Я — клоун

⠀⠀ 18 ⠀⠀

Я уже два года в конвейере. Работаю все увлеченнее, увереннее. Каскады довел, как говорится, до высшей кондиции. В конвейере уже стали поговаривать, что я один из лучших каскадеров.

За эти два года сменил несколько городов. Последний сезон провел в Воронеже. Город какой-то разбросанный, неуютный, и хоть областной центр, а дома на окраине, где я живу, небольшие, деревянные. Осенью грязь здесь непролазная, а до цирка километра три, и только пешком. На этой моей трассе транспорта никакого. Лишь громыхали по булыжной мостовой ломовые телеги, груженные мешками с семечками подсолнуха, они направлялись на склады маслобойного завода. Мальчишки, подкравшись сзади, проковыривали в мешках дыры и, подставив шапки, наполняли их семечками.

Цирк в Воронеже деревянный, построен давно и стоит, как и почти во всех провинциальных городах, рядом с базаром.

Зимний сезон в Воронежском цирке подходил к концу. Зима — чудесное время года, но почему-то всегда несказанно радуешься наступлению весны. Вместе с обновлением природы, казалось, обновляется что-то в твоей душе.

По утрам хожу в цирк репетировать. Широкие весенние лужи заливают тротуары Воронежа. В лужах отражаются облака. Я шлепаю по облакам. Настроение мальчишеское, весеннее, озорное. Солнце уже пригревает. Радует все: и лужи, и редкие облака, и капель, звенящая со всех сторон высокими музыкальными нотами, и веселый гомон воробьев. Жадно вдыхаю полной грудью легкий весенний воздух, словно запасаюсь им на весь трудовой, заполненный репетицией день.

В цирке темно и прохладно, неизбежный острый запах конюшни привычен и даже приятен. Однажды перед репетицией зашел, как обычно, в гардеробную-кабинет инспектора манежа. Инспектор стучал пером ученической ручки по дну чернильницы, с проклятиями срывал с конца пера прилипшие волоски и составлял программу вечернего представления.

— Слушай, Глеб, — инспектор отложил ручку в сторону, — готовься, пятнадцатого меняем программу.

Он достал из ящика письменного стола лист бумаги со штампом Центрального управления. Довольно равнодушно слушал я перечисление фамилий новых артистов и вдруг: «два — Калинз — два», комические турнисты.

Да, Колька Зайков с Ирой Калиновской уже выпустились из техникума, мы переписывались регулярно. Свои письма Колька неизменно подписывал: «Твой друг Калинз». Дурацкий псевдоним!

Дня через два на фасаде цирка вывесили афишу новой программы. В углу скромно напечатано: «Калиновская и Зайков. «Сценка на пляже».

— Обрусели иностранцы! — захохотал я.

Калиновская и Зайков! Скоро увижу… Стосковался по родным лицам.

За два года в конвейере ни разу не встретил никого из выпускников техникума. Жил перепиской. В основном с Калинзом. Часто писала мне Воронкова. Ей, к стыду, отвечал редко, внутреннее оправдание явно неубедительно: маловато общих тем. Огорчала переписка с Павликом. В общем-то, не получилась она. Писал ему несколько раз, в ответ пришло всего одно письмо. Небольшой листок. В нем пляшущим почерком накорябаны какие-то малопонятные двусмысленные шутки. Листок покрыт жирными пятнами, а сзади даже прилипла колбасная шкурка. Обидно, конечно.

Регулярно переписывался с мамой. На днях послал ей свое фото в костюме и гриме Чаплина. В следующем письме мама писала:

«…У нас все по-прежнему. Вот только Даша ушла работать на завод. И так уж после твоего исчезновения в доме царила унылая тишина, а теперь и вовсе некому ее нарушать.

Твоя комната — наш заповедник. Все там, как было при тебе. Вытираю только пыль и ничего не меняю.

Не видела ни разу, чтобы отец зашел в твою комнату. А тут, в воскресенье утром, вернулась из магазина и вижу: отец проник в заповедник, стоит и смотрит на твой портрет. Заметил меня, смутился и скрылся в своем кабинете. Не появлялся до самого обеда. Накрывая на стол, положила твою фотографию перед его прибором.

— Кто это? — спросил отец.

— Наш Глеб.

Отец надел пенсне, долго рассматривал фотографию, но, не сказав ни слова, положил ее обратно на стол.

А после обеда фотография исчезла. Под вечер заглянула в кабинет и обнаружила фотографию на письменном столе отца, она стояла рядом с чернильным прибором…»

Тоскует упрямый старик! Но не сдается. Хоть бы одну строчку черкнул.

⠀⠀

Прямо извелся, ожидая Калинзов. Бежал в цирк с самого раннего утра, все боялся прозевать их приезд.

На четвертый день ожидания дверь полутемного фойе цирка распахнулась, и в ярком утреннем свете резко обозначились два силуэта с чемоданами в руках.

— Калинзы!

— Глеб!

Чемоданы упали на пол, Колька двинулся ко мне, я к нему. Нет, мы мужчины, никаких сентиментальных объятий, поцелуев. Но руки друг другу трясли, как проголодавшиеся туристы трясут бутылку с вчерашним кефиром.

Затем Зайков, краснея, но скрывая смущение, с деланным юмором представил мне Калиновскую:

— Знакомьтесь, сэр, моя жена.

Ну, этого надо было ожидать. Но как Ира изменилась! То ли новая прическа ей шла, то ли еще что…

Ира ушла с экспедитором устраиваться на квартиру, а мы с Колькой засели в моей гардеробной. Колька выложил массу новостей. Паршонок так и неизвестно где, ни слуху ни духу. Жора Вартанян — инспектор манежа в Ереванском цирке, но не теряет надежды вернуться в клоунаду. Евсей Мишкин уже выпустился с группой велофигуристов. Роберт Загорский с Шурочкой Клименко на подходе к выпуску. Они, как и Зайков, строят номер в виде сюжетной сценки. Только Андрей Глушко застрял в техникуме, и, видно, надолго. Все жонглирует, упрямая башка!

О своих делах не говорили. Условились: дадим срок три-четыре дня для ознакомления, а потом устроим творческую конференцию за круглым столом. На том и разошлись.

Не терпелось увидеть их оригинально задуманный сюжетный номер.

Наконец увидел. Колька выполнил все, что когда-то наметил. Как интересно смотрится на манеже вместо обычной специфической цирковой аппаратуры бытовая палатка, покрытая тентом, рядом деревце, под тентом шезлонг. А в шезлонге этакий молодой чудак в очках. Ему бы загорать, а он сидит, уткнувшись в газету. Но вот появляется очаровательная курортница в эффектном купальнике и с ярко раскрашенным раскрытым зонтиком на плече. Ах, Ирка, чертенок! Сколько в ней грации, женственности, лукавства! Как кокетливо стучит она пальчиком по плечу чудака, полупрося-полуприказывая освободить ее любимый шезлонг. А он действительно чудак, даже не посмотрит, какое чудо природы стоит рядом, он отмахивается от нее, как от назойливой мухи! Невежа! Пеняй на себя… Она опрокидывает шезлонг, сбрасывая чудака. Но что это? Он, ловко перевернувшись, опять оказывается в шезлонге. Ах так? Кокетка превращается в мушкетера. Сложив зонтик и фехтуя им, как шпагой, она нападает на неучтивого чудака, да так агрессивно, что тот в ужасе мечется по манежу. Спасаясь от уколов шпаги-зонта, взбирается на палатку. Один неверный шаг, и чудак вместе с тентом летит на землю. Обнажаются турники. Какие затейливые акробатические комбинации следуют одна за другой и наверху на турниках, и внизу на ковре. Они построены так, что отношения у этой пары постепенно трансформируются, перерастая из антипатии во взаимное влечение. Финал великолепен. Стремительное вращение Иры на допинге, а Колькино рядом в ризенвеле как бы выражает торжество возникшего нового чувства. И вот оба, уже в полном согласии, укрывшись зонтиком от посторонних взглядов, медленно уходят с манежа, сопровождаемые аплодисментами зрительного зала.

Успех удивляющий. Удивляющий старых артистов. Ведь сильных трюков в номере нет, почему же такие овации? Старики пожимали плечами. А я радовался. Радовался режиссерской победе, торжеству актерского мастерства.

В Кольку-то, как в актера, я верил давно. Но вот Ира Калиновская поразила меня. Откуда у нее эта непосредственность, естественность поведения в манеже? Видно, «от бога», но и, конечно, здесь упорная въедливая школа Зайкова.

И вот наконец долгожданная конференция. Собрались в моей гардеробной. Не было не только круглого стола, но и стул-то один на всех. Посадили на него Иру, сами уселись на багажном ящике.

Сначала выработали программу конференции. Первый тезис выдвинул я: «Кто укажет недостатки — тот настоящий друг». Колька развил мой тезис: «Кто только хвалит — тот враг».

— Я не согласна! — закричала Ира. — Буду только хвалить. Неужели я враг?

— Женщинам скидка, — сказал я, предвкушая удовольствие от ее высказывания.

И первым взял слово. Начал как враг: расхваливал номер, расхвалил Кольку за режиссерскую фантазию и актерскую игру. Но особенно хвалил Иру; она улыбалась и краснела.

— А теперь как друг. Мало, Коляй, трюков на турниках. И слабоваты они. Ты же грозился перевернуть весь мир? Где же сложные трюки? Ведь репетировал «баноло», рекордный трюк турнистов. Будет он?

