Я дрался с асами люфтваффе - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Артем Драбкин (Канищев Василий Алексеевич) #4

Канищев Василий Алексеевич

Канищев Василий Алексеевич в кабине своего Як-3.

Я родился в Москве. Пацаном жил с родителями в Теплом переулке, рядом с улицей Льва Толстого. В 1937 году наше полуподвальное помещение затопило после сильного ливня, причем так, что люльки с детьми подняло к потолку. Все малыши спаслись. Утонули только один-два человека, хотя в этих подвалах людей было как тараканов. Все было забито. Мы жили в 10-метровых комнатах по 5—6 человек в каждой. После потопа все семьи развезли по «красным уголкам», которые раньше были в каждом доме. Наша и еще одна семья оказались в «красном уголке» кооперативного пятиэтажного дома в Курсовом переулке. «Красный уголок» представлял собой большую комнату, площадью порядка ста метров, со сценой. Из этой комнаты в октябре 1940 года я ушел в армию, в летное училище.

Я очень хотел попасть в авиацию. Тогда это было модным, престижным. Один мой товарищ с соседнего двора, постарше меня года на два, как-то спросил: «Летчиком стать хочешь?» — «А как же?!» — «В аэроклубе сейчас идет набор желающих». Я пошел в аэроклуб, в который поступил, пройдя медицинскую и мандатную комиссии. Вот так я с 9-го класса ушел учиться в аэроклуб. Школу пришлось бросить. Зато там кормили, а в то время это — о! Тем более ты понял, как я жил…

Летали мы под Москвой. Домой после полетов возвращались на электричке — от нас бензином воняет, шапки-ушанки с дырками для переговорного шланга. Шантрапа!

Я летал хорошо и самостоятельно вылетел одним из первых в своей группе. После окончания аэроклуба тех, кто получше летал, отправили в истребительные школы. Я попал в Армавирскую. После провозных полетов на УТИ-4 пересели на «ишак», как мы называли И-16. «Ишак» — это жеребец будь здоров! Самый сложный из истребителей! Я на всех отечественных истребителях летал: «яках», «мигах», «лавочкиных»… Но И-16 — самый коварный самолет.

22 июня был выходной день. Всей ротой мы пошли на речку купаться. Это нам позволяли редко, хотя жара стояла страшная. После купания мы, как всегда, под руководством специальных инструкторов-пехотинцев занимались шагистикой. Ох, гоняли нас, сволочи! Гимнастерка была насквозь мокрая от пота, в соляных разводах. Зачем авиаторам это надо? Да и пехоте в принципе тоже незачем. Ладно на параде пройти красиво, а без парадов… Они же учили нас стрелять из различного оружия. И вот во время занятий прибегает посыльный: «Тревога! Война!» Наш командир роты приказывает: «В ружье!» Мы побежали в общежитие. Хватаем каждый свой винторез, противогазы, скатку. В полной выкладке пришли на аэродром, все потные, мокрые, но бодрые. Каждый думал: «Да мы их сейчас расшибем за месяц!»

На войну нас, правда, не отправили, и наша курсантская жизнь продолжилась. Училище было обнесено забором, на железных воротах стоял часовой. Никуда не уйдешь: если поймают, то пришьют дезертирство и отправят в пехоту. Правда, таких случаев у нас не было.

Тяжелое было время… А с другой стороны, дома я жил впроголодь, а в училище приехал — там в столовой курсанты за отдельными столами по четыре человека, такая кормежка, у-у-у! (Это уже в Средней Азии, когда мы эвакуировались, были длинные столы на 20 человек, лавки, и все. Принесут тебе две параши… Эх…) До войны курсантская норма была чуть ли не лучше летной. На тарелке лежало по кусочку масла для каждого! В Москве мне такое и не снилось! Правда, когда война началась, с питанием стало плохо. Нам гороховый суп варили, который мы называли «малофейка», поскольку это была просто забеленная вода, в которой и гороха-то не было. Разумеется, на такой еде нельзя было летать. Но летали… А что сделаешь? Помню еще, мы ежемесячно получали какие-то деньги. На территории училища стояла палатка, в которой в день получки торговали пивом. И в этот день к ней выстраивались в очередь. Зарплаты хватало на два-три котелка.

Когда в 1942 году Армавирская школа перебазировалась в Среднюю Азию, кормежка стала совсем хреновой — в пути давали только сухари и селедку. Запомнился приятный эпизод. Мы добирались до Баку, а оттуда должны были морем плыть в Красноводск на самоходной барже. Баржа была загружена мандаринами. Каждый мандаринчик обернут тонкой гладкой папиросной бумажкой. И вот эту баржу нам надо было разгрузить, а потом уже на ней плыть. Курсантов было много, все голодные. Нам хозяин груза говорит: «Братцы, ешьте сколько хотите, но только не вытаскивайте по одному мандарину из каждого ящика. Взяли целый ящик — съели, ставьте другой ящик — съели, третий ставьте…»

Пунктом назначения была Фергана. Там мы прошли летную подготовку на Як-7В, и весной 1943 года я закончил училище. Надо сказать, что техника пилотирования у меня была хорошая. После окончания училища мой инструктор мне сказал: «Командир звена и я решили оставить тебя инструктором в школе». Я ему возражаю, мол, на фронт пойду, и никуда больше. Он мне: «Собьют тебя на второй-третий день, и все. Что ты умеешь делать? Держаться за ручку, взлетать и садиться. Без тебя хватит летчиков». Но я настоял на отправке на фронт, а остался бы — может быть, судьба и по-другому сложилась… Кстати, наш выпуск был первым, кому присвоили звания младших лейтенантов. Надо сказать, что воспринималось введение новой формы неоднозначно. Многие считали, что введение погон — это возврат к белогвардейщине.

