Я детству сказал до свиданья

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Шли дни за днями — тяжелые, тягучие, безрадостные, а писем от Саши не было.

И снились Гале тревожные сны: то Саша на санках катится, катится и — загремит в пропасть. То марширует в шеренге бритых колонистов в черных ватниках, неотличимый от других, — и уходит, уходит эта шеренга и тает, исчезает вдали… Эти сны ей запомнились — тревожная память выловила их из моря других, неуловимых снов, так и канувших в небытие. И в душе крепло убеждение: недаром сны эти явились — значит, с братом что-то случилось. И маме не расскажешь, не поделишься: она и так в своих тяжких думах стала совсем тихая, какая-то невесомая, ходит, как заведенная, на работу, потом по дому копошится.

И по ночам не спит, разговаривает сама с собою:

— Что же вы наделали, нелюди жестокие? Схватили хорошего, нежного мальчика и погубили.

Корчась, как от боли, она мечется по кровати.

— Жив ли мальчик? Мой бедный сыночек. Чувствую я, что никогда больше его не увижу…

Галя, чего никогда прежде с ней не бывало, теперь с суеверным страхом пыталась разобраться в своих снах и в материнских предчувствиях. Не означает ли это, что с Сашей случилось несчастье и ее и мамино подсознание уловило никому неведомыми путями тревожные позывные, посланные ее братом в волны мироздания.

Уже две недели прошло, как Галя была на приеме у помощника прокурора, лично вручила ему свою жалобу, говорила долго, убедительно. Он выслушал сочувственно, со значительным видом, взял трубку и звонил кому-то.

И вот — ни слуху, ни духу. Ударила, как молния, мысль: а не обманул ли он, не звонил ли в никуда по телефону? Просто для отвода глаз, чтобы отвязаться от назойливой просительницы.

И одолевали Галю сомнения: очень подозрительно, зачем помощник прокурора — такой важный, дородный, в синем форменном костюме, — сам спустился со второго этажа в приемную, а не вызвал Галю к себе, заказав пропуск, как это было с другими посетителями? Может быть, он ждал взятки? «Господи, — думала Галя, — до чего я дошла, какие мысли грязные мне являются. Имею ли право так думать о незнакомом человеке?».

Однако в подъезде прокуратуры она подошла к справочному стенду, нажала нужную кнопку и узнала, что за взятку положены строгие наказания, а за взятку в особо крупном размере — даже смертная казнь.

— Мама, я сегодня поеду в колонию. Может быть, удастся что-нибудь узнать.

Глаза матери тут же наполнились слезами.

— Поезжай, доченька. Гостинец отвезешь.

Она проворно накидала в сумку яблоки, печенье, карамельки (шоколадные, говорят, нельзя), успела напечь пирожков с мясом и повидлом. Галя не возражала: кто знает, может, отрядный согласится пронести, хоть и не положено.

Нужный автобус ушел прямо из-под носа. Галя подняла было руку, но молодой нахал не внял, сверкнув из-под усиков белозубой улыбкой.

А вокруг разгоралось ласковое, совсем весеннее утро. Откуда-то доносились итальянские песни. Дети ели мороженое и норовили сбросить с себя теплые куртки и шапки.

Наконец подошел еще один автобус, и Галя успела занять место у окошка. Салон быстро заполнялся. Появился шофер и, бросив пассажирам фразу: «Ладно, поехали прямо, а то там авария», помчался по старой, разбитой дороге.

Кругом поля — белые, в инее, уходящие к горизонту, а вдали — клубящееся розовое сияние. Камыш с метелками почерневшими долго тянулся вдоль дороги. И горы, горы — нежно-акварельные и тяжелые и воздушные в одно и то же время. Снежные, тронутые синевой, то и дело сверкнут на солнце гранью ледяной. Как они прекрасны! Если и говорить о совершенстве красоты, думала Галя, то это — горы, покрытые снегом, освещенные ласковым утренним солнцем. Жизнь кажется прекрасной, несмотря на невзгоды, когда вглядываешься в них, в эти величавые горы.

…Вдруг все пассажиры повскакали с мест, сбились в кучу у кабины шофера, у ветрового стекла. Автобус остановился.

Авария, страшные ее следы. Два грузовика, один с левой стороны, другой с правой, отброшены столкновением на обочину дороги. А за ними — автобус «Турист», все стекла выбиты, стоит, оставленный пассажирами, покинутый всем живым. Крыша наполовину снесена. И эти следы покореженного железа, безобразного, страшного, на фоне заснеженных чистых полей и сияющих снегами и красотою гор с их нежными, воздушными очертаниями, — особенно потрясали.

Нежно-розовые занавесочки в салоне туристского автобуса колыхались на легком ветерке. И стало ясно, что шофер поехал не по своей, окружной, а по прямой дороге не потому, что хотел объехать аварию стороной, а потому, что хотел увидеть ее разрушительные следы.

Проехали немного дальше, и вдруг опять пассажиры повскакали со своих мест. Опять авария. На этот раз автобус, видимо, получил мощный удар в бок и согнулся под острым углом. Все стекла вылетели, крышу снесло. Даже представить себе страшно, сколько было жертв. Как отголосок войны. И тут и там темнели лужицы и брызги крови.

Когда тронулись опять, Галя заметила номер, отчетливо видный над разбитым лобовым ветровым стеклом: это был тот самый автобус, на котором она не успела уехать. Галя, содрогнувшись, вспомнила молодого шофера, одарившего ее ослепительной улыбкой из-под черных усиков — жив ли он?

Ветер смерти просвистел так близко… В памяти почему-то возникли где-то слышанные строки:

И, как птица в клетке, бились в памяти эти слова все время, пока Галя добиралась до колонии автобусом, а потом еще и такси.

И вот, словно на краю земли, возникла посреди пустынного пространства, на фоне уже недалеких гор колония — довольно обширная территория, обнесенная двойным рядом непроницаемых кирпичных стен. Поверх стен вилась колючая проволока. Деревянные вышки с часовыми торчали по углам. Над стенами возвышались серые бетонные дома, дымящие трубы каких-то заводов — безрадостный приют неволи.

Оглядевшись, Галя двинулась к этому страшному миру, мрачно темневшему в некотором отдалении от дороги. Взгляд ее уперся в старые железные, выкрашенные в зеленую краску ворота. В центре нарисована красная звезда с лучами. То и дело ворота с грохотом раздвигаются, пропуская машины и туда, и оттуда.

В распахнутых воротах Галя разглядела квадратный закуток, где в углу за железной сеткой сидит беспокойная черная овчарка. При одном взгляде на нее, закованную в железную неволю, все внутри, в душе восстает, возмущается, — это дает знать о себе инстинкт свободы, который у многих сильнее инстинкта жизни. «Здесь овчарка, — подумала Галя, — а там, за двойной каменной стеной, — тысячи людских жизней…»

Вышли из одних дверей и нестройно прошагали к другим приземистые солдатики с карабинами за плечами. Галя из любопытства заглянула в дверь, но увидела только вторую кирпичную стену, оплетенную сверху колючей проволокой.

На площади перед воротами разноцветными живописными кучками стояли люди с узлами, сумками, сетками, переполненными яблоками, капустой, колбасой, булками — чего там только не было! Приехали на длительное свидание — кто на сутки, кто на двое-трое.

Как величавая Мадонна, восседала посреди своих многочисленных пожитков женщина-казашка, из аила, и кормила ребенка. Одета она была в тот самый французский шелк, из которого Галя сшила себе выходное платье.

Мимо спешили офицеры с папками, бумажками, в фуражках с красной окантовкой с золотыми кокардами. Одни входили в колонию, другие выходили.

Груженный контейнером грузовик подошел к воротам, и перед ним поднялся полосатый шлагбаум.

Там, между двумя стенами, горят слепые днем лампочки, и вооруженный часовой смотрит с деревянной вышки.

Вдруг Галя увидела знакомого лейтенанта Касымова. Это был на редкость красивый, обаятельный парень. Еще давно Галя написала о нем очерк, когда он работал оперативником в милиции. И каждый раз, встречаясь с ним, Галя думала: почему красота внешняя так завораживает, затрагивая что-то в самой глубине души? И почему этот парень не подался в артисты?

Галя подбежала к нему:

— Касымов, миленький, писем не получаю, приехала узнать, жив ли он.

Касымов засмеялся.

— Жив! Вы не думайте, мы сами о них беспокоимся не меньше вашего, каждый день пересчитываем — и не один раз.

— Я тебя очень прошу, пронеси ему сумку с едой.

Касымов задумался, вспомнил, видно, добрые слова в очерке о себе и махнул рукой.