— Уж очень многого хочешь от меня сразу, — усмехнулся Колька. — Будем стараться.

— Давай теперь о тебе, Глеб, — сказала Ира. — Ты бесподобен, я так смеялась!

Это, кажется, все, что она хотела мне сказать.

— Ой, врагиня!

А Колька молчал.

— Что ж, Коляй, я жду.

Зайков начал не сразу.

— И я сначала как враг. Да, Глеб, смех вызывать ты научился. Актерское мастерство приумножил. И, не в пример мне, трюков добился.

— Это ты о каскадах? — живо спросил я. — Каскады моя гордость.

— И стыд, — Колька смотрел мне в глаза уже как друг.

— Не понял, — смутился я.

— Сколько каскадов ты делаешь за вечер? Десять, двенадцать?

— Ну, это, Коляй, холостой выстрел. Если бы, скажем, после четвертого не было смеха, ограничился бы тремя. А ведь и после десятого смеются.

— Над чем смеются, над кем, ты об этом подумал?

Вон куда закинул!

— Это неубедительно, Коляй. Каскады — цирковая специфика.

Колька усмехнулся:

— Не от специфики ли мы сбежали? Вспомни клоунаду.

— Зачем же так передергиваешь? «Чебуретка», «сломанался» — не специфика, дурной вкус. Каскады — мастерство, настоящая цирковая специфика. И делаю их не с бухты-барахты. В клоунаде было механическое кривляние, а здесь определенный образ.

— Какой?

— Спрашиваешь! Ты же его крестный отец. Не маши рукой, Чаплин не только внешность. Вспомни Чаплина в кино: гонимый, униженный человечек. Каскады и апачи здесь органичны.

— Вот именно. А не пора ли прийти к выводу, что униженный человечек и советский клоун понятия несовместимые?

— А можно без политграмоты?

— Хватит вам спорить, — вмешалась Ира, — это скучно.

— Подожди, Ира, — поморщился Зайков, — вопрос серьезный. Разве плохо, если клоун — человек с достоинством, уважаемый человек?

— Но это расходится с образом Чаплина.

— Тогда выбирай…

Я даже не сразу понял, что он хотел сказать. И вдруг возмутился:

— Ты породил, ты и убить хочешь?

— Время идет… Пора подумать о новых формах.

Ну мудрец! Чаплина долой… Какие такие новые формы? А ну его!

Я молчал. Молчал и Колька.

А дней через десять инспектор манежа встретил меня в цирке восторженным возгласом.

— Пляши, Глеб!

— Письмо?

— Нет, авизовка из Центрального управления. Открываешь, брат, летний сезон в Москве, в шапито. Вона!

Я сначала не поверил, сам заглянул в авизовку. Нет, все так. Страшно заволновался. Москва! Шутка ли? Предел мечтаний любого артиста. А главное, теперь-то уж меня увидят и мама и, надеюсь, Лиля. А там, смотришь, и отец…

Да, в Москве надо блеснуть. Бешено стал репетировать. Подновлял реквизит, заказывал новый. А Кольке сказал:

— Ну что, Коляй, Москва ведь… Чья взяла?

— Твоя, твоя! — смеялся Колька. — Но ты, Глеб, все-таки подумай…

Несгибаемый тип!

⠀⠀

⠀⠀ 19 ⠀⠀

Москва! Как все знакомо! Комсомольская площадь, привокзальная сутолока, веселые трамвайные звонки, молодецкие выкрики извозчиков, торжественный мерный бой башенных часов. Пульс родного города.

Только что прошел дождь, дышалось легко. Солнце яркое, уже летнее, заставляло щуриться, играло зайчиками на мокрых знаках зодиака часов Казанского вокзала.

В Центральном управлении встретили меня с неожиданным почетом. Обычно всех артистов селят на частных квартирах, только «ведущим» полагается гостиница. Мне дали номер в гостинице. Этот аванс обязывал и волновал.

Умышленно скрыл свой приезд от мамы и Лили. Разве можно приглашать их на премьеру? Приглашу на пятое, а может, и на десятое представление. Как покажут дела.

Зашел к родителям Павлика. Обрадовались мне старики невероятно. Совал им деньги, они отпихивали и все спрашивали: что пишет мне Павлик? Им, оказывается, он писал редко. Скрепя сердце уверял: дела у Павлика в полном порядке. Дядя Боря обрадованно чертыхался, тетя Поля вытирала передником глаза. Грустно было на них смотреть.

Зато неожиданная радость: группа велофигуристов с Мишкиным, першевики Степанколь и вольтиж-наездница Воронкова тоже оказались включенными в программу открытия московского шапито. Теряя солидность «столичных» артистов, мы неприлично громко кричали «ура». Потом все ватагой направились в техникум.

Сколько там изменений — с ума сойти! Исчезли наши закадычные зимние друзья — жаркие дровяные печи. Круглые стены техникума гофрированы батареями центрального отопления. Полы выстланы паркетом. Даже появились душевые комнаты. Это все дела нового директора. Говорят, очень энергичный человек.

А наш добрый сентиментальный Генрих Савельевич? Его судьба неизвестна. Куда-то перевели. Жаль Генриха. Вместе с ним исчезла из этих стен «запорожская» вольность, этакая «бурсацкая» романтика. Техникум стал академичней и, как мне показалось, скучнее. Но это казалось только нам, прежним студентам. Стоило взглянуть на лица новой смены: они сияли, в глазах отражалась все та же романтика.

Знакомых в техникуме никого не осталось. Только Андрей Глушко. Мы обнимали его, он как-то виновато улыбался. Все жонглирует, бедняга. Больших успехов не видно, но стоит на своем. Кто знает, может, добьется.

Мы же вот добились, уже в московской программе. Но отлично понимали: не такие уж мы знаменитые мастера. Вернее всего, Центральное управление решило поощрить молодежь, хорошо показавшую себя на периферии. Теперь бы оправдать доверие.

Дебют прошел благополучно. И мы, техникумовцы, не выглядели белыми воронами среди маститых артистов. Пусть не оглушительный, но свой успех у нас был. А мне даже нескромно казалось, что мой успех выше среднего.

И вот неделя работы позади. Никто из товарищей, да и старых артистов не сделал мне ни одного замечания, ни одного упрека. Вот так, Коляй! Даже небритый директор, перекочевавший в цирк-шапито из зимнего цирка, увидев меня на репетиции, погрозил пальцем:

— Ну, техникум, смотри не подкачай и дальше…

Выходит, я не подкачал. Тогда решил — пора! Позвонил по телефону домой. Боялся, подойдет отец. Подошла мама. Получил нагоняй за молчание. Вечером мама и Лиля будут в цирке. Не нахожу себе места…

⠀⠀

Московский цирк-шапито раскинулся на набережной в ЦПКиО. Ждал маму и Лилю у главного входа. Условились встретиться за полчаса до начала, мне ведь надо было еще успеть одеться и загримироваться.

Вечерело. Солнце медленно погружалось в Москву-реку. Тени становились всё длиннее и наконец исчезли. Свежий ветерок скользнул по верхушкам деревьев. Я зябко поежился, не то от прохлады, не то от волнения.

— Вот и мы, — неожиданно услышал сзади себя.

Давно не видел маму, но так поспешно поцеловал ее и, даже не спросив о здоровье, повернулся к Лиле:

— Здравствуй… Лиля!

Тревожно вглядывался в ее глаза, старался уловить в них хоть какие-нибудь признаки взволнованности.

— Ну, здравствуй, — без тени волнения сказала она.

Сразу упало настроение: ей безразлично… Зачем же пришла? И вдруг…

— Не пора ли нам сдвинуться с места? Красный цвет твоего лица перекрывает движение.

Веселые чертики плясали в ее глазах. Как когда-то…

Я засмеялся, я захохотал. Хотелось ответить необыкновенно остроумно, но выпалил каким-то стандартом:

— Прошу к нашему шалашу!

А «шалаш» выглядел величественно. Огромная серозеленая волна брезента шапито круто вздымалась вверх. Фасад широкий, ярко и со вкусом разукрашенный. Масштабность этого сооружения должна была вызвать уважение и к артистам, выступавшим в таком солидном предприятии. Но мама и Лиля не обратили на величественный «шалаш» никакого внимания. Зато имела успех парочка давно заготовленных эффектов. Я заранее отдал контролерше пропуск на два лица. Договорился и со старичком билетером. При входе, пропуская вперед маму и Лилю, небрежно бросил через плечо:

— Они со мной…

Контролерша молча поклонилась.

А старичок билетер страшно засуетился:

— Не беспокойтесь, Глеб Владимирович, посажу ваших как нельзя лучше! — И засеменил к ложе.

Мама улыбнулась:

— Видимо, тебя здесь уважают.

— Времена меняются, — назидательно сказал я. — Теперь артиста цирка уважают не меньше, чем инженера или даже профессора.

Эти слова были явно адресованы отцу. И я надеялся, что они дойдут по адресу.

Довольный произведенным впечатлением, ушел гримироваться. Вернуться в ложу обещал во втором отделении, в котором не участвовал, оно было целиком посвящено дрессированным львам.

В гримировочной вдруг обнаружил: дрожат руки. А сегодня надо превзойти себя. Да, Коляй, как ни философствуй, успех клоуна определяется количеством смеха.

