 годы произошла полная замена большевистских кадров сталинскими, воспитанными в духе беспрекословного подчинения Сталину.

Для характеристики этого процесса приведем разработанную Л. Д. Троцким таблицу изменений, происшедших в составе Центрального Комитета партии с VI по XVIII съезд (таблица напечатана в No№ 77 и 78 «Бюллетеня»).

В приведенной таблице прежде всего бросается в глаза, что вплоть до ХIV съезда партии все съезды проводились ежегодно, раз в двенадцать месяцев (задержка на 1–2 месяца в 1923–1924 гг. могла быть вызвана болезнью и смертью Ленина). Несмотря на тяжелейшие условия гражданской войны, голода, разрухи, несмотря на то, что значительная часть членов партии находилась на фронтах или в подполье, несмотря на транспортные трудности, Центральный Комитет ежегодно отчитывался перед съездом, делегаты которого были избраны партией и осуществляли ее волю.

Начиная с ХIV съезда (1925 год, следующий после смерти Ленина) промежутки между съездами неуклонно увеличиваются. Между ХIII и ХIV съездом проходит 19 месяцев, между ХIV и ХV — 24 месяца (два года), между ХV и ХVI 30 месяцев, между ХVI и ХVII — 44 месяца, а между ХVII и ХVIII — 61 (пять лет!). В этом отступлении от одного из организационных принципов большевизма (Центральный Комитет руководит партией в промежутках между съездами и выполняя волю съезда партии) как нельзя нагляднее выразилось разложение и перерождение партии: масса членов партии все меньше оказывает влияние на ее политику, съезды все меньше решают и, наконец, превращаются в пышные и дорогостоящие парады, главной задачей которых является прославление Вождя.

До XIX съезда Троцкий не дожил: он был убит Сталиным. Этот съезд был созван через 13 (тринадцать!) лет после предыдущего, и количество месяцев, разделявших ХVIII и XIX съезды, выражается трехзначным числом.

Но подлинным водоразделом является, конечно, промежуток между ХVII и ХVIII съездами партии. До ХVIII съезда, созванного в 1939 году, в составе ЦК сохранялась преемственность: в новый ЦК входило от 63,0 до 87,0 % членов предыдущего ЦК. На ХVIII съезде в ЦК, состоявшем, как и предыдущий, из 71 члена и 68 кандидатов, вошло из старого состава только 16 членов (22 %) и 8 кандидатов (11,7 %).

По существу, между ХVII и ХVIII съездами, между 1934 и 1939 годами, в стране произошел политический переворот, захват власти. Семьдесят процентов прежнего состава ЦК было арестовано и расстреляно.

Цель Сталина была достигнута: партии Ленина больше не существовало, и никто ему не мешал.

К приведенной выше таблице Троцкий сделал ряд комментариев. Некоторые из них я хочу привести.

«Из числа членов в ЦК ХVIII съезда входят Берия и Вышинский. Из числа дипломатов — Литвинов и Потемкин (б. буржуазный профессор). Из числа старых входит в состав ЦК Буденный, ничем не связанный по существу с партией, Шапошников, который во время советско-польской войны в журнале «Военное дело» напечатал необыкновенно грубую шовинистическую статью в духе доброго царского времени («Коварные ляхи» и др.).

Из состава Политбюро при Ленине был только Сталин; Калинин был известное время кандидатом. Большинство остальных членов Политбюро, как Молотов, Андреев, Ворошилов, Каганович, Микоян — не молодые люди, таланты которых обнаружились в последний период… Они сохраняются в Политбюро во-первых, потому, что полностью показали свою покорность, во-вторых, потому, что в качестве «старых большевиков могут составить некоторое прикрытие для проходимцев типа Вышинского, Берия, Потемкина и др.».

Остальные члены и кандидаты ЦК были, как уже сказано выше, «молодые», выдвинувшиеся на борьбе со старой партийной гвардией и сделавшие на этом карьеру.

По инициативе и указанию Сталина подобранный таким образом слой ответственных работников был выделен в так называемую «номенклатуру», состоящую на особом учете в ЦК. Из этой номенклатуры подбирались кадры для выдвижения на любую самую высокую ответственную должность в аппарате партии и государства. Для просеивания кадров среднего и низшего уровней во всех обкомах, райкомах, во всех предприятиях и учреждениях были созданы спецотделы, а отделы кадров реорганизовали и укомплектовали бывшими работниками МГБ. Любой поступавший на работу проходил тщательную проверку (при Ленине отделы кадров занимались просто регистрацией рабочих и служащих).

Еще в 1932 году Сталин восстановил паспортную систему, отмененную революцией 1917 года. В органах МГБ была заведена картотека на всех граждан, попавших почему либо в поле зрения ГПУ-НКВД-МГБ. Прием таких людей на работу, перемещение их по службе, переход в другое учреждение или переезд в другой город, и уж, конечно, допуск к секретной информации — все это находилось под постоянным контролем «недреманного ока» и проходило по схеме: паспорт — трудовая книжка — картотека МГБ.

Руководящая головка в центре и на местах («номенклатура») полностью отгородилась от партийных и трудящихся масс. Человек, попавший в номенклатуру, мог быть выключен из нее только в результате ареста или, во всяком случае, недовольства им «сверху». Таланты, знания, соответствие занимаемой должности, мнение руководимых им людей — все это в расчет не принималось. Процедура «выборности» все больше становилась комедией — как в партийных, так и в советских органах. Если добавить к этому то, что номенклатурные работники были поставлены в привилегированное материальное положение (особое снабжение, жилье, лечение и пр.), картина становится законченной. Бюрократия стала полностью зависимой от олигархической верхушки (Сталина — в первую очередь) и полностью независимой от партии и народа.

Это Сталину и было нужно. Он, конечно, произносил речи о вреде бюрократизма и при этом цитировал при случае Ленина, но с бюрократизмом он не боролся: он его насаждал.

16. Равенство и социализм

Марксисты всегда считали недопустимым разрыв в материальных условиях жизни между руководителями и трудящимися.

Во введении к «Гражданской войне во Франции», написанной в 1890 году, Ф. Энгельс писал:

«Против неизбежного во всех существовавших до сих пор государствах превращения государства и органов государства из слуг общества в господ над обществом, Коммуна… платила всем должностным лицам, как высшим, так и низшим, лишь такую плату, которую получали другие рабочие. Самое высокое жалованье, которое вообще платила Коммуна, было 6000 франков. Таким образом была создана надежная помеха погоне за местечками и карьеризму». (ПСС К. Маркса и Ф. Энгельса, т. XXII, стр.200).

В первые годы Советской власти оплата труда руководящему составу партии и государства устанавливалась в соответствии с принципами Парижской Коммуны — не выше оклада квалифицированного рабочего. Исключение делалось для крупных специалистов, но на коммунистов это исключение не распространялось. В резолюции IX Всероссийской конференции РКП(б) «О задачах партийного строительства» было специально записано:

«П.17. Ответственные работники коммунисты не имеют права получать персональные ставки, а равно премии и сверхурочную оплату.

П.18. Выработать вполне годные практические мероприятия к устранению неравенства (в условиях жизни, в размерах заработка и т. п.) между «спецами» и ответственными работниками с одной стороны и трудящейся массой с другой стороны…

Это неравенство нарушает демократизм и является источником разложения партии и понижения авторитета коммунистов».

Х съезд РКП(б) подтвердил это решение:

«Съезд подтверждает решение Всероссийской партийной конференции 1920 года и вменяет ЦК и контрольным комиссиям в обязанность вести решительную борьбу с злоупотреблениями со стороны членов партии своим положением и материальными преимуществами. Съезд целиком подтверждает курс на уравнительность в области материального положения членов партии». («КПСС в резолюциях», ч. 1, стр.521).

Последний раз такого рода решение было подтверждено ХII-м съездом партии.

Нельзя сказать, что в первой половине 20-х годов, при Ленине, проблема равенства была решена. Уже тогда, в начале НЭПа, усиливалась тенденция к неравенству — не только между привилегированными специалистами и рабочими, но и в партийной среде, между партийными чиновниками и рядовыми членами партии. Уже тогда крупные сановники пользовались выделенными им дачами, закрепленными за ними машинами, лечились в особых больницах и поликлиниках. Но тогда это было редкими, отдельными отступлениями от нормы, а при Сталине — стало нормой. Тогда докладчик от ЦКК А. Сольц специально говорил на Х-м съезде об отступлениях от принципа равенства и осуждал эти отступления, а делегаты съезда, выступая, констатировали отрыв ряда партийных и советских чиновников от партии и рабочего класса и говорили о выходе из партии рабочих, возмущенных отклонениями от принципов равенства.

При Сталине принципом стало неравенство. Стремление к равенству клеймили презрительным словечком «уравниловка», а разговоры о привилегиях почитались за контрреволюцию. Чем б льшими были привилегии, тем тщательнее они скрывались, хотя скрыть это было невозможно: слишком большая обслуга требовалась для все растущей касты бюрократов, подкупленных высокими постами и материальными благами. Так созданный революцией идейный аппарат партии и государства был заменен аппаратом, состоящим из послушных карьеристов, трусливых приспособленцев, корыстных циников.

Общественный, социальный строй СССР, вместо того, чтобы развиваться в направлении равенства возможностей, стал развиваться в сторону создания привилегированного меньшинства. И это решило судьбу революции и социализма.

В книге «Революция, которую предали», Л. Д. Троцкий дал следующий анализ этого процесса перерождения общественного строя:

«Можно показать, что не существует никакой разницы, с точки зрения обладания средствами производства, между маршалом и слугой, директором и чернорабочим. Однако одни занимают хорошие квартиры, обладают несколькими дачами в разных концах страны, владеют лучшими автомашинами и давно уже не знают, как почистить пару ботинок. Другие живут в бараках, где часто отсутствуют даже перегородки, привыкли голодать и не чистят ботинок, потому что ходят босиком. Сановники считают эти различия не существенными. Чернорабочие находят их, и не без основания, очень серьезными».

В 1923 году Л. Д. Троцкий писал:

«Сама бюрократия еще несравненно менее однородна, чем пролетариат или крестьянство. Между председателем сельсовета и сановником Кремля — пропасть. Существование низовых чиновников разных категорий протекает, в сущности, на очень примитивном уровне, уступающем уровню жизни квалифицированного рабочего на Западе. Но все относительно: уровень окружающего населения значительно ниже. Судьба председателя колхоза, партийного организатора, низового кооператора, как и более высоких начальников, совершенно не зависит от так называемых «избирателей». Каждым из чиновников вышестоящее начальство может пожертвовать, чтобы успокоить недовольство. Но зато каждый из них может при случае подняться ступенью выше. Все они, по крайней мере, до первого серьезного толчка, связаны круговой порукой с Кремлем.

По условиям жизни правящий слой заключает в себе все градации, от мелкой буржуазии захолустья до крупной буржуазии столиц. Материальным условиям соответствуют привычки, интересы и круг идей. Нынешние руководители советских профсоюзов по своему психологическому типу не так уж отличаются от Ситроенов, Жуо и Гринов. Другие традиции, иная фразеология, но то же презрительно-опекунское отношение к массе, та же бессовестная ловкость во второстепенных маневрах, тот же консерватизм, та же узость горизонта, та же черствая забота о собственном покое, то же преклонение перед более тривиальными формами буржуазной культуры». (107).

Эти слова были написаны уже после того, как Сталин объявил строительство социализма в СССР завершенным и провозгласил новую, «самую демократическую в мире Конституцию».

«Когда новая конституция заявляет, что в СССР достигнуто «уничтожение эксплуатации человека человеком», то она говорит неправду. Новое социальное расслоение создало условия для возрождения самой варварской формы эксплуатации человека, именно, покупка его в рабство для личных услуг. В регистре новой переписи личная прислуга не упоминается вовсе: она должна быть расшифрована, очевидно, в группе «рабочих».

Не хватает вопросов: имеет ли социалистический гражданин прислугу и сколько именно; имеет ли в личном пользовании автомобиль; сколько комнат, сколько зарабатывает?

Если восстановить правило, согласно которому эксплуатация чужого труда лишает политических прав, то оказалось бы неожиданно, что за порогом советской конституции должны остаться сливки правящего слоя». (185).

«В СССР осуществляется принцип социализма: от каждого по его способностям, каждому по труду» (первый раздел Конституции 1936 г.)».

