Я дружу с Бабой-Ягой

20

Этой ночью лагерь успокаивался с трудом, хоть и легли поздно. Оказалось, что мы устали только для костра, для песен, а для кубрика, для бесед в тесном кружке, да под одеялом, силы еще нашлись. Внезапные клички за день как бы набрали прочность и словно открыли в нас что-то новое, пробудив свежий интерес друг к другу. Все шептались, там и тут вспыхивали споры, в гальюн отправлялись толпами — один по нужде, а пятеро за компанию.

Порядок наших кроватей не совпадал со строевым порядком, но у шкентельных — у меня, Димки и Мишки — совпал. Земноводный, как всегда, умолк после нескольких фраз и запыхтел засыпая, — даже сон ему давался тяжело. Димкина кличка давно пообтерлась, и я не был склонен шушукаться с ним — мне хотелось поизучать самого себя и детально провспоминать весь сегодняшний день. Но Баба-Яга этого неулавливал, сыпал ерунду за ерундой, и я вдруг с неудовольствием отметил про себя, что он часто бывает чересчур назойлив и чересчур, до глупого, дурашлив. К чему, например, смеялся по заказу у костра? Пусть и Филипп Андреевич попросил, мало ли что! Меру-то знать надо! Отшутился бы, сказал бы, что, мол, потом, а то залился — артист, видите ли! Вообще Димке надо работать над своим смехом — смеяться так уж смеяться, а не визжать недорезанно!

Подумал я так и смутился, вспомнив те трещины в дружбе, о которых говорил мне Олег, и, как бы поспешно замазывая их, сам принялся болтать о всякой чепухе.

— А ну, тихо! — крикнул Юра Задоля.

Во сне простонал Земноводный.

— Димк, — шепнул я.

— Не Димк, а Баба-Яга! — поправил тот. — Услышит Филипп Андреевич — даст! Плюшки-в-сараюш-ке!

— Я шепотком.

— Может, он за палаткой подслушивает!

— Вечно у тебя «может»! — осердился я. — Кончай жрать второе у Земноводного — вот что, уважаемый Баба Яга! Здесь тебе не избушка на курьих ножках, а военно-морской лагерь «Ермак», где все и всем поровну, понял?

— Как это?

— А так!

— Мы же договорились!

— А теперь раздоговаривайтесь! Он голодным остается! И может упасть в обморок! Это с ним бывает, он говорил мне. Видел — его знобить начало! — вспомнил я. — И стонет вон!.. А узнают, что это ты его объедаешь и — фьють! — из лагеря! Или под суд! За такое по головке не гладят!

Чуть подумав, Димка ответил:

— Я что — пожалуйста! Могу даже съеденное вернуть, пусть он обожрется, припадочный!

— Вот и хорошо. Давай руку! Я — за Мишку! — Мы состыковались ладонями. — Все, договора нету!

— А как же он похудеет?

— Это его дело. Придумает что-нибудь!

— Тихо! — опять гаркнул Мальчик Билл.

Кровать мичмана Чижа стояла в первом взводе, и там было больше строгости, а нашему Юре Задоле мы не очень-то подчинялись. Покричал он на нас, покричал, а потом, воспользовавшись тем, что проглянула луна и в кубрике чуть посветлело, пошел по рядам с подушкой, приговаривая:

— Кому снотворного? — Бэмс! — Еще кому? — Бэмс! — Ах, тебе двойную порцию? — Бэмс-бэмс!

Но галдеж не угасал.

В крайнее окошко, между моей и Димкиной кроватями, то и дело кто-нибудь устрашающе бубукал снаружи. Внезапно в окне появилась кружка с водой, и длинная струя, поднимая вопли, точно прошлась по нашим изголовьям. Последние капли достались мне, а Димка не пострадал. Однако он тут же скрутил полотенце, зажал его в руке и, приподнявшись на локте, замер, и когда очередная физиономия заслонила окошко, Баба Яга, не дожидаясь бубуканья, врезал ей через матерчатую крестовину.

— Но-но, салаги! — возмутился голос — это оказался мичман Чиж. Мы в панике нырнули под одеяла, а мичман Чиж, обогнув кубрик, вошел к нам и включил фонарик. — Что, второй взвод, веселимся?.. Задоля! То есть Мальчик Билл!