И вот, после школы попал я в 8-й запасной авиаполк под Саратовом. Месяца через два приехали «покупатели». Война-то знаешь какая была? Сбивали очень много. С полка, из 30 летчиков, 10 останется, а 20 — тю-тю, вот командиры и едут в запы отбирать пополнение.

Нас в запе две группы было: одна наша, а другая из Люберец, из Высшей школы воздушного боя. Разницы, я тебе скажу, между нами не было. Мы, закончившие Армавирскую школу, летали нисколько не хуже. Зона у меня была хорошая, но мы учились делать всякие петли, полупетли — кому она нужна, эта полупетля?! Гораздо сложнее сделать глубокий вираж — разворот с креном больше 45 градусов. Ты попробуй его сделать на одной высоте, с одинаковой скоростью вращения и по минимальному радиусу. Вот это фигура! Кажется просто, а попробуй сделай! А петлю сделать — это что там — ерунда.

Так вот, «покупатели» из 86-го гвардейского истребительного полка 240-й дивизии. Отобрали по списку, даже не проверив технику пилотирования, 8—10 человек… А что ты думаешь? Выбрать бабу красивую — это одно дело, а летчиков? Все молодые, а по внешнему виду не узнаешь же, кто действительно будет хорошим летчиком, а кто неважным. Как в каждой профессии, так и в летном деле есть хваткие, а другие вроде и летчики, вроде и летают, а вот не умеют пилотировать красиво. А сколько народу на взлете и посадке побилось?! Вот я ни одного самолета не сломал, а были такие, которые по 2—3 самолета ломали. В принципе, это немудрено. Мы же на поршневых самолетах летали, да еще и с хвостовым колесом. Вот на реактивном ты газ дал и разгоняешься по прямой: никуда его не крутит, не вертит. А у поршневого самолета есть реакция винта, разворачивающая самолет в сторону его вращения. Сложнее всего удержать самолет, пока он скорость не наберет. В это время силы воздушного потока не хватает, чтобы использовать руль поворота для парирования разворота машины. Опытный летчик — он газ даст плавно, а молодой газанет, и самолет, например, влево мотанет. Чем удержать? Тормозом, по идее, но самолет-то с хвостовым колесом — тормознул, машина вперед клюнула и винтом об землю. Все — отлетался.

Привезли нас под Подольск Московской области. Помню, ко мне на аэродром приехали отец и брат — я с ними не виделся с тех пор, как в армию ушел.

В полку мы потренировались и в конце лета 1943 года полетели на фронт. Там один вылет совершили на облет линии фронта, а после этого сразу же было несколько вылетов на сопровождение штурмовиков. Ужас! Ни туда, ни сюда не рыпнешься! Если ты бросишь штурмовиков, могли отдать под трибунал.

— Какой была техника сопровождения штурмовиков?

— Просто было. Обычно сопровождали штурмовиков не один и не два истребителя. Слева, справа пары, пара чуть выше сзади. Скажем, тебе сказали, что ты пойдешь и будешь прикрывать правый фланг. Вот ты идешь справа девятки и следишь, чтобы с этой стороны их никто не мог сбить. Обычно немцы атаковали сзади. Ты чуть повыше летишь, чтобы было преимущество. На снижении скорость наберешь и отразишь нападение. Немцы же тоже соображали — на штурмовики, если истребители выше их, не полезут. Тут еще такой момент. Сопровождая штурмовиков, мы ходили «ножницами» над ними. Таким образом удавалось держать скорость выше, чем у штурмовика, а иначе собьют.

— Когда в атаке штурмовики становились в круг, где находились в это время вы?

— С ними вместе на кругу, но чуть выше. Тут главное — их не потерять на фоне земли.

«Пешки», к примеру, сопровождать было куда легче. У них скорость больше, высота тоже больше. Когда идешь в сопровождении, то идешь группой. Когда они начинают бомбить, с ними тоже проще, чем со штурмовиками.

А вообще, разные моменты были. Помню, вылетели на штурмовку. Перелетели мы через линию фронта. И вот идут шесть штук Ю-87. Эти машины могли пикировать под 60—80 градусов! Они уже выстроились, чтобы что-то штурмовать на нашем переднем крае. Я за одним пристроился и подловил его на выходе из пике. Здорово получилось. Я летел на Як-9Т, и вот я, наверное, три 37-миллиметровых снаряда в него всадил! В воздухе немец, конечно, не рассыпался, но я видел, как он свалился на крыло и рухнул на землю. Самое интересное, что, когда сбиваешь, страха нет, один азарт. Не думаешь, что тебя тоже могут убить запросто. Азарта много и на «свободной охоте». Такая прелесть! Правда, на «свободной охоте» меня и сбили.