«Советское государство во всех отношениях гораздо ближе к отсталому капитализму, чем к коммунизму. Оно не может еще и думать сделать каждому «по потребностям», но именно потому оно не может позволить своим гражданам «по способностям» (сдельная оплата, «по способностям», «и при капитализме)».

«Наемный труд не перестает и при советском режиме нести на себе унизительное клеймо рабства. Оплата «по труду» на самом деле оплата в интересах «умственного» труда за счет физического, особенно неквалифицированного, — является источником несправедливостей, угнетения и принуждения для большинства, привилегий и «веселой» жизни для меньшинства.

Вместо того чтобы открыто признать, что в СССР господствуют еще буржуазные нормы труда и распределения, авторы конституции перерезали целостный коммунистический принцип пополам, отложили вторую половину на неопределенное будущее, объявив первую половину уже осуществленной, механически присоединили к ней капиталистическую норму сдельщика, назвали все вместе «принципом социализма» и на этой фальши воздвигли здание конституции». (Л. Троцкий, «Что такое СССР?», стр.197).

«Исчислить, какую долю народного дохода присваивает себе бюрократия, нет никакой возможности, — писал там же Л. Д. Троцкий. — Не только потому, что они тщательно скрывают даже свои легализованные доходы: и даже не только потому, что, оставаясь на границе злоупотребления, они широко пользуются непредусмотренными доходами, но главным образом потому, что весь прогресс общественного благоустройства, городской техники, комфорта, культуры, искусства служит пока что главным образом, если не исключительно, верхнему привилегированному слою». (108).

«…Если учесть не только жалованье, все виды натурального обслуживания и всякие полузаконные дополнительные источники, но и присоединить долю бюрократии и советской аристократии в театрах, дворцах отдыха, больницах, санаториях, курортах, клубах, учреждениях спорта и проч., то пришлось бы, вероятно, сказать, что на долю 15, скажем, 20 % населения приходится немногим меньше, чем на долю остальных 80–85 %». (108)

«В первый свой период советский режим имел, несомненно, гораздо более уравнительный и менее бюрократический характер, чем ныне…, — писал Л. Д. Троцкий в своей книге «Что такое СССР?» в 1936 году. — Советское хозяйство должно было из своей нищеты подняться на несколько более высокую ступень, чтобы стали возможны жировые отложения привилегий. Нынешнее состояние производства еще очень далеко от того, чтобы обеспечить всех всем необходимым. Но оно уже достаточно, чтобы дать значительные привилегии меньшинству и превратить неравенство в кнут для подстегивания большинства. Такова первая причина того, почему рост производства усиливал до сих пор не социалистические, а буржуазные черты государства». (стр. 86–87).

В той же книге Л. Д. Троцкий писал:

«Росли неравенство, разрыв в заработной плате, контраст между изобилием для одних и нищетой для других. Поход Сталина против «уравниловки» разжигал аппетиты нуворишей и восхвалял растущее неравенство как завершение построения социализма. Возникла новая иерархическая организация — табель о рангах, тщательно разработанные градации и прерогативы на каждой ступени иерархической лестницы. Новая система повиновения, такая же, как в воинских частях, отдавала душком реставрации. Системе образования и духовной жизни нации также был нанесен ущерб».

Л. Д. Троцкий уже тогда задавался вопросом, который сейчас задают себе многие социологи самых различных направлений: не является ли бюрократизм неизбежным спутником всякого социалистического строя? И отвечал: на первом этапе — да, является, ибо на этом этапе неизбежен разрыв между оплатой труда специалистов и рядовых рабочих. А именно этот разрыв создает условия для бюрократизма. Поощрение же высококвалифицированных специалистов и администраторов необходимо для быстрейшего развития экономики, поэтому тенденции бюрократизма будут, — писал Л. Д. Троцкий, — проявляться всюду даже после победы пролетарской революции.

С этим трудно согласиться, и, прежде всего, потому, что Троцкий, как мне представляется, смешивает воедино высокие оклады буржуазных специалистов, нанятых пролетарским государством, и высокие оклады партийных и государственных руководителей. Вот у них различий в оплате труда с трудящимися быть не должно. Если предполагать, конечно, что руководители пролетарского государства — люди идейные, которым не требуются другие стимулы, кроме их преданности делу революции.

Увы, что касается СССР, предполагать это уже невозможно.

Вопрос о социальной природе советского общества давно дебатируется в широких кругах политических деятелей и экономистов. Из числа самиздатских работ наиболее известна работа Е. С. Варги, который считал, что советская бюрократия, скрытно присваивающая себе часть стоимости общенационального продукта, является господствующим классом. Варга говорит о классовой розни в советском обществе: рабочие противостоят советскому государству, владеющему средствами производства, а государство это находится в руках бюрократии, распоряжающейся этими средствами. Поэтому бюрократию он считал новым классом эксплуататоров.

Концепция Троцкого, в принципе близкая к позиции Варги, кое в чем существенно отличается от нее, может быть и потому, что книгу свою Троцкий писал на 40 лет раньше, чем Варга. Так, Троцкий считал советскую бюрократию промежуточным слоем, а не классом, хотя и признавал, что источником больших доходов чиновников является прибавочная стоимость. Однако, добавлял он, и это существенно для социальной структуры общества, эти доходы основаны не на открыто провозглашенном и официально установленном праве, а на тайных, засекреченных уложениях.

Социальные отношения в советском обществе крайне запутаны. С одной стороны, налицо явные признаки эксплуатации, совершенно четкие черты социального неравенства. С другой стороны, отсутствует класс, обладающий средствами производства на правах личной собственности, что с точки зрения ортодоксального марксизма является определяющим признаком класса. Конечно, жизнь разнообразна, и социальные процессы не обязательно принимают одни и те же формы.

В общем, Троцкий определял общественный строй в СССР как промежуточный между капитализмом и социализмом, в котором:

производительные силы еще недостаточны для того, чтобы придать государственной собственности социалистический характер;

нормы потребления буржуазны по существу и стоят на базе социальной дифференциации;

экономическое положение трудящихся способствует быстрому формированию привилегированного слоя общества;

бюрократия, используя социальные антагонизмы, остается бесконтрольной кастой и поддерживает социальное неравенство силой.

Вывод, делаемый Троцким, таков: социалистическая революция, преданная руководящей партией, еще существует в отношениях собственности и в сознании трудящихся. Эволюция накопленных противоречий может или привести к социализму, или отбросить общество к капитализму.

Мне представляется, что оценка, данная Троцким советскому обществу 40 лет назад, продолжает оставаться актуальной и сегодня.

17. Государство и демократия

Споры об отношении к демократии имеют давнюю историю в российском социал-демократическом движении.

Еще на II съезде партии выступивший в ходе обсуждения программы партии делегат Посадовский произнес по-своему примечательную речь. Он говорил:

«Нужно ли подчинить нашу будущую политику тем или иным демократическим принципам, признав за ними абсолютную ценность, или же все демократические принципы должны быть подчинены исключительно выгодам нашей партии? (курсив Посадовского). Я решительно высказываюсь за последнее. Нет ничего такого среди демократических принципов, чего мы не должны были бы подчинить выгодам нашей партии. (Восклицание: «И неприкосновенность личности?»). Да, и неприкосновенность личности. Как партия революционная, стремящаяся к своей конечной цели — социальной революции, мы исключительно с точки зрения скорейшего осуществления этой цели, с точки зрения выгоды нашей партии должны относиться к демократическим принципам. Если то или иное требование невыгодно нам, мы его не будем вводить». (Подчеркнуто мной. — Авт., «II съезд РСДРП, изд.1959 г., стр.181).

Г. В. Плеханов, самый почитаемый тогда лидер партии, взяв слово сразу после Посадовского, поддержал его:

«Вполне присоединяюсь к словам т. Посадовского. Каждый данный демократический принцип должен быть рассмотрен не сам по себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван основным принципом демократии, именно принципу, гласящему, что успех революции — высший закон». (Там же, стр. 161–182).

Успех революции, то есть достижение ее конечной цели — освобождение и раскрепощение трудящихся, создание справедливого общества? С такой постановкой вопроса можно было бы согласиться при одном единственном условии: если бы заранее было ясно, что именно гарантирует достижение конечной цели, и кто определяет — чт способствует достижению этой благородной цели и чт ей противодействует. Как показал опыт русской революции, «выгода партии» в ее сегодняшних, сиюминутных целях (выгода, думается мне, не слишком подходящее слово) очень часто не только не способствует, но и вредит осуществлению конечной цели. Ведь именно в интересах революции было разогнано Учредительное собрание, ликвидированы все социалистические партии, кроме большевиков, и установлена однопартийная система, отменены свобода слова, печати и т. п. А впоследствии это оказалось прологом к тому, чтобы после смерти Ленина расправиться со старой большевистской гвардией, осуществить массовые репрессии по отношению к крестьянству, провести насильственную коллективизацию… И все это тоже оправдывалось «интересами революции»!

Кто эти интересы определял? Жадная и бездарная бюрократия, которой не было дела до конечной цели революции, которая, преследуя собственные цели, установила в стране выгодный только для нее тоталитарный режим.

Отсюда явствует, что представление о демократии, провозглашенное Посадовским и Плехановым на II съезде партии и ставшее краеугольным камнем большевизма, в корне противоречит марксизму, как его понимали основоположники этого учения.

Вопрос о демократии широко дебатировался в германской социал-демократической партии и получил отражение в их переписке. Так, в письме к Наталье Либкнехт Ф. Энгельс писал:

«Жизни и росту каждой партии обычно сопутствует то, что в ее недрах развиваются и борются друг с другом умеренное и крайнее направления, и тот, кто без дальнейших околичностей исключает крайнее, только способствует его росту. Рабочее движение основано на острейшей критике существующего общества, критика является его жизненной стихией, как же может оно само избежать критики, стремиться запретить споры? Неужели же мы требуем от других свободы слова для себя только для того, чтобы вновь уничтожить ее в собственных рядах?» (ПСС М. и Э., т.37, стр. 276–277).

Об этом же Ф. Энгельс саркастически писал К. Каутскому:

«Поистине великолепно, что внутри фракции раздались голоса с требованием установить цензуру над «Die neue Zeit»…..Это в самом деле блестящая мысль: после освобождения немецкой социалистической науки от бисмарковского закона против социалистов, подчинить ее новому закону против социалистов, который сами социалисты должны сфабриковать и проводить в жизнь». (Там же, т.38, стр.33).

Запрет мысли, цензура над печатным и устным словом во всех случаях вредна, опасна для конечной цели пролетарской революции. Но мне, как и многим моим сверстникам, это стало ясно только ретроспективно. Я помню, как в двадцатых годах, будучи молодым членом партии, я тоже считал, что «революция — высший закон» и что в ее интересах можно пренебрегать любыми принципами демократии — «буржуазной демократии», как мы ее тогда называли, что расценивать эту демократию по западным принципам есть не что иное, как измена революции.

Поэтому то, что Плеханов вскоре после II съезда изменил свою точку зрения и стал вновь отстаивать демократические принципы, не вызывало у нас ничего, кроме презрения к нему, как к «предателю революции». Так думали мы, принадлежавшие к молодой партийной интеллигенции. Что же говорить о более широких слоях? Вспомним, например, очень правдивую фигуру Нагульнова из «Поднятой целины» Шолохова, когда он (Нагульнов) набрасывается на Разметнова, отказывающегося участвовать в раскулачивании («с бабами и детишками воевать не буду»).

«— Гад, — выдохнул звенящим шепотом, стиснув кулаки, Нагульнов, — как служишь революции? Жа-лость? Да я… тысячи становь зараз детишков, баб, дедов… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо… Я их из пулемета… всех порешу!»

То-то и страшно, что «скажи ему только, что для революции надо». Вот Сталин и сказал… И пошли «в распыл» — не тысячи, миллионы! Надо было это революции? Нет, не надо было. И не может ей быть необходимо такое жертвоприношение. И если бы революция научила людей слушать голос своего разума и совести, а не только приказ, то и Нагульнов такой был бы невозможен…

Ценности демократии я и мои товарищи по институту впервые восприняли, когда в двадцатых годах начали изучать произведения Маркса и Энгельса под руководством таких преподавателей, как Д. Б. Рязанов. Мы, конечно, не могли не видеть, что принципы, провозглашавшиеся основоположниками научного коммунизма, резко расходятся с той политикой, которую проводит наша партия. Но мы считали, что централизация власти, запрет «инакомыслия» и прочее явления временные, вызванные тем, что страна находится в состоянии осады. Мы верили, что с переходом на мирное положение будут осуществлены демократические методы управления страной.