— А!

— Не «а», а «здесь»!

— Здесь!

— Почему непорядок?

— А ну их! — в сердцах ответил Юра.

— На флоте не бывает «а ну их»! А бывает или командир, или тряпка! Так в чем дело, Мальчик Билл?

— Не слушаются!

— Кто не слушается?

— Все!

— Это на броненосце «Потемкин» все не слушались, а в «Ермаке» такого не может быть! — рассудил мичман Чиж, не сводя с Задоли фонаря. — Назови двух-трех!

— Все! — повторил Задоля.

Мичман Чиж задумался. Двух-трех он бы немедленно заставил для проветривания дать кружок вокруг лагеря, но целый взвод салажат ему, похоже, было жалко. Пройдясь по кубрику и лучом обшарив присмиревшие кровати, особо задержавшись на мне с Димкой и почесав при этом нос, он приказал:

— Спать, а то!.. — И вышел.

— Поняли, рыбококи? Не уйметесь— назову! И не двух-трех, а сколько надо! — пригрозил Юра. — Запоете, голенькие, «Ермака» под луной на плацу!

Это подействовало.

Стоит хоть на миг перебороть свою прыть, как она уже сама обессиливает и сдается. Чуть погодя лишь один кто-то возобновил было тары-бары, но ого не поддержали. Я же, давно хотевший покоя, охотнее всех, наверно, подчинился команде.

В окно потянуло сквознячком, полог затрепетал, зашумели сосны и скрипнули, где-то коснувшись друг друга, — природа словно встревожилась, словно почувствовала какую-то угрозу, еще неведомую человеку. Я мигом замерз, сжался и глубже ушел под одеяло. Сейчас бы Шкилдессу под бок, тепленький комочек, но она, предательница, поселилась с Егором Семеновичем в складе. Она ловила мышей, спала, как принцесса, на десяти матрацах, а он потчевал ее свеженькой рыбкой — и так уж они сдружились, что дед воинственно спешил на помощь, заслышав мяуканье, когда какой-нибудь юнга неопытно заигрывался с кошкой. Собственно, Шкилдесса не предательница, она несколько раз приходила ко мне, но братва встречала ее свистом и топотом, и кошка в конце концов махнула хвостом на наш кубрик, но при встречах ластилась ко мне...

Явь уже начала ускользать от меня, как вдруг лицо мое сбоку осветил фонарик, и тихий голос спросил:

— Ушки-на-макушке, ты спишь?

— Нет.

— Это я, Ухарь! — Луч переметнулся на пол, в его отсвете я различил лицо Олега и сел, предчувствуя что-то необычное. — Слушай, я, кажется, нашел твоего медведя.

— Какого медведя?

— Который на тебя зимой чуть не напал.

— А! — задохнулся я. — Берлогу нашел?

— Почти.

— Где?

— Одевайся!

— Как?

— Одевайся и пошли, если хочешь убедиться!

— Конечно! А мичман?

— Я договорился. Я на дежурстве.

— А! — опять захлебнулся я, чувствуя всю невероятность того, что сказал Олег, и чувствуя одновременно, что разыгрывать меня он бы не стал, Рэкса — Да, Димку — может быть, меня — нет. — Мы что прямо к нему?

— Прямо.

— Далеко?

Под носом.

— А он нас не того?..

— Нет, все рассчитано. Свитер есть? Поддень — холодно.

— А Бабу-Ягу можно взять?

— Насчет Яги я не договаривался, но..

— Баба-Яга!.. Димка! — зашептал я, не тормоша однако его, но он уже крепко спал. — Ну, ладно! — сказал я с некоторой даже радостью, потому что тайну интереснее узнавать одному, чтобы потом ошарашить ею друга.

Мы вышли.

Было свежо и лунно. Ветер угнал рыхлые низкие тучи и теперь подчищал небо, сдувая с него плотные округлые облака, которые все норовили скользнуть по луне, чтобы, казалось, стереть ее, но после каждого проскальзыванья луна становилась еще надраяннее. За мысом сильно шумели волны с барашками, катясь вдоль большого залива, но у нас было затишье.

