Я — клоун

⠀⠀ 1 ⠀⠀

Я — клоун!.. Мой отец профессор математики, а я — клоун. Вернее, буду клоуном. Да, да, настоящим цирковым клоуном.

В такое-то время… Идет 1929 год, год первой пятилетки. На всех заборах плакаты: «Даешь пятилетку в четыре года!», «Индустриализация страны!», «Электрификация!» Сколько профессий! Любой вуз распахнет двери. И нате вам — клоун…

В десятом классе только и разговоров, что о профессии. Ребят бросало из стороны в сторону, а взрослые заладили одно и то же: выбирай по призванию. А как его определишь, призвание-то? Желаний много, но желание — это ведь не призвание.

Желания одолевали. Сначала хотелось стать летчиком. Романтика!.. Но кто-то сказал, что для летчика я мелковат ростом. Мой рост — мое самое больное место… Тогда решил стать геологом, продираться сквозь тайгу с москитной сеткой на лице или лазить по горам и откалывать специальным молоточком куски редких минералов… Но это желание сразу потянуло за собой другое: поехать бы в Египет или на Средний Восток и заняться раскопками древностей! Или просто попутешествовать по свету. Но ведь это не профессия.

И вдруг — цирк!.. Как наваждение… А все Павлик, мой двоюродный брат. Отчаянная голова, искатель приключений! Он тоже окончил школу, мы с ним одногодки.

В один прекрасный день… Впрочем, это был обыкновенный московский июльский день, мы с Павликом, как всегда, встретились утром у Петровских ворот и двинулись вдоль Страстного бульвара в районную читальню, где ежедневно корпели над учебниками, готовились к экзаменам в вуз. Тащились молча по проклятой жаре. Мозг плавился. Даже деревья бульвара не давали прохлады. Солнце, словно огромный рыжий кот, просовывало меж ветвей свои горячие желтые лапы и нахально хватало нас за спины и плечи.

— Амба! — заорал вдруг Павлик и повалился на садовую скамейку. — Топай, Глеб, один в эту гнусную читальню. Я, брат, отходился…

Что с ним?

— Не перегрелся ли ты на солнышке?

— Иди зубри, а я… Знаешь, кем я буду?

— Знаю. Ты будешь знаменитым полярником, откроешь сразу оба полюса…

— Закрой фонтан! — оборвал меня Павлик, — Я буду клоуном.

Я засмеялся:

— Раньше ты шутил удачнее…

— Сядь! — Павлик хлопнул ладонью по скамейке. — Я серьезно…

— Ну, сел. И что дальше?

Павлик придвинулся и зашептал мне в ухо:

— В Москве есть Техникум циркового искусства, проучишься там три или четыре года, и пожалуйста — уже артист цирка. Понял? Скоро там экзамены, вот пойду завтра и подам заявление…

Вот это да! Сумасшедший! Даже если не врет, если есть такой техникум, неужели решится сдавать туда? Его отец, дядя Боря, убьет его!

— Как же ты отцу скажешь об этом?

— А я и не собираюсь ничего ему говорить. Сдам экзамены, тогда и поставлю перед совершившимся фактом.

— А он поставит тебя в угол, как маленького, и еще выдерет…

— Что мне отец! — фыркнул Павлик. — В случае чего уйду из дома… в общежитие. Как-нибудь прокормлюсь.

Сумасбродная шальная голова!

— Ты бы хоть мать пожалел.

— Мамочка меня поймет… А что? Ну, клоун… Мне наплевать, если родственники или знакомые в ужас придут. Это же обыватели. Я уже столько профессий перебрал в уме, Глеб, все не то. А как подумал о цирке, аж дух захватило! Вот где романтика! Зачем нам эти вузы? Ну окончишь ты свой математический и будешь всю жизнь копаться в цифрах. Хорошо это?

Копаться в цифрах? Да, нехорошо. Я молчал.

— А я кем? Инженером? Вон у нас сосед по квартире инженер, ходит каждый день на службу и обратно, как маятник. Или бухгалтером, как мой отец? Нет уж, дудки! А цирк, Глеб, это… Ты был когда-нибудь в цирке?

Я был в цирке один раз, в самом далеком детстве, и в памяти почти ничего не осталось, так… что-то яркое…

— Да что говорить! — орал Павлик. — Выйди на улицу и крикни хоть во все горло: «Инженер идет!» Никто и не обернется. А только заикнись: «Вон идет клоун» — и все вылупят глаза. Скажи — нет?

Павлик настолько ошеломил меня, что в этот день я тоже не пошел в читальню.

А вечером Павлик затащил меня в цирк. Он-то, оказывается, все последние вечера проводил в цирке. Все из-за своего любимого клоуна Макса.

Огромный круглый зрительный зал цирка был заполнен до отказа. Море голов! Зал гудел, все предвкушали удовольствие.

Вот раздался третий звонок, и под куполом вспыхнули огромные электрические лампы. Грянул оркестр, представление началось.

Выступали эквилибристы, жонглеры, наездники… Удивительное зрелище! Ну и чудеса! Один номер сменял другой, и я удивлялся все больше. Да, Павлик, конечно, прав. Цирк — это сказка! Люди, обыкновенные люди, шутя стояли на руках и даже на одной руке, прыгали на голове, бегали по высоко натянутой проволоке, как по земле. Они подбрасывали в воздух массу всяких предметов, и те послушно, словно живые существа, возвращались к ним в руки. И все это сопровождалось праздничной музыкой оркестра и ослепительным светом прожекторов.

Наконец появились и клоуны. Первым на арену выбежал Макс. Как он красив! Его костюм из небесно-голубого шелка был усеян золотыми звездами и завершался у шеи белоснежным жабо. Белый колпачок покрывал не то бритую, не то лысую голову Макса. Обсыпанная белой пудрой, она напоминала клюкву в сахаре. На выбеленном лице лишь выделялись обведенные черной краской глаза, черные брови и пунцовый рот. Были во внешнем виде Макса и удивляющие нелепости: его уши зачем-то выкрашены в красный цвет, а на ногах почему-то надеты золоченые дамские туфли на высоком каблуке. Но в общем Макс мне понравился.

Вот он приподнял колпачок, вытянул губы овалом и проворковал бархатным баритоном:

— Добрый вечер, уважаемые граждане, добрый вечер!

Павлик завопил от восторга и протолкал мне локтем весь бок.

Затем как-то незаметно возник на арене низенький толстячок. Круглолицый, курносый, рыжеволосый, в обвисшем клетчатом пиджаке и широченных штанах, спокойненько так, словно уточка, переваливался он по арене и выдавал такие забавные шутки, так смешно все показывал, что уже через минуту зрители хохотали. Клоун Мишель! До чего комично копировал он походку и ужимки нарядной модницы… Ну разве можно этому научиться? Таким, как этот Мишель, наверное, родиться надо. Вот он только повернется и пристально посмотрит в зал — кажется, что тут смешного? — а все хохочут. Я вдруг с удивлением подумал: почему же эти самые зрители дома, в обычной обстановке, произносят слово «клоун» с презрением? Ведь сейчас они с восхищением следят за каждым его движением, жадно ловят каждое его слово. Они обожают его!.. Да-а, действительно оригинальная профессия!

Был еще клоун у ковра, Чарли Чаплин. Как похож! Весь вечер он смешил публику, разыгрывал между номерами забавные коротенькие сценки, которые Павлик — уже знаток цирка — называл репризами.

Но больше всего поражала универсальная ловкость этого клоуна. Везде он успевал. Выступают наездники — и Чарли уже скачет верхом, правда сидит на лошади задом наперед и держится руками вместо гривы за лошадиный хвост. Ходят по проволоке эквилибристы — Чаплин тут как тут, тоже бежит по тоненькой проволоке. И ведь не падает!..

Таким бы клоуном стать!.. Что это? О чем это я? Неужели заболел цирком, как Павлик?

Мы шли после представления по улице и молчали. Я был растерян. Каким мрачным и серым вдруг представилось мне мое будущее. Даже все прежние, такие заманчивые желания потускнели. Что со мной? Цирк… сказочный, фантастический мир! Неужели Павлик проникнет туда? Цирковой техникум…

Я покосился на Павлика. А что, клоун из него, пожалуй, получится. Такой, как Макс. Павлик здоровенный верзила, носатый, обаятельный, и голос у него зычный. Везет же этому Павлику! А я?..

Павлик словно читал мои мысли.

— Вот что, Глеб, — с удивляющей уверенностью сказал он, — будешь сдавать со мной вместе в класс клоунады.

Я вздрогнул и почему-то покраснел, будто уличенный в чем-то запретном.

— Ты что?! — нервно засмеялся я. — Ну какой из меня клоун?

— Для «белого» клоуна, как Макс, ты мелковат, а «рыжим», как Мишель, за мое почтение!

Ох, трепач этот Павлик!

— Скажешь тоже… как Мишель. Таким, как Мишель, родиться надо. Он от природы такой.

— «От приро-оды»! — передразнил меня Павлик. — Много ты понимаешь. Да твой Мишель в жизни совсем и не смешной, видел я его на улице. Это он на представлении выдает. И ты будешь выдавать не хуже.

Что несет? Буду выдавать не хуже…

— А экзамен ерундовый, я узнавал, — продолжал терзать меня Павлик. — Выучишь наизусть какой-нибудь смешной рассказ или басню — и ты на коне.

— Ну что ты плетешь? — с отчаянием закричал я. — Экзамен!.. На коне!.. Да чтобы стать клоуном, нужны какие-то особые способности.

— Какие такие особые? — презрительно фыркнул Павлик. — Не боги горшки обжигают!

Я продолжал возмущаться. Мне хотелось, чтобы Павлик все больше, все настойчивее опровергал мои сомнения.

— Нет у меня таких способностей, — бубнил я.

— Ну и копайся в своих цифрах! — разозлился Павлик. — Это же скукота! А в цирке не заскучаешь, ведь придется все время путешествовать. У них конвейер.

— Конвейер? Как это?..

— Очень просто. Артисты цирка передвигаются из города в город, как по конвейеру. Выступал артист, скажем, в Москве месяц там или два и катит дальше, в Ленинград или в Киев. А летом на Кавказ, к морю. Эх, жизнь! Подумай, Глеб.

Мы подходили к дому Павлика, его дом находился недалеко от цирка, на той же улице. Все у меня внутри бушевало, кипело, раздирали сомнения и тут же сменялись безумной решимостью. Цирк прямо околдовал меня. Я уже верил Павлику, что экзамен ерундовый и что не боги горшки обжигают. Я готов был отдать полжизни, чтобы стать артистом цирка, пусть клоуном, но… что скажут отец, мама… Лиля?

А Павлик продолжал читать мои мысли.

— Своих боишься?

— А ты не боишься?

— Честно? Да, боюсь. Но зачем заранее-то паниковать? Ты попробуй сдай экзамен. Может, еще и не сдашь. Тогда иди в свою читальню протирать штаны, и все шито-крыто.

— А если сдам?

— Сдай только. Такой техникум!.. Сдадим, а там видно будет. Как-нибудь отцов обломаем, найдем подходящий момент.

Я как-то сразу успокоился. В самом деле, может, и не сдам, тогда шито-крыто. А если сдам… там видно будет.

Павлик ликовал:

— Завтра, Глеб, подадим заявления.

Я молча кивнул. Павлик, в который уж раз толкнул меня локтем в бок, захохотал и скрылся в воротах своего дома.

⠀⠀

⠀⠀ 2 ⠀⠀

И вот они, экзамены! И где — в московском Первом цирке!

С девяти утра стояли мы с Павликом в полутемном фойе цирка. Стояли среди многочисленной толпы желающих поступить в класс клоунады. Вот они, будущие Максы и Мишели. Бледные лица, нервная зевота, испуг в глазах, прикрытый вымученной улыбкой. Жалкое зрелище!

С трепетом заглядывали они за занавеску и отшатывались, пораженные необъятностью зрительного зала, огромностью арены, покрытой красным ковром. Наполненный торжественной тишиной зал внушал страх.

Прямо на арене, на краю ковра, стоял длинный стол, за которым сидели наши судьи, члены экзаменационной комиссии во главе с мрачным председателем. (Так нам всем казалось.) Но наибольший страх нагоняли на нас артисты цирка, они из любопытства расположились на местах для зрителей и уж очень насмешливо переглядывались, ожидая экзамена. И все мы, абитуриенты-соискатели, робко жались за занавеской, дрожали, как испуганные щенки.

Все, кроме Павлика. Павлик был в полном порядке! Ведь как он подготовился к экзаменам! Басню «Ворона и лисица» мог, по его словам, выпалить без запинки хоть стоя на голове. Кроме того, приготовил для комиссии сюрприз. Этот сюрприз таинственно оттопыривал боковой карман его пиджака. Я-то знал: это модный джазовый инструмент — флексотон. Он сильно смахивал на колотушку ночного сторожа, только в середине у него была стальная пластинка, а по бокам пластинки дрожали на пружинках два деревянных шарика. Стоило потрясти все это сооружение, и оно издавало протяжный, печальный, хватающий за душу звук, напоминающий вой бездомной собаки в лунную ночь. На освоение этого полумузыкального агрегата у Павлика ушло несколько часов отчаянных усилий. Зато теперь он мог изобразить небольшой оркестр: аккомпанируя себе левой рукой на рояле, правой он довольно бойко извлекал из флексотона грустную мелодию народной песни «Догорай-гори, моя лучина». Конечно, Павлику не страшен никакой экзамен, и он посматривал на остальных абитуриентов с нескрываемым превосходством.

Мне до Павлика было далеко. Моя подготовка была куда скромнее и не включала никаких сюрпризов. Я, конечно, тоже выучил басню, только другую: «Кот и повар». Выучил и прочитал ее вслух. Получилось довольно монотонно. Пробовал читать басню на все лады: и нравоучительно, и насмешливо, и даже помирая со смеху. И никак не мог понять, какой вариант правильнее? Павлик прослушал все варианты и сделал неожиданный вывод: все станет на место, если я буду читать вдвое громче и, главное, без запинки. И вообще, по его мнению, решающее значение на экзамене будет иметь не какая-то там басня, а умение выкручиваться и остроумно отвечать на вопросы комиссии. Его высказывания еще больше сгустили туман в моей башке, и я стоял за занавеской с таким чувством, будто мне предстояло прыгнуть с моста головой вниз в реку, глубина которой мне неизвестна.

А что, если бросить все это дело? Повернуться и уйти? Как сразу станет легко! Вот возьму сейчас и уйду…

Я свободно допускал эту мысль, она приносила временное облегчение. И только. Ведь я себя знал: не отступлю ни за что!

Наконец вызвали первого абитуриента. Экзамены начались.

Первый соискатель, услышав свою фамилию, сильно побледнел, глухо откашлялся и неуверенно шагнул в зал. Остальные густо облепили занавеску. Павлик протиснулся на передний план и взял на себя роль комментатора.

— Читает… громко… стучит карандашом.

— Кто стучит? Председатель? — в испуге спросили задние.

— Чувство ритма проверяют, — презрительно посмотрел на них Павлик. — Вдруг лицо его вытянулось: — Этюд будет делать. Так сказал председатель.

— Что такое этюд? — встревожились задние.

— Вот дурачье! — смущенно пробормотал Павлик. — Не знают, что такое этюд…

Он тоже не знал, но бормотал и возмущался, тянул время, ждал объяснения с арены, чтобы выдать его за свое. И дождался.

— Этюд — это упражнение с воображаемыми предметами, — торжественно объявил он. — Понятно вам? Смотри-ка, берет гитару…

— Там есть гитара? — оживился один из задних.

— Лопух ты! — облил его презрением Павлик. — Воображаемую гитару. — Эх, как он ее взял, дурачок, как щепотку соли! Отплясывает… До чего же искривлялся! Молодец!

Послышались звуки пианино.

— Шагает… не в такт, — докладывал Павлик. — Наверное, не прошел… Нет, смотри-ка, председатель сказал «спасибо»! Значит, в порядке…

Но вскоре выяснилось: если экзаменующегося подзывали к столу и уточняли анкетные данные, это означало: прошел. Если же раздавалось вежливое «спасибо», дело плохо: значит, бедняга, по выражению Павлика, «пришел на шляпу».

Шло время. Количество «пришедших на шляпу» явно превышало количество подозванных к столу. Паника за занавеской возрастала. Меня уже лихорадило, зевота поминутно сводила рот, и я лязгал зубами, как пожилая собака.

— Колышкин Павел! — вдруг раздалось из зрительного зала.

Хоть бы один мускул дрогнул на лице моего доблестного брата. Он вошел на арену, как чемпион по боксу входит на ринг.

Внушительная внешность Павлика и его уверенность, видно, произвели выгодное впечатление, члены комиссии одобрительно заулыбались. Их расположение не утратилось и после того, как Павлик громко и отчетливо, с баритональными нотками в голосе выпалил свою басню.

— Возьмите яйцо, воображаемое конечно, очистите его и съешьте, — дал задание один из членов комиссии.

Павлик взял яйцо прямо из воздуха, как фокусник, поискал глазами вокруг и, не найдя ничего твердого, согнул ногу в колене и постучал яйцом о каблук своего ботинка. Затем отколупнул сверху скорлупу и вдруг брезгливо сморщился, понюхал яйцо и отшвырнул его в сторону.

Находчивость Павлика вызвала в комиссии опять серию одобрительных улыбок.

— А теперь пошагайте, — предложил председатель.

Тут Павлик окончательно нокаутировал комиссию: пианист начал было играть марш, но Павлик величественным жестом остановил пианиста и попросил у председателя разрешения самому сесть за пианино. Председатель удивленно пожал плечами, но разрешил. Сначала Павлик очень бойко, с различными вариациями отбарабанил модный фокстрот «Аллилуйя», после чего своды цирка огласило печальное обращение флексотона к старинному источнику света лучинушке с предложением догореть дотла.

Когда желание флексотона было удовлетворено и лучинушка наконец угасла, члены комиссии пошептались и Павлика подозвали к столу.

— Прошел, — вздохнули за занавеской.

А Павлик завершил свой триумф довольно нахально, он перелез через барьер и сел на места рядом с артистами уже на правах равного. Никогда и никому я так сильно еще не завидовал.

— Колышкин Глеб! — словно свист бича, прорезал воздух возглас председателя.

Неприятный холодок побежал у меня внутри. Ноги стали деревянными. Мерзкое, тошнотворное чувство страха сдавило горло.

