Я искал не птицу киви

«Город Нью-Йорк осенью перед закатом солнца.» 50X35 см. Холст на картоне.

«Университет в городе Буффало, США». Масло. 50X35 см. Холст на картоне.

«Одноэтажная Америка. Гранитная улица». Масло. 35X25 см. Картон.

«Одноэтажная Америка. Дом у дороги». Масло. 35X25 см. Картон.

Университет штата Нью-Йорк в городе Буффало. Главное здание.

Новая Англия — это страна старинных городков, расположенных среди гор и лесов.

Вот в таком доме я жил в Буффало, работая в Университете штата Нью-Йорк.

Ритмы многоэтажной Америки.

«Осень в Новой Англии. Дом Роба Гейла на острове». Масло. 35 X 25 см. Картон.

Департамент на шестом этаже

За время работы на шельфовом леднике Росса мне часто приходилось бывать в Америке. Сначала эти поездки были связаны с работами в самой Антарктиде, на леднике Росса, потом — с исследованиями полученного там керна. И всегда такие поездки начинались с посещения Вашингтона. Вот тут-то я и познакомился с организацией, которая осуществляет планирование и финансирует все американские антарктические экспедиции.

На углу улицы «Д», параллельной реке Потомак, и улицы Семнадцатой, перпендикулярной ей, всего в пяти минутах ходьбы от Белого дома, стоит большое, «правительственной» архитектуры двенадцатиэтажное здание. Здесь размещается Национальный научный фонд — правительственная организация, занимающаяся планированием и финансированием «фундаментальных», т. е. не имеющих прямого выхода в практику, научных исследований. Национальный научный фонд, или, сокращённо, по английским первым буквам, НСФ, имеет много отделов, или «департаментов»: департамент математических наук, наук об атмосфере, наук об океане и т. п. Среди них, на шестом этаже, помещается и Департамент полярных программ, или, из любви американцев к аббревиатурам, — ДПП.

Я поднимался на лифте на шестой этаж и по длинному, сверкающему коридору шёл в торец здания. Издалека ещё я видел свет, проникающий внутрь через окно и открытую дверь одного из кабинетов, расположенных у торцевой стены. Все кабинеты ведущих сотрудников ДПП располагаются вдоль стен, поэтому имеют хотя бы одно большое окно на улицу. Двери всех кабинетов выходят в огромные холлы, не имеющие прямого контакта с натуральным дневным светом, — в этих помещениях сидят секретари-машинистки. Однако умело подобранные лампы дневного света, а также открытые настежь двери всех кабинетов с окнами на улицу не создают чувства, что ты находишься в помещении, лишённом окон. И, когда бы я ни приходил в ДПП, все двери всех кабинетов, как и дверь из коридора в помещения ДПП, были всегда открыты.

Все хозяева кабинетов в ДПП — мужчины, ведь исследование полярных стран до сих пор является в основном уделом мужчин. Все обитатели внутренних помещений — женщины. Мужчин в ДПП работает человек пятнадцать: директор департамента, человек пять отставных полковников авиации и моряков — капитанов первого и второго ранга, занимающихся планированием снабжения и организацией наземных, морских и воздушных операций по обеспечению научных работ и жизни сотен и сотен людей на американских научных станциях и кораблях в Антарктике и Арктике. Ещё человек пять — специалисты в области получения и распространения информации. Ведь ДПП издаёт свой регулярно выходящий журнал. Оставшиеся пять человек — координаторы, или кураторы, научных программ. Каждый из них отвечает за свой раздел науки о полярных странах: геологии, геофизики, океанологии, биологии и гляциологии. Координатор-куратор — очень «важный человек». Ведь это он, в значительной степени, определяет направление будущих исследований в своей области в масштабах такой огромной страны.

Раз в год, в середине лета, каждый куратор собирает предложения — «пропозалс», как называются они здесь, — о том, какие научные исследования следовало бы провести в Антарктике и Арктике в следующем году. Каждый американский учёный, где бы он ни работал, может подать такое «пропозалс», заканчивающееся просьбой о предоставлении ему «гранта», то есть денег для выполнения этих исследований. «Пропозалс» составляются очень тщательно и строятся по такой схеме: несколько страниц введения, обрисовывающего состояние вопроса, пути его возможного решения, обоснование предлагаемого эксперимента или исследования, обсуждение ожидаемых результатов. Все это с рисунками, ссылками на литературу, как в хорошей научной статье. После этого так же подробно расписываются потребности в необходимом научном оборудовании, которое надо купить или арендовать, подробно обосновываются число и квалификация необходимого научного и вспомогательного персонала, указывается время работы каждого человека по теме и его предполагаемый оклад, включая и оклад учёного, предлагающего эту работу. Это «пропозал» будет потом разослано на рецензию двум учёным, не обязательно гражданам США.

Помню, как я в первый раз получил по почте пакет с таким «пропозал» для рецензии и бумагой из НСФ, где говорилось, что я должен поставить свою галочку против одной из позиций: «выдающееся предложение, которое надо реализовать в первую очередь», «очень интересное предложение, которое надо принять», «интересное предложение, которое надо принять, если останутся деньги», и, наконец, «предложение, которое следует отклонить». Предлагалось также аргументировать своё решение. В конце этого листа были приписки: «Рецензируя работу, следует учитывать, способен ли автор предложения по своей квалификации выполнить то, что он предлагает» и далее; «НСФ обязуется сохранить имя рецензента в тайне, и эта тайна охраняется законами США».

После получения предложений и отзывов на них специальная комиссия из ведущих учёных США выслушивает мнение куратора и утверждает список учёных, которые получили «грант» от НСФ для проведения научных работ в следующем году. Списки предложений и работ, удостоенных «гранта», в НСФ публикуются и доступны для всеобщего ознакомления.

Антарктида — это, вообще говоря, «большая деревня», где все знают всех, особенно в своей области, поэтому предоставление «гранта» кому-либо обычно не является сенсацией, все и так знают научный потенциал и ценность работ друг друга, однако роль куратора очень важна, так как он может увеличить число «грантов» в каком-то, кажущемся ему особо важным, направлении. Вот к такому куратору ДПП по гляциологии я и приезжал в НСФ.

— Ооо! Кто к нам приехал! — начинала радостно петь худенькая белокурая мисс Андерсон, или просто Энн. Она работала в ДПП с незапамятных времён и сидела всегда рядом с входом, справа.

Пройдя с Энн через её отсек холла и повернув направо, мы оказывались прямо перед огромным письменным столом, за которым сидела ещё одна, уже немолодая дама. Стол этот представлял из себя мечту специалиста по тому, что называется у нас оргтехникой. На нём, скорее рядом с ним, на выносных кронштейнах стояли две пишущих машинки, а справа и слева от хозяйки возвышались какие-то странные сооружения, что-то вроде вертушек с крыльями-страницами из плотной бумаги, как потом выяснилось — картотеки.

Это была знаменитый, бессменный секретарь уже многих директоров ДПП миссис Хелен Герасимоу. Уже много лет эта энергичная женщина, которая, казалось, знала на память все о том, что делается за полярным кругом в обоих полушариях, собиралась на пенсию, муж, ушедший в отставку бизнесмен, уговаривал её сделать это, но весь состав ДПП во главе с директором дружно падал на колени, умолял, и Хелен Герасимоу оставалась на своём посту, у рулей ДПП.

— Доктор Зотиков, у директора департамента сейчас встреча, но, я думаю, минут через пять она окончится и вы сможете поприветствовать директора…

Я смотрел влево от стола Хелен. Через открытую дверь с этой стороны был виден большой светлый кабинет с длинным столом для заседаний. За этим столом спиной ко мне сидели человека три, а в дальнем конце, уже лицом ко мне, виднелся ещё один человек, хозяин кабинета. Увидев меня, он начинал приветливо делать знаки: — Входи, входи!

В 1974 году, когда я приехал в Вашингтон первый раз, директором ДПП был профессор Джозеф Флетчер. Я познакомился с ним за несколько лет до этой встречи при несколько необычных обстоятельствах.

Джозеф Флетчер

Однажды в конце лета мне вдруг позвонили из дирекции Института географии АН СССР, где я работаю, и сказали, что в Москву, в качестве гостя Академии наук, приезжает какой-то американец Флетчер, который хотел бы встретиться со мной. Этот американец пробудет в Москве несколько дней, поэтому дирекция хотела бы, чтобы я встретился с ним, показал Москву и попробовал устроить ему встречу с людьми, которых он хочет повидать. Имя «Флетчер», конечно, было мне знакомо. На дне Северного Ледовитого океана простирается подводная долина Флетчера, В том же Северном Ледовитом океане плавает большой столовый айсберг, на котором американцы когда-то создали свою дрейфующую станцию и аэродром для приёма тяжёлых самолётов. Айсберг этот называется «Т-3», или ледяной остров Флетчера. Но тот ли это Флетчер? Мало ли в мире Флетчеров.

В этот же день раздайся ещё один звонок. Теперь уже разговор шёл на английском:

— С вами говорит полковник Флетчер. По приглашению Академии наук вашей страны я путешествую сейчас по России и только что прилетел из Новосибирска. Хотел бы пожить несколько дней в Москве. Мой друг доктор Крери посоветовал мне встретиться с вами. У меня для вас от него письмо…

Доктора Крери, многолетнего руководителя американской антарктической научной программы, знали все, кто связан с полярными странами. Я также хорошо знал его по Антарктиде.

К вечеру мы уже встретились. Джозеф Флетчер («Зовите меня просто Джо», — сразу сказал он) был чуть выше среднего роста, худой, жилистый, с круглой, коротко остриженной, сильно лысеющей головой и в упор смотрящими светлыми пронзительными глазами. Рядом с ним была женщина. «Лин Флетчер», — представилась она. Лин была чем-то сродни Джо. Такая же по-спортивному худая, с таким же пронзительным взглядом тоже светлых глаз. Первое, что сделал американец, — передал мне письмо от Крери. В письме Берт сообщал, что податель письма Джо Флетчер является его лучшим другом в течение многих лет и что это человек высоких качеств. «Отнесись к нему так, как ты отнёсся бы ко мне», — писал Крери. Лишь в конце Берт говорил о служебном положении Флетчера. Он сообщал, что Джо Флетчер — один из известнейших полярных лётчиков Америки, что это он нашёл льдину «Т-3», это в его честь названы плавающий ледяной остров и подводная долина. Он сообщал также, что податель письма занимается вопросами взаимодействия океана с атмосферой, что он является сейчас начальником отдела наук об окружающей среде «мозгового центра» Америки — «Рэнд корпорейшн» в Санта-Монике.

— Скажите, а почему вы назвали себя «полковник Флетчер»? — спросил я. И Джо рассказал, что перед началом второй мировой войны он закончил факультет геофизики одного из университетов США. Когда началась война, он вступил в авиацию, кончил лётную школу и всю войну был военным лётчиком, летал на тяжёлых самолётах. После войны Флетчера, к тому времени уже полковника, назначили командовать соединением тяжёлых самолётов, базировавшихся на севере Аляски. Его лётчики на много часов уходили на задания в центр Северного Ледовитого океана, попутно занимались ледовой разведкой, изучали геофизику этого района Земли.

— Сколько бессонных ночей провёл я как командир, ожидая возвращения экипажей! — вспоминал Флетчер. — Не знаю, любили ли меня мои лётчики, но я принимал все их полёты всерьёз, знал, что необходимость вынужденной посадки может возникнуть в любой момент и при этом у экипажа часто остаются считанные минуты, чтобы покинуть самолёт. Но ведь, покидая его, надо вынести с собой и всё, что необходимо для длительной жизни на льду без помощи извне. Этого требуют инструкции. Но, когда я принял свою часть, я увидел, что лётчики, даже если они и сядут благополучно, вряд ли смогут быстро выгрузить на лёд всё, что нужно, — ведь прежде им придётся долго разыскивать завалившиеся куда-то примусы, аварийные пайки, палатки и тому подобное, а если и выгрузят — не сумеют организовать жизнь на льду. Я предупредил раз, предупредил два, но чувствовал — все идёт по-старому.

