Я — клоун

⠀⠀ 10 ⠀⠀

Практика оказалась длительной. Наша группа третий месяц обслуживает Донбасс. Бригадиром у нас Серж.

Павлик и Серж стали закадычными друзьями. Ненавижу эту дружбу. Дело тут не в ревности. Серж для Павлика авторитет, а ведь он ярый сторонник традиций в клоунаде. «Чебуретка» для Сержа классика. Он считает, все у нас с Павликом на уровне. Павлик рад. И вот практика подходит к концу, а сдвигов никаких.

Мои кривляния вызывали дружный, громкий хохот шахтеров. В этом безудержном веселье было что-то оскорбительное, будто они смеялись надо мной лично. Каждый раз, уходя со сцены, я уносил на лице жгучую краску стыда, скрытую под безобразным гримом. А в Павлике было столько самодовольства, что его хватило бы всем знаменитым актерам от Каратыгина до наших дней.

От своего обещания поработать над антре Павлик вероломно отказался. О репетициях и слышать не хотел. Зачем? Он уже настоящий артист!

Купил шляпу и клетчатые штаны-гольф. Днем дефилировал в Горпарке, бросая интригующие взгляды на местных девчонок.

Какие уж тут репетиции и искания?

А может, Серж прав? Что, если развлекательство и есть основная задача клоуна? На то он и клоун, чтобы смешить народ. Как? Это неважно. Лишь бы было смешно…

Возмутительная теория! А ведь можно, уверен, можно вызывать смех какими-то другими приемами, более благородными, что ли, более остроумными. Конечно, их надо искать. Искать настойчиво, упорно, не спать ночей. А Павлик только смеется над моими переживаниями…

В первый же вечер после возвращения с практики, перед тем как лечь спать, я привычно направился к выключателю. Павлик уже лежал в кровати.

— Глеб, подожди гасить, есть разговор.

Я послушно сел на топчан. Павлик приподнялся на локте.

— Тебе, конечно, известно, что Серж выпускник и кто будет его партнером, тоже станет выпускником?

Вот оно… Этого надо было ожидать, и все же я не был готов к удару.

— Ты будешь партнером Сержа? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Не буду, а будем. — Взгляд Павлика источал ликование. — Серж предлагает нам работать втроем. Как Фрателлини. Понял? Поздравляю, вот ты уже и выпускник! Теперь гаси.

Я погасил свет и лег на топчан.

Все как будто было хорошо. Я уже выпускник. Но как тяжело вдруг стало на душе. Нет, нет, это все не то! Серж, конечно, будет диктовать, а его «направление» в клоунаде мне известно. Да и какие мы выпускники!

Павлик тоже не спал.

— Ты чего кряхтишь, Глеб? Не хочешь работать с Сержем?

— Ну не хочу…

— Так и знал! — Пружины кровати резко звякнули под Павликом. — Свяжись с дураком! А я хочу…

Вот как легко бросает меня.

— Ну и работай… со своим Сержем! — зло сказал я.

— Ты что, с ума сошел, что ли? Я ведь как… если только втроем…

— А если вдвоем?

— Вдвоем с тобой. С кем же еще?

Братишка мой, дружище!

Мы лежали молча. Не знаю, о чем думал Павлик, а я ругал себя последними словами.

Так плохо подумал о Павлике, а он… отказался от Сержа! Из-за меня. Где же моя-то совесть? Так и буду всю жизнь камнем у него на шее! И сам недоволен работой с Павликом и другим не даю. Хватит, эгоист проклятый! Все! Решено!

— Павлик! — громко позвал я. — Будешь работать с Сержем… вдвоем.

— Спи ты, балабон! Утром проснешься, проклянешь себя за глупость.

— Нет, Павлик, я твердо решил. Выпускайся, а я остаюсь в техникуме.

— «Остаюсь в техникуме»!.. — передразнил меня Павлик. — А ты подумал, с чем остаешься, что будешь делать?

— Что-нибудь придумаю…

Павлик помолчал, потом осторожно сказал:

— Есть один вариант… Разве тебе не известно, что Роберт с Колькой расстались? Как ты относишься к Роберту?

Вот это мысль! Как же я сразу не подумал об этом? Но только не с Робертом… Конечно, с Колькой! Как с ним легко! И по-моему, он тоже творчески неравнодушен ко мне. Не зря же сказал на днях, что расстается с Робертом. Наверное, тут был определенный намек.

Словно камень свалился с души.

— Ну, Павлик, — не скрывая радости, сказал я, — вот теперь все в порядке! Спи спокойно.

— Не говори гоп, — фыркнул Павлик. — Если утром передумаешь, скажи.

Утром класс клоунады возбуждрнно обсуждал сногсшибательную новость. Распалась считавшаяся незыблемой, а главное, отличной клоунская пара Блег и Пауль, а взамен образовался еще более мощный альянс — Серж и Пауль.

Все смотрели на меня смущенно, сочувственно, Максим ехидно усмехался. Только во взгляде Кольки Зайкова сквозило явное одобрение. Это радовало и ободряло. В перерыве между занятиями я отвел Кольку в сторону:

— Есть разговор…

Мы уселись в углу за высокой голландской печкой, одной из четырех, которыми зимой отапливался техникум. С напускной развязностью я хлопнул Кольку по колену:

— Вот я и свободен, Коляй! Ты ведь тоже… Надеюсь, не откажешься работать со мной? С тобой-то мы горы свернем…

Колька удивленно вытаращил глаза, потом смутился и покраснел. Почему-то покраснел и я.

— Понимаешь, Глеб… Не обижайся, но я и не думал…

Это резануло.

— О ком же ты думал?

— Ни о ком.

— Брось темнить, Коляй.

Колька помолчал, потом махнул рукой.

— Ладно, расскажу тебе все. Видишь ли… никогда я не буду клоуном…

Вот тебе раз!

— Зачем же пошел в клоунаду?

Колька с опаской покосился по сторонам и придвинулся ко мне.

— Только никому, Глеб… — Он понизил голос до шепота. — Стать акробатом — вот моя мечта! Я давно тренировался с ребятами: летом на пляже, зимой в клубе. А два года назад сдавал сюда в класс акробатики. Меня не приняли. Наверное, из-за моих внешних данных. Худоба… И вот в этом году решил сдавать на клоуна…

— Лишь бы попасть в техникум?

— Точно.

Это неожиданное признание ничуть не удивило меня и сразу сняло возникшую было неприязнь к Кольке.

— А дальше-то что, Коляй?

— А дальше, Глеб, все в порядке. Кто я? Студент-клоун — и вдруг чистенько сделал кульбит и даже сальто на лонже. Все кричат: феноменальные способности! Вот с этим общественным мнением я и направился к Генриху. От выпускников остался в техникуме старый батут. Я и заявил: хочу создать акробатический номер на батуте.

Генрих только крякнул. «Слышал о твоих акробатических успехах, Зайков. Но акробатов у нас хватает, а ты способный клоун». Вот тут я и нанес Генриху заранее заготовленный удар: «А я, Генрих Савельевич, на батуте буду клоуном». Что было делать Генриху? Комики-то в групповых номерах нужны позарез. Генрих пыхтел, кряхтел, но возражений не нашел и согласился…

Да-а, это колоссально! Ох, как завидно стало! Ай да Колька! Отлично сообразил. Батут — это длинная брезентовая дорожка, окаймленная резиновыми жгутами, она легко подбрасывает любого, кто прыгает на ней, облегчает работу мышц. И для комика возможностей тут сколько угодно. Падения, смешные подпрыгивания, даже сальто — все это на батуте для Кольки достижимо. Конечно, у него будут партнеры, они-то исполнят основные трюки, а Колька будет только вклиниваться между ними со своими смешными комическими обыгровками. Да, он в полном порядке!

А как же теперь я? Может, тоже пойти комиком в какой-нибудь групповой акробатический номер? Да где мне… Комик в номере тоже обязан делать трюки. Колька вон сальто крутит, а мне до сальто, как до луны. А главное, актерское мастерство зачахнет. Много ли у комика в номере смешных актерских обыгровок? Две-три, и они одни и те же изо дня в день, из месяца в месяц, даже из года в год… Нет, это скорее уход от актерского мастерства. Кольке простительно, он фанатик своей мечты. У меня другое…

— Почему бы тебе не стать коверным?

Я не сразу понял, о чем говорит мне Колька.

— Клоун у ковра — вот твое дело, — повторил Колька. — Ты же вылитый Чаплин.

…Вылитый Чаплин — дошло наконец до меня. Коверный-клоун… Удивительно, как такая простая мысль не пришла мне самому? Тут актерское мастерство на первом плане. Работа коверного — это маленькие комические сценки, репризы. И как много их нужно, ведь коверный на манеже весь вечер. Вот это перспективка! Репризы коверного — это те же этюды, моя стихия. Только успевай их выдумывать. И главное, ничем и ни с кем не связан. Один. Свободен, как горный орел. Пари над миром… Описывай круги по барьеру… Коверный! Вылитый Чаплин!..

— Колька, ты, кажется, гений!

Зайков весь засветился. И ведь как рад! Да, теперь уж ясно, Колька мне друг. Иметь друга — какое это, оказывается, счастье!

⠀⠀

⠀⠀ 11 ⠀⠀

В классе клоунады началось брожение.

Рассеялся розовый туман самодовольства. В начале практики все были в восторге от своих успехов. Очень всем нравилась роль повелителей настроения, способность вызывать смех. Это теперь удавалось всем. Да, год занятий с Василием Петровичем не прошел для клоунов даром. Научились они и общению с партнером, да и образы «белых» и «рыжих» стали ярче. Актерски выросли, и как исполняли теперь свои антре, их более или менее устраивало. Но все больше не устраивало, что́ исполняли.

После практики разгорелась дискуссия.

— Братцы, как вы думаете, — спросил однажды Андрей Глушко, — настоящие мы клоуны или просто фигляры?

Павлик возмутился:

— Дурацкая постановка вопроса! Если клоун не вызывает смеха — он не клоун. А мы вызываем. Значит, настоящие…

Андрей насмешливо посмотрел на Павлика:

— Сунься-ка ты со своим антре в Первый цирк, посмотрю я, какой ты настоящий.

— И сунусь! — закричал Павлик. — У нас с Сержем сейчас антре то же самое, что у Макса с Мишелем.

— Макс с Мишелем, — заметил Жора Вартанян, — выросли в старом цирке, а мы молодежь, студенты.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Павлик.

— А то, что им простительно делать старье, а нам стыдно дурака валять.

— Но-но, выбирай выражения! — закипел Павлик. — Дураков презирают, а нас обожают.

В углу раздался смех. Все обернулись. Смеялся Зайков. Павлик грозно подступил к нему:

— Да, обожают! Скажешь — нет?

— Скажу — да, — неожиданно согласился Колька. — Есть такая книжечка, название ее «Похвала глупости». Написал философ-гуманист эпохи Возрождения Эразм Роттердамский. Вот он утверждает этой книгой, что толпа обожает дураков.

Все засмеялись. Сраженный эрудицией Зайкова, Павлик не решился опровергать Эразма Роттердамского.

— Зажрались! — ворчал Павлик. — Не нравятся им классические антре!

— Классическое дуракаваляние, — сердито сказал Жора. — Чем вызываем смех? Унижением личности.

— Ну что тебе надо, что? — подступил к нему Павлик.

— Новое слово, вот что, — распалился Жора. — Где оно?

У всех, кроме Павлика и Сержа, давно уже тлел фитилек недовольства старыми антре. Первым взорвался Вартанян. Вскочил с места, отодвинул Павлика и завопил на весь класс. Даже выдал хранившийся подспудно кавказский акцент:

— Чем занимаемся — вах! Что делаем — да?!

— Что и полагается клоунам, — с обычной усмешечкой ответил Максим, — кривляемся, потешаем народ.

— А вам что надо, чтобы клоун доклады делал? — презрительно фыркнул Павлик.

— Жизнь бежит вперед, мы бежим назад! — вопил Жора. — Смотри, что происходит в стране: растут заводы, развивается техника…

— При чем тут техника? — возмутился Павлик. — То заводы, а то цирк, клоунада…

— Как при чем? — сказал Роберт. — Акробаты — тоже цирк, но они идут в ногу с жизнью, подвешивают трапеции к летающим ракетам, делают номера с мотоциклами, а мы?

— А мы мажем друг другу лица мыльной пеной, как сто лет назад, — сердито буркнул Андрей Глушко.

— А ты машину поставь, — язвительно усмехнулся Павлик, — пусть она тебе лицо мажет.

Захохотал Серж. Выпускник считал унизительным для себя вступать в спор с какими-то едва вылупившимися второкурсниками.

Когда Серж и Павлик удалились, мнение стало единодушным. Атмосфера накалилась. Все старались перекричать друг друга:

— Хватит!..

— К черту старье!

— Где же современная клоунада?!

Вперед вышел Роберт:

— А ну, двинулись к Генриху!

Вся галдящая орава ввалилась в фанерный кабинет директора. Генрих Савельевич растерялся:

— Что вы, ребята, успокойтесь! Идите заниматься, я подумаю…

И все поняли: Генрих бессилен.

Начался разброд. На занятия опаздывали, домашние задания не готовили, больше сидели на местах и хором пели утесовские песенки: «Гоп со смыком» и «С одесского кичмана».

А рядом, в манеже, кипела жизнь. Неистово трудились акробаты, жонглеры. Огромными усилиями добывали трюки, из которых будут потом строить свои номера, строить свое будущее, яркое, радостное.

Будущее клоунов казалось теперь тусклым, романтика поблекла.

И вот первая трещина — исчез Максим Паршонок. Два дня не появлялся в техникуме, две ночи пустовала его койка в фургоне. Хотели заявить в милицию, но выяснилось, вместе с Максимом исчезли его вещички. Значит, парень просто убрался восвояси, в родной Мозырь.