К моему недоумению, Ухарь повел меня не в лес, а к воде, через плац и мимо Посейдона. У мостика в штаб мы сели в дедовскую лодку и отчалили. Обогнув дебаркадер, Ухарь подгреб к подтопленной лиственнице и встал боком в метре от нее.

— Тут, кажется, было дело? — спросил он.

— Тут.

— А медведь пер вон оттуда?

— Оттуда.

— Та-ак! А ты где стоял?

— Где мы. Чуть подальше.

— Сейчас отплывем.

Он достал сигарету, поднял лежавшую у борта длинную палку, чиркнул спичку, закурил и поджег пропитанную чем-то тряпку на пакле, потом быстро перехватил ее и горящий конец протянул к лиственнице. Лишь когда ослепительно полыхнуло, я увидел, что вокруг дерева разложен на плоту костер. Его, наверно, перед этим облили бензином. Но сейчас меня интересовало не это, не плот с дровами, а что всем этим хочет сказать Ухарь и какое отношение все это имеет к медведю.

Малость отгребя, Олег спросил:

— Такой примерно костер?

— Какой?

— Ну, как у тебя был?

— Да. Но...

— Подожди, пусть разгорится.

Я бестолково уставился на пламя. Сожрав бензин, оно было опало, но костер уже набрал силу и начал расходиться самостоятельно. Высоко по стволу вспыхивали отставшие коринки, шипели отлетавшие угольки, колебалось отражение. Покосившись вправо, где на берегу звездчато дотлевал наш праздничный костер, я остановил взгляд на Ухаре, решив, наконец, все выяснить.

— Сейчас, — сказал он, следя за огнем.

— Что сейчас-то?

— Сейчас! — Олег выплюнул окурок и вытер лицо пилоткой. — Дрова сыроваты, дьявольщина!.. О! — воскликнул он, когда в глубине костра звонко стрельнуло. — Пошло! Слушай!

Стрельнуло еще несколько раз подряд, и вдруг я услышал, как в зарослях напротив раздался знакомый мне по той зимней ночи жуткий треск ломаемого сушняка, правда, чуть глуше. Я окаменел. С кожей моей головы что-то случилось — она словно исчезла, и череп сковало холодом. Треск приближался. И чем яростнее разгорался костер, чем взрывчатее стреляли головешки, тем напористее и ожесточеннее ломился сквозь чащу зверь.

С кормы я непроизвольно подался к Олегу, запнулся обо что то и упал ему грудью на колени.

— Чш-ш! Без паники, Ушки-на-макушке!

— Это он! — прохрипел я, не сводя с берега глаз и ожидая вот-вот увидеть у воды косматую морду.

— Точно он?

— Точно!

— Я же сказал, что нашел!

— Сейчас он высунется! — с ужасом проговорил я, понимая, что надо бежать, уплывать, улетать отсюда, но почему-то ничего не предпринимая, а только сильнее сжимая Олеговы колени. — Вот сейчас!.. Смотри, смотри!..

— Нет, он не высунется, — уверенно сказал Ухарь.

— Почему?.. Нас боится?

— Потому что его там нет.

— Как нет? А кто там?

— Никого.

— Как никого?

— Пусто. Это отдается эхо.

— Какое эхо?

— Отзвук, — терпеливо отвечал Ухарь на мои лихорадочные вопросы. — Ты заметил, что было тихо, пока разгоралось? А как затрещали дрова, так затрещал и «зверь» — эхо! Элементарная физика. Я это понял, когда вы горланили песни. Ну, и решил проверить. А на воде эхо мощнее. Жаль, что дровишки сыроватые подвернулись да листья рассеивают отражение, а то была бы картинка! Мамонт! Динозавр! Не веришь — поплыви!

Нет, я верил.

Скажи мне Олег об этом в кубрике, я бы рассмеялся, но тут... Сразу вспомнилось, что и тогда зверь обнаружился только при треске костра, вспомнились папины заверения, что утром он не нашел никаких следов, вспомнились дяди Ванины слова — все совпало, и лишь в душе моей что-то не совпадало... Олег продолжал говорить, но я уже не улавливал смысла, пораженный главным — там пусто. Вот и во мне вдруг стало как-то пусто — исчезла, улетучилась тайна, рассосалась, как витаминка, оставив горькое ядрышко.