Я есть кто Я есть

ПРЕДИСЛОВИЕ

Рано или поздно в жизни каждого еврея наступает момент, когда его осеняет малопонятная мысль, что он — еврей. Иногда это выглядит как мистический акт. Беспомощный в постижении сокровенного смысла явлений, здравый смысл незаменим при поисках связи между ними; и поскольку быть евреем — это прежде всего стать им, т. е. встать в ту или иную связь с миром, — постольку здравый смысл вполне может объяснять те особые ситуации, когда человек становится евреем. На это можно возразить что еврей — это не ситуация т. е. условное и постороннее, а национальность, т. е. безусловное и наследственное. Но еврей — это больше, чем национальность, значит, нечто другое. Исторически нация — это люди, объединенные ответственностью за участок суши, но если б хоть когда-нибудь евреи были общиной, сплоченной ответственностью за участок палестинской суши, то их название исчезло бы с земли так же быстро, как исчезает «тень орла в бескрайнем небе».

Евреи — это люди, сплоченные бессрочным договором о преданности известной системе духовных ценностей, которые воспринимаются ими как проявление Бога. Земля, обетованная евреям, это — небо, т. е. не вещь, но дух, не материя, но абстракция, не изменчивое, но постоянное; и именно предусмотренная договором преданность этой «земле» обеспечивает евреям земную вечность: народ, умеющий жить без своей земли, невозможно завоевать, как невозможно физически уничтожить идею. Те, кого зовут сегодня евреями, есть потомки простого кочевого племени, которое вопреки здравому смыслу и всем земным паттернам, не только не исчезло, но оказалось «избранным народом». Это чудо стало неминуемым именно после того, как в результате мучительных колебаний «моисеево стадо» поставило себя в особую, т. е. ненормальную ситуацию, в положение «избранности»: как можно догадываться, не столько Бог избрал евреев, сколько сами евреи в дополнение к обычным законам земного бытия — подчас даже в противовес им — обязали себя к другому, особому Закону.

Грандиозность этого Закона внушала и внушает мысль о его неземном происхождении, и принятие Закона евреями было символизировано как священный до-говор между людьми и Богом, как всеобщая порука каждого перед каждым утверждать Закон не только среди своих потомков, но и по всей земле. Можно, конечно, сомневаться в том, будто эти принявшие Закон кочевники не располагали никакими предпосылками к тому, чтобы вырасти в неординарный, вечный народ. Подобные сомнения будут казаться правомерными, пока не будет ответа на вопрос — почему же именно они «услышали» Бога и дали обет утверждать на земле Закон, названный Божьим. Несомненно, между тем, другое: ситуация, в которую они себя поставили, не могла не иметь те бесконечные и сложные продолжения, которые создали действительно необычную нацию. Помимо всего, что можно было бы сказать после этого, очевидно: принятый Закон оказался чересчур уж оптимальным (не сказать бы, — неземным), и потому, дав обет утвердить его среди других, евреи, будучи, тем не менее, «людьми как все», сами не сумели его воплотить. Впрочем, верность своей миссии и вера в ее конечный успех обеспечили им соответственно вечную жизненность и изобретение надежды.

Те, кого зовут сегодня евреями, есть прежде всего потомки людей, заключивших беспрецедентно дерзкий и всеобъемлющий договор с Богом. Не земля или язык, не обычай или совместная жизнь, но договор, — вот что лежит в основе еврейской национальности, вот что отличает еврейство от любой другой нации, и вот, наконец, что делает его больше, чем нация. Недаром ведь племенному имени «еврей», определяющему его местожительство, но придуманному неевреями («эбер» — «другая», та сторона Евфрата), Библия предпочитает функциональное «Израиль»: «иш раах эль», т. е. «человек, видящий Бога». Ни один другой народ не подбирал себе названия по принципу своего назначения на земле, так же как ни одно иное племя не связывало свое имя с представлением о неземном.

Между тем, если и допустимо недопонимать историю избрания пришлыми из-за Евфрата скотоводами предельно изощренного способа национальной самоорганизации, т. е. историю решения евреев стать Израилем, — то в нескончаемости Израиля нет ничего непостижимого. Своей вечностью «Дом Израилев» обязан тому, что в каждом отдельном поколении каждый отдельный еврей, — кем бы он ни был и как бы мало не задумывался о своем еврействе, догадывается он об этом или нет, — лично и на свой собственный лад обновляет все тот же заповедный договор, о котором он вполне может и не знать, но который неизменно причащает его к Израилю Погубивший богов иных племен, договор Израиля с Богом был воспринят как сектантский заговор, хотя в договоре Бог обещает спасение всем, а не одним евреям. С тех самых дней человек, рожденный евреем, воспринимается как заговорщик и чужак. С тех самых дней народ Христа стал, по словам философа, Христом среди народов, — одиноким в апостольстве и мученичестве, и, кстати, с тех самых дней антисемиты всех племен «успешно» доказывают, что Христа, еврея этого, не было, но распяли его евреи.