Уехал и Жора. Класс клоунады недосчитывался уже двоих. Генрих Савельевич запаниковал. Он куда-то кинулся. Ребята отнеслись скептически к этому рывку. Но вскоре Генрих Савельевич сообщил:

— Приготовьтесь, ребятки, завтра приедет комиссия, покажете, что у вас есть.

Что за комиссия, Генрих не сказал.

Все собрались в классе.

— Не будем ничего показывать — стыдно, — заявил Андрей. — Пусть они знают: ничего у нас нет.

— Не будем! — заорали все.

— А мы будем, — заявил Павлик. — Нам не стыдно. У вас нет, а у нас есть.

— У нас — у вас!.. — закипел Андрей. — Что, вы лучше нас, что ли?

— Ну, это уже нахальство, — фыркнул Серж. — Вам еще здесь корпеть, а мы выпускники.

— Ну ладно, — неожиданно согласился Павлик, — не хотите — не надо. Мы-то все равно выпустимся. А вы бунтуйте на здоровье!

— Нет, все-таки надо показать, — вдруг сказал Роберт. — Есть у меня занятная идейка.

Все обступили Роберта. Идейка понравилась.

На другой день приехала комиссия и расположилась за длинным столом, установленным прямо на манеже. Генрих Савельевич с удивлением смотрел на студентов-клоунов. Они все чинно сидели на местах для зрителей. Не хватало только Андрея Глушко и Евсея Мишкина.

— Ну что ж, начинайте! — раздался чей-то строгий голос из комиссии.

В манеж с громким хохотом выскочили Андрей и Евсей. На них были традиционные клоунские костюмы. Рыжий Мишкин был удивительно нелепо размалеван, он корчился от смеха и шатался, как пьяный.

— Стой ровно! — дико заорал на него Андрей.

— Я тебе не Марья Петровна! — высоким фальцетом едко отпарировал Мишкин. — Я Иван Федосеев! Ха-ха-ха!

На этот необычайно остроумный ответ Андрей среагировал просто: он залепил Ивану Федосееву такую увесистую пощечину-апач, что тот шмякнулся на опилки так, будто упал с четвертого этажа. Члены комиссии в ужасе вытаращили глаза.

Тут с места поднялся Роберт, Громко отчеканивая каждое слово, он сказал:

— Наш пролетарский поэт Владимир Маяковский писал:

Мы согласны с Маяковским. Даешь современную клоунаду! Просмотр окончен!

Комиссия встревоженно загудела, поднялась из-за стола и в замешательстве удалилась.

Клоуны ликовали. Получилось что надо! Хочешь не хочешь, а придется комиссии сделать соответствующий вывод.

Даже Серж и Пауль были смущены, хотя все еще скептически усмехались. Зайков — тот просто боялся, как бы этот бурный водоворот развивающихся событий не втянул его обратно в класс клоунады.

…Комиссия сделала вывод. В техникуме учредилась еще одна должность: заведующий репертуарной частью.

Под кабинет новому заву, за неимением свободных помещений, была отведена фанерная ложа над центральным проходом. Через несколько дней в ложе разместился пожилой полноватый мужчина, некто Анатолий Степанович Воеводин. Первое время он не подавал никаких признаков жизни. Лишь изредка выглядывал с верхотуры из окошка ложи, как воробей из скворечни. Но вот примерно через неделю он привел к нам в класс такого же солидного, тоже немолодого человека.

— Знакомьтесь, автор-сатирик Николай Степанович Водин.

Николай Степанович Водин был удивительно похож на Анатолия Степановича Воеводина, разве только выглядел грузнее и чуточку старше.

Автор-сатирик сразу же приступил к делу. Он распахнул пасть своего огромного рыжего портфеля и извлек оттуда тоненькую рукопись.

— Не буду мешать, — улыбнулся Анатолий Степанович и на цыпочках вышел из класса.

Николай Степанович поднял рукопись вверх.

— Современная клоунада, политсатира! — торжественно объявил он и отложил рукопись в сторону. — Произведение еще не завершено, я изложу сюжет своими словами.

Все затаили дыхание. Водин гордо поднял голову.

— Передо мной была поставлена задача: создать современную клоунаду-сатиру с использованием цирковой специфики. Задача, что и говорить, сложная. Как я с ней справился, судить не мне. Могу только предупредить и не буду скромничать: вас ждет целый ряд, я бы сказал, приятных неожиданностей и находок.

На лице Николая Степановича появилась улыбка Деда-Мороза, принесшего детям новогодние подарки. Дети напряженно ждали. И Дед-Мороз одарил их.

— Итак, излагаю сюжет. На арене цирка появляется лошадь, впряженная в телегу и управляемая попом, настоящая живая лошадь! — Николай Степанович радостно засмеялся. — Как видите, полное использование цирковых условий. И вот вам еще неожиданность: на телеге возвышается огромных размеров голова царя Николая Второго. — Николай Степанович обвел нас торжествующим взглядом. — Поп спрыгивает с телеги, по пути совершая в воздухе сальто-мортале. Опять цирк!

Лица студентов стали вытягиваться. Водин не замечал этого.

— Когда поп совершает это свое сальто-мортале, он цепляет ногами голову Николая Второго, и верхняя часть головы отваливается. Понимаете? Испуганный поп поднимает черепушку и хочет водворить ее на место, но из царской головы несется такое амбре!.. — Тут Николай Степанович выразительно зажал нос пальцами. — В общем, поп отшатывается. А из головы вдруг появляются на ниточках маленькие ужасного вида головки. Ну, это, видимо, нервы. Эти головки выкрикивают ругательства в адрес большевиков. А поп в это время крестится, кланяется и после каждого поклона делает сальто-мортале.

— Сколько раз? — спросил вдруг Андрей.

Николай Водин пожал плечами.

— Это на ваше усмотрение. Ну, раз десять — пятнадцать.

Все засмеялись. Николай Степанович расценил этот смех как одобрение и еще больше воодушевился:

— И вот тут, дорогие мои друзья, наступает кульминационный момент. Среди этих отвратительных головок-нервов появляется… кто бы вы думали? Ни за что не догадаетесь!.. Петрушка! Балаганный Петрушка! Герой народных представлений, понимаете? Петрушка в цирке — это же гениально! Вооружившись дубинкой, Петрушка побивает эти противные головки-нервы и поет антимонархические частушки. Они у меня еще не совсем отделаны, но я их зачитаю…

— Не надо, — раздался чей-то голос.

Николай Степанович удивленно посмотрел на нас, но вдруг улыбнулся:

— Доверяете? Ну хорошо… Так вот, какие будут вопросы, предложения?

Наступила зловещая пауза. Затем Роберт спросил:

— Вы член Союза писателей?

Водин слегка замялся:

— Гм… пока нет, хотя не исключено…

— Исключено, — тихо вздохнул Роберт.

— Что? — не понял Николай Степанович и вдруг покраснел. — Ну, этот вопрос не по существу. Вернемся к делу. Участников требуется несколько человек. Кто будет исполнять клоунаду?

Он взял со стола карандаш и вопросительно посмотрел на нас. Мишкин смешно вытянул лицо и печально покачал головой:

— Никто.

Водин побледнел:

— Вы с ума сошли! Это же современная клоунада-сатира, это то, что надо на сегодняшний день. И наконец, это одобрено…

— Кем? — зло спросил Андрей.

— Вашей же репертуарной частью, Анатолием Степановичем Воеводиным.

— Вот пусть он эту клоунаду сам и исполняет, — чуть не закричал Андрей.

Водин гневно крякнул и с достоинством поднялся:

— Это бестактно! Я доложу…

Он схватил со стула рукопись и портфель и, грузно шагая, двинулся к выходу.

Неизвестно, чем закончился разговор Водица с Воеводиным, только ни тот, ни другой нас больше не беспокоили и никаких современных антре не предлагали. Воеводин даже перестал выглядывать из окошка своей скворечни.

Шли дни. Положение не менялось. И тогда класс клоунады почти опустел.

Нет, никто больше из техникума не сбежал. Расстаться с цирком? Зачем же! Клоуны просто стали внимательно присматриваться, примериваться к другим жанрам. Роберт отпилил от толстого полена круглый чурбак, положил на него доску, вспрыгнул на эту доску и, прилагая отчаянные усилия, чтобы удержаться на катающемся чурбаке, стал настойчиво осваивать искусство балансера. Андрей купил у «восточного» жонглера Колифаса ярко раскрашенный мяч и до пота подбивал его лбом кверху. Евсей крутился среди велофигуристов. Мы с Колькой — среди акробатов.

Главное — добиться в намеченном жанре трюков. Пусть не очень трудных, но если эти трюки соединить с уже добытым актерским мастерством, можно в комическом плане построить неплохой номер. Или другой вариант: пойти комиком в групповой номер, как это наметили Зайков и Мишкин, и там добиться успеха. Надо только действовать, не теряя времени. А время для перестройки есть.

На фронте клоунады уцелела лишь фирма Серж и Пауль. Фирма усмехалась, глядя на усилия бывших клоунов.

— Шизофреники, — цедил сквозь зубы Серж.

Павлик смеялся:

— Давай-давай, ребятки, вкалывай!

И ребятки вкалывали вовсю.

⠀⠀

⠀⠀ 12 ⠀⠀

Какая забавная, интересная началась у меня трансформация: превращаюсь в Чаплина.

Сначала «сколотил» костюм. Далось это нелегко. На весь мир известны штаны «маленького бродяги». Покрой их загадочен. Штаны мешковаты, смешны, но удивительно сливаются с его подвижной фигуркой, как-то ловко, даже щеголевато сидят на нем. Кто может сшить такие? А его ботинки?

Я где-то прочитал, как Чаплин, закончив съемки одного из своих лучших фильмов, подарил сильно потрепанные ботинки нищему. Тот впоследствии продал их за десять тысяч долларов. Эх, подарил бы мне, я бы не продал и за сто тысяч!

Мелькнула мысль: а не пойти ли в Первый цирк к коверному Чаплину, моему любимому артисту? Пусть уступит мне какой-нибудь старенький ненужный ему костюм. Я не нищий, могу заплатить…

Сначала этот замысел казался необычайно дерзким. И в то же время уж очень соблазнительным. Не долго я колебался. В один будний денек пробрался за кулисы Первого цирка. И — надо же! — сразу, нос к носу, столкнулся с Чаплиным. Он был в майке, в обыкновенных брюках, без котелка и без усов, но я сразу узнал его. Видно, он шел репетировать. Его худощавое вытянутое лицо казалось ужасно строгим.

— Можно обратиться к вам с просьбой? — робко прошелестел я.

— Пошалуйст, — сказал он с акцентом.

Я знал: Чаплин — немец. Он улыбнулся, и лицо его покруглело. Стало мягче.

— Не найдется ли у вас старого чаплинского костюма? Я куплю…

Лицо его моментально вытянулось.

— Затшем он вам?

— Понимаете, я студент циркового техникума, и вот… ну… в общем, хочу быть, как вы, Чаплиным у ковра.

Глаза его сузились.

— Не понимай по-русски… — резко сказал он и отошел от меня.

Я растерялся. Что с ним? Он явно разозлился. Но почему? Неужели… Да нет, не может быть… Ну какая же я ему конкуренция? Странно…

Расстроенный шел я к выходу. Поравнялся с дверью пошивочной мастерской и вдруг подумал: а что, если немец-Чаплин шил себе здесь костюм?

Ближе всех к двери сидел седенький согбенный портной. Спросил его про костюм. Старичок взглянул на меня поверх очков.

— А ты кто таков?

Я объяснил.

— Та-ак… На Чаплина, значит, учишься?

Обрадованно кивнул.

— Видать, пороть тебя было некому, — вздохнул старичок. — Ну что тебе сказать… Шил он тут штаны, этот Чаплин, намучились мы с ними… смехота! Вон старые-то его валяются…

Я бросился к ящику, набитому тряпьем, вытащил дрожащими руками потертые штаны знаменитого артиста и прикинул на себя. Как раз! В моих глазах сверкнул огонь такой отчаянной мольбы, что старик портной только крякнул и оглянулся:

— Бери штаны, артист, да тикай, покуда заведующий не увидел.

Я так стремительно выскочил из мастерской, что даже забыл поблагодарить доброго старика. Сердце бешено колотилось. Спрятал штаны под пиджак и помчался было в техникум. Хорошо, что не успел выбежать из цирка, новая дерзкая мысль остановила меня: а ботинки?..

Маленькая сапожная мастерская расположилась под местами Первого цирка. В этот день мне необыкновенно везло…

— Ну, остались, — ответил на мой вопрос худой, как палка, мрачный сапожник. — А сколько дашь за них?

Я начал лихорадочно шарить в карманах. Денег у меня оказалось немного, выложил на стол все до копейки. Сапожник сгреб деньги, порылся в куче опорков, и на пол полетели два больших, сплющенных, сильно поношенных ботинка. Я летел в техникум, прижимая к груди свою добычу, как мать прижимает новорожденного.

Мое приобретение произвело потрясающее впечатление на студентов-клоунов.

— Блеск! — громче всех кричал Павлик. — Теперь тебе визитку, котелок и тросточку, и ты уже на коне.

Целую неделю бродил я из одного комиссионного магазина в другой. И вот наконец на прилавке передо мной лежали черная министерская визитка и удивительно сохранившийся от проклятого прошлого щеголеватый банкирский котелок. Но цена этим «отрыжкам капитализма» была такая, что у меня перехватило дыхание. Деньги, заработанные на практике, я давно отдал тете Поле.

Выручил Павлик. Как он старался мне помочь! Тут же вывернул свои карманы. Он-то из заработанных на практике денег не отдал тете Поле ни копейки. Только три раза поцеловал свою мамочку, заявив при этом, что он уже артист, что «рожден для фрака», поэтому потребности его неизмеримо выше запросов среднего обывателя.

К счастью для меня, Павлик не успел еще разделаться и с половиной своих капиталов. Он отдал мне все, что осталось, и этого хватило и на визитку, и на котелок.