Я снял с вешалки совершённо новый костюм, сшитый к открытию, но ни разу не надеванный. Берег его для сегодняшнего вечера. Натянул хрустящую от крахмала рубашку, отутюженные штаны и визитку и подошел к зеркалу. Как шикарен! Даже слишком… Вдруг показалось, костюм мне «жмет». Он душил меня! С панической быстротой вырвался из его жестких объятий и, торопясь, нырнул в обжитой, старый. Сразу стало легче. Скорее, скорее покончить с мелочами — и вон из гардеробной, бежать от самого себя!

Я за кулисами. Вокруг товарищи по работе. Насколько легче на людях. Все проще, все преодолимей. Снова привычная атмосфера — смех, шутки и обычное творческое волнение.

Мне повезло. Зрители словно знали, какое огромное значение имеет для меня сегодняшний успех. На каждую шутку отвечали смехом, каждая находка вознаграждалась аплодисментами. И я развернулся. Все пошло в ход: и давно проверенные репризы, и неподдельные «экспромты», и, конечно, мои отлично освоенные каскады. Никогда еще не было у меня такого успеха.

В антракте техникумовцы смотрели на меня с изумлением:

— Ну ты дал сегодня жизни!

Я ворвался в свою гардеробную и стал торопливо срывать с себя костюм. Победа! Скорее!.. И вдруг успокоился. Куда спешить, дело сделано. Пусть мама и Лиля подольше потолкаются в антракте среди публики, послушают отзывы о моей работе. А затем уж я буду сидеть в ложе и слушать их отзывы. Так долго ждал этого момента, мечтал о нем, и вот сейчас захотелось продлить невыразимо приятное состояние предвкушения признания и триумфа.

Неторопливо возился с пробором, придирчиво посматривал на себя в зеркало. Одет прилично и со вкусом: серый коверкотовый костюм, галстук в тон и не очень крикливой расцветки.

Третий звонок. Пора. Мама и Лиля уже, конечно, в ложе. Я вышел из цирка через проходную и направился к главному входу.

Небо затянуло тучами. Ветер порывами налетал со стороны Москвы-реки и обдавал холодом и сыростью. Но мне было жарко. Жарко и весело.

Мама и Лиля стояли снаружи цирка.

— Вы же опоздаете! — закричал я. — А львы не любят опоздавших.

— Проводи нас, Глеб, мы идем домой, — сказала Лиля.

— А львы? Львы будут ходить на задних лапках.

— Вот этого и не хочет видеть Елена Васильевна.

— Узнаю свою мамочку, — смеялся я. — Ай-яй-яй, мучить животных!.. Хорошо, пойдемте, а по дороге я приподниму завесу над тайной, окружающей взаимоотношения укротителя с хищниками.

Мы шли, и я болтал без умолку, острил и сам хохотал. Только у выхода из парка вдруг заметил: какое странное выражение на лицах моих спутниц. Почему они молчат? Где же долгожданные комплименты, где признание моего триумфа? Я вдруг заволновался:

— Ну что же, мама, скажи мне что-нибудь?

Мама остановилась. Хотела что-то сказать, но губы у нее задрожали, и она заплакала:

— Глеб, милый, умоляю… Любой вуз, техникум… простым рабочим… только не это…

У меня перехватило горло, стало душно. Рванул воротничок, отлетела пуговица. Холодный ветер ворвался под рубашку, но легче не стало. Я быстро пошел к выходу. Мама и Лиля с трудом поспевали за мной.

Остановились на тротуаре. Лиля куда-то исчезла. Мы с мамой стояли молча. Тяжело вздыхали. Мама прикладывала к глазам платок. Платок был маленький, кружевной; мне подумалось, не хватит его…

Неожиданно откуда-то вынырнул черный силуэт такси, дверца открылась, из машины выскочила Лиля. Она взяла маму под руку и потащила в такси. Мама обернулась:

— Глеб, пойми… — но слезы душили ее.

Лиля усадила маму в такси. Я вдруг очнулся, схватил Лилю за руку и отвел в сторону.

— А ты, Лиля… — выдавил с трудом, — тоже думаешь так?

Лиля помолчала.

— В общем, да…

Ее равнодушный взгляд был направлен куда-то в сторону.

— До чего же я тебе стал безразличен! — с отчаянием вырвалось у меня.

Она опустила глаза.

— Ну почему безразличен? Но…

— Что «но»?

— Я скоро окончу институт и не представляю…

Она зябко передернула плечами. Я ждал, что она скажет еще, чем добьет меня окончательно, но тут раздался автомобильный гудок, шофер такси сигналил Лиле, звал ее в машину. Лиля тускло взглянула на меня:

— Ну, пока, Глеб.

Как-то неопределенно махнула рукой и торопливо зашагала к такси. Хлопнула дверца, мотор загудел, взял низкую ноту, стал повышать ее, и скоро эта нота слилась с другими звуками и растворилась в уличном шуме. Я медленно повернулся и пошел в противоположном направлении. Как автомат, передвигал я ноги и шел, не зная куда. Мне показалось, кто-то следит за мной, прячась в тени.

«Схожу с ума!» — подумал я.

⠀⠀

⠀⠀ 20 ⠀⠀

Бесцельно шагал я по тротуару, не отдавая себе отчета, куда иду. Впереди, сквозь сумерки, различались мачты и перекрытия Крымского моста. Низко над головой неслись грязно-пепельные лохматые тучи. Ветер, словно издеваясь, подхватывал с тротуара пригоршни пыли, газетные обрывки, конфетные бумажки и бросал мне в лицо.

С тупой монотонностью, в такт шагам, повторял я одну и ту же ужасную фразу: «Только не это… Только не это…»

Что же такое «это»? Неужели «оно» так плохо? Сразу возник перед глазами промокший от слез кружевной платочек мамы. Да, значит, плохо…

Появилась обида. На кого? Не на маму же? И не на отца… Они делали все, чтобы в моей жизни было «только не это». Баламут Павлик? Да нет, при чем тут он? Может, обида на Лилю? Столько лет дружбы… и такое равнодушие… Да ведь она права: девушка с высшим образованием и… жалкий клоун. Неужели все-таки жалкий? Выходит, так… Значит, обида на самого себя? Похвалялся: докажу! Доказал…

Я стоял облокотившись на перила моста и глядел на темную воду реки. Она бесшумно с безнадежным тоскливым однообразием все двигалась и двигалась вниз по течению.

Кто-то схватил меня за рукав, я вздрогнул от неожиданности. Алька! Откуда она взялась!

— Этого, Глеб, еще не хватало!

Она оторвала меня от перил и потащила вдоль моста.

О чем это она? Ах, вон что вообразила! Ну, до этого я еще не докатился.

Я был рад Альке. Мне очень сейчас нужен, просто необходим рядом человек. Любой. Лишь бы излить душу, вызвать сочувствие…

Мы шли по Садовой, и я рассказывал Але историю своего поступления в техникум, как получилось это случайно, наперекор воле родителей, как это отразилось на моих отношениях с Лилей. Оправдывал Лилю…

Аля слушала нахмурившись, никакого сочувствия на ее лице не отразилось. Она не перебивала меня, лишь дважды вставила короткие, резкие определения. О моих родителях сказала: «У них предрассудки», о Лиле: «Она тебя никогда не любила».

Неожиданно стемнело, стал накрапывать дождь. Аля окликнула извозчика, ехавшего рядом. Он остановил лошадь, слез с облучка, достал из-под сиденья брезентовый плащ с капюшоном, накинул его на себя и поднял сложенную веером крышу пролетки. Мы уселись под эту крышу, извозчик тронул лошадь. Яркий блеск молнии разорвал темноту, артиллерийский удар грома оглушил нас, и крупные капли дождя забарабанили по крыше пролетки. Начался ливень. Лошадь фыркала, встряхивала головой, из-под копыт ее летели брызги. Стихия разбушевалась. Молния все чаще разрывала небо. И при каждом ударе грома Аля хохотала и кричала:

— Смотри, Глеб, как хорошо-то! Нет, ты не бросишь цирк, ни за что не бросишь!

Было непонятно, почему Алька решила, что я хочу бросить цирк, и какое отношение к цирку имела эта разгулявшаяся стихия? Но раскаты грома и яркие вспышки молнии странным образом успокоили меня.

Мы подкатили к подъезду гостиницы. Аля спросила, в каком номере я остановился, и сказала, что утром обязательно забежит. Я выскочил из пролетки и, спасаясь от ливня, вбежал в вестибюль гостиницы. Обернулся. Сквозь стеклянные двери увидел: пролетка еще стоит, из нее выглядывает голова Али. Махнул ей рукой, и пролетка тронулась.

В буфете ресторана купил два бутерброда с сыром и бутылку ситро. Скромный ужин.

Оставшись в номере один, вдруг почувствовал, как улетучивается мое спокойствие, как вновь охватывают отчаяние и тоска. Попытался отвлечься, поужинать. Подсохший сыр на бутербродах тускло блестел, углы его загнулись кверху, как носы у восточных туфель. Есть расхотелось. Я разделся, лег в постель и погасил свет.