Кто-то подтолкнул меня — и я за занавеской. Будто закованный в тяжелые ржавые латы, каким-то циркулем шагал но проходу, покрываясь холодным потом.

Вот и арена. Шагнул и — надо же! — зацепился ногой за ковер и упал. Упал стремительно, быстро, возможно даже эффектно, зато поднимался долго и неуклюже и стоял мешок мешком, сгорая от стыда. На местах хохотали. Председатель стучал карандашом по графину. Смех не утихал. Я не знал, куда деваться. И вдруг внутри у меня произошел взрыв возмущения: бить лежачего!

— Ну-с, дорогой мой, — ободряюще сказал председатель, — что у вас приготовлено для чтения?

Сердито выпалил:

— Басня… «Пот и ковар»…

На местах новый взрыв смеха. Издеваются! Больше других возмущал Павлик: он хохотал громче всех. «Предатель!» — с горечью думал я и выпаливал слова басни с такой злостью, что каждая фраза вызывала на местах неудержимый хохот. Члены комиссии улыбались и, опустив глаза в листки бумаги, лежавшие перед ними, что-то записывали.

Наконец басня кончилась. И опять мелькнула простая и соблазнительная мысль: повернуться и уйти. Игра проиграна. Зачем же зря мучиться? Разве только, чтобы еще доставить удовольствие этим наглым артистам? Но тут представил себе, каким торжествующим хохотом, может свистом, проводят они меня. И опять все во мне заклокотало: нет, донесу свой крест до конца и виду не подам, что провалился.

— Погладьте брюки, — предложил один из членов комиссии.

Я с недоумением посмотрел на свои брюки и погладил их ладонью.

Снова хохот на местах.

— Утюго-ом! — насмешливо пояснил член комиссии. — И воображаемые.

Ах вот оно что! Как же я сразу-то не сообразил! Я расстегнул и снял воображаемые брюки, расстелил их на воображаемом столе, взял воображаемый утюг, лизнул палец и потрогал дно утюга, как это делала у нас дома домработница Даша, и принялся утюжить брюки. Делал это с таким ожесточением, даже с остервенением, что хохот в зрительном зале не утихал ни на минуту.

— Довольно! — остановил меня председатель. — Пошагайте-ка…

Гордо вскинув голову, очень серьезно и четко вышагивал я вдоль барьера под оглушительные, словно насмешливые, звуки пианино. Мое уверенное, полное достоинства шествие сопровождалось все нараставшим хохотом. Я с трудом сдерживал возмущение.

«Ну что тут смешного? Почему они так гогочут?»

И вдруг понял: да потому что я снял брюки, пусть воображаемые, а обратно-то их не надел, и получается, иду сейчас без брюк.

Рванулся в центр арены к воображаемому столу, схватил воображаемые брюки, натянул их и, вернувшись к барьеру, продолжал шествие. Хохот стал повальным, смеялись даже члены комиссии. Я изнемогал…

Но вот и проход сбоку. Расстояние до спасительной занавески показалось таким коротким… И я, позорно дрогнув, свернул в проход. Шагая все тем же гренадерским петушиным шагом, скрылся за занавеской, унося в ушах очередной взрыв смеха.

Искореженный, вывернутый наизнанку, вырвался из напружиненных дверей цирка, словно муха из паутины, и, прыгая через три ступеньки, скатился по лесенке на тротуар.

Яркий солнечный свет ослепил меня. Я с удивлением осмотрелся. Как все вокруг обычно. По тротуару спокойно шагали люди. Громыхая тяжелыми ободьями колес, по булыжной мостовой катила свою телегу ломовая лошадь. Громко орали воробьи, копошившиеся в мусоре на мостовой. Рекламным криком оглушали прохожих лотошники. И никто не обращал на меня никакого внимания.

Только что пережитое вдруг отодвинулось и стало казаться далеким и давно прошедшим кошмаром. Я приложился пылающим лбом к фонарному столбу. Нагретое солнцем железо не освежало. И кошмар возродился. Перед глазами, как в кино, поплыли ужасные кадры нелепой комедии. Почему-то жалко стало себя до слез. Наивный дурачок! Сунулся… Какой позор! Посмотрела бы Лиля…

Я похолодел. Павлик расскажет ей все. Кинулся обратно к дверям цирка. Но Павлик сам уже бежал по ступенькам лестницы мне навстречу. Ненавижу его!

— Если в тебе осталась хоть капля порядочности!..

— Вот тип! — не слушая меня, заорал Павлик. — Ну куда ты сорвался? Идем, тебя там ищут.

Он схватил меня за рукав и потащил вверх по лестнице. Я вырвался.

— Дурак ты! — возмутился Павлик. — Все артисты о тебе только и говорят. Ты прошел лучше всех, первым номером. Идем, тебе говорят!

Я ничего не соображал.

— Ты что, тронулся? — Павлик постучал пальцем по моему лбу. — Ну ладно, иди домой. Я за тебя скажу все, что надо. Приходи сюда завтра к десяти, списки уже повесят.

И скрылся за дверями цирка.

С минуту я стоял в каком-то отупении. И вдруг в голове сверкнуло фотографической вспышкой: артистам понравилось! Неужели они приняли мой испуг за игру? Не может быть… Но это артисты. А членов комиссии не проведешь, они-то все поняли. Тогда ни в какие списки мне лучше и не заглядывать. А вдруг тоже не поняли?

Растерянный мотался я по бульвару и маялся. Наконец голова налилась свинцовой тяжестью и безразличием. Хватит с меня на сегодня, будь что будет, завтра все узнаю…

На другое утро я стоял в фойе цирка у доски объявлений, обалдевший от радости и удивления. Принят!

Павлик, конечно, тоже принят. Мы молча смотрели на список принятых и только испуганно вздыхали. Стоило нам представить себе лица наших родителей в тот момент, когда они узнают, какой оригинальный жизненный путь избрали их единственные чада, и дрожь пробирала до пяток. Вот так устроились! Циркачами! Да еще клоунами…

⠀⠀

⠀⠀ 3 ⠀⠀

Я стоял у окна своей комнаты и размышлял. Размышления были безрадостными, настроение тоскливое. Прошло уже больше трех недель со дня экзамена, а подходящий момент для объяснения с родителями еще не подвернулся. Каждый день мы с Павликом делали вид, что направляемся в читальню, а сами слонялись по городу или шли к Каменному мосту купаться, убивали время. Шутили, смеялись, а на сердце кошки скребли.

Сегодня не надо было имитировать поход в читальню. Сегодня воскресенье. Как всегда, придет Лиля, пойдем в кино или просто побродим по городу. Раньше я любил эти прогулки, теперь боюсь. Вдруг Лиля заведет разговор о моем будущем, что сказать? Клоун… Скрыть? Солгать? Но я ни разу не солгал Лиле за все время нашей дружбы… Дружбы? Если бы только дружба!

Казалось, я знаю Лилю сто лет. Всю жизнь живем в одном доме, учились в одной школе и в первый класс пошли вместе, только я в первый «А», она в первый «Б». До восьмого класса Лилю не замечал. Подумаешь, какая-то там девчонка! Но примерно с восьмого класса взгляды на девчонок у нас несколько изменились. Направляясь в школу, мы уже чистили ботинки и расчесывали волосы на пробор.

Однажды на переменке какой-то малыш хлопнул меня ладонью по спине. Малыш, видно, принял меня за своего сверстника из-за моего небольшого роста. Позор! Надрать бы ему уши… Я бросился было догонять малыша, но кто-то подставил мне ножку, и я растянулся на полу. Вскочил. Передо мной стояла Лилька из нашего дома. Ее курносый нос был гордо вздернут, глаза смотрели насмешливо и в упор.

— Ты что? — подступил я к ней.

— А что? — вызывающе спросила она. — Может, ударишь?

Я покраснел.

— Девчонок не бью.

Опять насмешливый взгляд.

— Ры-ыцарь!

Еще и высмеивает… А мне наплевать! Повернулся, чтобы уйти, но она тронула меня за плечо.

— Защити мою честь, Рыцарь. Один нахал ударил меня сегодня… по лицу.

Вот как! Обращается за помощью ко мне, невзирая на мой рост?

— Где он?

— Вот он идет…

Мимо шел парень на голову выше меня — кажется, он из девятого «Б». Я схватил его за рукав.

Драться мне приходилось. В пятом классе все дрались друг с другом, выявляли, кто сильнее, я никому не уступал.

— За что ударил девчонку, герой?

— Я? — удивился парень. — Какую девчонку?

— Вот эту.

Парень взглянул на Лилю.

— Первый раз вижу.

Я повернулся к Лиле, она засмеялась и убежала.

— Как она тебя!.. — усмехнулся парень. — Развесил уши-то…

После уроков, на полдороге от школы до дома, Лилька догнала меня.

— Можно с тобой?

— Это еще зачем? Дорогу забыла?

— Не обижайся. Такая глупость!.. Взбрело проверить, каков ты парень.

— Ну и каков я парень?

— Ры-ыцарь!..

— Ты что, опять?!

— Я серьезно. В нашем «Б» ребята — просто размазня! Ты читал Джека Лондона «Зверь из бездны»? Пат Глендон — вот это парень!..

Всю дорогу она болтала без умолку, неожиданно перескакивая с одного на другое. То о недавно прочитанной книге, то о происшествии в их классе. Она рассказывала о некоторых знакомых с таким юмором, что я не мог удержаться от смеха. Впервые в жизни я слушал девчонку с таким интересом. Слушал не перебивая. Мне нравилось все: ее улыбка, смех, коротко стриженные волосы…

С тех пор — не всегда, но часто — мы возвращались из школы вместе. И теперь уже всю дорогу болтала не только она. Мы с ней словно состязались. Книг она успела прочесть не меньше, чем я. Не уступала мне и по части юмора. Дорога от школы до дома казалась необыкновенно короткой.

А однажды, когда я сидел в своей комнате за уроками, в дверях вдруг появилась Лилька. Она пришла ко мне впервые.

— Глеб, помоги решить эти противные задачки. Вот эти две, последние.

Она бросила на стол тетрадку и тут же забыла о ней. Моментально очутилась у этажерки, стала перебирать мои книги и вслух иронически оценивать их подбор.

Я очень быстро решил обе задачи.

— Лидя, иди объясню…

— Что ты! Дома сама разберусь.

— Но ведь надо же понять…

— Ничего не надо. — Лиля захлопнула тетрадку. — Терпеть не могу математику! Я буду актрисой. Трагедийной. Буду завывать на подмостках: «О люди!..»

Она трагически вздернула вверх брови и хотела выкрикнуть еще что-то, но вдруг облокотилась на стол, сощурила глаза и стала с удивлением рассматривать мое лицо, словно видела его впервые.

— А ты, Глеб, хорошенький!

Провалиться бы мне сквозь землю! Я молчал как камень. А Лилька рассмеялась, схватила со стола свою тетрадку и выбежала из комнаты.

Она приходила теперь часто, как только у нее не ладилось с математикой. Потом стала приходить и по воскресеньям, тащила меня в кино. Да какое тащила! Сам летел, как на крыльях.

Павлик обижался. Раньше по воскресеньям я ждал его, и мы изобретали, куда пойти. Теперь он не заставал меня дома. Все свободное время мы с Лилей проводили вместе. Вот уже три года мы неразлучны…

Выпускные экзамены. Как я волновался за Лилю! Помогал ей изо всех сил. Особенно опасался за ее математику. Но все обошлось благополучно. Школа позади.

И тут же мне стало грустно. Пусть в разных классах, но мы с Лилей были вместе, в одной школе. А что теперь? Конечно, наши отцы мечтали, чтобы мы пошли по их стопам, поступили в те вузы, которые когда-то окончили они. Я-то, уж ясно, в математический. А Лиля? Тоже ясно — в медицинский. У нее отец врач-невропатолог.

Разные вузы, разные интересы, новые знакомства… Неужели нашей дружбе конец?

— Значит, ты твердо решила невропатологом? — как-то спросил я и невесело усмехнулся: — Всю жизнь будешь иметь дело с психами?

Она лукаво подмигнула.

— А как же! Завзятые математики — те же психи.

Ай, Лилька! Вон она как! А я-то, паникер… В самом деле, почему невропатолог должен прервать дружбу с завзятым математиком?

А с клоуном? Захочет ли всю жизнь иметь дело с таким психом?..

⠀⠀

Стало душно. Распахнул окно. Свежий утренний воздух ворвался в комнату, остро вонзился в легкие. Еще только конец июля, а денек выдался прямо осенний. Порывистый ветер налетал на деревья, и сорванные листья суматошно кружились в воздухе. Где-то в углу двора жалобно мяукал, видно озябший, котенок.

Сзади хлопнула дверь. Я обернулся. В дверях стояла Лиля. Загорелая, посвежевшая, она только что вернулась из деревни, куда ездила на несколько дней к родственникам отдохнуть после экзаменов. От ее внимания не ускользнуло странное выражение моего лица.

— Что с тобой?

— Да так…

— Ой, Глеб, ты что-то скрываешь. Сознавайся сейчас же!

Сознаться? Ну нет! А что делать? Слово «клоун» подступало к горлу. Сейчас оно выскочит и…

Спасение пришло неожиданно. В дверях вдруг шумно возникла бравая гусарская фигура Павлика. Я не ждал его сегодня, но спасибо ему…

Павлик весело захохотал:

— A-а, Лилечка, привет! Как жизнь, Куда путь держишь? Слыхал, в медицинский? А вот мы с Глебом…

Еще секунда, и он выпалил бы все. Но тут в столовой послышались голоса. Павлик сразу стал серьезным.

— Представление начинается! — криво усмехнулся он. — Сейчас меня будут устраивать на математический факультет. Вот потеха! — Он многозначительно подмигнул мне. — Что ж, пусть они узнают, какой из меня получится математик. Только ты смотри не отставай…

Я молча кивнул.

— Пошли, — почему-то шепотом сказал Павлик.

В столовой стоял гул от восклицаний и поцелуев, в основном исходящих от тети Поли, мамы Павлика.

Вот все чинно расселись на стульях и стали ждать, когда выйдет из кабинета мой отец.

Дядя Боря, отец Павлика, шумно дышал и молча придирчиво осматривал нас с Павликом, словно ревниво сравнивал. Павлик сидел как святой; не хватало только крыльев, совсем бы сошел за ангела. Осмотром Павлика дядя Боря, видно, остался доволен. Тогда он пронзил меня своим острокритическим взглядом. Я уже знал: обязательно сейчас чертыхнется, такая уж у него привычка чертыхаться по всякому и без всякого повода.

— Ну, Елена, — обратился он к маме, — что это, черт возьми, происходит у вас с Глебом? Совсем не растет…

Нашел-таки… Мама промолчала, только вздохнула.

Дядя Боря, наверное, проехался бы на мой счет еще как-нибудь похлеще, но, на мое счастье, дверь кабинета распахнулась и в столовую неторопливо и важно вышел мой отец.

Мой батя! Профессор! Невысок ростом и худощав, зато у него почти военная выправка. А как властно сверкали его глаза сквозь стекла пенсне. Черты лица тонкие, строгие, небольшая чеховская бородка. Сколько достоинства в его осанке! Ей-богу, он со своим невысоким ростом выглядел солиднее громоздкого, но суетливого дяди Бори.

Отец отвесил общий поклон и обратился к маме:

— Лена, угости нас чаем.

— Нет-нет, — запротестовал дядя Боря, — я к тебе по делу, Владимир.

— Что ж, выкладывай, — сказал отец, беря стул.

— Только не здесь, — сердито посмотрел дядя Боря на краснощекую домработницу Дащу: она уже заглядывала ему прямо в рот.

Отец пожал плечами и толкнул дверь кабинета:

— Прошу!

Не успела дверь за ними закрыться, как Даша уже стала протирать ее тряпкой, причем ухо Даши неизменно держалось на уровне замочной скважины. Все засмеялись.

— Поди-ка, Даша, поставь нам чаю, — улыбаясь, сказала мама.

Даша, страдая, вышла.

— Ох, Лена, голубушка, я так волнуюсь! — с надрывом зашептала тетя Поля. — Неужели Владимир откажет нашему Пашеньке?

— В чем откажет?

— Борис просит протекции… Ну, чтобы Владимир помог Паше поступить в свой институт.

Мама нахмурилась.

— Не знаю, что тебе и сказать, Полина. Не обижайся, но протекция… непорядочно это как-то.

— Почему непорядочно? Всю жизнь так было…

— Пресвятая богородица! — вскрикнула вдруг Даша, она каким-то чудом опять оказалась у двери кабинета.

Все замерли, и стали слышны громкие выкрики. Неожиданно дверь кабинета с треском распахнулась, и в столовой появился задыхающийся, накаленный добела дядя Боря. Вслед за ним вышел отец, он казался спокойным, но я-то видел: и он взволнован.

— Удивляюсь, — орал дядя Боря, — как могла, черт побери, прийти мне в голову идиотская мысль обратиться к тебе? Ты разве брат?

— Прежде всего я честный человек, — гордо вскинул голову мой отец и поймал на лету соскочившее с носа пенсне.

— Честный? А Глеб будет в твоем институте?

— Будет, — спокойно ответил отец. — Но Глеб Колышкин не нуждается в протекции. Он сдаст экзамены на общих основаниях.

— Не беспокойся, Владимир, — не выдержала тетя Поля, — наш Пашенька тоже сдаст на общих основаниях и поступит…

— Да… и сдаст! — вдруг завопил дядя Боря, да так громко, что сразу стало ясно: он не верит самому себе. — И поступит, черт его побери!

Павлик толкнул меня локтем в бок и поднялся со стула.

— Не волнуйся, папочка, я уже сдал экзамены и уже поступил.

— Что ты мелешь, болван! — рассердился дядя Боря. — Нашел время для шуток…

— Я не шучу. Правда, поступил не в вуз, а в техникум, но все равно я студент. Глеб, подтверди.

— Да, это так, — сказал я.

— Пашенька! — кинулась на шею сыну счастливая мать. — Негодный, зачем же ты скрывал?.. Вот так сюрприз!

В другое время Павлику за такой сюрприз здорово бы влетело, но сейчас в глазах дяди Бори так и сверкало, так и переливалось торжество и злорадство.

— Вот так, Владимир, извини, что напрасно побеспокоил тебя. Как видишь, Павел Колышкин не нуждается в твоей протекции… Ты в какой техникум поступил, Павел?

Павлик побледнел.

