Я дрался с асами люфтваффе - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Артем Драбкин (Кривошеев Григорий Васильевич) #2

Кривошеев Григорий Васильевич

Я родился 31 марта 1923 года в Крыму. Мать была сельским врачом, а отец — художником-декоратором. У меня была сестра и два брата. Причем все трое братьев стали летчиками. Старший брат Борис в 40-м уже летал над Кавказом, средний брат Володя окончил Качинское краснознаменное летное училище, летал над Сахалином, а я учился в десятом классе. Мама мне сказала: «Двоих сыновей уже забрали в армию, они служат Отечеству. А ты останешься со мной, будешь поступать в медицинское училище». К этому времени я уже дежурил у нее в родильном доме и меня знали в медицинском училище. Но в декабре 1939 года приходит к нам в 10-й класс Зуйской средней школы инструктор Качинского училища, молодой, симпатичный, в парадной форме. И рассказывает о положении в мире, напоминает решение партии и правительства: «Комсомолец, на самолет!» И вот мы четыре человека: я, Морозов Коля, увлекавшийся драматическим искусством и руководивший в нашей школе драматическим кружком, Шура Никифоренко, мечтавший стать архитектором, и Семен Зиновьевич Букчин, у которого старший брат был секретарем райкома, а средний брат директором школы, поехали в Симферопольский аэроклуб. Переночевали у моих друзей, а утром прошли медкомиссию и нас зачислили. Построили всю братию, человек 60 или даже больше, в шеренгу по три человека и повели строем на аэродром: «Шаго-о-ом! Марш! Запе-е-евай!» — и я, семнадцатилетний пацан, запел авиационный марш: «Все выше, и выше, и выше…» Пришли на аэродром, командир говорит: «Будешь старшиной». Через некоторое время нас отпустили домой. Я приехал и не знаю, как матери сказать, что ослушался ее наказа. Я крутился-крутился — отец заметил, что я чего-то недоговариваю: «В чем дело?» Говорю: «Мамуля, я нарушил твою заповедь и поступил в Симферопольский аэроклуб». Мама заплакала и говорит: «Сын, иначе я не ожидала». Я закончил Симферопольский аэроклуб, а потом поступил в Качинское летное училище. А школу я не окончил — мы с 10-го класса ушли в аэроклуб, а потом война. Аттестат за 10 классов я получил уже после этой войны, в которой потерял почти всю семью. Средний брат погиб 19 августа 1941 года. На Сахалине он переучился на СБ. Служил в 55-м полку скоростных бомбардировщиков. В июне их перебросили на Западный фронт, и вот 19 августа под Полтавой был сбит. Старший остался жив, закончил службу заместителем командира полка. Когда немцы оккупировали Крым, кто-то донес, что мама член партии, и ее забрали в гестапо. Перед войной в поселок ездил киномеханик, кино же не было в каждом селе, а этот киномеханик был по национальности немец, так он пошел в гестапо просить за нее, и немцы ее освободили. Так на нее второй раз донесли! И в 1942 году ее расстреляли. Отец хотел отомстить за нее — его повесили. Вот нас со школы ушло в авиацию 4 человека, и все четверо вернулись, а те, кто остался, — все погибли. Они начали партизанить, помогали, руководили, были связными. Всего осталось 2 девочки и один парень, и все.

За год в аэроклубе полностью прошли программу на У-2, и на «Качу» мы приехали в феврале 41-го. В училище дисциплина идеальная была: построения, до секунды рассчитанный распорядок… Приходим с аэродрома в комбинезонах промасленных. Умываемся-переодеваемся и только потом в столовую, а там на 4 человека столик, чистота, белые скатерти, вилка, ложка, салфетка. Зарядка была, общефизическая подготовка, теоретическая подготовка. Исключительный порядок и ни секунды свободного времени, только для того, чтобы письма написать.

Я был в пятой эскадрилье, командовал которой Воротников, а потом Победоносцев. А в первой, под командованием Мирошниченко, учились Василий Сталин, братья Микоян и Тимур Фрунзе, который был старшиной их летной группы. Я помню, Тимур их заставлял тряпками после полетов мыть самолеты. Они были на общих основаниях, в кирзовых сапогах, в гимнастерках. Надо сказать, что, по моему мнению, Василий был прекрасный парень, дисциплинированный, но потом «друзья» его избаловали.

1 апреля я принял присягу, и сразу начали летать на УТ-2. Инструктором моей летной группы, в которой я был старшиной, был Филатов. Перед войной мы полностью успели закончить программу УТ-2. До войны несколько раз были учебные тревоги, но ими не злоупотребляли, потому что это расслабляет. 22 июня утром я вскочил по сигналу тревоги. Одеваюсь и вижу, что у заместителя командира моей эскадрильи по строевой части, педанта до мозга костей, звездочка на пилотке сзади. Никогда такого не было! Думаю: «Что-то случилось». «Командир, что случилось?» — «Война». Построились: «Караул, на Мекензевы горы!» (там у нас было бензохранилище). Приехали мы туда где-то в пять часов утра — еще темно, рассвет только забрезжил, прожектора шарят, и мы видели, как немецкие бомбардировщики бомбили Севастополь. Тогда же я увидел, как девяточка СБ учебным строем летела на бомбежку, а оттуда вернулось два-три избитых, исполосованных самолета. Вернулись в училище. В столовую пришли — нет белых скатертей, курсанты шаркают по полу грязными сапогами. Потом мы уже ходили и в караулы и на рытье окопов. Я лично киркой и лопатой вырыл 32 окопа.

В августе 41-го наше училище из Качи эвакуировали в Красный Кут, под Саратов. В это же время из инструкторов был организован полк, который улетел на фронт, а командовать нашей эскадрильей назначили Победоносцева. Сменился и командир училища, им стал дважды Герой Денисов. Семь учебных эскадрилий разбросали по степи. Каждое звено отрыло себе землянку — большую яму, перекрытую бревнами и присыпанную сверху землей. Вместо кроватей земляной выступ. Началась зима, а у нас на 120 человек 4 пары сапог. Дров нет, угля нет. Так отряжали курсантов, которые на самодельных санях с полозьями из лыж за 15 километров от расположения части ездили за сухой травой. На этой траве и пищу готовили, ей же и согревались. Для поддержания физической формы перед входом в столовую поставили коня: не перепрыгнешь — в столовую не попадаешь, а есть-то хочется. Немцы уже подходили к Москве, Ленинград был в кольце блокады, и вдруг, в ночь на 6 декабря, боевая тревога. Мы поднимаемся, и командир эскадрильи Победоносцев говорит: «Под Москвой произошел прорыв! Столько-то танков сожжено, столько-то солдат взято в плен!» Гарнизон просто воскрес. Мы воспряли духом, стали совсем другие люди. Зимой мы не летали — не было топлива, но к нам в землянку приходили преподаватели, проводили занятия. Ранней весной начали летать на И-16. На самолет дают мизер бензина, полетов мало, поэтому со звена готовили одного-двух человек, самых одаренных. По окончании программы их одевали как следует и отправляли на фронт. Когда под Сталинградом было тяжко, то бросили клич: «Кто пойдет в пехоту?!» — и многие пошли, насильно никого не заставляли. Некоторые потом вернулись доучиваться, некоторые остались. Я окончил училище только в июне 1943 года на самолете Як-1 первых модификаций, еще с гаргротом. Кстати, мы были из первого офицерского выпуска, ведь до этого училища выпускали сержантов. А что такое младший лейтенант — одежда та же сержантская, штаны потерты, только погоны с просветами.

