Я — человек русский

Сусальный ангел

— Знаешь, Бобби, что скоро Рождество!..

Когда жена называет меня этим, давно канувшим в Лету, полузабытым мною самим именем, я уже догадываюсь, что готовится какая-то диверсия. Нужно быть настороже и поэтому отвечаю в дружесконей-тральном тоне.

— Что ж, Рождество. Верно. Оно каждый год в это время случается.

— На Рождество устраивают елки, — развиваются дальше действия противника, — теперь они разрешены… Ты читал в газетах?

Цель атаки теперь ясна, и я стягиваю свои силы к угрожающему пункту:

— Устраивают те, у кого дети есть. Понятно! Но причем тут мы с тобой? Детей нет, зачем же елка?

— Не для детей, а для нас самих, для больших… соберемся — вспомним…

— Ну, это совсем лишнее, — строго отвечаю я, — какие там воспоминания? К чему? Кроме того, — расходы!

— Об этом не беспокойся. Это все— мое дело! От тебя — только согласие!

Если противник реализует свои строго секретные, неизвестные мне фонды, значит дело серьезное. Чувствую, что мне придется сдаться, но все же еще протестую, расчитывая хоть на почетную капитуляцию:

— Хлопот-то сколько! Где, кроме того? В одной комнате? И поставить-то ее негде!

— Тоже не твое дело! Тебе — никаких хлопот! Зато представь: соберутся свои, только свои, самые близкие… Загорятся свечечки, заблестит снежок на зеленых ветках… Хлопушки, золотые орешки, и в каждом из них — заманчивая, чудесная тайна… и ты снова станешь маленьким Бобби, а я — застенчивой девочкой с голубым бантом на золотистых кудряшках… Хоть на час, на один только час, но вырвемся из этой мышиной суетни, чада примусов, ругани в очередях, грошевых расчетов и беспрерывного, нудного страха! Хоть на час! На полчаса! Ну, Бобби?…

Удар был направлен верно. В полусвете моей памяти, заваленной нагромажденными друг на друга «планами», «показателями», «конъюнктурами», промелькнул смутный облик какого-то мальчика в белой матроске с синим откидным воротником, подкравшегося на цыпочках к замочной скважине запертой двери… Конечно, это был не я, замызганный, истертый, трижды перелицованный советский «спец», а кто-то другой… Прозвучал мотив давно позабытой песенки:

Кто это играет, кто поет ее? Мама? Сестра? Да, кажется, они… Ведь были же они тогда? Были… были… были…

— Ну, согласен. На вашу ответственность, как говорится. Но ставлю и свои твердые условия выполнения плана: во-первых, только свои, никого из сомнительных.

— Конечно! Как же иначе!

— Во-вторых, водка не менее, как в полном ассортименте — чистейшая, лимонная и перцовка, и, в третьих, самое главное… и я сделал паузу…

— Ну!..

— Настоящие малороссийские колбасы! Какое же без них Рождество? И Гоголь такого не признавал! — поставил я трудные, почти невыполнимые условия, не надеясь и сам на их успех.

— Достанем! Сделаем! — с подлинным пафосом строительства воскликнула охваченная самоотверженным энтузиазмом жена, — я тетю Клодю настрою, а она, ты знаешь, все может, коли возьмется.

Это звучало убедительно. Тетя Клодя действительно обладала необыкновенной способностью творить чудеса в области доставаний, добываний, отыскиваний всего скрытого от взоров обычных граждан страны социалистического изобилия. Могуществу ее старушечьего кленового посошка, открывающего самые недоступные двери, позавидовала бы и сама упраздненная ныне фея из сказок. Но о тете потом, а пока мы с женой углубляемся в сложную работу по составлению списка возможных кандидатов.

— Конечно, обоих Морозовых и их чадушку, — выставляю я своего кандидата. Профессор Морозов руководит здесь научно-исследовательским институтом, ведет сложные опыты по аклиматизации каучуковых растений и считается светилом первой величины, а для меня он просто — Васька, с которым мы вместе от Шаляпина в «Дон Кихоте» с ума сходили и «Татьяну» справляли в годы оны. Рад он будет старое вспомнить. Сын его, правда, комсомолец, но, конечно, это только «защитный цвет»… Коммунизмом в такой семье заболеть нельзя. И с женой его я еще на гимназических балах танцевал. Потом растолкнула нас жизнь и снова свела в этом тихом южном городке.