— Очень хороший техникум, папочка! Он единственный в мире…

Дядя Боря вдруг начал краснеть.

— Чего ты тянешь, отвечай: в какой?

— По искусству, — чуть слышно прошелестел Павлик, — в общем, в цирковой…

Все с удивлением посмотрели друг на друга.

— Ничего не понимаю, — побагровел дядя Боря, — что значит цирковой?

— Через три года я уже стану настоящим артистом цирка, а потом буду таким, как Дуров или Виталий Лазаренко… — отчаянно барахтался Павлик.

— Идиот несчастный! — задохнулся дядя Боря.

Он бессильно облокотился на рояль, схватился за грудь и стал так тяжело дышать, словно только что перенес этот рояль на спине.

Мой отец усиленно протирал пенсне.

— И что же ты будешь делать там, в цирке, Павел? — спросил он.

Павлик покосился на меня и чуть слышно пробормотал:

— Я?.. Я буду жонглером…

Наверное, Павлик в эту минуту был прав. В самом деле, нельзя же лить бензин в раскаленную печь? Я тут же решил: пожалуй, и я назовусь акробатом или гимнастом.

— Сын главного бухгалтера — жонглер? — не удержался от улыбки мой отец. — Это оригинально!

Павлик маялся. Он вдруг сердито посмотрел на меня.

— А Глеб тоже поступил в этот техникум. Что ж ты молчишь? — возмущенно повернулся он ко мне.

И все повернулись ко мне. А дядя Боря вдруг ожил:

— Поступил ты или нет?

Я молча кивнул.

— Ага! — закричал дядя Боря. — И тоже будешь жонглером?

Не понимаю, что со мной произошло. Мне было страшно, и все же я встал, зачем-то четко, по-солдатски, сделал шаг вперед и выпалил:

— Я буду клоуном.

И наступила удивительная тишина. Такая бывает только глубокой ночью. Отчетливо было слышно, как громко тикают в углу столовой большие часы.

И вдруг тишину разорвал дребезжащий жестяной хохоток. Смеялся дядя Боря.

— Сын профессора — клоун! Ну, это сверхоригинально, черт побери!

Что-то хрустнуло. Все посмотрели на моего отца. Из его рук сыпались на пол мелкие осколки стекла. В пальцах сверкнула золотая дужка пенсне. Отец резко повернулся, вошел в кабинет и захлопнул за собой дверь.

И сразу в столовой стало шумно и жарко.

— Молодец, Глебушка! — кричала тетя Поля. — Ты настоящий товарищ!

— Да-a, Глеб, ты на высоте, — хлопнул меня по спине Павлик. — Ну, а насчет жонглера… сам понимаешь… — смущенно подмигнул он мне.

Громче всех кричал дядя Боря:

— Конечно, тебе, Павел, следовало бы дать хорошую взбучку за самовольство! Но уж если сын профессора будет клоуном, почему бы сыну бухгалтера не быть жонглером?.. Прощай, Лена! Поди дай воды своему профессору… Пошли, пошли!

И вся вторая ветвь генеалогического дерева Колышкиных исчезла за дверью.

И снова наступила гнетущая тишина.

— Ты хотел выручить товарища, Глеб, или это серьезно? — тихо спросила мама.

— Это серьезно, мама.

Она вздохнула.

— Да, кажется, я упустила тебя…

Она повернулась и пошла в кабинет к отцу.

А мы с Лилей остались вдвоем, она сидела сзади, в углу дивана. Спиной, лопатками чувствовал я ее взгляд, он, словно солнечный луч, пропущенный сквозь увеличительное стекло, почти ощутимо жег мне спину. Я обернулся.

Лиля шла мне навстречу, глаза ее были широко раскрыты, в них изумление, а мне казалось, даже восхищение. Так ли это?

— Ой, Глеб, как это смело!

К горлу подкатил комок. Да, она одобряет… Я почувствовал необыкновенный прилив сил, бодрости и готов был сдвинуть горы.

— Глеб, иди к отцу, — услышал я вдруг голос мамы, — он хочет говорить с тобой.

Она обняла меня. Значит, мне предстояло тяжелое испытание. Моя бодрость заметно убавилась. Неуверенно шагнул в кабинет.

То, что увидел там, потрясло меня… Отец! Что с ним? Никогда в жизни не видел его таким. Властный профессор, с гордым взглядом, с вечно выпрямленной, как стальная линейка, спиной, передо мной сидел сгорбленным старичком с беспомощным взглядом подслеповатых глаз.

Жалость острая нестерпимо душила меня. Бедный папа! Неужели сейчас окончательно добью его? Ведь и так всадил ему нож в спину…

Стоило отцу шагнуть мне навстречу, обнять, сказать два-три ласковых слова, и с техникумом, наверно, было бы кончено, моя жизнь потекла бы совсем по другому руслу. Но, заметив меня, он моментально выпрямился и пронзительно закричал на самой высокой ноте:

— Имей в виду, паршивец, этого не будет никогда!

Уж лучше бы он ударил меня. Своим презрительным окриком сразу уничтожил всю мою жалость.

— Будет, — сжав зубы, тихо, но твердо сказал я.

— Молчать! — почти завизжал отец и стукнул по столу кулаком. — Еще одно слово, и я выпорю тебя, мальчишка!

— А вот этого не будет, — сказал я так же твердо и даже не побоялся взглянуть отцу в глаза.

Отец задыхался. Молча сжигали мы друг друга взглядом. Борьба затянулась, казалась бесконечной. Впервые в жизни победил я. Взгляд отца вдруг погас. Он достал платок, вытер лоб и дрожавшие руки.

— Ну, вот что, — почти нормальным голосом сказал он, — ты сейчас извинишься передо мной, и все. Пусть эта затея забудется, как дурной сон.

Я жадно глотнул воздух — видно, не дышал целую вечность.

— Прости меня, папа, — как можно спокойнее сказал я, — извини, что сообщил тебе обо всем, возможно, в неподходящий момент, но изменить свое решение не могу.

Огромным усилием отец сдержал себя.

— Согласись сам, Глеб, ведь смешно даже подумать, чтобы сын профессора стал клоуном!

— Удивляюсь, папа, — я старался говорить уверенно, — как предвзято ты смотришь на эту профессию. Она ничуть не хуже всякой другой, и я докажу это.

— Профессия!.. — снова стал терять самообладание отец. — Жалкий, измазанный краской кувыркашка! Мне противно говорить на эту тему…

— Зачем же тогда позвал меня?

— Сообщить, что запрещаю тебе даже думать об этом дурацком техникуме!

— Не могу не думать о нем, я поступил туда.

— Ты туда не пойдешь, запрещаю тебе это как отец!

— Я все-таки пойду.

— Ах, пойдешь?! — Он вскочил с места и затопал ногами. — Тогда вон из моего дома, щенок! Ты мне больше не сын! Вон отсюда, вон, вон!!

Не помню как, вылетел я из кабинета. Мелкая простудная дрожь сотрясала меня.

— Глеб, Глеб, успокойся!.. — уговаривала мама, обнимая меня, а сама вдруг тоже начала дрожать.

— Собери мне, мама, что-нибудь, я ухожу… Ухожу навсегда! — выкрикнул я почти истерически.

А мама уже пришла в себя.

— Только без глупостей, Глеб, иди к себе, я все улажу.

Я не двигался. Мама подтолкнула меня. Да, пожалуй, и лучше было остаться сейчас одному. На ходу до боли крепко пожал Лилину руку и вошел к себе в комнату.

Ну, вот и все. Как бы там мама ни улаживала, оставаться дома нельзя. Страшно было даже подумать: выйти в столовую к обеду и встретиться с отцом… Нет, нет, решено! С мамой и Лилей буду встречаться, а с отцом… Вдруг снова кольнула жалость. Отец!.. Но кто же виноват? Не знаю… может, я. Даже если так, оставаться нельзя.

Прислушался… в столовой снова наступила тишина. Снял со шкафа чемодан, который брал когда-то в пионерский лагерь, бросил в него белье, носки, рубашки. Не мог удержаться, положил сверху несколько любимых книг: Чехов, Марк Твен и «Что делать?» Чернышевского… Сам-то роман, по-моему, довольно сентиментален, но Рахметов мой любимый герой. Вся моя сила воли — от Рахметова.

Ну, что еще? Кажется, все… Обвел комнату последним взглядом. В носу защекотало. Покраснел от неожиданной мысли: а ведь я самым настоящим образом сентиментален. Вот тебе и Рахметов! Сердито нахлобучил кепку и бросил из окна во двор пальто и чемодан. Высота небольшая, первый этаж. Затем привычно перемахнул через подоконник. Тоже, наверное, в последний раз…

Бессознательно брел в каком-то определенном направлении, будто подчиняясь таинственному шестому чувству, какое бывает у голубей, безошибочно летящих к своей голубятне. Очнулся, когда увидел перед собой здание цирка. Так вот где теперь моя голубятня…

Вечерело. Резкий порыв ветра сорвал с дерева тронутый желтизной лист, и он, кружась и ныряя, опустился к моим ногам.

Я сел на бульварную скамейку и с удивлением осмотрелся. И только сейчас осознал по-настоящему: у меня нет дома. Куда же идти? Существует ли на самом деле общежитие техникума? Надо спросить у Павлика, он все знает…

Дверь мне открыла тетя Поля.

— A-а, Глебушка, заходи, заходи! — улыбнулась она. — Павлик дома… А это что такое? — Она смотрела на мой чемодан.

— Ушел из дома… навсегда! — воскликнул я драматически.

Тетя Поля ахнула.

— Борис! — крикнула она. — Глебушка ушел из дома навсегда…

— Выгнали, черт побери! — торжествуя, воскликнул дядя Боря, моментально появляясь в дверях. — А еще профессор! Ну и отлично, оставайся у нас!

Павлик давно уже крутился около меня. Он схватил мой чемодан. Но я колебался. Где-то внутри опять шевельнулась жалость к отцу: как-то он выдержит еще и этот удар?

— Нет, Павлик, оставь, — потянул я чемодан к себе. — Я зашел только узнать, где находится общежитие техникума.

— Какое еще там общежитие! — сердито закричал дядя Боря. — Не выдумывай!.. Павел, поставь ему топчан в своей комнате.

— Никакого общежития пока нет, — торопливо сообщил Павлик, — Есть какие-то фургоны, но когда еще их оборудуют. Где сегодня-то ночевать будешь, на бульваре?

Подумал ли отец об этом, выгоняя меня из дома? И я ожесточился:

— Хорошо, если можно, останусь…

Павлик завопил от восторга и моментально утащил мой чемодан. Я снял пальто, повесил его на вешалку и вошел в комнату Павлика. Топчан уже стоял у стены. Тетя Поля доставала из шкафа свежие простыни. Я присел на край чемодана.

Неясная тревога и сомнения сжимали сердце. Неужели мы с отцом никогда не помиримся? Отец упрям. И я не лучше. Но хватит ли моего упрямства, чтобы доказать, что презираемая профессия клоуна достойна уважения? Презираемая?.. Кем? Ведь это мнение обывателей. «Жалкий, измазанный краской кувыркашка!» Значит, мой отец тоже обыватель? А сам-то я уверен, что эта профессия действительно достойна уважения? Как бы то ни было, теперь я должен в это верить, должен биться за это, должен во что бы то ни стало доказать это моему отцу. Отступать мне некуда… Что меня ждет?..

⠀⠀

⠀⠀ 4 ⠀⠀

Вот уже неделю живу в семье Павлика.

На другой же день после моего побега чуть свет явилась мама. Разыгралась мелодраматическая сцена. Я наотрез отказался вернуться домой. Мама долго совещалась с тетей Полей и ушла несколько успокоенная.

А я вдруг затосковал. Мучила ссора с отцом…

Занятия в техникуме еще не начинались. Дни тянулись медленно. Тоска глодала и грызла. Я утерял чувство юмора, казалось, за эту неделю повзрослел на несколько лет. Сомнения разъедали мозг. Техникум стал чужим, даже враждебным. Словно я его пленник. И вообще, что это за техникум, стоило ли из-за него ссориться с отцом?

В техникуме готовилось торжественное событие: первый выпуск советских артистов первого в мире циркового учебного заведения.

Павлик уже побывал там. И не раз. Возвращался, таинственно улыбаясь.

На все мои вопросы о техникуме отвечал односложно:

— В порядке, Глеб, все в порядке!

Словно что-то скрывал. Зато о нашем будущем разглагольствовал охотно.

— Перспективна, Глеб, разворачивается грандиозная! Иностранцев в наших цирках пока что навалом. Ты же сам видел в Первом цирке. Засилье! Пора уже начать избавляться от них. Так вот на нас надежда. Понятно?

Мне многое непонятно. Но бесполезно лезть к Павлику со своими сомнениями. Начнутся занятия, сам все увижу.

А пока все в тумане, в какой-то тревожной зыбкой дымке… Не хотелось даже встречаться с Лилей: нечем пока похвастаться.

Неожиданно нам прислали открытку на дом. Мы должны были явиться в техникум на следующий день в двенадцать часов. Но на следующий день мы с Павликом уже в девять утра шагали вверх по 5-й улице Ямского поля.

Удивительные улочки есть в Москве. Одноэтажные домишки, дремлющие старушки на лавочках у ворот, скворечни на деревьях. Патриархальная тишина. Мы шагали молча, задумавшись. Но вскоре толчок локтем в бок заставил меня очнуться.

— Снимите шляпы, уважаемые граждане! — что-то чересчур уж весело гаркнул Павлик. — Вы стоите перед святилищем цирковой науки… А что, чем плох?

Мы стояли перед давно не крашенным зданием. Какая странная архитектура! Низенькое круглое кирпичное строение, да еще покрытое сверху высоким остроконечным куполом. Что это — невероятных размеров старый клоунский колпак или выцветший елочный фонарик для детей-великанов?

Были у этого «святилища» даже парадные двери. Но перед ними торчали, словно часовые, высокие стебли пропыленной травы. Давно, видно, не ступала здесь нога человеческая. Вход оказался сбоку, в заборе. Павлик толкнул ногой калитку, и мы вошли во двор техникума. Из-под ног у нас взвилась стайка галдящих воробьев и уселась на крышу кособокого деревянного сарая, из которого доносился стук копыт и заливистое лошадиное ржание. Чуть дальше двор загромождали три огромных облезлых фургона. Вот оно, общежитие-то! Веселые лица иногородних студентов уже торчали из узких дверей фургонов.

— Привет трудягам! — помахал им рукой Павлик и уверенно шагнул к дверям техникума.

Узкий коридор привел нас к какому-то фанерному ящику. На дверце ящика висела стеклянная дощечка с внушительной надписью: «Канцелярия». Здесь, в этой фанерной канцелярии, секретарша вручила мне студенческий билет. Кусок глянцевитого картона, он открывал дверь в мир загадочный, сказочный и тревожный…

Из глубины этого мира уже доносился многоголосый банный гул. Павлик потащил меня внутрь здания.

У входа нас остановил мрачного вида человек с обвисшими усами.

— Предъявляй студенческие, ребята!

— Пора бы, Вавилыч, своих в лицо уже знать, — строго сказал Павлик и, не предъявив билета, прошел внутрь.

А я с удовольствием показал Вавилычу свой билет. Я бы показал его еще хоть двадцати Вавилычам, но, к сожалению, таковых на моем пути больше не оказалось.

И вот я на пороге странного мира. С ума сойти, да ведь передо мной настоящий цирк! Конечно, не такой, как Первый московский, это маленький, обшарпанный, но все же цирк. В центре круглого зала, как и в Первом цирке, помещался манеж. Я уже знал от Павлика, что арену в цирке называют манежем. Здесь манеж был засыпан грязноватыми опилками. На опилках лежал облысевший ковер. И опять же, как в Первом цирке, манеж окружал барьер. Невысокий деревянный барьер был обтянут сверху серой, замызганной мешковиной. За барьером, словно круги по воде, расходились во все стороны места для зрителей. Имелась даже ложа с фанерными бортами, гордо занимавшая центральное место над главным входом в манеж.

Шла последняя репетиция студентов-выпускников, и развернувшуюся перед моим изумленным взором картину по размаху можно было сравнить разве лишь с гоголевской Запорожской Сечью.

Пестрота костюмов, удаль, веселье — все было здесь! Все кувыркалось, скакало, вздымалось, стояло вверх ногами и сотрясало воздух восклицаниями, вскриками, хохотом и даже пением…

Ахнув на весь цирк, кто-то взлетел и перевернулся в воздухе. Рядом со мной воздвигалась целая пирамида из орущих, спорящих человеческих тел. И тут же на барьере стоял кудрявый парень, подбрасывал вверх ярко раскрашенные фанерные кольца и во все горло искажал мотив популярной песенки «Кукарача». Даже под самым куполом раздавалось бормотание. И там трудился выпускник, покачивался на трапеции, балансируя на голове.

Но все покрыл зычный голос голенастого верзилы:

— А ну, братва, расступись, скручу полтора пируэта!

Все закричали, заулюлюкали, давали голенастому «кураж». А тот вихрем ворвался на манеж и, оттолкнувшись от лысого ковра, штопором врезался в воздух да закрутился так, что только мелькнули его длинные ноги и, сорвавшись, улетели неизвестно куда его спортивные тапочки.

Павлик в этой «запорожской» обстановке чувствовал себя Тарасом Бульбой. У него тут оказалось полно знакомых. Он шел вдоль барьера и сеял вокруг приветствия и папиросы. И вот уже кто-то бросил репетицию и потащил Павлика к стоявшему в проходе пианино. Знакомые аккорды фокстрота «Аллилуйя» тут же с треском вырвались из-под крышки расстроенного инструмента и врезались в общий шум и разноголосицу.

Никем не замеченный, присел я в сторонке на места для зрителей. Так вот где предстоит мне провести несколько лет и познать тайны своей необычной профессии? Бурлящий, орущий котел. В голове у меня гудело от оглушающего крика и хохота. А на душе, странное дело, вдруг стало легко и спокойно. С каждой минутой я с удивлением убеждался: все мне здесь нравится. Нет, я теперь ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел. Меня даже охватила гордость. Да и я здесь не посторонний и скоро сам стану участником этого неудержимого извержения энергии и силы.

Вскоре выяснилось, зачем пригласили в техникум нас, новичков. Мы должны были подготовить помещение цирка к выпускному вечеру.