— Как это произошло?

— На девятом вылете, 7 сентября меня сбили. Как получилось? Я к тому времени уже летал прилично. И вот наш командир эскадрильи Зайцев (если мне не изменяет память, такая была у него фамилия) читает задание. Смотрю — а у него руки трясутся. Что это за командир эскадрильи, у которого мандраж? Но тут, видимо, дело было в том, что он недавно был сбит. Правда, над своей территорией — в плен не попал, но вот так это на нем отразилось.

Дали нам задание лететь на «свободную охоту». Я до этого все время летал ведомым, а тут командир эскадрильи мне говорит: «Товарищ Канищев, вы пойдете ведущим». Ладно, ведущим так ведущим. Летали мы на Як-9Т с мощной 37-мм пушкой. В то время приемник и передатчик стояли только на самолетах ведущих, а у ведомых были только приемники. Поэтому мне пришлось пересесть с моего самолета на самолет командира эскадрильи под номером 72.

Отправили нас в район Духовщины — «Смертовщины», как мы ее называли. Фашисты там долго стояли и сумели хорошо укрепиться. Много там было и зенитных батарей. Мы пересекли линию фронта, все нормально. Смотрю, идет поезд от Смоленска на Ярцево, к фронту, — вагоны, платформы с зенитными орудиями. Я говорю ведомому, мол, будем штурмовать этот поезд. Сделали мы два захода. Чую, шмаляют они по нам — в кабине запах гари от разрывов снарядов. На третьем заходе вдруг удар. Снаряд попал в мотор. И все — мотор сдох. Но пропеллер крутится, его не заклинило. Я ведомому кричу: «Иди на базу, я подбит». А он крутится вокруг. Я ему снова: «Уходи!»

Думаю — что делать, куда садиться? Я знал, что ближе всего линия фронта на севере. Решил: буду идти перпендикулярно линии фронта, чтобы мне перетянуть ее и сесть на своей территории. Вообще, был бы я поумнее, тактически пограмотнее и если б знал, что не перетяну, нужно было вдоль леса лететь и сесть на брюхо. Самолет поджечь и убежать к партизанам. Но получилось по-другому. Смотрю — впереди зенитная батарея, и оттуда по мне лупят. Летят эти красные болванки, и кажется, что точно в меня. Думаю — убьют, я же прямо на них иду. Я ручку отдал и по ним последние снаряды выложил. А этой 37-миллиметровой пушкой мы пользовались при посадке как тормозом: в случае отказа тормозов начнешь стрелять — и самолет останавливается. Так что я как выстрелил, так скорость и потерял. А мне-то всего один-два километра оставалось до своей территории. Может, дотянул бы, а может, эти зенитки меня бы и убили… В общем, плюхнулся я на капонир зенитного орудия, и машина скапотировала. А что было потом, я не знаю.

Очухался я на русской печке — все тело болит, шевелиться не могу. Вспоминаю, как было дело, думаю, что такое — я летал в 10—11 утра, а уже темно, ночь. Рядом со мной лежал еще один летчик, который оказался из 900-го полка нашей, 240-й дивизии. Я у него спрашиваю: «Мы где?» Он отвечает: «Тише. У немцев. Вон охранник сидит».

Утром на машине нас увезли. И привезли в Смоленск, в госпиталь для русских военнопленных. Обслуга и врачи в госпитале были наши, русские. Но и отношение немцев к пленным было вполне лояльное. При мне никаких зверств или издевательств не было. Дня через два я начал потихоньку ходить. Врачи мне пришили «бороду» — при падении оторвался и висел кусок кожи с подбородка. В палате нас лежало человек 12. Чистая палата, чистые простыни. Потом оказалось, что на одном этаже со мной было еще трое из моего 86-го полка: Василий Елеферевский, Алейников [Алейников Тимофей Яковлевич, лейтенант. Воевал в составе 86-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 2 самолета противника] и Фисенко.

20 сентября 1943 года, за сутки до освобождения Смоленска, нас выстроили во дворе госпиталя — всех, кто мог ходить. Выстроили, чтобы отправить в лагерь в Оршу. Из нас четверых могли ходить только мы с Елеферевским. Вообще мне еще повезло, что меня сбила зенитка. Этих троих моих однополчан — истребители. Они выпрыгивали из горящих самолетов и все были обгоревшие. Лежали они на кроватях, накрытых марлевыми пологами, чтобы мухи не садились. Их кормили через трубочки, вливая жидкую пищу. Так вот Алейников и Фисенко были неходячие, и их оставили в госпитале. Как потом они рассказывали, им удалось залезть в какую-то канализационную трубу и отсидеться в ней до прихода наших войск. После этого их отправили в госпиталь под Москву, а оттуда после лечения — обратно в полк, воевать.