Вместе с темнотой тоска навалилась на меня всей тяжестью. Как все повернулось, как рухнуло!.. А ведь было так хорошо… Перед глазами поплыли дни, проведенные в техникуме и в цирке, мелькали лица друзей. А сколько было творческого труда, сколько надежд, сколько неудач и удач, разочарований и ликования! Возникали всплески ярких воспоминаний о радостных минутах общения со зрителями, их смех, аплодисменты. И тут же вдруг выплывало отчужденное лицо Лили. Я метался. Вспомнились слова Али: «Она тебя никогда не любила». А ведь верно, разве может выбор профессии уничтожить любовь? Да будь Лиля хоть… кем угодно, разве я перестал бы любить ее? Всю ночь ворочался с боку на бок, не мог заснуть. Лишь когда совсем рассвело, забылся.

И казалось, тут же раздался стук в дверь.

— Кто там? — крикнул слабым голосом. Видно, дверь вчера я забыл закрыть на ключ, в номер вошла Аля. Она встревоженно смотрела на меня.

— Ты что, заболел?

Наверное, неважный вид у меня был после бессонной ночи.

— Я здоров, Аля… как бык.

— Значит, разбитая любовь? — презрительно фыркнула она. — Эх ты, хлюпик!

Я болезненно сморщился:

— Замолчи, Алька, ничего ты не понимаешь!

— Где уж нам уж! У меня ведь нет высшего образования.

— Нашла чем хвалиться.

— Ничего, зато в своем деле я тоже добьюсь высшей точки. А вот ты раскис, нюня!

В дверь постучали.

— Гони всех, Аля!

— Кто там? — крикнула она.

В номер вошла мама. Увидев меня, бледного, лежащего в кровати, бросилась ко мне:

— Болен?

— Нет, нет, мама, я здоров.

— Поздно же ты встаешь…

Она медленно оглядела казенную обстановку номера, задержала взгляд на лежащих на столе бутербродах с сыром и тяжело вздохнула.

— Бессонные ночи… Я не вижу, Глеб, чтобы выбранный тобою путь обогатил твою личную жизнь.

Неприязненно взглянула на Алю.

— Знакомься, мама, — поспешил я вмешаться, — это мой товарищ по работе, Аля Воронкова.

— Будем знакомы, — холодно сказала мама, но руки не подала, лишь слегка кивнула головой.

Аля вспыхнула и ответила таким же кивком.

Мама села на стул, положила на стол сумочку и повернулась ко мне:

— Ты упрям, Глеб, но здравый смысл, честность и справедливость всегда преобладали в тебе. Конечно, трудно, отдав какому бы то ни было делу столько времени и сил, вдруг сказать себе: я ошибся.

Аля побледнела и подалась вперед. Мама продолжала:

— Будь таким же мужественным, мой мальчик, каким ты был, выбирая этот путь. Так же решительно откажись от него.

— Вы неправы! — гневно сказала Аля. — У Глеба выдающийся талант, а у вас… предрассудки.

Мама медленно повернулась к Але и пристально посмотрела ей в глаза. Аля выдержала этот взгляд. Лицо мамы вдруг смягчилось.

— Я не узнала вас сразу, милая девушка. Это ведь вы вчера в цирке так бойко скакали на лошади? Сейчас вы совсем другая… Не знаю, какую роль вы играете в жизни моего сына, но горячее участие, которое вы в нем принимаете, вынуждает меня быть с вами откровенной. Поверьте, я не меньше, чем вы, хочу счастья Глебу. И не думайте, что я боюсь слова «клоун». С непередаваемым волнением, волнением матери, пришла я вчера в цирк. Пришла, чтобы наконец узнать, чего же достиг мой сын в своей удивительной профессии. И когда он появился на арене в образе маленького смешного человечка и публика встретила его с восторгом, я была горда и счастлива. Сначала мне доставляли удовольствие грубоватые, но забавные шутки, которые он в изобилии демонстрировал. Я смеялась от души вместе со всеми. Но чем дальше шло представление, мне становилось все грустнее и грустнее. Бесчисленные падения, удары стали вызывать жалость к нему, а в конце концов стало просто стыдно за него. Может, я неправа, Глеб?

— Ты права, мама, — быстро подтвердил я.

— Неверно все это! — с досадой сказала Аля. — Глеб лучший коверный. Иначе его не пригласили бы в Московский цирк.

— Лучший, и все же жалок, — покачала головой мама. — Уж никак не говорит это в пользу его профессии. Ты согласен со мной, Глеб?

— Согласен, — ответил я.

— Наконец-то! — вздохнула мама. — Как будет рад отец! Ты, конечно, не можешь бросить все сразу, сегодня же. Но когда?

— Никогда, — неожиданно для себя сказал я.

Мама вздрогнула.

— Не понимаю, Глеб…

— Я сам ничего не понимаю, мама…

— Тогда в чем же дело? Мы ждем тебя все, слышишь — все! И Лиля, надеюсь, переменит к тебе отношение…

Я дернулся, как от пощечины.

— Переменит? Ну спасибо! Скажи ей, мама… Впрочем, дело не в Лиле, конечно…

— В чем же? Ведь ты во всем согласился со мной?

— Да, согласился, но, понимаешь, цирк — это… да нет, не могу я уйти из цирка.

— Ты просто упрям.

— Да нет же! Пойми, мама, не могу, не могу!

И она, видно, поняла: не простое упрямство, а что-то большее удерживает меня в цирке, и это «что-то» она не в силах побороть.

Она встала с места, схватила со стола сумочку и почти выбежала из номера.

— Мама! — крикнул ей вслед. — Мама, выслушай же!..

Она не вернулась. Аля ликовала.

— Молодец, Глеб! Ты настоящий парень!

Неподдельное счастье светилось в ее глазах. Чему она так обрадовалась? Патриотка цирка? Да не только это, она просто товарищ…

— Ну, все! — Алька возбужденно ходила по номеру, размахивая руками. — Теперь я спокойна. — И вдруг спохватилась: — А ты, Глеб, спи, отсыпайся…

Махнула мне рукой и вышла из номера.

Мне было не до сна. Я встал, механически оделся, умылся, причесался. Решил позавтракать. С трудом разжевал бутерброд с сыром, кусок застрял в горле. Хлебнул из стакана ситро. Ужасное сочетание!

Вышел на улицу. Шел в каком-то забытьи. Невольно забрел в те места, где когда-то гулял с Лилей.

Спустился по бульвару к площади Ногина — здесь мы сидели на бульварной скамейке и смеялись, глядя, как отчаянно дрались воробьи, растаскивая хлебную корку. Медленно брел по Китайскому проезду — здесь покупали мороженое. На маленьких круглых вафлях были выдавлены имена: «Коля», «Зина», «Нина»… Мороженщик давал выбирать, но ни разу ни Лили, ни Глеба на вафлях не оказалось. На зубах вкусно хрустели и «Нина», и «Зина», а Лилька кричала: «Ой, Глеб, у тебя больше!» И мы менялись мороженым. Плелся но набережной — здесь у перил мы стояли и бросали в Москву-реку мелкие камешки, стараясь попасть в проплывавшие мимо щепки. Каждый промах вызывал неудержимый смех. Забавляло все: бежавшая мимо собака, свист милиционера на мосту, черные пароходные трубы Могэса…

Долго стоял, облокотившись на перила набережной, смотрел в воду, словно надеялся рядом со своим колеблющимся отражением увидеть другое…

Вечером пришел в цирк в обычное время. С удивлением посмотрел вокруг. Кулисы цирка… Обыкновенная конюшня с острым запахом лошадиного пота. Какая уж тут романтика!

В гримировочной охватило смятение. Гигантские ручные часы, аршинные английские булавки… какая нелепость, какое дурачество!

А мои репризы? Вот хотя бы та, с огромным перочинным ножом и пинком от униформиста. А «экспромты»? Бесчисленные спотыкания и каскады лицом в опилки. Поднимаясь, никогда не забываю захватить незаметно горсть опилок, чтобы, приставив руку к лицу, высыпать опилки, будто из носа. Очаровательные шутки!

Еще вчера боготворил костюм Чаплина, сейчас надевал его почти с отвращением.

За кулисами все было по-старому, та же суета униформистов, те же приветливые улыбки товарищей, но сам я был совсем не тот. С ужасом думал: весь вечер должен постыдно валять дурака.

А время шло. Уже раздались первые аплодисменты, выступила Аля Воронкова. Пора выходить. Нужно немедленно, сию же минуту, «войти в образ», превратиться в веселого, бойкого, смешного человека. Сделал над собой усилие, исказил лицо неестественной улыбкой.

Зрительный зал при виде знакомой фигуры Чаплина разразился аплодисментами. Сделал еще одно усилие, оседлал тросточку, стал пародировать наездницу. Десятки раз проделывал это раньше с удовольствием, веря в остроумие репризы. Теперь этой веры не было. Стыд, жгучий, нестерпимый, вязал по рукам и ногам. Реприза провалилась.

Провалилась реприза и во второй паузе. Не клеилось и дальше. В конце концов махнул рукой и остаток представления провел сидя на барьере, в качестве безучастного зрителя.

— Что с тобой? Захворал, что ли? — спрашивали товарищи.

— Да, нездоровится мне, — подтверждал я.

⠀⠀

⠀⠀ 21 ⠀⠀

«Нездоровилось» мне и на другой день, и на третий… Болтался на манеже как неприкаянный и почти не вызывал смеха.

Моральный шок… Но не пора ли очнуться? Друзья-техникумовцы смотрели на меня с сожалением и даже с обидой. Алька страдала. А инспектор манежа пригласил к себе в гардеробную. Он сидел за письменным столом и, сбычившись, смотрел на меня.