— Нюрочка с мужем и с дочкой, — вставляет жена, — записывай! — Жена местная уроженка, здесь и училась. Подруг и родни, хоть отбавляй. Поэтому и я торопился продвинуть свогго ставленника — Семищева, теперь бухгалтера, а прежде тонягу-гусара. Вот с ним-то уже выпьем с толком и пониманием дела и «Журавля» споем… с многоточием…

— Список закончен. Двенадцать человек, тетя Клодя — тринадцатая. Плохая, говорят, примета, ну, да это раньше было, теперь все приметы отменены! Кроме того, считая с нами — пятнадцать!

— Пятнадцать! — я задумываюсь.

— Говорю тебе: ни о чем не беспокойся, — улавливает мои сомнения жена, — все сделаем очень дешево. Я уже придумала: на закуску…

— Я не о том… Но понимаешь, пятнадцать! Ну, будь бы еще пять, шесть, еще так. Но пятнадцать! Ведь это — уже собрание! Заговорят, доложат, кому следует — и готово! Мало ли народа в Колыму транспортируется…

— Но тебя же все знают, как вполне лояльного!

— А доктора Корнева не знали? Всех чекистов лечил! Лучший терапевт в округе! А где он теперь?

Жена тоже задумалась на минуту и вновь вспыхивает радостью:

— Придумала! Ты сам заранее заяви!

— Как заявить? На себя?

— А что ж такого? Поди и скажи: так и так, праздную, мол, ну, там предлог какой-нибудь выдумай… прибавку дали, скажи…

— Справятся. Не годится.

— Ну, другое. Наследство, скажи, получил.

— Какие теперь, к чертям, наследства!

— Придумала! Скажи, друзья комнату для нас в Москве нашли, а о том, что тебя нарком к себе берет и лишь за жилплощадью дело, все давно знают. Вполне правдоподобно.

— А потом?

— А потом комнату перехватят. Только и всего. Со всеми так бывает…

Этот проект был вполне реален. О приглашении меня в наркомат знали все сослуживцы. Знали, конечно, и где следует. Без спраівок и проверок не обошлось.

Вечером я тщательно обдумал конъюнктуру и решил начать с милиции: там меня знали, даже «блат» кое-какой с начальником был. Вошел к нему без доклада и по-товарищески изложил дело.

— Нас это не касается, — захохотало начальство, — на своей жилплощади пейте, гуляйте, от этого доход государству! Проявляйте энтузиазм! «Жить стало веселей» — сказал тов. Сталин. А, вот, на улицу выходите уже без энтузиазма. Проявите хоть на 41 градус — заберем… И за нарушение порядка статью дадим — стоит «годешник»!

Веселый был человек товарищ начальник милиции! Все с хохотом изложил, но вдруг лицо его омрачилось:

— Пятнадцать, говоришь? Многовато… мне-то, конечно, без разницы, хоть двадцать, но там-то что подумают? Всякое возможно… Советую, как другу: сходи к уполномоченному, в тройку, изложи, освети, осведоми в общем и целом:.. Как другу, говорю. Тебе же спокойней, а он — парень свой, сам выпить не дурак…

Совет был разумен, и я зашагал к заветному, лучшему в городе дому, над входом в который красовались четыре всемирно известные буквы: Н.К.В.Д.

Тут попасть на прием было много сложнее. Сначала опросили через окошечко, вроде как у кассира. Дали заполнить бланк. Забрали паспорт. Подождал. Вызвали к. столику и снова опросили. Отобрали портфель и повели по корридору…

Признаюсь, в эти минуты я горько раскаивался в том, что легкомысленно согласился на детский каприз жены. Какая там елка, хлопушки, орешки! Хлопнут тебя, раба Божьего, здесь лет на пять эти самые елки заготовлять в местах отдаленных, тогда будет на орехи… позолоченные…

Но делать нечего. Назад не повернешь — хуже будет. Запасаюсь большевистской стойкостью и иду впереди конвоира, как полагается.

— Здесь! Налево! Стукните в дверь!

Стукнул. Вошел. Все знакомое. Кто в этих кабинетах не побывал? Все они на один шаблон. Стол фронтом к входу, перед ним — стул, над ним — «мудрейший», сбоку — Ягода, тогда еще не расстрелянный…

— Садитесь. Что можете сообщить?

Я излагаю свое дело под прощупывающим меня «Гипнотизирующим» взглядом немигающих глаз. Кончил. Молчание. Страж бдительности пролетариата на этот раз, видимо, озадачен. Он ищет какого-то скрыто го смысла моей «информации» и находит его…

— Чего же вы, собственно, хотите? Ваша частная жизнь нас не интересует.

Знаем мы, как не интересует. Все домкомы вам еженедельные сводки о своих жильцах подают! Но разыгрываю роль вконец запуганного интеллигента.