У меня получилось сложнее. В Оршу мы прибыли 21 сентября. Как был устроен концлагерь? Немцы есть немцы. У них все было разложено по полочкам. Офицеров и летчиков-сержантов, тоже как офицеров, держали в отдельном от солдат бараке и на работу не посылали: «Офицер у нас не работает. Нике арбайтен». Но офицеры были люди преданные Родине. В уме у нас постоянно крутилось: «Как же так я в плену?! Как бы сбежать?» А как сбежишь?! Там четыре ряда проволоки, часовые. Рядовой состав немцы гоняли на работы. Пленные разгружали сахар, хлеб, рыли окопы. С работы убежать, конечно, было проще. Надо устроиться на работу. И мы с Елеферевским, с которым так и держались вместе (потом, уже в бараке с рядовыми, к нам примкнул пехотинец Макаркин Сашка, он был тоже офицер, младший лейтенант; по-немецки разговаривал немножко лучше, чем мы), решили для начала сбежать из офицерского барака в общий.

По вечерам в лагере работал рынок. Меняли все. У меня сахар — у тебя хлеб. У кого что есть. В обращении были и русские деньги, и марки. А я перед вылетом получку получил. Все крупные деньги у меня выгребли, оставили только десятки и рубли. На эти деньги мы что-то купили из еды (кормили нас скудно, какой-то баландой). Вот в этой толпе «торговцев» мы и затерялись. Конечно, мы боялись, что поймают, — поставили бы к стенке без разговоров. Им-то что: подумаешь, расстрелять два человека.

Вечером, после поверки, выяснилось, что в офицерском бараке не хватает двоих. Фашисты выстроили весь лагерь, всех рядовых. Видать, понимали, что за пределы лагеря убежать мы не могли. Построили пленных в 6—8 рядов… Мы с Елеферевским встали порознь. Может быть, одного узнают, второго не узнают. Представляешь, стоит такая длиннющая колонна, и вдоль нее идут, вглядываясь в лица, четыре немца, а с ними врач из смоленского госпиталя и две собаки. Первый ряд фашисты осмотрели, второй начинают высматривать. Я как раз в нем стоял. У меня затряслись поджилки. Думаю: узнают. Я же в смоленском госпитале лежал с 7-го по 20-е и к этому врачу на перевязку ходил! И точно, смотрю — он узнал меня! Но… отвернулся, не выдал. Ни фига нас фашисты не нашли!

— А как форму офицерскую на солдатскую поменяли, перебежав в солдатский барак?

— Какая там форма? Обычная гимнастерка на нас была. Перед отправкой в Оршу выдали шинели. Моя мне оказалась велика. Я начал выступать, а рядом стоявший солдат сказал: «Замолчи, дурак, тебе повезло: на ней будешь спать и ей же укрываться».

Через три-четыре дня устроились мы на работу. Нас загрузили в пять машин и отправили рыть окопы. Как сбежать?! После работы привезли нас на ночлег в большие сараи, в которых хранилось сено — прелесть как хорошо. У немцев и там был порядок. Захотел в туалет: «Шайзе, шайзе хочу в туалет». Для туалета заключенные вырыли яму, забили два кола, на них положили бревно, то есть чтобы ты сидел на этом бревне, как в туалете. Не то что у нас — пошел в кусты, и все. Из сарая сбежать не удалось.

Решили втроем — я, Елеферевский и Сашка-пехотинец, — что завтра на построении мы постараемся встать последними, так чтобы оказаться в самом конце траншеи. Так и получилось. Только с нами еще один мужик был, длинный такой, метра два.

Задание на день — выкопать метра три траншеи почти в рост. Начали, покопали с часик. Потом говорим Сашке-пехотинцу: «Иди к немцам, скажи, что охота жрать, чтобы разрешили набрать картошечки». Это же октябрь был. Картошку-то убрали, но какая-то часть осталась на полях. Сашка пошел. Сидим на бруствере траншеи. Ждем его минут пять — нет, прошло минут десять — нет. Васька Елеферевский мне говорит: «Вась, дело-то херовое — или Санька скурвился на х… или что случилось. Надо когти рвать!» Мы раз в эту траншею. Я бегу, а у меня только фалды шинели в разные стороны летают — траншея-то зигзагами. Как хвостом, мету полами шинели по земле. И вдруг этот длинный, что с нами был, как крикнет: «Пригнись!» Кстати, сам он прибежал через неделю. Оказался поваром, так и был потом у нас поваром в партизанском отряде. Он нам говорил: «Ой, чего было-то после того, как вы сбежали. Лютовали немцы жуть как!»

А мы тогда вдвоем выскочили из траншеи, как только она кончилась. Будь немцы чуть посообразительней, посадили бы автоматчика в ее конце, и все… Выскочили из траншеи, а кругом голое поле, никуда не спрячешься — копали-то на возвышенности. Но мы как дунули в лес. Добежали, немцы не заметили нашего исчезновения, да к тому же, к нашему счастью, у них не было собак. С собаками они нас быстро бы нашли. Видим, какая-то девушка. Подходить не стали: «Нет, — думаем, — продаст». Слышали, что на оккупированной территории беглецов продают за пуд соли. И вот мы бежим, бежим. Елеферевский говорит: «Вась, слушай, у тебя ноги ничего? А то я натер. Давай попробуем, вдруг мои сапоги тебе налезут. У нас нога-то одинаковая». Соглашаюсь: «Давай поменяемся сапогами». И я с радостью надел его хромовые довоенные сапоги на подкладке из лайковой кожи. Я в этих сапогах 9 месяцев пропартизанил. А это было какое время: конец октября, ноябрь, декабрь и до апреля — воды много было. Где я только в них не лазил, а у меня портянки были только чуть-чуть влажными. Сапоги не пропускали воду! Но это уже потом. А тогда мы отбежали, наверное, километров на 7—8. Увидели длинный узкий перелесок. Мы по этому лесу шуруем. Потом видим взгорочек, а на нем сидит Сашка-пехотинец и жрет хлеб. У него аж половина буханки круглого хлеба! Мы на него: «Гад ты!» Он: «Ребята, поймите меня, начал собирать картошку, вижу, что ухожу. А вы-то — хрен его знает, может, струсите, может, не побежите. Я и решил драпануть».