И вот, когда республика действительно перешла на мирное положение, в 1923–1926 годах, в партии появились и обострились разногласия именно по вопросу о демократии. Может быть, и под свежим впечатлением от прочитанных работ Марса и Энгельса многие из нас (я, в частности) присоединились к оппозиции, которая предлагала перестроить партию на демократический лад.

При этом мы, надо признаться, и не думали о предоставлении прав другим социалистическим партиям (о чем тоже в свое время писали Маркс и Энгельс) так далеко мы не шли. Но мы считали, что внутри правящей партии должна существовать полная свобода критики, невзирая на лица, свобода фракций и группировок, свободные высказывания в печати и на собраниях, ничем не стесняемые выборы парторганов и прочее. (Мы тогда еще не понимали, что свобода, основанная на привилегии, — это не свобода).

Но Маркс и Энгельс неоднократно высказывались и о принципах внутрипартийного строительства, всякий раз подчеркивая необходимость широких дискуссий внутри партии и категорически отвергая опасения насчет неизбежного якобы в результате таких дискуссий раскола партии (аргумент, которым, кстати сказать, широко пользовались сталинисты уже в 20-х годах).

«Партия настолько велика, — писал Ф. Энгельс В. Либкнехту, — что абсолютная свобода мнений внутри нее является необходимостью. Иначе просто нельзя ассимилировать и воспитать многочисленные новые элементы, пришедшие в партию. Новому пополнению в 700.000 человек нельзя вдалбливать, как школьникам, тут необходимы дискуссии и даже небольшая потасовка. Возможности раскола не приходится опасаться ни в малейшей степени. Самая большая партия в империи не может существовать без того, чтобы в ней не проявлялись в изобилии всякого рода оттенки. Надо избегать даже видимости диктатуры…» (ПСС, т.37, стр. 379)

Ни Маркс, ни Энгельс, правда, не писали о том, как должны строиться внутрипартийные отношения в правящей партии и вовсе не предполагали, что она будет единственной, то есть будет избавлена от критики извне. Вероятно, это обстоятельство (однопартийная система) весьма способствовало тому, что уже в двадцатые годы в партии все больше перегибалась палка в сторону «единства» и партийной дисциплины. И чем дальше, тем больше (особенно в сталинские времена) насаждалась мысль, что открытая критика недостатков опасна, так как ею могут воспользоваться враги.

Такого рода опасения высказывались и некоторыми немецкими социал-демократами в связи с критикой Марксом Готской программы. По поводу этих опасений Энгельс писал:

«…этот испуг был вызван, прежде всего, опасением: а как используют публикации наши противники? Перепечатка вещи в официальном органе притупляет жало выступлений наших противников и дает возможность сказать: смотрите, как мы сами себя критикуем, мы — единственная партия, которая может себе это позволить. Попробуйте-ка последовать нашему примеру! Это и есть именно та правильная позиция, которую этим людям следовало бы занять с самого начала». (ПСС, т.37, стр.17)

Сейчас на Западе и в кругах правой эмиграции очень модно утверждать, что современное советское общество и есть практическое осуществление теоретических идей и взглядов Маркса и Энгельса. Это или злостный обман, или печальное заблуждение. Современное советское общество есть воплощение сталинизма, а сталинизм не только не вытекает из марксизма, но прямо противоречит ему. Достаточно сопоставить многочисленные высказывания Маркса и Энгельса (как в теоретических работах, так и в письмах) о необходимости свободы мысли, свободы критики, открытой правдивой информации, о недопустимости цензуры и т. п. с установленной Сталиным и строго проводящейся современным советским руководством идеологической монополией, ненавистью к критике, цензуре не только взглядов, но и информации.

Запрещение на информацию в наш век бурного развития средств информации чрезвычайно показательно для реакционного характера советского общества. В СССР запрещена публикация самой разнообразной информации: о положении заключенных в тюрьмах и лагерях (особенно политических заключенных); о работе органов МВД и КГБ; о настроениях в армии; об эпидемиях, стихийных бедствиях, авиационных и железнодорожных катастрофах. Запрещается опубликование статистики — не только о выпуске стратегических видов продукции, но и, скажем, о выпуске и продаже водки, о заработной плате и ценах в сравнении с аналогичными данными западных стран и т. п.

Можно представить себе, как реагировал бы на такие запреты Энгельс, писавший в одном из своих писем:

«Благодарю вас… за ваше решение излагать нам факты такими, каковы они в действительности. Наше товарищество достаточно сильно, чтобы знать подлинную правду, даже если она окажется неблагоприятной, и ничего так не могло бы ослабить его, как дутые отчеты, не имеющие под собой никакой реальной почвы». (ПСС, т.33, стр.212).

«Дутые отчеты, не имеющие под собой никакой реальной почвы», стали бытовым явлением в нашей стране, о чем невольно свидетельствует даже подцензурная печать. «Приписками», «туфтой», «липой» занимаются все — от руководства Госплана до рядового бригадира — и это, конечно, ослабляет страну и развращает людей.

Примером того, какое оздоровляющее влияние имела бы свобода критики в нашей стране, может служить даже та половинчатая критика, которой после XX съезда КПСС был подвергнут Сталин. Уже самый факт открытого обсуждения в печати и на собраниях трудящихся доклада «О культе личности Сталина» оздоровил атмосферу в партии и стране. К сожалению, эта критика быстро была свернута и фактически запрещена, а культ вождя, искусственно созданный десятилетиями систематического восхваления, очень быстро возобновился в отношении Л. И. Брежнева и временами носит характер даже комический.

В западных партиях, гораздо менее склонных к культу личности, чем русские, тоже возникали временами тенденции обожествлять своих руководителей. Против таких тенденций всегда решительно выступали Маркс и Энгельс. В частности, это относится к возникшему одно время в германской социал-демократической партии культу Лассаля. «Мне бросается в глаза, писал Энгельс Марксу, — …попытка сделать из Лассаля полубога… Но эти люди как будто для того и родились, чтобы кого-нибудь обожествлять.» А Бебелю, который тогда был одним из руководителей германской социал-демократии, Энгельс тогда же писал: «Культ Лассаля привит искусственно, привит благодаря тому, что мы молчаливо терпели его вопреки нашим убеждениям. Вам, партии, нужна социалистическая наука, и она не может существовать без свободного развития».

Культ личности вреден потому, что он мешает свободному развитию социалистической науки, считали Маркс и Энгельс, и они боролись не только против культа Лассаля, но и против попыток установить культ Маркса и Энгельса. Можно привести бесчисленное количество свидетельств этого, как и того, что не выносил восхваления своей личности В. И. Ленин.

После смерти Ленина его последователи, такие как Зиновьев и Сталин, предоставив его имени почет и славу, выхолостили революционное содержание его учения. Об этом ярче всего сказано Троцким. В книге «Моя жизнь» он писал:

«В эпигонской литературе Ленин изображается приблизительно так, как суздальские иконописцы изображают святых и Христа: вместо идеального образа получается карикатура. Как ни стараются богомольцы подняться над собою, но, в конце концов, они отражают на дощечке лишь свои собственные вкусы, и вследствие этого дают свой собственный, но лишь идеализированный портрет… Да, Ленин был гениален, полный человеческой гениальностью. Но Ленин не был механическим счетчиком, не делающим ошибок. Он делал их гораздо меньше, чем сделал бы всякий другой в его положении. Но ошибки у Ленина были, и очень крупные ошибки, в соответствии с гигантским размахом всей его работы». (стр. 194).

В книге «Что такое СССР и куда он идет?» Л. Д. Троцкий писал:

«Отношение к Ленину, как к революционному вождю, было подменено отношением к нему как к главе церковной иерархии. На Красной площади воздвигнут был, при моих протестах, недостойный и оскорбительный для революционного сознания мавзолей. В такие же мавзолеи превращались официальные книги о Ленине. Его мысль разрезали на цитаты для фальшивых проповедей. Набальзамированным трупом сражались против живого Ленина и против Троцкого». (стр. 257).

Сталин и следующие за ним руководители поступали не так как Маркс, Энгельс и Ленин, а так, как Лассаль. Хотя все они, вместе взятые, не обладали и десятой долей ума и таланта Лассаля. Одну характерную в этом отношении подробность о Сталине сообщил в своем секретном докладе XX съезду Н. С. Хрущев: Сталин, редактируя свою биографию, всюду своей собственной рукой усиливал восхваления в свой адрес. Можно себе представить, как изо всех сил старались возвеличить его придворные биографы! И все-таки Сталину и этого показалось недостаточно…

Культ вождя, как и все прочие отрицательные явления, был результатом отступления от демократии и, в первую очередь, ликвидацией одного из основных демократических принципов — гласности. Засекречена была статистика. Дипломатия из открытой превратилась в тайную. Непроницаемой тайной окуталась в первую очередь деятельность органов безопасности, суда, прокуратуры.

Л. Д. Троцкий считал, что разрушение советской демократии было не только результатом злой воли Сталина, но и отражало некий объективный процесс. В какой-то мере это правильно, однако, с моей точки зрения, Троцкий слишком большое значение придает объективным факторам и слишком малое — деятельности Сталина.

Конечно, подавление советской демократии началось еще при руководстве Ленина. Приходится признать, что корни его заложены еще в ленинском принципе «демократического централизма», обоснованного им в известной работе «Что делать» в 1903 году.

Этот принцип построения партии с момента своего провозглашения и до настоящего времени имеет как своих сторонников, так и противников. В начальный период существования РСДРП противником этого принципа был Ю. Мартов, позднее к нему присоединился и Плеханов, выступивший со статьей «Централизм и бонапартизм». В статье этой он писал: «Централизм — это мертвая петля на шее партии, это бонапартизм, если не абсолютная монархия старой, дореволюционной манеры».

Одним из решительных противников демократического централизма был до 1917 года и Л. Д. Троцкий. Вступив в большевистскую партию, он принял этот принцип, но в 1923 году, в своей брошюре «Новый курс» постарался развить его демократическую сторону. Возможно, что если бы его толкование демократического централизма было принято партией, ей удалось бы построить социализм «с человеческим лицом». При Сталине же этот принцип действительно довел партию и страну до еще большей централизации, чем монархия старого образца.

В книге воспоминаний «Моя жизнь», изданной в Берлине в 1930 году, Л. Д. Троцкий дал характеристику основных принципов построения большевистской партии и изложил первоначальную историю ее заражения ядом бюрократизма. Он писал:

«Октябрьскую победу подготовила и обеспечила большевистская партия. Она же построила советское государство, вправив ему крепкий костяк. Перерождение партии стало причиной и следствием бюрократизации государства.

Внутренний режим партии характеризовался методом демократического централизма. Сочетание этих двух понятий не заключает в себе ни малейшего противоречия. Партия зорко следила не только за тем, чтобы ее границы оставались всегда строго очерченными, но и за тем, чтобы все те, кто входил в эту границу, пользовались действительным правом определять направление партийной политики. Свобода критики и идейной борьбы составляли неотъемлемое содержание партийной демократии. Нынешнее утверждение о том, будто большевизм не мирится с фракциями, представляет собой миф эпохи упадка. На самом деле история большевизма есть история борьбы фракций. Да и как могла бы подлинная революционная организация, ставящая себе целью перевернуть мир и собирающая под свои знамена отважных отрицателей, мятежников и борцов, жить и развиваться без идейных столкновений, без группировок и временных фракционных образований?… Дальнозоркости большевистского руководства удавалось нередко смягчать столкновения и сокращать сроки фракционной борьбы, но не более того. На эту кипучую демократическую основу опирался Центральный Комитет, из нее он почерпал смелость решать и приказывать. Явная правота руководства на всех критических этапах создала ему высокий авторитет, этот драгоценный моральный капитал централизма. Режим большевистской партии, особенно до прихода к власти, представлял, таким образом, полную противоположность режиму нынешней секции Коминтерна с их назначенными сверху «вождями», совершающими поворот по команде, с их бесконтрольным аппаратным высокомерием по отношению к низам, сервильным по отношению к Кремлю. Но и в первые годы после завоевания власти, когда партию прохватило административной ржавчиной, каждый большевик, не исключая и Сталина, назвал бы злостным клеветником того, кто показал бы ему на экране образ партии через 10–15 лет. В центре внимания Ленина и его сотрудников стояла неизменно забота об ограждении большевистских рядов от пороков, связанных с властью. Однако, чрезвычайное сближение, отчасти прямое слияние партийного аппарата с государственным нанесло уже в те первые годы несомненный ущерб свободе и эластичности партийного режима. Демократия сжималась по мере того, как нарастали трудности. Первоначально партия хотела и надеялась сохранить в рамках Советов свободу политической борьбы. Гражданская война внесла суровую поправку в эти расчеты. Оппозиционные партии были запрещены одна за другой. В этой мере, явно противоречащей советской демократии, вожди большевизма видели не принцип, а эпизодический акт самообороны.