Мне нравилось таскать в манеж свежие, пахнущие смолой желтые опилки, разравнивать их граблями, выбивать ковры, раскатывать на барьере дорожки. Это работа парней. Девчата вешали занавески, мыли окна и места для зрителей. Павлик категорически заявил: белый клоун — интеллектуальный человек и не приспособлен для выбивания и таскания. Он все больше сидел на местах, покуривал и острил. И только когда в зоне работ появлялся кто-либо из начальства, интеллектуальный человек хватал корзину с опилками и натужно кричал:

— А ну, ребятки, давай нажмем! Не отставай, родимые!

Когда работу закончили, был зачитан список счастливчиков, удостоенных чести стоять вечером на представлении в проходе в специальной цирковой рабочей одежде — в униформе, и помогать выпускникам в их выступлениях. Конечно, всем хотелось в униформу, но требовалось только восемь человек. Я остался за бортом. Зато Павлик получил головокружительное назначение — роль шпрехшталмейстера. Шутка ли, он будет стоять впереди всех униформистов в черной бархатной толстовке и объявлять номера программы. А может, даже подыгрывать клоунам. Везет же этому Павлику!

Наступил вечер. Все было готово к началу представления. Цирк сверкал чистотой и выглядел очень нарядным. Был приглашен духовой оркестр. Народ заполнил все места до отказа. Непонятно — то ли это были родственники и знакомые выпускников, то ли неизвестно как просочившиеся жители окрестных улиц.

Павлик с программкой в руке сновал, как ткацкий челнок, из кабинета директора за кулисы и обратно. Вид у него при этом был такой деловой, что кто-то крикнул ему с мест:

— Товарищ директор, давай начинай!

Павлик покраснел от удовольствия.

— Ничего не могу поделать, граждане, еще не приехала приемная комиссия из Центрального управления госцирками.

Наконец комиссия приехала и долго рассаживалась в фанерной ложе. На манеж вышел заведующий учебной частью, высокий худощавый человек с энергичным лицом Шерлока Холмса. Он произнес краткое вступительное слово, в котором наиболее сильно прозвучало набившее оскомину сравнение студентов-выпускников с оперившимися птенчиками, улетающими из родного гнезда. Сравнение очень растрогало сидевших на местах домашних хозяек, и, когда на манеже появился Павлик в бархатной толстовке, они, приняв его за оперившегося птенчика, наградили шумными аплодисментами. Павлик ничуть не смутился. Он поклонился, затем втянул носом как можно больше воздуха, словно собрался глубоко нырнуть, и оглушительно рявкнул на весь цирк:

— Программу выпускного вечера открывают крафт-акробаты братья Серво-ол!

Нестройно грянул оркестр, и на манеж выскочили поразительно непохожие друг на друга два брата-акробата.

Братья выступали с необычайным подъемом. Им дружно хлопали за каждый трюк.

Представление разворачивалось стремительно. Один за другим вылетали на манеж Ольмедо, Юмфи, Райт, Николини… Павлик еще до начала представления открыл мне секрет происхождения всех этих псевдонимов. Секрет был прост: братья Сервол — это Сережа и Володя, прыгуны Юмфи — Юра, Миша и Федя, эквилибрист Ольмедо — Олег Медведев, наездница Райт — Рая Терентьева.

Чушь какая-то! Собираемся избавиться от иностранцев, а сами изобретаем какие-то дурацкие псевдоиностранные ярлыки. Правда, сходство с иностранцами на этом и кончалось. Не было у наших той галантности манер, лоска и расфранченности, какая отличала артистов-иностранцев в программе Первого цирка. Там костюмы ослепительные, все в блестках. У наших трусики да маечки. Вроде бы спортивный стиль. Бедновато, конечно.

Позднее я узнал: отсутствие блесток на костюмах выпускников объяснялось не столько бедностью, сколько все еще остававшимся пролеткультовским отношением ко всему красивому, как отражению буржуазной культуры. Вот и в цирковых костюмах шик рассматривался, как буржуазный пережиток.

Зато в остальном наши ребята с лихвой возмещали отсутствие лоска такой широтой натуры, такой чисто русской удалью и так отчаянно бросались выполнять сложные трюки, что я с гордостью поглядывал вокруг. Так и хотелось крикнуть: «Я тоже студент этого техникума!»

Но вот и долгожданные клоуны, Стефан и Анатоль, — традиционная пара, белый и рыжий. Они еще не закончили своего выступления, а мне уже стало не по себе. Невозможно было сравнить этих Стефана и Анатоля с Максом и Мишелем. Земля и небо! Стефан — какой-то бесцветный, маловыразительный. А размалеванный Анатоль? Далеко ему было до Мишеля! Кривляка… Тоже пытался смешить и даже показывал фокус с яйцом, но разве так, как Мишель? Зрители-то смеялись, а мне было не до смеха.

Вторая клоунская пара окончательно ошеломила меня. Оба вышли в синих комбинезонах и без грима. Долго они выкрикивали различные лозунги и так настойчиво призывали сидящих в цирке граждан выполнить пятилетку за четыре года, словно граждане должны были приступить к этому выполнению тут же, не сходя с места. Застигнутые врасплох граждане отвечали гробовым молчанием. «Комбинезонщики» ушли с манежа лишь под аплодисменты членов приемной комиссии.

Вот так клоуны! Неужели и мы станем такими?

Когда мы с Павликом возвращались после представления домой, я задал ему этот вопрос.

Павлик презрительно фыркнул:

— Давай без паники! Эти ребята барахтались сами по себе, никаких педагогов у них и не было. Занимался с ними кое-кто, наскоком. И вообще клоунада была в дуге. А в этом году, вот увидишь, будут тебе педагоги, будут и уроки.

Я знал цену его оптимизму и все же поверил ему. Он ведь многое мог услышать сегодня в кабинете директора. Да и что мне оставалось делать? Скорее бы начинались занятия!

⠀⠀

⠀⠀ 5 ⠀⠀

Занятия, оказывается, начнутся, как и во всех учебных заведениях, первого сентября. По расписанию, с педагогами.

А пока в техникуме анархия, гуляй-поле… Мы, клоуны, сидим на местах и глазеем, а на манеже кипит работа. Вновь принятые акробаты и жонглеры предъявляют визитные карточки: кто с чем пришел. Кто крутит сальто, кто стоит на руках, кто жонглирует шариками, кольцами, палками. Мы, клоуны, против них просто лодыри. Чем можем похвастаться? Прочитать басню?

Выпускники запаковывали реквизит, готовились к предстоящим гастролям. Иронически посматривали на усилия новичков.

Зашел в техникум и рыжий клоун Анатоль. Он безошибочно определил, кто сидит на местах.

— Привет коллегам! — громко, с явной иронией воскликнул он и уселся среди нас.

Павлик моментально выхватил из кармана пачку папирос. Анатоль закурил, выпустив огромный клуб дыма, спросил:

— Все были на выпускном вечере?

— А как же! — подобострастно улыбнулся Максим Паршонок.

— Ну и как клоунада?

— Блеск! — не медля ни секунды, ответил Павлик.

Анатоль самодовольно улыбнулся. Некоторое время все молчали. Я опустил глаза, боялся встретиться взглядом с Анатолем: ведь если спросит, вряд ли смогу покривить душой.

— Партнер у вас плохой, — неожиданно сказал Роберт Загорский.

Брови Анатоля возмущенно вздернулись.

— А ты кто такой? Судишь, а сам-то что из себя представляешь?

Но Роберт не смутился:

— Вы спрашивали, я ответил…

Анатоль нахмурился, внимательно посмотрел на Роберта и вдруг улыбнулся:

— А в общем, парень, ты прав. Но что поделаешь? Нас всего-то было пять человек, из кого выбирать? Вас больше — ваше счастье. Из вас я бы выбрал…

Он стал беззастенчиво рассматривать нас. Скользнул взглядом по лицам Роберта Загорского и Жоры Вартаняна, несколько задержался на Андрее Глушко и, наконец, остановился на Павлике.

— Это ты, что ли, на выпускном вечере объявлял номера?

— А кто же еще? — выпятил грудь Павлик.

Анатоль хлопнул его по плечу.

— Вот взял бы его, и была бы у нас клоунада — во!..

Он поднял кверху большой палец правой руки.

Павлик аж подскочил на месте.

— Так оставайтесь в техникуме!

— Скажешь тоже! — усмехнулся Анатоль. — Нет, братцы-кролики, я уже артист. У нас направление в кармане, открываем зимний сезон в Туле. Вот так! — Он встал и небрежно махнул рукой: — Бывайте!..

И направился к выходу.

Павлик задыхался от гордости. Все клоуны смотрели на него с завистью и восхищением. Все, кроме Кольки Зайкова, тот сидел несколько в стороне и, казалось, весь был поглощен происходившим на манеже.

А там страсти разгорались. Акробаты, жонглеры… калейдоскоп движений, поз… Сколько труда! Их блеклые репетиционные маечки потемнели от пота. Глаза горят, глотки орут, уже дышат тяжело, а все крутят, бросают, взлетают!..

Мы с Павликом каждое утро, едва позавтракав, мчались в техникум. Я забивался на места и смотрел, очарованно смотрел на манеж, там каждый миг рождались чудеса. И волшебники были неутомимы.

И вдруг все оборвалось. Случай нелепый, жестокий… Девушка-акробатка Лена Матвеева в сутолоке неловко прыгнула через партнершу, зацепилась ногой за ее плечо, упала и сломала руку. Поднялась паника, бегали, звонили по телефону, вызывали «Скорую помощь».

Наконец Лену увезли, и на манеже появился директор техникума Генрих Савельевич.

— Ребята, — сказал он похоронным голосом, — с акробатикой всё! До первого сентября. Кто нарушит — будет исключен…

На местах уселся наш сторож, мрачный Вавилыч, облаченный в драповое пальто чугунного цвета. Его обвисшие усы слегка приподнялись от сознания важности данного ему поручения. Он должен был пресекать всякую акробатику.

Акробаты и сами после случившегося первое время не подавали признаков жизни. Даже жонглеры сидели на местах, хотя их занятия не были запрещены.

Но шоковое состояние не слишком долго длилось у этих здоровенных парней. Вот жонглеры уже выползли на манеж и принялись подбрасывать свои предметы. Акробаты с завистью смотрели на жонглеров и маялись. Ноги у акробатов зудели, руки чесались, энергии хоть отбавляй! Но Вавилыч… Ох этот Вавилыч!

Началась забавная игра. Угостили блюстителя порядка папиросой в надежде, что он выйдет покурить, но он заложил папиросу за ухо и не сдвинулся с места. Его пытались отвлекать, загораживать, а он удивительно легко разгадывал несложные хитрости акробатов.

Тогда в игру включились клоуны. С мест поднялся Роберт Загорский и вышел в коридор. Минуты через три вернулся и очень естественно, без тени улыбки сообщил:

— Вавилыч, вас к телефону!

Усы Вавилыча презрительно зашевелились.

— Чего выдумал! Некому мне звонить по телефону, барышнев нету…

— Можете не ходить, ваше дело, — спокойно сказал Роберт, — но звонят из Отдела социального обеспечения.

Вавилыч дрогнул. К пенсионным вопросам он был явно неравнодушен и с вышеназванным учреждением, видно, уже имел дело.

— Ну смотри, коли соврал!.. — погрозил он пальцем Роберту и направился в канцелярию.

Ликующие акробаты ворвались на манеж, и началась неистовая крутня.

Вернулся Вавилыч с директором.

— Вот гляди, Генрих Савельич, сладу с ними нет, с лиходеями!

Увидев директора, акробаты молниеносно рассыпались по местам. Генрих Савельевич тяжело вздохнул, сокрушенно покачал головой и вдруг сказал:

— Только осторожно, ребята, прошу вас, как можно осторожней!..

И ушел. Вавилыч растерянно смотрел ему вслед.

— Ура! — гаркнули акробаты и приняли неожиданное решение. — Качать Вавилыча!

И Вавилыч взлетел вверх, подброшенный десятком рук. Полы его пальто развевались, усы колыхались, он исступленно и хрипло кричал:

— Душу мою не губите, басурмане вы, нехристи, паралик вас расшиби!..

Как втянул меня этот техникум! Целыми днями торчу на местах. Сколько узнал нового! Все цирковые термины, названия трюков, реквизита запросто употребляю теперь в разговоре. Термины оригинальные. Например, у акробатов: «унтерманы» — то есть «нижние» здоровяки, которые держат на себе других, подбрасывают их, и «оберманы» — то есть «верхние», кого подбрасывают, кто легко взлетает вверх.

Кто же все эти «маны», откуда они? Сначала участники физкультурных кружков или даже просто «дикие» акробаты, таких летом увидишь на любом пляже. А теперь вот, пожалуйста, мечта сбылась, они будущие артисты цирка. Большинство из простых рабочих семей. Но вообще публика самая разнообразная. Есть даже детдомовцы, бывшие беспризорники. Есть и интеллигенты. В основном среди жонглеров и клоунов.

Нас, клоунов, всего восемь человек. Есть еще девятый, Сергей Растворов, он остался от первого выпуска: не выпустился из-за отсутствия партнера. Но никто его пока не видел, он почему-то не появляется в техникуме.

До начала занятий осталось два дня. Занятия… Мы совершенно не представляем, что нас ждет. Пока что разбились на «белых» и «рыжих» и образовали клоунские пары.

Мы-то с Павликом пара давно определившаяся: Павлик — белый, я — рыжий. Смущало Павлика лишь мое имя.

— Вот тоже окрестили… — ворчал он. — У всех порядок: Андрюшка с Максимкой — Анри и Макс! Роберту с Колькой ещё легче — Роберт и Нико. Даже у Евсейки Мишкина выход есть — Евс! И у них с Вартаняном полный порядок — Жорж и Евс! А у нас что? Ну, я-то Пауль. А ты Глеб? Значит, Пауль и Глеб? Нет уж извините!..

Упрек был необоснованный, и все же я мучился. Но вот Павлик хлопнул меня ладонью по спине и радостно захохотал:

— Гениально! Будешь благодарить меня, братуха, всю жизнь! Небольшая перестановочка букв, и ты уже человек. Был Глеб — стал Блег. Понятно? Блег и Пауль! Звучит, а?

Вот голова! До чего ловко выдумал: Блег и Пауль! Звучит солидно.

Павлик моментально набрал полную грудь воздуха и рявкнул:

— Выступают клоуны-смехотворы. Блег и Па-ауль!!

Имя Пауль гулко покатилось под готическими сводами техникума.

⠀⠀

Наконец-то первое сентября!

Мы собрались в классе задолго до начала занятий. Класс!.. Уж никак не напоминало это скромное помещение аудиторию с непроницаемыми стенами. Одна стена класса вообще оказалась фанерной и отлично пропускала галдеж акробатов извне.

В классе было тесновато от многочисленной мебели. Длинные черные исцарапанные столы, простые скамейки и поломанные венские стулья стояли в разболтанном строю. А возглавлял это потрепанное войско небольшой квадратный столик для педагога. Из угла класса презрительно глядело на расшатанный строй покривившееся на один бок, облупленное пианино. И конечно, вызывала смех висевшая на стене фанерка с намалеванным на ней грозным административным приказом: «Категорически воспрещается портить столы, скамейки и стулья! Администрация».

Что-то уж очень нервно ожидали мы первого занятия. Слонялись по классу, обменивались заезженными шутками, искусственно улыбались и зачем-то подмигивали друг другу. Только Павлик был невозмутим; он небрежно развалился на стуле, заложив нога за ногу.

Звонок раздался внезапно, и все кинулись по местам. Дверь резко распахнулась и пропустила в класс стремительную худощавую фигуру завуча и пожилого невысокого человека, странно одетого. На нем был черный, какой-то дореволюционный сюртук, черный галстук, в руках записная книжечка в черном клеенчатом переплете и даже с пенсне у него свисал сбоку черный шелковый шнурок. Вид необыкновенно старомодный, но такой строгий, что даже Павлик слегка выпрямился. Завуч громко, как шпрехшталмейстер, объявил, что курс мастерства актера будет вести у нас артист театра ВЦСПС Василий Петрович Доброхотов. Черный человек с достоинством поклонился, и завуч исчез.

Василий Петрович занял свое место за квадратным столиком, положил перед собой записную книжечку и помолчал. Он начал говорить, только когда восстановилась полная тишина. Говорил торжественно, но не повышая голоса.

— Друзья мои! Вы вступаете в новую, трудную, но вместе с тем радостную жизнь. Отныне вас ждет самое большое счастье на земле — творческий труд!

Дальше он говорил о том, каким чистым, каким целеустремленным, а главное, трудолюбивым должен быть человек, посвятивший себя искусству. А потом знакомил с основами системы Станиславского. Его объяснения казались удивительно простыми и ясными. Правда — вот к чему надо стремиться в искусстве. Не изображать чувство, а чувствовать по-настоящему, как в жизни.

Что это? Неужели открылась первая и, видно, огромной важности тайна нашей профессии…

Урок пролетел незаметно. В перерыве мы высыпали во двор. Все утро нудно моросил мелкий дождь, а к перерыву, словно по заказу, прояснело. Даже выглянуло солнышко. Чистенькие, будто промытые дождем, облака весело катились по голубому небу. Пахло прелыми листьями. После душного класса мы, как рыбы, выброшенные на берег, жадно хватали широко раскрытыми ртами прохладный влажный воздух. На душе было легко и радостно. Мы делились впечатлениями, причем кричали все сразу, отпихивали друг друга локтями; шум стоял, как на базаре. Голос Павлика перекрыл все остальные.

— Скукота все это, братцы, савур-могила! — кричал Павлик. — Зачем нам эти теории Станиславского? Мы не МХАТ — мы клоуны. Научи нас громко смеяться, громко плакать, смешно двигаться… Вот наше дело!

Ох этот Павлик! Уже и Станиславский для него не авторитет. Ну что плетет: громко смеяться, громко плакать… Ведь надо-то как в жизни. Вот уж как я сейчас рад, а ведь не хохочу как сумасшедший!

Но странно: многие соглашались с Павликом.

И вдруг я вспомнил: Мишель, мой любимый Мишель, когда радовался, громко хохотал, смешно двигался.

Вот тебе и раз! В самом деле, разве может клоун вести себя на манеже, как обыкновенный человек, как в жизни? А ведь когда слушал Василия Петровича, все казалось так просто и ясно…

Но тут же успокоился. Баламут этот Павлик! Разве можно сейчас делать выводы? Всего-то было одно занятие.