Костюм Чаплина был завершен. Тросточку с загнутым концом Павлик попросту изъял из гардероба своего отца. Я категорически отказался принять подарок, приобретенный таким способом. Павлику пришлось обратиться к отцу с просьбой. Дядя Боря добродушно чертыхнулся, и тросточка была моя. Заодно с тросточкой Павлик изъял у отца и галстук-бабочку. А квадратные чаплинские усики он сделал из кусочка черного меха под котик. Откуда он вырезал этот кусочек, страшно было даже подумать.

Павлик собственноручно приклеил эти усики мне под нос. Затем помог надеть чаплинский костюм. Сдвинув котелок набок и помахивая тросточкой, я появился в манеже техникума. Адский одобрительный крик вырвался из многочисленных студенческих глоток. Из кабинета выбежал встревоженный Генрих Савельевич.

— Ребята, вы что?.. — Тут он увидел меня и радостно, по-детски засмеялся: — Ай, Колышкин, ай, молодец! Похож как две капли… А знаешь, ты нам скоро пригодишься… — Генрих Савельевич встал на барьер и неожиданно объявил: — Ребята! Следующая практика будет настоящей. Центральное управление выделило нам цирк-шапито. Мы установим его на все лето в городе Калинине^[1]…

Рев восторга не дал ему договорить.

— Ура-а! — орали акробаты. — Качать!..

Толстый Генрих взлетел вверх, как баскетбольный мяч, испытав всю мощь мышц и любви своих питомцев.

Вот так сообщение! Теперь все словно с ума сошли, только и разговоров: кто поедет в Калинин? Конечно, кто скорее за эту зиму успеет закончить номер для цирка-шапито. И у кого номер окажется лучше.

Репетировать стали как одержимые. Дрались за право репетировать в манеже. Часто дрались буквально, повергая в отчаяние доброго Генриха.

Работа кипела во всех «уголках» круглого здания техникума.

У меня конкурентов не было. Значит, я-то уж наверняка поеду в Калинин. Чего бы мне беспокоиться? Но и я стал одержимым. Решил не копировать репризы немца-Чаплина. Это из гордости. Знай наших! Вот и напрягал башку. Дошел до обалдения. Оказалось, до чего же трудно придумать смешную репризу! Думал непрерывно, даже за завтраком и за обедом. Думал на ходу и, переходя улицу, шел с остановившимся стеклянным взглядом, словно лунатик, огибаемый машинами, обдаваемый грязью и проклятиями шоферов.

— Как похудел! — восклицала мама при каждой встрече.

А дело не продвигалось, репризы не наклевывались. И я сдался. Решил не открывать Америк, скопировать репризы-пародии немца-Чаплина. Классики и те пользовались наследием прошлого, а уж нам, коверным-клоунам, сам бог велел…

Уж если я похудел, что же говорить об акробатах? Они крутились, как черти в аду. Но больше всех удивил своей одержимостью Зайков. У него уже есть партнеры, три веселых одессита. Они турнисты. Работа на турниках у них уже хорошо налаживалась, но они решили сделать свой номер еще эффектней, установить турники над батутом. Колька запротестовал. Работа на турниках одна из самых тяжелых в цирке. Колька, конечно, мечтал удивить весь мир своими физическими достижениями, но все же не переоценивал своих данных. Вот и запротестовал. А ведь он вроде был хозяином батута, с ним приходилось считаться.

Одесситы насели.

— Чмур^[2]! — изо всех сил кричали они Кольке в уши, словно он был глухой. — Не касайся ты турников. Ты комик, лепи свои штучки-мучки на батуте, а уж на турниках мы тебя выручим.

И выразительно смотрели на худые Колькины плечи. Зайков возмутился:

— Тоже мне геркулесы!.. Еще, может, я вас выручу.

— Да он мировой чудак! — заорали одесситы, расценив последние слова Зайкова как согласие на установку турников над батутом.

Турники установили. И вот тут взыграло Колькино уязвленное самолюбие. Он не столько уделял внимания батуту, сколько турникам. Сначала беспомощно болтался на перекладине, вызывая общий смех. Одесситы осторожно намекали ему, что его дело батут. Но на Кольку не действовали ни смех, ни намеки. А может, и действовали, только в обратном направлении. Он яростно бросался на турник и отчаянно, упорно ежедневно дергался на нем, как паяц на ниточке. Наконец он овладел начальным трюком — кипи^[3], с которого начинаются все остальные трюки турнистов. Овладев кипи, Колька пытался крутить «солнце». На лонже, конечно. «Солнце», или, по-цирковому, ризенвель, трюк не такой уж трудный, но настолько эффектный, что всегда идет в финале номера. Колька из кожи лез вон, чтобы овладеть ризенвелем. Дядю Мишу педагога турнистов, подкупало упорство Зайкова. Он уделял Кольке много времени. И вот однажды Колька снял лонжу. Все затаили дыхание. Неужели скрутит без лонжи? А Колька сделал кипи, отмах и начал крутить «солнце». Восторженный вой и крики акробатов сопровождали это дерзкое осуществление Колькиной мечты. После третьего оборота Колька свалился на батут скорее от нервного напряжения, чем от усталости. Но «солнце», как говорится, было у него уже в кармане.

За Колькой еще больше укрепилась репутация способного парня. Эта репутация избавила его даже от клички, хотя кому-кому, а уж Кольке-то с его худобой так и напрашивалась кличка «Шкиля». Но вот не прицепили.

А у меня «Малыша» сменил «Чаплин». Эта кличка льстила моему самолюбию, я носил ее с удовольствием, О «барашке» никто и не вспоминал, и я смело, с торжеством проходил мимо Альки Воронковой и смотрел ей прямо в глаза. Но опять напарывался на насмешливый взгляд. И хоть ласково и тихо, но «барашек» по-прежнему срывался с ее губ. До чего же она оказалась настырная! Сколько раз хотел схватиться с ней и все откладывал. Как-то стыдно было связываться с девчонкой, ведь слабый пол.

Правда, Альке это определение никак не подходило. Слабость не в ее характере. Не та у нее жизненная закалка. Ее родители умерли в голодный год в Поволжье, и она выросла в детдоме. Волевой она человек и вскоре доказала это, когда нависла опасность над нашей будущей летней практикой в городе Калинине.

Опасность возникла неожиданно.

Первым узнал о ней опять же Павлик. Удивительная у него способность узнавать все раньше всех. Впрочем, секрет его постоянной осведомленности был прост. Техникумовская секретарша, тихая, скромная, застенчивая девушка, была неравнодушна к огромному, шумному Павлику с его широко распахнутым характером. Она-то и сообщила Павлику под страшным секретом о совещании Генриха со Слонимским.

Оба директора испугались, как бы сезон в Калининском цирке-шапито не провалился материально. И решили пригласить на лето именитых профессиональных артистов цирка. Так что вакансий для студентов-практикантов оставалось в программе цирка-шапито с гулькин нос.

Забеспокоился даже Павлик, хотя они с Сержем выпускники.

— А ты-то, Глеб, горишь, как спирт, — предупредил Павлик. — Знаешь, сколько Чаплинов в конвейере?

У меня померкло в глазах. И не только у меня. Среди студентов поднялась настоящая паника.

Вот тут-то и показала себя Воронкова. Сначала молниеносно собрала членов профкома, заручилась их согласием и в этот же день созвала общее собрание.

Чуть ли не за руки притащили на собрание Генриха Савельевича и Якова Борисовича и усадили за стол президиума. Они с недоумением переглядывались. Яков Борисович поставил перед собой на стол свой большой портфель и почти исчез за ним.

Собрание вела Алька.

— Слово для информации о летней практике, — объявила она, — предоставляется Генриху Савельевичу!

Генрих Савельевич удивленно крякнул и встал.

— Ребята! Я понимаю… Кто-то подслушал. Это нехорошо. Ну ладно. Все равно когда-нибудь надо было вам сообщить. Цирк-шапито — это большое дорогое сооружение. Его установка, эксплуатация, обслуживающий персонал, зарплата артистов — все это надо оправдать. А будут ли сборы?

— Будут! — твердо сказала Алька.

— А если не будут? Отберут у нас цирк через неделю — вот и вся ваша летняя практика. Артисты-профессионалы дадут сборы. И пусть немногие наши номера, но эти номера пройдут полноценную практику.

— А остальные? — крикнул кто-то.

— Создадим бригады, как прошлым летом.

— Опять бригады?! Опять сцены?! — орали чуть не все. — Не хотим! Даешь манеж!!

Алька встала и словно выросла на целую голову. Ну, вид! Жанна д’Арк, и только. Глаза горят, грудь вздымается, кулаки сжаты, вот-вот бросится в драку.

— Стыдно вам, Генрих Савельевич! — загремела Алька. — Мы вас так уважаем, так любим, а вы нас так недооцениваете! Артисты-профессионалы вам сборы дадут? Какие артисты-то? Думаете, вам пришлют Дурова, Лазаренко? Вам пришлют какое-нибудь старье. Неужели мы хуже? У нас есть все! Акробаты всех видов. — Алька стала загибать пальцы на руке: — Прыгуны, вольтижеры, першевики, полет, подкидная доска, жокеи, турнисты (и не просто, а над батутом). У нас есть жонглеры, клоуны и даже свой коверный. Что вам еще надо? А уж за качество номеров будем бороться. Затронута честь техникума. И мы не посрамим эту честь. Костьми ляжем, а создадим хорошие номера. И сами дадим сборы. Долой варягов! Да здравствует техникум!

Все глотки разверзлись, повторяя лозунги Воронковой. Генрих Савельевич встал и поднял руку. Все затихли.

— Ах, Воронкова, Воронкова! Честь техникума! Хорошо сказано… — сентиментальный Генрих привычно прослезился. — Что ж, я согласен с вами, ребята, меня вы убедили. Но дело не во мне. За весь финансовый успех отвечает Яков Борисович, он назначен директором цирка-шапито. За ним последнее слово.

Так вот кто злодей! Сотня глаз сверлила портфель, за которым скрылся Слонимский.

— Что скажете, Яков Борисович? — грозно спросила Воронкова.

Из-за портфеля медленно появилась такая знакомая всем голова с отвисшей нижней губой. Голова ответила не сразу. На ее лице промелькнул ряд неопределенных выражений.

— Что я скажу? — трагически поднял брови Слонимский. — Что я могу сказать? С кого спросит Центральное управление, а?.. С меня. А что надо бедному директору? — Тут указательный палец Слонимского коснулся нижней мясистой губы. — Лучше самая маленькая благодарность, чем большой выговор.

Крик возмущения прорезал воздух. Яков Борисович резко поднял руку, восстанавливая тишину. Лицо его приняло скорбное выражение.

— Но я готов пострадать, пусть снимут мою бедную голову… — Он тяжело вздохнул и вдруг хитро подмигнул: — А если честно… я верю в вас, байстрюки! Вижу: вы добьетесь, вы такие. Значит, будут и сборы. Зачем же кого-то приглашать, а? Как это вы там выкрикивали: долой варягов? Вот именно!

Громовые раскаты «ура» потрясли техникум. Все бросились качать Якова Борисовича, но с непостижимой ловкостью Слонимский юркнул под стол.

— Стойте! Не подходите! Отстаньте! — взвизгнул он, прикрываясь портфелем.

Смущенные студенты остановились:

— Что вы, Яков Борисович, это же большой почет!

Указательный палец снова коснулся нижней губы.

— Лучше маленькое здоровье, чем большой почет!

Тогда все бросились качать Воронкову.

И начался праздник. Странно, но никто не хотел сегодня репетировать. Все праздновали победу, ликуя, слонялись по техникуму или собирались на местах и хором пели комсомольские песни.

Зато на другой же день началась напряженная трудовая жизнь. На фанерном фасаде центральной ложи появился огромный лозунг: «Все на борьбу за честь техникума!» Но этот короткий набатный клич не столько призывал, сколько подтверждал то новое, что появилось у студентов в отношениях друг к другу и к репетициям. Взятая на себя ответственность за успех летнего сезона породила у всех чувство огромной солидарности. Никто уже не дрался за место в манеже. Было составлено строгое расписание, и подчинялись ему беспрекословно. Мало того, теперь все думали не только о своих номерах, но и об общем успехе. Помогали друг другу — советом, держали лонжу. Вот оно, настоящее чувство коллектива!

Никогда еще не было в техникуме такой напряженной, целеустремленной и продуктивной зимней «страды».

А когда в воздухе запахло весной, пригрело солнышко и до начала летней «страды» было уже рукой подать, просмотрели все номера и со всей объективностью выбрали лучшие для программы цирка-шапито. И опять никто не спорил, не было ни конфликтов, ни скандалов. Не попавшие в программу согласились стоять в униформе, а Яков Борисович обещал оплачивать их так же, как выступавших в программе. И пусть оплата небольшая, но… в который уж раз в воздухе повис палец Слонимского, и афоризм о маленькой рыбке и большом таракане призвал студентов к трезвой оценке действительности.

⠀⠀

⠀⠀ 13 ⠀⠀

Живу на окраинной улице города Калинина в одноэтажном деревянном домике.

Буйная молодая зелень с пенными верхушками цветущих деревьев затопила улицу. Раскрытое окно моей комнаты выходит в сад. Добрая старая яблоня протягивает в окно щедрые пригоршни белоснежных цветов. Они издают тонкий, еле уловимый аромат.

Комнатка крошечная, уютная, девичья. Хозяйкина дочь уехала куда-то на все лето, и вот я лежу после обеда, отдыхаю на мягкой перине и созерцаю трогательные розовые атласные бантики на никелированных шишках кровати, кружевные занавески на окне, а на комоде и на столе многочисленные семейные фотографии вперемешку с анфасами Дугласа Фербенкса, Мери Пикфорд и Рудольфо Валентино.

Сегодня открытые цирка. Цирк-шапито раскинул свою новую парусину в горсаду на берегу Волги. Погода отличная. Утром провели последнюю репетицию. Наступал решающий момент. Сегодня вечером студенты должны будут сделать серьезнейшую заявку на право носить звание артистов советского цирка. Репетиция прошла чересчур шумно, с отчаянным, каким-то нахальным весельем. И цирк-шапито, с его двумя высоченными мачтами и натянутой на них необъятной массой брезента, напоминал сказочный корабль, несущий на всех парусах сорок разбойников во главе с Али Бабой — Яковом Борисовичем Слонимским.