— Ну так как, Чаплин, будем работать или отсиживаться на барьере?

Что я мог сказать ему?

На другое же утро выбрался за город. Сошел с поезда на неизвестной мне станции и через десять минут ходьбы очутился в каком-то подмосковном лесу.

День солнечный. Вокруг ни души. Я вдыхал знакомый пьянящий запах хвои, бродил между высоких строгих сосен. Природа, безмятежно спокойная, мудрая, умиротворяла. Все городские заботы вдруг отлетели, казались мелкими, ничтожными.

Я вышел на полянку, залитую солнцем. Ах, как захотелось поваляться, понежиться в высокой траве! И я лег. Лежал, вдыхал густой запах травы, смотрел в бесконечную голубизну неба и старался ни о чем не думать, только слушать тишину природы…

Но тишины не было. Где-то в ветвях перекликались и перепархивали птицы, по травинкам вверх и вниз сновали муравьи, ползали божьи коровки и еще какие-то незнакомые букашки, над головой трещали кузнечики и стрекозы. Трава шуршала, шевелилась, наполненная удивительными звуками. Всюду кипучая, неустанная деятельность. Закон жизни: хочешь жить — действуй!

И снова нахлынули «городские» заботы. Как мне-то жить дальше? Как действовать? Наверное, как-то по-новому. По-старому уже не могу. А как по-новому, не знаю… Бросить цирк? Тоже не могу. Я не солгал маме. Не могу без радости творчества, поисков, находок и даже без огорчений от неудач. Не могу без яркого света прожекторов, без смеха зрителей, без их аплодисментов. Ведь они любили меня. Я же видел, я это чувствовал. И седые интеллигенты, возможно профессора или даже академики, смеялись как дети.

Неужели неправа мама? Может, слишком придирчива к профессии сына? Как всякая мать… Да, шутки клоуна грубоваты. Ну и что? Такова природа цирка.

И все же сердце матери… Его не обманешь. Тут что-то не так…

Вдруг вспомнил слова Кольки Зайкова — прав Эразм Роттердамский: толпа обожает дураков. Вот и седовласые интеллигенты обожали меня. А спросить бы их в тот момент: не хотите ли вы, почтенные, чтобы ваш сын стал обожаемым клоуном? Среагировали бы, как мой отец. Выходит, обожать — еще не значит уважать. Какой же вывод? Неужели прав мой отец: клоун — ничтожная профессия?

Да ничего подобного! Возмутительный вывод! Цирк без клоуна — не цирк. А цирк — уважаемое искусство, народное. Каждый в стране делает свое дело. Одни производят продукцию, другие помогают отдыхать. Цирк, как и спорт, дает зарядку людям. Да если рассуждать уж так утилитарно, искусство — это тоже продукция. А клоун — фабрика смеха. Его продукция — смех…

Стоп! Продукция-то продукция, а ведь она бывает хорошая и плохая. Значит, и смех… Ой, в какие дебри я полез! Надо ли? Да, надо. Надо же разобраться. Конечно, и смех бывает разный. Слышал ведь я не раз: умный смех, животный смех. Ну, умный — это ясно, это вызванный остроумной шуткой. А что значит животный? От живота, что ли? Нет, скорее от животного. Значит, бессмысленный, вызванный каким-нибудь нелепым действием. Например, моими каскадами. Фу, черт! Неужели виной всему мои каскады? Смеются же люди, смеются весело. Разве такой смех не нужен? Ведь говорят: смех очищает легкие. А легким безразлично, каким смехом их очищают. Чушь! Легким-то безразлично, а клоуну нет. Вызови смех умной шуткой, будут не только обожать, но и уважать. А за одни каскады обожать-то, может, и будут, но прослывешь дурачком. Не отказаться ли от каскадов совсем? Это уже крайность. Просто их надо делать поменьше. Побольше остроумных реприз. А у меня наоборот. Конечно, права мама. Сколько пинков, падений! Сколько шелухи! Явный пересол. В погоне за лишним хохотком утерял чувство меры. Пересмотреть надо, все пересмотреть…

У меня вдруг поднялось настроение. Все поправимо. Даже сейчас не так уж все плохо. Смеялась же мама вначале, даже гордилась мной. Убрать, немедленно убрать лишние дурачества. Нужен сильный сквознячок, чтобы шелуха отлетела. Думать надо над каждым шагом, просеивать, фильтровать каждую репризу. Как огня бояться унижающей пошлости…

И значит, стать уважаемым клоуном? А что! Можно этого добиться? Можно. Прав был Колька, говоря о достоинстве…

Я вздохнул. И прав он был, когда намекал: рановато мне ехать в Москву. Да, начудил я здесь достаточно. Надо просить, чтобы срочно направили куда-нибудь в медвежий угол, и там работать, работать и работать…

В этом решении не было ничего конкретного: как работать, с чего начинать? Но это не волновало меня, это потом… Важно главное: я остаюсь в цирке!

А Лиля?.. Что Лиля? «Скоро окончу институт и не представляю…» Что не представляет? Она… и клоун? Обывательщина… Выходит, ей нужна профессия, а не человек? Клоун ее не устраивает. Что ж, клоун не заплачет…

До вечера бродил по лесу, насвистывал бодрые мотивчики, беспричинно смеялся, передразнивал пение птиц, кидался сухими прошлогодними еловыми шишками.

А вечером, перед представлением, когда с автоматической точностью, не спеша наклеивал чаплинские усики, ко мне в гримировочную вбежала встревоженная Аля:

— Глеб, только что вывесили авизовку, завтра сюда приезжает другой коверный, а тебя направляют в Барнаул.

Вот и не надо никого просить, подумал я, словно сами догадались. И все же внутри неприятно екнуло.

— Барнаул?.. — стал вспоминать. — Это ведь где-то в Сибири.

— Вот видишь, вместо Москвы-то! — ахнула Аля.

Я подмигнул ей и разухабисто запел:

— Перестань дурачиться, Глеб, — сердито сказала Аля.

— Уже перестал, — усмехнулся я.

— Оставь свои переживания, дурачок, возьмись за дело, ты ведь лучший коверный.

— Ты хочешь сказать: лучший дурачок?

— Я тебе серьезно… — продолжала сердиться Аля. — Что думаешь делать дальше?

— Если бы я знал!..

— Давай работать вместе? Буду думать день и ночь, но продумаю какой-нибудь номер для нас двоих. Я тебя так не оставлю, Глеб!

Милая Алька! Люблю ли я ее? Конечно, люблю… как друга.

⠀⠀

На другое утро после моей «отставки» я зашел в свою гримировочную, побросал реквизит в багажный ящик, обвязал ящик по всем правилам веревкой и прилепил сверху наклейку с надписью: «Госцирк. Барнаул».

С Москвой покончено. Надолго, конечно. Сам виноват… И все же кольнула обида. Споткнулся человек, и никто не поинтересовался: а почему? Выбросили, и все. Начальники! Только и умеют распекать…

Вышел из гримировочной, сердито хлопнув дверью. Прошел через фойе и вдруг столкнулся с «начальниками».

— Вот он, полюбуйтесь, Борис Петрович! — закричал директор цирка. Рядом с ним стоял художественный руководитель Центрального управления Кравцов. — Ведь как подвел! Уж не запил ли?

— Ну, ну, не может быть, — вопросительно смотрел на меня худрук.

Я не стал опровергать гнусное предположение директора. Унижаться-то!

Худрук повернулся к директору:

— Я займу ваш кабинет, Денис Степанович, на полчасика. Мне надо с ним поговорить.

И кивком головы пригласил меня следовать за ним. Как повелительно! Ему и дела нет, нужны ли мне его нравоучения.

Я шел и со все возрастающим раздражением смотрел на подтянутую фигуру худрука, на красиво уложенные вьющиеся с проседью волосы и холеное лицо с тонкими чертами. Барин! Начнет сейчас поучать с высоты своего положения.

В кабинете худрук сел на место директора за письменный стол, а я плюхнулся в кожаное кресло.

— Курите? — худрук достал коробку «Казбека».

— Свои, — буркнул я, вытянул из кармана папиросу, подкинул ее вверх и ловко поймал губами.

Худрук чиркнул спичкой, дал прикурить мне и прикурил сам. Он курил не спеша, изредка окутываясь облаками дыма, молчал и задумчиво смотрел на меня. Я сложил губы трубочкой и выпускал дым голубыми колечками.

— Не было меня в Москве несколько дней, — заговорил наконец худрук. — Что же вы тут натворили?

Я криво усмехнулся:

— Наоборот, как раз перестал творить.

— Почему?

— Стыдно стало дурака валять.

— Так не валяйте.

— Не валять? А кто такой коверный-клоун? Дурак-профессионал.

В глазах худрука мелькнула веселая искра.

— Едко сказано! Вот и перестраивайтесь.

— Зачем? Толпа обожает дураков.

— Кто это вам сказал?

— Эразм Роттердамский.

Брови худрука удивленно взлетели вверх.

— Вы читали «Похвалу глупости»?

Я смутился. Я не читал «Похвалу»… Худрук сразу понял это.

— Прочтите, обязательно прочтите, полезная книга. А главное, сделаете собственные выводы. Дураки-то разные бывают. Ершовский Иванушка, например, умнее своих братьев…

К чему мне все это?