Мы вдвоем с Юрой Губченко (он 7-ю эскадрилью закончил, я — 5-ю) попали в 16-й запасной авиационный полк под Саратовом. Когда мы туда приехали, нас, младших лейтенантов, было 3 человека: я с Губченко и с другого училища парень. Нам дали отдельную палатку. И вот в первую ночь зашел в эту палатку один летун и говорит: «Ребята, здесь много летчиков, которые уже были сбиты, пришли с госпиталей. Они удрученные, горелые. Они боятся летать. Я вас прошу: сделайте все, чтобы здесь не задерживаться. Пройдете курс, и поскорее на фронт, там совсем другая жизнь, другая атмосфера». Так мы и поступили — в запе пробыли всего 27 дней, пройдя так называемое «боевое применение»: воздушный бой, стрельбы по наземным и воздушным целям, полеты по маршруту. Но это разве подготовка?! У нас общий налет был всего 15 часов! Тем не менее 27 августа 26 летчиков — человек 8 младших лейтенантов, а остальные сержанты — прибыли в 6-ю гвардейскую дивизию под командованием генерала Сиднева. Нас распределили по полкам. Нас четверо попало в 31-й гвардейский полк, которым командовал тогда Борис Николаевич Еремин [Еремин Борис Николаевич, подполковник. Воевал в составе 296-го иап, затем командовал 31-м гиап (273-м иап) и 6 гиад. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 342 боевых вылета, в воздушных боях сбил 8 самолетов лично и 15 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (6 раз), Красной Звезды (трижды), медалями.], историческая личность. Он один из первых провел бой не оборонительный, а наступательный, в марте 1942 года. Ведь когда война началась, учили только отбивать атаки. Я хорошо запомнил, как в «Правде» и «Красной Звезде» появились большие статьи «Воздушный бой капитана Еремина семеркой после 25 немецких асов». Сейчас это не понять, но тогда это послужило переломом в сознании многих летчиков-истребителей. Это был первый широкоизвестный наступательный воздушный бой наших истребителей.

Так вот, прибыли мы в полк. К Еремину прихожу, представился, а Еремин для меня такая фигура! Я в запасном полку отпустил усы для солидности. Он мне говорит: «Это что за усы?» — «Для солидности». — «Какой солидности? Ты в бою солидность покажи». Я пошел за палатку, вынул лезвие, которым чинил карандаши, и усы сбрил. Меня распределили в первую эскадрилью Алексея Решетова [Решетов Алексей Михайлович, майор. Воевал в составе 6-го иап и 31-го гиап (273-го иап). Всего за время участия в боевых действиях выполнил 821 боевой вылет, в воздушных боях сбил 35 самолетов лично и 8 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (дважды), Александра Невского, Отечественной войны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды (трижды), медалями]. Я подошел к палатке, в которой находились летчики, — один выходит — в орденах, второй выходит — Герой. Думаю: «Е-мое! Куда попал!» Но тут меня один парень — как потом выяснилось, Выдриган Коля [Выдриган Николай Захарович, старший лейтенант. Воевал в составе 31-го гиап (273-го иап). Всего за время участия в боевых действиях выполнил 629 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 16 самолетов лично и 3 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (трижды), Отечественной войны 1-й ст., медалями.] — затолкнул в эту палатку, я представился, все нормально. А тот бородатый, который к нам в палатку в запе зашел, сказал: «Приедешь в полк — покажи, что ты летчик. Дадут тебе пилотаж, так ты отпилотируй так, чтобы струи шли с плоскостей». Когда мы в полк прилетели на новеньких «яках», которые получили в Саратове, у нас, пацанов, их отобрали, передали опытным. Мне сказали вылететь на проверку пилотажа. Прихожу, механик докладывает, что самолет готов. Держа в памяти наставление, я пилотировал с большой перегрузкой, так, чтобы шли струи. Отпилотировал, иду на посадку. Сел. Командир подходит: «Ну, ты дал им, молодец». Оказывается, когда я, дурак, пилотировал, два «мессершмитта» меня пытались атаковать, а я крутился, их не видел, но с такой перегрузкой пилотировал, что они не могли меня поймать в прицел. Подумали, наверное, дурак какой-то болтается, и улетели. «Да я их и не видел даже». — «Вот за это тебя уважаю: другой бы себе присвоил, а ты честно ответил».

Подходит ко мне механик: «Молодец, облетал самолет!» Я говорю: «Как же так?! Что же ты мне ничего не сказал?» — «Все нормально, подписывай формуляр». Я не знал, что самолет был собранный: шасси от одного, фюзеляж от другого, да еще и не облетанный после ремонта! Сам механик грязный, самолет грязный. Я тогда только на фронт пришел, а они ночами работают, двигатели перебирают — куда им там до шелковых платков. Я вспомнил Туржанского, который коврики в столовой стелил, и на следующий день подшил белый подворотничок. Механику говорю: «Вон банка бензина, возьми, постирай, чтоб ты орел был!» Сажусь в самолет, а механик мне: «Командир, ты у меня седьмой». — «И последний. Будешь плохо мне самолет готовить — расстреляю прямо здесь: Идет?» — «По рукам». Прилетаю, зарулил, выходит механик, комбинезон постиран, и папироску мне. Я говорю: «Иван, извини». Порядок есть порядок.

Прежде чем вылетать на боевое задание, нас готовили. Парторг полка Козлов вводил в курс дела всех прибывающих летчиков. Это был не экзамен, не лекция — беседа. Говорил о том, как выходить на цель, как вести разведку, вводил нас в историю полка, как и какие летчики воевали, изучали район действия, материальную часть. Вновь прибывшие обязательно сдавали зачет по материальной части и штурманской подготовке. От нас требовалось изучить район полета. Сначала давали карту, а потом требовали по памяти ее рисовать. Мы сидим рисуем, нас человек шесть, наверное, а тут прилетел командующий армией Хрюкин. Подошел к нам, ходит сзади, смотрит. В какой-то момент он, показывая на меня, говорит командиру полка: «Вот его сделай разведчиком». Рисовал я неплохо, да и отец у меня был художник. Так что из 227 боевых вылетов, которые я совершил, 128 — на разведку.