— Ну, ладно. Поставьте сумку у двери, а сами уйдите. Буду идти обратно, захвачу. А вы попросите вызвать Осипова, это его отрядный.

— …Вызовите мне Осипова, — просила Галя каждого входящего в колонию. Все обещали, но Осипов не выходил. Галя томилась, изнывала вместе с очередью на свидание. Наконец ее словно кто толкнул: идет высокий худой лейтенант. Он казался бы бравым и подтянутым, если бы не щелкал семечки.

— Вы Осипов?

— Да, я, — удивленно ответил лейтенант, но удивление не приостановило щелканья семечек.

— Я вас целый час жду, — сказала Галя. — Или даже больше. У меня потеряна связь с братом, Булатовым Сашей. Хочу узнать, в чем дело, почему наши письма исчезают, словно в бездне. Как он там? Его никто не побил?

Всю жизнь потом Галя удивлялась этому вопросу, который сам собою вырвался у нее.

— Все нормально. Только сегодня видел его. Работает потихоньку, собирает станок. Спокойный парень, ничего плохого о нем сказать не могу.

У Гали отлегло от сердца.

— Но у них теперь другой отрядный. Вон стоит — здоровый такой, — у ворот, Мамаев.

У ворот стояла, беседуя и хохоча, группа из трех человек. Среди них выделялся здоровенный тип, законченный тупорылый полицай — так с неожиданной для себя грубостью подумала о нем Галя. Словно самой природой ему предназначено творить зло, ненавидеть, бить, уничтожать. Все ведь отражается на лице, нужно только уметь читать.

Галя подошла, представилась, напряженно вглядываясь в лица.

Второй был интеллигентного вида, в очках, но в его глаза за стеклами очков было неприятно смотреть. Третий был крепыш, полный, подчеркнуто добродушного вида, но почему-то в это его показное добродушие Галя сразу не поверила.

— Приехала узнать, как мой брат, здоров ли? — произнесла Галя.

Все трое уставились на хрупкую девушку с белокурыми волосами, так явно, несмотря на хрупкость, похожую на своего брата.

— А чего ему сделается? — агрессивно ответствовал Мамаев.

— Не обижают ли его?

— Ха-ха! Обижают! Он сам кого хочешь обидит. Недавно такое письмо от него перехватили — всех оклеветал!

В разговор вмешался другой, в очках:

— Если комиссия приедет и факты не подтвердятся, придется ему отвечать за клевету, карцера отведать. Мы это письмо к его делу подшили.

— Что за письмо? — забеспокоилась Галя. — Дайте прочесть.

— Не положено.

— Мало ли что, все равно дайте! — В голосе девушки зазвучала такая непреклонность, что здоровенный Мамаев сдался:

— Ладно, Борис, иди принеси. Оно в отделе кадров, — сказал он, обращаясь к добродушному на вид сержанту.

Наконец Галя развернула это злополучное письмо и, отойдя в сторонку, стала читать.

Письмо было потерто на сгибах, захватано множеством рук, некоторые буквы совсем стерлись. Но не это все главное. Главное — милый, любимый, знакомый почерк и, что всегда несказанно удивляло Галю, — полное отсутствие грамматических ошибок. «Милый мой двоечник…» — подумала Галя и утерла слезы, которые мешали ей разбирать слова.

читала Галя, с трудом разбирая строки сквозь красные круги, плавающие в глазах.

— Он все думает, что здесь пионерлагерь, — с невыразимым презрением сказал толстомордый Мамаев. — Посмотрите на меня, разве похож я на такого, который обливал бы водой и выталкивал на мороз?

Галя посмотрела. Глянула зорко в его заплывшие жиром глазки и с трудом сдержалась, чтобы не дать пощечину. Сказала тихо: «Похож».

«Дурень, такое письмо хранит, — подумала она. — Да еще мне дал».

— А если факты подтвердятся, тогда что?

Трое переглянулись.

— И откуда только берутся такие подонки? — с глубоким изумлением, как бы ни к кому не обращаясь и разглядывая поочередно каждого, отчетливо произнесла Галя.

Нависло растерянное молчание.

— Все идет от семьи, — нашелся наконец Мамаев.

— Вот именно! — сказала Галя, повернулась и пошла прочь, сунув письмо в сумочку.

— Э, э, а письмо?! — вскричал Мамаев, поспешая за ней.

— Письмо адресовано мне! — отчеканила Галя. — Вы не имели никакого права задерживать его. Сейчас не военное время.

— Немедленно отдайте!

— Не отдам! Попробуйте только ко мне прикоснуться, вам и за это придется отвечать.

О, как хотелось Гале вцепиться ногтями в это откормленное рыло! Мамаев растерянно отступил, встретив ненавидящий взгляд.

Мысль о том, что Саша здесь, рядом, стоит только пройти сквозь двери с железными решетками, — стала для Гали нестерпимой. Она оглядела площадь. Среди неспешного людского движения легко можно было выделить хозяйку этого движения. Это по ее повелению стайки людей снимались с места и направлялись к дверям в колонию или, наоборот, от дверей, к вагончику посреди площади. Именно к ней все обращались с вопросами.

Это была низкорослая женщина в форме прапорщика с гладкими черными волосами, собранными сзади в пучок. Несмотря на малый рост, она ходила широким начальственным шагом, засунув руки в карманы. Взгляд был жесткий, колючий, проницательный и, казалось, все запоминающий.

— Мне надо пройти в колонию, — сказала ей Галя. — Могу я видеть начальника?

Прежде чем ответить, хозяйка оглядела ее с ног до головы и усмехнулась.

— Начальник уехал в город. Но даже он не может пропустить вас в зону. Нужно разрешение министра внутренних дел.

Сказала — как отрезала и пошла прочь с руками, засунутыми в карманы.

«Дойду до министра, но в колонию прорвусь! — сказала себе Галя. — А для начала напишу очерк обо всех этих безобразиях».

Очерк с выдержками из Сашиного письма был закончен неожиданно быстро. Обычно Галя работала гораздо дольше. Два дня очерк изучал главный редактор, на третий — пригласил Галю на беседу…

Редактор был грузный, большой, но очень подвижный. Сильные ноги легко носили его тяжелое тело. И в кабинете он не сидел, а ходил вокруг стола, размахивая Галиной рукописью.

— Очерк острый, смелый, проблемный. Но вы сами понимаете, Галя, света он вряд ли увидит.

— Но почему?! — с отчаянием спросила Галя, хотя предвидела такую реакцию. — Поймите, Николай Степанович, надо во весь рост поставить проблему занятости в колониях. Иными словами — проблему безработицы.

— Да все это я отлично понимаю.

— Три дня назад я разговаривала в МВД с замполитом и начальником колонии. Они говорят: «Колония бурлит, как кипящий котел. Люди сатанеют от безделья, устраивают беспорядки, драки, то и дело наезжает суд, добавляет сроки». И все это потому, что колония переполнена, работы не хватает, следственные изоляторы забиты новыми преступниками, которых девать некуда. И вот при наличии такой проблемы они отказывают в помиловании людям, которых вполне можно выпустить. Начальник колонии говорит: работаю почти 20 лет, но не помню случая помилования. Сплошные отказы. А ведь им-то виднее, кто заслужил помилование, а кто — нет. Они так просто характеристику не выдадут, за этим ревностно следит вся колония.

Николай Степанович сел за стол, побарабанил пальцами.

— Вот что, Галина. Редакция твой материал направит в Управление исправительно-трудовых учреждений. С требованием разобраться в проблемах, поднятых тобой, и сообщить о принятых мерах.

ГАЛЯ ПРОРЫВАЕТСЯ В КОЛОНИЮ

Легким стремительным шагом направилась Галя через парк к знакомому уже зданию. Обнаженные деревья еще не обрели четкости, медленно освобождаясь от утреннего тумана.

В приемной МВД за окошком сидела белокурая девушка со строгим, как и полагалось в таком учреждении, выражением лица. Несколько человек толпилось у телефонов, но звонящим никто не отвечал. В трубках слышались унылые длинные гудки, и этот звук наполнял молчаливую приемную ощущением безнадежности, обреченности…

Сорок минут Галя пыталась дозвониться. Наконец услышала в трубке хмурый начальственный голос:

— Идите в приемную, напротив, через дорогу. Я через десять минут буду.

Однако прошло двадцать, а его все не было. Галя сидела в холодном маленьком коридорчике с противно-голубыми, в масляной краске, стенами, смотрела на голубую дверь и думала: что меня ждет за нею? Опять неопределенность, проволочки, поиски поводов, чтобы ответить отказом, только отказом, какая бы просьба ни была?