Быстрый рост правящей партии при новизне и грандиозности задач неизбежно порождал внутренние разногласия. Оппозиционные течения в стране оказывали, по разным каналам, давление на единственную легальную политическую организацию, усиливая остроту фракционной борьбы. К моменту завершения гражданской войны она принимала столь острые формы, что угрожала потрясением государственной власти. В марте 1921 года, в дни Кронштадтского восстания, вовлекшего в свои ряды немалое число большевиков, Х съезд партии счел себя вынужденным прибегнуть к запрещению фракций, то есть к перенесению политического режима в государстве на внутреннюю жизнь правящей партии. Запрещение фракций мыслилось, опять таки, как исключительная мера, которая должна отпасть при первом серьезном улучшении обстановки. В то же время ЦК с чрезвычайной осторожностью применял новый закон, больше всего заботясь о том, чтобы он не привел к удушению внутренней жизни партии. Однако, то, что по первоначальному замыслу, считалось лишь вынужденной данью тяжелым обстоятельствам, пришлось как нельзя более по вкусу бюрократии, которая ко внутренней жизни партии стала подходить исключительно под углом зрения удобств управления…

Одновременно с теорией социализма в одной стране пущена была в оборот для бюрократии теория о том, что в большевизме Центральный Комитет — все, партия — ничто.

Аппарат завоевал себе необходимую независимость. Демократический централизм уступил место бюрократическому централизму. В самом партийном аппарате производится теперь, сверху вниз, радикальная перестановка. Главной доблестью большевика объявляется послушание. Под знаменем борьбы с оппозицией идет замена революционеров чиновниками. Требование партийной демократии являлось все время столь же настойчивым, сколь и безнадежным лозунгом всех оппозиционных группировок.

Известная нам платформа левой оппозиции требовала в 1927 году, чтобы в уголовный кодекс введена была специальная статья, карающая как тяжкое государственное преступление всякое прямое или замаскированное гонение на рабочего за критику…»

Взамен этого в уголовный кодекс были внесены статьи, облегчающие преследование оппозиции.

Против централистских излишеств в двадцатых годах в разное время выступали на съездах и конференциях многие старые уважаемые большевики: группа «Демократического централизма» (децисты) в лице В. Смирнова, Сапронова, И. Коссиора, Врачева, И. Стукова и др.; «Рабочая оппозиция» Шляпников, Коллонтай, Медведев, Лутовинов и др., Е. А. Преображенский и многие другие.

Что касается В. И. Ленина, то он в разные периоды партийной жизни в зависимости от внутренней и международной обстановки выдвигал на первый план то демократические, то централистские стороны провозглашенного им принципа. Даже на Х съезде партии, где была принята известная резолюция о единстве партии и дисциплине, запрещавшая фракции (которую Сталин сделал вечной), одновременно по инициативе Ленина была принята резолюция, идеи которой почти аналогичны идеям «Нового курса» Троцкого. В этой резолюции, в частности было записано:

«П.16. Нужно сблизить «верхи» и «низы», военных работников и гражданских, профессионалистов и советских, старых и новых членов партии, «молодых» и «стариков». Без решения этой основной задачи не может быть выполнена гигантская строительно-хозяйственная роль пролетарского авангарда.

П.17. Эта задача не может быть решена при сохранении старой организационной формы. Очередные потребности момента требуют новой организационной оболочки. Такой формой является форма рабочей демократии. Курс на рабочую демократию должен быть взят с такой же решительностью, так же энергично проводиться в жизнь, как в прежние период проводился курс на милитаризацию партии…»

И действительно, совсем недавно, на II конгрессе Коминтерна Владимир Ильич в своих тезисах записал такой пункт:

«Партии, принадлежащие к Коммунистическому Интернационалу, должны быть построены по принципу демократического централизма. В нынешнюю эпоху обостренной гражданской войны коммунистическая партия сможет выполнить свой долг лишь в том случае, если она будет организована наиболее централистским образом, если в ней будет господствовать железная дисциплина, граничащая с дисциплиной военной, и если ее партийный центр будет являться властным, авторитетным органом с широкими полномочиями, пользующимся всеобщим доверием членов партии».

Не являются ли проявлением беспринципности эти противоречащие друг другу заявления, сделанные В. И. Лениным за короткий период? Нет, ибо это вопрос не принципов, а тактики — изменилась обстановка, меняется и тактика. Демократический централизм — весьма гибкий и удобный тактический инструмент: он позволяет осуществлять руководство и быстро принимать решения, не прибегая к малоподвижной дискуссионной машине парламентского типа. Но он и таит в себе большие опасности. Даже при таком честном, идейном руководстве, как ленинское, демократические принципы систематически нарушались именно благодаря чрезмерной централизации. Так, руководили страной фактически не ЦИК и Совнарком, как полагалось по конституции, а ЦК партии и его Политбюро: ЦИК лишь оформлял решения, принятые ЦК. Все основные вопросы, раньше чем выноситься на обсуждение правительства, рассматривались Политбюро, и в руках партийного руководства таким образом сосредоточивалась не только партийная, но и государственная власть.

Незадолго до смерти В. И. Ленин в своем «Завещании» выразил тревогу по поводу того, что в руках генсека Сталина оказалась «необъятная власть». Это, как показала жизнь, была обоснованная тревога, но беда была не только в личных качествах Сталина, а и в неправильных взаимоотношениях между партией и государством. «Корень зла, — проницательно сказал Бухарин в беседе с Каменевым в 1928 году, — в том, что партия и государство слились».

В демократических странах с многопартийной системой такого слияния произойти не может. Там партия, побеждающая на выборах, требует от своих представителей, получающих государственную власть, проведения общей политической линии партии, но не вмешивается каждодневно в государственные деда. Демократический централизм, при всех своих недостатках, тоже давал возможности для разделения функций между партией и государством: достаточно было отделить деятельность ЦИК и Совнаркома от постоянной опеки ЦК, предоставить им право самостоятельно принимать решения и назначать людей на все государственные посты. И председатель Совнаркома, и председатель ЦИК как члены партии, конечно, были бы подотчетны ей, но эта подотчетность была бы в общем направлении политики, а не в каждодневных решениях. В этом случае генеральный секретарь партии занимался бы (как это, впрочем, и было до болезни Ленина) только партийно-политической работой, а не государственными делами.

Ленин не пошел на такое высвобождение правительства из-под опеки партии, и это было его крупнейшей ошибкой. Именно поэтому Сталин и приобрел ту самую «необъятную власть», о которой с такой тревогой писал Ленин в своем «Завещании».

После смерти Ленина вмешательство партии в функции органов власти было доведено — и в центре, и на местах — до гиперболических размеров. Заседания Совнаркома часто вообще не созывались: решал ЦК, а точнее — Политбюро, Оргбюро и Секретариат ЦК, а Совнарком оформлял соответствующее решение «опросом». Народные комиссары (министры) получали директивы прямо из ЦК. Больше того, при Сталине в партии был создан колоссальный аппарат по всем отраслям управления и хозяйства страны, параллельный по своим функциям советскому и хозяйственному аппаратам, но стоящий над ними.

Как я уже говорил, подавление демократии началось еще при Ленине. В 1919 году были закрыты все органы печати небольшевистских партий, в том числе и социалистических, была введена цензура. Несколько позже все политические партии, кроме РКП(б), были вообще запрещены.

Когда высланный в 1929 году из страны Троцкий выступил в западной печати с обвинениями Сталина в репрессиях против оппозиции, социал-демократическая и либеральная пресса напомнила Троцкому о его и Ленина репрессиях в отношении других социалистических партий.

Отвечая на это, Троцкий подчеркивал, что запрещение других партий не вытекало из теории или доктрины большевизма, что это было временной экстренной мерой обороны пролетарской диктатуры в отсталой, истощенной и окруженной врагами стране. Он напоминал, что тогда, когда политическая борьба с контрреволюцией приняла особо острый характер и переросла в гражданскую войну, партии меньшевиков и эсеров стали на сторону контрреволюции — и подавление их стало вынужденной необходимостью.

Троцкий признавал, что господство одной партии послужило исходным пунктом для тоталитарной сталинской системы. Но, утверждал он, причина такого развития не во временном запрещении других партий, а в ряде поражений пролетариата в Европе и Азии. Если бы революция победила хотя бы в одной только Германии, надобность в запрещении других партий сразу отпала бы.

Аналогичное положение сложилось внутри партии в период Кронштадтского восстания, когда, по предложению Владимира Ильича, были запрещены фракции и дискуссии по платформам. В аналогичных условиях, писал Троцкий, любая демократическая партия, стоящая у власти, объявляет страну на военном положении.

Все это, в общем, верно. Верно, но неполно и потому недостаточно точно. Л. Д. Троцкий не говорит здесь о том, что и после окончания гражданской войны, когда страна вступила в период мирного строительства, руководители партии во главе в Лениным не пошли на ослабление централизации, на разрешение других социалистических партий или хотя бы только на разрешение фракций внутри правящей партии. Если на Х съезде подавление «Рабочей оппозиции» еще можно было (как и запрещение фракций) как-то оправдать Кронштадтским мятежом, то чем оправдать подавление той же оппозиции на XI съезде партии? Как совместить с подчеркнутым Троцким заявлением о временном характере запрещения социалистических партий, вызванного «осадой» страны, тот факт, что уже в мирное время ни Ленин, ни Троцкий, и никто другой из лидеров партии не выступили с предложением разрешить образование фракций и допустить существование других партий? Мало того, когда старый большевик Г. Мясников после Х съезда, провозгласившего новую экономическую политику, выступил с предложением отказаться от монополии правящей партии и дать свободу печати всем — «от монархистов до анархистов», предложение это не было принято.

Длительная монополия одной партии делала свое дело: большевики привыкали к монополии и отвыкали от критики — сначала от критики извне, а потом и от критики внутри собственной партии. Это вело к бюрократизации и загниванию основного костяка партии, не говоря уже о том, что важнейшие принципиальные вопросы, по которым неизбежно возникали разногласия, не могли быть правильно решены без предварительного анализа путем честных и открытых дискуссий, т. е. демократическим путем.

Некоторые утверждают, что широкие политические дискуссии могли привести к расколу партии, гибельному в условиях капиталистического окружения. Но, во-первых, дискуссии, даже самые острые, вовсе не обязательно ведут к расколу, что доказано деятельностью партии в первые годы после Октябрьской революции. Во-вторых, раскол, если он вызван принципиальными соображениями, менее опасен для партии, чем сталинское «единство», достигаемое путем уничтожения оппозиции. И это тоже доказано жизнью.

Несомненно, в ленинских взглядах на организационный вопрос было противоречие, метко подмеченное еще деятелями «Рабочей оппозиции»: противоречие между стремлением Ленина привлечь трудовые массы к управлению страной и к борьбе с бюрократизмом — и его же линией на централизм и подавление внутрипартийной демократии. Эта линия и привела к тому, что в руках ЦК партии (а потом — лично Сталина) сосредоточилась «необъятная власть».

Сталин потому стал обладателем такой власти, что до него ею уже пользовался Ленин. Конечно, это были разные люди, разные личности. Ленину власть была нужна не для себя лично, и пользовался он ею разумно. Он всегда внимательно выслушивал критиков, старался брать от них все здоровое и положительное, старался обеспечить присутствие оппозиционно настроенных членов партии на съездах и конференциях, давал им возможность высказаться и никогда не мстил, не сводил счеты, не напоминал о прошлых ошибках. Конечно, все эти черты характера диаметрально противоположны сталинским, но нельзя, чтобы линия и политика великой правящей партии целиком зависела от того, кто окажется ее лидером. Нужен демократический механизм, предохраняющий партию и от ошибок в выборе лидера, и от всевластия этого лидера, каким бы он ни был.