А что такое разведка? В фюзеляже истребителя устанавливался фотоаппарат АФА-И (авиационный фотоаппарат истребителя), который управлялся из кабины. Прежде чем вылетать, я раскладывал карту, смотрел задание. Например, нужно снять дорогу в таком-то масштабе, чтоб автомобиль или танк был размером с булавочную головку или с копеечку. В зависимости от этого мне нужно подобрать высоту, рассчитать скорость полета в момент включения фотоаппарата. Если я скорость превышу, то снимки будут разорваны, а если уменьшу — будут накладываться. Кроме того, я должен четко выдержать курс. Если я от курса отклонюсь, то фотопланшета не получится. Сделал все эти расчеты, потом на карте наметил ориентиры, откуда я должен начать съемку и где закончить. Потом должен выйти на цель, найти намеченный ориентир, посмотреть, где эти машины или танки, или что я там еще должен фотографировать, убедиться, что я на него точно вышел. Вышел, выдерживаю высоту, потому что если поднимусь или опущусь, то требуемого масштаба не получится — на одном кадре будет один масштаб, а на другом — другой. И вот я захожу, и уж тут по мне садят из всего, чего можно. Отклониться я не имею права — не выполню задания. И я уже плевать хотел на все эти разрывы справа и слева. Конечно, я выполняю съемку на максимально возможной скорости. Почему? Потому, что зенитчики видят самолет «як» и ставят прицел на 520 километров в час, а я не 520 иду, а 600 — все разрывы сзади. Прилетаю. Фотолаборант несет пленку в фотолабораторию, печатают ее на фотобумагу, все это дело монтируют в планшет, и получается съемка нужного объекта. Я на планшете расписываюсь, там же расписываются мой командир полка и начальник штаба, и этот планшет везут тому, в интересах кого я выполнял это задание. Мало того, что я должен был разведать, где у них там какой аэродром, пушки, артиллерия, сосредоточение, я должен был дать предположение, а что это значит, что перевозят по дорогам, а почему по этой дороге, а не по другой, какие самолеты на аэродромах, и какие задания они смогут выполнять. Поэтому требовалась мозговая работа и хорошая тактическая подготовка. И я успешно совершал эти вылеты.

А сбитых у меня 4 самолета — мало, но зато на разведку много вылетов. В дивизии 3 полка. 31-й, не знаю почему, больше всего делал разведывательных вылетов, за 3,5 года полк сделал 16776 боевых вылетов, из них на разведку 11150, а остальные — прикрытие поля боя, сопровождение. 85-й гвардейский полк — все в орденах, и командир полка в орденах. А я получил свой первый орден, когда у меня уже было 85 боевых вылетов! Уже потом выяснилось, что командир полка Еремин — хороший командир, но он никому не давал орденов, пока ему самому не дадут. Поэтому у нас с наградами было туго, но я своего командира не обвиняю.

Как своего первого сбил? Где-то 27 апреля 1944 года в Сарабузе готовился к разведывательному вылету Вася Балашов. Его Пе-2 должна была сопровождать шестерка Решетова. Подъезжает Хрюкин, командующий 8-й ВА: «Доложить задание!» Решетов докладывает. Хрюкин говорит: «Если на самолете Балашова будет хоть одна царапина, то тебя под трибунал, а если его собьют — расстреляю». Мы вылетели. Балашов 3 захода делал. На нас навалились «мессера». Атаковали сверху и снизу. Мы сбили, по-моему, 2 самолета, причем один меня чуть-чуть не сбил. Балашов последний заход сделал и уходит, а я смотрю — «мессер» валится. Ведомым у меня был Стадниченко. Он отбивает атаку на Пе-2 Балашова, и «мессер» выходит мне в хвост. Я закручиваю вираж с набором высоты — «мессер» со мной. Набор — это интересный момент. Нигде, ни в каком наставлении не написано, как нужно сделать вираж, чтобы выйти выше противника, чтобы сделать минимально возможный радиус. Я набирал высоту, пока его не увидел, пока не встали друг напротив друга. Начали с 4000, а залезли почти на 7000! Без кислорода! Вижу, сидит рыжий немец, в наушниках, в белоснежной сорочке с галстуком. У меня коленки сразу заходили, думаю: «Он же опытный, а я пацан». Мандраж такой, а потом думаю: «Нет, не получится у тебя». Я умудрился не то чтобы выйти в хвост, а послать очередь выше его в том направлении, куда его самолет движется, и он сам залез в нее. Взрыв! Последний рассудок, последние силы на это пустил. Это была моя первая победа.

А вскоре меня сбили. Летали мы тогда на Як-1. Это было под Херсонесом. Немцы со всего Крыма сползлись к Херсонесу и оттуда на всех возможных средствах: на баржах, лодках, бревнах каких-то — удирали из Крыма. На мысе Херсонес был у них аэродром. Днем бомбардировщики его разбомбят, а они за ночь его восстановят и опять летают. Я полетел утром рано на разведку. Смотрю — действует. Пришел, доложил. И вот нарядили восьмерку штурмовиков, которые повел Григоренко, молодец парень, а мы их сопровождали шестеркой во главе с Героем Советского Союза капитаном (тогда он был капитаном) Решетовым Алексеем Михайловичем. Штурмовики обычно делали 1—2, 3 захода максимум. Один раз бомбы сбросят, второй раз реактивными снарядами, потом пушечным огнем. А эти попались, они 8 заходов сделали, 40 минут! Снизу «фоккера», а сверху «мессершмитты». Мы были в мыле, устали от воздушного боя, ведь 40 минут дрались! Освободились мы от истребителей противника. «Горбатые» собрались, через горы перевалили на свою территорию. Мы пристроились к ним и идем парадным строем. В том бою ведомым у меня был Володя Михалевич, здоровый белорус, ужасный флегматик. Подлетаем уже к Бахчисараю, а базировались тогда в Сарабузе. В это время «мессершмитты» сверху сваливаются на нас, и меня по правой плоскости. Это страшное дело — чувствовать взрывы снарядов на самолете, приближающиеся к кабине. Я только левую ногу дал, и последний снаряд разорвался, попав в бронестекло кабины. Оно разлетелось вдребезги, и я почувствовал, что мне обожгло затылок и спину. Я посмотрел на Михалевича, думаю: убили его, что ли, почему он не предупредил? Гляжу, он идет — прозевал. За мной шлейф, горит правый бензобак. Надо садиться. Куда садиться — все дороги забиты техникой, которая гонит немцев на запад. Я самолет «листом» почти под 90 градусов положил, скольжением пламя сорвал, перед самой землей передо мной примерно 100-метровое поле виноградника, но оно перепахано. Я шасси не выпускаю — произвожу посадку на фюзеляж. Щитки выпустил, чтобы сократить путь планирования. И перед самой посадкой у меня мысль: «Надо самолет спасать» — и щитки убрал. Приземлился, ну, конечно, проехался мордой по прицелу. Вылез; Решетов меня сопровождал — я ему помахал, что все нормально. Когда пыль осела, смотрю — передо мной, метрах в пяти, скала. Думаю, если б пропланировал еще метров 10, то все, крышка мне бы была — лобовой удар и готов. За мной приехали, самолет полуразобрали, отвезли, и на следующее утро в 12 часов я на нем вылетел на задание.