— Вы извините, — прервал я его, — мне сейчас не до сказок, в дорогу собираться надо. Прорабатывайте меня скорее, да я пошел…

Грубо, конечно, и бестактно. Худрук оказался тактичнее, он пропустил мои слова мимо ушей и неожиданно спросил:

— У вас ведь среднее образование?

— Ну и что?

— Газеты каждый день читаете?

— Ну читаю.

— Так вот, — Худрук загасил папиросу о пепельницу. — Не собираюсь я вас прорабатывать. И в то, что выпиваете, не верю. И вообще нравится мне, как вы работаете. Есть, конечно, огрехи с точки зрения высокого вкуса, и немалые, необходимо почистить… Да и перестроиться. Хотите, дам режиссера?

Он озадачил меня.

— Я еду в Барнаул, какие там режиссеры?

— Оставайтесь в Москве. Переходите на репетиционный период. Постараюсь и зарплату вам сохранить полностью.

Мне стало мучительно стыдно. Этот интеллигентный, пожилой человек, кажется, хочет чем-то помочь мне, а я, мальчишка, позволяю себе…

— Нет, нет, товарищ Кравцов, спасибо вам, но я как-нибудь сам…

— Самому трудно… Что вы, например, думаете о сатире?

— О какой сатире?

— О злободневной, естественно. Вы, конечно, видели «окна Роста» в витринах магазинов?

— Видел.

— Как хлестко высмеивал Маяковский мещанство, подхалимов, бюрократов. Вам бы так.

— Так то Маяковский… И потом, не вяжется как-то: Чаплин — и бюрократ…

Худрук оживился:

— Вот мы и подошли к главному вопросу. Сколько у нас в конвейере коверных щеголяет в иностранных масках: Чарли Чаплины, Гарольды Ллойду, Паты и Паташоны!.. А свой отечественный цирк так в гору идет, что скоро советским артистам звания будем присваивать. Как же можно присвоить звание заслуженного Чарли Чаплину?

Он поразил меня.

— Клоун у ковра и вдруг заслуженный артист? Смешно…

— Ничуть! Цирк — искусство, любимое народом. Артисты цирка — неутомимые труженики, талантливые люди. Будут они заслуженными, вот увидите! Но пока рано еще говорить об этом. Пока что расставайтесь с Чаплиным, Глеб Колышкин.

Даже знает мое имя и фамилию.

— Кем же я стану? Не представляю…

— Я же вам подсказал: клоун у ковра Глеб Колышкин.

Я вздрогнул. Еще удар отцу. Да и маме…

— Нет, нет, товарищ Кравцов. Я подумаю…

— Лучше не придумаете. Оставайтесь в Москве, дадим вам режиссера, авторов, художника.

Работать под своей фамилией? Ну нет!

— Спасибо, товарищ Кравцов, но я сам…

— Ведь не справитесь.

— Справлюсь.

— А вы упорный, — улыбнулся худрук. — Это неплохо. Что ж, попробуйте. Поезжайте. Но если нужна будет помощь, напишите, вызовем в Москву. Договорились?

— Договорились.

— Очень, очень на вас надеюсь!

— Постараюсь, товарищ Кравцов.

— Меня зовут Борис Петрович, — мягко сказал худрук.

— Прощайте, Борис Петрович!

— Не прощайте, а до свидания… клоун Глеб Колышкин!

Взбудораженный вышел я из кабинета, вернулся в гримировочную, сел на багажный ящик и попытался прийти к какому-то решению.

В Москве оставаться не хотелось, причин тому много. Значит, Барнаул. Времени у меня там будет достаточно, тогда и приму решение.

Я похлопал свой видавший виды багажный ящик ладонью по потертому боку:

— Поехали, что ли, в Барнаул, дружище!

⠀⠀

⠀⠀ 22 ⠀⠀

В Барнауле сначала ни о чем не думал, кроме текущей сегодняшней работы. Новый город, открытие цирка, суматоха. Работал, как прежде.

Но прошли первые горячие дни. Пора было взяться за перестройку. И вот однажды утром, после завтрака, сел я наконец у окна и попытался сосредоточиться. Домик, в котором я жил на частной квартире, выходил окнами на неширокую тихую улицу. В конце ее высился пивной завод. Напротив завода расположилась небольшая веревочная фабрика, и пеньковые волокна, поднимаемые ветром, целый день носились в воздухе, как весенний тополиный пух, устилая немощеную улицу.

Сосредоточиться не удавалось; почему-то о главном, о моих репризах, думать не хотелось. И вдруг поймал себя на том, что глядел на улицу и воображал: вот сейчас из-за угла выйдет Лиля и помашет мне рукой: «Глеб, прыгай в окно!» Чего бы мне не прыгнуть с первого-то этажа! Я бы прыгнул и с третьего, появись только Лиля. С ужасом почувствовал: весь оптимизм, энергия, которыми зарядился в подмосковном лесу, улетучиваются, как папиросный дым на сквозняке.

Лиля!.. Неужели все кончено? А что, если написать ей, объяснить, доказать… Но тут же вспомнил сцену расставания, холодный равнодушный взгляд…

Весь день болтался по комнате, пытался взять себя в руки, но Лиля не выходила из головы.

А вечером опять падения и пинки, опять гонимый, униженный человечек.

И так день за днем. Все Лиля да Лиля… Она словно умышленно стояла на моем пути, словно задалась целью мешать моему обновлению. Мне бы разозлиться на нее, но мучила мысль: сам виноват, уехал, даже не попытавшись встретиться, поговорить, выяснить…

И вот я решился: написал ей письмо, огромное, на четырех листах. Доказывал, убеждал, излил всю боль… Ответа не было. Послал второе письмо, не было ответа и на него. Стало ясно: пытаюсь пробить лбом стену — стену равнодушия. Охватила злость. На себя, конечно. Как унижаюсь! Где же мое самолюбие? Вырвать надо с корнем, уничтожить в себе всякое чувство к Лиле!..

Но вырвать, уничтожить не удалось. Оставалось — заглушить. И я заставил-таки себя снова думать о работе. Заставил анализировать, делать выводы.

А вывод-то, в общем, был один: долой все унизительные и унижающие пинки и падения. И репризы надо оставить только остроумные, не грубые. Правда, остроумных-то кот наплакал, на всю программу их не хватит. Что ж, значит, придется не сразу, а постепенно облагораживаться, «по капле выдавливая раба».

От выводов перешел к практике. Выбросил часть самых грубых реприз, таких, как драка с униформистом и погоня за ним с огромным перочинным ножом. И «экспромтов», заканчивающихся пинками или падениями, поубавил. А результат? Поубавился и смех зрителей. Я стал скучнее, и только.

Видно, простым отсеканием хорошего не добьешься. Надо пытаться облагородить грубые репризы, переделать их, сделать остроумными. А лучше всего придумать новые. Но у меня уже был печальный опыт в этом направлении, я знал, как трудно придумать новую репризу, да еще остроумную.

Шли дни, новых реприз не наклевывалось, а старые плохо поддавались переделке. Ежевечерние эксперименты, отсекания, переделки лишь вносили сумятицу в мою работу, снижали успех и вызывали недоумение у администрации цирка и у артистов.

Я уже жалел, что не последовал доброму совету Бориса. Петровича и не остался в Москве на репетиционном периоде. Только теперь понял, как мне нужны режиссер, автор, да и художник. Утешало одно: возможность получить такую помощь еще не упущена, я ведь всегда мог написать Борису Петровичу по его же совету. Но все откладывал это намерение со дня на день: было стыдно признать свое творческое бессилие.

Прошло еще две недели самостоятельных бесплодных усилий, и я сдался. Решил слезно молить Бориса Петровича вызвать меня в Москву.

Но написать об этом не успел. Приехали Калиновская и Зайков. Вот так сюрприз! Как посмотрю Кольке в глаза после моего позорного поражения в Московском шапито?

Лучше бы они не приезжали, с досадой думал я, натягивая чаплинский костюм. Ведь что увидят?.. Стало еще хуже, чем было.

Работал скованно, стесняясь того, что делал.

В антракте они пришли. Гримировочная моя, как всегда, была маленькой и тесной. Я пересел с единственного стула на багажный ящик, стул предложил Ире. Она не села. Оба стояли молча и смотрели на меня с недоумением.

— Ты что, Глеб, вот так и работаешь? — спросил наконец Колька.

Я криво усмехнулся:

— Вот так и работаю, уважаемый критик Зайков.

Юмор явно не удался. Было мутно на душе от сознания своего бессилия, творческой беспомощности. И я вдруг рассердился:

— А почему это тебя так волнует?

Колька пожал плечами.

— Не только меня… Мы ехали сюда проездом через Москву, так вот Борис Петрович — ну ты знаешь, худрук Центрального управления, — он просил узнать, как идут твои дела.

Мое раздражение лишь усилилось.

— А вы тут при чем? Вам-то что?

— Не оскорбляй! — возмутилась Ира. — Мы тебя любим.

Стало стыдно.

— И я вас… но что же все обо мне? У вас-то что нового? Как ваш номер?

— С номером все по-прежнему…

— Вот видишь, Коляй, а от меня требуешь.