И вот однажды, в середине полярной ночи, когда очередной самолёт после десяти часов полёта уже заходил на посадку, а усталый экипаж предвкушал заслуженный отдых, Флетчер сам взял микрофон и передал приказ: «Объявляется учебная тревога. Экипаж сразу после посадки должен отогнать самолёт в дальний угол рулежной дорожки, а затем аварийно покинуть самолёт, забрав с собой всё, что необходимо для длительной жизни на льду». После этого он вызвал машину с военными полицейскими, сел в неё и поехал к месту посадки. Когда он подъехал к самолёту, лётчики ещё продолжали разгружать его, оттаскивая в сторону тюки с упакованными спасательными комплектами.

«Джентльмены, — сказал им полковник, — оттащите подальше в снег, в сторону от дорожки, свои вещи. Ваш самолёт отрулит на место другой экипаж, а вы располагайтесь на снегу. Считайте, что ваш самолёт сгорел, а вам повезло, вы спаслись. Теперь устраивайтесь на ночёвку, разворачивайте аварийную рацию, сообщите нам о себе. Военная полиция будет охранять ваш лагерь, чтобы у вас не было никаких контактов с внешним миром».

Командир пожелал им успеха и уехал, приказав врачам аэродрома следить за состоянием здоровья «потерпевших аварию».

Первый блин оказался комом. Очень скоро лётчиков «по медицинским показаниям» пришлось забрать в тёплые казармы, но эксперимент этот наделал много шума, родив как противников его, так и защитников. Однако урок не прошёл даром. Когда, через несколько дней, ещё один экипаж получил такой же приказ, лётчики быстро вытащили всё, что надо, построили даже «иглу» из снега и зажили так припеваючи, что Флетчер «снял» их, не дожидаясь «медицинских показаний». Затем последовали и другие «вынужденные посадки». Потом их стало меньше, и вдруг к командиру пришла делегация лётчиков с претензией. Они хотели, чтобы такие учения продолжались. И действительно, оказалось вдруг, что экипажи стали чувствовать себя бодрее, появилось даже желание добровольно устраивать такие «учения по выживаемости», где каждый мог не только соприкоснуться, иногда первый раз в жизни, с реальной природой Арктики, но и убедиться в том, что способен противостоять ей.

Ледяной остров Флетчера

Это был первый серьёзный успех начинающего полярника Флетчера, который принёс ему первые лавры на новом поприще. А за ним последовали и другие, более серьёзные. Ведь под крылом у его самолётов была не надёжная, хотя и холодная, покрытая снегом земля, а дрейфующий лёд, слишком тонкий для посадки тяжёлых колёсных машин. Не было и станций, откуда можно было бы получить данные о погоде или уточнить свои координаты.

— Вот тогда-то я и вспомнил, — продолжал Джо Флетчер, — что Крери мне много рассказывал об удивительных шельфовых ледниках острова Элсмир в Канадской Арктике и о том, что от них откалываются время от времени и уплывают куда-то огромные айсберги. Толщина их для айсбергов сравнительно невелика, тридцать-пятьдесят метров, но горизонтальные размеры — многие и многие километры. Это скорее не айсберги, а плавающие ледяные острова. Они похожи на острова и тем, что на поверхности их много камней, глины, оставшейся от тех времён, когда они ещё были частью Элсмира. Но ведь если такие айсберги откалываются от ледника, то должны же они потом где-то плавать? Тут-то я и вспомнил, что по образованию я — геофизик. И я решил тряхнуть стариной и заняться сам изучением льдов Полярного океана, их дрейфа. Думал, хоть чем-то помогу своим лётчикам

…А все началось с того, что лётчики, вернувшись однажды с задания, это было в августе 1946 года, сообщили, что они обнаружили с помощью радиолокатора какой-го объект, возвышавшийся над поверхностью океана метров на пять. Горизонтальные размеры объекта составляли более двадцати километров. Сначала лётчиков подняли насмех — ведь островов в этом достаточно изученном районе быть не могло. Но, рассматривая сотни и сотни аэрофотоснимков и сравнивая их с данными радиолокации, Флетчер нашёл, что местонахождение странного объекта соответствует пятнышку на аэрофотоснимке, которое при достаточном увеличении обрело все черты плавающего ледяного острова.

Потом были найдены и другие ледяные острова. Их называли буквой «Т» — первой буквой слова «target», что значит по-английски «цель», «мишень». Ведь за этой «целью» стали охотиться лётчики. Так появились ледяные острова «Т-1», «Т-2» *** и «Т-3».

Через несколько лет Флетчеру удалось посадить тяжёлый самолёт на один из таких островов — «Т-3». С тех пор он и стал называться «Ледяной остров Флетчера».

— Мы все так радовались, — рассказывал Флетчер. — Наконец-то найден запасной аэродром для наших тяжеловозов. И, кроме того, здесь можно поставить домики, создать метеостанцию, радиостанцию, которая улучшит условия навигации. А мой друг Берт Крери, узнав об этой новости, тут же позвонил мне и сказал, что у него есть идея создать на льдине научно-исследовательскую станцию, которую он готов возглавить. Ведь Крери лучше всех знал шельфовые ледники острова Элсмир, и, конечно, ему было бы интересно сравнить наблюдения на ледяном острове с наблюдениями на шельфовых ледниках. Вот так была создана американская дрейфующая станция «Т-3», или «Остров Флетчера».

— И, кроме того, — шутил Флетчер, — нам было очень приятно, что теперь не только русские, но и мы, американцы, имеем свою дрейфующую станцию. А то до этого мы лишь с завистью следили за тем, как вы прыгаете по океану на своих лёгких Ли-2 со льдины на льдину, как посуху. Особенно пристально мы следили за полётами вашего Ивана Черевичного. Я уверен, что знал почти о каждой его посадке на дрейфующий лёд. Почерк его радиста был известен всей Арктике. Кстати, это один из русских, которых я очень хотел бы увидеть здесь, в Москве. Этот лётчик, по-видимому. уже не молод, но если он ещё в состоянии со мной встретиться, я хотел бы пожать ему руку, посмотреть — какой он…

Я знал, что Черевичный в то время был тяжело болен, и сказал об этом Флетчеру.

— А кого ещё вы хотели бы видеть?

— Базиля Бурханова и Бориса Дзердзеевского, — без промедления последовал ответ. — Знаете ли вы их?

Конечно, я знал профессора Дзердзеевского. Он работал в том же институте, что и я, занимался климатом Арктики и связью его с морскими льдами. И мне понятно было желание Флетчера: ведь Дзердзеевский был главным синоптиком первых советских воздушных экспедиций на Северный полюс, имя его навсегда связано с историей авиационного освоения Арктики. Ну, а бывший начальник Главного управления Северного морского пути Василий Федотович Бурханов был тем человеком, который помог мне когда-то первый раз попасть в Антарктиду. «Я попробую связаться с ним», — отвечал я. А сам думал: что связывает Флетчера с Бурхановым?

История о пропавших розах

Я позвонил в Лабораторию проблем Севера Московского университета, где работал тогда Бурханов. Мне ответили, что Василий Федотович сейчас в отпуске, отдыхает в одном из санаториев под Москвой. Когда я передал разговор Джо, тот огорчился:

— Как жаль… А не можете ли вы как-нибудь передать ему, что я здесь, в Москве? Я уверен, что он приедет. Ведь мы старые, хорошие друзья!

И вот у меня дома раздаётся телефонный звонок:

— С вами говорят по поручению Василия Федотовича Бурханова. Если Флетчер свободен, Бурханов приглашает его завтра в час дня пообедать с ним в ресторане «Мир». Это ресторан в здании СЭВ.

На другой день, около часа дня, Джо с Лин, Дзердзеевский и я подошли к зданию СЭВ. У входа в ресторан «Мир» рядом со швейцаром стоял представительный немолодой мужчина, судя по одежде и важности — метрдотель. Не успел я сказать и двух слов, как он прервал меня:

— Добро пожаловать, командир ждёт вас, все мы ждём вас… «Ничего себе — командир ждёт. Ну и порядочки…», — подумал я, и мы прошли в почти пустой зал, где около одного из столов стоял плотный седой человек в чёрном костюме. Я узнал молодцеватого, осанистого, с румяным полным улыбающимся лицом Бурханова. Флетчер и Бурханов посмотрели друг на друга, подошли, пожали руки, потом начали хлопать друг друга по плечам и наконец поцеловались. Все расселись за столом, и обед начался. Обед как обед. Необычно было только то, что рядом со столом стоял сам метрдотель. «Есть, командир!» — отвечал он на любую просьбу Бурханова. Все обратили на это внимание, и Бурханов рассказал, что когда он, молодой морской офицер, служил на крейсере «Красный Крым», метрдотель, тогда тоже молодой матрос, был у него баталёром. Чувствовалось, что, хотя никто не знает толком, что такое баталёр, но всем приятно смотреть на этих теперь уже не связанных служебной субординацией немолодых, но старающихся сделать друг другу приятное людей.

И вот тут началось самое главное: Бурханов и Флетчер начали вспоминать, как они летали над одним и тем же замёрзшим океаном в послевоенные годы. Флетчер рассказывал о том, как он создал станцию «Т-3», а Бурханов — о том, как нашей стороне стало известно, что в океане начала действовать американская станция на дрейфующем льду, но где именно — никто не знал.

И вот однажды, перед 1 мая 1954 года, самолёт Черевичного, на борту которого находился и Бурханов, работал — как выяснилось чуть позднее — неподалёку от места, где находилась в тот момент «американская льдина». И вдруг, рассказывал Бурханов, они услышали передачу американского радиста. И поняли: это не оплошность американца, это им умышленно дают возможность выйти на льдину, пролететь над ней. Зачем? Кто гарантирует, что там их не ожидает какая-нибудь ловушка? Много ли надо для обычного невооружённого и незащищённого Ли-2? Ведь если самолёт упадёт на дрейфующий лёд, он смаху пробьёт его и утонет, и никаких следов. Но что-то все же подсказало им — нет. И они полетели на зов американского радиста.

И вот вдруг, внезапно — огромная, странная, похожая на остров льдина, на ней домики, самолёты. И приветливо машущие руками люди. И когда самолёт, уже пролетев над льдиной, разворачивался для повторного прохода над ней, всем в самолёте захотелось сделать что-нибудь хорошее для тех, кто был там, на льдине и они поспешно стали готовить грузовые парашюты и набивать сумки всем вкусным, что оказалось на борту.

А вкусного было много — ведь они собирались праздновать 1 Мая. Затем подтянули парашюты к дверям и вышли на прямую, чтобы снова пройти над станцией.

А Флетчер рассказывал, как в этот момент было у них на льдине. Сначала они услышали шум самолёта, а потом на небольшой высоте показался такой похожий на американский С-47 самолёт, только пятиконечные звезды на крыльях были не белые, а красные. Самолёт, покачивая крыльями, прошёл над станцией, и все стали радостно кричать и махать руками. Но вот самолёт снова показался вдалеке, он снова шёл на льдину, только высота его почему-то стала много больше и крыльями он уже не махал. В чём дело? И тут вдруг все, кто смотрел вверх, — увидели, как от самолёта отделились два тёмных предмета, а над ними вспыхнули цветы парашютов. «Бомбы!» — вдруг крикнул кто-то, и все бросились прятаться… кто куда. Ведь если бомба на парашюте — это, значит, очень сильная бомба. Но парашюты сели, а «бомбы» не взорвались, и через некоторое время добровольцы пошли искать парашюты. Нашли они лишь один парашют. Он зацепился за торосы. И мы представляли себе, как вернулись добровольцы, радостные, волоча за собой сумку парашюта, а потом вытаскивали оттуда дары: шоколад, икру, консервы, коньяк и эти удивительные русские папиросы, которые они тут же вставляли в рот табачной стороной. Конечно, у них и у самих в избытке было и табака, и еды. Но эта — была особенной. Она как бы говорила о том, что все не так уж и плохо в мире.