Мы на радостях все ему простили. Говорим: «Давай, делись хлебом». Было это как раз 9 октября. И в этот же день мы нашли партизанский отряд. Встретили одного парнишку лет тринадцати. Спрашиваем: «Не знаешь, партизаны есть? Мы свои, русские». Отвечает: «Не знаю. Я видел — вроде люди живут в лесу, а кто они такие, не знаю». Хитрый. Мы ему: «Отведи нас к ним». Он нас привел. Оказывается, там партизанский отряд только-только собирался. В нем было, наверное, немногим больше 30 человек. Мы — сразу к командиру партизанского отряда. Он говорит: «О, мне такие нужны. Будете командирами взводов». Мы ему: «Какие из нас командиры взвода, мы же летчики?» Возражает: «Вы же офицеры, у меня пацаны деревенские, они в армии не были. Никаких разговоров, будете командирами взводов».

А был приказ Сталина о том, что летчиков вывозить из партизанских отрядов. Мы знали, что за Днепром есть крупные партизанские отряды, к которым с посадкой летают самолеты. Мы с Васькой пошли к командиру. Он нам говорит: «Двоих я вас не отпущу. Решайте как хотите, кто из вас пойдет за Днепр, но один все равно останется. К нам тоже должны садиться самолеты, а как организовывать посадку, только вы, летчики, знаете. Поэтому я вас двоих не отпущу». Васька такой был казак… Я говорю: «Ладно, хер с тобой, давай, иди. Не знаю, кому повезет больше». Как только он туда попал, его вывезли, и вскоре он уже воевал в нашем 86-м гиапе.

Что представлял из себя партизанский отряд? Вооружены были кто чем. В основном винтовками, но были и СВТ. Автоматов было мало — наши ППШ и немецкие, трофейные. У меня самого был «ТТ». Вообще оружия полно было, а вот патронов было мало. Помогали местные, которые знали, где в 1941-м отступающие войска топили цинковые коробки с патронами. Несколько раз прилетали У-2, которые сбрасывали ППШ и патроны.

Чем мы занимались? Делали засады на дорогах. Растяжки ставили, минировали мосты и дороги. Крупных операций мы не проводили — вооружены были бедновато.

Бывало, напарывались на немецкие засады. Как-то раз послали на пост двоих. Один другого ножом пырнул и ушел. Куда ушел? К немцам, ясное дело. В деревне бы его нашли. У нас и местные жители были, которые с нами сотрудничали, да и старосты находились такие, которые нам помогали. А были и старосты, которые помогали немцам. По-всякому, в общем, случалось.

Скажем, был у нас в отряде Куринкин. Его родная деревня находилась километрах в 10—12 от нашей базы. В ней был староста. Куринкин за него поручился, мол, этот мужик наш. Мы уже без страха могли ходить к нему в деревню. Если немцы входили в деревню, то на шесте вешали тряпку или бидон — значит, нам заходить нельзя.

К весне 1944 года наш отряд вырос почти до двух тысяч человек. Да и соседний отряд был не меньше. И что получилось? Мы уже такую силу набрали, что немцы, когда стали отступать, решили с нами разобраться, чтобы потом от нас больших неприятностей не иметь. А лес-то, где мы размещались, всего был четыре километра на шесть. Теперь представь, в этом лесу два партизанских отряда. Конечно, у нас были землянки в три наката. Нас разбомбить было не так просто. Пятидесятикилограммовой бомбочкой такую землянку не возьмешь. Сотку надо как минимум. Поэтому немцы перед тем, как отступать, решили прочесать наш лес фронтовыми частями. И вот нам сообщают, что немцы лес окружают, везут много техники, орудий, какие-то бронетранспортеры пришли и т. п. У нас были бинокли. Смотрим, метрах в пятистах от леса фашисты роют окопы, устанавливают пушки. Сколько их было? Может быть, дивизия…

Что делать? Нас народу много, причем не только партизаны, но и гражданские. Потихоньку не выйдешь. А немцы интенсивно ведут подготовку, и видно, что скоро попрут. Командир отряда Шаров собрал совещание, пригласив всех командиров, вплоть до командиров взводов. Понимаем: фашисты нас тут перемелют. Вначале они накроют артиллерией нашу оборону, потом войдут в лес. Это каратели немецкие леса боятся, а тут против нас были брошены фронтовики, уже обстрелянные люди, причем хорошо вооруженные, не то что мы.