Мы продолжали галдеть и возбужденно спорить. Только Зайков стоял поодаль, скрестив руки на груди, и посматривал на всех с усмешкой, словно ему все было ясно.

Павлик сразу невзлюбил Зайкова:

— Дохляк! Вечно фыркает, морщится, все ему не так!

Да, странное впечатление производил Зайков, даже неприятное…

Второй урок начался с практических занятий. Столы и скамейки были сдвинуты к стене.

— Приступим к этюдам, — сказал Василий Петрович.

Класс оживился. Теперь-то мы знали, что такое этюды.

— Не удивляйтесь, — продолжал Василий Петрович, — я сразу предложу вам очень трудный этюд. Так мне нужно. Если у кого не получится, не смущайтесь, — мягко улыбнулся он и заглянул в свою книжечку. — Зайков!

Колька покраснел и неуверенно вышел на середину.

— Вот вам задание: вы возвращаетесь домой, открываете дверь и входите в свою комнату. То, что там увидите, вызовет у вас соответствующее чувство. Если почувствуете искренне, мы догадаемся, что вы там увидели. Подумайте не торопясь. Когда будете готовы, скажите.

Класс загудел. Каждый шепотом сообщал другому, как бы этот этюд сделал он сам.

Колька еще больше покраснел, закусил губу и уперся взглядом в пол. Василий Петрович спокойно ждал. Но вот Колька поднял голову и сказал прерывающимся голосом:

— Я готов…

Класс затих.

— Ну, пожалуйста, — кивнул Василий Петрович.

Колька шагнул вперед, взялся за воображаемую ручку несуществующей двери и потянул ее на себя. Мне даже почудился скрип открываемой двери. А Колька шагнул в комнату, и на лице его вдруг отразилась ослепительная радость. Весь класс засмеялся.

Вот вам и Зайков!

— Очень хорошо, — словно с облегчением вздохнул Василий Петрович. — Ну разве можно было ему не поверить? А теперь каждому из вас уже легко вообразить, конечно в меру своей фантазии, что он там увидел.

— Стипендию! — громко сказал Павлик.

Опять все засмеялись. Василий Петрович внимательно посмотрел на Павлика, раскинувшегося на стуле.

— Боюсь, кто к занятиям будет относиться несерьезно, никогда стипендию не увидит.

У Павлика запылали уши.

— А почему надо быть серьезным? Мы клоуны…

— Будущие клоуны, — поправил его Василий Петрович, — а пока еще только студенты. И пожалуйста, относитесь к занятиям серьезно… Теперь прошу вас, — пригласил он Павлика. — Задание то же.

Павлик нехотя встал со стула. Не скрывая раздражения и не задумавшись ни на секунду, рванул воображаемую дверь, шагнул вперед и застыл на месте с бессмысленным выражением лица. Что он почувствовал? Никто ничего не понял. А Павлик спохватился и сердито пробормотал.

— Надо ведь еще что-то придумать…

Он воздел очи к потолку, но простоял в этой глубокомысленной позе всего несколько секунд. Затем опять рванул дверь, шагнул в комнату и сразу шарахнулся обратно, выпучив глаза и закусив зубами кулак.

И тут же пошел и сел на место.

— Поверили вы ему? — обратился Василий Петрович к классу.

Класс молчал.

— Что вы увидели?

Павлик не ожидал вопроса, дернулся было и привстал, но, махнув рукой, плюхнулся обратно на стул.

— Я уже не помню…

К моему удивлению, Василий Петрович казался довольным.

— Это очень нужный нам пример. Простите, как ваше имя? — спросил он Павлика.

— Пауль Колышкин.

— Так вот, друзья мои, Павел Колышкин решил испугаться и придумал, как он это изобразит. И он действительно «изобразил» испуг. Вот почему мы и не испугались. К сожалению, он даже не потрудился придумать причину, вызвавшую испуг, поэтому ничего не увидел и ничего не почувствовал.

Я разозлился на Павлика. Было обидно за него и стыдно. Конечно, он мог бы сделать этот этюд не хуже Кольки Зайкова. И зачем полез в бутылку?

Василий Петрович опять заглянул в свою книжечку.

— Загорский!

Роберт слегка побледнел, но довольно твердо вышел на середину.

— Задача та же самая, только скажите нам заранее, что вы увидите в своей комнате?

— Труп, — сразу выпалил Роберт.

Класс возбужденно загудел.

— Что ж, пожалуйста, — чуть заметно улыбнулся Василий Петрович.

Роберт спокойно шагнул к двери, он даже что-то весело насвистывал, не торопясь пошарил в кармане, достал ключ и отпер дверь. Вот он вошел в комнату и вдруг отшатнулся. Глаза его остекленели, челюсть отвисла, и всем стало не по себе. Класс затих.

— Ну спасибо, — нарушил тишину Василий Петрович. — Комментарии, по-моему, излишни.

Роберт обвел всех торжествующим взглядом и сел на место.

Следующим вышел Евсей Мишкин.

— Задание не меняется, только, пожалуйста, не пугайте нас больше, — усмехнулся Василий Петрович. — Придумайте что-нибудь… впрочем, что угодно.

Мишкин смешно вытянул лицо и подмигнул классу. Класс замер в предвкушении удовольствия. Евсей уже заранее давился от смеха; он открыл дверь и еще на пороге стал извиваться и прикрывать глаза рукой. Класс едва сдерживал хохот.

— Достаточно, — сухо сказал Василий Петрович. — Что же вы там увидели?

Евсей пылал.

— Не совсем одетую… даму.

— Садитесь, — строго сказал Василий Петрович и отметил что-то в своей книжечке.

— Колышкин Глеб!

Я ждал вызова и все же вздрогнул. Но вышел вперед спокойно. Я ведь уже давно обдумал свой этюд. В моей комнате будет разбито окно и разбросаны вещи. Тут легко изобразить досаду и много действовать.

— Все то же самое, только обнаружите вы в своей комнате письмо любимого человека, — неожиданно услышал я. И ужасно смутился. Лиля… Почему-то показалось, весь класс знает о Лиле. Не растрепался ли Павлик? Пронзил его прямо-таки рентгеновским взглядом. Тот сидел позевывая. Нет, не разболтал.

Письмо я обнаружил на полу, подсунутым под дверь. Быстро оторвал кромку и нетерпеливо дунул в конверт, чтобы края разошлись. Класс оценил мою находчивость одобрительным гулом. На воображаемом листке бумаги плясали удивительно веселые, такие знакомые буквы-раскоряки. Лилин почерк!

О чем могла писать мне Лиля? Упрекала, конечно, я ведь еще так и не встретился с ней. Гнусный эгоист, погряз в своих переживаниях…

— Ну, садитесь, — вдруг услышал я и очнулся.

Василий Петрович проводил меня доброй улыбкой.

Я сел на место взволнованный и одобрением педагога и воображаемыми Лилиными упреками.

— Георгий Вартанян!

Жора вскочил со стула, вытянул руки по швам и двинулся к центру класса строевым шагом. Но в этот момент раздался звонок, Жора сделал четкий поворот и тем же строевым зашагал обратно, вызвав всеобщий смех.

В этот день клоуны должны были по расписанию заниматься еще акробатикой и жонглированием. Эх и опозорились клоуны в акробатике! Даже самый простейший трюк — кульбит, то есть кувырок на земле — и тот не удавался. Гул стоял от ударов: то головой, то копчиком. Сидевшие на местах акробаты задыхались от восторга и подавали советы:

— За штаны держись, ребята, не выбить бы дно!

— Разбег коротковат, начинай от Белорусского вокзала!

Пошел брать разбег Колька Зайков.

— Ну всё! — сказали акробаты. — На старте Геркулес костей! Готовь носилки. Последний рейс!

Но неожиданно для всех Колька довольно чисто скрутил передний, а затем и задний кульбиты. Клоуны рты разинули от удивления. Акробаты исступленно кричали:

— Ай, худоба! Сергей Сергеевич, оденьте ему лонжу, пусть сальто попробует!

Сальто? Вот это да! Прыжок вверх и переворот в воздухе. Это вам не кульбит!

Пожилой, лысый Сергей Сергеевич, удивительно не похожий на преподавателя акробатики, одел на Кольку ручную лонжу, кожаный пояс с веревками по бокам. В манеж выскочили два здоровенных акробата и взялись за концы веревок.

— Не дрейфь, худой, подкрутим, — подбадривали они Зайкова.

— Плечи посылай наверх вместе с руками и тут же резко бери группировку, — инструктировал Сергей Сергеевич.

Колька выполнил все указания, взлетел вверх, акробаты подкрутили его и… Вот он, глупо улыбаясь, уже стоит на ногах, и рев акробатов сотрясает стены техникума. Первое сальто — вроде первого пересечения экватора! Огромные ладони одобрительно бьют Кольку по костлявым плечам и спине.

— Бросай клоунаду, чудак, давай к нам на подкидную, верхним будешь!

Ну и Зайков! Откуда такие способности? Человек-загадка…

Жонглировали все плохо. Беспомощно перекидывали с ладони на ладонь деревянный шарик. Преподавательница жонглирования, Людмила Николаевна Кальвини, бывшая артистка цирка, полная флегматичная женщина, скептически посматривала на усилия клоунов и только покачивала головой.

Голодные, возбужденные, возвращались мы с Павликом домой все по той же дремотной улице. Шли под горку. Летели!

Солнце уже скрылось, листья деревьев потемнели. Пронизывал ветер, стало холодно. Осень давала о себе знать. Наши с Павликом легкие куртки продувало насквозь. Но нам было жарко.

— А завтра техника речи, танец и общеобразовательные предметы, — с удовольствием подумал я вслух.

— Хочешь сюрприз? — Павлик остановился. — От общеобразовательных мы с тобой освобождены. Кланяйся мне в ножки.

Изумление, отразившееся на моем лице, доставило Павлику неизъяснимое удовольствие. Он рассмеялся и снова зашагал вдоль улицы:

— А как же! Законченное среднее образование. Я доказал завучу: пусть пыхтит тот, кто только семилетку окончил. Представляешь, какая законная житуха разворачивается? Будем посещать одни специальные.

— А нельзя ли и от специальных освободиться?

Павлик словно не заметил моей иронии, он сердито фыркнул.

— Не плохо бы! Особенно от этого Васи… Эх, чувствую, будут у меня с ним стычки!

Хорошо, что он сам заговорил об этом.

— Если честно, Павлик, ты был сегодня не прав…

— Ну, поехал со своими нравоучениями! — оборвал меня Павлик. — Уж не думаешь ли ты, что я и в самом деле не смог бы сделать этот паршивый этюд?

— Уверен, что смог бы, — поспешно сказал я.

— Да мне это раз плюнуть! Но считаю, нам эти этюды ни к чему.

— Как ни к чему? — я едва поспевал за Павликом. — По-моему, это как тренировка. Ну как гаммы, что ли, для пианиста.

— Вот-вот! Осточертели мне эти гаммы!

— Но ведь без них не смог бы ты сыграть, скажем, «Аллилуйя»!

— Нашел с чем сравнивать! Цирк — это такое дело!.. Несравнимо ни с чем, ни с каким искусством. Хочешь знать, какой педагог нам нужен? Настоящий клоун. Такой, как Макс или Мишель. Принес бы он нам несколько клоунских антре, мы бы их выучили наизусть, а потом… Эх, Глеб, представляешь, сам Мишель показывал бы тебе, как надо что делать, а ты бы повторял за ним все. Вот это занятия, вот это школа!

Я даже растерялся. С одной стороны, до чего же заманчиво заниматься с самим Мишелем, с другой — как же можно так без подготовки, сразу браться за клоунские антре? Ведь это большие сюжетные комические сцены.

Но не стал я сегодня возражать Павлику и спорить с ним. Еще поссоримся! А уж так не хотелось портить радостное настроение, оставшееся от первого дня занятий.

⠀⠀

⠀⠀ 6 ⠀⠀

После обеда Павлик завалился на кровать.

— Храпану часишко, — заявил он, потягиваясь.

А я решил сегодня во что бы то ни стало увидеть Лилю. Не видел ее, казалось, целую вечность.

К дому Лили (он ведь и мой дом) подходил с трепетом, озираясь, не наткнуться бы на отца. У самых ворот кто-то обхватил меня сзади, две маленькие теплые ладошки легли мне на глаза.

— Лиля!..

— Как ты узнал?

— Я шел к тебе… и думал о тебе.

— Вот как? А я не знала, что и думать. Столько времени ни слуху ни духу. Канул…

Я все еще опасался встречи с отцом.

— Пойдем, Лиля, отсюда куда-нибудь… на набережную, что ли.

— Почему на набережную? Может, ты поступил в мореходное училище, а не в это свое шутовское заведение?

— Вот какого мнения ты о моем техникуме?

— Пока никакого. Вы же еще ничего не соизволили сообщить, уважаемый арлекин.

— И вы, уважаемый невропатолог, тоже молчите. Как у тебя там, в медицинском?

— Нормально. Ведь это обычный институт, не то что твой техникум.

— Лилька! Если бы ты знала, как там интересно!

Я потащил Лилю вдоль улицы и, захлебываясь, стал рассказывать ей все о техникуме. Об оригинальности здания снаружи и внутри, об энтузиазме студентов, о первом дне занятий… Лиля слушала не перебивая, глаза ее то загорались, то гасли, и невозможно было понять, разделяет она мой восторг или нет.

Мы поравнялись с кинотеатром «Корсо». Таких киношек с громкими вычурными названиями: «Арс», «Артес», «Экспресс» — в Москве хоть пруд пруди. В «Корсо» мы с Лилей бывали не раз, сейчас там шла «Розита».

— Ой, Глеб, Мери Пикфорд!.. Пошли?

Мери Пикфорд покорила нас. Мы вышли из кино восторженные.

— Какое это, наверное, счастье — быть такой актрисой… — вздохнула Лиля.

— И вообще быть в искусстве, — подхватил я, поворачивая разговор в нужное мне русло. — Неважно где: в кино, в театре, в цирке…

Лиля вдруг засмеялась:

— Верно! Лишь бы отделаться от математики. А там выбирай… Да, Глеб, это ты ловко придумал. Удачный маневр.

— О чем ты? — не понял я.

— Об искусстве, — подмигнула она, — об искусстве маневрирования. Ты такую пилюлю преподнес своему отцу: клоун! Он теперь будет согласен на любой вуз. Давай к нам, в медицинский?

Я похолодел. Искусство маневрирования…

— Значит, ты решила, что в техникуме я временно? Что это маневр?

— Не станешь же ты уверять меня, что в самом деле будешь клоуном?

Я разозлился:

— Стану уверять. Да, я буду клоуном.

— Не смеши, Глеб, ты еще не клоун.

— А ты не остри. Я говорю серьезно… слышишь, серьезно!

Она взглянула на меня с удивлением. Затем удивление в ее взгляде сменилось отчуждением.

— Ну и ну!.. Не ожидала…

— Считаешь, клоун — это позор?

Она смотрела на меня уже с сожалением.

— Ну, знаешь… По-моему, смешно даже об этом спрашивать.

Я задыхался от возмущения. Хотелось доказывать, убеждать, но я чувствовал, видел по ее лицу: все мои усилия будут напрасными.

Мы шли и молчали. Да так и промолчали всю дорогу до самых дверей ее квартиры. Здесь мы всегда расставались.

— Ну, я пойду… — сказала Лиля.

— Когда встретимся?

Она пожала плечами:

— Теперь не скоро…

— Почему?

— Первый курс… так трудно. В медицине, оказывается, столько разных названий! И все надо знать назубок. Сижу до поздней ночи. Понимаешь?

— Понимаю. Чего тут не понять…

И она ушла.

Конечно… чего ж тут не понять… не хочет встречаться.

Я вышел во двор, стоял долго, бессмысленно глядя вокруг. Обида, горечь, возмущение одолевали.

Не хочет встреч. Ее шокирует!.. Ну и пусть! Не хочет — не надо, набиваться не стану. Клоун! Что она в этом понимает? Ничего, я докажу… Всем докажу!..

Я осмотрелся, и сразу защемило сердце. Смутные в вечерних сумерках очертания двора вдруг стали отчетливыми, узнаваемыми. Как все знакомо! Здесь прошло мое детство, моя юность, здесь впервые увидел еще маленькую курносую Лильку, здесь знаком мне каждый камень, каждая ветка на дереве… Почему так тихо и темно в нашей квартире? Словно с моим уходом там замерла вся жизнь…

Только из окна комнаты мамы лился приглушенный зеленым абажуром, мягкий грустный свет настольной лампы. Мама!.. Как тяжело ей без меня!..

⠀⠀

Мама пришла к нам в воскресенье утром.

Мы с Павликом сидели в нашей комнате и курили. Дымили открыто, не прячась. После первого же дня занятий Павлик заявил дома во всеуслышание, что мы теперь уже взрослые люди и демонстративно сунул папиросу в рот. Произошла ожесточенная, но короткая схватка с родителями. Павлик держался как бульдог. Тетя Поля сдалась очень скоро и даже перешла в лагерь противника. Дядя Боря сражался дольше. Он чертыхался необыкновенно виртуозно, но когда его фантазия иссякла, капитулировал. Теперь мы дымим не стесняясь.

Я сидел спиной к двери и не заметил, как вошла мама. Павлик увидел ее сразу и спрятал было руку с папиросой за спину, но тут же опомнился и эффектным жестом бросил папиросу обратно в угол рта. Я страшно покраснел и держал свой окурок, как скорпиона. Мама покачала головой.

— Уже куришь, Глеб?

Я молчал и чувствовал себя последним негодяем. Не дождавшись ответа, мама неожиданно сказала:

— Глеб, отец просит тебя вернуться домой.

Даже мурашки побежали по спине. Отец просит… Неужели согласен на все? Но мама продолжала:

— Еще можно поступить в институт в этом году, есть дополнительный набор.

Да что же это, до сих пор считают меня капризным ребенком? Мама так и сказала:

— Брось дуться, Глеб. Упустишь последнюю возможность, пропадет целый год.

Ну как ей втолковать?

— Ничего ты, мама, не поняла! Я мечтаю стать цирковым артистом, понимаешь, мечтаю! И это серьезно.

Она не верила. На ее лице так и было написано: что ж, подождем еще. Она только вздохнула:

— Как ты упрям!