И лишь много позже, встретившись с Бурхановым в Москве по общим арктическим делам, Флетчер узнал, что было в сумке второго парашюта. Там, в ящике, завёрнутый во много слоёв бумаги, лежал большой букет свежих красных роз. Эти розы экипаж Черевичного получил в подарок ко дню Первого мая…

Иерусалимские артишоки

Последний раз я виделся с Джозефом Флетчером в октябре 1982 года, когда работал в Нью-Йоркском университете в Буффало. Флетчер в то время уже ушёл из ДПП. Вашингтонская обстановка оказалась слишком «городской» для этого человека, привыкшего к широким просторам жизни, близкой к природе, и он переехал в более «дикие» места, поближе к горам, траве и снегу, в город Боулдер, в штат Колорадо, где стал заместителем директора Лабораторий НУОА (Национального управления по исследованию океана и атмосферы). Он по-прежнему занимается моделированием климата и его связью с оледенением Земли. Ну, а я ведь тоже пытаюсь создать модель поведения шельфового ледника Росса в условиях меняющегося климата на основе новых данных, полученных нами на «Джей-Найн» и из анализа керна, чем я и был занят в Буффало. Так наши с Флетчером пути снова сошлись, и я получил от него приглашение приехать в Боулдер, в НУОА, прочитать там лекцию о поведении шельфовых ледников в условиях меняющегося климата и заодно обсудить результаты работ на леднике Росса.

Возвращаясь к НУОА, надо сказать, что это большая правительственная организация, принадлежащая министерству торговли США. Как и следует из названия, она занимается всеми видами прогноза климата на будущее и реконструкциями климата прошлых эпох. Лаборатории НУОА расположены в разных концах страны. Это большие коллективы, занимающиеся экспериментальным и теоретическим изучением процессов в атмосфере и океане в их связи с оледенением земли, изменениями солнечной активности и другими факторами, влияющими на погоду и климат Земли.

…И вот наконец я в доме Флетчеров. Это большой старый дом, который стоит на крутом склоне с великолепным видом на город внизу, на близкие горы с одной стороны и уходящую до горизонта плоскую прерию — с другой. Там, вдалеке, горизонт затянут дымкой. Там город Денвер. «Да! В таком доме, с таким видом и должен жить Флетчер», — подумалось.

А хозяин уже рассказывал, как он все свободное время тратит сейчас на выращивание овощей, разбивает огород на том участке склона, который перед домом. Действительно, сразу перед домом, вниз по склону, была маленькая бетонированная площадочка, а потом обрыв метра в два, выложенный из валунов, которых тут так много (ведь само слово «Боулдер» значит «булыжник», «валун»). А под обрывом-стеной была уже горизонтальная площадка возделанной земли, на которой разрослись помидоры, продолговатые зелёные тыквы, овощи, похожие на кабачки. Это «зукини сквош». По стене вьётся виноград. Джо сорвал гроздь: «Попробуй!» Виноград хоть и зелёный на вид, но сладкий, с терпким вкусом муската. А ещё дальше от стены, почти на склоне, разрослись какие-то жёлтые, чем-то чуть похожие на маленькие подсолнухи цветы в рост человека. Толстые стебли растут кустами прямо вверх, а на самом верху — три-четыре цветка или бутона.

— Что это, Джо? Похоже на сорняк. Зачем эти цветы на огороде?

— Это не сорняк, Игорь. Это иерусалимские артишоки. Когда станет холодно, придёт настоящая осень — земля у основания этих пучков стеблей вдруг как бы вспухнет. Это под землёй образуются гроздья клубней, по размерам и цвету похожие на картофель. Вот тогда я отрежу верхушки стеблей, оставлю над землёй лишь один фут, чтобы знать, где искать клубни. И всю зиму я могу есть их. Разгребу снег, поддену лопатой — и сочные клубни готовы к еде. Их едят сырыми, режут, как редьку или редиску, в салат…

И мы начали спускаться по склону к дороге. У дороги, где было влажно от арыка, протекающего вдоль неё, всё было ярко-синее и голубое от зарослей очень ярко раскрашенных грамофончиков. А в стороне — заросли больших жёлтых цветов, как бы огромных жёлтых ромашек с темно-коричневой, почти чёрной серединой.

— А эти как называются? — спросил я без надежды на ответ. Ведь американцы, как правило, не знают названий своих цветов, деревьев и птиц.

— А этот цветок называется «черноглазая сюзанна» — сказал Джо.

— Джо, а что, иерусалимский артишок привезён из Иерусалима?

— Конечно, нет, — был ответ. Оказалось, что это местный, американский сорт подсолнуха. Здесь много самых разных диких сортов подсолнуха, которые растут на полях, как сорняки, ну, а этот оказался съедобным со стороны, о которой русскому человеку невозможно было догадаться.

Конечно, в своих разговорах с Флетчером вспомнили мы и Бурханова. Я посетил его всего за неделю до последней моей поездки в США. «Если увидите Флетчера — передайте ему от меня привет», — сказал Бурханов. Когда я вернулся домой — позвонил ему. Подошла какая-то женщина с грустным голосом, выслушала все, не перебивая, а потом сказала: «Пока вы были в Америке — Василий Федотович умер»…

«Чесапик-Инн»

Повидавшись с директором ДПП, я обычно, в первые мои посещения Америки, поступал под опеку к моему приятелю со времён зимовки на американской станции Мак-Мёрдо Робу Гейлу. Лётчик по профессии, он много лет работал в Антарктиде, и там мы с ним часто летали вместе, подружились. Этому способствовало и то, что Роб учил русский язык и общение со мной давало ему практику в языке. Сейчас уже Роб был в отставке и служил в ДПП как специалист по планированию воздушных операций.

В день первого моего прилёта в Вашингтон по дороге на ледник Росса после долгих переговоров между НСФ и Линкольном мои «хозяева» сказали мне смущённо:

— Ты извини, пожалуйста, но и мы, и те, с кем мы говорили сейчас, — все мы бюрократы. А бюрократы все одинаковые, они свято соблюдают букву инструкций. По инструкции мы не имеем права тратить деньги сами. Мы можем только давать гранты учёным и другим организациям. Поэтому деньги на твою работу, включая и пребывание в Америке, мы перевели на счёт Проекта ледника Росса в Линкольн, штат Небраска. Мы все сделали правильно, и деньги там лежат. Но у них есть свои бюрократы, со своей инструкцией, которую для них утвердили мы сами. Согласно этой инструкции, любые оплаты в рамках Проекта могут быть сделаны лишь по прямой дороге от города Линкольна, штат Небраска, до Антарктиды, и за жизнь в Вашингтоне бухгалтерия Университета штата Небраска не заплатит тебе ни цента.

Я молчал сконфуженно.

— Но! — и дальше уже зазвучали более мажорные нотки: — Но выход есть. Твой друг Роб Гейл приглашает тебя провести два дня, которые ты будешь в Вашингтоне, в качестве его гостя. Он живёт, правда, далековато от города, но его дом на берегу залива, в зелени, он предлагает тебе отдельную комнату и обещает не беспокоить тебя. А утром ты с ним будешь ездить на работу.

— А, Игорь? Поехали ко мне? Конечно, в гостинице тебе было бы спокойнее после дороги, но я постараюсь тоже… — говорил мне, застенчиво улыбаясь, коротко, ещё по-военному постриженный и похожий на мальчика Роб Гейл.

— Конечно, Роб, конечно, спасибо, если только я не очень стесню, — бормотал я, радуясь в душе, что представится возможность увидеть Америку изнутри.

Роб жил в небольшом городке на берегу Чесапикского залива, в часе с лишним езды от Вашингтона. Маленький уютный домик в садике, одна сторона которого крутым, поросшим деревьями склоном уходит в голубую воду залива. Одно из деревьев опоясано было цепью, на которой болтался у берега маленький швертбот без мачты. Нас встретили худенькая маленькая женщина по имени Мэри и двое застенчиво прячущихся за неё детей — мальчик лет двенадцати, Иан, и девочка лет десяти — Ребекка. Они похватали мои пожитки, перетащили их в комнатку с видом в сад на какие-то вечнозелёные деревья типа магнолии и со словами: «Располагайтесь как дома, ужин в семь», — ушли.

Оказалось, что Мэри тоже работает, и много. Она — менеджер (управляющая) самой старой, самой фешенебельной и дорогой гостиницы города, называющейся «Чесапик-Инн».

Слово «инн» когда-то значило меньше, чем «отель», что-то вроде «постоялый двор», что пи. Но последние лет двадцать даже самые шикарные гостиницы редко когда называются отелями; они — «инн». Здесь намёк на что-то старинное, индивидуальное. И Мэри изо всех сил старалась сохранить у себя в гостинице старинный дух и индивидуальность «инн» в сочетании с современными удобствами. Оказалось, что хозяином «Чесапик-Инн» является брат Мэри — Поль и гостиница эта является в семье как бы ношей, которую очень тяжело нести, но жалко и бросить. В те вечера, когда Поль приходил к сестре и вся семья, усевшись на мягком ковре, уплетала жаренные на углях бифштексы, запивая их красным сухим вином, только и разговоров было, что делать с «инн». Мэри работала изо всех сил, но отель не давал прибыли, помогал брат, удачливый, умный бизнесмен. Но «инн» была еголюбовь не как бизнесмена, а как человека, и он все вкладывал в неё деньги. А тут вдруг Мэри собралась уходить из гостиницы.

Дело в том, что Роб и Мэри решили: бросить, продать все и уехать «на новые земли», купить где-нибудь в очень дикой, безлюдной части страны участок с лесом, «чтобы и вода была», построить там бревенчатый дом, возделать кусок земли для огорода — и «начать все сначала». Ведь у Роба как бывшего полярного лётчика приличная военная пенсия, так что какой-то доход обеспечен навсегда. Они уже и участок присмотрели: кусок заросшего лесами скалистого берега в северной части штата Мэн, там, где писал свои картины Рокуэлл Кент. Я смеялся над ними:

— Да что вы, с ума сошли? Да вам через месяц надоест заготовлять и пилить дрова, носить самим воду, сидеть по вечерам при керосиновой лампе. А где друзья, с которыми вы могли бы разделить радость созерцания потенциальных красот ваших «новых мест»? И куда денете детей, ведь им надо учиться в хороших школах? Чего вам здесь не хватает? Свежий воздух, вода, звери дикие приходят прямо в сад!…

— Правильно, Игорь, правильно, — поддерживал меня Поль. — А ты подумала о том, где будет учиться твоя Ребекка? И потом, как же «Чесапик-Инн»? Где я найду такого менеджера, которому я бы мог бы доверять, как тебе, во всём?

Но чувствовалось, что Роб и Мэри были непреклонны в стремлении сделать то, что делают последний десяток лет многие вполне преуспевающие мужчины и женщины Америки. А делают они вот что: бросают, продают свои дома, покупают дикие, заросшие лесом участки в северных местах штатов Нью-Хемпшир, Вермонт, Мэн, участки, с которых лет пятьдесят назад ушли, не выдержав конкуренции с южными штатами, фермеры, и «начинают жизнь сначала». Прорубают топором дороги для своих джипов, строят рубленые дома-избы, дровяные печи, выкорчёвывают участки для новых огородов и маленьких полей. И все это — под лозунгом «самообеспечения», то есть производства всего, что нужно для жизни, собственными силами.