Вызову ли я сегодня вечером смех? Размалеванный, так легко вызывал его. И ведь кривлялся как попало. Неужели не рассмешу сейчас, когда позади длинная зима неустанных репетиций, когда в каждую репризу, помимо огромного труда, вложил душу. И внешне ведь смешной. Еще бы, я в маске Чаплина… Далекий заокеанский чародей, как много он поработал за тех, кто его копирует!

Вечером, перед началом представления, все участники толкались за кулисами и усиленно бодрились. Каждая, даже нескладная шутка вызывала неестественный, чересчур громкий смех. И чем громче был смех, тем яснее становилось, что смеющимся сейчас не до смеха.

Я почему-то обрел уверенность и спокойствие. Опять же спасибо заокеанскому чародею: стоило мне влезть в костюм Чаплина — волнения как не бывало. Бойко семенил я походкой «маленького бродяги» и насмешливо посматривал на дрожавших товарищей.

Программу открывала Аля Воронкова своим номером «вольтиж на лошади». Какой почет! Почет почетом, но и ответственность. Алька — визитная карточка нашей программы — просто обязана была создать в зрительном зале отличное настроение. Тогда остальным будет легче. Уж слишком много мы на себя взяли.

Вот и третий звонок. Из гардеробной вышел инспектор манежа. На нем отлично сшитый фрак. И вообще это солидный строгий дядя, присланный Центральным управлением.

Инспектор поправил белоснежные манжеты, сделал знак рукой Воронковой и пошел объявлять ее выступление. Кто-то подсадил Альку на лошадь. За кулисами все замерли. Слышно было, как затих зал, как инспектор торжественно объявил Алькин выход. Грянул оркестр.

Алька пригнулась и вонзила пятки, словно шпоры, в бока лошади. Лошадь взвилась на дыбы и рванулась в манеж. Алька дико кричала и гикала на ходу, словно шла в атаку, глаза ее адски сверкали, золотистый поток волос развевался сзади, как знамя. Зал взорвался аплодисментами. С большим подъемом, отчаянно выполняла Алька свой вольтиж. Все ее выступление сопровождалось овацией. Пять раз выбегала она кланяться.

За кулисами все поздравляли ее, целовали. Я спешил на выход и все же не удержался, хлопнул Альку по плечу:

— Молодец, Алька, не подвела!

Она вздрогнула и быстро повернулась ко мне. Глаза ее засветились какой-то странной улыбкой:

— Ну спасибо… барашек…

Я дернулся в сторону. Опять барашек! Нет, надо будет серьезно с ней поговорить…

На дальнейшее возмущение не было времени. Моя первая пауза. Стремительно выскочил я в манеж и приподнял котелок. Радостный гул с хохотом и вскриками полетел по залу. Зал, словно огромная цветочная клумба, вдруг расцвел улыбками. И сразу меня обуяла необыкновенная самоуверенность. Нахально глядел я в глаза зрителям: сейчас вы будете смеяться, уважаемые граждане!

Будто нечаянно зацепился ногой за какую-то щепку, упал, перекатился через голову и поднялся, как ванька-встанька. И вот он, раскатистый смех уважаемых граждан. Подбросил носком ботинка свалившийся с головы котелок и поймал его обратно на голову. Опять смех. Оседлал тросточку, стал пародировать выступление наездницы. Зал хохотал. Мой уход сопровождался пушечными аплодисментами.

Теперь все бросились ко мне, поздравляли, пожимали руки, обнимали.

— Ну как, доволен? — раздался сбоку голос Зайкова.

— Ты слышал? — не удержался я от хвастовства. — Очередь за тобой, Коляй…

Зайков промолчал. Я-то в курсе его переживаний. Колька боялся. Несмотря на фанатическое упорство в репетициях, не мог он похвастаться сильными трюками. Все надежды возлагал на обыгровки, на свою комическую роль. А тут еще забота о внешнем виде. Хотелось быть смешным, но и не похожим на размалеванную обезьяну.

Перебрал всех популярных кинокомиков и решил скопировать Гарольда Ллойда, его внешность. Да какая там внешность: светлый дачный костюмчик из прокатных мастерских, шляпа канотье и роговые очки — вот и все дела! Оказалось, на Гарольда Зайков нисколько не похож, но роговые очки ему шли. Получился симпатичный чудак, рассеянный на вид. За этот вид он и ухватился. На репетициях все время на что-нибудь натыкался, куда-то проваливался. Студенты смеялись. А как зрители?

— Не дрейфь, Коляй, — обнял я друга, — все будет в порядке.

— Тебе-то хорошо, — вздохнул Колька, — ты-то уже в порядке.

Я и сам так думал и с нетерпением рвался ко второй паузе.

Вот наконец закончили свой номер и появились за кулисами першевики, выступавшие под неизбежным «иностранным» псевдонимом: «два — Степанколь — два».

Мой второй выход. Я не шел, я летел в манеж. И снова восторженный гул зрительного зала. Порядок!

Я в центре ковра. На лбу стоит под балансом тросточка. Бросок — котелок взлетел и уселся на верхнем конце тросточки. Конечно, смех, аплодисменты. Униформисты стали снимать ковер, они готовили манеж для выступления жокеев. Пришлось прервать репризу.

Ковер унесли. Теперь я на опилках. Тросточка на лбу, котелок на тросточке, медленно сажусь. И вдруг подумал: ведь надо будет лечь, перевернуться… Это в опилках-то? Хорош я буду…

Моментально выпрямился, потерял баланс… всё на земле! Чтобы хоть как-то спасти положение, подцепил котелок носком ботинка и кинул его на голову. Не попал… Зато опилки залепили мне все лицо. Наподдал несчастный котелок в сторону униформистов и ушел с манежа, не скрывая злости. За спиной несся гул разочарования.

— Могли бы подождать с ковром, — испепелил я взглядом инспектора манежа.

Тот снисходительно улыбнулся:

— Молодой человек, коверный существует для того, чтобы скрашивать паузы, а не растягивать.

Прописная истина! Но с каким удовольствием он ее изрек. Ясно, чтобы унизить новичка. Это же старый волк. Вот так-то они, старики, относятся к молодежи!

Раздраженно мотался я за кулисами и подыскивал самые едкие выражения, которые мог бы в свою очередь бросить инспектору.

А жокеи уже закончили выступление. И снова я на манеже. Восторженного гула что-то не слышно. Зрители смотрели на меня выжидающе. Ничего, сейчас я верну их расположение.

Решил пустить в ход свою лучшую репризу со стулом. Установил стул в центре манежа. А униформисты тут как тут. Размахивали вокруг меня граблями и чуть не накрыли ковром. Реприза смята. Ушел с манежа взбешенный, при гробовом молчании зрительного зала.

— Имейте в виду, — неприлично громко крикнул инспектору в лицо, — если униформисты еще хоть раз помешают мне, больше не выйду на манеж!

Инспектор пристально посмотрел мне в глаза и мягко сказал:

— Напрасно. Постарайтесь приспособиться.

Возмутительный, издевательский совет! Что же получается? Всем артистам почет и уважение, для них униформисты стелют ковер, выносят реквизит, а я должен приспосабливаться к униформистам? Нет уж, пусть они ко мне приспосабливаются. Что интереснее публике: мои шутки или суета униформистов?

Ответ на этот вопрос я получил в следующей же паузе. Весь манеж был занят постепенно возникавшей сложной конструкцией батута с турниками. Я носился по барьеру, силясь вызвать смех манипуляциями с котелком и тросточкой, но зрителей больше интересовал процесс установки загадочного аппарата. Униформисты торжествовали. А я ушел с манежа незамеченным.

С пылающими ушами стоял за занавеской и вслушивался в раскаты смеха, доносившиеся из зрительного зала. Колькина работа. Душило омерзительное чувство зависти.

В антракте забился в свою маленькую гардеробную и с ужасом думал: неужели и во втором отделении меня ждет равнодушие зрителей? Наверное, все студенты думают сейчас обо мне с возмущением. Как подвел всех! Ведь коверный в программе не последняя спица в колеснице. От него во многом зависит успех всего представления. И пожалуйста — ноль, пустое место. Хорош борец за честь техникума. Какой позор! Эх, будь что будет, не пойду больше в манеж, амба! Решил, и сразу все как-то перегорело, нервы ослабли, словно спущенные с колков струны, все стало безразличным.

Неожиданно дверь с шумом распахнулась, в гардеробную влетел Колька. Он сиял и мелькал перед глазами, словно солнечный зайчик.

— Почему не поздравляешь? Не очень-то задавайся…

Неужели издевается? А Колька угрожающе закричал:

— Ты что молчишь, в самом деле зазнался, что ли?

И тут я понял: Колька даже не подозревает о моем провале, он был слишком занят своим номером.

— Поздравляю, Коляй, но если бы ты знал, как я… вымотался!

— А ты как думал? Коверный — это уж, брат, такое дело, — радостно щебетал Колька. — Терпи, казак…

Я заставил себя улыбнуться.

— Вот так-то лучше! — засмеялся Колька и исчез.

А что, если и никто ничего не заметил? Ведь и остальные студенты думали сегодня только о своих номерах.

Я вышел из гардеробной и стал робко ловить взгляды. Уже выступившие улыбались мне радостно. Не успевшие выступить тоже улыбались, но нервно, им явно было не до меня.

Ах вот как? Что ж, мы еще поборемся с инспектором!

Инспектора я сломал. Совершенно не считаясь с униформистами, нахально занимал в манеже центральное место и не спеша доводил репризу до конца. Униформисты ждали, инспектор хмурился, но молчал. А зрители? Они уже не верили мне. Все мои взлелеянные репризы вызывали у них лишь снисходительные улыбки.

Представление окончилось. В голове была только одна мысль: бежать, бежать вон отсюда, незаметно исчезнуть, испариться…

Переоделся я молниеносно, грим с лица снял кое-как и выскользнул из цирка через заднюю дверь. Кинулся в темноту переулков. В голове стучал молоток и выковывал длинную цепь обвинений, возмущений, оправданий. Виноват был инспектор, униформисты, зрители…

Петляя по кривым улочкам, не заметил, как очутился на берегу Волги. Сел на откос и вдруг засмотрелся. Лунная дорожка пролегла на воде от берега до берега. Она ослепительно сверкала, искрилась, словно тысячи звезд просыпались с неба на эту полоску.

Неожиданно эти яркие блики напомнили мне блестки на костюме Воронковой, и вновь я отчетливо услышал гнетущую тишину, сопровождавшую мои жалкие потуги рассмешить зрителей.

Проклятый инспектор, он во всем виноват…

Но это уже была последняя, тусклая, тут же погасшая вспышка, возникшая скорее по инерции. Настоящей злости не было. Раскаленное самолюбие поостыло. Я уже мог рассуждать.

Вот немец Чаплин, условия у него такие же, а как работает, и никто ему не мешает. Значит, униформисты тут ни при чем. Тогда в чем же дело?

Вдруг ужасный вопрос заставил меня вздрогнуть: что, если я просто бездарен?

Луна спряталась за тучку, словно увильнула от ответа. Лунная дорожка исчезла. С почерневшей реки потянуло сыростью. Стало тоскливо до боли в сердце.

А ведь вокзал в двух шагах, шесть часов езды — и Москва. Как обрадуется мама! Да и отец будет щадить мое самолюбие, ни словом не упрекнет за прошлое…

Умилительные картины возвращения блудного сына недолго мелькали передо мной. Я вдруг возмутился. Жалкий безвольный мальчишка, дрогнул от первой же неудачи. А еще поклонник Рахметова. Рассиропился, а время идет. Завтра ровно в восемь начнется представление, и я должен выйти в манеж и во что бы то ни стало добиться успеха. Как? Это надо решать сейчас. Думать надо глупой башкой!

И никакой я не бездарный, просто растерялся. Ведь смеялись же вначале? Прав инспектор: надо приспособиться. А я оказался чужаком. И вообще, кто я в манеже? Чаплин… Это внешний образ. Учил же нас Василий Петрович: образ — это характер. А какой у меня характер? Разозлился… Значит, злюка? Злость и юмор плохие друзья. Вон Колька — он рассеянный. Эх, мне бы!.. Но это Колькино. Надо свое…

Луна вышла из-за тучки. Тысячи серебряных рыбок вновь заплясали на воде. Любопытно…

Любопытно?.. Словно кто подкинул мне это слово. Любопытство… вот смешная черта характера! Любопытный человек…

Я хлопнул себя ладонью по лбу: как это раньше не догадался, ведь немец Чаплин как раз и был любопытным человеком. Не униформисты мешали ему, он мешал им, всюду лез, во все вмешивался. Вроде бы помогал, а получалось наоборот. И очень смешно. Униформисты растягивали ковер, он тянул в другую сторону и накрывал себя ковром. Униформисты убирали ковер. Чаплин мешал им, получал пинок, падал, его закатывали в ковер и увозили на тележке вместе с ковром за кулисы… Устанавливали реквизит, Чаплин тут как тут, с огромным усердием, но помогал невпопад. Он не отделял себя, как я, от происходящего в манеже, поэтому был свой человек в программе.

И репризы-пародии делал тоже из любопытства: получится у него так же, как у артистов? Неужели нашел?!

Отчаянно исполнял я на берегу какой-то нелепый танец. Танец торжества и дикой радости. Так, наверное, скакали наши далекие доисторические предки вокруг убитого мамонта.

⠀⠀

На другой день, едва первые лучи солнца успели высушить росу на брезентовой крыше шапито, я уже подходил к цирку. Свежий утренний ветерок забирался под рубашку и делал мою походку бодрой и слегка поспешной.

В цирке я сразу наткнулся на инспектора, он словно ждал меня.

— Зайдите ко мне, Чаплин.