Затем открыла свою сумочку, достала и протянула мне какой-то сверток. Я чуть было не взял его, но вдруг отдернул руку, как от куска раскаленного железа. В ее руке были деньги. Деньги отца!

— Но не обязан же дядя Боря покупать тебе… папиросы. Стыдно, Глеб!

— Не стыдно, мама, — твердо сказал я. — Начну зарабатывать, все верну дяде Боре, все до копейки!

— Зря вы волнуетесь, тетя Лена, — вмешался Павлик. — Глеб уже на днях будет зарабатывать. Скоро начнутся репетиции пантомимы в Первом цирке. Кого-кого, а уж нас-то с Глебом определенно возьмут. И вообще, деньги на папиросы, ха! В крайнем случае чинарики подберем.

Мама в который уж раз вздохнула.

— Чинарики… Ну чему могут научить в этом техникуме?.. Мы ждем тебя, Глеб, слышишь?

И она вышла из комнаты.

Мама! Конечно, она заботится нс об оскорбленном самолюбии отца. Только обо мне. Наверное, считает, что я мучаюсь. Из-за своего упрямства. Как она ошибается! Мне нравится этот техникум. Очень нравится!

⠀⠀

⠀⠀ 7 ⠀⠀

Павлик, как всегда, оказался прав. Уже через неделю в Первом цирке начались репетиции водяной пантомимы «Москва горит, или 1905-й год».

Этот острый политический памфлет Маяковский написал специально для цирка и часто сам приходил на репетиции. Даже на репетициях было интересно смотреть, как на манеже возникают то дворцовые покои, то московская площадь с баррикадами, то вдруг огромный конус аллегорической «пирамиды классов» спускается из-под купола. А в конце пантомимы манеж превращался в бассейн, и мощные потоки воды, подсвеченные разноцветными огнями, со всех сторон обрушивались в этот бассейн.

Участников требовалось огромное количество, так что в пантомиму попали все студенты техникума. Для иногородних это было настоящим спасением. Стипендия на первом курсе полагалась только круглым отличникам. А «круглым» быть очень трудно. У многих «углы» так и выпирали, и все больше, конечно, по общеобразовательным предметам. Уже дважды милиционер приводил к директору техникума иногородних, уличенных в краже продуктов на рынке.

Теперь иногородние зарабатывали. Не так чтобы очень, но на жизнь хватало. И жизнь казалась прекрасной. А тут еще нам выдали пропуска, и мы каждый вечер гордо входили в Первый цирк как свои люди, через служебный вход. Затем торчали на приставных местах или где-нибудь за прожектором и затаив дыхание в двадцатый раз смотрели одну и ту же программу.

А ночью, после представления, сами заполняли манеж, репетировали с невероятным энтузиазмом. Особенно нравилась нам сцена боя рабочих с городовыми на баррикадах. Тем, кто изображал рабочих, выдали настоящие винтовки, и треск от щелканья пустыми затворами не прекращался ни на минуту.

Сегодня репетиция проходила без вольностей. С нами, студентами, репетировал не главный, а второй режиссер. Вообще-то он не злой, этот тучный, медлительный человек, но сегодня больше обычного хмурился, был чем-то недоволен. Вот он хлопнул в ладоши, остановил репетицию и задумчиво почесал свое голое темя.

— Вот что, хлопцы, надо оживить сцену боя. Будет так: во время перестрелки один рабочий быстро перебегает через площадь. Раздается залп — рабочий падает. К нему спешат две девушки-санитарки и уносят раненого за баррикады. Так вот, кто хочет…

Ему не удалось закончить фразу: Павлик уже выскочил вперед и поднял руку. Режиссер окинул его фигуру одобрительным взглядом и крикнул:

— Приготовься!

Все курки были взведены.

— Пошел!! — отчаянно закричал режиссер.

Он, видно, надеялся неистовым криком обратить верзилу Павлика в испуганную лань. Но Павлик, добившись роли, явно желал растянуть удовольствие. Он бежал не спеша, как сытый лев, и гордо поглядывал на сокурсников.

— Залп! — скомандовал режиссер.

Дружно щелкнули затворы, и Павлик упал на опилки. Упал солидно, словно опрокинутый шкаф. Режиссер поморщился.

К Павлику бросились две студентки-акробатки Ира Калиновская и Аля Воронкова. Они попытались поднять Павлика, но оторвать от манежа им удалось только его плечи и ноги. Все остальное, при попытке девушек продвинуться вперед, плугом бороздило опилки. На баррикадах раздался дружный хохот. Девушки бросили Павлика. Ира смеялась вместе со всеми, Аля сердито смотрела на режиссера.

— Что вы уставились на меня? — крикнул ей режиссер. — Я ведь не выскочу на манеж и не потащу вместо вас этого здоровенного лоботряса. Возьмите кого-нибудь полегче.

— Пусть он… — Аля указала на меня.

Моя фигура, видно, не произвела на режиссера должного впечатления. Он опять поморщился, но, махнув рукой, сердито крикнул мне:

— Приготовься!

Снова взведены курки.

— Пшел!! — взвыл режиссер.

Я рванулся вперед и, чувствуя смертельную опасность, пригнулся к земле. Раздался условный залп. Словно что-то ударило меня под ребра и заставило выпрямиться. Сработало воображение, мне показалось, будто я и в самом деле ранен. Схватившись за бок, начал медленно оседать. Вдруг силы оставили меня, и я упал на землю.

— Молодец! — закричал режиссер.

Девушки подхватили мое безжизненное тело и довольно легко унесли за баррикады.

— Очень хорошо! — крикнул нам вслед режиссер и удовлетворенно выпятил свой бочонкообразный живот.

Но самое большое удовлетворение испытал, конечно, я сам. Как легко дался мне этот эпизод! Ба, да ведь это тот же этюд… Так вот к чему ведут занятия актерским мастерством! Ай да Василий Петровйч! А как приятно быть в центре внимания…

Я не удержался и с благодарностью посмотрел на Воронкову, но тут же отвернулся и отошел. Опять эта непонятная улыбка, опять ее губы уже сложились, чтобы выпалить ненавистное мне слово. Как долго она будет казнить меня, красивая, но безжалостная насмешница?

Да, удивительно красивая она девчонка. По выговору из простой семьи, а внешность прямо аристократки. Стройная, огромные голубые глаза, тонкий нос, водопад желтых вьющихся волос… Когда увидел ее в первый раз, невольно засмотрелся. Вот и вся моя вина. А Воронкова заметила мое потрясение и насмешливо закричала:

— Какой хорошенький кудрявый барашек! Бя-аша!

Я отскочил от Альки как ошпаренный. Не хватало мне еще этого идиотского прозвища. И так уже прицепили кличку: Малыш. Я огибал теперь Воронкову за версту, чтобы не напороться на «бяшу». И все же однажды опозорила она меня на весь техникум.

Как-то после уроков, на тренировке, унтерман Степан Зыков заткнул за пояс высоченный шест, или, по-цирковому, перш. Акробаты всегда оставались в манеже после занятий, тренировались самостоятельно.

— А ну, кто полезет? — Взгляд Степана остановился почему-то на мне: — Эй, клоунада, не сдрейфишь?

Акробаты относились к нам, клоунам, не то чтобы неуважительно, но как-то снисходительно, с сожалением, как к физически неполноценным людям. Я никогда не лазил на перш. Верхний конец перша уходил под самый купол, лезть на него без предохранительной веревки — лонжи, конечно, рискованно. Но на карту был поставлен престиж класса клоунады, и я полез. Кто-то подсадил меня, я ухватился за перш, но тут раздался крик:

— Куда, без лонжи?.. С ума сошли! Моего барашка…

Воронкова схватила меня за ноги, сдернула вниз и шлепнула ладонью пониже спины.

Хохот акробатов оглушил меня. И я возненавидел Альку.

Большинство ребят уважают ее. Крепкий орешек! Но кое-кто побаивается. Павианы. В техникуме прозвища давали быстро и ядовито. Павианами называли любителей поухаживать за девочками. Нашлись и у нас такие. В первые же дни учебы павианы сунулись к Воронковой со своими пошловатыми ухаживаниями. Как она их отбрила! Мало того, и к другим девчатам не подпускала. Почему взяла на себя роль опекунши, непонятно. Особенно опекала симпатичных девчат, привлекательных. Взять Иру Калиновскую. Вроде бы некрасивая девчонка, нос уточкой, а сколько в ней обаяния! Мягкая, грациозная, словно кошечка. И всем она улыбалась. От улыбки лицо ее удивительно расцветало. Павианы уже засуетились вокруг нее. Но Алька — вот потеха! — прямо в лицо крестила их пошляками. Ира стала, конечно, сторониться этих ухажеров. Теперь павианы, увидев Альку, скрипят зубами.

Но я-то не павиан, за что она меня-то казнит? Дошел до того, что хотел просить ее, даже умолять не называть барашком. Не позволила гордость. Решил действовать иначе: не замечать Альку. Встречусь, буду смотреть как сквозь стекло. Так и сделал. А ей хоть бы что, «барашек» — и все тут. Прямо хоть беги в парикмахерскую стричь свои кудри под «ноль».

Теперь каждая репетиция для меня и радость и мучение. С необычайным восторгом умираю на баррикадах и тут же сгораю от стыда. Воронкова тащит меня за кулисы, а на ходу гладит по голове и шепчет: «Барашек, бя-аша!» Я делаю отсутствующее лицо и безразлично смотрю в небо. Но разве этим ее прошибешь? Каждую репетицию повторяется то же самое. Ох, кажется, дождется она, выпалю ей в глаза все, что о ней думаю!

Целый месяц пантомима шла при переполненном до отказа цирке. Успех огромный. И вот конец…

Загрустили студенты. Особенно иногородние. Кончилась обеспеченная жизнь. И не только поэтому. Нравилось всем приходить вечером в цирк, гримироваться, одеваться, отчаянно драться на баррикадах. А теперь даже и не войдешь в цирк, пропуска наши, с окончанием пантомимы, аннулировались.

Грустно было и мне. Конечно, не из-за материальных потерь. Хотя приятно было получать свои первые заработанные деньги и всё до копейки отдавать тете Поле. Больше всего жаль расстаться с эпизодом, в котором был центром внимания. И лишь с большим облегчением освобождался от объятий Воронковой.

Появились свободные вечера. Как захотелось увидеть Лилю! Мешала гордость. Навязываться… Да и захочет ли она встречаться со мной? Нелепо думать, что она вдруг переменит отношение к моему цирковому будущему, что бы я ей ни рассказывал. А впрочем, пусть не переменит, но не может, не должна Лиля так вдруг отказаться от многолетней дружбы. Даже из-за моего циркового будущего. Встретимся, потолкуем, там видно будет…

И я сломал свою гордость, три вечера подряд заходил к Лиле, но ни разу не застал дома. А ведь ей говорили, что я заходил, что зайду еще. Могла бы, кажется, через своих домашних передать, когда могу застать ее. Не передала… Что ж, все ясно. Больше не унижусь…

Забыть, забыть!.. С головой уйти в техникумовские дела.

А дела там приняли неожиданный оборот. Опять милиционер привел с рынка иногородних, стащивших продукты.

Затрата энергии у акробатов колоссальная, аппетит небывалый, а деньги, полученные за участие в пантомиме, уже иссякли. И вот результат: кража на рынке. Директор техникума заметался. Наш добрый, толстый, сентиментальный директор, в прошлом силач-борец Генрих Савельевич Нортон, голыми руками гнувший подковы, растерялся, как ребенок, вздыхал и даже прослезился. Казалось, выхода не было…

⠀⠀

И вдруг кто-то подкинул ему спасительную идейку: организовать платные выступления студентов под видом производственной практики в небольших окраинных клубах.

Невиданными темпами создавались в стране заводы, электростанции. Всюду строительные леса. На стройки первой пятилетки стекались в Москву из деревень строители-сезонники. Для них на окраинах столицы были построены громадные деревянные бараки-общежития. И небольшие клубы. Вот здесь-то и открывалось широкое поле деятельности для студентов-практикантов.

Генрих Савельевич ухватился за эту идейку, как за ковер-самолет, и полетел в Центральное управление за разрешением.

А через два дня в техникуме появился коммерческий директор, низенький круглый Яков Борисович Слонимский. Студентам сразу понравился этот добродушный толстячок. Он то и дело выпаливал каким-нибудь самодельным афоризмом и при этом многозначительно прикладывал указательный палец к нижней отвисшей губе.

Студенты облепили его со всех сторон, и Слонимский громогласно объявил:

— Кто хочет участвовать в концертах, должны срочно готовить номера самых различных жанров, пригодных для исполнения на сцене.

Посыпались вопросы:

— Пойдут ли на наш концерт зрители?

— Пусть это вас не волнует, — уверенно отвечал Слонимский. — Один заголовок афиш чего стоит: «Цирк на сцене!»

— Какая оплата за выступление?

— Небольшая, но… — Тут указательный палец Якова Борисовича коснулся нижней мясистой губы. — Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан!

Студенты сразу уловили скрытый смысл этого гениального философского изречения. Все бросились готовить номера «самых различных жанров, пригодных для исполнения на сцене». Участвовать в концертах хотелось всем.

Даже откуда-то появился оставшийся от первого выпуска клоун Сергей Растворов. Он высокомерно заявил, что в концертах берет на себя роль шпрехшталмейстера, и вызывающе посмотрел на первокурсников. Но никто не оспаривал у него эту роль. И Растворов подобрел. Нам с Павликом он даже предложил помощь в постановке клоунского антре. Павлик чуть не подпрыгнул от восторга. Моего мнения не спросили и быстро приступили к делу.

Растворов развалился на стуле, а мы с Павликом вытянулись перед ним, как школьники.

— Есть у меня одно проверенное антре, битая карта, — многообещающе прищурил глаз Сергей Растворов, которого Павлик уже называл Сержем.

И Серж изложил содержание антре. Оно было несложным. После неизбежного восклицания белого клоуна: «Добрый вечер, уважаемые граждане!» — между ним и шпрехшталмейстером завязывается вступительный диалог, обильно сдобренный «салонными» выражениями: «Будьте добры, не откажите в любезности, скажите, пожалуйста, вы не видели моего партнера?» — «О нет, к величайшему сожалению, не видел!» — «Ах, возмутительно! Он, наверное, как всегда, опаздывает!»

В этот момент за кулисами, согласно развитию сюжета антре, возникает шумовой эффект, состоящий из неистовых криков и ударов об пол первых попавшихся под руку предметов. После чего на сцену сначала вылетает и грохается на пол палка рыжего клоуна, а затем рядом с палкой грохается и он сам. Не торопясь, поднявшись и отряхнувшись метелкой, извлеченной из необъятных штанов, рыжий оправдывает свое падение одним только словом, произнесенным для усиления юмора высоким фальцетом: «Зачепился!» Затем в ответ на ядовитый вопрос белого клоуна о причине опоздания рыжий закатывает одну из штанин выше колена, показывает на привязанный к ноге будильник и тем же фальцетом радостно сообщает: «Сломанался!» Далее антре состояло из реприз примерно такого рода: «Позволь, но ведь твой будильник не ходит?» — «Ой, ты угадал, не ходит. Его носить приходится». Заканчивалось антре фокусом с двумя отдельно стоящими стаканчиками вина. По уверению рыжего, они должны были неожиданно очутиться под одной шляпой. Трюк заключался в том, что рыжий, выпив оба стаканчика вина, надевал на голову шляпу и, хлопнув себя ладонью по животу, не без хитрости восклицал: «Оба стаканчика под одной шляпой!»

— Ну как? — победно сверкнул глазами Серж.

— Колоссально! — с чувством пожал ему руку Павлик. — Это то, что нам надо. Верно, Глеб?

Я не слишком-то разделял его восторг. Смущала меня не столько убогость содержания антре, сколько неопределенность образа рыжего.

— Да, но кто я? — спросил у Сержа.

— То есть как это кто? — удивился Серж.

— Ну… как мне вести себя? Что я за человек?

Серж смотрел на меня с унизительным сожалением.

— Вот вам театральные педагоги! Задурили человеку голову разными теориями. Рыжий клоун — вот кто ты. Видел, как работает Коко?

Я видел Коко в программе Первого цирка.

— Вот так надо вести себя. Как Коко. Ладно, покажу…

Серж вскочил со стула и вдруг весь затрясся, заковылял расслабленной походкой паралитика и закричал пронзительным голосом:

— Уй, миленький мой!

— Блеск! — заорал Павлик. — Учись, Глеб!

Серж самодовольно повалился на стул.

— Ну что ж, давайте начнем.

Павлик моментально выскочил на середину:

— Добрый вечер, уважаемые граждане, добрый вечер!

Серж одобрительно кивнул головой. Этим и ограничилась его режиссерская помощь Павлику. Его мало интересовала роль белого клоуна, сам он должен был выпуститься рыжим, и все внимание уделил мне. Удивительно точно подражая клоуну Коко, он с наслаждением показывал тот или иной кусок антре. Затем, раскинувшись на стуле, с удовольствием наблюдал, как беспомощно барахтается новичок.

Я пытался трястись, ковылять и кричать тонким голосом, но не было у меня внутреннего оправдания этому нелепому кривлянию, и я тушевался. Серж насмешливо фыркал и, подмигивая в мою сторону, обращался к Павлику:

— Он, кажется, отличник, стипендию получает, да? Ах, за этюды! Но какое отношение имеют эти этюды к клоунаде, ты не знаешь, а?

Павлику было стыдно за меня.

Терпел я, терпел уколы Сержа и вдруг взорвался. Вам надо, чтобы я, не задумываясь, изобразил клоуна Коко? Пожалуйста!

Я бешено затрясся, развязно заковылял сломанной походкой и закричал таким высоким фальцетом «Уй, миленький мой!», что Серж и Павлик только рты пораскрывали.

Я зло посмотрел на Сержа:

— Что скажете… профессор?

— Не… неплохо, — пробормотал Серж. — В общем, пойдет…

Павлик страшно обрадовался и толкнул меня локтем в бок:

— Молодец!..

В дальнейшем я не спрашивал больше, кто я и как мне надо себя вести. Что бы ни требовал от меня Серж, все выполнял так же нахально и развязно. Дело подвигалось удивительно быстро.

⠀⠀

⠀⠀ 8 ⠀⠀

Всех новоиспеченных артистов, подготовивших номера для выступления на сцене, Генрих Савельевич направил в прокатные мастерские, подобрать себе костюмы для этих выступлений.