Очень многие — как русские, так и зарубежные — писатели пытались анализировать черты ленинского характера под углом зрения того, как повлияли они на характер русской революции и на последовавшие затем изменения советской власти. Одной из наиболее интересных (хотя и спорных) работ является незаконченная (частично только в набросках) повесть Василия Гроссмана «Все течет», не опубликованная в СССР. Я приведу из нее большую выдержку:

«На протяжении истории русского революционного движения черты народолюбия, присущие многим русским революционным интеллигентам, чья кротость и готовность идти на муки не имеет, кажется, себе равных со времен древнего христианства, смешались с чертами противоположными, но также присущими многим русским революционерам-преобразователям, — презрением и неумолимостью к человеческому страданию, преклонением перед абстрактным принципом, решимостью истреблять не только врагов, но и своих товарищей по делу, едва они хоть в чем-нибудь отойдут от понимания этих абстрактных принципов. Сектантская целеустремленность, готовность подавить живую сегодняшнюю свободу ради свободы измышленной, нарушить житейские принципы морали ради принципа грядущего давали о себе знать и проявились в характере Пестеля, и в характере Бакунина и Нечаева, и в некоторых высказываниях и поступках народовольцев. Суть подобных людей — в фанатичной вере.

Ленин в споре не искал истины, он искал победы. Ему во что бы то ни стало надо было победить, и для победы хороши были многие средства. Здесь хороши были и внезапная подножка, и символическая пощечина, и символический условный ошеломляющий удар по кумполу. Русская революция для него не была русской свободой. Но власть, к которой он так страстно стремился, была нужна не ему лично.

Вот здесь проявляется одна из особенностей Ленина: сложность характера, рожденная из простоты характера. Для того чтобы с такой мощью жаждать власти, надо обладать огромным политическим честолюбием, огромным властолюбием. Черты эти грубы и просты. Но ведь этот политический честолюбец, способный на все в своем стремлении к власти, был лично необычайно скромен, власть он завоевывал не для себя. Тут кончается простота и начинается сложность».

С характеристикой, данной В. Гроссманом Ленину, во многом перекликается характеристика, принадлежащая Н. Бердяеву в его книге «Истоки и смысл русского коммунизма»:

«…Ленин не теоретик марксизма, а теоретик революции… Он интересовался лишь одной темой, которая менее всего интересовала русских революционеров, темой о захвате власти, о стяжении для этого сил. Поэтому он и победил. Он один заранее, задолго до революции думал о том, что будет, когда власть будет завоевана, как организовать власть. Ленин империалист, а не анархист. Все мышление его было империалистическим, деспотическим. С этим связана прямолинейность, узость его миросозерцания, сосредоточенность на одном, бедность и аскетичность мысли, элементарность лозунгов, обращенных к воле. Тип культуры Ленина был невысокий, многое ему было недоступно и не известно… Он много читал, много учился, но у него не было обширных знаний, не было большой умственной культуры. Он приобретал знания для определенной цели, для борьбы и действия… Он всю жизнь боролся за целостность и последовательность в борьбе, она невозможна без целостности догматического вероисповедания, без ортодоксии… Добро было для него все, что служит революции, зло — что ей мешает. Революционность Ленина имела моральный источник, он не мог вынести несправедливости, угнетения, эксплуатации. Но став одержимым максималистической революционной идеей, он в конце концов потерял непосредственное отношение к живым людям, допускал обман, ложь, насилие, жестокость. Ленин не был дурным человеком, в нем было много хорошего. Он был бескорыстный человек, абсолютно преданный идее, он даже не был особенно честолюбивым и властолюбивым человеком, он мало думал о себе. Но исключительная одержимость одной идеей привела к страшному сужению сознания и к нравственному перерождению, к допущению совершенно безнравственных средств в борьбе. Ленин был человек судьбы, роковой человек, в этом его сила.

Ленин был революционером до мозга костей именно потому, что всю жизнь исповедовал и защищал целостное, тоталитарное мировоззрение, не допускал никакого нарушения этой целостности. Отсюда же непонятная на первый взгляд страстность и яростность, с которой он борется против малейших отклонений от того, в чем он видит марксистскую ортодоксию. Он требует ортодоксальных, согласных с тоталитарностью миросозерцания, т. е. революционных взглядов на познание, на материю, на диалектику и т. п. от всякого, кто себя считает марксистом, кто хочет служить делу революции. Если же вы не диалектический материалист, если вы в чисто философских, гносеологических вопросах предпочитаете Маха, то вы изменяете тоталитарной целостной революционности и должны быть исключены…

… Целью Ленина, которую он преследовал с необычайной последовательностью, было создание сильной партии, представляющей хорошо организованное и железно дисциплинированное меньшинство, опирающееся на цельное революционно-марксистское миросозерцание. Партия должна иметь доктрину, в которой ничего нельзя изменить, и она должна готовить диктатуру над всей полнотой жизни. Сама организация партии, крайне централизованная, была уже диктатурой в малых размерах. Вся Россия, весь русский народ оказался подчиненным не только диктатуре коммунистической партии, ее центральному органу, но и доктрине коммунистического диктатора в своей мысли и своей совести. Ленин отрицал свободу внутри партии, и это отрицание свободы было перенесено на всю Россию. Это и есть диктатура миросозерцания, которую готовил Ленин. Ленин мог это сделать потому, что он соединил в себе две традиции — традиции русской революционной интеллигенции в ее наиболее максималистских течениях и традиции русской исторической власти в ее наиболее демократических проявлениях.

… Но, соединив в себе две традиции, которые находились в XIX веке в смертельной вражде и борьбе, Ленин мог начертать план организации коммунистического государства и осуществить его».

(Подчеркнуто в процитированных отрывках из В. Гроссмана и Н. Бердяева всюду мной. — Авт.)

Итак, и В. Гроссман, и Н. Бердяев определяли «ленинскую суть» в исторической преемственности его миросозерцания, соединившего в себе традиции русской левой интеллигенции с традициями русской исторической власти.

Что ж, в какой-то степени они были правы. Несмотря на то, что в основе экономических и философских взглядов В. И. Ленина лежит марксистская материалистическая доктрина, разработанные Лениным методы ее осуществления коренным образом отличаются от методов, рекомендованных основоположниками марксизма. В частности, и организационная политика партии и советской власти, разработанная Лениным, базировалась на традициях русской революционной интеллигенции, а не на близких Марксу и Энгельсу традициях западной демократии.

Когда В. Гроссман и Н. Бердяев пишут о Ленине как о человеке, жаждавшем власти, с этим нельзя согласиться. Но когда они пишут о фанатичности Ленина, — они правы. Да и ни одна революция не обходилась без фанатиков. Когда они пишут, что ради своей идеи он был готов не только истребить своих врагов, но заклеймить и своих товарищей, если они отойдут от его линии, они тоже были близки к истине. Все эти черты ленинского характера вытекали из его одержимости и целеустремленности. А цель была — не абстрактная свобода, о которой пишет Гроссман, а победа мировой революции.

Когда Ленин добивался от ЦК скорейшей подготовки и проведения Октябрьского восстания, он исходил из совершенно правильной мысли, что в России в 1917 году, в силу ряда причин, создалась совершенно неповторимая ситуация, которой в следующий раз может и не быть, и даже наверняка вскоре не будет. Что мировая революция созрела, и ей нужно только дать толчок, и этот толчок при сложившемся международном положении может исходить только из России. Октябрьская революция в России — стране недостаточно развитой и цивилизованной, к социализму не подготовленной — была для него не цель, а только средство, факел, который должен был зажечь революцию мировую и способствовать освобождению человечества — в том числе и России. И когда Ленин подавлял советскую демократию, запрещал другие партии, организовывал ЧК, шел, как писал Гроссман, на нарушения житейской морали, — он делал все это для достижения той же цели — мировой революции как пролога к освобождению человечества. И факты, казалось, подтверждали реальность, осуществимость этой цели: восстания солдат в войсках интервентов, протесты и забастовки рабочих в странах, осуществлявших интервенцию против Советской России, революционная ситуация в Германии, распад Австро-Венгерской монархии… Если бы мировая революция пришла вовремя, и совместными усилиями рабочих России и передовых капиталистических стран удалось бы создать новое социалистическое общество, свободное от всех видов подавления личности, год Октябрьской революции стал бы для всего человечества годом летоисчисления новой, счастливой эры…

Но история игнорирует сослагательную форму «если бы»… Намечавшаяся Лениным перспектива не осуществилась — и появилась естественная потребность в переоценке роли и значения Октябрьской революции. Теперь большинство историков и философов коренной ошибкой руководителей Октябрьской революции считает то, что во имя сомнительной перспективы грядущих идеалов они пошли на подавление сегодняшней свободы.

Такой ретроспективный взгляд имеет свои основания. Не следует только подстраивать под него искусственно сконструированные оценки личности того или другого руководителя революции. Так абсолютно необоснованно приписывать Ленину мстительность. Ленину, который рассматривал Зиновьева и Каменева, мешавших осуществить Октябрьскую революцию, как предателей, как самых злостных противников, а через несколько дней после победы выдвигает тех, кого вчера «бил по кумполу» на самые ответственные посты в партии и в государственном аппарате. Нет, такие мелкие чувства, как мстительность были Ленину совершенно чужды.

Неверно также утверждение Н. Бердяева, будто В. И. Ленин был империалистом. Может быть, «империализм» Ленина Бердяев увидел в том, что он стремился к мировой революции? Но Ленину было совершенно несвойственно стремление к захвату чужих территорий и даже к «экспорту революции». Он стремился лишь к освобождению собственной революционной воли пролетариев всех стран.

Н. Бердяев пишет также, что Ленин допускал обман и ложь. Вообще говоря, нет ни одного политика в истории и современности, который не пользовался бы этими средствами. И нет среди них ни одного, который хотя бы вполовину был столь правдив, как Ленин, и ни один объективный человек не сможет это опровергнуть. Ленин говорил вслух правду, как бы неприятна или опасна она ни была.

Другое дело, что развитие событий не оправдало прогнозов Ленина. Ни совершенные большевиками насилия, ни принесенные ими жертвы не привели к построению справедливого социалистического общества. Наоборот, насилия лишь подорвали авторитет революционной власти в мировом рабочем движении, что привело к результатам прямо противоположным тем, на которые рассчитывали большевики.

После спада мировой революции властью овладела реакционная часть партии. Отвыкнув от борьбы идей, партия все чаще стала прибегать к методам принуждения. Поскольку других партий давно уже не было, большевики разучились защищать свои идеалы демократическими методами, но зато хорошо освоили разнообразные полицейские способы борьбы, в частности — внедрение секретной агентуры, причем в таких масштабах, которых до сих пор не знала история государств. Вербуя десятки тысяч секретных агентов, их убеждали, что они призваны-де выявлять «маскирующихся врагов революции». Это разлагало широкие круги близких к власти людей, вырабатывая у них психологию двуличия и двоемыслия.

Л. Д. Троцкий, признавая, что большевики с самого начала применяли не только убеждение, но и принуждение — нередко в самой суровой форме, подчеркивал, что впоследствии бюрократия эту систему принуждения захватила в свои руки и монополизировала. Каждый этап развития, писал Троцкий, даже такие катастрофические, как революция и контрреволюция, имеет свои корни в предшествующем этапе и перенимает известные его черты. Это же произошло и с системой принуждения. Созданная большевиками и вышедшая из революции, она вышла из-под контроля партии и приобрела самодовлеющее значение в руках бюрократии. В конечном счете, большевики сами стали жертвой созданной ими системы.

История развития и укоренения органов ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ есть в значительной мере история перерождения партии и Советской власти. ЧК, созданная вначале как временный аппарат, нацеленный против активных врагов революции, стала вскоре предметом культа — пожалуй, раньше, чем что-либо другое. Никто не предупреждал и не оговаривал, что создание этого аппарата является вынужденным отступлением от принципов социализма. Наоборот, делалось все, чтобы вызвать любовь и уважение к этому учреждению, романтизировать его, в сущности, полицейскую деятельность. Отсюда такие поэтические эпитеты, как «меч революции», «карающая рука пролетариата» и прочие.

А под покровом этой романтики ЧК, превратившись из учреждения временного в постоянное, да еще наделенное особыми правами и полномочиями, потеряла свой «чрезвычайный» характер и стала обычным, только очень мощным и совершенно беззаконным аппаратом. Дав ВЧК право разлагать изнутри, методом провокации, партии своих политических противников, руководители большевистской партии предопределили будущую гибель собственной партии. Эффективность провокации как метода тщательно изучалась в недрах органов безопасности. Были написаны труды, в которых обобщался опыт разложения партий меньшевиков, эсеров и других, из этого опыта выводились закономерности для будущих операций.