Вот ты спрашиваешь, как повлияло на меня то, что меня сбили. Положительно повлияло. Летчиком-истребителем становится пилот, которого один раз уже сбили. Во-первых, я перестал надеяться на авось — понял, что в любую секунду надо быть настороже; во-вторых, когда я произвел посадку, подумал: «Соображаю кое-что». Я не разочаровался в себе, наоборот, чувства обострились, и начал воевать по-другому. И еще я злой стал. Сначала ведь думал, что в самолете противника сидит человек, а тут понял: «Не ты, так тебя убьют». Без ненависти воевать нельзя. Сейчас я думаю, что отступление лета 1941 года было во многом по причине отсутствия ненависти к врагу. Не может мирный человек в одну секунду перестроиться и начать убивать! Для этого время нужно. Когда я только прибыл на фронт, Решетов сказал: «Пойдем, погуляем». И мы пошли «гулять» звеном — он ознакомил меня с линией фронта, поговорил со мной о том, как держать ориентировку. Летим, видим немецкий штабной самолет — он командиру второй пары говорит: «Ну-ка, шарахни ему!» Тот с большой дистанции стрельнул — не попал, а я думаю: «Ну как же так?! Это же штабной самолет, не боевой». Решетов говорит: «Ах ты, слабак!» — и как вдарит по тому самолету — тот вдребезги разлетелся. Но даже этот, во многом переломный, момент не заставил меня почувствовать ненависть, а вот когда сбили — тогда да. И я начал по-другому воевать. Помню, когда перешли границу с Польшей, поступил приказ: «возвращаться с пустыми патронными ящиками». Возвращаясь с разведки, я заметил железнодорожный состав с цистернами. Снизился до бреющего и иду под углом к составу, но так, чтобы телеграфные провода, которые идут вдоль полотна, не зацепить, а то у нас один летун привез почти 300 метров провода — еле раскрутили. Метров со ста открыл огонь. Я видел, как моя трасса впивается в цистерну, которая через мгновение раскрывается, как разбитое яйцо, и оттуда вырывается пламя, а за ним черная копоть. По-человечески — это ужасно, но для бойца — это неописуемая сказка. Сжег я две цистерны и был очень доволен.

Один раз в Польше или Румынии сопровождал «бостоны». Противника нет. Сверху земля совсем по-другому смотрится. Она красивая, чистая. Я вижу узловую железнодорожную станцию, хорошие кирпичные постройки, высокую красную водонапорную башню. Смотрю — бомбы пошли. Я отошел в сторону. На земле все покрылось пылью, и эта башня медленно оседает. Тогда я только порадовался — хорошо попали, а сейчас думаю, что война — это варварство!

Второй раз меня сбили в Западной Украине. Уже шел с боевого задания, подходил к линии фронта и думал: «Надо ее пересечь на минимальной возможной высоте, чтобы угловое перемещение было выше, а значит, меньше возможность попасть по самолету». Только пересек линию фронта, тут у меня мотор «тыр-тыр-тыр» и заглох. В тот раз я летел на самолете Як-7Б. Он был специальный, пятибачный. То есть два бака в левой плоскости, два в правой и один в фюзеляже, и тройник — вниз, откуда топливо шло в карбюратор. Так вот, пуля попала в этот тройник. Бензин еще есть, расчет верный, а подачи нет и высоты нет, чтоб выпрыгнуть или выбрать место для посадки. Я в левую сторону смотрю, а справа у меня сосна, и я об эту сосну плоскостью… Меня пошло крутить, самолет перевернулся и вверх ногами упал. Парашют отстегнул, лямку привязную к сиденью отстегнул и выбрался. Что было дальше, если кому рассказать — не поверят. Выскочил я, смотрю — стоят два мужика: «Летчик! Иди сюда, тут бандеровцев полно. Беги к нам». Я подбежал, у них телега, в телеге сено. «Залазь сюда, мы тебя вывезем, спрячем, а то тут бандеровцев полно». Я поверил, залез туда в сено. Они поехали, а я думаю: «Надо было бы хоть сообщить, самолет уже совсем разрушенный». И вдруг нашу телегу останавливают. Я сено разгреб, вижу двух красноармейцев: один рядовой, другой капитан. Они спрашивают: «Вы не видели, здесь летчик упал?» — «Нет, не видели». Думаю: «Куда ж они меня везут?!» — выскочил, пока кавалеристы за автоматы, эти мужики уехали. Если бы не попались эти красноармейцы, или бы я не прислушался, о чем там речь, или не сообразил, то не было бы меня уже.

— Часто ли летали на сопровождение?

— Часто.

— Кого тяжелее сопровождать: штурмовиков или бомбардировщиков?

— Я тебе вот что скажу. Всех сложно, но тех, кто поумнее, тех проще, а самое большое наказание — сопровождать безграмотных летчиков. У меня командиры были толковые. Они говорили: «Надо не смотреть, а видеть. Смотрят все. Не думать, а соображать надо. Думают все». Когда подходишь к группе, сразу чувствуется, кто там ведущий. Вот назначили время встречи над точкой. Я иду, и группа идет. Нормально. Или я подхожу, а группы нет. Я должен делать вираж, терять время, терять горючее, ждать его величество, которое еще и не на той высоте подойдет. Или я только иду, по времени точно, а он уже орет: «Маленькие, маленькие, где вы болтаетесь?» Я говорю: «Вовремя мы идем». А они пришли раньше времени. То же и при сопровождении. Когда Григоренко сопровождал, он разумно вел свою восьмерку, так чтобы каждый самолет мог прикрыть впередиидущий. А некоторые растянутся — получается не восьмерка, а самостоятельных восемь самолетов. Они по уставу выполняют круг, а без толку — нет огневого взаимодействия. Так же и «бостоны» или «пешки» должны лететь так, чтобы сектора обстрела стрелков перекрывались.