Посовещавшись, решили ночью прорвать кольцо. Разведчики доложили, что немцы окопались на двух холмах, а ложбинка между ними осталась незанятой. Решили прорываться в этом месте. После прорыва все должны были разбиться на группы по 10—15 человек и действовать самостоятельно.

И вот мы ночью, часов около 11—12, пошли в атаку. Обоз поставили в центр колонны, в голове и по бокам сильное охранение. Гражданским сказали: «Прорвемся — разбегайтесь по деревням». Кто их там искать будет… Прорвались мы довольно легко, потеряв всего несколько человек. После этого еще неделю я со своей группой партизанил. Мы сделали несколько засад на дорогах. Но засады эти были так себе. Стрельнешь, а дальше? Вдесятером можно было только мотоциклистов снимать.

— Как кормились в партизанском отряде?

— С едой было плохо. Чтобы хоть что-то найти, мы ездили по ночам по деревням, по округам, собирали хлеб: у одних просили, у некоторых отнимали. Среди нас местных много было. Они знали, кто сволочь, кто нормальный человек. А нормальный человек, он и так тебе отдаст. Со сволочами обращались по-другому. Работа эта, надо сказать, была фиговая. Ты же не знаешь, приезжая в деревню, есть там немцы или нет. Я сам как-то раз в засаду попал. Ехали на трех подводах уже с поклажей, с хлебом, картошкой. Возвращались из деревни по той же дороге, что и в нее приехали. Естественно, засады не ожидали, но, видно, нас выследили. Убило тогда две лошади, и погибли два партизана. Я опять жив остался…

Кроме того, мы ели конину. Я помню, пришлось мне убить лошадь — жрать-то надо. Привели ее к столовой, чтобы тащить далеко не пришлось. Отошел от нее метра на 3—4. Целюсь из пистолета. Я еще выстрела не слышу, а она уже лежит на земле. В человека, например, ты стрельнул — куда бы ни попал, он еще какое-то время дрыгается. А вот лошадь, корова, эти сразу — раз, и все.

— Брали ли вы пленных?

— Пленных мы сразу расстреливали. Самим жрать нечего было, как я только что сказал. Помню, двоих в плен взяли. Самые настоящие фрицы: «Хайль Гитлер!» — такие. Говорят, к 43-му таких не осталось? Хрен там! У них тоже были упертые. И, кстати, храбрых русских они любили. А эти узбеки, азербайджанцы, туркмены взводами сдавались в плен. Подняли руки и пошли. Я в плену-то насмотрелся… Бывало, Сашка-пехотинец кричит: «А, суки, прижились тут. Сидоры понабили (на работу ездят, что-то тырят). Вас отсюда не выгонишь! Бараны… » Они ему кричат: «Вот мы немцам скажем, кто ты есть!» Я ему всегда говорил: «Набрехал. Зачем тебе это надо? Пойдут и укажут на тебя. Отправят в офицерский барак, оттуда хер ты убежишь».

И немцы их тоже за людей не считали. Знали, что это за дерьмо. Но были там и такие, кому бы я Героя, не задумываясь, дал. Настоящие люди!

— Вы получили медаль «Партизану Отечественной войны»?

— А как же. Обязательно. Я отпартизанил, и, когда весной 1944-го мы соединились с войсками, я получил справку с печатью, что партизан такого-то отряда, воевал в должности командира взвода. Правда, медаль я только в 1975 году получил, потому что когда награждали и когда был парад в Минске, я в Смерше сидел.

— Долго вас проверяли?

— Долго. Мы с Сашкой-пехотинцем очутились под Минском в 63-м ОПРОСе (отдельном полку резерва офицерского состава). Смершевцы все подозревали, что Санька был подсадной уткой. Не могли понять, как это у нас так просто и кругло получилось, что трое сбежали, и немцы не рюхнулись. Я с ними ругался, говорил следователю: «Тебе бы туда, я б посмотрел, что бы ты делал. Ты за столом очень храбрый, грамотный, все у тебя кругло получается». Они на меня давили, но я им сказал: «Ничего писать против Сашки не буду и ничего подписывать не буду. Это преданнейший человек, командир взвода, отчаянный парень. 9 месяцев партизанили вместе». Вроде отстали. Я к командиру полка пошел: «Что вы меня тут держите? Отпустите меня. Я же летчик». — «Откуда мы знаем, что вы летчик? Мы запросы делали, никаких ответов не получили. Подтверждений на вас никаких нет». — «Как нет?! Я Армавирскую школу закончил в Фергане. Она и сейчас там. Напишите туда. Не может быть, что не было подтверждения» — «Ничего. Мы вам присвоим младшего лейтенанта». — «Чего вы мне присвоите?! У меня это звание уже есть с 1943 года».