То и дело отворялись входные двери, скрипели, хлопали. Сновали деловые люди, устраивая сквозняк. Порывы холодного воздуха обдавали Галю и справа и слева, и скоро у нее заломили ноги в осенних туфельках, окоченели руки в тонких перчатках. «Только бы не свалиться, болеть некогда, — испугалась она. — Добьюсь ли результата?»

И дверь распахнулась шире, и воздух дохнул холоднее, когда вошел, наконец, начальник Турсунов в полковничьей шинели, с неулыбчивым, хмурым лицом. Без всякого интереса взглянул на Галю, кивком головы ответил на ее робкое приветствие.

Галя отметила про себя невоспитанность полковника, не предложившего ей войти в кабинет первой.

— Вам говорил обо мне замминистра? — спросила она.

— Нет, не говорил.

— Ему в начале осени передали письмо из Союза журналистов.

— Где письмо?

Галя пожала плечами и приготовилась к потоку всяческих придирок и возражений. А Турсунов вдруг берет телефонную трубку и набирает номер:

— Мне начальника колонии Раковского.

Недолгая пауза.

— Андрей Петрович, вот тут у меня журналистка. К вам придет очерк или статью писать, не знаю. Найдите ей провожатого, выделите кого-нибудь, пусть поводит. Когда вы можете? — вдруг, прикрыв трубку ладонью, спросил он Галю.

— Сегодня после обеда.

— После обеда позвонит, — сказал он собеседнику и положил трубку.

В один миг все было решено. От стремительности, с которой все произошло, Галя растерялась. «Да, решимости Турсунову не занимать, командовать полком такой может», — успела подумать она.

— Если нельзя походить по территории, — торопливо проговорила Галя, — то прошу хотя бы дать побеседовать с заключенными.

— Нет, почему же, и по территории походите, — ответил хмурый полковник.

Галя осмелела.

— Я должна сказать вам… У меня в этой колонии брат… осужден несправедливо, я в этом уверена… — Галя почувствовала, что уверенность покидает ее, и умолкла в замешательстве.

Ничего не выразило тяжелое лицо полковника.

— В каком отряде ваш брат?

— В шестом.

Турсунов достал из ящика стола записную книжку и полистал ее.

— Это очень неблагополучный отряд. Там сгруппированы те нарушители, самые трудные, от которых поначалу избавлялась двенадцатая колония. Мы ее начали расформировывать в прошлом году.

— О боже! — выдохнула Галя. — Что же делать?

— Поговорите с начальником колонии.

— Благодарю вас.

Время перевалило за полдень, когда Галя, замирая от страха, ужаса даже, от тягостных предчувствий, от подавленности перед тем неизвестным, что ожидало ее, позвонила с телефонной станции в колонию. Там сразу взяли трубку, как будто дежурили возле нее, и доброжелательно-услужливый голос сказал:

— Раковский у телефона. Когда вы сможете приехать?

— Сегодня смогу, — собирая в кулак всю свою храбрость, ответила Галя, чувствуя при этом, как пот выступает у нее на лбу, будто в жарком удушье, хотя в телефонной будке было промозгло-холодно.

— Вы знаете, сегодня никак не получится, — послышалось в трубке. — Инструктор из райкома приезжает, я весь день с ним буду занят! Не можете ли вы завтра? В любое время! Я весь день буду в вашем распоряжении! С утра и до вечера!

Он отчаянно ставил восклицательный знак после каждой фразы, почти умолял.

Галя поняла его тот час: никакого инструктора, конечно же, нет, он его выдумал, чтобы иметь время подготовиться к приему гостьи.

Страх и непонятная подавленность слегка отпустили Галю.

— Ну хорошо, — с облегчением, с радостью даже, произнесла она. — Договорились. Приеду завтра, без звонка.

Она почувствовала, что на том конце провода рады отсрочке не меньше, чем она сама. Словно гора свалилась с плеч. Хотя так она готовилась к этому дню! Мыла голову польским шампунем, укладывала свои белокурые, вьющиеся, как у брата, волосы, делала маникюр и прочие ухищрения, которые, мнилось ей, не совсем бесполезны в ее борьбе. По крайней мере, самой себе повышают настроение.

— Ну что ж, — сказала себе Галя, встряхиваясь, как утка, вылезшая из воды. — Поеду завтра, когда захочу. Как соберусь. Моя цель — увидеть Сашу, перемолвиться, вырвать правду. Может быть, напишу очерк о Раковском, если он мне понравится.

Так думала Галя, уже засыпая под приглушенные звуки радио и маминой возни допоздна на кухне.

Спала она плохо и мало. И все вспоминался ей виденный на каком-то фестивале испанский фильм под названием «Палач». Как там ведут под руки навстречу друг другу осужденного на смерть и палача, а они одинаково боятся и упираются. Невозможно сильнее передать всю противоестественность, весь ужас насилия человека над человеком.

«Наверное, — думала Галя, — в мировом кинематографе нет более потрясающей сцены, чем эта».

В одном конце длинного коридора на сером рассвете с лязгом открывается дверь камеры. Из нее выводят на казнь узника — в первый и последний для него раз. Ноги его не держат — так велики ужас и жажда жизни, поэтому двое конвойных волокут его под руки.

В это же время в другом конце коридора из другой камеры выводят начинающего палача. Он выходит на казнь в первый, но не в последний раз. От ужаса предстоящего ему злодейства ноги его тоже не держат, и его так же волокут под руки навстречу жертве.

«Так и мы с этим Раковским, — размышляла Галя. — Оба боимся. Интересно, а чего боится он? Я-то боюсь неизвестно чего, просто трушу. Боюсь окончательного ответа на вопрос, убийца мой брат или сидит безвинно. А он, мужчина, начальник колонии — чего боится он? Гласности, это же ясно, журналистского глаза. Много, значит, безобразия в его владениях. Нет, не буду писать очерка о нем. Нужно, как это обычно бывает, даже критикуя, отметить что-то положительное, за что-нибудь похвалить. А ведь уже понятно, что хвалить не за что. И однако писать надо: мне же дано задание рассказать о том, что я там увижу. Я не смогу написать правду. А правда может быть убийственной для того, кто мне окажет гостеприимство».

С неотвратимостью, свойственной бегу времени, надвинулся завтрашний день.

Галя и мать встали невыспавшиеся. Мама до рассвета пекла и жарила пирожки, мясо, курицу в надежде, что Гале удастся пронести эти лакомства несчастным узникам.

Галя представила, как она появится перед начальством, перед охранниками с такой полной, аппетитно благоухающей и к тому же запрещенной сумкой — и это при первом знакомстве!

— Нет, мама, к сожалению, это невозможно!

Мать заплакала, но покорилась.

Галя взяла черную матерчатую сумку, которую она сшила специально для такого случая, уложила в нее яблоки, витамины, купленные в аптеке, и шоколадные конфеты. На самое дно сунула завернутые в бумажку деньги — 25 рублей. Никто не обратит внимания на такую сумку. Ведь в колонии все ходят в черном.

Оделась Галя с особой тщательностью. День обещал быть теплым и ясным, прогноз не грозил ни дождем, ни снегом. Поэтому вместо пальто Галя надела новый светлый плащ. И можно было не прятать под шапку главного очарования — пышных, кудрявых белокурых волос, которые, если стоять спиной к солнцу, светились огнистым сияющим ореолом вокруг головы.

Подумав немного, сменила старые удобные сапожки на новые польские с тонким высоким каблучком. Ходить в них было неудобно, но зато они были так красивы, изящны, что все женские глаза опускались и задерживались на них с тайной завистью.

Через два часа Галя добралась до колонии. Она прошла в отдел кадров и позвонила:

— Я приехала, Андрей Петрович.

— Приехали? — послышался уже знакомый тенор. — Ну хорошо, я сейчас выйду, встречу вас.

— У ворот?

— Нет, зачем же у ворот? — оскорбился почему-то Раковский. — Вы где, в отделе кадров?

— Да, — сказала Галя, удивляясь его догадливости.

— Ну, ждите.

Несколько женщин — работниц отдела кадров сосредоточенно шуршали бумагами и не обращали на Галю внимания. Входили офицеры, но ни о ком она не подумала: «Это он». И вдруг сердце екнуло — вошел энергичный, молодцеватый, подтянутый, невысокого роста, чем-то похожий на кавалериста, на Дениса Давыдова. Быстрым шагом пересек комнату, взялся за ручку двери, но обернулся:

— Это вы меня ждете?

— Я, — ответила Галя, радуясь тому, что приукрасила свою внешность и надела, хоть и неудобные, но польские сапожки.

— Ну идемте. Вам выпишут пропуск.

— Нужен паспорт или журналистский билет?