Когда я пришел в полк, парторг — не летчик, но честный и добросовестный мужик — мне обмолвился, что, когда в 1942 году вышел приказ «Ни шагу назад», Валентина Шапиро [Шапиро Валентин Ефимович, старший лейтенант. Воевал в составе 11-го иап и 31-го гиап (273-го иап). Всего за время участия в боевых действиях выполнил 592 боевых вылета, в воздушных боях лично сбил 12 самолетов противника. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (четырежды), Отечественной войны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды (дважды), медалями], прекрасного летчика, будущего ГСС, водили на расстрел за то, что он якобы потерял «илов», которых сопровождал. Понятно, что задавать вопросы самому Шапиро я не стал, да и воевал он в третьей эскадрилье, а я в первой. Но в один прекрасный день я слетал на разведку, доложил, а Валька за мной зашел к начальнику штаба и слышал мой доклад. Когда мы вышли, он говорит: «Знаешь, ты дал маху. Надо было им рассказать замысел противника. Смотри, что получается: отсюда идут танки, тут сосредоточена артиллерия. Обстановка такая, что в этом районе немцы готовят контрудар». Я говорю: «Чего же ты не доложил?» Мы по возрасту были одинаковые, но он больше воевал. «Чего же ты не доложил?» — «Во-первых, умных не любят. А во-вторых, я еврей». И вот тут, в разговоре, он мне рассказал, за что его водили на расстрел. Дело было под Сталинградом. Штурмовики и истребители базировались на одном аэродроме. С четверкой штурмовиков послали пару. Ведомым шел Лешка Бритиков [Бритиков Алексей Петрович, капитан. Воевал в составе 11-го иап и 31-го гиап (273-го иап) и 85-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 515 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 18 самолетов лично и 5 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (трижды), Александра Невского, Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды, медалями], а ведущим Шапиро. Штурмовики проштурмовали, ребята провели воздушный бой с восьмеркой истребителей противника. Сбили два самолета. Парой! Стали выходить на свою территорию. Штурмовики пролетели мимо аэродрома. Видать, перепугался их ведущий. Бритиков выходит вперед, показывает, что аэродром слева, — они не реагируют. У наших кончается горючее. Решили: «Хрен с ними — задание выполнили, сопроводили, вывели из боя». Пошли на посадку, а штурмовики полетели дальше. Только они сели, подъезжает на «Виллисе» полковник, командир штурмового полка: «Мудаки, вашу мать, я вам доверил лучших летчиков, а вы, засранцы, молокососы, сержанты, отдали их на растерзание! Старшина, снять с них пистолеты. Веди в капонир, лично расстреляю». Старшина подходит: «Сержант, старший сержант, снимайте пистолеты». — Отдают, бросают в «Виллис». «Сейчас расстреляю!» В это время подъезжает майор, командир истребительного полка: «Что тут происходит?» — «А ты молчи, засранец. Воспитал своих молокососов, а они отдали на растерзание моих лучших летчиков, я их сейчас расстреляю. А если ты будешь пищать, и тебя на хрен расстреляю!» Лакеев, командир этого полка, майор, согнулся. Их старшина ведет в капонир. А в это время механик Шапиро, старше лет на 15, стоит в отчаянии. И он увидел, что штурмовики идут уже с северо-востока на аэродром. Он вскакивает на холмик, шапку стягивает и только и смог, что крикнуть: «Командир!» — и рукой показывает — летят. Полковник хотя бы извинился — «Старшина, отдай им пистолеты». Сел в «Виллис» и уехал. Командир истребительного полка подошел, обнял. Прижал их к груди. Поблагодарил за хорошее выполнение задания.

Что касается самой техники прикрытия. На девятку «бостонов» выделялось 6, максимум 8 истребителей. Если летел Полбин, то тут истребителей побольше. А как же? Генерал! Обычно мы шли на 300—400 метров выше бомберов. Справа пара. Слева пара. Сзади пара — это непосредственное прикрытие. Обязательно выделялась ударная группа, которая шла с превышением 500 метров.

Штурмовиков прикрывали на их скорости, редко когда делали «качели». Обычно «Фокке-Вульфы-190» снизу лезли, а «мессершмитты» сверху валились, но тоже не всегда. Все зависит от обстановки. Я не видел, чтобы у немцев была какая-то определенная тактика атаки именно штурмовиков. Правда, они никогда не нападали, если были в меньшинстве. Иногда видишь, что мимо пролетела пара. Ну, я тогда думал, что они на разведку пошли, потому и в бой не вступают. Нам-то, когда мы вылетали на разведку, категорически запрещалось вступать в бой. Главное — привезти разведданные; даже если они атакуют, то ведешь только оборонительный бой. У меня 31 воздушный бой, а сбил только четыре. Так вот сейчас мне кажется, что ни на какую разведку немцы не ходили — просто не решались ввязываться.

Второго я сбил при следующих обстоятельствах. Это под Сальноком было, в Венгрии. Вылетели тремя парами. У каждой было свое задание: пара Решетова шла на разведку аэродрома, моя — на шоссейную дорогу, а Костылина Ивана — на сосредоточение танков. Договорились, что до линии фронта идем шестеркой. Доходим до линии фронта, а в это время наземный представитель (тогда был Еремин) говорит: «Решетов, Кривошеев, ко мне, в такой-то квадрат на 1200, а Костылину — продолжать выполнять задание». Штурмовики пришли, а на них «мессера» навалились. Погода была отвратительная, облачность слоистая, рваная. Вроде и не сложно — и не просто. Земли не видно. Начал пробивать облака вниз, и мой ведомый меня потерял: Когда я подошел к заданному району, смотрю — ведомого нет, вижу, «як» (я еще не знал, что это Решетов) подлетел, — увидел, что это Решетов, тоже без ведомого. Я встал ведомым. Смотрим, над полем боя 20 штурмовиков и 18 «мессершмиттов». Решетов с первой атаки сбивает одного, я — другого. Я чувствую: меня бьют — маневрирую. Решетов, изумруд-истребитель, как и положено ведущему, меня выводит из-под атаки. Я железно встал и за ним кручусь. Вот так 40 минут ковырялись. 3 самолета сбили: он — 2, я — 1, но главное, мы не дали растерзать штурмовиков. Прилетели — ведомые наши уже сидят. Поняли, что потерялись, и пошли на аэродром.

Мой ведомый, Коптилов, хороший парень. Он начал воевать на У-2, сделал на нем 850 боевых вылетов, ему Героя не дали, и он во время войны написал рапорт, переучился на истребитель и пришел к нам в полк. Но что такое У-2 — телега, а здесь техника пилотирования нужна. Он был король посадок, а вот вираж сделать не мог, и он меня терял, и не только меня. Прилетаем, все в мыле, а он сидит! По морде надавали ему, но культурно: дали, потом: «На платок, вытри… » Под суд не отдали. Мы понимали, что это летчик, что сделал он 850 боевых вылетов. У Решетова ведомый — прекрасный летун, но его накануне сбили, и он проявлял не трусость, а скорее неуверенность.