Я уже после войны узнал, что был приказ Сталина: кто был в партизанах больше 6 месяцев, тех в штрафные батальоны не посылать, считать, что они искупили свою вину. Но летный состав полк не пополнял, пополнял пехоту. У них был свой план. Где-то за 4 месяца до Кенигсбергской операции вижу, что дела хреновые, и я пишу письмо в полк. А писать неохота. Думаю, а нужен ли я там? Как там посмотрят, что был в плену? Я же не знал, что трое из тех, с кем я был, уже в полку! Елеферевский им говорит: «Васька жив. Мы в партизанах вместе были». Все в полку знали, что я жив. Командир звена потом рассказывал: «Я ждал, что где-то вынырнешь». Вынырнешь тут, когда так топят! Идет подготовка к отправке на фронт. Проходим рекогносцировку местности, учимся воевать по-пехотному. И тут прибегает посыльный. Срочно вызывает командир полка. Приказ, надо выполнять. Захожу. В прихожей сидит какой-то парень. Я к секретарше, говорю: «Меня вызывали?» Я захожу и охерел. Я таких звезд, какие были на погонах людей в этой комнате, в жизни не видел. У одного три, у другого две. Еще два старших офицера и полковник, командир полка. Я говорю: «Товарищ генерал армии, разрешите обратиться к полковнику! Товарищ полковник, младший лейтенант Канищев прибыл по вашему приказанию».

Генерал армии мне: «Вы летчик?» — «Так точно». — «На каких летали?». — «На многих истребителях летал. Як-1, Як-7, на Як-9 сбили». — «Какой налет?» — «Точно не знаю. В школе часов 40. Да и потом… часов 100 с небольшим». Тогда генерал армии говорит командиру полка: «Чего вы его тут держите? Нам во как летчики нужны! Немедленно отправьте». — «Слушаюсь». Я вышел. Полковник говорит секретарше: «Срочно напечатайте на него личное дело». Этот молодой, который в коридоре сидел, встает: «Ты Канищев? Меня отослали за тобой». Вот так… Если бы не этот случай, быть бы Васькой-взводным. Под Кенигсбергом и накрылся бы. А так в Кенигсбергской операции я уже летал.

Как в полк вернулся, я командиру полка говорю: «Дайте мне пару провозных, я нормально летаю». Он мне говорит: «Давай отъедайся. Ты на себя посмотри — кожа да кости. Месячишко посидишь». Потом мне дали несколько провозных, провели тренировочные бои, и все — начал летать. У меня такая эйфория была! А потом, под конец войны нас уже так не сбивали, как в 1943 году. В 1944 году и в 1945 году, может быть, только пара человек погибли.

— Это в тот период вы сбили «фокке-вульф»?

— Именно. И получилось не так сложно. Они шли в паре. Сбивать ведущего, конечно, было себе дороже, потому что ведомый-то сзади. Когда ты атакуешь ведущего, то тебя тут ведомый как раз и рубанет. Немцы же были ушлые. Алейников, мой ведущий, был хитрожопый, грубо говоря. Я держался хорошо, реакция нормальная была, но он как даст газ почти до конца и шурует. Он повернул влево, я за ним, но мне, чтобы его догнать, надо бы газу добавить, а у меня газ полностью дан, и догнать я его могу, только если он опять влево пойдет, и я его подрежу. Мне держаться за ним очень тяжело было. И тут он, как обычно по своей походке, крутанул влево, я тоже за ним влево и смотрю внизу: два «фоккера». Я Алейникову говорю: «Справа внизу два «фоккера». Атакую!» Ведомый «фоккер» повернул влево. Я еще подумал, что он «ножницы» делает вокруг своего ведущего. Я его проскочил и нацелился на ведущего. Я до этого стрелял, но все с больших дистанций, метров с 600—800, и, конечно, мазал. А тут выждал, пока до него метров сто не осталось, и как нажал. У него в воздухе что-то оторвалось, и «фоккер» пошел вниз. Его ведомого я потерял. Тут же начал крутиться, смотреть, где второй «фоккер». Ни хрена его нет. Но ничего, прилетели, сели, у меня такое возбужденное состояние. Тут как раз и командир дивизии на аэродроме. Я вылезаю из самолета. Докладываю командиру полка: «Товарищ командир полка, задание выполнено. Сбил «Фокке-Вульф-190». «Это мы уже знаем, — отвечает. — Уже пришло подтверждение от пехоты. Чего у тебя глаз-то дергается?» — «Задергается. Ведомого-то этого немца я потерял. Думаю, срубит на хрен… » Ты пойми, у меня нет-нет да и возникала такая мысль. Вдруг опять не повезет — хренак, и собьют, и опять в плену окажешься. Как тогда? Скажут, что ж ты, твою мать, только и делаешь, что перелетаешь туда-сюда. А ведь такое могло быть вполне.

Свой третий самолет я сбил под Берлином. Это был «мессер». Наши нещадно бомбили Берлин. В воздухе стояла гарь, копоть. Берлин горел.