Что-то задумал, и, уж ясно, не в мою пользу. После вчерашнего, конечно, он невзлюбил меня. Что ж, у него были на то все основания.

В гардеробной инспектор положил передо мной на стол программку представления, где между номерами были скрупулезно вписаны подробные данные о каждой паузе: какой реквизит будет устанавливаться в манеже и даже сколько примерно времени займет та или иная пауза.

Да, невзлюбил и зажимает в тиски.

— Ну, спасибо, — с плохо скрытой иронией поклонился я, — вы заботливый человек.

— Приходится, — вздохнул он. — Представление должно идти в надлежащем темпе. Конечно, это в первую очередь зависит от меня. Но и от вас тоже. Так что давайте, юноша, работать в контакте. — Лицо его неожиданно осветилось добрейшей улыбкой. — Да не отчаивайтесь! Все начинают так… Вы еще станете любимцем города, вот увидите. Только вам надо найти в характере вашего Чаплина что-то такое, что связало бы вас с программой, какой-то репейник…

Вот, оказывается, как можно ошибаться в людях!

— Вы извините за вчерашнее, — залился я краской.

— Не будем об этом, — отмахнулся он, — лучше подумаем, как вам помочь.

— Я уже подумал, — быстро забормотал я. — Что, если любопытство… любопытный человек?

— Неплохо, — обрадовался инспектор. — Любопытство… Очень неплохо! Вот так и действуйте. И еще совет: большие законченные репризы хороши, когда позволяют размеры паузы. Короткие паузы заполняйте экспромтами, путайтесь в ногах униформистов, ищите смешные положения, обыгрывайте реквизит. Побольше экспромтов, публика обожает находчивость.

Не переоценивает ли он меня?

— А если сразу вот так ничего не придет в голову?

Инспектор засмеялся:

— Сразу… Цирковые экспромты тем и хороши, что их придумывают заранее. Наткнуться на что-нибудь неожиданно, случайно наступить на грабли — это репетировать надо. Помозгуйте, придумайте как можно больше «экспромтов» и репетируйте, репетируйте!..

Красный от смущения выскочил я от инспектора. Пошел в зрительный зал, уселся на барьере и стал внимательно изучать программку. Цирк постепенно наполнялся вновьиспеченнымн горластыми артистами. Появился и Колька Зайков.

— Куда ты вчера исчез? — налетел он на меня.

Наступив на горло собственному самолюбию, я рассказал Кольке о своем провале все без утайки. Зайков только рот разинул.

— Ну не ожидал!..

— Вот и давай помогай, — разложил я программку на коленях.

Неожиданно подошла Воронкова и дернула меня за рукав:

— Можно тебя на минуточку?

— Говори здесь, — сердито сказал я, — какие у нас с тобой могут быть секреты?

Она пожала плечами.

— А никаких секретов… Просто хотела предупредить тебя по-товарищески. Вчера весь вечер сидела на местах… Ох, Глеб, тебе надо всё пересмотреть…

Что ж, это честно, правду в глаза, пусть малоприятно, но терпимо. И вдруг Алька выпалила:

— В общем, хочу дать тебе совет, барашек…

А вот это уже невыносимо!

— Когда человек нудно, навязчиво и монотонно повторяет какое-нибудь одно слово — например, «барашек», — цедил я сквозь зубы, — этот человек обнаруживает полное отсутствие фантазии, скудость ума, ограниченность — короче, примитивную тупость. И при этом еще пытается давать советы…

— Грубо и некультурно! — фыркнула Аля и пошла вдоль барьера.

— За что ты ее так? — удивился Зайков. — Она как товарищ, а ты…

— «А ты, а ты»!.. — передразнил я Кольку. — Что она все: барашек да бяша… Назови тебя шкилей, ты бы, наверное, взорвался от восторга?

Колька промолчал. Я снова взялся за программку.

В этот день никто не репетировал. Немало сил отдали вчера студенты на представлении, порастратили нервные клетки, и сегодня — амба, раскинулись на местах, «почивали на лаврах». И самодовольства не занимать. А тут еще кто-то вбежал и крикнул:

— Братцы, у кассы длиннейшая очередь!

Значит, слух об успехе первого представления уже пошел по городу. Было обидно: только я один вчера позорно провалился. А как хотелось так же самодовольно раскинуться на местах!

Я трудился до пота. Колька сидел на барьере и режиссировал. Или выскакивал в манеж и подыгрывал мне, заменял униформистов.

Вечером я не был так спокоен, как вчера. Конечно, зрители сегодня новые. А что, если вчерашние пустили слух по городу о моем провале?

Опасения не подтвердились. Новые зрители встретили меня все тем же восторженным гулом. Этот аванс подстегнул меня. Мы с Колькой потрудились не зря. И «любопытство» помогало мне очень. Главное, оно связало меня с программой и забавляло зрителей. Наскоро приготовленные «экспромты» имели успех, наверное, потому, что исполнялись не очень заученно и выглядели настоящими. В общем, дело ладилось. Униформисты подыгрывали мне, инспектор тоже.

Весь вечер крутился я перед зрителями и не надоел. А в конце представления какая-то пожилая дама в шляпе со страусовыми перьями даже протянула мне коробку конфет.

Нет, я не обольщался своими достижениями, понимал: до настоящего успеха еще очень далеко. Но по сравнению с вчерашним провалом сегодняшний успех был заметен.

После представления мы с Колькой вышли в парк и сели на скамейку. Не хотелось идти домой.

Небо затянуло облаками, но фонари еще не погасли, в парке было светло. Воздух влажный, душный, а мне дышалось легко. На душе было спокойно и радостно. Хотелось делать добро, обнять человечество.

Из цирка вышли Воронкова и Калиновская — видно, направлялись домой. Кольнула совесть: отделываться от «барашка» так хамски… Я встал со скамейки и преградил дорогу девчатам.

— Уважаемый критик! — с напускной галантностью начал я. — Прошу простить мне утреннюю грубость. Это все он виноват, «барашек», похоронить бы его! А за высказанную правду спасибо и разрешите вас премировать.

С неудавшимся изяществом я поклонился и протянул Але коробку конфет. Аля презрительно прищурилась, повернулась ко мне спиной и пошла к выходу из парка. Ай да Алька! Это хуже пощечины.

Колька делал вид, что внимательно рассматривает какую-то ветку. Тактичный мальчик!

— А я возьму! — закричала Ира, схватила коробку, сверкнула в темноте своей солнечной улыбкой и побежала догонять подругу.

⠀⠀

⠀⠀ 14 ⠀⠀

Месяц работы в Калининском шапито пролетел как миг. Программа шла, как и мечтал инспектор, «в надлежащем темпе». Все наладилось, работалось легко и радостно. Каждый вечер — праздник. Энтузиазма у исполнителей хоть отбавляй! Студенты рвались на манеж, словно шли в бой. Честь техникума не посрамили. И сборы были полными. Слонимский ходил выпятив грудь, и хотя студенты досаждали ему просьбами об авансе, афоризмы его были оптимистичными.

Казалось, никаких неожиданностей. И вдруг сенсация.

В конце месяца в Калинин прибыл представитель Центрального управления со специальным заданием посмотреть клоунов Сержа и Пауля и забрать их в конвейер. Вот это да! Представителя сопровождал наш Генрих Савельевич.

В день просмотра Серж и Пауль ходили гордые, но сильно побледневшие. А вечером, во время представления, волновались все студенты. Еще бы, в директорской ложе сидел представитель Центрального управления! А вдруг еще кто-нибудь ему понравится? Студенты то и дело подбегали к занавеске поглядеть в щелочку, как реагирует представитель на происходящее на манеже. Рядом сидел наш Генрих. Он-то реагировал отлично: аплодировал всем выступавшим за каждый трюк, а на малейшее проявление на манеже юмора отвечал звонким детским смехом. Представитель же напоминал кусок мрамора. За весь вечер ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном лице.

— Зверь! — с уважением говорили студенты.

После представления «зверь», сопровождаемый Генрихом Савельевичем, зашел за кулисы. Студенты почтительно глядели ему в рот. А грозный представитель отыскал взглядом Сержа и Пауля и неожиданно для всех добродушно улыбнулся:

— Что ж, ребята, вопрос решен, поедете в конвейер. Всё!

Студенты смотрели на Сержа и Пауля с восхищением и завистью. Только толстый Генрих сокрушенно вздохнул:

— Ой, не рано ли? Они еще птенцы, а вы их рвете из гнезда.

Павлик побледнел и выступил вперед:

— Позвольте, Генрих Савельевич, при всем к вам уважении… но какие же мы птенцы? Мы выпускники. И достаточно квалифицированные. Вот товарищ представитель Центрального управления госцирками подтвердит…

Представитель усмехнулся:

— Конечно, птенцы. Но что поделаешь — нужда! Еще в пяти городах открываем цирки. Клоуны — дефицит. Я бы выпотрошил твое гнездышко, директор, еще на одного птенчика, он, пожалуй, нам понужнее. Отдай Чаплина, а?

Все переглянулись.

— Ни за что! — в ужасе закричал Генрих Савельевич. — Он не выпускник, и я не допущу такого скоропостижного…

— Собственник ты, директор, — погрозил ему пальцем представитель. — Твое счастье, не уполномочен я сейчас. Но имей в виду, скоро мы твоему Чаплину крылышки расправим.

Теперь всеобщее внимание и восхищение переключилось на меня.

Я смутился и растерянно улыбался, не сумев скрыть своей радости.

На другой вечер, после представления, когда я уже разгримировался и переоделся, в гардеробную неожиданно вошла Воронкова.

— Глеб, я живу на окраине, переулок темный, проводи меня.

Я удивился:

— Почему я?

— Ребята уже все разбежались. Закопалась я с костюмом: блестки отлетают, пока пришила…

— А Ира? Ты ведь с ней живешь?

— Ира давно ушла.

— Не побоялась одна?

— С ней Зайков.

Я усмехнулся:

— Ну уж если Зайков сгодился как мощный охранник, почему бы и мне… В общем, спасибо за доверие.

Я погасил свет, закрыл на ключ гардеробную, и мы вышли на улицу.

Долго шагали молча. Какая тихая ночь! Ни ветерка, ни облачка на небе, луна светила вовсю. И совсем не страшно…

Зачем же Алька пригласила меня в провожатые? Издевается?.. А может, наоборот, решила поговорить, выяснить отношения? Что ж, давно пора. Наконец-то можно будет поставить крест на «барашке».

Мы шли, и я все ждал, когда она заговорит. Но Алька так и промолчала всю дорогу. А у калитки своего дома как-то странно посмотрела на меня.

— Ну спасибо, Глеб.

И все. Никаких выяснений. Я вдруг рассердился:

— За что спасибо-то? Переулок совсем не темный, луна как фонарь, и опасности никакой…

Аля насмешливо улыбнулась:

А я никого и ничего не боюсь.

— Зачем же просила проводить?

— С провожатым почетней. — Насмешливая улыбка не сходила с ее лица.

Да, издевается… Я уже хотел взорваться, и вдруг глаза ее потемнели, стали печальными.

— Толстокожий ты, Глеб…

Повернулась и медленно пошла в дом.

Толстокожий?.. А ведь верно. Разговор должен был начать я. Неудобно же девчонке первой извиняться. Конечно, толстокожий. И такой случай упустил! Ну ничего, не навек расстались, еще договоримся.

Я подходил к своему дому. У крыльца маячил чей-то силуэт. Павлик! Вот не ожидал!

— Глеб, мне сказали, ты пошел с Воронковой? Ты Альку оставь в покое, понял?

Павлик ревнует? Вот потеха!

— Это что — приказ?

— Да, да! — закричал Павлик. — У меня к ней… серьезно, так что оставь.

Мне, конечно, смешны были опасения Павлика, и я продолжал веселиться.

— А если не оставлю?

— Ну спасибо! Эх, ты… — шумно вздохнул Павлик и почти побежал вдоль улицы.

Мое веселье сразу испарилось. Кажется, опять я толстокожий… Позабавился, а Павлику, возможно, устроил бессонную ночь. Ладно, завтра извинюсь…

Утром, не позавтракав, поторопился в цирк. Павлика там не было. Не видел его и весь день. Вечером, во время представления, зашел к нему в гардеробную. Павлик загримированный сидел перед зеркалом и задумчиво ковырял растушевкой в коробке с гримом. Он был в гардеробной один.

Взглянул на меня исподлобья. Я заторопился.

— Павлик, дружище, мы с Воронковой товарищи по работе, и всё.

— И всё? — Павлик криво усмехнулся. — А почему же она о тебе только и говорит?

— Не знаю, — растерялся я. — Ты что, мне не веришь?

Павлик тяжело вздохнул:

— Ладно, Глеб, верю… Иди работай, ты уже пропустил одну паузу.

Вроде объяснились. Но отношения остались натянутыми.

Через два дня провожали в конвейер Пауля и Сержа. Павлик уехал, не простившись со мной. Нет, я не обиделся. Просто мне больно было так расстаться с Павликом. И может, надолго. Он сделал мне много хорошего. А сколько чудесных воспоминаний о нашем детстве связывало нас… И вот такой разлад. Грустно все это…

⠀⠀

Вот и закрытие Калининского цирка.

Полюбили калининцы нашу студенческую программу. Полюбили за молодость, за горение, за огромное желание выступить сегодня обязательно лучше, чем вчера. Не было среди исполнителей равнодушных, не было равнодушных и среди зрителей. Калининцы тепло простились с нами.

В день закрытия подумал: а где буду жить в Москве? Павлик в конвейере. Я не чувствовал за собой никакой вины перед Павликом и поэтому решил по-прежнему пользоваться гостеприимством его родителей. Тетя Поля обняла меня и прослезилась. Дядя Боря грустно чертыхался. Тосковали они, оставшись без сына.

Конечно, в день приезда пришла мама. И очень удивилась: я выглядел отлично — загорел, поправился, возмужал. Спросил маму об отце. Мама вздохнула:

— Дома все без изменений, Глеб. Отец здоров…

Так вдруг захотелось увидеть его! Эх, батя, упрямый профессор! Ведь знаю, любит он меня. Не зайти ли? Поговорили бы по душам, глядишь… Мама только покачала головой. Нет, видно, придется отложить нашу встречу.