У меня не хватило горючего до стоянки. Подошла машина, подтащили самолет. 36 дырок в моем самолете; одна из дырок была снизу — снаряд прошел, пробил парашют и задницу мне поцарапал. А у Решетова одна, потому что я его прикрывал! Вот что значит дисциплина: мог бы и уйти, мог бы и уклониться, но командир для меня закон везде, во всех полетах! Дисциплина очень важна. И я так думаю, что по недисциплинированности тоже были потери. Вот Колю Зонова на моих глазах сбили. Нам дали участок фронта, на котором мы должны прикрывать войска, сосредоточившиеся для переправы, от авиации противника. Назначили истребители, составили график дежурства: один командир приводит восьмерку, потом другой его сменяет. Если бомбардировщики придут и разобьют переправу, ответственного найдут. Вот от этой границы до этой — умри, но не пропусти бомбардировщиков, а за границей — пусть бомбят, ты за нее не отвечаешь. И вот такой наряд, восьмерка Решетова. Первое ударное звено возглавляет Решетов. Я в его звене. Второе звено прикрытия — ведет заместитель, и там был Коля Зонов, в каждом звене 3 старых летчика, один молодой.

Для встречи противника нужно иметь скорость. Начинаешь крутое планирование с 2000, допустим, снижаешься с увеличением скорости, потом поднимаешься, постепенно теряя скорость. Разворот и опять снижение. Такие «качели». В случае появления самолета противника — с большой скоростью заходи и сбивай. Мы пикируем, сбиваем, а звено прикрытия нас прикрывает. Расстояние между группами было 500—800 метров, потому что дальше зрительная связь теряется.

Идут бомберы, а немецкая группа прикрытия на солнце. Наша группа пошла в атаку, и Коля Зонов потянулся за нами — хотел сбить, проявил инициативу. Ему командир группы говорит: «Встань на место!» — а он потянулся… Его сверху истребители сопровождения… Он выпрыгнул с парашютом. Я свои уставные обязанности выполняю, а сам смотрю, как он там. Немец зашел и парашют его расстрелял. И ведь не по-дурному погиб, а из-за отсутствия дисциплины.

Один летун любил, когда выполнит задание, приходить и с малой высоты делать бочку. Ему все командиры говорили, что не надо. И однажды он чиркнул крылом по земле и разбился. Засчитали как боевую потерю, потому что не успел сесть после выполнения боевого задания. Такие случаи бывали.

Четвертого я интересно сбил. Это было, наверное, под Будапештом. Задание я не помню, но я был в ударной группе. Не видел я ничего — видел ведущего. Развернулись, смотрю — перед моим носом вылезает «мессершмитт», целится сбить Решетова. Меня он не видел, так как выходил из-под меня, и я его не видел. Я на все гашетки, что были, нажал, и он передо мной разлетелся. Решетов: «Молодец!» А я и не верил, что я его сбил, думал, что не попал.

А третий… аэродром Хатван, возле Будапешта. Уже приближался конец войны. Там летали неоднократно на разведку аэродромов, и вот в какой-то момент я самолет на взлете сбил. «Мессершмитт-109».

— Отдавались ли личные победы на счета других летчиков?

— Было дело. Комэском третьей эскадрильи был ГСС Фотий Яковлевич Морозов [Морозов Фотий Яковлевич, рядовой. Майор, командир эскадрильи, осужден военным трибуналом за уголовное преступление, разжалован в рядовые в ноябре 1944 г. В послевоенные годы судимось была снята, так как в отставку вышел полковником. Воевал в составе 6-го иап и 31-го гиап (273-го иап) и 85-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 857 боевых вылетов (наивысший показатель среди результативных летчиков-истребителей СССР), в воздушных боях сбил 16 самолетов лично и 5 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина (дважды), Красного Знамени (дважды), Александра Невского, Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды, медалями]. Он сделал 857 боевых вылетов, и послали представление на вторую Звезду. Это был исключительно опытный летчик. Мы его называли «Мустафой» — был такой персонаж в фильме «Путевка в жизнь». В это время на месячную практику прислали инструкторов. В нашей эскадрилье был Абрамов с Качинского училища. Этот инструктор все время рвался в бой, но ведь сравнивать инструктора с боевым летчиком нельзя, и, когда обстановка позволяла, командир брал его с собой в полет. За месяц он сделал 30 боевых вылетов. Мало того, в одном из полетов кто-то, но не он сбил самолет. Он был в этой группе. И ему приписали. И после практики написали: «Прошел практику. В течение месяца выполнил 30 боевых вылетов, сбил самолет. Представляем к ордену Красного Знамени». Короче говоря, он приехал в училище с орденом. А в третью эскадрилью попал какой-то капитан. Стал выкаблучиваться: «Это не так, это неправильно, в Уставе так-то написано». Вылетов 10 сделал и вообще воспрял. На какой-то пьянке, причем проходившей без Фотия, капитана, обозлившись, избили, после чего он умер. Фотий, как комэск, взял вину на себя и получил 10 лет, но потом приговор смягчили, разжаловали в рядовые и оставили в полку, в нашей эскадрилье. Командующий армией Вершинин принял такое решение: «Раз тебе дали 10 лет, собьешь 10 самолетов — снимем судимость». А дело уже под конец войны было. Так вот все, с кем он летал, свои сбитые писали на него. Ведь для нас он был бог, даже рядовым. Мы же понимали, кто он и кто мы. Я с ним вылетов 10—15 сделал, сбивал. Так что к концу войны десять самолетов набрали, и его восстановили комэском, вернули звание майора.

Вообще взаимоотношения в эскадрилье были, как бы сказать, правильные, но и сложные, конечно. Бывали случаи трусости. От таких избавлялись. Один летун — три вылета сделал и три раза бросил в бою ведущего! Приходит в полк запрос. Надо послать на курсы усовершенствования одного летчика, имеющего не менее 30 боевых вылетов. Приписывают ему ноль и отправляют. Командир, может, и сохранил кого-то из летчиков, но, во-первых, он этому приписал ни за что, во-вторых, освободил его, дал возможность считать себя участником войны, а ведь на самом деле он трус.