— Паспорт, только паспорт.

Красивая девушка с удлиненными азиатскими глазами, с пальцами в перстнях и наманикюренными ногтями выписала пропуск, и Галя с начальником колонии пошли к воротам.

— Вот сейчас зайдем ко мне, расскажете, что именно вам нужно. Вы не из журнала?

— Нет.

С лязгом железным открылась одна дверь, потом другая — дверь-решетка. Сидящий за стеклом дежурный взял Галин паспорт, проверил пропуск, невзирая на то, что ее сопровождал сам начальник колонии. Галя двинулась было влево (как она потом узнала — в ту сторону, куда ходят на свидания), но Раковский вежливо остановил ее:

— Сюда, пожалуйста.

Открылась другая железная дверь, и они очутились в «административной зоне». Прямо перед ними было двухэтажное здание с наружной крутой железной лесенкой, по которой они и поднялись.

— У нас тут ремонт, уж извините, — проговорил Раковский, глянув в глубь полутемного коридора.

На фоне бочек с, известкой, ведер с цементом, кусками кирпича и паркета невысокая, подтянутая фигура Раковского выглядела подчеркнуто аккуратно. Он толкнул дверь и пропустил гостью в просторный и, несмотря на ремонт, чистый, с навощенным полом кабинет.

Галя с любопытством огляделась. Низкий потолок, широкое, почти во всю стену окно напротив двери. На белой стене висели портреты Брежнева и членов Политбюро. Т-образные столы покрыты зеленым сукном.

В окно, выходящее на волю, видны маленькие, чисто беленные домики. Во дворах мирно сушится белье, бегает черная собачонка, женщина с кошелкой куда-то идет. И только здесь, в месте лишения свободы, осознаешь, как же все это дорого, как беречь нужно все это будничное, незаметное счастье, озаренное самым драгоценным светом — свободой.

Раковский сел на свое место, пригласил присесть Галю.

— Так каковы ваши задачи? — спросил он, впервые открыто и с интересом разглядывая свою гостью.

Одета она была недорого, но модно и со вкусом — это он определил с первого взгляда. Но, пожалуй, легко не по сезону — не учла того, что здесь, вблизи гор, холоднее, чем в городе. Светлый плащик, ослепительно белая кофточка и черная юбка. Белокурые волнистые волосы, взбитые в пышную прическу, ничем не прикрыты, несмотря на ощутимый морозец. Тонкое белое, с правильными чертами и чуть подкрашенными скулами, лицо, в голубых тенях глаза.

Неброская, милая, в меру модная девушка с удивительно мелодичным голосом — на этот ее мелодичный голос он обратил внимание еще по телефону. Ее неожиданная для него молодость (как будто не могли из газеты прислать кого-нибудь постарше и поопытнее) несколько успокоила его, но твердость характера, которая, бог знает из чего, угадывалась в ней, несмотря на ее трогательную хрупкость, не позволяла ему расслабиться.

— Может быть, поступил какой-нибудь сигнал? — осторожно осведомился он.

— Писем в газету приходит много, — уклончиво ответила она. — В том числе и об исправительных учреждениях. Мне бы хотелось узнать о ваших проблемах, пообщаться с работниками колонии, с заключенными.

В этот момент дверь отворилась, и в кабинет вошел пожилой подполковник с широким добродушным лицом.

— А вот и Тихон Михайлович, — воскликнул с невольным облегчением Раковский. — Вам интересно будет с ним поговорить: восемнадцать лет проработал здесь на моем месте.

Тихон Михайлович пожал Гале руку и с дружелюбной улыбкой уселся напротив. Перебросившись с ним фразами, необходимыми при знакомстве, Галя задала главный, заранее приготовленный вопрос. Этот вопрос мучил ее с первого дня трагедии, случившейся с ее братом.

— Меня очень интересует, Тихон Михайлович, одна вещь. Я бы даже сказала, что это главное, что мне надо знать. Только, пожалуйста, ответьте правду. Верите ли вы, что всякого преступника можно перевоспитать?

— Да, я, безусловно, верю, — тут же, не задумываясь, ответил Тихон Михайлович, и лицо его преисполнилось значительности. — Расскажу вам такой случай. Человек получил «вышку» — ну, то есть, смертный приговор. И ему дано семьдесят четыре часа — подумать о своей жизни. В эти часы заседает президиум, решает окончательно его судьбу. И решил все-таки сохранить ему жизнь. Ну, его переводят из камеры смертников в общую камеру. И что же? Человек меняется! После того, как глянул в глаза смерти. Смотришь, он уже сам за порядком следит, кого-то опекать начинает, как наставник. И нарушений никаких.

Галя слушала, затаив дыхание. Ведь эти сведения — из первых уст, они драгоценны для журналиста. Она пытливо вглядывалась в добродушное, слегка одутловатое лицо подполковника, стараясь угадать, искренне говорит он или же рассказывает то, что положено по должности и заранее подготовлено. Но нет, глаза смотрели прямо и правдиво.

Раковский слегка барабанил пальцами по столу и напряженно слушал.

— А вы что скажете об этом, Андрей Петрович? — обратилась к нему Галя.

— Если бы я думал иначе, меня бы здесь не было.

Ответ Гале понравился: коротко, ясно, убежденно.

То и дело открывалась дверь, кто-то хотел войти, но Раковский говорил:

— Занят. Зайдите потом. Потом, занят.

— И в то же время, — продолжал Тихон Михайлович, — есть целая категория ребят, для которых достаточно переживаний до суда, чтобы с преступлениями навсегда было покончено. Жаль, что у нас не учитывают этого. Если уж завертелась машина…

— Разрешите, Андрей Петрович?

— Потом. Занят.

Галя почувствовала себя неловко и сказала:

— Андрей Петрович, я вижу вас рвут на части, всем вы нужны, а я хотела бы познакомиться с территорией, куда я попала, осмотреться. Пусть меня проводит Тихон Михайлович, если он не возражает.

— Ну что ж, идите, посмотрите. А потом вернитесь ко мне. У меня сейчас будет собрание отрядных.

Галя и подполковник были уже в дверях, когда Раковский окликнул:

— Тихон Михайлович, задержись на минутку.

«Сейчас даст ему инструкцию, что мне показывать, а что утаить», — подумала Галя и вышла за дверь одна. Рабочих-ремонтников в коридоре не было — видно, еще не кончился обеденный перерыв. Дверь в соседний кабинет была распахнута, оттуда доносился торопливый стук пишущей машинки. Движимая любопытством, Галя заглянула туда. Девушка-секретарь сидела за деревянным барьером и не уделила ей никакого внимания. Галя остановилась у окна и вдруг обнаружила, что оно выходит прямо в зону.

Серый асфальт, черные робы заключенных, бледные, как картофельные ростки в подвале, лица. В углу под кирпичной стеной дымится сваленный и положенный мусор. Унылое зрелище! Стоит ряд серых трехэтажных домов, в которых они живут. Кое-где из окон торчат бритые головы зеков, не знающих, чем занять себя. И на скамейках они сидят, спустив свои черные хламиды.

Галя почувствовала, как вся душа ее встопорщилась от увиденного. Какой ужас — жить здесь изо дня в день, не имея возможности вырваться. Только следить глазами за пролетающими в поднебесье птицами и завидовать им!

На площадке наружной лестницы уныло стоял, облокотившись о железные перила, молодой парень в черном одеянии с желтой биркой на левой стороне груди. «12 отряд. Фролов», — прочла Галя на бирке. Это был первый заключенный, который встретился ей, и Галя решила заговорить с ним.

— Ремонтом занимаетесь?

Парень мельком глянул на незнакомую девушку и опять уставился в пустоту перед собой.

— Да, настилаю паркет у начальства, — помедлив, бесцветным, тусклым голосом произнес он. — Остановился передохнуть, пока поднесут материалы.

__ А за что ты осужден? — боясь показаться неделикатной, все же отважилась спросить Галя.

— Убийство. Меня довели до невменяемости.

— Чем? Словами, битьем?

— И словами, и руками, и ногами.

— Но ты потом хоть осознал, что нельзя себя распускать до невменяемого состояния?

— Я тут же осознал. И пошел и сам на себя донес.

— И сколько тебе дали?

— Двенадцать лет. — Парень тяжко и прерывисто вздохнул, его бледное, худое, с правильными чертами лицо слегка исказилось. — Потом мой адвокат ездила в Москву, прихватив с собой три дела. И только по моему делу Москва вынесла протест, и мне скинули срок до девяти лет.