Рано или поздно каждый еврей испытывает на себе, что неевреи относятся к нему не просто: не так, как если бы он не принадлежал к Израилю. Одни относятся с презрением, другие — с уважением, третьи — с деланным равнодушием, но все непременно как-то относятся. Его еврейство воспринимается неотъемлемой частью его существа; он — не просто человек в глазах мира, он — человек-еврей. И вот психологическое осознание этого факта каждым человеком-евреем есть не что иное как его собственно-личное обновление договора, причащающего его к Израилю, независимо — рад он тому или нет.

Итак, не человек, т. е. не просто человек, а человек-еврей.

Как всякий человек, он одержим страхом неизбежного конца, и как еврей, — страхом отверженности и одиночества. Эти условия определяют самобытность еврейского духа с его традиционными и неожиданными чертами. Как всякий человек, человек-еврей преодолевает трагедию конца самим процессом жизни, порождающим то, что называют культурой со всеми теми ее противоречиями, которые отражают противоречивость человеческого отношения к неизбежности конца. Однако в дополнение он является еще и евреем, преодолевающим трагедию своего изгойства в тех разных формах, которые отражают его отношение к своему отшельническому положению. Один полюс — бегство от Дома Израилева к «нормальным людям», с характерным трагикомическим рвением при демонстрации своей «нормальности». Другой — упоение собственной «ненормальностью», с характерной же трагикомической изощренностью при бравировании своей «избранностью».

Оба этих состояния — бегство от себя и самоизоляция, как и вся гамма переходов от одного к другому, являются универсально человеческими ситуациями: еврейский дух оказывается интенсивной формой мирового духа. Израиль — как все народы, только немножко больше, говорит пословица, подразумевая, очевидно, то, что он «первым предчувствует вселенское горе или вселенскую радость».

И этому не может быть конца, ибо это — продолжение ситуации, не знающей конца; ситуации превращения рожденного евреем человека в человека-еврея; ситуация, где единоборство человека-еврея с порядком вещей есть единоборство всякого иного человека, «только немножко больше».

Вот почему нет и парадокса в том, что дух Израиля, дух самобытного и обособленного царства, основанного на договоре с Богом, есть дух всечеловеческий; в том, что еврейская улица находится в самом центре людского мира. После этого должно быть ясно, что как непостижимо трудно определять дух всего человечества, так недопустимо сводить противоречивый дух Израиля к каким-либо «традиционным» или «неожиданным» признакам.

Еврейские ценности становились достоянием всего мира слишком быстро, чтобы оставаться столь же характерными для евреев, сколь характерен, скажем, для зулусов приветственный плевок в лицо. Вот, наконец, почему постижение еврейского духа, неопределяемого, а, значит, неистребимого, — есть постижение Духа вселенского. Кто-то шутил, что противоречия мировой культуры, да и вся ее история — это негласный спор между четырьмя последовательно жившими еврейскими мудрецами: законодатель Моисей считал, что главное — мозг, Христос, провозвестник любви, — сердце, экономист Маркс — желудок, а психолог Фрейд пошел, дескать, ниже. Летопись культурных ориентаций человечества действительно может навести зубоскала на эту шутку. Но если уж в этом же пересмешливом тоне определять современный еврейский дух, то следовало бы добавить, что, видимо, неспроста на смену этим четырем мудрецам Израиля пришел пятый — Эйнштейн, заключивший «в смятении»: все едино в своей относительности… Да, быть может, синтетичность и соотнесенность всех открытых ценностей и определяет неопределяемую сущность еврейского духа, этой квинтэссенции нынешнего мира, неуловимой, как неуловим рассудком смысл существования.

«Я Есть Кто Я Есть», — сказал Бог озадаченному Им Израилю. Не этими ли словами отвечает и сам Израиль озадаченному им миру? Не сводятся ли откровения еврейского духа к тому, что неуловимый смысл существования, если и не заключается в самом существовании, то постигается только через него?