— Но мы не успокаиваемся, — сказала Ира. — Коля, расскажи…

Колька помялся и рассказал, что давно вынашивал одну идею. Сейчас проездом в Москве поделился ею с Кравцовым, и тот одобрил. Короче говоря, Колька поступает в будущем году в театральный институт на режиссерский факультет. С ним Роберт Загорский и Жора Вартанян.

Вот это новость!

— Вы что же, в театр бежите, предатели?

— Ты не понял… Сам знаешь, каких режиссеров приглашают в цирк. Все больше из театра. Не очень-то они разбираются в цирковой работе. А тут будут свои, со знанием цирка плюс театральной культурой.

Даже завидно стало. Будущие режиссеры!

— Поздравляю, Коляй!

— Подожди поздравлять, сдать экзамены надо.

— Ты сдашь, ты настырный…

Прозвенел третий звонок.

— Ну, мы пошли досматривать.

Они поспешили на места.

Доработал я кое-как. А ночью ворочался с боку на бок, не мог заснуть. Колька, Роберт и Жора будут режиссерами, растут ребята! А я?.. Может, и мне податься на режиссера? Да какой из меня режиссер, себе-то помочь не могу.

Заснул поздно и проснулся поздно. Когда пришел в цирк, Ира сидела на местах, а Колька суетился на манеже, показывал униформистам, как устанавливать его турники.

Подсел к Ире, она сердито фыркнула:

— Поздно встаешь, медведь-лежебока!

— А куда спешить?

— Так уж и некуда?

Я развалился на местах и, усмехаясь, запел:

Вдруг оборвал пение, опять мелькнул перед глазами равнодушный взгляд Лили. Мелькнул и исчез.

— Да, Ира, некого…

— Так уж и некого? — Ира загадочно улыбнулась. — Знаешь, я переписываюсь с Воронковой. Она узнала, что еду в Барнаул, и просила передать тебе привет. Кстати, почему ты не отвечаешь на ее письма? Это ведь свинство.

— Самое поросячье, — подтвердил я. — Все, понимаешь, как-то некогда…

К нам подсел Колька.

— О чем это вы?

— Да вот, Коляй, уговариваю Иру, чтобы бросила она тебя, эгоиста…

— Почему эгоиста?

— Сам будешь режиссером, а она кем? Домашней хозяйкой?

— За Иру не волнуйся. У нее есть увлечение…

И Колька рассказал. Ира давно занимается рисованием, уже сделала несколько эскизов костюмов артистам. И мечтает поступить в Москве в училище декоративноприкладного искусства.

— Вот черти! — с завистью смотрел я на друзей. — А ты, Коляй, все же друг никудышный, Роберта с Жорой потянул за собой, а меня как режиссера не видишь?

— Вижу, Глеб. Но у тебя другие… свои большие планы.

— Большие? — вытаращил я глаза. — Даже не подозревал.

— Не прибедняйся, Кравцов мне все рассказал: с Чаплиным расстаешься, и о сатире… Он надеется, ты станешь лучшим коверным в конвейере, этаким эталоном, по которому будут равняться остальные.

— И ты этому веришь?

— Конечно. Удивляюсь только, что до сих пор ты ничего не сделал.

Видно, пришла пора исповедоваться.

— Сделал, братцы, сделал, а толку что?

Не щадя самолюбия, не упуская ничего, я поведал о своих экспериментах, об огромных бесплодных усилиях. Колька слушал, и глаза его как-то алчно горели, он подскакивал на месте, как крышка на кипящем чайнике. Когда я закончил, Колька схватил меня за руку:

— Подожди писать Кравцову, Глеб, не торопись! Стыдно ведь! Первая попытка — и лапки кверху. Давай еще попробуем? Ум хорошо, а нас теперь трое.

Он так волновался, и так его, видно, одолевала жгучая жажда деятельности, что я расхохотался. И подумал: в самом деле, просить Кравцова о помощи всегда успею.

— Понимаю, Зайков: у тебя, как у будущего режиссера, руки прямо чешутся? Ладно, я согласен.

— Ну, все! — еще раз подскочил на месте Колька. — Теперь ты, Глеб, пропал. Теперь я с тебя не слезу. Когда можно приступить?

— Хоть завтра прыгай в седло, Коляй. И даже можешь пристегнуть шпоры.

Мы хлопнули по рукам.

⠀⠀

⠀⠀ 23 ⠀⠀

На другой день, с самого раннего утра, Колька с Ирой уже сидели у меня в комнате. Мы с Ирой начали было болтать о том о сем, но Кольке не терпелось.

— К делу, братцы, к делу! — Он вскочил с места и стал вышагивать по комнате. — Прежде всего установим, что мы должны знать о комическом. Карл Маркс сказал: «Человечество смеясь расстается со своим прошлым». Такова преобразующая сила комического. «Что делается смешным — перестает быть опасным», — сказал Вольтер. Как видите, комическое обезвреживает. Это задача сатиры. А юмор должен проявляться на манеже в виде смешной, но умной выдумки, не унижающей, а своим остроумием возвышающей коверного. Для этого необходима высокая культура исполнителя, а решающим является хороший вкус. Вам ясно?

Мы с Ирой слушали раскрыв рты. Колька усмехнулся:

— Ну чего вы на меня вытаращились?

— Профессор! — ахнула Ира.

— Академик! — подтвердил я. — Цитирует Маркса и Вольтера!.. Где это он нахватался?

— Дураки! — покраснел от удовольствия Колька. — Возьмите любую брошюру по эстетике, там все это написано. Ну ладно, будем считать, с теорией покончено. Перейдем к практике.

— С чего начнем? — спросила Ира.

— Покумекаем, — сказал Колька, потирая руки. — Кто есть кино-Чаплин? Гонимый, обиженный люмпен. Отсюда апачи, пинки, каскады.

— Гонимый — это не характер. Он у меня любопытный.

— Любопытство тоже наказуемо. Значит, надо менять характер. Как я уже говорил, новый коверный, да еще «эталон», должен обладать достоинством. Ты согласен с этим?

— Допустим.

— Меня интересует, — сказала Ира, — как он должен выглядеть, этот «эталон», с его достоинством? Какой-нибудь сухой, напыщенный тип? По-моему, любопытство надо оставить.

— Хватит обороняться, — рассердился Колька, — пора нападать! И совсем не напыщенный. Есть в каждом общежитии заводила, вечно шутит, изобретает, разыгрывает… С ним весело, если он, конечно, остроумен. В общем, душа коллектива. Вот таким должен быть новый коверный. И мне нравится предложение Кравцова не забывать о сатире.

— А его имя, вернее, псевдоним? — спросила Ира.

— Отсюда и псевдоним. Что-нибудь хлесткое, колючее.

— Ежик, — сказала Ира.

— Хлыстик, — сказал я.

— А может, Перчик, — сказал Колька.

Мы вдруг рассмеялись.

— Кажется, зарапортовались, — почесал в затылке Колька.

Некоторое время сидели молча. Затем Колька хлопнул ладонью по столу:

— Во всяком случае, это должен быть молодой веселый парень, но не абстрактный, а современный. Возражений нет?

— Нет, — сказали мы с Ирой.

— Увидим его, тогда и дадим имя.

— Как увидим?

— Надо отталкиваться от жизни, присматриваться к молодежи, наблюдать их поведение, привычки, манеру одеваться, их лексикон, шутки, даже походку. Затем отобрать все характерное и создать обобщенный тип.

Мы с Ирой переглянулись:

— Как развернулся будущий режиссер, а?

— Станиславский!

Программу можно было считать намеченной. В соответствии с ней Колька развил бешеную деятельность. Не пропуская ни одного выходного, мы проникали на молодежные вечера с их диспутами: «Есенин или Маяковский», «Любовь и брак будущего», в заводские клубы, где на собрании молодые ораторы громили Чемберлена и Черчилля, на танцплощадки, где под баян, подметая пол широченными брюками, строители-сезонники осваивали фокстрот и танго. Проникали в общежития, а днем даже непосредственно на стройки. Строек хватало и здесь, в Барнауле, страна росла, «шаги саженьи»…

Мы присматривались, прислушивались, подмечали особенности в поведении молодых людей, запоминали даже отдельные движения, жесты, записывали типичные выражения. Постепенно проявлялся тип современного молодого человека. А если добавить сюда еще большей бойкости, остроумия, уверенности — тогда, по нашим расчетам, мог получиться тот заводила, о котором мечтал Колька.

И еще одному делу посвятили Колька с Ирой несколько вечеров. После своего выступления, наскоро переодевшись, спешили на места. Вели «дневник» моей работы, фиксировали каждую реплику, каждый мой шаг. А утром, засев у меня в комнате, обсуждали все записанное, сортировали, отбирали, что могло пригодиться новому коверному.

Не встретила, например, возражений реприза с куклой. Кукла была сделана из ваты и обтянута материей. Внутри кукла пронизана каркасом из железной проволоки, это позволяло изменять ей позу, поднимать и опускать руки и ноги. Она изображала мою партнершу в акробатике. Я общался с ней, как с живым человеком. Мимически предлагал приступить к выполнению трюка, она отворачивала голову. Дарил ей цветок, она радостно поворачивалась ко мне. Проделывал с ней ряд акробатических упражнений. А в финале она стояла на одной ноге у меня на лбу, высоко подняв в арабеске вторую ногу, и я убегал с нею за кулисы. Не вызвала никаких споров и моя жонглерская реприза. Я жонглировал тремя разнородными предметами: котелком, яблоком и очками. В процессе жонглирования яблоко я съедал, после чего котелок ловко взлетал на голову, а очки, подкинутые вверх, точно усаживались мне на переносицу.