А пока каждое утро, ровно в семь, мы с Робом кидались к его автомобилю и мчались на автостоянку в торговый центр городка. Там мы ожидали очередную машину нашего «карпула», то есть «автомобильного объединения», или, попросту, «пула». Такие пулы появились в последние годы в связи с ростом цен на бензин и оказались очень удобными. Роб дал объявление в местную газету о том, что он, которому надо ежедневно ездить в Вашингтон к 9.00 на такую-то улицу, угол такой-то, хотел бы вступить в пул из четырех-пяти человек для поездки на работу. Его автомобиль такой-то марки. Через несколько дней ему позвонили и предложили вступить в компанию, где уже было три человека. Каждый из них на своём автомобиле возил всех на работу в Вашингтон и обратно одну полную неделю. Зато остальные три недели ему надо было добраться только до автостоянки городка.

Однажды Роб почему-то должен был остаться дома. А «дежурил» на этой неделе сосед Роба по улице и по службе в НСФ, только работал он на другом этаже. Роб отвёз меня на автостоянку, подождал, когда приедет машина соседа, и ещё раз напомнил мне, чтобы я пришёл к тому месту, где сосед оставит в Вашингтоне машину, без опозданий. Мы благополучно доехали, сосед лихо вкатил в подземный гараж, расположенный прямо под зданием НСФ, и через минуту мы уже вылезали из машины. Я старательно запомнил приметы места, где был оставлен автомобиль, и мы пошли к лифту.

— Ровно в шесть! — ещё раз предупредил сосед.

Окончил я свои занятия в тот день рано, сходил в город, но без пяти шесть был уже в вестибюле здания, спросил, как пройти в подземный гараж, и мне показали двери. Войдя в гараж, я отсчитал нужное число колонн от правого торца здания, если смотреть из дверей лифта. Но на том месте, где должен был быть наш «фольксваген», стояла какая-то другая машина. Я взглянул на свои часы: без трех шесть. «Ну что ж, — подумал я, — хозяин, наверное, уехал, но запоздал вернуться. Подождём». Хожу себе по гаражу, рассматриваю марки машин. Вдруг я почувствовал, что со мной вместе ходит ещё кто-то. У меня даже возникла мысль, что он следит за мной. А когда я в этой мысли совсем утвердился, человек, держа руку в кармане, решительно подошёл ко мне:

— Что вы здесь делаете, мистер? — строго спросил он.

— Ищу машину моего друга, она должна быть вот тут, — указал я на занятое место.

— А вы уверены, что эта машина должна быть здесь?

— Конечно, меня же привезли на ней сюда сегодня утром! — решительно ответил я. Человек даже несколько смутился, отстал, а потом вдруг снова подошёл:

— А вы уверены, мистер, что ваш друг работает в секретной службе?

— В секретной службе?! Конечно, нет! То есть я надеюсь, что он не работает в секретной службе!

— Но ведь это же гараж только для сотрудников секретной службы! Поищите вашего друга в другом месте! Освободите это помещение! — уже как начальник, с металлом в голосе заговорил человек, по-прежнему держа руку в кармане.

— Послушайте, я ведь твёрдо помню, мы оставили машину вот у этой колонны под зданием НСФ, — взмолился я.

Сотрудник секретной службы задумался;

— А вы уверены, что не спутали этаж? Ведь под зданием НСФ десять этажей гаражей.

Мой испуг и удивление были так велики и так чётко написаны на лице, что сотрудник, провожая меня до лифта, даже извинялся. Я сел в лифт, доехал до первого этажа, а потом побежал обратно вниз по лестнице, добежал до второго подземного этажа — уже больше половины седьмого, Никого нет. Опять вниз, на третий подземный, — знакомой машины нет как нет. Мчусь на шестой этаж — и, о счастье, наша мисс Андерсон ещё не ушла домой. Она тут же позвонила в наш городок, узнала домашний телефон Роба, и через минуту я уже говорил с ним. Он объяснил мне, как доехать к нему на автобусе. Времени оставалось как раз достаточно, чтобы дойти до автостанции. Мисс Андерсон показала мне, куда идти, и через полчаса я уже ехал на знаменитой «Серой гончей», мчащейся по дорогам всей Америки.

Сойдя на автостанции, я долго озирался, соображая, куда идти, и не обращал внимания на маленькую демонстрацию, кричавшую что-то, и большой белый транспарант, который держали демонстранты. Но потом скандированные крики «Игор! Игор!» дошли до меня, и я прочитал надпись на транспаранте: «Добро пожаловать, Игор!».

Когда я приехал в Америку ещё через два года, Роба уже не было в «офисе», они с Мэри уехали-таки на свою землю в штат Мэн. Потом я получил несколько писем, где они писали, что купили небольшой полуостров в одном из заливов Атлантического океана и построили там дом, писали об удивительном счастье видеть, как земля родит то, что ты посеял. Потом переписка прекратилась. Когда я в 1980 году работал в одном из институтов США, я написал им письмо и получил ответ от Мэри. Я понял, что они не живут больше вместе и где сейчас Роб, она не знает.

«Добро пожаловать на наш остров!»

Много лет я не имел никаких известий о Робе. В ДПП тоже никто не знал, где он. Говорили, что он вернулся в штат Мэн, купил-таки снова землю с лесом и водой, говорили даже, что это остров в одном из заливов. И вот, осенью 1982 года, когда я работал в Буффало, от Роба пришло письмо. «16 октября, — писал Роб, — у меня день рождения. Так было бы хорошо, если бы ты приехал в этот день! Я и моя жена будем счастливы принять тебя на нашем острове». Значит, он и в самом деле купил себе остров! К письму была приложена подробная инструкция с планом, откуда следовало, что я должен доехать до такого-то города, оттуда — по такой-то дороге до высокого дерева справа с почтовым ящиком в трех милях от маленькой таверны на перекрёстке такой-то и такой-то дорог. «Против этого дерева, — писал Роб, — стоит дом моих друзей. Оставишь у них машину, вернёшься к дереву. От него в глубь леса идёт дорога…» И так далее, совсем в духе времён индейских вождей и золотоискателей.

«Я написал начальнику Лаборатории, где ты работаешь, — писал Роб дальше. — Прошу его отпустить тебя дня на четыре».

В тот же день руководитель Лаборатории попросил меня зайти к себе:

— Я получил письмо от нашего общего друга Роба, — сказал он. — Почему бы тебе действительно не съездить туда? Я тебе даю два дня отпуска и прибавь к этому субботу и воскресенье. Советую ехать на машине, которую мы тебе предоставили, это и интереснее, и дешевле.

И я решился. Написал письмо Робу, он тут же мне ответил, обещал встретить. Вот так, проработав день в холодильнике, где хранился мой керн, залив бак горючим, накачав шины и запасшись съестным, спальным мешком и палаткой, я выехал по прямой, как стрела, дороге номер 90 на восток, к берегу далёкого пока Атлантического океана. Было это в пять вечера.

Только в полночь подъехал я к маленькому городку под громким названием Аустерлиц. Рядом с ним на карте была нарисована маленькая палатка, которая означала, что там есть «кемпинг», то есть что там можно поставить палатку или остановиться в трайлере. При выезде с дороги призывно горели огни: «Мотель», «Есть вакансии». Я не удержался, зашёл. «О да, мистер! Пожалуйста! Вы один? Цена номера 38 долларов за ночь». Платить за ночь 38 долларов, когда совсем рядом есть кемпинг, показалось мне нелепым, и ещё через полчаса я стоял под дождём на поляне под одиноким фонарём на столбе среди маленьких фанерных домиков. Из трайлера неподалёку вышел человек и спросил, что я хочу. Оказалось, что кемпинг вчера закрылся на зиму. С трудом разрешил он поставить палатку.

На другое утро оказалось, что я ночевал среди редких кленов на берегу какого-то пруда. Дождь шёл всю ночь, поэтому я не стал разжигать костра, а быстро сложил мокрую палатку, съел заранее сваренные яйца, закусил помидорами — и в путь.

Теперь я уже ехал через скалы и холмы штата Массачусетс, где на каждом столбе у дороги были приделаны щиты с изображением высокой, с пряжкой, шляпы первых поселенцев Бостона. К половине пятого я уже понял, что дом Роба Гейла близко, что я въехал в городок Басе, который стоит у впадения реки Кеннеби в Атлантический океан. Дорога вдруг резко пошла под гору, и не успел я оглянуться, как оказался в стороне от моста-шоссе через реку, куда мне надо было попасть. Это была узенькая улочка, с одной стороны которой стояли маленькие, игрушечные магазинчики и ресторанчики, а с другой вздымались вверх огромные краны, за которыми виднелся частокол странных, утыканных фантастического вида антеннами каких-то электронных устройств и серо-голубых мачт военных кораблей. Я остановился, и через секунду огромная толпа людей в касках монтажников и американских матросов в белых, пирожками, панамах и застиранно-голубых рубашках захлестнула меня. Люди бежали кто куда, я пытался что-то спросить, но мне лишь крикнули: «Это час пик. Некогда. Ты всё равно застрял на час!» — и пробежали мимо.

Но вот взревели первые машины и ринулись вперёд по свободной ещё дороге. Через десять минут она уже представляла из себя сплошную автомобильную пробку, а ещё минут через тридцать-сорок я уже смог развернуться, переехал через мост, проехал ещё один городок и углубился в лесную дорогу, которую нарисовал мне в письме Роб. Вот то самое дерево с почтовым ящиком, вот и одинокий дом, где, должно быть, живёт ближайший сосед Роба. И вдруг сзади появилась маленькая машина и стала мигать огнями и сигналить, привлекая внимание. Я вышел неуверенно. Навстречу бежал загорелый и бородатый, совсем не постаревший за семь лет Роб Гейл. Мы застенчиво обнялись.

Ещё через несколько минут, чиркнув несколько раз животом машины о камни, я выехал вслед за Робом на опушку. Дальше насыпь дороги шла через сплошное болото, а впереди виднелся заросший молодым лесом высокий и длинный скалистый холм. Роб остановился перед выездом на насыпь с деревянным мостом посередине.

— Это мой остров, — сказал он, стараясь быть равнодушным. — Сейчас отлив. А во время прилива и эта насыпь, и мост, и, конечно, все это болото — это дно залива. Поехали…

Я ещё не знал тогда, что дальше вся моя жизнь здесь будет подчинена слежению за фазами прилива и отлива. Например, на другой день мы поехали в Басе на моторной лодке — это надо делать в момент максимального прилива, но за час-полтора до его максимальной стадии. В это время приливо-отливные течения почти незаметны. И у тебя есть время осмотреть город и даже пообедать в одном из гриновских портовых ресторанчиков с якорями и портретами парусных кораблей. Но вот уже кое-где отлив создал небольшие водовороты. Это значит — надо поскорее садиться в лодку и уплывать отсюда, пока водовороты ещё не опасны для лодки. А ещё через час-другой вода уже будет греметь водопадами и бурунами, как большая опасная горная река. Даже хуже — ведь здесь ситуация меняется каждые несколько минут. И трудно сказать, в какую сторону. Недаром одно из совсем безобидных на вид в отлив узких мест залива-пролива помечено на карте названием «Хелл Гейт», что значит «Ворота Ада».

— Я счастлив, что живу в этом месте, — сказал Роб. — Это на всю жизнь.