У нас редко под трибунал отдавали. Только один раз я был свидетелем расстрела. При штабе дивизии служил повар. Я его немного знал, поскольку иногда там столовался. Однажды прилетаю с задания, к капониру подруливаю, смотрю — в капонире сидит этот повар, а рядом с ним часовой, поздоровались, он закурить попросил, я ему дал: «Что такое? Чего здесь делаешь?» — «Расстреливать привели». Я это воспринял как шутку, пошел докладывать, доложил результаты вылета. Иду, смотрю — самолеты садятся, целое представительство, на опушке леса красный стол накрыт, яма вырыта, и приводят этого парня. Военный трибунал, 3 человека. Я недалеко стоял. Выносят приговор: «За убийство венгерской гражданки суд приговаривает к расстрелу». Подвели к яме, выходит старшина, достает наган, стреляет — осечка. Сам майор достал и выстрелил. Потом я уже спрашивал ребят. Оказывается, он ночью деваху затащил на чердак, а когда начал ей в любви объясняться, то какой-то тяжелый предмет на голову ей упал и убил, — так рассказывали, а как на самом деле было — не знаю. Мы вообще мирных граждан не трогали. Мадьяры, румыны наши аэродромы чистили, их никто не обижал. Они к нам тоже хорошо относились. Я никогда не слышал слова «оккупанты», всегда вежливые были. Чехи вообще перед нами стелились, такие вечера нам устраивали. Нас распределили вчетвером к одному лавочнику, там у него на первом этаже магазин, а мы вчетвером жили на втором этаже в комнате, столовая была напротив. А после ужина приходили — он нас всех угощал. Когда закончилась война, он нашей эскадрилье дал 12 посылок — кто сестре послал, кто матери. Я вот сестре каракуль послал.

— Были ли в полку приписки к боевым счетам?

— Со стопроцентной уверенностью могу сказать, что нет. Ни в полку, ни в эскадрилье. Командир полка Еремин был жутким педантом, за что его многие не любили.

— Как насчитывался сбитый самолет?

— Когда я пришел, то, для того чтобы засчитали, нужно было 2 подтверждения: наземных войск и тех, кто с тобой летал. С появлением фотокинопулеметов (в конце 43-го они были у командира эскадрильи, а в 44-м они стояли почти у всех) стало несколько проще. Я не помню такого случая, чтобы просто на слово верили, в нашем полку такого железно не было. Это уже после войны некоторые стали себе приписывать.

— Какова роль ведомого в полетах на разведку?

— В одиночку летали только в сложных условиях, при ограниченной видимости, когда приходилось идти на малой высоте. В этом случае ведомому очень тяжело. Тут уже сам себе и бог и воинский начальник. Здесь нужно очень тщательно спланировать маршрут, чтобы обойти зенитные установки, близко не подходить к аэродрому противника, осмотрительность нужна. Но это бывало редко. В основном летали парой.

Задача ведомого — меня прикрыть. Летчик, который фотографирует и ведет разведку, он смотрит на землю, 90% внимания отдает земле, а ведь «шмитты» гуляют… Его безопасность нужно обеспечить. Поэтому, если летчик не уверен в своем ведомом, он начинает отвлекаться и некачественно выполнит разведку. Это очень ответственно, поэтому ведущий смотрит, «лазит по помойкам», как у меня один говорил, выискивает. А ведомый его прикрывает.

Я сначала был ведомым у Решетова. Он вскоре сказал: «Все, пора тебе ведущим ходить», а я говорю: «Командир, давай еще полетаем, я в себе уверен, но я не уверен, что у меня напарник будет такой, как ты». Я не подхалимничал, я просто чувствовал в нем силу. А ведомым я был неплохим. Меня всегда ведомым у начальства ставили. Командир полка верил, что я не подведу, и я за все время ни одного ведущего или ведомого не потерял.

Потом я летал с Жорой Смирновым [Смирнов Георгий Кузьмич, младший лейтенант. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 4 самолета. Сбит зенитной артиллерией противника в апреле 1944 г.]. Он уже был опытный летчик, и Решетов дал мне его, сказав: «Один раз ты ведущий, а он ведомый, другой раз наоборот». Правда, летали мы с ним недолго. Его сбила зенитка, когда они летели четверкой: замкомандира дивизии с ведомым Выдриганом и Решетов с Жорой. Он в плен попал, после войны вернулся, но его из авиации уволили. Потом Решетов дал мне Стадниченко, из Донбасса, но он был щупленький, и я чувствовал — он не то чтобы как летчик слаб, но не может сделать того, что могу сделать я. Чуть прибавлю — он отстает, чуть резкий маневр — он оторвался. Не обижая его, мне дали белоруса Михалевича, мы с ним так и летали до конца войны.

— На каких типах самолетов вы летали?

— Як-1, Як-7, Як-3, Як-7Б, Як-9, заканчивал войну на Як-9У. В каждой из этих машин есть плюсы и минусы. Як-3 легче всех и маневреннее, но запас горючего у него меньше. Для нас, разведчиков, он не подходил. Як-9 был хороший. Живучесть у всех была примерно одинаковая. Моторы водяного охлаждения были вполне надежными, и управление им и винтом не мешало пилотированию. Так что на этих машинах вполне можно было драться с «мессершмиттами». Может, те слегка и превосходили наши самолеты по тяговооруженности, но ведь важно, кто в кабине сидит, а по владению самолетом немецкие летчики нам уступали. Если сравнивать немецкие «Фокке-Вульф-190» и «Мессершмитт-109», то, по-моему, они оба хороши на всех высотах, и завалить что одного, что другого крайне сложно.

— Рациями пользовались охотно?

— Были моменты, когда деды не хотели ими пользоваться, даже бронеспинку снимали, потому что тяжелая. Ведь радиостанция РСИ-М поначалу была ненадежная. Ее надо было настроить, а потом волну зафиксировать барашком, а когда самолет летит, он же дрожит, и постепенно волна уходит. В ушах треск и шипение. Потом уже появились рации с фиксированными волнами, требовалось только каналы переключать. Да и то на всех самолетах стояли только приемники, а передатчики только на машинах ведущих группы.

— Огневая мощь «яков» была достаточной?

— Да, вполне. Если ты умеешь прицеливаться и не открываешь огонь с 800 метров, как многие новички делали, то сбить самолет противника можно.

— На каких высотах чаще всего шли бои и какую высоту чаще всего выбирали для встреч с противником?