На патрулирование и сопровождение летали полками, самолетов по 20. Вот как-то нас подняли. Взлетел я. Осматриваюсь: вроде интересно, все кругом горит. И вдруг раз — «мессер». Смотрю, он как будто специально под меня разворачивается. Я пристроился. Нажал. Смотрю, немец пошел вниз. Быстро все получилось. Высота две тысячи. Я за ним еще метров 500 прошел, смотрю — он вниз пошел. Ко второй половине войны уже не засчитывали сбитый самолет, пока не подтвердит пехота, а в городе как подтвердишь? Так что мне его не засчитали, а биться я не стал. Четыре дня до конца войны оставалось уже, буду я там выяснять… Дрались же не за ордена. Хотя вот этот Алейников мог сказать: «Я не согласен на отечку». Чтобы «боевик» получить, нужно не меньше 30 вылетов и обязательно должен быть сбитый самолет. Тогда только дадут орден Боевого Красного Знамени. У него было три ордена Боевого Красного Знамени. Он ни хера никакой не Герой. А три Славы приравнивались к Герою. Так вот у нас был один младший лейтенант с тремя орденами Славы. Первую Славу получил за вылеты — может быть, за 20 вылетов. Проштрафился — его послали, как называли у нас, «задом наперед» — стрелком на Ил-2. Это как штрафной батальон в пехоте, а в авиации — задом наперед. И он сбил самолет. Ему второй орден Славы дали. И третий, уже не помню за что. Вот так с тремя Славами, Герой Советского Союза. Чего твои три «боевика»!

— Были ли приписки?

— Были. Были честные летчики, как, например, мой командир эскадрильи Кокошкин [Кокошкин Валентин Иванович, старший лейтенант. Воевал в составе 86-го гиап (744-го иап). Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 3 самолета противника]. Он сделал более 300 вылетов, а сбил, по-моему, 7 самолетов. Орденов много, но Героя не дали. У него точно приписок не было. А взять того же ГСС Дергача [Дергач Алексей Николаевич, майор. Воевал в составе 161-го иап, 101-го гиап и 86-го гиап (744-го иап). Всего за время участия в боевых действиях выполнил более 300 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 15 самолетов лично и 16 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (дважды), Александра Невского, Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды (четырежды), медалями] — у него наверняка были приписки. Почему говорю? У него был ведомым Миша Минаков [Минаков Михаил Андреевич, старший лейтенант. Воевал в составе 86-го гиап (744-го иап). Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 4 самолета противника], тот рассказывал.

— Каким был ваш быт в годы войны? Как кормили?

— На фронте кормили хорошо. При боевом полке был батальон аэродромного обслуживания. Мы их называли чмо — чудят, мудят, объебывают. Они обеспечивали боевой полк. Соответственно командиром чмо было лучше быть, чем командиром полка.

Ведь что такое командир чмо? Ему на дом даже кушать приносили — это царь, у него все ресурсы. А командиры полка что? Зарплата и летчики, которые бьют самолеты. Наш командир полка однажды полк построил и говорит: «Ребята, ну что мне сделать? Давайте я в кальсонах по гарнизону пройду, но только не бейте самолеты».

— Женщины в полку были?

— А как же без них? Они были оружейницы в основном. Случались и романы. Но у меня возлюбленной в полку не было. Роман у меня был в партизанском отряде.

Девчата в полку хорошие были. Встанешь утром — никто их не просил, а они постирали портянки, белье. Конечно, у нас уважительное было отношение к женщинам. И между собой отношения отличные. По крайней мере я был без хитрости и со всеми общался хорошо. С техниками нашими мы тоже очень ладили. Ведь кто мне должен самолет готовить? Отношения у нас были товарищеские, дружеские, равные. Были и такие, конечно, нос задирали: я — летчик, а ты кто?!

— А какими были отношения между родами войск?

— Дрались иногда. Помню даже, в Германии стояли — кто-то из летчиков с артиллеристом дрался, что ли. Я не принимал в этом участия. На танцах баб не поделили. В основном из-за этого. А не из-за того, что я — летчик, а ты — танкист! Ну и что?! Еще надо посмотреть, кто из нас важней — танкист или летчик.

— После войны вы летали на «лавочкине» — как он вам после «яка»?

— Машина посложнее. «Як» на взлете и посадке более устойчивый. По пилотажу они приблизительно одинаковые. Чуть-чуть лучше «лавочкин». А «яки» все одинаковые. Только кабины отличаются, ну и по массе, конечно, Як-9Т более тяжелый, чем Як-7, а тем более Як-1. В принципе Як-3 — это самый лучший из «яков».

— Вы на фронте летали с закрытым фонарем?

— Да, всегда с закрытым фонарем.

— Как встретили Победу?

— В 18 километрах от Берлина мы тогда стояли. Узнали, что конец войне, стали в воздух стрелять от радости. Поехали в Берлин на полуторке. Чего нам надо? Водки. У них там погреба были — набирай сколько хочешь. Привезли мы оттуда две бочки спирта и немного вина. Бочки большие, приблизительно столитровые. Мы привезли, а замполит из пистолета их расстрелял: «Вы что, отравиться хотите?» Тогда много случаев отравления было.

— Сколько вылетов вы сделали за войну?

— 39 вылетов. На 9-м сбили, и 30 вылетов я сделал после этого.

Список документально зафиксированных воздушных побед ВА Канищева в составе 86-го гиап, на самолетах Як-9 и Як-3

04.09.43 Ю-87 Юж. Духовщина

13.04.45 ФВ-190 Мошайтен

Всего сбитых самолетов — 2 лично;

боевых вылетов — 39;

воздушных боев — ?

Источники:

1) ЦАМО РФ, ф. 86 гиап, оп. 216374, д. 3 «Журнал боевых действий полка» (за 1943 г.);

2) ЦАМО РФ, ф. 240 гиад, оп. 1, д. 18 «Оперативные сводки штаба дивизии» (за 1945 г.).