А первый раз он сказал это, когда мы переехали через болото — дно пролива и, оставив машины на маленькой полянке, понесли вещи по каменистой тропе, прорубленной через частокол молодых дубков, которыми густо зарос остров. А потом вдруг тропа, которая шла по верхушке-гребню холма, запетляла вниз, к оконечности острова. По бокам её начали попадаться кусты с неубранными, прихваченными уже морозом помидорами, кочаны капусты, заросли кукурузы, бобов, каких-то неизвестных мне растений, среди которых я с радостью узнал недавнего своего знакомца — иерусалимский артишок. И вот я увидел заднюю бревенчатую стену странного дома, пахнуло дымом, залаяла огромная чёрная собака с широкой мордой: «Это Сандер, что значит по-русски „Гром“. Он не кусается. Я привязал его, чтобы он тебя не испугал. Не гладь его, иначе он от тебя не отстанет». Но я погладил его, и потом мне не было от него спасения.

А дом, который стоял почти у самого обрыва к воде, представлял странное сооружение с плоской, покатой в одну сторону крышей. Из покатого склона холма сначала вылезал сложенный из диких камней как бы полуподвал-кладовая без окон. Над ним на столбах было построено нечто вроде кругового балкона и в середине — бревенчатая кладка дома. Бревна — из дерева, которое я не узнал. Оказалось, что это кедр. «У меня на острове не растёт кедр, но я хотел, чтобы бревна были из кедра. Он не поддаётся гниению лет сто, если просмолить торцы». Дом состоял из двух этажей Южная, обращённая к морю сторона дома представляла собой сплошное огромное окно. А пол в доме был выложен почему-то из огромных камней, В середине дома стояла печь — чугунная буржуйка, а кругом — керосиновые лампы и свечи: электричества не было.

— А почему бы тебе, Роб, не выложить пол из досок? — спросил я, споткнувшись о неровность одного из камней.

— Как, разве ты не знаешь, что в каменном полу все дело? — И Роб рассказал, что у него отопление дома идёт от солнца.

— Это очень популярно сейчас. Ты делаешь огромные окна на солнечной стороне, и солнце нагревает пол. Но в обычных домах пол из дерева, и потому тепло не проходит внутрь, пол не нагревается, и, когда солнце уходит, в комнате становится холодно. А в доме с толстым каменным полом пол прогревается за день на всю толщину, и всю ночь он потихоньку отдаёт тепло комнате. Неужели ты не знаешь этого? Ведь все ваши деревенские печи построены на этом принципе. Толстый слой кирпича печи прогревается на всю толщину, а потом отдаёт тепло всю ночь. Сейчас такие печи очень модны здесь, в Мэне. Они называются «русские камины»…

— Хелло! Добро пожаловать на наш остров, Игорь… — прервал наш разговор очень тихий нежный голос, и я увидел, что по винтовой лестнице со второго этажа спускается худенькая темноглазая женщина в юбке и свитере. Роб, весь засветившись изнутри, пошёл ей навстречу и, взяв под локоток, провёл к дивану. Мы сели рядом, Роб налил по бокалу красного вина: «Калифорнийское. Наше, но хорошее», — сказал он много раз слышанную фразу. И потекла беседа.

Роб рассказывал, как он нашёл этот остров, как узнал, что он продаётся, и как три года ждал — может, снизят цену, и как цену снизили, но у него была только треть этой суммы, и он залез в долги и всё-таки купил остров. Как на острове ничего не было, кроме остатков дороги и ямы на вершине холма в центре острова, где стоял основной дом лет сто с лишним назад, и второй ямы здесь, где теперь дом. Как он купил инструменты, палатку и первый год разбирал яму, клал камни для фундаменте. Здесь, в подобии землянки, он провёл первую зиму на острове. В это время он и встретил Китти. Встретил её в странном маленьком городке Ричмонд в пятнадцати милях отсюда («Не забудь, напомни мне потом о Ричмонде», — сказал Роб), в ресторанчике под несколько странным названием «Голландский дух».

— Ведь я голландка, Игорь, — сказала Китти со своей обычной, какой-то виноватой улыбкой.

— Значит, вы родились в Европе?

— Нет, — ещё более виновато и тихо сказала Китти. — Я родилась в Индонезии, в Джакарте, за несколько лет до войны. А потом пришли японцы и всех европейцев и меня с родителями посадили в концлагерь. Я сидела там два года совсем маленькой девочкой. А потом пришла свобода и Индонезия стала независимой. Однако мои родители уже не захотели больше жить в Индонезии и уехали в Европу, в Роттердам. В семнадцать я уже вышла замуж и быстро родила трех детей. Двух мальчиков и девочку. И в это время внезапно умер мой муж. Не знаю, почему я вышла замуж второй раз. Наверное, боялась остаться одна. А тут — американец, а мне так хотелось уехать куда-нибудь после смерти мужа И мы уехали. Сюда, в Америку. Но к тому времени, когда я встретила Роба, я снова была одна. Мы развелись, но я уже была американка и получила по суду некоторые деньги от мужа. И решила обосноваться здесь. Мне так здесь понравилось. Холмы, красивые деревья, так немноголюдно. Вложила деньги в землю, на которой стоял маленький старенький домик. Главное, казалось мне, — это земля. Пусть каменистая, поросшая лесом, но земля. Многие, кто приезжает сюда из Европы, просто кидаются на землю. Американец к земле в общем-то равнодушен. Ведь что имеешь — не хранишь. А для европейца, бывшего европейца, земля — это так много. Ведь там, в Европе, купить землю почти невозможно. Это слишком дорого, там так много людей и так мало земли И европейцу, когда он приезжает в Америку и узнает случайно, почём земля в таких местах, как Мэн, кажется, что ему невероятно повезло и надо скорей покупать эту землю, пока её не перехватили. Но он ещё не знает, что за землю надо платить налог, и большой, что земля может быть далеко от мест, где есть работа, а чтобы прокормиться, работая на земле, надо иметь не менее ста акров земли на семью, не говоря уже о том, что надо иметь орудия, семена, наконец, уметь и хотеть из года в год обрабатывать землю. Ведь когда надо жить землёй, конкурировать — это уже тяжёлый труд… Все это бывший европеец обычно ещё не знает или забывает. Его зовёт лишь сочетание слов: «Моя Земля». А потом Китти рассказывала, как она с детьми сама построила дом. Тоненькая, казалось, фарфоровая Китти.

Утром Роб встал первым, затопил буржуйку, сделал завтрак, положил красиво на поднос и понёс наверх, в постель своей Китти. А потом он пошёл кормить кроликов, потом кур… «Я мечтаю, — сказал Роб, — построить сарай с загонами для скота, я заведу овец для Китти и ослика для себя. На моём острове не обойтись без ослика, ведь дорожка такая крутая, извилистая, и на ослике можно все возить. А Китти будет прясть овечью шерсть. Она умеет прясть, а домашняя овечья пряжа сейчас в такой цене».

— Предлагаю поехать на моторной лодке посмотреть гнездо и семью американского орлана-белохвоста, — сказал Роб переделав свои утренние дела. — Таких гнёзд осталось, может, сто во всей Америке — и вдруг такое счастье. Посмотри в бинокль. Видишь высокое дерево и какой-то нарост на нём? Это гнездо. Я даже наблюдал за этим гнездом целых два года для Университета штата Мэн.

Вечером мы ели лобстеров — знаменитых омаров штата Мэн.

— Роб, а что ты хотел мне сказать о городке Ричмонд?

— О, чуть не забыл. Ты разве не знаешь, что восемьдесят процентов населения городка — русские? Они говорят по-русски, сохраняют русские обычаи, у них две православных церкви… — И тут я вспомнил. Вспомнил девушку Нэнси, которая выдавала мне напрокат машину в Ганновере три года назад. Она тогда вдруг сказала мне по-русски: «Дяденька, зовите меня Нина, я ведь русская, моя бабушка родилась в России. Съездите к ней как-нибудь, а? Она живёт в большой хате по-над горой. У неё даже горилка есть».

Тогда мне было не до того, а сейчас я всего в пятнадцати милях, и это ведь по дороге домой И я решился.

Встал я чуть свет. Утро — это отлив, самое время перегнать машину через сухое сейчас дно пролива между островом и материком. Сходил ещё в полутьме на середину острова, завёл машину и перегнал её к кустам на той стороне, вернулся и до одиннадцати писал этюд «Дом Роба Гейла». Потом спустили моторную лодку, и под хлопание выстрелов (сейчас разгар утиной охоты) Роб отвёз меня к ставшим уже берегом пролива кустам — был максимум прилива, — где стояла моя машина. Его машина стояла там же, поэтому он проводил меня километров пять, показал дорогу, и ещё через двадцать минут я уже увидел знак у поворота — «Ричмонд, 2 мили».

Надежда из Ричмонда

С волнением въехал я в маленький городок на холмах. Обычный вроде бы американский городок. Но вот бросился в глаза такой знакомый православный крест на маленькой дощатой церкви. И дома окружены хоть и не заборами, а как бы зелёной изгородью — плотными зарослями акации. Вдруг бросились в глаза открытые двери чего-то вроде склада. Внутри что-то делали несколько человек. Я остановился, неуверенно подошёл к двери. Внутри три человека… сдавали бутылки. Целые ящики маленьких пивных бутылочек. Я неуверенно сказал:

— Хай.

— Хай, — нестройно ответили мне, и один из людей, молодой человек лет двадцати пяти со свисающими вниз усами, подошёл ко мне:

— Что мы можем сделать для вас? — сказал он обычную стандартную фразу.

— Я и сам ещё не знаю… Скажите, а в этом городе действительно живут в основном русские? — спросил я.

— Да, это действительно так. А вы ищете кого-нибудь?

— Да нет. Никого не ищу. Просто ехал мимо и решил посмотреть, как выглядит русский городок в Америке. Ведь я тоже русский!

— О! — удивился молодой человек и посмотрел на меня внимательнее.

— Вы умеете говорить по-русски? — спросил он вдруг на чистом русском языке.

— Конечно, — ответил по-русски и я. Дальше мы уже говорили по-русски.

— Послушайте, дяденька, — сказал вдруг мой собеседник: — Хотите поговорить с моей бабушкой? Мне кажется, она обрадуется. Подождите минут пять, я только сдам бутылки, и мы поедем.

Потом парень посадил в машину маленькую, лет трех, девочку и потихоньку, чтобы я не отстал, поехал вперёд. Мы остановились на лужке рядом с большим белым двухэтажным домом. На лужке в беспорядке, под углом друг к другу, стояли три автомобиля. Мы вылезли из машин, девочка побежала к молодой женщине, спускавшейся с крыльца, а парень пошёл к палисаднику перед домом. «Бабушка!» — позвал парень по-русски. Через минуту ко мне подошла плотная, крестьянского вида и неопределённого возраста женщина. «Здравствуйте», — насторожённо сказала она, вытирая руки о передник. «Здравствуйте!» — И я стал быстро говорить о том, что я узнал об этом городке и мне очень захотелось посмотреть на него, что я всего месяц с небольшим как из Москвы и через четыре месяца возвращаюсь обратно в СССР.

— О господи, да что же мы стоим-то тут, пожалуйте в хату! — запричитала женщина. — Лена, к нам гости из Москвы! — крикнула она кому-то громко, и мы вошли в то, что она звала хатой. Я увидел большую кухню с широким столом у окна, покрытым обыкновенной «московской» клеёнкой. Женщина, не переставая говорить, повела меня дальше. А дальше была большая, заставленная диванами, стульями, тумбочками и кадушками с цветами комната. И кругом какие-то подушечки и белые самодельные кружевные салфеточки и покрывала.

— Я Надежда… Зовите меня Надежда! — И она с гордостью принялась рассказывать мне, как в 1976 году они с мужем оформили все документы и целый месяц провели на родине, в городке Шахты, рядом с Донецком. Там они жили до войны, а потом были угнаны в Германию и оттуда попали в США.