Каких? Против кого?

Мощный аппарат органов безопасности, огражденный от масс, стал функционировать по собственным законам. Чтобы оправдать свое существование, ему требовались провокации, и это помогло Сталину использовать его в своих личных целях.

Так система подавления была увековечена вместо того, чтобы, как это планировалось вождями Октябрьской революции, ликвидировать ее по мере укрепления новой власти и ослабления врагов революции. Ведь и диктатура, и органы государственной власти были нужны революции не сами по себе, не как самоцель, а лишь как временное средство устоять в борьбе против жестоких и опасных врагов. Устоять — значило не только сохранить власть, но и сохранить моральный облик, соответствующий высоким идеалам социализма, сохранить чистоту движения.

Но руководство партии перестало об этом заботиться. Они продолжали прибегать к террору и тогда, когда он уже потерял свое революционное значение, когда вражеские армии были разбиты.

Не «укрепление государства» планировали вожди Октябрьской революции, а постепенное ослабление его роли как органа подавления. В. И. Ленин связывал борьбу с бюрократизмом с развитием широкой демократии. Л. Д. Троцкий тоже считал, что советское государство должно раствориться в советской демократии. В программе РКП(б), разработанной Лениным и принятой VIII съездом партии, было записано:

«Работа в этом направлении неразрывно связана с осуществлением главной исторической задачи Советской власти, именно перехода к полному уничтожению государства…» (В. И. Ленин, ПСС, т.38, стр.93).

Впоследствии, уже за границей, Троцкий писал, что социалистическая цивилизация разовьется только с упадком государства. Этот простой и непреложный закон содержит в себе, — писал он, — безапелляционное осуждение существующего в настоящее время в СССР политического режима.

Советская демократия, — писал далее Троцкий, — не абстрактное или умственное политическое требование. Она становится для страны вопросом жизни или смерти. Государство, вышедшее из революции, существует впервые в истории. Теоретики коммунизма и строители СССР надеялись, правда, что гибкая и ясная советская система позволит государству мирно преобразоваться и, по мере того как общество осуществит свою экономическую и культурную революцию, раствориться и зачахнуть. Жизнь оказалась более сложной, чем теория. Пролетариат отсталой страны должен был произвести социалистическую революцию. Ему, — писал Л. Д. Троцкий, — вполне очевидно придется заплатить за свою историческую привилегию второй революцией против бюрократического абсолютизма.

В 1940 году, в беседе с американским журналистом Ю. Клеймановым Л. Д. Троцкий говорил, что в передовых странах социалистическая революция примет совершенно иные формы. Чем в большем количестве стран окажется сломленной капиталистическая система, тем слабее будет становиться сопротивление господствующих классов, тем менее острым будет характер революции, менее принудительными — формы диктатуры пролетариата, тем короче будет период этой диктатуры и тем скорее общество возродится на основах новой, более полной, более совершенной и более человеческой демократии.

Социализм, — писал Троцкий, — не имел бы никакой ценности, если бы не принес с собою не только юридическую неприкосновенность, но и полное ограждение всех интересов личности. Человечество не потерпит, продолжал он, тоталитарной мерзости кремлевского образца. Политический режим в СССР он характеризовал не как новое общество, а как худшую карикатуру на старое.

Как согласовывал Сталин, провозглашавший свою якобы преданность ленинизму, свою концепцию о завершении строительства социализма в СССР и об укреплении социалистического государства, с ленинской теорией об отмирании государства при социализме?

На ХVIII съезде партии Сталин отвечал на этот вопрос так: «Необходимость государства вызывается капиталистическим окружением и вытекающими из него опасностями для страны социализма».

Но государство, — говорил Троцкий, — есть по самому существу своему власть человека над человеком. Социализм же имеет своей задачей ликвидировать власть человека над человеком во всех ее формах. Если государство не только сохраняется, но крепнет и становится все более свирепым, значит, социализм еще не осуществлен. Если привилегированный слой советской бюрократии является плодом капиталистического окружения, значит, в капиталистическом окружении в отдельной социалистической стране социализм невозможен.

Для борьбы с империалистической опасностью, — писал Троцкий, — рабочее государство нуждается в армии, в командном составе, в разведке и пр. Значит ли это, что рабочее государство нуждается в полковниках, генералах и маршалах с соответствующими окладами и привилегиями?

А раз правящая каста, военная и гражданская, усиливается, то это означает, что общество удаляется от социалистического идеала, а не приближается к нему, независимо от того, кто виновен в этом: внешние империалисты или внутренние бонапартисты.

Итак, сталинскому утверждению, что при социализме роль государства не только не уменьшается, а значительно возрастает, Троцкий противопоставил совершенно четкую, марксистско-ленинскую точку зрения: социалистическая цивилизация может развиваться только с упадком государства.

Действительность подтверждала точку зрения Л. Д. Троцкого. Сталин и сталинисты твердили о завершении строительства социализма, а в стране росло неравенство: разрыв между доходами бюрократии и заработной платой трудящихся становился все больше. Роль государства выросла до размеров почти чудовищных: оно проникало во все поры советского общества, во все сферы жизни человека, рабочие были прикреплены к заводам, крестьяне — к колхозам. Система паспортов и прописки отменила свободу передвижения и свободный выбор места жительства. Опоздание на работу приравняли к уголовному преступлению, а уклонение от натуральной повинности — к измене родине. Границы государства были окружены такой цепью войск и служебных собак, какой не знала пограничная охрана ни одной страны: практически никого не впускали и не выпускали. Каждый советский гражданин, облагодетельствованный «самой демократической в мире» Конституцией был обязан (как обязан и сейчас) голосовать за одного-единственного кандидата, указанного властью.

Что касается внутрипартийной жизни, то ее уже не было. Было кладбище. За пять лет (с 1934 по 1939 годы) по официальным данным из партии исключили не менее 500 тысяч человек. Какая часть из них расстреляна или погибла в тюрьмах и концентрационных лагерях, точно не известно, но во всяком случае речь идет о сотнях тысяч, разделивших участь миллионов беспартийных. Те, кто остались на воле, были смертельно запуганы: всякое упущение приравнивалось, если это находило нужным начальство, к саботажу. Поэтому каждый боялся проявить инициативу, никто не хотел брать на себя ответственность. Отсюда упадок хозяйства, ослабление и деморализация кадров.

Еще хуже обстояло дело в области культуры, для которой насилие особенно губительно. Троцкий писал, что Сталин со свойственной ему эмпирической ограниченностью из творческой роли революционного насилия в определенный исторический период сделал вывод о всеобщей роли насилия вообще. И началась неограниченная диктатура невежества и лжи над искусством, литературой, наукой, которая отравляла (и продолжает отравлять и сейчас) духовную жизнь народа. Бездарности, моральные ничтожества, приспособленцы и тупицы командовали одаренными учеными, писателями, художниками, из которых многие были арестованы, сосланы или расстреляны, а другие — запуганы и затравлены.

«Бездарный негодяй, — писал Троцкий, — предписывал науке маршрут и диктовал искусству правила творчества».

«В борьбе против партийной оппозиции литературные школы оказались одна за другой задушены. Дело шло, впрочем, не об одной литературе. Во всех областях идеологии производилось опустошение, тем более решительное, что на большую половину бессознательное.

Нынешний правящий слой считает себя призванным не только политически контролировать духовное творчество, но и предписывать ему пути развития. Безапелляционное командование распространяется в одинаковой мере на концентрационные лагеря, агрономию и музыку.

Губительно действует тоталитарный режим на художественную литературу. Борьба направлений и школ сменилась истолкованием воли вождей. Для всех группировок создана общая принудительная организация, своего рода концентрационный лагерь художественного слова. Жизнь советского искусства своеобразный мартиролог. После директивной статьи «Правды» против «формализма» начинается эпидемия унизительных покаяний писателей, художников, режиссеров и даже оперных певиц. Все наперебой открещиваются от собственных прошлых грехов.

Диктатура пролетариата отражает прошлое варварство, а не будущую культуру. Она налагает, по необходимости, суровые ограничения на все виды деятельности, в том числе и на духовное творчество, но ни в коем случае не претендует на роль командира в области науки и литературы. При довольно «консервативных» личных художественных вкусах, Ленин политически оставался в высшей степени осторожен в вопросах искусства, охотно ссылаясь на свою некомпетентность. Покровительство Луначарского, народного комиссара просвещения и искусств, всяким видам модернизма нередко смущало Ленина, но он ограничивался практическими замечаниями в частных беседах и оставался крайне далек от мысли превратить свои литературные вкусы в закон».

В 1924 году, уже на пороге нового периода, Л. Д. Троцкий так формулировал отношение государства к различным художественным группировкам и течениям:

«Ставя над всеми ими категорический критерий: за революцию или против революции — предоставлять им в области художественного самоопределения полную свободу.

Когда диктатура имела горячую массовую базу под собою и перспективу мирового переворота перед собою, — писал Троцкий, — она не боялась опытов, исканий, борьбы школ, ибо понимала, что только на этом пути может быть подготовлена новая культурная эпоха. Народные толщи еще трепетали всеми фибрами и думали вслух впервые за тысячу лет.

Все лучшие молодые силы искусства были захвачены за живое. В те первые годы, богатые надеждами и отвагой, созданы были… лучшие произведения революционной литературы. К тому же времени относится, кстати сказать, и создание замечательных советских фильмов, которые, при бедности технических средств, поразили воображение всего мира свежестью и напряженностью подхода к действительности». (137–138)

То, что писал Троцкий дальше, справедливо не только для характеристики Сталина, но и для характеристики его наследников и продолжателей:

«Никто, включая Гитлера, не нанес социализму таких убийственных ударов, как Сталин. Немудрено: Гитлер атаковал рабочее движение извне, Сталин изнутри. Гитлер громил марксизм, Сталин не только громил, но и проституировал его. Не оставалось ни одного не поруганного принципа, ни одной не запятнанной идеи. Сами имена «социализм» и «коммунизм» жестоко скомпрометированы с того времени, как бесконтрольные жандармы, живущие по паспорту «коммунистов», наименовали социализмом свой жандармский режим… Профанация! Казарма ГПУ — не тот идеал, за который боролся рабочий класс. Социализм означает насквозь прозрачный общественный строй, совпадающий с самоуправлением трудящихся. Режим же Сталина основан на заговоре управляющих против управляемых».

Показывая несовместимость социализма и сталинизма, Л. Д. Троцкий писал:

«Социализм означает непрерывный рост общего равенства, Сталин воздвиг систему отвратительных привилегий.

Социализм имеет целью всесторонний расцвет личности. Где и когда личность была так унижена, как в СССР?

Социализм не имел бы никакой цены вне бескорыстных, честных, человечных отношений между людьми. Режим Сталина пропитал общественные и личные отношения ложью, карьеризмом и предательством».

Представляют интерес соображения Троцкого о мыслимых путях возрождения социалистического строя в СССР, в частности — о переходе от однопартийной к многопартийной системе, о свободе критики и свободе выборов, об освобождении науки и искусства от оков цензуры, о возвращении внешней политики к традициям интернационализма и др. Правда, даже эти, намечаемые Троцким пути, не давали еще полной гарантии от опасных тенденций людей, стоящих у власти. Как показал опыт не только Октябрьской революции, но и послесталинского периода, гарантировать социалистический характер общества может только твердое укоренение трех принципов: полного равенства в оплате труда, гласности и ничем не ограниченной, частой и обязательной сменяемости выборных лиц.

18. О так называемых «заслугах» Сталина

Официальная советская история СССР и история КПСС усиленно муссируют версию о величайших заслугах Сталина в превращении России из страны аграрной в индустриальную и в победе над германским фашизмом.

Что касается военных заслуг Сталина, то легенда о них уже в значительной степени разоблачена в ряде трудов военных историков, воспоминаниях полководцев и политических деятелей. Но убеждение в том, что Сталин, подобно Петру Первому, преобразовал Россию и сделал ее могущественной индустриальной державой, удивительно живуче, и его придерживаются даже такие несомненные противники Сталина, как Милован Джилас и ряд буржуазных политологов.

Живучесть этого вымысла тем более непонятна, что в самом факте превращения России в течение полстолетия в одну из самых крупных индустриальных держав мира нет ничего из ряда вон выходящего. Примерно за такой же исторический срок, например, Япония превратилась из страны полуфеодальной в одну из самых передовых стран мира. Ныне по объему производства промышленных товаров Япония занимает третье — после США и СССР — место, а темпы роста ее народного хозяйства вообще сравнимы с темпами роста хозяйства СССР. Так, с 1945 по 1973 гг. народное хозяйство СССР выросло в 12 раз, а Японии — в 70 раз (почти такое же «чудо» произошло в ФРГ).