«Девять, двенадцать… не все ли равно? Одинаково бесконечно, — с ужасом подумала Галя, неотрывно глядя на молодого убийцу. — Парень ты, парень! Из-за мгновений вспышки загубил две жизни: одну — навеки, и свою — надолго, на бесконечные годы».

Она вдруг осознала, что впервые видит убийцу. Не на экране, не на подмостках театра, а наяву. Вот он, рядом, протяни руку — можно дотронуться. Стоит, весь в черном, с желтой, словно медаль какая, биркой, на которой отпечатаны его фамилия и номера отряда и бригады, где отныне влачится его жизнь. Вот он, убийца, — стоит, опершись о перила, и смотрит вперед себя пустыми неозаренными глазами. Худая мальчишечья шея торчит беззащитно из-под черного-воротника.

— Как же это произошло? — тихо спросила Галя.

— Не хочется вспоминать, — он содрогнулся от отвращения. Однако, помолчав, стал рассказывать: — Поздно вечером возвращался с девушкой из ресторана. На перекрестке стали ловить такси. Наконец одно остановилось. Мы хотели сесть, но тут подбегает другой парень, отпихивает меня и хочет посадить свою девушку. Ну, я развернулся и врезал ему. Он сильнее оказался, сбил меня на землю, пинал ногами, чуть не убил. Когда он полез в машину, я вскочил и снова врезал ему. Он отлетел и упал затылком на выступ крыльца. И все. Отдал концы.

Галя, потрясенная несуразностью, несоответствием пустяковой причины и страшного следствия, долго молчала.

— Не хочется вспоминать, — повторил парень с отвращением и усталостью.

Гале показалось, что у него не осталось силы даже на глубокий вздох. Неужели и Саша таким стал? Потухшим, потерянным, усталым, безразличным… Сашка ты мой дорогой, братик непутевый…

Вышел Тихон Михайлович, излучая добродушие и гостеприимство, и они с Галей спустились на голый, неприютный асфальт административной зоны. Это небольшое пространство было отгорожено от всего прочего мира высокими стенами и двумя железными воротами — с одной стороны и с другой стороны. Впереди идущий высокий молодой человек оглянулся и безмерно удивился, узнав Галю. Это был один из здешних отрядных, с которым Галя познакомилась в приемной МВД. Она улыбнулась ему, но тот от удивления не сумел ответить улыбкой.

Часовой отдал честь подполковнику и с железным лязгом отомкнул ворота. Перед Галей открылась обширная территория рабочей зоны, одноэтажные заводские строения, редкие молодые топольки с облетевшими листьями. Был даже газон с засохшими астрами и ромашками.

— Ну, прежде всего, обратите внимание на наглядную агитацию, — нарушил молчание Тихон Михайлович и указал на щиты и стенды, стоявшие вдоль дороги. На них были обозначены номера отрядов, выполнение плана в процентах, место в соцсоревновании, заработок заключенных.

— Видите, четыре рубля тридцать копеек — заработок каждого ежедневный.

Галя отметила про себя, что в Сашином отряде меньше всех процентов выполнения плана — последнее место! Правду Турсунов сказал, что это самый неблагополучный отряд.

— Здесь у нас ремонтно-инструментальный цех, сокращено — РИЦ.

Они зашли в это остекленное здание. Ровными рядами стояли станки, и у каждого сосредоточенно трудился заключенный. Несколько человек подняли головы и взглянули на вошедших. Здесь было светло, чисто, уютно, неяркое солнышко светило во всю стеклянную стену, и Галя подумала, что повезло тем, кто работает в этом «дворце».

Подошел начальник цеха — пожилой, худой и угрюмый человек. Узнав, что он работает здесь двадцать лет, Галя и к нему обратилась с тем же вопросом: верит ли он в перевоспитание каждого осужденного?

Начальник цеха усмехнулся весьма скептически:

— Как же, ожидайте! Перевоспитаются… Я вам вот что скажу: если что было хорошего в человеке до того, как попасть сюда, оно и останется. А не было — и не появится.

— Вот уже другое мнение, — растерянно сказала Галя, несколько смутившись, и оглянулась на Тихона Михайловича.

Ведь пример, приведенный им, убедил было ее, вселил надежду на хорошее… И не столько пример убедил ее, сколько неподдельное волнение Тихона Михайловича, когда он это рассказывал. Видно было, что подобные случаи нравственного возрождения преступников, превращения, которые произошли у него на глазах, глубоко запали ему в душу.

«Наверное, бывает всякое, — подумала Галя. — Значит, прав и тот, и другой».

— Нет, я верю, — твердо сказал Тихон Михайлович, — что любого, если он не умственно отсталый, можно исправить. Но при условии, чтобы с каждым заниматься персонально, каждому уделить особое внимание.

Угрюмый начальник светлого, остекленного цеха только саркастически хмыкнул в ответ.

В термическом цехе было жарко, в открытой печи полыхало пламя. Отблески его плясали на бледных лицах. Ребята оголились по пояс и, увидев входящих, поспешно натягивали черные рубашки.

В нос ударил запах угара. Галя заметила, что из-за неплотно закрытых дверок некоторых печей просвечивал огненно-раскаленный уголь, видно, оттуда и просачивался угар.

— Вы тут не угораете? — спросила Галя у невысокого, крепкого сложения парня.

— Угораем, случается, — ответил парень, усмехнувшись.

Галя пригляделась к нему и вдруг узнала Максуда. Узнала с трудом без его густых смоляных волос. Бритая голова изменила его почти до неузнаваемости, да еще мертвенно-бледное лицо, да сигарета, зажатая в углу рта. Словно совсем другой, повзрослевший и измученный человек. И все равно — Галя почувствовала это — какое-то странное очарование исходило от него.

— Здравствуй, Максуд, — неуверенно проговорила она.

— Здравствуйте, — без удивления ответил Максуд и неожиданно, воровато оглядевшись и улучив момент, когда Тихон Михайлович отвлекся, достал из кармана конверт и протянул Гале.

— Вот жалобы, мы хотели на волю с вами переправить. Пошлите куда надо.

Галя быстро спрятала конверт в записную книжку. Максуд отошел к печи, давая понять, что разговор окончен, хотя Галя и предпочла бы продолжить его.

— Смотрите, мы большое внимание уделяем наглядной агитации, — и Тихон Михайлович опять стал показывать стенды, где отмечены успехи каждого отряда и бригады.

Была в этом полутемном и жарком цехе маленькая боковая дверь. Тихон Михайлович толкнул ее, но она оказалась заперта. Он попробовал было поднять деревянную ставенку, закрывающую окошечко, прорезанное в середине двери, но это ему не удалось. На миг лицо его исказилось гневом, но он сдержался — видимо, из-за нее, Гали. Этого краткого мига искаженного гневом лица оказалось достаточно, чтобы Галя поняла, как добродушный и вежливый подполковник бывает страшен, дав волю своему раздражению. И симпатия, которую Галя почувствовала к нему с самого начала знакомства, вдруг исчезла.

Ни дверь, ни окошко ни в какую не поддавались, как Тихон Михайлович ни тряс их, как ни стучал — похоже, уже и позабыв о своей спутнице. Галю даже охватил жгучий интерес: что же там, за этой таинственной дверью? Такой незаметной в полутьме и огненных бликах термического цеха.

Откуда ни возьмись, появился позади Тихона Михайловича высокий парень, достал молча из широких штанин ключ и легко открыл дверь, почтительно пригнувшись. Только эта его почтительность и усмирила гнев подполковника.

За дверью оказалась светлая, довольно уютная комната, два топчана вдоль стен, посредине стол, ничем не покрытый, табуретки самодельные, грубой работы. По стенам развешены вырезанные из журналов изображения девушек в ярко-цветастых, радостных одеждах. Но когда Галя увидела полки, прибитые к стене, ей показалось, что она попала в сокровищницу Али-Бабы. На полках были расставлены шкатулки — и маленькие, и побольше, резные, невиданной красоты, выложенные изнутри бордовым плюшем. Две коробки шахмат с фигурами, вырезанными самым искуснейшим образом, с такой выдумкой, что хотелось подолгу рассматривать их.

Небольшой кусок плюша лежал на топчане, и молодой паренек торопливо схватил его и попытался спрятать под свою широкую робу. Галя поняла, что этот плюш незаконно попал сюда. На столе стояла вновь начатая шкатулка, лежали инструменты, масляные краски. Неужели этот паренек, совсем еще мальчишка, — и такой мастер?

Другой парень, постарше, стоял у стола с портретом Сталина в одной руке и с кистью — в другой.

— Опять бендежку устроили, — проворчал Тихон Михайлович. — По-моему, вас уже выгнали отсюда.

— Но мы же ничего такого…

Тихон Михайлович взял в руки портрет Сталина.