— Ванюшка! Принеси коробку конфет, которую мне подарили на прощание, — и через минуту усатый американец Ванюшка уже осторожно нёс затёртую от частых показов коробку. Коробку дешёвых облитых шоколадом конфет. А Надежда уже расщедрившись предлагала мне попробовать настоящих русских конфет:

— Они только подсохли немного с семьдесят шестого года, но всё равно вкусные.

— Нет, спасибо, я не хочу. А хотите, я вам подарю кусок московского туалетного мыла? — сказал я вдруг, поддавшись настроению Надежды и Ванюшки, который осторожно заворачивал конфеты в пластик. Я принёс из машины ещё не початый, в фирменной упаковке, кусок мыла. Надежда взяла его, понюхала. Сказала: «Хорошо пахнет», — и передала Ванюшке. Тот тоже долго нюхал: «Хорошо пахнет, лучше, чем здешнее!»

— Хотите кушать? Я могу угостить вас настоящим украинским борщом… — сказала вдруг Надежда… Конечно, я согласился, и появились большие русские глубокие тарелки, горшок со сметаной, чеснок. Пришёл к столу и Ваня, а за ним и его мать, Лена, дочь Надежды. Я ел и рассказывал о том, что ещё три года назад я обещал приехать сюда девушке Нине из Ганновера. Она говорила, что у неё здесь, «в хате по-над горой», живёт бабушка.

— Так я же и есть её бабушка! Совпадение показалось невероятным. Вот так встретить на улице первого попавшегося — и прямо в точку: брат той Нины-Нэнси. Я с трудом верил самому себе, а они, по-моему, перестали даже верить, как-то сразу охладели, а потом Лена сказала суховато:

— А хотите поговорить с Ниной, она сейчас живёт с мужем в Северной Каролине и не работает?

Каково же было их изумление, и моё тоже, когда уже через минуту я разговаривал с Ниной. После этого все сомнения рассеялись. Привели из сада и мужа Лены. Он, правда, ни слова не понимал по-русски, но откликался на имя Вова. «Он у нас хороший, — говорила Надежда. — Хороший муж, хороший отец для Вани и Нины. И в церковь с нами ходит. Он ведь принял православную религию, и мы ему дали новое имя Владимир, а не какое-нибудь там ихное». Американец Вова понимал, что говорят о нём, и улыбался.

Но я уже чувствовал, что пора ехать дальше.

— Мы тебе покажем чёрные дороги через горы, по которым ты доедешь за два часа вместо четырех по главным, — сказали мне хозяева.

Но, чем подробнее мне чертили планы, как ехать, тем яснее становилось и мне, и моим хозяевам, что я заблужусь на первых же трех десятках миль. Наконец Вова решительно сказал:

— Уберите из сада инструмент. Я вряд ли сегодня буду работать. Я поеду показывать Игорю дорогу. Ты просто езжай за мной, и я выведу тебя на место, откуда нельзя заблудиться. — И пошёл заводить машину.

— Я поеду с тобой, отец — сказал Ванюшка и пошёл с девочкой на руках в ту же машину.

— Возьмите и нас! — крикнула в окно Лена и вместе с женой Вани пошла к той же машине.

— А меня куда же? — растерянно сказала Надежда. — Ведь я тоже хочу проводить Игоря. Тогда я поеду с ним.

Целый час вёл меня Вова по путаным дорогам, пока вдруг не остановился на обочине:

— Теперь не собьётесь. Счастливого пути! Приезжайте…

Надежда, перекрестив меня и прослезившись, пересела к ним, они лихо развернулись и покатили к себе в Ричмонд, а я взял курс на Ганновер. Приближалась ночь, а мне ещё надо было пересечь горы.

«Здравствуйте, я Ричард Камерун»

Я начал рассказывать о ДПП, но сбился, так и не дойдя до гордого племени кураторов научных программ. А ведь именно с ними, точнее, с куратором по гляциологии, мне приходилось больше всего работать.

Куратором по гляциологии в ДПП с незапамятных времён является доктор Камерун. Ещё во время МГГ, в 1957 году, он зимовал на американской станции Уилкс (ныне она передана австралийцам), и его имя я впервые узнал, прочитав умную, неторопливую статью о температурах верхней части толщи снега и льда в Антарктиде. За статьёй просвечивало спокойное, в очках, лицо немолодого теоретика, работающего «на века». Потом я встретил его во время своей зимовки у американцев в 1965 году. Мы с Бертом Крери жили на станции Амундсен-Скотт, на Южном географическом полюсе, ожидая самолёта, который заберёт нас в Мак-Мёрдо. И вот вдруг, как всегда неожиданная, команда: через два часа быть готовыми к отлёту. Нам сообщили, что тяжёлый самолёт «Геркулес» С-130 только что взлетел с Антарктического плато, где-то в тысяче километров отсюда, но у него обнаружена утечка жидкости из гидравлической системы: посадка на плато была слишком жёсткой. Поэтому, вместо того, чтобы лететь прямо домой в Мак-Мёрдо, самолёт сделает здесь посадку, чтобы долить жидкость в систему. Заодно он заберёт и нас.

Мы знали об этом полёте. Это был первый полет четырехмоторного самолёта с посадкой на неподготовленную снежную поверхность в Центральной Антарктиде. И, как все первое, это был очень рискованный полет. Недаром рядом с обычным пилотом на этот раз сидел лётчик-испытатель фирмы «Локхид», которая сконструировала и строит эти самолёты, составившие целую эпоху в развитии как транспортной авиации вообще, так и полярной авиации и полярных исследований США.

Риск этот был вынужденный, запланированный. Уже несколько месяцев по центральной части высокогорной антарктической ледяной пустыни двигался американский научно-исследовательский санно-тракторный поезд. И вот теперь пришла пора забрать домой усталый экипаж, бросив машины и оборудование до следующей антарктической весны. Обычно поход завершался на какой-либо внутриконтинентальной или береговой станции с аэродромом. В этот раз поезд шёл только вперёд.

Мы с Крери внимательно следили за новостями из похода. Берт — потому, что он был его идейным вдохновителем, я — потому, что часть маршрута этого похода проходила по местам, где несколько лет назад я проводил наблюдения в скважинах глубиной сорок метров и потом опубликовал об этом статью. И вот сейчас, в этом походе, сам знаменитый доктор Камерун собирался повторить, уже повторил эти наблюдения. Но телеграммы из похода были лаконичны: «Все наблюдения, предусмотренные программой на точке, выполнены. Начинаем движение снова. Происшествий нет. Больных нет». Таков был основной их смысл, и я в глубине души дрожал, представляя, что будет, если температуры, которые намеряет в своих скважинах Ричард Камерун, окажутся отличными от того, что мной уже опубликовано.

Мы уже были на аэродроме с десятками канистр, наполненных жидкостью для самолётной гидравлики. Почему-то лётчики запросили весь запас станции. Когда самолёт сел, вся полоса была красной от лившейся из каких-то лопнувших трубок похожей на кровь жидкости. Весь самолёт был также залит ею. Я думал, что на таком самолёте уже нельзя летать. Но лётчики думали иначе. «Скорее, скорее! — махали они пассажирам. — Сейчас дольём жидкость, починим систему и взлетим».

Так мы с Бертом — честно говоря, без особого желания — оказались внутри самолёта. На скамьях вдоль бортов сидели люди в ободранной, темно-серой от грязи, машинного масла и копоти амуниции. Даже вата, вылезавшая там и сям из когда-то ярко-красных парок, была такого же цвета. Такого же цвета были и лица — как у шахтёров, только что поднявшихся из шахты. Я начал думать, который же из этих измождённых, как бы одичавших людей — мой Камерун, но не смог его себе выбрать.

Лётчики лили куда-то канистру за канистрой, и скоро красный столбик жидкости в водомерном стекле большого, похожего на баллон бака оказался в самом верху. Мы взлетели. Прошёл час. Всем в салоне было видно, как медленно, но неуклонно уменьшается красный столбик в водомерном стекле. Сначала к стеклу подошёл парень с наушниками и микрофоном на длинном проводе, который выливал канистры. Он посмотрел на уровень жидкости, постучал по стеклу, снова посмотрел, вытащил фломастер и, отметив уровень жирной чертой на оправе стекла, сказал что-то длинное в микрофон. Через некоторое время он вернулся и снова стал стучать по стеклу. Но всем в салоне и без того было видно, как сильно ушёл вниз уровень. Парень снова долго что-то говорил в микрофон, и из кабины пришёл лётчик-испытатель. Он тоже постучал по стеклу и дал команду. По жестам, сопровождавшим её, было ясно: «Доливайте жидкость в бак, что ждёте?» Всем салоном мы наблюдали, как лётчики перерывали груз в поисках канистр с жидкостью, и вскоре стало ясно вот что: испытатель сказал о канистрах пилотам, пилоты — бортинженеру, бортинженер — парню с наушниками матросу салона, а матрос понял, по-видимому, что надо лишь долить жидкость в бак, и оставил остальные канистры на земле.

Когда мы подлетали к Мак-Мёрдо, уровень жидкости уже ушёл за пределы стекла и мы только гадали, что будет дальше. Каждый из нас, пассажиров, ушёл в свой собственный мир и постарался как бы расслабиться, как бы уснуть. Ведь если что — экипаж скажет, что делать. А всматриваться в уровень жидкости и по лицам лётчиков догадываться, как дела, — пустое занятие. Но вот уже моторы с рёва перешли на шёпот, самолёт затрясся в приземной турбулентности, удар, ещё удар, что-то лопнуло в водомерной трубке, струя липкой вонючей жидкости обдала нас, и моторы снова взревели в реверсе, гася скорость бегущей по снегу машины.

Можете себе представить, какая гулянка была в тот вечер в кают-компании Мак-Мердо в честь отмывшихся в бане, преобразившихся героев — участников похода и героев-лётчиков, привёзших их прямо с купола. Вот тогда-то ко мне и подошёл невысокий, худой, с окладистой чёрной цыганской бородой и чёрными яркими глазами человек средних лет и сказал:

— Здравствуйте, я Ричард Камерун. Но зовите меня Дик. Когда я пробурил скважину в месте, для которого вы уже опубликовали данные о температурах, и опустил в эту скважину гирлянду своих термометров, я ужасно боялся. А вдруг то, что я измерю, не совпадёт с тем, что получилось у вас? Вдруг в моих измерениях есть ошибка? Но результаты совпали! Совпали! Это было так здорово! Пошли выпьем?

— Спасибо, Дик. Спасибо. За то, что вы мне сразу это сказали. Все последнее время я тоже думал только об этом. А что, если данные Камеруна не совпадут с моими? А вдруг в моих наблюдениях была ошибка? А теперь как гора с плеч. Пошли, действительно, выпьем по этому поводу.

Как всегда бывает при таких встречах, очень скоро мы уже достали из карманов фотографии, и я узнал, что у Дика дома, где-то в штате Огайо, живут маленькая, двухлетняя Сара и пятилетний Энди. Через несколько лет, когда я первый раз приехал в Вашингтон, я встретил Дика в НСФ на шестом этаже, в кабинете координатора по гляциологии. Я узнал о том, что что-то в семье Камеруна там, в Огайо, пошло не так, и вот теперь он с двумя детьми, которых оставила ему жена, живёт здесь. Временами мы обедали или ужинали вместе, а когда Роб Гейл уехал в штат Мэн, Дик предложил мне гостеприимство в своём новом доме. «Я только что въехал в него. Это кондоминиум, то есть, по-вашему, кооперативный дом. Я заплатил определённый процент от его стоимости до въезда, а остальные буду выплачивать ещё двадцать пять лет…»

«Кондоминиум» Дика находился за городом. Полчаса на машине — и вот мы въехали в большой массив длинных двухэтажных красного кирпича домов, свободно разбросанных среди подстриженной травы с одинокими огромными деревьями тут и там. Вдоль каждого дома шла асфальтированная дорога, от которой к самому дому отходили ответвления, упираясь во входные двери.