Неверно поэтому утверждение Джиласа, что Сталин, превратив Россию из отсталой в передовую индустриальную державу, принес этим победу идее коммунизма и осуществил эту идею в обществе и государстве. Ничего специфически социалистического и коммунистического в этом превращении нет. Конечно, для более успешной эксплуатации трудящихся Сталин и его аппарат использовали и коммунистические лозунги, и ту гибкую маневренную систему, которая была создана в России революционным пролетариатом, и то доверие, которое трудящиеся массы испытывали тогда к коммунистической партии. Все это было нужно Сталину для утверждения своего господства, все это способствовало превращению России в могучую державу, но не сделало и не могло сделать Советский Союз социалистической страной, превосходящей по своим экономическим показателям передовые капиталистические страны.

Несмотря на свое бесспорное индустриальное могущество, СССР до сих пор значительно отстает от этих стран (и еще больше отставал от них при Сталине) прежде всего по производительности труда — показателю, более всего характеризующему превосходство того или иного общественного строя (характерно, что именно по этому показателю наша статистика не дает сравнительных данных). Отстает СССР по ряду отраслей промышленности — и как раз тех, которые определяют технический прогресс (кибернетика, приборостроение и др.).

Чрезвычайно характерным и опасным является многолетнее, нарастающее отставание от передовых стран Запада в производстве сельскохозяйственной продукции. Здесь надо подчеркнуть, что сельское хозяйство СССР отстает от сельского хозяйства именно индустриальных стран, так что пытаться объяснить это индустриализацией, по меньшей мере, нелепо. Из всех развитых стран только Япония вынуждена в больших размерах импортировать сырье и некоторые продукты питания, но это объясняется ограниченностью ее территории и бедностью естественных ресурсов. СССР же обладает гигантскими посевными площадями и огромными запасами естественных богатств. Чем же объяснить, что из страны, экспортирующей сельскохозяйственную продукцию, Советский Союз превратился в страну, зависящую от ввоза из США зерна и других сельскохозяйственных продуктов?

Ничем иным, как политикой Сталина: его дикими методами коллективизации, уничтожением идейных и квалифицированных кадров, консерватизмом и инертностью партийной бюрократии, распоряжавшейся по своему усмотрению наукой, культурой, производством. К тому же, боясь проникновения правдивой информации, сталинский аппарат резко ограничил внешние связи — особенно ученых и деятелей культуры. Наука же, по самой природе, не терпит ни тоталитарной команды, ни изоляции. Неисчислим вред, который причинило и причиняет советской науке сталинское командование, в том числе некомпетентное вмешательство лично Сталина в область науки (вспомним невежественное запрещение генетики и кибернетики как «буржуазно-идеалистических» теорий).

О каких же заслугах Сталина перед страной и народом может идти речь? Если бы не сталинские «ежовые рукавицы», процесс индустриализации страны и укрупнения ее сельского хозяйства шел бы нормальным, естественным путем, творческие силы трудящихся, не скованные диктаторским режимом и не отягощенные необходимостью содержать колоссальный бюрократический аппарат, показали бы действительно чудеса. Можно без преувеличения предполагать, что если бы во главе СССР после смерти Ленина не встал Сталин, наша страна по всем экономическим показателям была бы сейчас впереди на 20–25 лет. Громадные потери, которые уже понесла и продолжает нести страна от диктаторских методов управления, от нерациональной, бесхозяйственной организации труда, от внедрившихся за десятилетия и ставших привычными «липы», «туфты», обмана и самообмана, — все это результат ликвидации Сталиным начатков социалистической демократии, зарождавшихся было в стране. Только одни потери скота в ходе раскулачивания и коллективизации (от которых по сию пору не может оправиться наше животноводство) в ценностном выражении поглощают весь прирост, достигнутый промышленностью за первые годы индустриализации. А все последующее? Разорение колхозов в результате лишения колхозников стимулов к работе? Громадные потери от нерациональной организации труда, от неправильного хранения и использования материалов, сырья, оборудования, продукции? А длительное омертвление капитальных вложений в незавершенном строительстве, ввод в эксплуатацию новых предприятий с морально устаревшим оборудованием? Да мало ли — все перечислить просто невозможно. Еще хочется лишь сказать о политике в области оплаты труда — политике, как нельзя нагляднее показывающей, что социализмом у нас и не пахнет.

Не говоря уже о том, что в стране до сих пор продолжает занимать ведущее положение столь любимая Сталиным сдельщина, сдерживающая рост производительности труда, но зато создающая видимость перевыполнения норм, негоден был сам провозглашенный Сталиным принцип: «предпосылкой повышения заработной платы является повышение производительности труда». Проведение в жизнь этого «принципа» не вело к повышению производительности труда, оно лишь развращало трудящихся, толкая их к обману, припискам, снижению качества продукции.

Милован Джилас, возможно, прав, когда называет Сталина организатором новой социальной системы. Только какой? Социализмом ее, во всяком случае, не назовешь. Пожалуй, лучше многих других характеризует эту систему родная дочь Сталина, Светлана Аллилуева, в своей книге «Только один год»:

«Для меня, — писала она, — было много труднее освободиться от мифов и лжи, чем для любого сталиниста. Все, что охватывает собою этот политический термин, всегда было чуждо мне. Даже когда я узнала многое, мне еще долго представлялось, что отец сам был жертвой системы, а не ее создателем и двигателем.

НЕТ, жертвами были другие, жертвами были миллионы людей.

А он дал свое имя системе кровавой единоличной диктатуры. Он знал, что делал, он не был ни душевнобольным, ни заблуждающимся. С холодной расчетливостью утверждал он свою власть и больше всего на свете боялся ее потерять. Поэтому первым делом его жизни стало устранение противников и соперников, а потом уже все остальное. В пореволюционной России он воскресил абсолютизм, террор, тюрьмы, бюрократию, полицию, шовинизм и империалистическую внешнюю политику. В стране, где демократия в 1917 году оставалась выкидышем истории и умерла тут же после рождения, это только укрепило его власть и славу».

В последних словах Аллилуевой кратко, но выразительно изложена суть сталинской идеологии, имеющей много общего с идеологией тысячелетней русской монархии (хотя сталинская практика во многом «превосходила» своих предшественников), но не имеющей ничего общего с гуманной и прогрессивной идеологией основоположников коммунизма, да и с Лениным, который шел лишь на временное подавление демократии.

И глубоко неправ В. Гроссман, утверждая, что Сталин потому-де стал после смерти Ленина во главе государства, что он якобы лучше всех друзей Ленина выражал основную его суть. «Ненависть Сталина к лидерам оппозиции, писал В. Гроссман, — была ненавистью к тем чертам характера, которые противоречили ленинской сути. Сталин казнил ближайших друзей и соратников Ленина потому, что они, каждый по-своему, мешали осуществиться тому главному, в чем была сокровенная суть Ленина».

Это — абсурд, вытекающий из того абсурда, до которого довел В. Гроссман свою, в общем, имеющую основания мысль о влиянии тысячелетнего рабства России на характер русской революции. Доведя свою мысль до абсурда, В. Гроссман заявляет, что это тысячелетнее рабство создало и воспитало «сокровенную суть» В. И. Ленина.

Нет, Ленин воспитывался на демократических традициях своих предшественников на Западе и в России — и именно его «сокровенная суть» состояла в стремлении к освобождению всего человечества, к международному братству, а не к личной власти и господству русского великодержавия, в чем состояла «сталинская суть».

19. Эволюция сталинского режима

Еще в 1929 году, характеризуя путь, по которому сталинская группировка шла к неограниченной власти, Л. Д. Троцкий писал: «…реакция может придти не только после буржуазной революции, но даже после революции пролетарской». Жизнь подтвердила правоту этого теоретического утверждения Л. Д. Троцкого, как и своевременность его более раннего предостережения о возможном перерождении партийных кадров — предостережения, казавшегося многим из нас в 20-е годы чрезмерно пессимистическим.

Прошло полвека — и теперь мы видим, что предсказания Л. Д. Троцкого, к сожалению, не только сбылись, но и, выражаясь сегодняшним языком, «перевыполнены». Эволюция советского общества, начавшаяся с внутрипартийного преследования левой оппозиции, закономерно привела к бесконтрольной власти правящей касты (класса?) бюрократии и фактическому бесправию подавляющей массы народа.

Перерождение советской власти не было, конечно, мгновенным. Это был длительный процесс, растянувшийся на несколько десятилетий, в течение которых шла (особенно вначале) борьба между силами реакции и революции. Впрочем, после кровавых репрессий конца 30-х годов и вплоть до смерти Сталина сил, которые могли остановить процесс сползания режима в сторону реакции, уже почти не было.

Смерть Сталина и решения XX, а затем ХХII съездов партии принесли некоторую надежду на то, что удастся возродить социалистический характер советского общества. Некоторые попытки хотя бы приостановить процесс сползания были, действительно, предприняты Н. С. Хрущевым. К ним относятся не только массовая реабилитация и освобождение заключенных и резкое сокращение (на первых порах) репрессий против инакомыслящих, но и некоторое ослабление цензуры, некоторые (весьма робкие) попытки очистить историю партии и страны от сталинской лжи и сокращение (тоже очень робкое и незначительное) чрезмерных благ для высокопоставленных сановников. Но все это проводилось сверху, без всякого контроля и участия широких масс, без всякого пересмотра законов, в порядке «дарования милости». И «милости» эти очень скоро были отняты самим же Хрущевым, а затем еще более рьяно — теми, кто его сместил.

Сегодняшняя советская бюрократия обладает неизмеримо большей силой и влиянием, чем в 20-е годы, когда о ней писал Л. Д. Троцкий. Со всеми социалистическими принципами она давно покончила. Однако последнего шага она все же не делает: на открытую реставрацию капитализма не идет. Как и прежде, она пользуется социалистической, марксистской, коммунистической терминологией, хотя этот словарь, ставший для нее чем-то вроде «закона божия», все гуще прослаивается терминами, взятыми из словаря националистически-шовинистского.

Почему наше бюрократическое руководство продолжает пользоваться социалистическим словарем? Сознательно ли оно обманывает массы, сея иллюзии, будто продолжает дело Ленина? Или, может быть, обманывается само, веря в то, что говорит?

Вероятно, и то, и другое. Среди наших руководящих деятелей есть, конечно, и законченные циники, которые прекрасно понимают, что никакого социализма у нас нет, да и не нужен им никакой социализм, а нужна власть и предоставляемые ею блага. Но есть, надо полагать, и другие, думающие, что они в самом деле строят социализм в каком-то своем понимании этого слова. Тут и «двоемыслие», гениально обрисованное Оруэллом, и укоренившееся у них, прошедших сталинскую школу, представление о естественном сочетании социализма с великодержавностью (как же, ведь они построили социализм «в одной, отдельно взятой стране»!), и простая теоретическая безграмотность. Современные руководители партии — это не Ленин, не Троцкий, не Бухарин. Они не имеют ни глубоких знаний, ни собственных теоретических концепций. Они держат около себя специалистов (философов, историков, экономистов и др.), которые пишут им доклады, готовят решения, а они принимают и прочитывают их. Специалисты, может быть, и понимают, как обстоит дело по существу, но действуют так, как им велят мало что понимающие политики.

Так они и правят страной вот уже более четверти века — по сталинским методам, с именем Сталина если не на устах, то в умах и сердцах.

Но мир изменился — и открыто следовать сталинскому курсу они кое в чем просто не в состоянии. Так, хотя СССР, благодаря своему могуществу, все еще удерживает в своей орбите ряд стран Восточной Европы и сохраняет свое влияние в большинстве коммунистических партий, советскому руководству сегодня приходится проявлять в международной политике гораздо больше гибкости, чем допускал Сталин. Безоговорочного подчинения, которого требовал Сталин от всех компартий, сегодняшние руководители КПСС уже добиться не могут. Не говоря уже о полностью отпавшем Китае, им приходится делать ряд уступок странам-сателлитам и компартиям капиталистических стран, которые (особенно итальянская, испанская, французская и др.) по ряду вопросов открыто критикуют КПСС и СССР. Даже свою поддержку полуфашистских режимов в ряде стран «третьего мира» (Ливия, Сирия, Ирак, Йемен и др.) им приходится маскировать, объявляя эти режимы «освободительными» и «прогрессивными».