Впрочем, тут и «играть» нечего: так ведь оно и есть…

— Зная необходимость бдительности при данной международной обстановке… — лепечу я.

— Бдительность необходима, конечно, но здесь — ваша частная жизнь… Пятнадцать человек, вы говорите. Да… ну, скажем так: к вам придут на вечер еще двое, очень милые люди… Они не нарушат вашего веселья, наоборот, выпьют, споют, потанцуют с молодежью. Прекрасные молодые люди…

— Да, конечно, — пытался протестовать я, — но все-таки, ведь соберутся только близкие, друзья детства, родственники… так сказать, семейное торжество…

— Ну что ж, рекомендуйте и их как приезжих дальних родственников, а, впрочем, кто у вас будет?

Я услужливо вытягиваю заготовленный список:

— Пожалуйста, вот…

Гипнотизирующий взгляд переносится на мой манускрипт. Покрытый рыжеватой щетиной указательный палец левой руки медленно ползет сверху вниз по заботливо расставленным женой номеркам… Правая рука свободно брошена на стол. У меня же, вследствие тесного общения по служебным делам с кассирами, привычка выработалась — смотреть при разговоре на рукй партнера. И тут смотрю. Вот указательный палец левой зацепился за жениного дядю учителя:

— Стороженко П. H.? Это какой? Учитель или железнодорожник?

— Учитель, — отзываюсь я, — 3-ей неполной… лояльнейший человек?

— Ааа… — вижу палец дальше вниз пополз, а на правой — мизинец к ладони загнулся…

— Профессор Морозов? Известный? Он друг вам или родственник?

На правой — пригнулся безымянный…

— Друг с университетской скамьи… Человек большого масштаба, много раз премирован.

Дальше, вниз… Задержка на Семищеве. Ну, пропало дело: значит, они на подозрении… Контра…

— Семищев из Плодвинсоюза? Здоровый такой крепкий?

— Он самый.

От характеристики я уже отказываюсь: похвалишь контрика, а потом и тебе статью пришьют. Молчание — золото.

На правой руке загнулся третий, средний, палец… Так и есть: влопался с устройством елки. Три контры в списке. Ясный заговор! Тут уж не открутишься: десятка — минимум, а то и вышка. Вот влип… На лбу проступает холодный пот…

Проверка списка окончена. «Гипнотизирующий» взгляд снова устремлен на меня, но, странное дело, он стал мягче, легче…

— Что ж, веселитесь в своем тесном кругу… имена известные, не возражаем… Пока. Счастливо!

Даже руку на прощание подал! Вот так фунт! И без «приглашенных» обошлось. Словно в бане выпарился. Но в чем же дело? Почему? Откуда это доверие? Господи, Твоя воля! Неужели и они? Васька! С университетской скамьи! Друг… и он? Вот тебе и Шаляпин в «Дон Кихоте»… а я то, как себе, ему верил… Анекдоты про Сталина рассказывал… за одно это — не менее трех… хотя все же не донес до сих пор, помнит московскую «Татьяну». Теперь — кончено: бдительность, бдительность, бдительность! Самая распролетарская! На 120 %.

Все это пронеслось в моем мозгу, когда я возвращался по корридору и получал отобранный портфель. Но как же сказать жене? Ведь тогда у нее, бедняги, вся радость пропадет… Ведь дядя, родной дядя — сексот! Лучше смолчу. Как-нибудь, потом, осторожно, намеками… а теперь — пусть вздохнет хоть на час! Авось, обойдется.

— План утвержден полностью и одобрен в самых высших инстанциях! — торжественно возвестил я с порога, — к выполнению приступить без отлагательств! И помни: водка трех сортов без ограничений и малороссийские колбасы в обязательном порядке!

— Не забуду! Бегу к тете Клоде! — только и сказала жена и тотчас исчезла…

Тетя Клодя — человек в своем роде замечательный. Сменялись режимы, город занимали немцы, белые, красные, махновцы, ангеловцы, а тетя Клодя бессменно сидела в своей высшей начальной школе и неуклонно внедряла в русые, черные, рыжие головы своих учеников не подлежащие законам диалектики незыблемые истины пифагоровой таблицы.

— Дважды два — четыре. Ты, Петрушка» опять балуешь! Смотри, отцу скажу! Он тебя…

И сколько Петрушек, Ванек, Сенек прошло через ее классы за полных 47 учительских лет! Иные в люди вышли, иные так и застряли на «десятью десять — сто». Теперь и в Нью-Йорке и в Буэнос-Айресе можно встретить бывших учеников Клавдии Изотиковны (имя такое, что трудно запомнить, а, запомнив, забыть — невозможно!) В родном же городе где только не было ее учеников! Заходит тетя Клодя в пустой по обычаю советский магазин, стукнет посошком у прилавка:

— Сережа!