«Кондоминиум» Дика представлял собой большую квартиру с кухней, гостиной и тремя спальнями. Был и подвал, приспособленный для отдыха и игр. Две спальни предназначались для Сары и Энди, одна — для Дика. Там же Дик посоветовал спать и мне. Посоветовал в буквальном смысле, потому что спать я мог и в любой другой комнате, кроме спален детей, конечно. Дело в том, что в квартире ещё не было кроватей. Зато во всех комнатах лежали очень толстые, мягкие паласы, целиком закрывавшие пол. «Лично я сплю вот так, — сказал Дик. — Стелю на пол простыню. Это раз», — и он показал, как он это делает, широко расстелив её по диагонали в центре спальни. Потом он бросил на простыню подушку, пододеяльник и одеяло: «Это два. Вот в этом шкафу — свежее спальное бельё. Вон там подушки и запасные одеяла. Лично я люблю спать в этой комнате, отсюда утром чудесный вид на холмы и рощу вдалеке».

Ребята за это время подросли. Энди уже кончал школу, ну а Сара, ставшая в свои пятнадцать лет «юной леди», была украшением дома. Дети, так же как и отец, были невысокие, темноволосые, с тёмными, всегда искрящимися весёлым юмором глазами. Но Сара была все же очень серьёзной девочкой. Она училась в частной школе с математическим уклоном и мечтала стать астронавтом или работать в индустрии, связанной с космосом.

Сначала я принял её слова несерьёзно, но вечером отец сказал мне:

— Игорь, я должен предупредить тебя, жизнь в нашем доме нелёгкая и начинается обычно очень рано. Ведь три раза в неделю, перед школой, Сара должна ещё и летать. Поэтому она выезжает часов в пять. Правда, она потом возвращается и завтракает с нами.

— Как — летать? — не понял я.

— Очень просто. Уже целый год Сара ходит в местный аэроклуб. Сдала экзамены по теории, потом окончила школу первого обучения и начала летать самостоятельно. Да если ты хочешь, езжай с ней в аэроклуб завтра утром и все увидишь сам.

На другое утро мы действительно встали в пять. Было ещё темно, и, заспанные, мы полчаса ехали по каким-то пустынным в эту пору дорогам. Аэроклуб почувствовался по тому, что над нами все чаще и чаще стали пролетать маленькие самолётики. Вот и лётное поле, огороженное лёгкой металлической сеткой, деревянный домик, с извлечениями из разных лётных инструкций и наставлений. Там уже кипела жизнь. Сара подала что-то в окошко, и дежурный выдал ей шлем с наушниками, планшет с картой и ключи от зажигания и от двери её самолёта. Потом Сара зашла ещё в одну комнатку, получить инструктаж у распорядителя полётов об условиях погоды, изменениях в работе средств связи и привода — и все. Через минуту мы были у ангара, полного самолётов. Пожилой серьёзный мужчина в комбинезоне, взяв ключи и посмотрев на номер, нашёл нужный самолёт.

Сара залезла в самолётик, хлопнула дверцей, помахала мне рукой и укатила к взлётной полосе. Через сорок пять минут, чуть уставшая, Сара уже вернулась к нашему автомобилю.

— Сейчас многие летают, это интересно, и потом, это как-то престижно, что ли. Тяжело, конечно, вставать на рассвете через день. Но надо, если хочешь добиться чего-то, — сказала она по дороге, как бы подслушав мои мысли.

В свободное время Сара показывала мне достопримечательности Вашингтона. Удивительная Национальная галерея, Смитсонианский музей описаны многими, и я думал, что ещё один музей, пусть даже музей истории освоения космоса и авиации, не может удивить меня. В залах, касающихся истории развития различных отраслей техники, наиболее интересными, на мой взгляд, были машины тупиковых направлений, машины, удивляющие необузданной фантазией изобретателей. И не только этим: смотря на них, ты понимал, что многие очевидные, если смотреть сейчас назад, направления, по которым развивалась техника, не казались столь очевидными, когда дело начиналось. В павильоне космоса всё было уже гораздо скучнее. Гигантские, подвешенные под потолком полированные сооружения, состоящие из огромных бидонов и нелепых антенн, я уже видел и на нашей ВДНХ.

Конечно, одни были больше, многие меньше, чем наши на ВДНХ, но и здесь, и там я только умом мог заставить себя восхищаться. Полированный паровоз, подвешенный под потолком, был бы ничуть не хуже, много красивее и сложнее.

Но вот Сара подвела меня к небольшому одномоторному самолёту с выгоревшей зелёной окраской: «Это самолёт Линдберга. На нём он, первым из людей, перелетел Атлантический океан». Сначала я не увидел в нём ничего особенного — самолёт как самолёт. Вот открытая кабина лётчика. Впереди неё — крыло, расположенное почти на метр выше фюзеляжа. Но что это? Прозрачного козырька, через который можно смотреть вперёд, не было. Вместо него между крылом и фюзеляжем, заслоняя обзор, высилась огромная бочка. Чтобы увеличить до предела запас топлива, Линдберг превратил свой самолёт в летающий топливный бак. Но ведь так лётчик не видел, куда летит, рассуждал я сам с собой. Ну и пусть. Ему и не надо было видеть, это самолёт одного полёта. Он взлетел вслепую. Механик, стоявший сбоку от полосы, дал отмашку — и он взлетел. А потом всю дорогу перед ним был только Атлантический океан, над которым тогда никто не летал. Смотреть вперёд незачем — всё равно Линдберг летел лишь по компасу.

— Ну, а как же он думал садиться? — спросил я наконец. И Сара, ожидавшая от меня именно такой реакции и не ошибшаяся в ней, с удовольствием ответила:

— Для этого Линдберг приделал сбоку фюзеляжа вот это зеркало! Того, что он будет видеть в этом зеркале, решил он, вполне достаточно, чтобы сделать одну-единственную посадку в случае, если он вдруг перелетит океан.

И я представил время этих маленьких самолётиков, и как все отговаривали безумца, когда он упрямо переделывал свой самолёт в удивительный летающий бензобак, и как он приделывал со своим механиком это наивно незащищённое маленькое дамское зеркальце, с помощью которого он-таки сделал ту единственную посадку, чуть-чуть не долетев до Парижа.

«Сладкая жизнь»

В 1979 году я жил и работал в США ровно шесть месяцев, всю весну и лето. И, конечно же, время от времени дела заставляли меня посещать Вашингтон. И опять я останавливался у Камеруна, и опять мы по-братски спали на одном ковре на полу (Дик так и не купил кровати), только теперь уже не в «кондоминиуме». За то время, что мы не виделись, Дик продал его и купил моторную яхту, которая стояла среди других яхт у деревянных бонов, под гранитной стенкой набережной реки Потомак, всего в пятнадцати минутах ходьбы от Белого дома.

Маленькая «хонда» Камеруна обогнула гигантский остроконечный «карандаш», башню — памятник Вашингтону, и свернула на набережную большой серой реки. Это и был Потомак, или «Патомик», как говорят американцы. Ещё несколько минут — и гранитная набережная реки оказалась загороженной высоким, метра в три высотой, забором из проволочной сетки на столбах, а за забором — лес лёгких мачт, свёрнутые и ставящиеся паруса, белоснежные надстройки быстроходных катеров с выносными мостиками — приспособлениями для ловли хемингуэевских голубых тунцов и марлинов. Даже дух захватило от такой морской вольницы прямо посреди работающей и, казалось, лишённой эмоций столицы. Я ведь хорошо знал, что до устья реки всего несколько часов хода, а дальше — Чесапик, это уже морской залив, а ещё чуть-чуть дальше, за гирляндой островов, защищающих бесчисленные устричные отмели, — уже бескрайний Атлантический океан. Но вот и большой дебаркадер, в который упирается сетка. Над ним — широкая надпись: «Яхт-клуб „Марина“. Частное владение. Вход по пропускам или по разрешению капитанов яхт».

— Это мой яхт-клуб, — как можно безразличнее, но предательски вибрирующим от гордости голосом сказал Дик, ставя машину перед дебаркадером на гравий площадки с надписью: «Стоянка только машин членов яхт-клуба Все машины, которые поставлены без разрешения, будут отбуксированы за счёт владельцев этих машин».

Мы вылезли из машины и по лесенке спустились на низкий, но широкий деревянный причал, как бы неширокую улицу из чисто вымытых гладких, добротных досок.

Через широкие щели между досками была видна серая вода. Пахло водорослями, смолой канатов, чем-то чистым, только что вымытым и ещё не высохшим, сырым. Накладывались друг на друга шлёпки волн о сваи пристани и шорохи, и скрежеты бортов и снастей десятков покачивающихся судёнышек самых разных размеров и форм. Навстречу попадались молодые загорелые женщины, седые мужчины, все босиком, большинство только в купальных костюмах или лёгких загородных одеждах. И мне вдруг показалось, что мы уже не в центре города, а далеко-далеко отсюда. Даже шумы города, шумы улицы почему-то не доходили сюда. Может быть, это было оттого, что наша пристань была метра на три ниже парапета набережной, может, сетка играла роль какого-то демпфера звуковых колебаний, а может быть, это был просто психологический эффект — ведь здешняя жизнь, казалось, не имела никакой связи с городом.

Чем дальше по причалу вдоль стены набережной шли мы с Диком, тем яснее чувствовали нелепость наших, ещё минуту назад казавшихся нормальными одежд. Наконец, Дик остановился, разулся, снял, бросив на руку, свой пиджак, распустил галстук. Я последовал его примеру. Так мы и дошли до причала Дика — одного из выступов идущего вдоль набережной «большого» причала. «Сюда», — сказал Дик и подошёл к белой, с множеством широких окон, яхте обтекаемых очертаний, вокруг которой шла неширокая палуба. Яхта эта была бы совсем похожа на плавучий дом, если бы не передняя её часть, оканчивающаяся высоким, очень каким-то мореходным носом, верхняя часть которого образовывала просторную носовую палубу. Корабль-дом покачивался, уткнувшись носом в доски причала. Дик легко вспрыгнул на борт. Корабль-дом даже не покачнулся. Я последовал за Диком. Внутри яхта состояла из трех отделений: носовой ходовой рубки, жилой каюты и машинного отделения. Открыв водонепроницаемую дверь с носовой палубы, вы оказывались в ходовой рубке

Морской компас, радионавигационное оборудование, радиостанция, штурвал занимали всю её переднюю часть. Вдоль задней стенки стояли небольшие диванчики. Пол был застлан толстым ковром. «Здесь будем жить мы», — сказал Дик. Проход в середине задней стены рубки вёл в жилую каюту. В каюте по обоим бортам стояли диваны, стол в середине, холодильник. «Здесь живут дети. Собственно, одна только Сара. Ведь Энди сейчас работает в Антарктиде. Простым рабочим. Пошёл по моим стопам», — сказал Дик.