Что касается внутренней политики, то здесь советское руководство особенно консервативно и неуступчиво, особенно старается сохранить сталинские нравы, хотя в ряде случаев тоже вынуждено отступать.

Больше всего советские руководители боятся свободной информации, потому что им нечего противопоставить ей. Отсюда — засекречивание ряда сведений, которые ни в одной стране мира не являются секретными, отсюда — ксенофобия, усиленно насаждавшаяся Сталиным и оставшаяся со сталинских времен незыблемым принципом воспитания советского человека. Отсутствие свободы печати и свободы критики позволяет скрывать от советских трудящихся как огромный разрыв их условий жизни с условиями жизни правящей верхушки, так и неизмеримое отставание их материального уровня от уровня трудящихся западных стран. Свободное общение с иностранцами способно прорвать этот заслон. И поэтому и сейчас, как при Сталине, всякий иностранец (даже член братской компартии) рассматривается как потенциальный шпион, за ним и за теми советскими людьми, которые с ним общаются, устанавливается слежка, и постепенно люди начинают бояться контактов с иностранцами. Что и требуется! Выработан также устойчивый (хотя и негласный) кодекс правил, которыми регламентируется поведение людей, получающих разрешение выезжать за границу. Чрезвычайно неодобрительно относятся наши власти к бракам советских людей с иностранцами. При Сталине такие браки были вообще запрещены специальным законом (что кажется чудовищным в Европе в XX веке). Сейчас этот сталинский закон отменен, но неофициальные попытки помешать таким бракам продолжаются.

Чем объяснить такое болезненно-подозрительное отношение наших властей к общению советских людей с иностранцами? Боязнью шпионажа? Но, не говоря уже о том, что для шпионажа сейчас существуют средства куда более совершенные, чем вербовка отдельных, часто даже малокомпетентных людей, все применяемые методы не против него направлены и от него не гарантируют. Через какое бы анкетное сито ни пропускались направляемые за границу работники, а нет-нет, да и оказываются среди них пользовавшиеся «особым доверием» Шевченко и Пеньковские. Потенциальная возможность шпионажа существует для всех стран, и во всех странах с этим борются специальные органы разведки, что не мешает всем гражданам спокойно ездить за границу и обратно, посещать иностранцев и принимать их у себя.

Нет, ограничение общения советских людей с зарубежными гостями, воспитание их в духе национальной ограниченности и ксенофобии преследует другую цель: воспрепятствовать свободному потоку информации — в нашу страну о жизни за рубежом и из нашей страны о том, как живем мы. Одной из причин яростного преследования инакомыслящих является их обращение к международной общественности, ибо внутри страны, лишенной гласности, обратиться за помощью просто некуда. И неизбежно возникает закономерность: чем больше преследуют людей за высказываемые ими мысли, чем чаще становятся протесты, тем более ожесточенно и беззаконно привлекают власти мыслящих людей к уголовной ответственности, сажают их, здоровых, в психиатрические больницы, лишают работы по специальности и пр.

Конечно, в силу ряда причин — и прежде всего в силу международных факторов — современные власть имущие бюрократы уже не могут позволить себе осуществить террор против инакомыслящих в таких масштабах, в каких его осуществлял Сталин. Время от времени они вынуждены даже идти на уступки, освобождать и высылать за границу наиболее известных диссидентов, которых они, разумеется, предпочли бы сгноить в тюрьмах, как делал это Сталин. Но меньший масштаб террора не меняет сути тоталитарного режима, не дает подавляющему большинству народа тех политических, национальных, социальных и религиозных свобод, которые обещаны были Октябрьской революцией и отобраны бюрократией.

Такова эволюция советского строя — от диктатуры пролетариата до диктатуры бюрократической касты.

Бюрократия, однако, неоднородна. Большинство современных руководителей СССР занимает центристские позиции, однако все большую силу набирают правые, националистические и шовинистические элементы. Не знаю, существуют ли «левые», но если есть они в бюрократической касте, то их очень мало, а в руководящей головке партии их и вовсе нет. Центристское же руководство все больше склоняется в сторону правых и, хотя время от времени и посылает слабые удары в сторону уж очень открыто высказывающихся погромщиков, окопавшихся в ряде журналов и газет, фактически их поддерживает и охраняет от критики слева. Достаточно назвать имена Сафронова, Маркова, Шевцова, Семанова, Емельянова, Палиевского, Глазунова (можно значительно увеличить список), чтобы понять, как сильно влияние правых в современной советской массовой литературе, публицистике, телевидении и др., и какой внушительной поддержкой сверху они пользуются. Для примера можно сказать, что чудовищная многостраничная мазня И. Шевцова именно благодаря своей реакционно-шовинистической направленности издается тиражами в 200 и 300 тысяч экземпляров, а бульварный роман В. Пикуля, имеющий целью доказать, что Григорий Распутин был орудием сионистов, печатается в пользующемся популярностью журнале «Наш современник».

Левые — подлинно левые — не имеют вообще никакой возможности печататься: их произведения распространяются только через «самиздат» или если повезет — через «тамиздат». Однако читаются они советской интеллигенцией жадно, и, надо полагать, что очень многие из современных интеллигентов сочувствуют именно этому направлению, то есть борьбе за социализм «с человеческим лицом».

Однако масса интеллигенции разъединена и не готова к борьбе за демократизацию советского общества. Для каждого в отдельности, разъединенного с другими и не защищенного солидарностью, открытая борьба связана с большими опасностями. Она грозит отстранением от работы, запрещением печататься, лишением возможности заниматься избранной темой, давать концерты, выставлять свои картины, ставить спектакли, снимать фильмы и пр., не говоря уже о преследованиях более тяжелых. Поэтому большинство современных интеллигентов уклоняется от активного участия в борьбе за демократию и ограничивается тайным сочувствием.

Было бы неверным расценивать позицию всех этих людей огульно как шкурничество или трусость. Многие из них, каждый на своем месте, пытаются двигать вперед творческое сознание, творческую мысль, духовную жизнь советских людей. Мы знаем таких писателей, артистов, режиссеров, художников, деятельность которых вызывает глубокое уважение как у нас в стране, так и за рубежом. Несмотря на калечение цензурой, несмотря на вмешательство невежественных чиновников, они сохраняют в нашей стране высокие традиции русской культуры, науки, литературы. Если бы не было этих «легальных» сочувствующих, та тысяча или полторы тысячи диссидентов, которые самоотверженно борются за демократию, не имела бы такой атмосферы моральной поддержки.

Сейчас эти люди чураются политики — неофициальной, потому что она опасна, официальной — потому что она грязное дело. Но при повороте событий в сторону либерализации — хотя бы так, как это было при Хрущеве или Дубчеке, может произойти перекачка этих нравственно сохранившихся людей в сферу активной политической жизни. И тогда, когда будет возможна открытая апелляция левых интеллектуалов к массам, они очень быстро вытеснят как саму бюрократию, так и созданный ею большой слой привилегированной духовной челяди из числа тех же интеллигентов.

Интересы управляющей бюрократии прямо противоположны интересам народа и общества. Это основное противоречие можно проследить во всех областях общественной и государственной жизни, управляемой эволюционировавшим режимом. Эволюция эта, следовательно, полностью противоречит принципам большевистской программы, цели Октябрьской революции.

Каковы же перспективы дальнейшей эволюции советского общества? Куда и к чему мы можем прийти?

Вариантов много, но я остановлюсь лишь на наиболее вероятных.

Покуда существует обобществленное хозяйство, сохраняется база для реформ современного советского общества в направлении социализма. Однако при существующих условиях современный просталинский режим, если не будет войны, может существовать еще долго. Ибо до тех пор, пока современное руководство, худо ли, хорошо ли, обеспечивает развитие производительных сил страны и занятость людей и даже постепенно улучшает материальные условия их жизни, нет основания надеяться, что возмущение масс духовным и политическим рабством станет настолько сильным, чтобы привести к социальному перевороту.

Больше оснований предполагать, что модернизация общества произойдет путем реформ. По мере того, как современные руководители (уже достаточно старые и теперь) начнут отходить от власти, их станут заменять более молодые, не замешанные непосредственно в сталинских преступлениях. Они, конечно, воспитаны определенным образом, однако все же смогут более критически отнестись хотя бы к прошлому. И, быть может, либерализация режима начнется с пересмотра истории партии и советского государства, которую начнут излагать не по «установкам», как это делается сейчас, а по первоисточникам и архивным материалам, к которым будет открыт доступ.

То же может произойти с запрещенными сегодня произведениями художественной литературы. Нетрудно представить себе, что при смене руководства будут разрешены к печати «Раковый корпус» и «В круге первом» Солженицына, «Верный Руслан» Владимова, «Все течет…» В. Гроссмана и множество других книг, которые сейчас распространяются только в «самиздате» или печатаются за границей. Сегодня нам кажется это невозможным, но ведь издаются ныне в СССР книги М. Булгакова, О. Мандельштама, П. Васильева, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, запрещенные вплоть до второй половины 50-х годов…

С появления правдивой истории и правдивой литературы может начаться процесс либерализации режима и демократизации общественной жизни. Конечно, это будет длительный процесс — и при любом обострении внешней или внутренней ситуации он может быть прерван приходом к власти правой группировки, возглавляемой военными, которые смогут обеспечить «сильное правительство» и которые найдут сторонников — что скрывать! — во всех слоях советского общества. Если победит эта — правая, националистическая — группировка, это может привести к возникновению трагической ситуации. Русская националистическая бюрократия может в открытую столкнуться с выросшей и окрепшей националистической бюрократией в союзных республиках и втянуть в это столкновение свои народы. То же может произойти и в странах народной демократии, где есть все основания для роста националистических настроений, направленных против русских. Все это может вылиться в гражданскую войну со всеми вытекающими отсюда и непредвиденными последствиями.

Но нельзя исключить из поля зрения и другие возможности развития советского общества — возможности, вытекающие из влияния внешних факторов. Так, например, приход к власти в своих странах парламентским путем коммунистов европейских компартий — Итальянской, Французской, Испанской и др. и вызванный этим подъем трудящихся масс может оказать революционизирующее влияние на так называемые социалистические страны, а через них — и на Советский Союз.

А. И. Солженицын, в интервью, данном им в ноябре 1974 г., спрашивал: «Где большевики вскрывали недостатки, где они говорили о своих ошибках?» Вот вам пример открытого признания пороков советского строя, и таких примеров у Ленина очень много.

Вот еще один пример открытой критики, пример того, что большевики при Ленине умели смотреть правде в глаза. Это не то, что теперь, когда руководство вернулось к старой царской формуле: внутренний враг — это «сионист» (тот же жид) и «инакомыслящий» (тот же студент), а бюрократ из врага стал опорой власти.

Сейчас наши писатели, артисты, музыканты, художники, спортсмены и др. стали миллионерами. Труд их оплачивается без ограничений. При этом они еще пользуются бесплатными дачами, особым медицинским обслуживанием и т. д. В те годы, когда действовало решение IX партконференции, член партии обязан был сдавать в партийную кассу все, что выходило за пределы партмаксимума.

Известно, что за десятилетия, прошедшие с тех пор, как была издана цитируемая книга Л. Д. Троцкого, производительные силы в СССР гигантски выросли. Однако это само по себе не придало — и не могло придать советскому обществу социалистический характер.

Разве этим тезисом не пытаются оправдывать многие преступления Сталина: поголовная коллективизация, раскулачивание, форсированная индустриализация, и т. п.

Так у нас и происходит. В советской печати, радио, по телевидению скрупулезно критикуется любое нарушение демократических свобод в других странах. А у нас они нарушаются неизмеримо больше и в гораздо более жестоких формах.

Вот уже больше сорока лет КПСС воспитывает своих членов именно как школьников, да и от школьников современная педагогика требует больше самодеятельности и инициативы. Все эти годы внутрипартийные дискуссии практически исключены из партийной жизни.

Имеется в виду — в направлении борьбы с бюрократизмом. В последующем, при пересмотре программы, партия отошла от этого ленинского принципа. Новая программа, разработанная при Хрущеве, исходит из увековечения государства и, сочетая его с социализмом, называет его «народным государством».

Как явствует из ранее цитированной мною книги «Еврокоммунизм и государство», близкую к позиции Л. Д. Троцкого точку зрения на вопрос о строительстве социализма в одной стране занимает ныне генеральный секретарь Испанский коммунистической партии Сантьяго Каррильо.