Так и вертелось на языке спросить маму о Лиле. Наконец, с деланным безразличием, будто невзначай пробормотал:

— Случайно, мама, с Лилей не встречалась?

Мама оживилась:

— Мелькает она иногда во дворе и на улице. Один раз столкнулись нос к носу, спросила: «Как там Глеб, все еще не отказался от этой затеи?»

Затея…

— Что же ты, мама, ей ответила?

— Что я могла ответить? Сказала, что ты упрямый несмышленый ослик.

Вот так они думают все. Ничего, ничего! Я докажу… и скоро. Я уже на пути…

⠀⠀

Забавно смотреть сейчас на студентов, вернувшихся из Калинина. Самоуверенность, заносчивость, походочка старого шкипера — вразвалочку, модные короткие пиджаки с ватными плечами. А как же! Это теперь выпускники, без пяти минут артисты. Они уже выступали в настоящем цирке с настоящими номерами.

Первое впечатление тут обманчиво: все эти заносчивые пижоны чудесные ребята, веселые, горластые энтузиасты. Опять вовсю репетируют, шлифуют и усложняют свои номера для «большой» работы. И еще успевают помогать бывшим клоунам осваивать новые жанры.

Да, «белых» и «рыжих» в техникуме не стало. Но занятия с Василием Петровичем шли полным ходом. А как же нам без актерского мастерства? Мишкин принят в группу велофигуристов, но, конечно, комиком. Роберт взял себе партнершу, неутомимую трудягу Шурочку Клименко, они готовят номер эквилибристов. Опять же комический номер, сплошные обыгровки. Обо мне и говорить нечего: актерское мастерство — хлеб мой. Только Андрей Глушко решил стать жонглером в чистом виде. Андрей по натуре медлительный увалень. Когда он, подражая Колифасу, вдруг начинал суетиться и дергаться, изображая «багдадского вора», жалко было смотреть. Пробовали отговаривать его, но упрямый хохол стоял на своем. Он единственный, для кого актерское мастерство оказалось лишним. Зато Кольке Зайкову его явно не хватало. Заскучал Зайков в своей короткой комической роли. Мелкие обыгровки в групповом номере Кольку уже не устраивали. Одесситы веселый народ, чудесные партнеры, и все же Зайков решил «отпочковаться».

— Чего ты хочешь? — спрашивали его одесситы.

— Хочу, чего еще не было, — туманно объяснял Колька.

— Вот чмур! — возмущались ребята. — Тоже нам Эдисон! Порох уже выдумали, стреляй только.

Но Кольку стрельба не устраивала, он жаждал взрыва. И вот взрывная волна Колькиной фантазии выбросила на поверхность проект необычного номера. Номер сюжетный, и необычность его начиналась уже с оформления. Двойной турник, покрытый сверху тентом, превращался таким образом в пляжную палатку. Под тентом шезлонг. Рядом с палаткой небольшое дерево. Участников двое: она и он, отдыхающие курортники. Между ними завязывается борьба за место под тентом. Она отстаивает свое право на шезлонг зонтиком и загоняет ошарашенного курортника на палатку. Он в панике бросается на тент и вместе с ним проваливается вниз. Вот тут и обнажаются два турника. Далее Колька наметил исполнить на турниках ряд акробатических комбинаций и обыгровок, построенных так, что конфликт этой пары должен перерасти во взаимную симпатию. Апофеозом этих бурно развивающихся взаимоотношений был намечен динамичный финал, ловко придуманный Колькой: один из турников превращается в лопинг — это своеобразные качели, на которых можно не только раскачиваться, но и крутиться вокруг турника, что и должна делать партнерша, а рядом Зайков будет крутить свой излюбленный ризенвель.

Колька даже показал мне рисунок оформленного аппарата и рисунок финала с его вращениями. Выглядело интересно, затея смелая, но не очень, с моей точки зрения, реальная.

— Намудрил ты, Коляй. Партнерша должна работать на турниках? Не женское это занятие.

— А ей там мало что придется делать. Основную работу беру на себя, — самоуверенно заявил Колька. — Костьми лягу, но добьюсь!

— Смотри загнешься, либо номер по трюкам будет слабым.

Зайков тяжко вздохнул:

— Честно сказать, конечно, нахальный это эксперимент. Идти с моим проектом к Генриху — нога не поднимается. Не даст ведь денег толстяк на это дело?

— Не даст, — подтвердил я. — Даже не даст разрешения делать этот номер.

Колька хитро подмигнул.

— Я это предвидел. За лето кое-что скопил, закажу аппарат за свой счет. Воздвигну его на манеже, и когда вся «труппа» станет рядом, Генриху податься будет некуда. Скажи — нет? Вот только партнерша должна соответствовать… Тут уж роль главного консультанта отводится тебе, Глеб. Кого посоветуешь?

— Воронкову, — почему-то не задумываясь, быстро сказал я, словно сплавлял ее и таким образом, необъяснимо как, но отделывался от «барашка».

— Воронкову? — Колька среагировал на мой совет довольно равнодушно, — Возможно… А что ты скажешь об Ире Калиновской?

Я посмотрел на него с удивлением. Колька страшно засуетился.

— Я понимаю, она не так красива. Зато как сложена! И потом, учти — женственность, обаяние… А сколько в ней грации, пластики…

Невозможно было скрыть улыбку. Колька закипел:

— Я с творческих позиций, а ты все опошляешь…

Я расхохотался:

— И я с творческих, Коляй! Только странное у тебя отношение к главному консультанту: ты не столько спрашиваешь его, сколько уговариваешь.

— Но ведь она в самом деле подходит! Скажи: подходит, да? А?

Как ему хотелось услышать «да»!

— Эх, Колька, Колька! Вот так гибнут лучшие люди. Что ж, благославляю вас!

— Не будь свахой, — смущенно засмеялся Колька. — Ты же знаешь, как я ценю твое мнение. И очень рад, что именно ты посоветовал мне Иру Калиновскую.

Вот это ловко!

— Ну, если уж это я тебе ее посоветовал, ничего не поделаешь, придется взять над вами шефство: подержу лонжечку, порежиссирую…

— Глеб, ты человек! — закричал Колька и так сдавил человека, что я невольно поверил в Кольку как в сольного турниста. Два года занятий акробатикой, видно, не прошли для него даром.

Мелькают дни, времени не хватает. Техникум бурлит, клокочет. Осенью выпуск. Репетиции даже ночью. И у меня работы по горло.

Любопытный человек! Но нельзя же весь вечер только и делать, что болтаться между униформистами, натыкаться на них и падать. Кстати, и падать, то есть делать каскады, тоже надо уметь. Если передний каскад — падение на живот — не так сложен, здесь пассируешь себя руками, то задний каскад — падение на спину — ой-ой как неприятен!

«Любопытство» обязывает меня в будущих выступлениях влезать во все номера. Как комик я должен буду делать это «неловко». Проехаться на лошади, пробежать по проволоке, сорваться с трапеции и упасть из-под купола в сетку — все «неловко». Научиться делать в цирке все «неловко» под силу только очень ловкому человеку. Или трудолюбивому. Значит, репетиции с утра до вечера.

Частенько рядом со мной репетирует Воронкова. Помимо вольтижа на лошади, готовит еще один номер, так называемый «каучук». Зверски трудится, вырабатывает «каучуковую» поясницу, сгибается назад чуть не пополам — смотреть страшно. Я уже не сторонюсь ее.

Неожиданно мы с ней даже подружились. И потребовалась-то для этого лишь «гибель» «барашка». Произошло это тут же после возвращения с практики. Как-то после занятий получилось так, что мы вместе вышли из техникума.

— Тебе куда? — спросила Алька.

— Мне направо.

— И мне направо.

— А мне налево, — сердито буркнул я и повернулся.

Аля схватила меня за рукав:

— Да не буду больше называть тебя барашком, честное слово! Откуда я знала, что это тебе так неприятно? Ты же кудрявый…

— Давно надо было догадаться. Толстокожая ты…

— Ну извини…

— Да ладно уж… — махнул я рукой.

Она обрадовалась и взяла меня под руку. Я хотел освободиться, но она крепко держала мою руку. И засмеялась:

— Стесняешься с девчонкой под ручку идти?

Я сразу подумал: с Лилей бы не стеснялся… Аля вдруг убрала руку, словно прочитала мои мысли.

⠀⠀

⠀⠀ 15 ⠀⠀

Однажды во время репетиции зычный голос фейерверком вырвался из чьей-то акробатической глотки:

— Колышкин Глеб, к директору!

Генрих Савельевич встретил меня таким восторженным, таким сияющим взглядом, будто я совершил какой-то неувядаемый подвиг.

— Техникум, Колышкин, может гордиться тобой, — с надрывом в голосе сказал Генрих Савельевич, — тебе выпала большая честь, ты заменишь коверного в Первом московском цирке.

Я оторопел. Вот это честь! А справлюсь ли? Стало страшно. Но еще больше боялся выказать страх. Еще передумают.

Но Генрих уже написал что-то в блокноте, вырвал листок и отдал мне.

— Зайдешь к директору, он в курсе… Беги!

И я побежал. Бежал, как говорится, не чуя под собой ног. Бежал не останавливаясь, с упорством марафонца. Рядом громыхал трамвай — я не вскочил на подножку: казалось, трамвай идет слишком медленно.

В кабинет директора Первого цирка вошел тихо, но тяжело дыша. Директор, плохо побритый и еще хуже причесанный мрачный человек, удивленно взглянул на меня:

— Это еще кто такой?

Молча подал ему записку. Директор заглянул в нее и с трудом выдавил на щетинистом лице пародию на улыбку.

— Чаплин? Ну ладно. Смотри не оплошай, те-ехникум! Хоть рекомендован ты Управлением, скажу откровенно: на пушечный выстрел не подпустил бы тебя сюда, если бы не этот живоглот, осколок капитализма…

Осколком капитализма оказался немец Чаплин. По контракту он обязан был выступать не больше чем в двух представлениях в один день. Шли школьные каникулы. В Первом цирке давали ежедневно четыре представления. И Чаплин предъявил ультиматум: или освободите от двух лишних представлений, или платите сверх контракта. А сумму назначил несуразную, и это чистой валютой.

— Я бы его освободил от всех четырех и на все четыре стороны! — исступленно кричал на меня небритый директор. — Но некем заменить, понимаешь, некем! Что ни предлагают, все… вот вроде тебя. Ну ладно, иди к администратору, получишь пропуск и завтра же приступай…

Начало не очень-то ободряющее. И выступать, оказывается, буду только на детских утренниках. Но летел за кулисы как на крыльях.

Там царила обычная деловая суета, шел очередной утренник. За стеклом доски объявлений уже висели все четыре программки на завтра. Две из них заканчивались сообщением: «У ковра Чаплин». И в скобках — «настоящий». А две других имели несколько иную концовку: «У ковра Чаплин», а в скобках — «из техникума».

И хотя скобки смеялись мне в лицо и нагло кричали, что я артист еще ненастоящий, меня прямо заколотило от радости… и от страха. Первый московский цирк — святая святых для всех цирковых артистов. Выступать здесь — мечта даже самых маститых цирковых зубров. И вот здесь я, студент, цыпленок, даже еще не вылупившийся из скорлупы техникума.

Я плохо спал ночью, а утром, желтый и вялый, раньше всех приплелся в цирк и забрался в отведенную мне крохотную гардеробную. С трудом натягивал чаплинские штаны на негнущиеся ноги. И усики всё отваливались, будто приклеивал их первый раз в жизни. И все же с гримом и костюмом было покончено задолго до начала представления.

Маялся, маялся в одиночестве, потом спустился вниз, за кулисы, по знакомой каменной лесенке. Вот странно: ведь нс так давно, когда шла пантомима, стояли мы, студенты, здесь внизу и завороженно смотрели, как поднимаются и спускаются по этой самой лесенке артисты цирка. Артисты! Люди загадочные, казалось, гордые, недосягаемо величественные. А вот сейчас я сам артист, а чувствую себя жалким и ничтожным, в общем, еще хуже, чем тогда студентом.

Инспектор манежа был затянут в черный фрак, но своей солидностью, вернее, упитанностью напоминал борца тяжелого веса. Он окинул мою дрожащую фигуру быстрым взглядом и буркнул:

— Похож.

И больше не обращал на меня никакого внимания.

Униформисты смотрели на нового коверного, да еще из техникума, свысока, но с интересом. Со стороны внешности придраться было не к чему.

Я стоял в сторонке и старался взять себя в руки. Чем больше старался, тем хуже себя чувствовал. Обстановка, окружавшая меня, резко отличалась от обстановки в Калининском цирке. Все здесь было солидно, масштабно. Униформисты делали свое дело ловко, профессионально, и все же инспектор почти непрерывно покрикивал на них.

Из глубины конюшни доносилось вместе со специфическим острым запахом лошадиное ржание, фырканье и нетерпеливый стук множества копыт. В проходе переминался с ноги на ногу огромный слон мышиного цвета. С постоянством метронома он непрерывно кивал головой, отчего его большие бесформенные уши взлетали кверху, словно крылья какой-то неведомой доисторической птицы. Рядом со слоном стоял дрессировщик, долговязый энергичный иностранец, и что-то сердито кричал по-немецки рабочему, поправлявшему попону на спине слона.

Представление началось, и мое волнение усилилось. Вот и первая пауза, надо выходить. Колени дрожали, и я проковылял в манеж, неестественно подскакивая, словно шел босиком по битому стеклу.

Встретил меня восторженный крик. Он вырвался из сотен звонких детских глоток. И сразу страх исчез. Колени выпрямились. Хотелось прыгать, скакать, валять дурака. Круглый зрительный зал цирка вдруг вызвал забавное сравнение с огромной тарелкой. И вот я опять «в своей тарелке». Тысячи широко раскрытых смеющихся детских глаз смотрели на меня с восторгом и обожанием.