Уже в коридоре мастерских запахло нафталином, как из раскрытого старушечьего сундука. А внутри совсем не продохнуть. И какого тряпья тут только нет! В глазах рябило от позументов, галунов, пожелтевших кружев. Костюмы всех мастей и эпох. Нет только костюмов для клоунов.

Акробаты и жонглеры бойко хватали «онегинские» брючки и рубашечки-апаш. Это для сцены. Прихватывали и пиджаки, чтобы носить их в жизни. В общем, приоделись ребята.

Отчаянно рылся я в куче тряпья и наконец вытащил на свет божий широченный клетчатый костюм с толстяка и канареечного цвета жилет.

— В порядке, Глеб, — одобрил мою находку Павлик.

Он уже откопал на какой-то полке рыжеватый купеческий парик. Это для меня. Себе Павлик костюма не искал. Костюм белого клоуна давно уже висел у него дома в шкафу. Его сшила тетя Поля по указаниям Павлика. Костюм получился точно такой, как у Макса: голубой, из подкладочного блестящего шелка. И так же завершался у шеи туго накрахмаленным белоснежным жабо, на которое ушла значительная часть подвенечной фаты тети Поли, много лет хранившейся в комоде, как облако воспоминаний о счастливом событии в ее жизни.

Единственно, что Павлику нужно было достать для белого клоуна в прокатных мастерских, это нелепо-традиционные золотые туфли на высоком каблуке. И он их нашел. Золоченые оперные дамские туфли. Примадонна, носившая их, видно, обладала сложением грузчика, и все же туфли Павлику здорово жали. Кое-как напялив туфли, Павлик ковылял по мастерской на полусогнутых и находил утешение в затертом изречении: «Искусство требует жертв».

Ботинок для рыжего в мастерских, конечно, не оказалось. Но Павлик подмигнул мне.

— Спокойно, Глеб, не теряй баланса. Ты мой партнер, значит, всегда будешь в порядке!

Дома Павлик бросил свои золоченые туфли на пол и крикнул мне:

— Сиди тут, жди, а я смотаюсь на минуточку в Первый цирк.

И на что надеется? Тоже мне великий комбинатор!

Но через полчаса Павлик уже поставил передо мной два огромных циклопических ботинка, а рядом положил клоунскую палку-батон. И спросил:

— Гений я или не гений?

Павлик, конечно, гений. Как и у кого ему удалось выпросить ботинки и палку, просто непостижимо!

Ботинки болтались на моих ногах, как два колокола. Павлик неожиданно ударил меня батоном по голове, и — вот чудо! — никакой боли. Желтая бамбуковая палка-батон формой напоминала самоварную трубу. Длинный конец трубы был расщеплен для смягчения удара, а также для звукового эффекта. Звук, получаемый от соприкосновения батона с головой клоуна, давал все основания предполагать, что эта самая ответственная часть человеческого организма треснула пополам. Такой эффект, как показала практика, наверняка обеспечивал смех или, по крайней мере, хорошее расположение зрителей.

Подведя итоги всем нашим усилиям, Павлик нашел, что для выступления в программе «Цирк на сцене» мы вполне готовы.

Меня одолевали сомнения. Неужели то, что мы «натворили», похоже на дело? Две недели репетиций — и пожалуйста: артист, клоун… Правда, плюс еще два месяца занятий с Василием Петровичем и участие в пантомиме. Но все равно это смешной срок. А вот будет ли смешным наше антре? А почему бы и нет? Не смешные клоуны это разве не смешно?

Вся надежда на снисходительность зрителей. В афише, конечно, укажут, что выступают студенты, да еще первокурсники. Но кто купит билет на такой концерт? Вот потеха — выступать перед пустым залом! A-а, будь что будет!

Сомнения сомнениями, а где-то внутри зрела радость, как в детстве перед днем рождения. Неизвестно какой, но подарок будет.

День рождения «Цирка на сцене» не заставил себя долго ждать. Слонимский не сидел сложа руки.

Это был день волнений, окончательной доработки, подчистки в общем-то несложных, скороспелых номеров. Правда, среди примитивного нагромождения иногда сверкали вспышки настоящего мастерства. Манеж бурлил, гудел, взрываясь неистовыми криками доморощенных режиссеров. Постановщиками номеров были сами исполнители, и часто между партнерами возникали конфликты, особенно в групповых номерах.

Конфликты улаживались довольно быстро, на затяжные дебаты не было времени. И к вечеру все было готово.

До начала представления еще целый час, а «Цирк на сцене» в полном составе уже галдел и суетился за кулисами клуба.

Я чувствовал себя неважно. Весь день от волнения ничего не ел. В ногах слабость, голова слегка кружилась. Ох уж этот Слонимский, ни единым словом не упомянул в афише, что выступать будут студенты! Даже не намекнул. Билеты расхватали с боем.

Павлик плотно пообедал и чувствовал себя великолепно. Да и остальные участники гордо поглядывали вокруг. Это не шутка — быть включенными в первый концерт. Отбирали-то лучшие номера. Павлик чуть не сорвал себе глотку из-за бешеной саморекламы. Серж, конечно, поддержал нас, и вот мы в числе первых.

Павлик гримировался сам. Все у него получилось как у Макса: губы сердечком, трагический треугольник бровей и уши пунцовые, как у мальчишки, пойманного в чужом фруктовом саду. Подводила голова. У лысого Макса она была обсыпана пудрой. Серж посоветовал Павлику обрить голову. Павлик изменился в лице. Не помогло даже знаменитое изречение «Искусство требует жертв». Павлик ограничился бриолином, и прилизанная голова его сверкала, как у иностранного дипломата.

Меня гримировал Серж. Он поставил рядом с зеркалом обложку немецкого рекламного журнала «Дас программ». С обложки на нас глядело удивительно размалеванное лицо знаменитого французского клоуна Фрателлини. Неожиданно Серж достал из кармана картонный нос на ниточке и приладил его к моему лицу. Затем, посматривая на обложку, он при помощи растушевки, а где и пальца, ловко разделал гримом мой «фасад». Сходство с Фрателлини было поразительным: такая же сиреневая картофелина вместо носа, те же дугообразные обезьяньи брови над щелочками глаз и громадный рубиновый рот до ушей.

Я влез в свой широченный клетчатый костюм и, с трудом передвигая исполинские ботинки, вышел из гримировочной.

Студенты захохотали. Павлик победоносно орал:

— Ну, что я говорил, у кого лучшая клоунада?

За кулисы вбежал Слонимский:

— Начинайте уже! Вот босяки… Немедленно начинайте!

Возникла небольшая паника у занавеса: заело веревку. Занавес раздвинули руками, и перед затихшими зрителями появился Серж. На нем была знакомая бархатная толстовка, в которой на вечере выпускников щеголял Павлик. Серж не стал обременять публику даже коротким вступительным словом, он сразу доложил уважаемым гражданам, что сейчас их порадуют акробатическими шутками эксцентрики «два — Кольфед — два». И тут же на сцену выскочили оба акробата, «иностранный» псевдоним которых так не вязался с их внешностью, что не оставил ни у кого из зрителей сомнений в их рязанском происхождении.

Представление «Цирк на сцене» шло полным ходом. Приближался и наш с Павликом выход. Монотонно мотался я в темноте кулис, нервно поеживаясь от озноба, пытался отвлечься, вообразить себя где-то в другом месте… Но воображение буксовало, и я вновь оказывался за кулисами и страдал. Скорее бы уж на сцену!..

Мелькнуло озабоченное лицо Павлика.

— Блег, где ты? Приготовься, нас объявили…

Я сразу обмяк. Даже не заметил, как Павлик выскочил на сцену. В ушах однотонно звенело. Вдруг адский грохот все заглушил. Что это? Ах да, наш шумовой эффект. Постарались акробаты, организованные Павликом. Значит, пора…

Бросил на сцену палку-батон и страшным усилием заставил себя нелепо скакнуть и плюхнуться рядом с палкой. Ну?.. Где же смех? Я лежал среди удивительной тишины. Вот ужас! Поднял голову, взглянул в зрительный зал и встретился с сотнями широко раскрытых глаз. И вдруг глаза эти сузились и словно исчезли. Раскаты хохота, как первый весенний гром, потрясли стены зала. Зал качался.

А я, подброшенный какой-то невидимой пружиной, уже стоял на ногах. Смех разрастался. Волнения как не бывало. Я плавал, летал, порхал в своих пудовых ботинках и наслаждался свободой движений. Фальцет лился ручьем. И «зачепился» и «сломанался» вызвали оглушающие взрывы смеха. Антре катилось как по рельсам. Удивительное это чувство — власть. Власть над сотнями людей. Я повелитель! Стоило мне дрыгнуть ногой — смех, взвизгнуть — хохот. Все получалось, все ладилось. Может, хохот и не был таким оглушающим, но мне, впервые выступавшему перед зрителями в роли клоуна, он казался гомерическим. Я был потрясен способностью создавать в зрительном зале безудержное веселье. Так вот, оказывается, какой талант был зарыт во мне! Павлик тоже великолепно вышагивал по сцене и бойко, как петух, выкрикивал свой текст. Каким коротким показалось нам наше выступление! Хотелось купаться в смехе еще и еще. Но оба стаканчика уже очутились под одной шляпой, а мы с Павликом — за кулисами.

Ах как приятно принимать поздравления! Отовсюду сыпались удары по плечам и спине, нас обнимали, жали руки. Я растерянно улыбался. Павлик держал марку, принимал поздравления как должное.

В гримировочной Павлик, покрывая лицо густым слоем вазелина, небрежно процедил:

— Ну вот, Глеб, мы уже и на коне. Надо будет поставить вопрос в Центральном управлении о досрочном окончании этого техникума. Ты как думаешь?

Как думаю? Мог ли я сейчас думать? Я даже не понял как следует, что предлагает Павлик. Аплодисменты победным салютом все еще звучали в моих ушах, и мне казалось, что мы сейчас можем всё, и даже поставить вопрос в Центральном управлении.

Серж объявил антракт. Очень хотелось еще раз услышать похвалы и поздравления. С лихорадочной быстротой выскочил из гримировочной.

Зря я опасался, зря ругал Якова Борисовича: концерт нравился зрителям. Это оказалось легко объяснимым. Сезонники-строители, переполнившие клуб, не были искушенной аудиторией. Цены на билеты низкие, а накал страстей на сцене необычайно высок. Несложность трюков студенты возмещали такой бешеной самоотдачей, что зал то и дело взрывался аплодисментами.

Неудивительно, что все имели успех, все ликовали и, толкаясь за кулисами, жаждали похвал. Приходилось сыпать комплиментами направо и налево в надежде на взаимность.

Но вот страсти понемногу утихли, весь косяк комплиментов был поднят на борт. Я уже охотился за мелкой рыбешкой. И вдруг усмотрел в кулисах кита. Колька Зайков! Он не участвовал в сегодняшнем концерте и, видно, пришел из зрительного зала. Наш штатный критик Зайков, вечно всем недовольный, его похвала будет особенно весомой. С трудом скрывая радость, я спросил как мог равнодушнее:

— Что скажешь, Коля?

Зайков поджал губы.

— Честно, Глеб?

Что-то екнуло внутри.

— Конечно…

Зайков вздохнул и стал косить глазами в сторону.

— Мне было стыдно за тебя…

Бывает, шутник плеснет в бане холодной водой сзади на распаренного голого человека, тот обязательно вскрикнет. Я не вскрикнул, но молниеносно отскочил от Зайкова, обожженный его ледяной репликой. Что за человек этот Колька Зайков? Обожает видеть все в мрачном свете.

Я рассказал Павлику о мнении Зайкова. Павлик рассвирепел.

— Нашел кого спрашивать! Тоже мне авторитет. Дохлая селедка! Это он от зависти…

Я знал: Павлик с предубеждением относится к Кольке. Но все-таки странный Зайков парень. Все меня поздравляли, только ему стыдно за меня. Выходит, все ошибаются, один он прав?

…Все билеты были проданы и на второе представление «Цирк на сцене». Теперь уже я сидел в зрительном зале, а Колька дрожал за кулисами. Посмотрим, придира Зайков, чем ты сам блеснешь?

Представление разворачивалось в быстром темпе, и все же терпение лопалось: скорее бы появился Колька! На сцене трудился в костюме «багдадского вора» темпераментный «восточный жонглер» Колифас (тоже Колька, но Фасахов). Клоуны должны были выступать после него. Мне казалось, что чересчур медленно летают в воздухе мячи и палки, хотя багдадский вор крутился как черт. Наконец мяч описал в воздухе последнюю траекторию, и громкие аплодисменты проводили со сцены неутомимого Колифаса.

Серж объявил клоунаду. Я замер. На сцене появился Роберт. Между ним и Сержем завязался неотвратимый обмен салонными вежливостями и возмущениями по поводу опоздания рыжего. Но вот на сцену, задыхаясь не то от спешки, не то от волнения, ввалился Зайков. Ну и комедия! До чего же нелепая фигура. На нем мой клетчатый костюм и мои огромные ботинки. Лицо размалевано под обезьяну. Живот надорвешь глядеть, как он боролся с необъятным пиджаком, неудержимо сползающим с его худых узких плеч, как то и дело сваливались с его ног неправдоподобные ботинки. Отчаянно выдавал он высочайшим фальцетом разные «зачепился» и «чебуретка». Хохот публики казался опять мне просто оглушающим. Черная зависть, словно паук, вдруг зашевелилась в башке, стала опутывать мозг липкой паутиной. Ох этот Зайков! Кажется, у него больший успех, чем у меня? Я уже страдал, наблюдая, как Колька и Роберт доводят зрителей чуть не до истерики. Они ушли со сцены, сопровождаемые гомерическим хохотом и громом аплодисментов. Так подсказывал мне мой воспаленный завистью слух.

На сцене суетились акробаты-вольтижеры, выдавали «на всю железку».

Но мне было не до них. В ушах неотвязно звучал хохот зрительного зала, вызванный Зайковым. Я вдруг пожалел, что дал Кольке костюм и ботинки. И тут же мне стало стыдно. Тихонько пробрался между рядов к выходу, пошел за кулисы.

Колька, уже разгримированный, сидел в темном углу сцены на бутафорской садовой скамейке.

— Ну, Коляй, поздравляю!

Зайков посмотрел на меня подозрительно:

— Ты это серьезно?

— Не веришь?

— Конечно. С чем тут поздравлять?

Меня передернуло от возмущения:

— Знаешь, друг, брось кокетничать…

Колька болезненно сморщился:

— Эх, Глеб, Глеб! От тебя-то уж никак не ожидал… — Колька резко повернулся ко мне: — Давай начистоту… Ну, что хорошего в этих наших выступлениях?

— А что плохого? Люди помирают со смеху…

— Так уж и помирают… — усмехнулся Колька. — Подумай, чем мы вызываем смех? Глупостью. «Чебуретка», «сломанался» — и вдруг раз батоном по башке!..

— И Мишель бьет…

— Если хочешь знать, твой Мишель тоже дурака валяет. Разбивать сырые яйца на лбу — не жалкое ли занятие? Но он мастер, отнять нельзя, профессиональный актер, образ какой-то создает. А мы что? Какое у нас актерское мастерство? Даю голову на отсечение: возьми любого с улицы, наряди, раскрась, как нас, и выпихни на сцену, и все будут, как ты говоришь, помирать со смеху. Да и кто смотрит нас здесь, в этом клубишке? Неискушенные сезонники… А ты представь себе наше выступление на арене Первого цирка…

Я представил. Мне стало не по себе. Выходило, Колька прав. Может, поэтому я еще больше разозлился. Уж очень жаль было расставаться с радостью первого успеха. И вообще, стоило ли уж так придираться, ведь мы только-только начинали.

— Нытик ты, Колька! Впереди три года учебы. Придет и мастерство. И образ создадим. Об этом позаботятся…

— Кто?

— Кто, кто… Ну, автор, режиссер.

— А ты уверен, они у нас будут?

— Обязаны быть!

— Ну-ну!.. — Колька встал и насмешливо поклонился: — Спасибо за оптимизм!

И ушел. Фома неверующий… А ну его!

Но чем больше я злился, тем сильнее наседали на меня сомнения. Я повторил Павлику весь наш разговор с Колькой. Павлик прямо позеленел.

— Гнать его надо из техникума в шею! Мишеля критикует… Не нравится ему!.. В последний раз тебе говорю: не слушай ты эту дохлятину!..

И после паузы:

— Я слышал разговор завуча с Генрихом. Генрих в панике. Летняя практика на носу, а сколько раньше ни выезжали студенты на практику, всегда в газетах долбали клоунаду. Ты бы видел, как Генрих клялся!.. Спорим на что хочешь, не сегодня-завтра будет у нас режиссер.

Ах вот как? Ну, тогда держись, Коляй!

⠀⠀

⠀⠀ 9 ⠀⠀

Сегодня первое знакомство с режиссером. В техникум приглашен для постановки клоунских антре заслуженный артист республики Модест Лазаревич Каракумский.

В классе гудение, как в пчелином улье. В воздухе целый рой оптимистичных предположений. Колька старался не встречаться со мной взглядом. Шалишь, брат! Я дернул его за рукав:

— Как самочувствие, скептик?

Скептик неопределенно пожал плечами и отошел. Да, Коляй, тут уж, как говорится, нечем крыть.

К моему удивлению, Павлик недовольно фыркал:

— Чему обрадовались? Знаем мы этих драматических…

Но никто его не поддержал. Все ждали режиссера с трепетом. То и дело поглядывали на дверь, хотя знали, звонок еще не скоро.

Неожиданно, еще до звонка, дверь распахнулась, и в класс влетел невысокий коренастый человек с кавказскими чертами лица.

— Здравствуйте, студенты! — весело крикнул он, сверкая черными глазами.

Все в панике бросились по местам. Каракумский широко улыбнулся, энергично потер руки и начал беспорядочно мотаться по классу.

— Друзья мои, искусство не терпит равнодушия! — с необычайным подъемом заявил он. — Бодро, весело, непринужденно — вот лозунг настоящего артиста! А главное, смело. Дерзайте, студенты, ломайте привычное, косное… Дайте волю вашей фантазии, вашему воображению, темпераменту. Так рождаются шедевры.

Он окинул класс молниеносным взглядом и вдруг подскочил к фанерке с объявлением.

— Вот, пожалуйста! Возьмем хотя бы это…

И уже очутился у пианино, и уже что-то наигрывал и что-то мычал себе под нос. Все молча переглядывались.