И мы с Диком действительно жили в ходовой рубке. По вечерам мы подметали и пылесосили наш шикарный пол-ковёр, стелили на него простыни — и постели были готовы. Утром вскакивали, в плавках бежали по упругим доскам бона на дебаркадер. Там помещались души, туалеты. Было там и маленькое кафе, но мы всегда завтракали у себя на борту. Корабль был подключён к городской электрической сети, и электрокипятильник работал. А кроме того, у нас была ещё и камбузная плита, работающая от газового баллона. Иногда мы открывали машинное отделение. Там поблёскивал деталями огромный восьмицилиндровый V-образный двигатель Крайслера мощностью чуть ли не в пятьсот сил. Мотор мощно рокотал на холостых оборотах, издавая хлюпающие звуки, мы прислушивались к его шуму и через несколько минут глушили его. Мы ведь никуда не собирались отплывать — с двигателем был какой-то непорядок, который Дик думал когда-нибудь устранить. Наш корабль просто был для нас домом. Единственным домом не только для меня, но и для Дика, Сары и Энди. Правда, зимой ребята находились в закрытых школах-пансионатах, но Дик-то жил на борту круглый год. «Ты даже не можешь представить, какая холодина на этой лодке зимой. Все эти красивые окна совсем не держат тепло. Зато сейчас»…

Да, сейчас, летом, здесь было прекрасно. И я понимал тех людей, которые подолгу стояли у набережной по ту сторону высокой проволочной сетки и смотрели на неторопливую жизнь этого плавучего табора. «Вот она, сладкая жизнь!» — было написано в их глазах, когда они видели, как полуголые люди там, внизу, прохаживались по своей пристани, опробовали мощные моторы своих кораблей или проверяли такелаж. Казалось, вот-вот и они уплывут куда-то в неведомые дали. И это случалось. Я помню, как мы все смотрели, смотрели на один парусник, а однажды утром он вдруг исчез неизвестно куда. И нам сказали, что он уплыл в Африку. Но большинство владельцев яхт все же никуда не плавали. Они. как и мы, готовились. «Вот когда-нибудь… Ведь наше судно позволяет… Только надо ещё починить то-то и сменить это… И тогда…»

Рядом с нами стояла большая моторно-парусная мореходная яхта. Хозяин и «капитан» её Питер выглядел как настоящий морской волк. Он носил морскую фуражку, курил трубку. Два перекрещенных якоря на его фуражке были как бы прикрыты сверху полосатым прямоугольным щитом. Я знал, что это эмблема Береговой охраны США. Все ледоколы, приходившие в Мак-Мёрдо, были приписаны к этой службе, и их офицеры носили фуражки с такими же эмблемами. Поэтому таких фуражек я видел-перевидел.

Питер был активный добровольный помощник этой организации в основной из её функций — помощи терпящим бедствия на воде. Он ходил на какие-то занятия, где-то дежурил, имел медали за спасение утопающих. Правда, все это он делал без помощи своей прекрасной яхты. Однако в его ходовой рубке всегда был включён радиотелефон, настроенный на волну диспетчера по безопасности плавания в устье реки Потомак. Поэтому — динамике всё время слышны были разговоры капитанов. Временами к ним подключался и наш хозяин: «Говорит капитан моторно-парусного судна США „Инга“. Диспетчер, когда вы только что передали штормовое предупреждение, вы упомянули то-то и то-то. Я хотел бы уточнить…» Мы все — Дик, Сара, я и приятельница Дика Салли — ждали, глядя на чёрный ящик, и вдруг из динамика раздавался властный голос: «Вызываю капитана моторно-парусного судна США „Инга“. Вызываю капитана моторно-парусного судна США „Инга“. Капитан, я отвечаю на ваш вопрос»… Наш Питер сидел невозмутимый, гордый, курил трубку, а рядом лежала его фуражка.

Но однажды Питер все же отошёл от своего пирса. На той стороне реки, в нескольких километрах ниже по течению, у пристани, принадлежащей Береговой охране США, готовился к отплытию огромный трехмачтовый учебный парусник «Игл» (что значит «Орёл»), на котором у Питера были друзья. И вот Питер решился сплавать туда и обратно. Сколько было страхов по дороге: «Этот катер неминуемо наскочит на нас!… Салли, ну что вы ждёте, поднимите на мачте такой-то сигнал, да скорее,… Дик, что вы улыбаетесь, прошу вас следить за этой яхтой. Она кажется мне опасной!… Не кажется ли вам, что нас сносит за бакены?…»

Зато какой триумф был, когда мы подошли к той же стенке, у которой стоял готовый к отплытию красавец «Игл», и хотя и с огромным трудом, но всё же пристали к ней. «Игл» со своими морскими кадетами уходил в кругосветное плавание, и на него сплошным потоком шли гости и провожающие. А когда они смотрели сверху вниз на нашу скорлупку, нам внизу, на палубе, в этот момент казалось, что и мы вот-вот поднимем паруса и уйдём вслед за огромным «Игл».

— Папа, папа! — кричал восторженный мальчуган: — Посмотри, какой маленький кораблик, неужели и он может плавать в океане?

— Да, сын. И на такой яхте тоже можно обогнуть земной шар…

Мы купались в лучах славы Питера. После этого плавания мне стало окончательно ясно, что только очень немногие из тех, кто имеет яхты, по-настоящему плавают на них. Для большинства — это просто некая новая форма дома. И плюс ещё надежда: а вот возьму и сплаваю в отпуск во Флориду. Но, хотя во Флориду никто здесь, в общем-то, не плавает — жизнь яхт-клуба для многих привлекательна. Правда, не все могут вынести её долго: слишком уж холодно зимой, да и аренда места для стоянки обходится недёшево. А ведь редко у кого, кроме яхты, есть ещё и квартира.

В 1981 году, через два года после моей жизни на яхте, я опять встретился в Вашингтоне с Диком Камеруном. Оказалось, что у него уже нет яхты. На деньги от её продажи он снова купил квартиру. Сейчас на том корабле-доме живёт новый хозяин. И, наверное, новый хозяин так же заводит иногда мощный двигатель. Но от такой ротации, по-моему, никто не проигрывает. Ведь яхта за несколько лет почти не стареет, и её продают за те же деньги, что и купили. А мечта жизни для многих благодаря этому осуществилась. У них была собственная яхта.

В пяти минутах ходьбы вверх по течению

Жизнь на «Марина» подарила мне не одну приятную неожиданность. Однажды мы ужинали на борту нашей лодки, ужин был поспешный, что попалось под руки, какие-то рыбные консервы. И я сказал по этому поводу какую-то тривиальность, вроде того, насколько вкуснее та же рыба, когда она свежая.

— Кстати, Дик, посмотри, — сказал я. — В воде вокруг нас бухают какие-то большие рыбы. Может, мы достанем удочки и половим? Что это за рыбы? — И Дик ответил, что он думает, что это карпы, но он сомневается, что их можно есть, даже если их поймаешь. — Посмотри, какая грязная вода в реке, сколько здесь разных отбросов, разве можно есть рыбу, которая питается всем этим? Но если ты хочешь купить свежую рыбу или вообще любую морскую пищу — крабов, креветок, устриц, — нет ничего проще. Ведь в пяти минутах ходьбы отсюда вверх по течению расположен причал, где разгружаются сейнеры и другие рыболовные суда. Они приходят сюда прямо из залива и из Атлантики, — добавил он небрежно. Я затаил дыхание.

На следующий день, рано-рано утром, я вышел из яхт-клуба и направился вверх по течению реки. Сначала я шёл вдоль каких-то фешенебельных прибрежных ресторанов, а потом, без всякого перехода попал как бы в другой век. Гранитная облицовка набережной внезапно кончилась. Дальше шла залитая асфальтом чуть полого спускающаяся к берегу площадка, отвесно обрывающаяся в воду бетонной стеной причала. Вдоль линии причала стояло несколько деревянных, грубо сколоченных лодок. С большой лодки с палубой, смахивавшей на разинский чёлн, полуголые мускулистые и загорелые мужики в клеёнчатых передниках таскали большие двуручные корзины-бушели, доверху заполненные живой рыбой. С другой, такой же старомодной, серой некрашеной расшивы (пришло на ум такое слово) такие же мужики, только с раскосыми, как у китайцев, глазами таскали круглые, глубокие корзины, в которых бугрились, наползая друг на друга, овальные, размером с блюдце, темно-зелёные с чернью крабы. Ещё одна лодка-баркас, тоже с палубой, над которой зачем-то была ещё и деревянная двускатная крыша и странная мачта в виде треноги, видно, только что разгрузилась, и одинокий матрос щедро окатывал из брандспойта её пустую палубу. Мощная струя воды выбивала из углов завалившиеся туда ракушки, и они летели в стороны, как камни.

Справа и слева от асфальтированной площадки перед баркасами стояли несколько ярко раскрашенных киосков, прилавки которых ломились от тех же даров моря. Все эти балаганы с ярко и грубо нарисованными рыбами и ракушками чем-то напоминали рыбные ряды Нижегородской ярмарки времён юного Горького, знакомые мне по старым фотографиям. Вот только телег и лошадей не было. Зато всё время подъезжали и уезжали огромные роскошные автомобили, в их багажники грузились целые корзины крабов и моллюсков.

В центре асфальтированной площадки стоял небольшой фанерный павильончик с трубой на крыше. Из трубы шёл не то дым, не то пар, и вкусно пахло разогретыми пряностями. Над открытой дверью павильончика был фрагментарно, в духе Пиросмани нарисован красный, дымящийся краб на тарелке. Я зашёл внутрь. Довольно большое помещение. В углу его — две корзины. В одной — ещё ползущие друг на друга крабы. В другой — съедобные моллюски-кламы. Продавец, дородный мужчина с татуировкой, выслушав нескольких покупателей, бросил в большую бочку, стоящую перед ним, десяток крабов и повернул кран. Раздалось шипение, из бочки повалил пар. Через пару минут продавец выловил большой ложкой трех дымящихся, уже красных крабов и кинул их в бумажный пакет, потом взял горсть какого-то снадобья, похожего на красный молотый перец, бросил его щедро в тот же пакет, сильно встряхнул содержимое, открыл пакет, понюхал сам, закачав головой от запаха, и передал пакет негритянке, которая не отрываясь следила за его манипуляциями. Следила за ними и вся очередь. Да, здесь стояла очередь. Я понял, что нашёл то, что мне нужно, и стал в хвост.

Через десять минут я уже сидел на газете на метровой полоске земли между береговым обрывом и каменным бордюром шоссе и, положив очередного краба на камень, другим камнем осторожно разбивал его панцирь, стараясь не забрызгать одежду. Прямо надо мной навис огромный гудящий мост, соединяющий центр города с одним из его аэропортов. А рядом сидел, тоже на газете, пожилой негр и не отрываясь смотрел на поплавок своей удочки. Я уже доел крабов и вытирал газетой пальцы, липкие и красные от острой и пахучей приправы, а негр все так же углублённо смотрел на поплавок. Поклевок не было. Я встал и тоже начал наблюдать за поплавком, поглядывая при этом по сторонам. И постепенно вдруг понял, что здесь очень мало белых. Большинство были негры, метисы и люди южноазиатского типа. Потом я почувствовал, что большинство этих людей как бы наслаждались тем, что они делали, хотя работу их нельзя назвать лёгкой. И ещё я вдруг понял, что люди из яхт-клуба «Марина» и те, что находились на этой асфальтовой пристани, по-видимому, никогда не соприкасаются. Здесь не было той чистоты, красоты и роскоши, как на «Марина», но чем больше я смотрел вокруг, тем более эти люди становились понятнее мне, ближе, что ли.

По-видимому, после этих своих размышлений я посмотрел на своего пожилого негра-рыбака как на человека, подарившего мне откровение. И, удивительное дело, он словно понял, что во мне что-то изменилось. Если десять минут назад он подчёркнуто не обращал на меня внимания, хотя я и делал попытки к сближению, то сейчас он сам как бы пошёл навстречу. Стал что-то говорить, смеяться.

Огромная, неведомая мне ранее часть этого города Вашингтон, часть цветных и чёрных, открылась мне. Теперь я уже без стеснения ходил в негритянские кафе и кварталы, и их обитатели улыбались мне приветливо и как бы по-хозяйски, словно приглашая посетить страну, которая до этого была для меня закрыта. Они как бы молчаливо давали мне понять, что они понимают, что я понимаю их правильно.

Вот такой неожиданный результат имело для меня посещение этого рыбного рынка.