И я отдал им всё, на что был способен. В течение всего представления ни на секунду не присел на барьер, забавляя их, используя малейшую возможность. Выложил весь запас шуток и «экспромтов», накопленный в Калининском цирке. Работалось легко и радостно. Утренник, казалось, пролетел мгновенно.

Усталый и счастливый поднимался наверх. Инспектор крикнул мне вслед:

— Прошу тебя, не очень заигрывайся, помни: у нас четыре в день.

В этом деловом замечании не было и намека на похвалу, но оно говорило о том, что инспектор считает меня несомненным участником и дальнейших представлений.

Для меня началась жизнь, полная блаженства. Работал я с каждым днем все увлеченнее. С униформистами подружился, и они подыгрывали мне. Некоторые артисты разрешили вмешиваться в их номера и с одобрением отзывались о моем «вмешательстве». А слон даже полюбил меня. Правда, не бескорыстно. Когда слон появлялся в манеже, дети всегда бросали ему конфеты, печенье, яблоки. Я набирал их полные пригоршни, и громоздкий, неповоротливый на вид лакомка с непостижимой ловкостью забирал хоботом из моих рук сладости и отправлял их в свою бездонную пасть. Теперь, где бы он ни увидел меня, моментально тянул ко мне свой резиновый хобот.

Прошла неделя работы в Первом цирке, работы радостной, безоблачной. И у меня мелькнула дерзкая мысль: приглашу-ка на одно из представлений маму. А потом… Да, потом и отца… и Лилю. Может, я уже завоевал право на признание?

И вдруг неожиданный, просто ошеломляющий поворот событий.

Случилось это вчера, на втором утреннике. Я вышел в манеж после выступления слона. Кто-то из детей бросил в меня печеньем. Я погрозил шалуну пальцем. Тогда с другой стороны в манеж полетела шапка. Бросился бежать от летящей шапки, смешно подскакивая. И даже не представлял себе, к каким последствиям приведет это подскакивание. Тут же полетела вторая шапка, от которой я спасся, кривляясь еще забавнее. Эта игра неожиданно привела детей в такой восторг, что над манежем разразился целый вихрь из шапок, кепок, башлыков. Я спохватился и сел на барьер, но было поздно. В одну минуту манеж густо усеяли детские головные уборы. Униформисты разложили их на барьере, и дети под ругань родителей минут двадцать с криком и плачем разгребали кучи шапок, отыскивая свою. В течение всей этой тяжкой паузы инспектор манежа с вежливой улыбкой на лице шепотом отчаянно поносил меня.

Вечером, как обычно, я подошел к доске объявлений. Вот и все четыре программы на завтра. В глазах у меня потемнело, на всех четырех внизу стояло: «У ковра Чаплин (настоящий)».

Бледный и растерянный, вошел я в кабинет инспектора манежа. Тот, не глядя на меня, пробурчал:

— Директор просил передать: тебя вызывают в Центральное управление к заместителю управляющего.

Я криво усмехнулся:

— Значит, из-за шапок… по шапке?

— Не мог не доложить об этом, — пряча глаза, сказал инспектор. — Четыре представления в день, каждая минута на счету, а тут такая пауза. Антракт сократили, начало задержали…

Я решил бороться. С этим настроением и вошел на другой день в кабинет заместителя управляющего.

— Колышкин? — Заместитель почему-то усмехнулся. — Садитесь. Должен вам сказать, Колышкин, недоволен кое-кто вашей деятельностью в Первом цирке.

— Из-за одной паузы!.. — возмутился я.

— Почему из-за одной? Все ваши паузы кое-кому не понравились.

— Все? — растерялся я. — Кому же это?

— Коверному, немцу Чаплину! — расхохотался заместитель. — Такой он стал вдруг покладистый, согласился выступать на всех четырех представлениях и все за ту же плату. Вон как!

Заместитель перестал смеяться.

— Вызвал я вас вот зачем: поедете в Иваново-Вознесенск открывать новый, только что отстроенный цирк. Это для вас большая честь. Аудитория там ответственная: знаменитые текстильщики.

— А когда обратно? — не понял я.

— Куда обратно?

— В техникум.

— С техникумом, Колышкин, у вас покончено. Вы неплохо показали себя в Первом цирке. Можно считать, это ваша дипломная работа. Конечно, вы еще зелены, но задатки у вас хорошие. Может, рановато забирать вас из техникума, но что поделать, не хватает коверных. Ничего, в конвейере дозреете. Идите к делопроизводителю, получите книжку-договор. Вы теперь артист. Поздравляю и желаю успеха.

Заместитель встал и протянул мне руку, показывая, что разговор окончен.

Вот я и артист цирка. Теперь уже Чаплин (настоящий). Почему же не радуюсь? Да потому, что не так представлял себе расставание с техникумом.

Техникум! Мне грезился торжественный выпускной вечер: яркий свет, гирлянды цветов, смолистый запах свежих опилок, громкие нестройные звуки духового оркестра… И шутки, и смех, и счастье в глазах выпускников. Прощальные объятия, грусть, радость и клятвы… И слезы, детские слезы на пухлых щеках доброго, толстого Генриха. Где все это? Так буднично и одиноко ухожу из родных стен.

Что-то невесело начиналась моя карьера. Артист, а еще зелен, и надо дозревать… И вдруг я возмутился. Вот нытик! Радоваться надо, а не скулить. Видно, не очень зелен, если доверяют мне такой большой город, да еще открытие нового цирка.

Теперь уже шевельнулась гордость. Но только шевельнулась и тут же сменилась страхом: оправдаю ли доверие?

⠀⠀

⠀⠀ 16 ⠀⠀

Поезд тащился со скоростью загнанной клячи. Рассохшийся вагон скрипел и вздрагивал на стыках рельсов. Вздрагивало и пламя стеариновой свечи, вставленной в фонарь над дверью, разделявшей вагон на две половины. Лежать на узкой деревянной полке без всякой подстилки было жестко. Свернутое пальто я положил под голову. В щель над скошенной рамой окна врывалась струя воздуха и обдавала холодом. Я не спал; иногда задремывал, но поминутно просыпался и вслушивался в храп пассажиров, переполнявших вагон. Ночь казалась бесконечной. Мы останавливались не только на станциях, но и на каждом полустанке.

В Иваново-Вознесенск поезд прикатил в пять утра. Продрогший и невыспавшийся, вышел я на перрон с двумя чемоданами и тросточкой. Один чемодан был большой — это подарок тети Поли. В день отъезда мама принесла несколько пар белья, рубашек, носков, даже одеяло и небольшую подушку. Отказаться от этих вещей значило смертельно обидеть маму. Все это с трудом влезло в большой чемодан. В другом моем, пионерском, разместилась вся экипировка Чаплина и гримпринадлежности. Мама поехала со мной на вокзал; она стояла около вагона с набухшими от слез глазами. Вид у нее был такой скорбный, будто она провожала декабриста в далекую ссылку в Сибирь.

И вот сейчас я стоял на перроне Иваново-Вознесенского вокзала с двумя чемоданами и чаплинской тросточкой под мышкой и поеживался от пронизывающего утреннего холодного ветерка. Сошедшие с поезда пассажиры уже разошлись, перрон был пуст.

Я стоял и соображал, что делать, куда идти, когда ко мне подошел пожилой человек в длинном бобриковом пальто, помятой шляпе и с порыжевшим портфелем под мышкой.

— Вы Чаплин?

Я удивился. Но он кивнул на мою тросточку с загнутым концом.

— Узнать вас нетрудно. Я экспедитор из цирка. Давайте квитанцию на багаж.

Я не понял.

— Вот мой багаж, — показал на свои чемоданы.

— Это все? — По его лицу скользнула усмешка. — Не густо! — Он схватил чемодан поменьше. — Пошли!

Я отнял у него чемодан и дал нести тросточку. Мы прорезали насквозь вокзал и очутились на площади. Единственный извозчик, окруженный толпой приезжих, кричал: «Занят!» Оказывается, занят он был нами. Мы сели в пролетку, поставив чемоданы в ноги, извозчик дернул вожжами, лошадь рванулась и зацокала по булыжной мостовой.

Ехали молча, экспедитор не удостаивал меня разговором. Отсутствие багажа, то есть ящика с реквизитом, видно, унижало меня в глазах экспедитора.

Остановились на окраинной улице у небольшого одноэтажного деревянного домика. Экспедитор осторожно постучал в окошко. Пришлось постучать второй раз, и только тогда в окне появилось женское лицо. Некоторое время женщина прищуренно всматривалась и наконец, узнав экспедитора, скрылась в комнате. Загремели засовы двери. Мы в коридоре. Женщина в накинутом на плечи пальто встретила нас, прижимая палец к губам:

— Тише, детишки спят…

— Вот, хозяйка, привел вам артиста, — негромко сказал экспедитор.

— Батюшки! — почему-то воскликнула хозяйка, взглянув на меня. — Ну проходите, проходите.

— Я-то пошел, — сказал экспедитор, приподнял шляпу и вышел на улицу.

Хозяйка вошла в комнату. Вошел с чемоданами и я. Спертый воздух ударил в нос; на широкой постели похрапывал лысоватый мужчина. Рядом на кровати поменьше торчали из-под одеяла две детские головенки, а чуть дальше на детской кроватке разметался совсем маленький белоголовый малыш. Вся семья крепко спала.

— Туда, — шепотом сказала хозяйка и указала на дверь в противоположном углу комнаты. Самой двери-то не было, вместо нее висела пестрая занавеска. На цыпочках, осторожно, чтобы не задеть чемоданами и тросточкой загромождавшей комнату мебели, прошел за занавеску.

И вот оно, мое первое жилище, апартаменты начинающего циркового артиста. «Не густо», — сказал я, словно обращаясь к экспедитору и платя ему за насмешливое замечание о моем багаже. Комнатка очень чистая, но крошечная и скудно обставленная: кровать, стол у окна и всего один стул. «Камера-одиночка», — невесело сострил я. От камеры комнатку все же отличали немногочисленные бытовые детали: кисейные занавески на окне, там же цветы в горшках, под потолком розовый шелковый абажур, прикрывавший электрическую лампочку, а на стене портрет какого-то деда.

Я поставил чемоданы на пол и снял пальто. Вешалки не было. Бросил пальто на спинку железной покрашенной в голубой цвет кровати и сел на единственный стул. Зашевелилась занавеска, заменяющая дверь, в комнату просунулась голова хозяйки.

— Отдохните с дороги-то, — зашептала она, кивнув в сторону кровати, — спите пока.

И голова исчезла.

Кровать была покрыта ватным одеялом, верх которого сшит из разноцветных лоскутков, в головах лежала подушка в цветастой наволочке. Все было опрятно и чисто, но как-то странным казалось мне лечь в эту чужую кровать. Я остался сидеть на стуле. Еще раз окинул взглядом свое непрезентабельное жилище. Так вот она, романтика циркового быта! Но тут же подумал: не успел начать, уже требования. И вообще, какие у меня могут быть претензии? Еще неизвестно, чем я отплачу цирку даже за это скромное жилище? Как меня примет публика?

Меня вдруг стало клонить ко сну. Я облокотился на стол, уронил голову на руки и задремал.

Очнулся от ощущения, что кто-то ползет по моей спине. Рядом со мной стоял белоголовый малыш и катал у меня по спине небольшой грузовичок. Дверная занавеска бурно колыхалась, из-за нее то показывались, то опять скрывались две детские головенки, они приглушенно, почти беззвучно хохотали. А что было бы, если бы они знали, что я клоун?

Вспомнил, мама дала мне в дорогу пакет с конфетами, полез в чемодан и протянул конфету малышу. Тот, ни секунды не колеблясь, схватил конфету и спрятал ее за спину. Тотчас из-за занавески высунулись две головенки и вопросительно смотрели на меня. Это были девочка и мальчик, лет шести и пяти. Получив по конфете, они с радостным криком убежали. И тут же появилась хозяйка в сопровождении детей.

— Ах, попрошайки! А ну пошли все отсюда!

Но никто не ушел, дети с восторгом смотрели на меня.

— Вы так и не легли? — удивилась хозяйка.

— Так и не лег, — подтвердил я.

— Как вас величать-то? — спросила она.

— Глеб я.

— А по батюшке?

— Зачем же… Зовите просто Глеб.

— Ну ладно. Вы их не балуйте, Глеб, гоните надоедных. Это их избаловал прежний постоялец. Теперь вот цирку сдавать буду, а то я все театру сдавала. Стоял тут у меня до вас драматический артист. Фамилия у него какая-то такая мудреная, и не выговоришь…

— А я знаю, — закричала девочка, — Орлан-Сахалинский!

— Вот-вот! Я-то его по-простому, все Степаном Кузьмичом. Хороший был человек, душевный. И артист замечательный. Всеми статьями солидный, и голос гулкий, как из бочки. Его у нас в городе все знали. Он был любитель публики… Правда, выпивал. Но тихий, не буйный. А вы как? Ну, ну, не обижайтесь, я вам сейчас чайку принесу…

— Нет, спасибо, хозяюшка, вы мне лучше объясните, как к цирку пройти?

Она объяснила. Я надел пальто, кепку, взял тросточку и чаплинский чемодан. Дети, тараща от любопытства глазенки, проводили меня до двери.

До цирка идти было далековато. Хватало времени для знакомства с Иваново-Вознесенском. Город большой, но окраина почти сплошь из деревянных домов. Март месяц — начало весны. Новый снег уже не выпадал, старый осел, слежался, стал серым. Может, поэтому, а может, потому, что утро было хмурым, город казался суровым, мрачноватым. Разве сравнишь с веселым, зеленым Калинином! Калинин! Кольнуло в груди. Там родная стихия, на каждый квадратный метр по другу-товарищу. Здесь даже знакомых никого. Тоскливо…

Цирк возник неожиданно и близко, как только я вышел из переулка на широкую улицу. Здание цирка казалось огромным, фасад его был ярко расцвечен рекламой. Я вздрогнул. По краям фасада пестрели афиши с именами всех артистов, а центральное место занимали большие фанерные Щиты, на которых рекламировали особо выдающихся. На одном щите изображен в ухарской позе нахально улыбающийся Чаплин. Все внутри у меня сжалось от страха и досады. Зачем же так? Приравняли к выдающимся… Что я должен теперь сделать, чтобы оправдать такую рекламу?