— Готово! — закричал Каракумский и стал громко выпевать слова объявления, непостижимым образом укладывая их в размер популярного вальса Штрауса.

Вот так, друзья мои! — радостно засмеялся Каракумский. Глаза его сияли, как у старателя, выхватившего из земли крупный самородок золота. — А ну-ка давайте все вместе!

И класс, сначала нестройно, а затем, увлеченный кавказским темпераментом режиссера, горланил все громче и веселее лихо изобретенную нелепую песенку. Стало шумно и весело, как на вечеринке. Исчезла скованность, напряжение, исчезло ощущение официального урока. Веселились вовсю, а Каракумский изобретал всё новые и новые задачи, и класс выпевал казенные слова объявления то смеясь, то угрожающе, то печально. Каракумского несло дальше, он заставил всех по очереди выкрикивать по одному слову из объявления.

— Смелее, друзья мои, ярче, выразительней! — орал он.

Тут вскочил с места Павлик и выдал свое слово геликоновым басом.

— Молодец! — завопил Каракумский.

Тогда сорвался с места рыжеволосый Мишкин. Изобразив на ходу целую серию комических выражений лица, он присел на корточки и выкрикнул свое слово петухом. Каракумский пришел в экстаз.

— Превосходно, мой огненный друг, великолепно! А вы почему мало активны, юноша? — подскочил он к Зайкову.

Только тут я заметил: Колька совсем не принимал участия в общем галдеже. Наскок Каракумского застиг Кольку врасплох, он покраснел и мучительно напрягся в поисках ответа. Выручил Кольку прозвеневший звонок. Каракумский исчез из класса так же быстро, как и появился.

Некоторое время все молча смотрели друг на друга. Но вот Максим Паршонок, кривляясь, подскочил к Зайкову и пропел:

— А вы почему мало активны, юноша? — и подмигнул классу: — А отличник-то и растерялся…

Все засмеялись. Колька презрительно фыркнул:

— Фигляр!

— Кто фигляр? Я фигляр? — вспетушился Максим.

— Ты тоже, — не снимая презрения с лица, ответил Колька.

— Позволь, позволь!.. — вдруг возмутился Павлик, — Что значит тоже? А кто тут еще фигляр? — угрожающе подступил он к Кольке.

— Я тебе отвечу, — вмешался Андрей Глушко. — Да все мы тут кривлялись, как фигляры. А если честно, то и он…

— Но-но!.. — оборвал его Павлик. — Соображаешь, что говоришь? Он заслуженный… И вообще мировой парень.

— Он гений, — подтвердил Загорский. Роберт давно уже обнаруживал склонность ко всему необычному.

Андрей усмехнулся:

— Гений он или нет, не знаю, но загиб у него есть, это точно.

— Это еще неизвестно, — возразил Жора Вартанян. — Почему загиб? А может, он нас расшевелить хотел?

— Факт! — закричал Павлик. — А вы ни черта не поняли!

— А вы, Зайков, ни черта не поняли!.. — опять подскочил к Кольке Максим.

Он, видно, считал, что задирать худого, костлявого Зайкова безопасно. Колька сделал вид, что вообще не замечает Максима.

— Раз никто ни черта не понял, зачем спорить? — смешно сморщил лицо Мишкин. — Пока что было весело, посмотрим, что будет дальше.

После перерыва Каракумский влетел в класс все с тем же отчаянным блеском в глазах, но даже и не вспомнил о категорическом запрещении ломать столы, скамейки и стулья. Он взялся за басни Крылова. Мы рычали львами, кричали ослами, каркали воронами.

Ураганная фантазия Каракумского крутила нас, выворачивала наизнанку. Мы бегали на четвереньках, взбирались друг на друга, на столы и даже на пианино. По-прежнему Колька почти не принимал участия в этой катавасии.

После урока опять вспыхнуло яростное обсуждение.

— Это то, что нам надо! — орали Павлик и Роберт.

— Дурака валяем, — невозмутимо заявлял Андрей Глушко.

И опять ему возражал Жора Вартанян:

— А фантазия, а темперамент разве клоуну не нужны?

Кто же прав? Я не знал, что и думать. Да, с Каракумским весело, не заснешь, но как-то неясно было, куда ведет нас это веселое дурачество?

Хотелось думать: наверное, так надо, уж наверное, Каракумский знает, что делает. Тут я взглянул на Кольку, он смотрел на меня с такой язвительной насмешкой, что у меня сразу стало мутно на душе. Может, прав Андрей — дурака валяем? Тогда что же дальше, ведь практика на носу?

И вдруг простая и ясная мысль сверкнула в моей замороченной голове.

— Стойте, братцы! — крикнул я так громко, что все замолчали. — Да не о том вы все говорите. Нужны нам и темперамент, и фантазия, но ведь его пригласили, чтобы он ставил нам клоунские антре. Почему же он не делает этого?

Все ошарашенно вытаращили глаза.

— Ты нас спрашиваешь, — усмехнулся Андрей, — а ты лучше его самого спроси.

— И спрошу, — твердо сказал я, хотя смутился.

На следующий день мы ждали Каракумского, уже заранее рассевшись по местам. Но похоже было, что занятие срывается. Минут двадцать прошло после звонка, а Каракумский все не появлялся. Павлик уже было направился покурить и кстати спросить, где же режиссер, и чуть не был сбит с ног Каракумским. Тот опять ворвался в класс и, бешено потирая руки, снова заорал с места в карьер:

— Свобода, друзья мои, свобода — вот самое прекрасное состояние человеческого духа! Свобода мысли, чувств, движения! Сегодня займемся импровизацией. Даю вам полную свободу. Творите, создавайте, дерзайте! Предлагайте все, что хотите. Ну?

Все молча повернулись ко мне. Я поднялся с места.

— Модест Лазаревич, можно задать вопрос?

— Конечно, мой юный друг, — Каракумский облучил меня восторженным взглядом.

Наверное, я несколько раз сменил цвет лица, но вопрос задал металлическим голосом.

— Нам сказали, вы будете заниматься постановкой клоунских антре. Когда это произойдет?

Каракумский вдруг сник и поблек. Он опустился на стул и некоторое время сидел неподвижно. Затем встал и печально посмотрел на меня.

— Вы правы, юноша, — вздохнул он. — Давайте займемся этими вашими антре. Но есть ли у нас хоть что-нибудь?

— А как же! — вскочил с места Павлик. — Во-первых, все разбиты на пары. И потом, мы уже выступали и имели, так сказать, успех…

Каракумский заметно оживился.

— Что же вы сразу об этом не сказали? Превосходно! — Он испытующе осмотрел всех и остановился на Зайкове: — Кто у вас партнер, юноша?

Тут вскочил Роберт:

— Он у меня партнер!

Колька вспыхнул, но промолчал.

— Вот и прекрасно, — обратился Каракумский к Роберту. — Показывайте ваше антре.

Снова столы и скамейки были сдвинуты к стенам. Колька и Роберт помялись, пошептались и начали показ с появления Зайкова. Но Каракумский сразу прервал их действия.

— Очень хорошо! Замечательно! Но, друзья мои, так же нельзя! Вы, юноша (улыбка в сторону Кольки), опаздываете. И как же вы появляетесь на сцене? Вбегаете запыхавшись. Ай-яй-яй! Запыхавшись вбегают все опоздавшие. Вы же клоун. Так дерзайте!

Каракумский прямо сжигал Кольку взглядом своих черных кавказских глаз.

Тут выступил вперед Роберт:

— Разрешите мне, Модест Лазаревич? Я предлагаю вот что: пусть Зайков вползет на сцену по-пластунски.

От такого полета фантазии опешил даже сам Каракумский.

— Очень смело, — пробормотал он. — Но зачем по-пластунски?

— Опаздывая, он выбился из сил, — объяснил Роберт.

— Вы думаете, это получится? — растерялся Каракумский.

— А мы сейчас попробуем, — уверенно заявил Роберт. И почти приказал Зайкову — Давай!

Кольку всего затрясло. В классе знали: у этой пары давно уже наметился разлад. Роберт обнаружил еще одну яркую черту характера — склонность к диктаторству. Не раз уже их репетиции с Зайковым заканчивались скандалом.

Сейчас на Колькином лице появилась недобрая улыбка.

— Что ж, ты придумал, ты и давай… — насмешливо посмотрел он Роберту в глаза. — Ты поползай, а я посмотрю.

— Давай, тебе говорят! — подступил к нему Роберт.

Лицо Кольки пошло пятнами.

— Отвались… — сквозь зубы выдавил он.

— Я тебе что сказал? — каменным голосом произнес Роберт.

Он вдруг схватил Кольку за шиворот и начал пригибать к земле.

Дальнейшие события развернулись с фантастической быстротой. Костлявое тело Зайкова с неожиданной пружинной силой выпрямилось, в воздухе замелькали кулаки.

Между бойцами моментально возник Каракумский.

— Что вы, друзья мои, зачем же так?.. — бормотал он, разводя их в стороны. — Темперамент — это великолепно, но… минуточку…

Тут он внезапно исчез из класса.

И поднялся страшный галдеж.

— Вот это Бородино! — хохотал Павлик.

— Ну Зайков! Илья Муромец! — удивленно смотрел на Зайкова Андрей.

— Поздравляю! — торжественно провозгласил Вартанян. — Вот вам и началась работа с режиссером. Результат, как говорится, на лице…

— Да-а, — ехидно подмигнул Максим в сторону распухшего носа Роберта, — Классная постановочка!

Каракумский не появлялся. Не пришел он ни завтра, ни послезавтра. Он вообще больше не вернулся в техникум.

Мы еще целую неделю ждали, слонялись по классу в часы его занятий.

Однажды, во время такого бесплодного ожидания, дверь в класс открылась, но вошел не Каракумский, вошел наш директор, толстый Генрих. Он виновато вздохнул.

— Режиссера не ждите, ребята, Каракумский уехал на гастроли. Поедете на практику с теми антре, что у вас есть. — Генрих Савельевич помялся и опять вздохнул: — А уж на будущий год…

Тут его вдруг страшно заинтересовал ободранный бок пианино, он погладил корявый бок ладонью и сокрушенно покачал головой: «Ай-яй-яй!» — и быстренько вышел из класса.

Примитивная хитрость директора вызвала общее веселье. Один за другим все громко вздыхали и кричали:

— А уж на будущий год… ай-яй-яй!

Беспечные оболтусы! Обрадовались, что практика не срывается, о будущем никто и не задумывался.

И снова Колька насмешливо смотрел на меня.

Ах, Зайков, Зайков! Смутил мою душу, скептик. Неужели наши антре такие уж дурацкие? А может, не так все и плохо? Для начала-то? Да нет, зачем же себя обманывать, действительно дурацкие. Надо срочно что-то предпринимать…

Вечером перед сном завел с Павликом разговор. Начал как мог мягче:

— Павлик, дружище, давай подумаем, как быть с нашим антре?

Павлик не понял, о чем идет речь:

— Не волнуйся, братуха, я уже все устроил. Слонимский за нас. Следующие три концерта наши.

— Я не о том. Я о качестве…

— Ты что?! — закричал Павлик. — Хватит мудрить! Тоже мне философ нашелся, Гегель!.. Это все зайковские штучки. Гнать вас обоих надо из техникума!

— Не горячись, Павлик, — вздохнул я. — Пойми, я хочу как лучше. Тебе нравится Мишель, да? А как мне далеко сейчас до него. Почему бы нам не поработать над нашим антре?

Павлик долго сердито сопел. Но сравнение с Мишелем, видно, в чем-то убедило его.

— Ладно, Глеб, — наконец сказал он, — поработаем. Но только там, на практике. Днем там делать будет нечего, вот и поработаем. А здесь будешь коверкать антре — лишишься концертов. Тебе что, деньги не нужны?

Уверен, у Павлика и в мыслях не было уколоть меня. И стипендию, и заработок от концертов я отдавал тете Поле. Эта сумма, конечно, никак не покрывала расходов на меня. Мама пыталась приносить деньги, но я категорически заявил тете Поле: если она возьмет у мамы хоть копейку, немедленно переберусь в общежитие.

И все же разговор с Павликом поднял у меня настроение. Скорее бы практика, там уж вытравим все «чебуретки», подумаем и над содержанием антре и над образами.

А пока скучать не приходилось. Занятий хватало: и акробатика, и жонглирование, и балет…

Смешно было смотреть, как на уроках балета стройная, подтянутая, необычайно строгая преподавательница Мария Николаевна Степанчук сердито ударяла ладонью по согнутой коленке Павлика:

— Выпрями, выпрями свою ходулю, страус длинноногий!

Павлик в конце концов обиделся и стал уклоняться от занятий балетом.

Я не уклонялся ни от каких занятий, даже балетом. А что уж говорить о занятиях с Василием Петровичем: актерское мастерство — хлеб наш. Это понял даже выпускник Серж Растворов. Он уже не смеется над «театральными педагогами». Он не пропускает ни одного занятия с Василием Петровичем. Павлик, к моей великой радости, тянется за ним.

От безмолвных этюдов мы добрались до этапа «общение с партнером». Придумывали и разыгрывали коротенькие разговорные сценки. Кажется, сам бог велел мне исполнять эти сценки с Павликом, но Серж властно перехватил у меня партнера. И Павлик доволен, ему льстило внимание выпускника. А я не ревновал. Пусть Павлик с Сержем, лишь бы занимался делом.

Я исполнял сценки с Зайковым. С ним было легко, и получалось неплохо.

Занятия, занятия, с утра до вечера! А вечерами часто выступаем в концертах.

В конце дня валюсь на свой топчан, что называется, без рук, без ног. Усталость грандиозная и приятная.

Как же не права Лиля, презирая мое будущее!

Будущее!.. Конечно, многое тут еще неясно. В одном только убежден совершенно и окончательно: я раб цирка, раб навсегда! Как можно не любить цирк — яркое, здоровое, жизнерадостное искусство!

Понял бы это мой отец, не мучились бы они с мамой. Особенно жаль маму…

⠀⠀

Мама опять пришла в воскресенье.

И опять мы с Павликом сидели в нашей комнате, но на этот раз не курили. Я бросился к маме, она поцеловала меня и радостно засмеялась.

— Ну, Глеб, плохо это, хорошо ли, но твоя настойчивость взяла верх. Отец согласен на все. Собирайся, идем домой.

Я растерялся: радоваться или нет? Нелепо же думать, будто отец «перековался» и полюбил мою будущую профессию.

Мама без труда прочитала мои мысли.

— Не бойся, Глеб, отец не будет укорять тебя. Он смирился.

Смирился?.. Вот именно. Так что же, идти или… Впрочем, сколько можно мучить маму? Как она сейчас счастлива!

— Хорошо, мама.

Молчавший до этих пор Павлик вдруг сорвался с места:

— Зря вы все это затеяли, тетя Лена! Разве Глебу здесь плохо? Скажи, Глеб, плохо тебе здесь?

— Нет, нет, Павлик, я пойду.

Схватил свой чемодан, но Павлик вырвал его у меня:

— Ты сначала разведай, что и как. Может, еще вернешься.

— Он не вернется, — сказала мама. — Но чемодан можно и потом.

Я взглянул в окно. Валил мокрый снег, на дворе была слякоть. В передней Павлик подал маме пальто. Мама нервничала, торопилась. Я помог застегнуть ей боты. На улице едва поспевал за мамой, так быстро она шла к трамвайной остановке.

Вот я и дома. С трепетом вошел в столовую. Отец сидел в кресле и читал газету. Он не слышал моих шагов.

— Здравствуй, папа!

Он как-то странно дернулся, но быстро овладел собой. Отложил газету в сторону, но не встал и не обнял меня.

— Здравствуй, Глеб!

Наступила пауза. Я переминался с ноги на ногу.

— Что ж стоишь? Садись.

Я сел на краешек стула. И снова молчание. Свет падал из окна отцу на стекла пенсне, они сверкали, и за этим сверканием не видно было глаз: добрые они или нет? Молчание становилось тягостным.

В столовую вошла Даша, поставила на стол суповую миску и стала с жадным любопытством разглядывать меня.

— Вырос-то как, батюшки, ну прямо жених! Ступай вымой руки, обед на столе.

С радостью ухватился за Дашино предложение. Руки мыть умышленно пошел на кухню. Даша у плиты гремела сковородой.

— Даша… ты, случайно, Лилю не видела?

— Видала надысь на набережной. Гуляли они вдвоем…

Аж сердце замерло.

— С кем, Даша, с кем?!

— Видать, с подругой. Веселые такие, хохочуть…

Фу-у, отлегло… С подругой… А меня совсем забыла.

Хохочет…

В столовой отец и мама уже сидели за столом. Я сел на свое прежнее место. Отец снял пенсне, глаза были недобрыми.

Первое съели молча. Наконец отец заговорил:

— Ну рассказывай, чему вас там учат?

— Специальным предметам.

— Каким именно?

— Мастерству актера, технике речи, акробатике, жонглированию, даже балету…

— Это все?

— Есть еще общеобразовательные, но нас с Павликом освободили…

— Почему?

— Окончили среднюю школу.

— Значит, там есть такие… даже не имеют среднего образования?

— Есть с семилеткой и даже меньше.

— Почему же их приняли?

— Мальчишки… Нужны верхние. Они здорово сальто крутят.

— Слышишь, Лена? — фыркнул отец. — В основном там сальто крутят эти кувыркашки! И мой сын среди них.

Я положил на стол вилку и отодвинул тарелку. Мама всполошилась:

— Владимир, ты же обещал?

— Что я обещал? — вскипел отец. — Пусть делает что хочет! Но я не могу переменить мнение об этом, с позволения сказать, техникуме!

Я выскочил из-за стола, бросился в переднюю, сорвал с вешалки пальто и кепку и вылетел во двор. Вслед мне несся отчаянный крик мамы:

— Глеб, подожди, Глеб!..

Я махнул рукой и зашагал по улице.

Теперь все! Окончательно… Не вернусь ни за что! Замысел отца понятен: постепенно давить на психику — вода камень точит. Но не сдержался он, выдал себе сразу.

И вдруг опять мучительно жаль стало отца. Ведь страдает он, не безразличен же я ему.

Но что я могу поделать, что?! Сломать себя? Бросить техникум? Теперь уже не могу…

Какая тяжесть на душе! Скорее бы на практику. Уйти от переживаний. Там не до них… Там будем работать над антре, как обещал Павлик.

⠀⠀

⠀⠀