— Видите, что сделали? Это они сами, — сказал он, этими словами как бы отмежевывая себя от этих ребят. — Считают, что это был хороший товарищ.

— Кто считает? — сразу взъерепенился приземистый широкоскулый парень. — Я его и не знал совсем.

— А ты какого года?

— Пятьдесят третьего. Я родился, а он уже умер.

— Да, ты не знал, это верно, — примирительно сказал Тихон Михайлович.

— Меня попросили, вот я и сделал, — обиженно произнес парень и сунул портрет в угол за топчан.

Только позже Галя поняла, почему эта комнатка была заперта, фанерное окошко в двери забито, и так неохотно, с такими долгими проволочками дверь все-таки наконец открыли.

Дело в том, что любой угол, любую каморку или комнатку, на какое-то время выпавшую из поля зрения администрации, группа зеков тут же стремилась занять, устроить себе отдельное от всех жилище, создать хоть какое-то подобие домашнего уюта. Называлось это нелегальное помещение или «бендежкой», или еще более несуразным словом. Судьба этого гнезда полностью зависела от случая, от настроения отрядных или других представителей администрации, которые до поры до времени только делали вид, что ничего не замечают.

«У кого бы спросить о Саше, где его искать? — думала Галя, безнадежно оглядываясь и боясь выдать свою тайну о том, что ее брат томится здесь. — Что же я у Максуда не выведала? Глупая я, глупая».

Территория обширна, цехов много, зеков и того больше, почти не отличимых друг от друга в своей черной одежде и с одинаково бритыми головами.

— А вот и наша читальня, — услышала она голос Тихона Михайловича.

В читальне — огромной застекленной веранде, где вдоль стен проложены толстые теплые трубы, стояли столики, на них лежали газеты целыми подшивками. С другой стороны этого деревянного одноэтажного строения был служебный вход в библиотеку. Хромой киргиз с приветливым добрым лицом кивнул Гале, как старой знакомой, и, волоча кривую ногу и сильно раскачиваясь туловищем, прошел вперед и открыл дверь в библиотеку. Все было Гале интересно, как если бы она попала в чужое государство. Выкрашенные алой краской деревянные полы сияли чистотой. На стеллажах — манящие ряды книг, на столе в деревянных ящичках — карточки читателей. То, что там, за непроницаемыми стенами, на воле было обычным, не стоящим внимания, здесь казалось великим достижением.

Тихон Михайлович с удовольствием и гордостью окинул взором это благополучное хозяйство.

— А вы кем были на воле? — спросила Галя, вглядываясь в симпатичное пожилое лицо хозяина библиотеки.

— Прорабом на строительстве, — с готовностью ответил он.

— И за что попали сюда?

— За хищения в крупном размере, — ответил за него Тихон Михайлович.

И так это не вязалось с обликом явно доброго, расположенного к людям человека, что Галя спросила с надеждой:

— Может быть, вы просто недосмотрели, халатность допустили?

Библиотекарь смутился, махнул рукой.

— Да нет, что там. Было дело, виноват.

— Это хорошо, что вы так откровенны.

— А они, осужденные, от нас ничего не скрывают, — сказал Тихон Михайлович. — От товарищей — да, могут скрывать, а от нас — нет.

— Да, среди зеков народ всякий попадается, — сказал пожилой библиотекарь. — С некоторыми лучше вообще не говорить…

Сколько читален, библиотек повидала Галя за свою жизнь! Но не помнила, чтобы какая-нибудь из них порадовала больше этой. Каждая книга показалась драгоценностью, чудом попавшей сюда, в это царство неволи. Одно огорчало: читательских карточек всего триста на такую обширную и густонаселенную территорию.

Только две каменные стены, оплетенные колючей проволокой, отделяют этот мрачный мир без живых красок — от вольного света. А кажется — будто километры пролегли. И все здесь исполнено особого значения: скверное кажется стократ сквернее, а хорошее, не ценимое на воле, радует несравненно сильнее — вроде этой библиотеки.

ГАЛЯ В РОЛИ РЕВИЗОРА

В столовую пришлось спускаться куда-то вниз, на несколько ступенек. Тут их словно ждали: на плечи: сразу накинули белые, накрахмаленные халаты и только тогда разрешили пройти на кухню, где на горячей плите кипели огромные котлы. «Котлы кипят кипучие», — вспомнились Гале слова из сказки об Аленушке и ее братце Иванушке.

— Что здесь? — спросила она, указывая на котел, где сверху аппетитно колыхалась жирная с блестками жира и бордовыми пятнами томата пленка, под которой бурлило варево.

— Эта пшено с картошкой, — ответил молодой сытый повар, погружая поварешку в варево и захватывая в ковш немножко, чтобы не то угостить Галю, не то просто показать дело своих рук. «Ну и бурда», — удивилась Галя, но не сказала этого вслух. По ее мнению, эти продукты никак не сочетались.

— А заправлено чем?

— Маргарином. (Галя невольно поморщилась от отвращения.)

— Что, масла нет?

— Масла нет.

— А молоко?

— Молоко только по спецпитанию. Больным и занятым на тяжелой работе, как литейщики.

— А мясо?

— Мясо раз в день на обед. Сегодня был борщ с мясом.

Круглое лицо повара дышало румяным здоровьем, правдивостью, усердием.

Галю провели по всей столовой.

— Вот здесь рубим мясо. Здесь хранятся крупы, мука. Сюда молоко привозят.

И показывали топоры, ножи, лари, огромные бидоны. И ничего не скажешь: всюду чистота, порядок, халаты на всех идеально белые. Повар отвечает на вопросы с подчеркнутой готовностью и охотой. «Однако подготовился Раковский к моему визиту, — изумилась Галя, вспоминая его слова: «Не можете ли вы завтра? В любое время!» — Похоже, меня здесь принимают за ревизора. Ну что же, не буду их разубеждать».

В школе было пусто — каникулы. В кабинетах — портреты великих путешественников, ученых, писателей. Школа как школа, но уныние, как всюду здесь, словно застыло в воздухе.

…Высокой оградой из железных мелких сеток отгорожена жилая зона. Во дворе и баскетбольная площадка, и волейбольная с сеткой, но никто не играл. На низких железных заборчиках вокруг бывших цветников сидели зеки, и все головы были повернуты в Галину сторону. Около ворот, ведущих из жилой зоны в рабочую, группками стояли зеки, о чем-то между собой переговариваясь.

— Это собирается вторая смена, — словно угадав вопрос, пояснил Тихон Михайлович. — Их построят, и они пойдут на работу.

Галя остановилась. Ей просто необходимо было посмотреть, как они пойдут на работу. Пришлось Тихону Михайловичу смириться и стоять рядом.

Лейтенант в зимней шапке, держа перед собой список, стал выкликать фамилии, и названный парень отделялся от своей группы и подходил к нему. Так собралась целая толпа. Потом ворота железные отворились, и эта нестройная черная толпа пошла.

Какое гнетущее впечатление производила она! Галя впивалась взглядом в каждое наплывающее лицо. В основном — лица тупые. Но есть и хорошие, и почему-то эти хорошие ребята, заметив пристальный взгляд, опускали глаза. «Почему?» — думала Галя и поначалу не находила ответа. Но скоро ответ нашелся: потому что совесть еще не умерла. Если что-то и осталось в этих ребятах хорошего — так это хотя бы остатки живой совести.

Тихон Михайлович так и не смог увести Галю, пока эта нестройная толпа не прошла мимо, молча протопав тяжелыми ботинками. Плац опять опустел. Неяркое солнышко еще светило с неба, и облетевшие деревья в жилой зоне бросали на асфальт нечеткие, какие-то неуверенные тени.

У входа в трехэтажный дом, который вместе с прилегающей асфальтированной площадкой назывался «локалкой», Галя спросила:

— Мы сейчас войдем в барак? Или это не барак называется?

— Жилая секция, — мягко поправил Тихон Михайлович и обратился к пробегавшему зеку: — Голых нет?

Зек остановил свой бег, оторопело глянул на Галю и кинулся обратно.

Несколько ребят торопливо натягивали робы, недовольно поглядывая на вошедших. Двухъярусные койки — одна железная койка над другой — были аккуратно застелены по образцу, вывешенному в коридоре. В нос ударил спертый, надышанный воздух, и Галя не выдержала, спросила:

— Форточки есть?

— Есть, — услужливо, с готовностью ответил дежурный, посмотрел на форточку, но не открыл. — Мы проветриваем, — сказал неуверенно.

«Вот еще почему они такие бледные», — подумала Галя, почувствовав, что настаивать бесполезно.