Вход с фасада был закрыт, я проник в цирк со двора. Шли последние приготовления к открытию. Всюду стучали молотки, гремели ведрами уборщицы, с колосников свешивались тросы: это полетчики, громко перекрикиваясь, подвешивали под купол свою аппаратуру. Мимо меня и натыкаясь на меня, сновали, спешили куда-то люди. Наткнулся на меня и пожилой, озабоченный человек.

— Вы что тут… молодой человек? Кто вас пустил?

— Я… Чаплин…

— A-а, голубчик, приехали! — обрадованно закричал пожилой человек. — Идемте к администратору.

В кабинете администратор кричал в телефонную трубку:

— Не пришлете людей, задержим открытие! Вот так! При чем тут я, будете разговаривать с горкомом. Я не угрожаю, но вы должны понять… Ну как хотите. Все!

Он сердито бросил трубку.

— Яков Семеныч, это Чаплин…

Глаза у администратора засверкали.

— Так, так! Вот он каков, гениальный артист. Это вы весь тут? — он показал глазами на чемодан в моей руке и на тросточку.

Я молча кивнул.

— Видали, Афанасий Иванович, вот так, с одной тросточкой, он будет смешить зрителей весь вечер. Я же говорю — гений!

— Как, — изумился пожилой человек, — у него нет реквизита?

— Экспедитор доложил: нет у него реквизита. Вот вам продукция из техникума! Чем только там занимаются?

— Занимаются чем надо! — не сдержался я. — Прекрасный техникум! А если вы такого плохого мнения о его продукции, зачем же повесили этот щит с Чаплиным на фасаде? Ведь знаете, я начинающий. Хотите под удар поставить, что ли?

— Никто не собирался ставить вас под удар, — уже мягче сказал администратор. — Просто ждали другого Чаплина… Афанасий Иванович, покажите ему его гардеробную.

— Пятую?

— Ну зачем же отдельную? Раз у него нет реквизита, отведите в общую, в восьмую.

Восьмая гардеробная была довольно просторной.

— Здесь, кроме вас, «два Брельон» — бронзовые люди и «пять Вельтонс» — жонглеры. Располагайтесь.

И Афанасий Иванович ушел.

Во всю длину правой стороны гардеробной, на невысоком от пола уровне, была прибита широкая полка. На ней уже расставлены небольшие зеркала и всевозможные коробки: с гримом, с пудрой, с вазелином. На спинки стульев, стоявших перед полкой, были накинуты полотенца, рубашки. Яркие пестрые костюмы — видно, жонглеров — были развешены на длинной деревянной вешалке, прибитой на противоположной стене. И там же у стены стояли большие ящики с реквизитом как подтверждение солидности их владельцев и как немой укор мне. Свободным оказалось местечко в углу. Я достал из чемодана свое зеркало и гримпринадлежности и расположил их на полке. А на спинку стула повесил чаплинский костюм.

Вышел из гардеробной и прошел в зрительный зал. Там на местах сидела группа по-особому пестро одетых людей. Конечно, это артисты. Слышались возгласы:

— А помнишь, в Саратове…

— Да нет, это было в Воронеже…

Наверное, знаменитые артисты. Большинство из них пожилые, даже старички. Подойти и сесть рядом — еще сочтут за нахала.

Сел в сторонке. Они не знали, кто я, и не обратили на меня никакого внимания. Из бокового прохода вышел Афанасий Иванович и подсел ко мне:

— Как ваше имя?

— Глеб.

— В этой сутолоке я не представился. Забот по горло. Инспектор манежа я. Завтра, Глеб, часиков этак в десять утра зайдите ко мне в гардеробную, тогда и договоримся, чем могу быть вам полезен в работе.

Лицо его осветилось хорошей, доброй улыбкой. Стало легче на душе. И вдруг с мест, оттуда, где сидели артисты, донеслось:

— Говорят, коверный прибыл, Чаплин.

— Это какой Чаплин, харьковский?

Отвечавший насмешливо хохотнул:

— Подымай выше, из техникума!

Воцарилась тишина, затем кто-то крякнул:

— Та-ак, докатились! Открытие нового цирка, и нате вам… О чем думают там, в Центральном управлении?

— Да погодите вы! Может, он талант необыкновенный.

— Необыкновенный — это точно. Говорят, явился с маленьким чемоданчиком и тросточкой.

— Это все?

— Плюс образование!

Все засмеялись.

— Неужели образование — это позор? — спросил я Афанасия Ивановича.

Тот вздохнул:

— Не обижайтесь на них, Глеб. Видите ли, «образованность» вызывает у наших старичков какую-то неосознанную обиду. Сложную жизнь они прожили, хлеб зарабатывали с малых лет тяжелым, рискованным трудом. Вечные странники — где и когда им было получать образование? А мастера отличные. Вот почему так болезненно относятся к «образованным»: мол, задаются они. Ведь что надо нашим старичкам? Всего-навсего уважение… Вы не устали с дороги-то? — неожиданно переключил он разговор. — Идите отдыхайте. Обедать заходите, тут на этой улице столовка есть… недорогая. Ну, до завтра!

И добрый старик затрусил к центральному входу.

⠀⠀

⠀⠀ 17 ⠀⠀

В день открытия я пришел в цирк за полчаса до начала представления. И убедился: профессионалы приходят значительно раньше. В восьмой гардеробной уже шумно. Одетые в свои красочные костюмы жонглеры Вельтонс в тесноте толкались, и кто-то кричал:

— Федька, отойди, измажешь!

Эта реплика относилась к младшему Брельону. «Бронзовые люди, два Брельон — два» были готовы к выступлению. Обнаженные, лишь в трусиках и тапочках, они с ног до головы были покрыты бронзовой краской. Она, видно, пачкалась.

В общем гаме мое «здравствуйте» не было услышано, или все сделали вид, что не слышали. Осторожно пробрался я в свой угол и обнаружил: рукав моей чаплинской визитки измазан бронзовой краской. Посмотрел на Федьку, он, видно, ждал этого и вызывающе спросил:

— Ну и что?

На его бронзовом лице отчетливо отражалось желание сцепиться со мной. Вельтонсы замолчали и с интересом ждали развития конфликта. Я пожал плечами:

— Ничего. Попробую отчистить.

Вельтонсы презрительно фыркнули и отвернулись. А Федька обнаглел:

— И так толкотня, а тут еще всякие… из техникума.

Я уже не мог равнодушно слышать поношение техникума.

— Что вам, голубчик, плохого сделал техникум?

— Плевал я на этот техникум! — нахально глядел мне в глаза Федька.

— А вот это уже хамство. За это бьют…

Вельтонсы враз повернулись. Федька вскинулся:

— Твое счастье, что я в бронзе.

— Это ваше счастье, милейший, не стану пачкаться.

Вельтонсы захохотали:

— Что, Федька, нарвался? Полезешь в бронзе, он из тебя памятник сделает.

— Ну ладно, — шмыгнул бронзовым носом Брельон-младший, — потом поговорим.

А старший Брельон протянул мне пузырек с какой-то жидкостью и кусок ваты.

— Потри этим, отойдет.

Началось представление. Настроение испорчено. Работал ни шатко ни валко, «без божества, без вдохновенья»… Успех был средний. В проходе торчала своеобразная просмотровая комиссия — старички, свободные от своих дел. Постарался для них, залепил высоченный каскад на спину. Приземляясь, отбил копчик. Публика-то смеялась, а старички насмешливо перешептывались.

На другое утро я пришел в цирк рано, решил порепетировать. Мучил меня этот каскад на спину. И раньше-то никогда не получался как следует.

Манеж был занят группой плечевых акробатов Бендиктос. Руководитель группы держал лонжу и нервно покрикивал на «верхнего». Репетировали сложный трюк: двойное сальто с подкидной доски на колонну из трех человек. На местах сидели артисты, свободные от репетиции.

Чтобы не мешать Бендиктосам, расстелил кусок ковровой дорожки в сторонке, у самого барьера. Был рад, что все сидящие на местах увлечены двойным сальто. Попробовал сделать каскад на спину и опять «пришел» на копчик. Бросил украдкой взгляд на места. И вдруг увидел: внимание всех старичков приковано именно ко мне. К барьеру подошел старейший и очень уважаемый артист Акимов:

— Молодой человек, вы так отобьете себе почки. Неужели в техникуме не могли научить вас правильно делать каскады?

— Простите, не знаю вашего имени-отчества…

— Сергей Николаевич.

— Сергей Николаевич, очень вас прошу…

Старички на местах аж подались вперед: ожидали услышать дерзость от «образованного».

— …помогите мне, пожалуйста! В техникуме не было специалиста по каскадам. А сам я… видите, что получается.

На местах зашумели. Акимов одобрительно крякнул и поставил ногу на барьер.

— Тебя, Чаплин, как зовут?

— Глебом.

— Вот что, Глеб, освоить каскад на спину, пожалуй, потруднее, чем сальто, тут ведь лонжу не наденешь. Смелость тут нужна. Падай на левую руку, а спиной прокатывайся так, словно у тебя к пояснице пресс-папье привязано. А правой рукой хлопни по ковру. И эффект получится, и не больно будет.

Я попробовал выполнить его указания, подпрыгнул, упал… И эффект не получился, и больно было.

С мест закричали старички, давали советы. Акимов поморщился с досадой:

— Не спеши, Глеб. Обдумай прежде. Падай почти что на левую лопатку.

Я пробовал и так и этак, пробовал раз десять — ничего не получалось. Поясница ныла.

— Хватит на сегодня, — неожиданно сказал Акимов. — Делаешь неправильно, не задолбить бы. Отдохни. Завтра начнем сначала. Не отчаивайся, каскад мы поймаем…

Каскад мы поймали лишь на пятый день. Как приятно, оказывается, падать на спину и не ушибаться.

А как ликовали старички! Теперь они все опекали меня. Один принес огромных размеров английскую булавку. Другой подарил не менее огромный бутафорский перочинный нож и кстати снабдил репризой. Теперь, когда униформист подметал ковер, я издевательски подбрасывал опилки на только что выметенную часть ковра. Униформист ударял меня метелкой пониже спины. Следовал каскад. Вскочив, я выхватывал из кармана полуметровый нож, униформист в ужасе бежал с манежа. И зрители хохотали. И свою лучшую репризу со стулом, оказывается, я заканчивал несмешно. Акимов научил: в конце репризы надо встать ногой на сиденье стула, оно развалится на куски, и каскад, а за ним и смех неизбежны. Акимов показал, как надо составить куски сиденья, чтобы оно выглядело целым.

У старых циркачей есть много специфических секретов. Как воткнуть в голову клоуна топор, чтобы клоун этого даже не заметил и разгуливал по манежу с топором в голове. Как сделать, чтобы волосы у клоуна встали дыбом, а из глаз брызнули слезы, заливая манеж длинными струями. Как повиснуть под самым куполом вниз головой, держась за трапецию только пятками ног. И много-много других секретов, которыми при необходимости старички охотно делились со мной.

Постепенно я обрастал реквизитом. Приобрел мяч, искусно раскрашенный под арбуз. Это для ложного испуга зрителей. Если неожиданно бросить в публику мяч-арбуз, конечно, там крик ужаса, а затем хохот. Смеются над испугавшимися. Зрители почему-то испытывают огромное удовольствие, когда одурачен их сосед. Для этого же испуга приобрел корзину, наполненную деревянными яйцами, привязанными на веревочках.

Очень любил я ходить на местный воскресный базар с неизбежной «барахолкой». Впоследствии убедился, такие барахолки существуют во всех провинциальных городах. Барахолка тридцатых годов — удивительное зрелище! Товары лежали прямо на земле, на раскинутых кусках брезента. Чего здесь только нет! Забавно соседствуют гаечный ключ и театральный бинокль, начищенный до блеска примус и пожелтевшее боа из страусовых перьев, рыжие сапоги и дорожка на пианино с вышивкой ришелье. И тут же тоненькие трехкопеечные выпуски, где главные герои сыщики Нат Пинкертон, Шерлок Холмс и Ник Картер.

Я купил на такой барахолке оригинальную бутылку. Это была отлитая из стекла маленькая гитара. Сделана, видно, с рекламной целью, о чем говорила выдавленная на ее стекле надпись: «Коньяки Шустова».

И родилась реприза. После выступления музыкальных эксцентриков я выходил в манеж с настоящим большим футляром для гитары. Разложив на пюпитре ноты, доставал из футляра наполненную «вином» бутылку-гитару и выпивал стаканчик вина, после каждого глотка переворачивал ноты.

Для реквизита пришлось заказать и ящик, после чего был переведен хоть и в маленькую, но отдельную гардеробную.

Затраты, затраты! А зарплата небольшая. Не беда! На завтрак у меня развесные кильки (самый дешевый продукт) и черный хлеб. Ну и хозяйкин чай. Обедал в столовой. Обед, прямо скажем, скромный. Ходил полуголодный, худой и в отличном настроении. Приобрел много друзей, даже наладил отношения с Федькой Брельоном.

Сезон в Иваново-вознесенском цирке дотянул до конца вполне благополучно. К концу сезона завоевал всеобщее признание. Даже иностранные артисты, когда речь заходила обо мне, выпускали вместе с колечками сигарного дыма одобрительное бормотание. Еще бы, теперь смех сопровождал мои репризы в течение всего представления.

Сезон длинный, сменили четыре программы. А коверный-клоун, как принято, все тот же, не меняется. Сколько новых реприз пришлось освоить! Помогали и каскады. Любой «экспромт» закончишь каскадом — смех обеспечен.

Спасибо старичкам и главным образом Акимову!

⠀⠀

⠀⠀