А Сереже — за прилавком — тоже шестьдесят уже стукнуло!

— Это первого моего выпуска ученик!

— Что прикажете, Клавдия Изотиковна?

Пошепчутся. Сережа исчезнет на пару минут, а, вернувшись, незаметно сунет тете Клоде пакетик и моргнет кассиоу: —получай, это — «своя». Даже в строго замкнутый от масс закрытый распределитель Н.К.В.Д., где всего в изобилии, и туда проникала тетя Клодя. Так и жила: достанет для кого-нибудь — угостят старушку. Пенсии же — 45 рублей: за комнату и за хлеб. Вот и все…

Веонулись обе лишь вечером, когда по «ответственной» сети уже дали ток. Безответственным гражданам его не полагалось вследствие экономии в полностью электрифицированной стране, где даже в самоедских чумах, если верить журналу «СССР на стройке» висят «лампочки Ильича». Но я был «ответственным»! поэтому мог вдоволь любоваться и принесенными сокровищами, и радостным, помолодевшим, словно изнутри освещенным лицом жены. Давно не видал я ее такою.

— Ты посмотри только, рыбки! Ну, совсем такие же, как раньше были! И слоны, и зайчики! Хотела только на 50 рублей взять, а на все сто раскошелилась… Не могу отойти от прилавка… а вот шары, там — снег в пакетике. Ну, все, все, как прежде было.

— Бантик-то голубенький не забудь себе нацепить… как раньше было…

— И что ж? Обязательно приколю! Не буду я в этот вечер советской домохозяйкой, буду самой собой… Как прежде!

— А колбасы? — деловито осведомился я.

— Тетя уже нашла: какой-то ее ученик на Гулиевской мельнице поросенка обметками выкормил: обещал дать кишек и прочего. Мы и там побывали. Только вот свечек нигде нет. Не хватило жиров у советов! Не с чего, видно, им беситься будет. Опять тетя выручила: Петр Степанович ей воску обещал, сами наделаем!

— Позвольте, позвольте, гражданки, — увлекся и я, — а самое главное вы забыли! На верх что? Где звезда?

— Нет уж. Ну ее, и так надоела! Не будет звезды!

— Как? Нельзя же без завершения!

— Не суйся! У нас свой план. Тоже тете ручку поцелуй. Она обещала такое!.. но это — секрет. Только на елке увидишь.

— Тоже «прежнее»?

— Да еще какое! Помалкивай! И еще что-то будет…

Опять легли поздно. Но даже ночью, когда я, по скверной привычке, закуривал, видел при свете спички на губах жены счастливую улыбку, какой давно уже не замечал я…

… И вот, день, вернее, вечер настал… Как преобразилась наша «жилплощадь». Кипы моих желтокоричневых папок куда-то исчезли, и стало разом просторнее. На столе сияла снежной белизной какая-то не промененная на масло скатерь; появились, хоть и разнокалиберные, но все же рюмки…

— Не из чашек же вам хлебать… по-советски!

— Молодец, жена! Водка рюмочку любит. Это верно!

По середине стола, в ведре, обернутом зеленой бумагой, красовалась она, увешанная драгоценностями, как идол Вишну в дэлийском святилище, она, вышедшая из-под запрета по неисчерпаемой милости «отца народов» — рождественская, виноват, теперь «новогодняя» елка.

— Хороша? — ликовала жена, — скоро уж гости начнут собираться. Теперь — можно! Давайте его, тетя Клодя!

На ее подернутых ранней сединой волосах блистал лазурью итальянского буржуазного неба огромный голубой бант, а тетя Клодя поднимала ввысь своей старческой рукою распростершего помятые белые крылья… сусального ангела. Обе сияли.

— От последней своей школьной елки сохранила! Настоящий, старорежимный, царского времени…

… Лучше б меня обухом по лбу хватило или грузовик переехал бы! Каково положение? С одной стороны — детская радость жены, с другой — три определенных сексота в качестве гостей, а между ними вот этот далеко не восстановленный в своих рождественских правах сусальный ангел, да еще царского времени! Из такой ситуации никакая диалектика не вызволит.

Я — не Тригве Ли и ООНовских разговоров вести не умею. Пришлось итти, как говорят, «в сознание» даже без соответствующих инъекций.