Некоторое время Галя молчала, разглядывая эти железные койки с жалким подобием подушек и представляя себе, каково-то живется здесь брату — в такой вот «жилой секции».

— Ну как твои дела, Костя? — спрашивал Тихон Михайлович высокого, худющего парня — с полузакрытыми глазами. — Борются ли твои родители за тебя?

— Нет, что вы! — отвечал тот. — Я смирился, мне ничего не светит. Мне ничего хорошего не может быть. Родители мои лечатся от алкоголизма. (Он щелкнул себя по подбородку.) Уже который раз, и все бесполезно.

Галя чувствовала, как чужие беды плотно обступают ее со всех сторон.

В коридоре Галя нажала ручку и приоткрыла дверь, но ей тут же предложили: «Нет, вам не туда». Но дверь приоткрылась, и зрение выхватило остро и запечатлело навсегда: в маленьком отсеке дворика, который Галя увидела в приоткрытую дверную щель, сетка стальная, тень она кидает решетчатую на побеленные известкой стены. А на низкой скамейке — поникшие фигуры заключенных. Опустив почти до колен стриженные головы (а двое — в черных зимних шапках), они даже не разговаривали, просто курили. В это время над закутком, над стальной сеткой («Откуда-то сверху?» — удивилась Галя) раздался яростный визг овчарки. И Галя поняла, что куда-то не туда дверь открыла. И тут же собачью ярость прикрыли, звякнуло какое-то железо, а сидящие в том закутке так и остались в памяти недвижными на низкой скамейке, с головами, тяжелыми от дум, опущенными до колен. Они даже не дрогнули от визга овчарки.

— Вам сюда, — поправил ошибку Тихон Михайлович.

«На волю — с чистой совестью!» — было написано над входной дверью. И красочный плакат: зек, весь в черном, но с улыбкой, держит паспорт, как бы показывая его зрителю. И внизу: «Я заслужил УДО (условно-досрочное освобождение)».

«Ты здесь не навсегда, — прочла еще утешительные слова Галя. — Тебя дома ждет семья».

ВСТРЕЧА С БРАТОМ

— А вот это — наш механический цех, — с воодушевлением сообщил Тихон Михайлович, входя с Галей в неуютное, длинное и темное строение.

Ворота — настежь, на том конце тоже ворота полуоткрыты. Вовсю гуляет сквозняк вдоль стоящих рядами станков.

Сердце Гали сжалось: ведь в этом цехе должен работать ее Саша, если только его не перевели куда-нибудь еще. Сейчас она его увидит. Неужели и у него такие же опустошенные глаза, как у Фролова — там, на площадке железной лестницы? Галя напряженно вглядывалась в полутьму цеха, ища глазами брата. Но его не было.

Подошел молодой невысокий лейтенант и представился как начальник цеха.

— Ваш цех на каком месте? — спросила Галя, чтобы поддержать разговор.

— На последнем! — слегка краснея, ответил лейтенант с каким-то детским отчаянием, и это очень понравилось Гале.

— Ну ничего, — утешила она с улыбкой незадачливого начальника. — Место — это величина движущаяся, последнее может стать первым.

И тут Тихон Михайлович радостно вскричал, обращаясь к какому-то зеку — тот быстрым шагом приближался к ним:

— А ты откуда узнал? Тебе кто-нибудь сказал, чтобы ты пришел на свое рабочее место?

Галя вгляделась, — а под черной шапкой, из-под чернеющей, впервые пробившейся, щетины смотрит на нее, улыбаясь на весь цех, Саша! Боже, ну и вид у него! Широченные черные штаны, руки в мазуте, шея открытая на этом сквозняке, в этом промозглом холоде — все это пронзило Галю острой, щемящей жалостью. Еще секунда — и она бы с плачем кинулась ему на шею, но огромным усилием воли сдержала себя и внешне осталась невозмутимой. Ей все еще казалось, что никто не догадывается, что у нее здесь, в колонии, родной брат. А слов Тихона Михайловича, обращенных к Саше, она не осознала.

Саша ничего не ответил на эти слова — похоже, он их и не слышал. Он не отрывал глаз от сестры, растерянно вытирая какой-то тряпкой руки.

— Какая ты нарядная, — сказал он. — Совсем летняя. Что-то слишком легко оделась. А сапожки какие — красивые, модные.

Галя посмотрела на его тяжелые, огромные, старые ботинки, и слезы выступили у нее на глазах.

— А я тебе новые ботинки принесла, — сказала она, доставая сверток из своей черной сумки. — Может быть, здесь переобуешься, и я старые унесу.

— Нет, пусть с собой заберет, — сказал Тихон Михайлович. — Пусть у него две пары будет. Если одну промочит — другую наденет.

Саша послушно взял сверток.

Тихон Михайлович, огромный, массивный, обнял за плечи тщедушного начальника цеха, с живым интересом наблюдавшего встречу брата и сестры, и увел его в сторону. Галя в своем смятении не сразу даже оценила его великодушие и такт.

— Ну пойдем ко мне, — сказал Саша. — Я смотрю, сам Михалыч тебя сопровождает.

— Да, он поводил меня по территории, все показал. Такая чистота в столовой, в каптерке, в школе — просто удивительно.

— Со вчерашнего дня все чистим, скребем. Заставили драить всю колонию, переполох в зоне устроили, полный шмон навели. Все гадали: кого встречаем? А оказывается, тебя. — Саша засмеялся, и только по смеху Галя узнала в нем прежнего мальчишку. — Хочешь заглянуть в наш кинозал?

Галя просунула голову в приоткрытую дверь. Какой-то темный сарай, в котором стоят неструганые скамейки-лавки. Спасибо, хоть не под открытым небом.

Рядом с «кинозалом» было невзрачное деревянное строение. Над дверями — выцветший лозунг: «Искусство принадлежит народу».

— Сюда, — сказал Саша, открывая скрипучую дверь. — Здесь наша бендежка. Ну, наше логово, короче.

Полутемный коридор сплошь увешан плакатами, с которых смотрят радостные и сознательные зеки с паспортами в руках.

— Это клуб, что ли? — догадалась Галя. — И он работает?

— Еще как! Тут вовсю жизнь кипит.

«Логовом» оказалась маленькая чистая комнатка с одним окошком, выходящим на серую стену сараеобразного «кинозала». По стенам развешены вырезки из журналов, напоминающие о вольной жизни. Одна железная койка, стол и табуретки — вот все убранство. Гале здесь так понравилось, что она засомневалась.

— Вы что, постоянно здесь живете? — недоверчиво спросила она.

— Нет, конечно. В основном, живем, как все, в своей хате. А сюда время от времени скрываемся. Это бывшая музыкалка — ну, музыкальная комната. Квартируем, пока не выгонят.

Даже шальной солнечный луч, отраженный от каких-то чужих стекол, светлым пятнышком прилег на стене. Как будто нарочно, тайком пробрался сюда, чтобы Галя ощутила всю ценность этого нелегального счастья — этой «бендежки».

Некоторое время брат и сестра молчали, сидя друг против друга за столом. Саша улыбался, а Галя вытирала слезы, которые сами собой катились из глаз — от одного вида его стриженой головы, исхудавшего, бледного лица, этой черной робы, из которой торчит какая-то беззащитная шея.

— Да-а, — вздохнув, произнес Саша, — видать, долго придется отвисать тут и думать, что на воле ведут подобающий образ жизни, а я вот прозябаю.

— Ты мне только правду скажи, как на духу: насколько вы виноваты?

— Да нисколько мы не виноваты. Ты раздобудь и почитай наши первые показания. Там каждое слово — правда.

— Зачем же вы на суде говорили неправду? Изменили все показания.

— Мы хотели вытянуть этого Федора, да дело гиблое вышло.

Тут где-то наверху раздался такой барабанный грохот, что Галя вздрогнула:

— Что это?

Саша засмеялся.

— Боб репетирует. За угон осужден, но не унывает. Как засядет за барабан, так и давай грохотать на всю зону. И все знают: что Боб репетирует. А внизу, прямо под ним — режимная часть, где режимники сидят в своем кабинете. Но ничего, терпят. А у Боба — талант. Пришел однажды на репетицию, попробовал стучать по барабану — получилось сразу. Видать, врожденный талант. Да еще при этом поет. Поет и стучит — это вообще редкость.

— Кем же ты работаешь?

— Электриком. Я хорошо устроился. Вернее, мы с Французом. Ты что думаешь, за такие места, как электрик или, скажем, завхоз в школе, идет борьба. Кто-то обязательно подсиживает, шпионит. Застукают, что пронес в зону мясо или, например, чай, сразу бегут, доносят. Приходит контроль, отбирают все, пишут акт. Так сняли завхоза, на его место контролеры своего доносчика поставили.