— Я разведчик, поэтому мне трудно говорить о воздушных боях. Я получал задание принести планшет определенного масштаба, и я сам, ну, конечно, с помощью штурмана эскадрильи, полка, делал расчеты. Так вот, когда я делал расчет, я думал не только про планшет, но и как его сделать так, чтобы не сбили. Взлетаю, ухожу на восток, набираю высоту 3000, потом разворот, и к линии фронта подхожу на 6000, чтобы меня МЗА не достала. С этой высоты я делал первую съемку. Дальше, если нужно сделать съемку более крупного масштаба, я снижаюсь и на максимальной скорости, набранной на пикировании, прохожу над целью. Если же говорить о боях, то, как правило, их вели на 2000—3000 метров, максимум на 5000. На 5000 уже нужно было кислородом пользоваться. Кислородное оборудование было, маски были, но их снимали, оставляя только мундштуки, поскольку маска затрудняла осмотр, — головой-то крутить много приходится. Было такое правило — осмотр восьмеркой: вперед, назад, под собой. Некоторые ребята с синей шеей прилетали. Были шелковые платки, но подавляющее большинство их выбрасывало. Я осматривался в зависимости от обстановки: если у меня скорость 650, то я знаю, что меня никто не догонит. Если ведомый сзади, то тоже не очень верчусь — надеюсь, что он меня прикроет. Поэтому смотрю, ищу, что мне нужно. Найти цель — это сложно. Вот задан район, а танков нету, и все! Поле и копны, а к копнам следы танковые. Когда у Решетова ведомым был, наши блокировали Никопольскую группировку. Задача — не дать ей перейти Днепр. Переправ нет, а по рации передают, что уходят! Как уходят?! Мы полетели, смотрим-смотрим — нет переправ, и тут я вижу: здесь следы до речки доходят, и там, за речкой, следы начинаются. Докладываю, так и так, он: «Пойдем, пролетим еще раз», прилетаем — оказывается, они понтоны поставили, потом их утопили, флажками обозначили и идут по ним, а сверху их и не видно. А самолеты камуфлировали так, будто нет аэродрома. Посадочные «Т» убирали, самолеты все закрывали (это и мы тоже делали) ветками. Очень трудно определить было. Или нужно было провокацию устроить, или быть очень внимательным. Так вот, когда я ищу и ведомый меня прикрывает, я все внимание на поиск обращаю, назад не смотрю. Но если я ведомый, то это моя обязанность — прикрывать, он там ищет, я на него только изредка посматриваю, чтобы не оторваться, а так назад смотрю.

— В чем вы летали?

— Я летал в гимнастерке. Нам зимой выдали меховые унты, меховые куртки. Но истребитель первым делом должен видеть, что у него сзади творится, а с этим меховым воротником ничего не видно. И я, никому ничего не говоря, подходил к самолету, отдавал куртку технику и летел в гимнастерке. В кабине тепло, ведь мы фонарь всегда закрывали, а собьют где-нибудь — замерзну, конечно, ну и черт с ним. Может быть, я поэтому и жив остался, что голова вертелась.

— Сто граммов после вылетов полагалось?

— Конечно, но пьяными мы не летали. У нас был заведен порядок. В столовой стояли 3 стола — на каждую эскадрилью. На столах белоснежные скатерти, у каждого места прибор — вилка, ложка, стакан. Отдельно стоял стол командования, за ним сидели командир, замполит, начальник штаба и инженер. Если за столом хотя бы одного летчика нет, никто не имеет права начинать есть. Пришли на ужин, командир эскадрильи докладывает, что все в сборе, только после этого разрешают начинать. Старшина идет с красивым графином. Если эскадрилья сделала 15 вылетов, то в этом графине плещется полтора литра водки. Вот этот графин он ставит перед командиром эскадрильи. Комэск начинает разливать по стаканам. Если полные сто граммов — значит, заслужил, если чуть больше — значит, отлично справился с заданием, а недолил — значит, плохо летал. Все это молча — все знали, что это оценка его действий за прошедший день.

— Сколько вылетов делали в день?

— Бывало один, бывало и пять, но таких дней, когда по пять вылетов делали, у меня за всю войну два или три. В основном делали до трех вылетов. В оперативную паузу практически не летали. Что считалось боевым вылетом? Если самолет пересек линию фронта, то это боевой вылет.

— На «свободную охоту» выпускали?

— У меня было или 1, или 2 раза всего, и то так, случайно. Там другие эту задачу выполняли.

— Вы говорили, что вашего друга расстреляли в воздухе, — это практиковалось? И нами и немцами?

— Немцы иногда это себе позволяли. С нашей стороны я таких случаев не видел. Русский характер такой. Вот когда сбивали и он садился, то это всегда добивали. А вот так, чтобы на парашюте, не помню.

— На разведку погоды приходилось летать?

— Я не летал. На разведку погоды летали только опытнейшие разведчики, даже не каждого командира эскадрильи посылали. Как правило, летал или сам командир полка, или его заместитель, или один из опытнейших летчиков. Был у нас и метеоролог. Метеослужба — это великое дело. На своей территории специально ездили, находили местного жителя, который мог определять, какая будет погода. Ему бутылку поставишь, и он тебе все правильно расскажет.

— Чувство страха возникало?

— Перед полетом у меня чувства страха не возникало. Почему? Ну, во-первых, мы пацаны были. Чего нам бояться? А во-вторых, я же первое время летал с Решетовым. Мне с ним было не страшно. Самолет противника заметить очень сложно. Его хорошо видно только на контрастном фоне — например, белых облаков, а когда погода непонятная, то очень трудно заметить. Вот у Решетова зрение было удивительное. Летим мы с ним, он говорит: «Мессера» справа впереди 15 градусов чуть выше нас». Я не вижу! Проходит какое-то мгновение, и появляются точки. Или он выходит из атаки и орет мне: «Гриша, смотри слева», и точно — слева на меня заходит немецкий истребитель, которого я там не ожидал! Так что в первых боях у меня появилась абсолютная, 100-процентная уверенность, что я с ним буду жить. Ну, а когда меня сбили и я посадил самолет, то понял, что смогу выкрутиться из любого положения. Так что страха не было, а вот настороженность была, особенно пока не увидел противника. Ну, а как только увидел, сразу другим человеком становишься, волнение уходит, остается только готовность к бою.

В архивных документах частей и соединений, в которых воевал Г.В. Кривошеев, отмечена только одна его воздушная победа: 21.02.45 в р-не Юж. Шютте в воздушном бою на самолете Як-1 лично сбил один Ме-109.

Источник:

ЦАМО РФ, ф. 31 гиап, оп. 273345, д. 1 «Сведения и отчетность о боевой работе полка» (за 1945 г.).

Сидят (слева направо): Коля Зонов - погиб в октябре 1943 г., Григорий Кривошеев, Вениамин Верютин - погиб в конце 1944 г., Гриша Куценко - погиб 8 мая 45-го, Семен Базнов - погиб в мае 44-го, Саша Ожерельев - погиб, ГСС Николай Выдриган - погиб в 1946 г., Иван Пономарев - умер в 1967 г., двое летчиков, не помню фамилии: были с нами мало - погибли, Иван Боровой - умер в 1956 г. Стоят (слева направо): ГСС Иван Пишкан - умер в 1972 г., ГСС Алексей Решетов - умер в 2001 г., Анатолий Рогов, Сергей Евтихов - умер в 1983 г., Николай Никулин, Борис Еремин, Николай Самуйлик - погиб в 1943 г., Сергей Филин, ГССФотий Морозов - умер в 1985 г., Виктор Ворсонохов, П. Газзаев, ГСС Игорь Нестеров-умер 21 мая 1991 г., Леонид Бойко-погиб в 1944 г., Иван Демкин, ГСС Валентин Шапиро.