— Понимаешь, милая… ангел абсолютно не приемлем! Пойми, среди гостей есть ненадежные. Даже более того — сексоты. Меня предупредили… из верных источников…

— Кто?

Я назвал своих друзей, но об ее дяде все-таки промолчал.

Две больших, круглых слезы выкатились из ее глаз.

— Проклятые! И сюда влезли! Ну, погоди ж ты! Ничего не будет! Выноси елку! — Лазурный бант полетел на пол…

— Но пойми! Успокойся! Ведь сейчас гости придут… Скандал… мое положение.

С минуту длилось молчание. Я видел, как слезы, наполнявшие только что лучистые глаза жены, ушли куда-то вглубь, губы сжались…

— Ладно. Пусть елка остается! Уберите бант, тетя. Все будет, как следует, но…

Я знаю женино «но», и в таких случаях не дискуссирую. Кроме того в дверь уже кто-то стучался. Но елка без завершения! Нет, это невозможно, это не умещалось в моем логически-плановом мозгу. К тому же могут заметить отсутствие традиционной звезды, криво истолковать, обвинить в саботаже…

Необходимо хоть чем-нибудь заблокировать зияющий прорыв. Я схватываю первый попавшийся вызолоченный картонаж, разрываю его низ и насаживаю на торчащий верх елки… И было во-время: гости уже входили.

Дальше все шло, как по маслу: жена была мила и любезна, тетка — хлопотлива и суетлива, гости любовались елочкой, хвалили ее убранство. Профессор — лауреат милостиво осмотрел ее с верху до низу и даже заинтересовался возглавлением.

— Что это там у тебя наверху? — спросил он, надевая очки, — кажется, летчик или кто-то с флагом?

Все взглянули на верх… Там, уродливо раскорячив кривые ноги, взмахивала картонной метлой… кривляющаяся обезьяна! Я замер…

— А, предок человечества! не лишено идеи — снисходительно улыбнулся профессор, — даже остроумно и современно. Наш естественный предок с метлой… так сказать, отметающий предрассудки, насильственно привитые древнему обычаю. Вполне выдержано идеологически… заметь и рекомендуй у себя, — бросил он сыну-комсомольцу.

— И как на предисполкома Суслова похож! — воскликнула экспансивная Нюрочка, — в точности он. Видно, в предка пошел…

Это, пожалуй, было и не совсем тактично, но идеологически правильно. Мы лояльно промолчали…

Безусловно я родился в рубашке. Удивительно, что меня об этом не информировали. Наверное, в суете акушерка рубашку сперла… это бывает.

Потом ужинали и пили водку одного сорта, и напрасно я ждал появления дымящихся колбас. Мои красноречивые взгляды и даже дягилевский балет бровей не производили на жену никакого впечатления. Казалось, она их не замечала, и на ее губах блуждала загадочная улыбка…

Все прошло, как по штату положено. После ужина завели разок грамофон, комсомолец протанцевал с Нюрочкой румбу, и быстро разошлись.

Когда я, заперев со вздохом облегчения дверь за последним гостем, оглянулся, то застыл в немом изумлении.

Жена… нет, не она, а торжествующая победу амазонка стояла на стуле, потрясая раскоряченной обезьяной… В ее волосах снова сиял лазурный бант.

— К чорту комсомольского предка! — кричала она, — в мусор, в Исполком, к Суслову! Пусть любуется своим прадедом! Мои прадеды Париж с Платовым брали! Балканы переходили. А их — на четверинках бегали? Правильна ваша идеологическая диалектика! Были вы обезьянами, ими и остались! Несите, тетя, ангела! настоящего, старорежимного, царского! Колбасы давайте и «то», секретное… Теперь мы одни! С Рождеством Христовым, господа! А не обезьяньи потомки!

Через минуту мы, втроем, сидели у расчищенного конца стола. Настоящие малороссийские колбасы скворчали и пофыркивали на сковороде… Им вторило разлитое по стаканам искристое вино. Да, да не сомневайтесь, настоящее «Абрау Дюрсо», столь редкостное в Сесесерии.

Вряд ли Николаю Васильевичу Гоголю приходилось запивать янтарный жир сорочинских колбас с чесноком шампанским, но и вряд ли у него было на каком-либо рождественском ужине так светло и радостно на душе, как у нас в тот час.

Потрескивали елочные свечи… С вершины смотрел, осеняя нас белыми крыльями, сусальный рождественский ангел… простой, бесхитростный, русский и бесконечно дорогой… нас было трое, только трое Нет. Между нами был и Незримый, о рождении которого возвестил в Святую ночь Ангел…