— Неужели, и вы тоже подсиживали и доносили? — ужаснулась Галя.

— Нет, у нас по-другому вышло. Из электроцеха повыгоняли двух блатных электриков. А мы с Французом как раз безработные были. Ну, Максуд подарил одному бугру шкатулку, он нас и устроил.

— Какому бугру? Что еще за «бугор» такой? Саша, ты вообще уже заговорил тюремным языком.

— Иначе тут нельзя, если хочешь выжить. Заговори я на нормальном языке, меня никто не поймет.

— Ну и что эти «блатные электрики», которых повыгоняли? — поинтересовалась Галя. — Они смирились?

— Какое там! Они нам мстили: то где-то шнур оголят, то провод воткнут или, наоборот, выдернут. Лезешь в станок, а там как взорвется в лицо тебе ультрафиолетовой вспышкой. Раза два глаза обжигал. Да и не умел многого вначале. Потом разобрался, научился. А главным энергетиком у нас — пожилой дядька, такой въедливый, занудный, что мы прозвали его Змей Горыныч. Не терпит, чтобы кто-то хоть на минутку остался без дела: «Ну-ка, Булатов, там провод оголился, заизолируй-ка его». Или: «Там лампочка перегорела, вверни новую», хотя она там еще год не понадобится.

Время бежало, а брат и сестра все никак не могли наговориться. Гале была интересна каждая мелочь из его жизни.

— Значит, у вас теперь новый начальник колонии. Ну и как?

— Нет сравнения, — отвечал Саша с живостью. — Новый хозяин — как царь. Идет всегда впереди свиты, важный такой, подтянутый, все на нем наглажено, блестит. Если из управления приезжает офицер чином постарше, тогда он идет рядом, остальные позади. А из зеков татарин Исмаил стал у начальника посыльным — бегунком. Идет свита, и он за нею шагов на десять позади. Вдруг хозяин остановился: «Ну-ка, Исмаил, сбегай туда-то, узнай». За эту должность тоже идет борьба у зеков.

— Вот оно что, — протянула Галя. — Чем же плох был старый начальник? Мне показался он добрым, отзывчивым.

— Старый хозяин ходил какой-то мятый, сутулый, без свиты. Придирался по пустякам. Несправедливым бывал. Ну, например, кто-то один провинился, а хозяин дает распоряжение: всем отоварку прекратить. Вот бунт и подняли: дайте нам нового хозяина, который смог бы навести порядок. Новый хозяин сразу пошел на уступки по мелочам, зато в главном проявляет принципиальность.

Галя невольно подивилась наблюдательности и здравым суждениям брата. Откуда что взялось…

— Скажи, а ты скучаешь без музыки?

— Еще как! — воскликнул Саша. — Завидую тебе, что ты можешь, когда захочешь, слушать рок.

Галя засмеялась.

— Можешь не завидовать: такого со мной не случается, чтобы я захотела.

— Вот видишь, как вы все себя обедняете! Как загремит, как даст чаду тяжелый рок-хард, так вы блокируетесь от этой музыки, щит ставите в своей душе и не воспринимаете. А ведь музыка — одна, она вся хороша. Просто одна пошумнее, другая потише. Каждый же автор может тебя сразить, один — тем, другой — иным. И мы богаче вас, мы воспринимаем и старую музыку, и новую. А как я люблю гитару! Играет гитара — ясно слышишь, как два собеседника разговаривают. Один кончает — бац, уже другой отвечает. Ясно слышишь за переборами струн, как две души переговариваются между собой.

— Да, мы сделали ошибку, что не отдали тебя учиться музыке, — сказала Галя печально. — Может быть, все тогда было бы по-другому…

— А Мамаев по-прежнему твой отрядный? — спросила она внезапно.

— Нет, что ты! Новый хозяин их всех повыгонял, кто дрался почем зря.

«Спасибо Турсунову и Раковскому, — подумала Галя. — Вот уж кто по праву занимает свое место!»

«А ВДРУГ И МНЕ ТАК ПРИДЕТСЯ…»

— А я смотрю — хмурится дневное светило, — с тревогой сказал Саша, глянув на небо, когда они вышли из клуба.

И в самом деле: откуда ни возьмись, тучи уже громоздились на небосводе. На плацу было пустынно, и поднявшийся ветерок с сухим шелестом гнал по асфальту сухие редкие листья.

— Ну, прощай, мой непутевый братишка, — сказала Галя и обняла его, ощутив запах мазута, машинного масла и еще какой-то неизбывный запах колонии, который присутствовал здесь повсюду. — Веди себя хорошо.

Саша, понурившись, пошел к одним железным воротам, а Галя со своим провожатым — к другим. Опять лязг и скрежет затворов, да еще к тому же прозвенел звонок. Галя только теперь различила его звук: оказывается, он звонил всякий раз, когда кто-нибудь входил в зону или выходил из нее. Как будто предупреждал: осторожно, человек идет…

Раковского уже не было: его вызвали в город. Вольнонаемные служащие уехали на специальном автобусе.

— Надо было и вам с ними уехать, припозднились вы, — сказал Тихон Михайлович, вручая Гале пропуск. — Теперь надежда только на такси.

…Пока Галя добиралась до большой дороги, хлынул дождь. Она долго стояла на обочине, поднимая руку навстречу каждой машине и всем телом ощущая ледяное дыхание недалеких гор. Мимо проносились машины, в которых сидел один либо два человека, и красно-оранжевый уют салона, освещенного изнутри, так манил к себе! Но машины не останавливались и тут же скрывались в тусклой дали за серыми полотнищами дождя.

Потеряв надежду, Галя двинулась пешком. Снежная крупа, в которую на лету превращались дождинки, колко хлестала ее по лицу и непокрытой голове. На этой дороге не было даже тропинки для пешеходов, и приходилось идти прямо навстречу машинам. Грузовые и легковые, они обгоняли Галю одна за другой, и ни у кого не возникло желания остановиться при виде одинокой фигурки на раскисшей дороге. Галя уже не поднимала головы и не оборачивалась. Она шла, оскальзываясь на каждом шагу, и вспоминала улыбку брата. Ведь это была первая улыбка, встреченная в зоне! Потом ей вспомнился Максуд и его цех: мгла, вспышки металла, окалина. Люди толкают тележки. «Спаси меня, чтобы я залез в этот цех…» — сказал Саша.

Вдруг тяжелый грузовик, обдав Галю выхлопными газами, натужно зафырчал, затормозил, остановился. Открылась дверца, выглянул молодой круглолицый шофер.

— Девушка, садитесь, подвезу.

Галя молча подошла и забралась в кабину, вцепившись в руку шофера онемевшими от холода руками. Некоторое время ехали не разговаривая. Шофер осторожно приглядывался к нежданной спутнице с обвисшими мокрыми волосами, побелевшими щеками и красным носиком.

— А я смотрю, вы идете, и подумал: вдруг и мне когда-нибудь так придется?

— Правильно подумали, — сердито сказала Галя. — Всем и всегда надо бы так думать.

— Вам куда? К автобусной остановке в город?

— Да. А что, не по пути?

— Мне в другую сторону, но я вас подвезу. Между прочим, я сразу догадался, что вы из города.

— Да? Каким образом?

— Сам не знаю. По каким-то неуловимым признакам. Все-таки у нас в поселке народ другой.

— Я вам так благодарна, — помолчав, произнесла Галя. — Вы сегодня спасли меня от верного воспаления легких. Интересно, а вы когда-нибудь попадали в аварию? — неожиданно спросила она.

— Пока нет.

— Хотите, научу вас, как избежать аварий?

Парень снисходительно усмехнулся, однако сказал:

— Валяйте, учите.

— Каждое утро, когда встанете, внушайте себе: «Сегодня со мной ничего плохого не случится». Вы знаете, помогает.

Хотя парень продолжал снисходительно улыбаться, все же Галя почувствовала, что он накрепко запомнил ее слова.

Грузовик подкатил к автобусной остановке, и шофер распахнул дверцу.

Наступила неловкая минута: надо было расплатиться, но взаимная симпатия, установившаяся между ними, мешала этому. Галя достала было кошелек, однако шофер оказал мягко, но твердо:

— Ничего не надо, я не возьму. Счастливо доехать!

Галя растроганно смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.

И только в автобусе она обнаружила, что черная сумка — с яблоками, конфетами, витаминами, купленными в аптеке, и двадцатью пятью рублями, упрятанными на дне, — эта сумка так и осталась у нее в руках. Она забыла передать ее Саше! От бессильной досады на себя, от жалости к брату, которого она так обделила радостью, Галя заплакала.