— А ведь не будет котелка… — вдруг встревожилась Ира.

— Будет шляпа, — успокоил ее Колька.

Получили одобрение еще несколько реприз, не унижающих достоинство человека. Затем взялись за «унижающие».

— Давай-ка покумекаем над твоей пародией на эквилибристку на проволоке, — предложил Колька. — Концовка там не для нового коверного, переделать надо.

Эта реприза имела неизменный успех. После выступления эквилибристки, скользившей по высоко натянутой проволоке, я раскладывал на ковре небольшой, метра в три, отрезок веревки. Копируя эквилибристку, скользил по веревке с величайшей осторожностью, отчаянно балансируя. Смех зрителей вызывало несоответствие предельной осторожности полному отсутствию опасности. Ко мне подходил инспектор манежа и предлагал усложнить трюк. Доставал из кармана черную повязку и завязывал мне глаза, после чего делал знак униформисту, и тот, взяв противоположный конец веревки, отводил его в сторону. Не видя подвоха я шел мимо веревки, прямо по ковру, все так же отчаянно балансируя. В конце перехода победно срывал повязку и обнаруживал, что одурачен. Обидевшись, ударял ногой униформиста, тот наподдавал меня, я летел на спину. Вскочив, хватал веревку и, угрожающе размахивая ею, гнался за униформистом, но, запутавшись в веревке, падал в опилки. Обильный урожай смеха собирали именно эти падения. Они-то и не устраивали Кольку.

— Чаплин может быть одураченным, — пояснил Зай-ков, — а наш парень обязательно должен одурачить тех, кто его дурачит. Даже с завязанными глазами ты, Глеб, должен скользить, не расставаясь с веревкой.

Я возразил:

— Веревка мягкая, вдавливается в ковер, не смогу я в ботинках нащупать веревку ногой.

— Да не нащупывать, — сказал Колька, — здесь надо что-то придумать.

— Я знаю! — закричала Ира. — Когда инспектор будет завязывать Глебу глаза, пусть Глеб подставит руку так, чтобы повязка легла наискось, тогда один глаз останется открытым, и Глеб будет видеть веревку.

Колька поморщился.

— Не смешно. Уж слишком примитивный обман. Нет, нужна неожиданность — вот что вызывает смех.

Наступило долгое молчание. Мы с Ирой напрягались, но безрезультатно. Колька с задумчивым видом мотался по комнате. Но вдруг резко остановился и закричал:

— Кольцо! Надо привязать к подошве ботинка кольцо. Когда Глеб будет раскладывать веревку на ковре, он незаметно просунет конец веревки сквозь кольцо, и его ботинок станет неразлучен с веревкой. Пусть униформист отведет веревку в сторону, ботинок Глеба все равно последует за веревкой.

— А где же тут неожиданность и смех? — не понял я.

— Вот когда ты благополучно закончишь скольжение и сорвешь с глаз повязку, то в ответ на удивленный взгляд инспектора снимешь с ноги ботинок, повернешь его подметкой вверх, и зрители увидят, что веревка продета сквозь кольцо. Вот тебе неожиданность и смех зрителей. А главное, одурачен будет не коверный, а инспектор.

— Голова! — охнул я.

— А я добавлю, — сказала Ира. — Когда униформист увидит, что Глеб и с завязанными глазами идет по веревке правильно, пусть начнет отводить веревку то в одну сторону, то в другую, а Глеб все равно будет неизменно скользить по веревке.

Внес свою лепту и я:

— А когда я сниму повязку, пусть удивленный инспектор спросит: «Как вам это удалось?» Я отвечу: «А мы с этой веревочкой неразлучные друзья, куда она — туда и я!» И только тогда покажу кольцо.

— Молодец, Глеб! — закричала Ира.

Восхищенные своим коллективным творчеством, бросились в цирк, хотелось немедленно проверить технику придуманной репризы.

— Веревка-то у меня есть, — озабоченно сказал я, когда мы шли по фойе цирка, — а вот где взять кольцо?

Проходили мимо окошка вешалки, оно было задернуто занавеской. Ира вдруг остановилась.

— Ой, сколько колец! — показала она на занавеску, висевшую на кольцах. — Нам бы одно…

— Эх, были бы сейчас ножницы или хотя бы нож… — мечтательно заявил Коляй.

— С ума сошел! — возмутилась Ира.

— Да-а, соблазнительно, — пробормотал я. — Чик — и готово!

— Ишь что выдумали! — неожиданно раздался сердитый голос.

Занавеска на окошке вешалки раздвинулась, за ней стояла гардеробщица с тряпкой в руке, которой она вытирала пыль с вешалки. Увидев, что прикрикнула на артистов, смутилась:

— Вам нужно кольцо? У меня есть запасные…

Гардеробщица достала с полки картонную коробку, вынула из нее кольцо и протянула мне.

— Вот спасибо! — обрадовался я. — Как только найду где-нибудь другое, верну вам ваше.

Мы кинулись ко мне в гримировочную. Колька сбегал за коловоротом и моментально просверлил в подошве моего ботинка две дырочки. Продев в них тесемку, он привязал к подошве кольцо. Оно поворачивалось на тесемке во все стороны. Осталось только продернуть в кольцо веревку и попробовать скользить по ней. На полу это получалось отлично. Мы побежали на манеж и повторили опыт на ковре. Получилось и на ковре. Целый час репетировали репризу от начала и до конца. Колька изображал инспектора и завязывал мне глаза, Ира, заменив униформиста, отводила веревку то в одну, то в другую сторону. Ботинок неизменно следовал за веревкой. Мы были в восторге.

Каждый день теперь препарировали «унижающие» репризы. Не все, но часть из них удалось превратить в то, что нам хотелось.

Пришло время заняться и созданием внешнего облика «нашего парня». Здесь приоритет Иры был бесспорен. В кратчайший срок она нарисовала и показала нам эскиз внешнего вида нашего героя. С эскиза смотрел на нас курносый блондин в лихо заломленной шляпе и в широком, несколько утрированном, но почти жизненном костюме. Мы с Колькой эскиз одобрили.

И как повезло! Совершенно случайно купили на базаре с рук у какого-то, видно, бывшего нэпмана, материал для костюма оригинальной расцветки в крупную полоску. Обрадованные, побежали в ателье. Там посмотрели на эскиз и шить такой костюм отказались. Что было делать? И вдруг мелькнула счастливая мысль обратиться с просьбой к директору местного драмтеатра. Мы знали, он большой любитель цирка, часто приходил к нам. Директор охотно разрешил воспользоваться пошивочными мастерскими театра. У театрального же парикмахера заказали паричок для блондина.

Через две недели костюм и парик были готовы. Теперь осталось только создать соответствующий грим.

Я уселся перед зеркалом. Ира натянула на мою голову парик, размяла гуммоз^[4] и налепила мне на нос порядочную гуммозную шишку. Затем наложила на лицо общий тон, подрумянила щеки, вывела брови, напоминающие две огромные запятые, и увеличила красным гримом рот. Из зеркала смотрел на меня типичный «рыжий» клоун.

— Не то, — вздохнул я. — Характера не вижу.

— Тебе бы вот так все сразу! — защищалась Ира.

Колька бросился ей на выручку:

— Знаешь, как работал Микеланджело? Он брал кусок мрамора и отсекал все лишнее.

— Отсекайте скорее! Особенно эту шишку на носу.

Ира стала убавлять шишку.

— Еще, еще, — требовал я.

Ира свела шишку почти на нет. Получился просто симпатичный курносый нос. Затем она выпрямила брови и убавила рот. Это уже было похоже на дело, и все же для задуманного заводилы чего-то не хватало.

— Надень костюм, — посоветовал Колька.

Я влез в костюм, а Ира надела мне на голову шляпу. Картина сразу изменилась. Мы поняли: выявить характер заводилы мешал прилизанный парик для блондина. Я сдернул парик, и мы поразились: мои курчавые волосы удивительно удачно дополняли найденный грим. Вот теперь характер выявился ярко. Перед нами отражался в зеркале веселый, задорный курносый паренек. Да, такой может быть заводилой-шутником, этот за словом в карман не полезет. И в то же время сколько в нем обаяния!

— Ой, Глеб, в тебя влюбиться можно! — скакала вокруг меня Ира.

— Так кто же я теперь: Перчик или Хлыстик?

— Знаешь кто? — Колька решительно ткнул меня пальцем в грудь. — Глеб Колышкин, вот кто ты. Кравцов прав…

Я только вздохнул:

— Не выйдет, Коля.

— Почему?

— Должен же я хоть немного считаться со своими родителями? И так уже скверный сын.

— Э-э, да ты мещанин, — насмешливо посмотрел на меня Колька.

— Есть выход, — сказала Ира. — Если попадешь в Москву, назовись Хлыстиком или Перчиком.

— А сейчас ты вылитый Глеб Колышкин, — настаивал Колька. — Пойми, это поможет тебе вести себя с достоинством. А как же! До сих пор апачи и пинки кто получал? Чарли Чаплин. А Глеб Колышкин вряд ли позволит так глумиться над собой.

Колькина логика выглядела хитроумной, но какая-то правда в ней выявлялась.

— Ладно, — махнул я рукой, — попробуем…

Репетиции продолжались. Я вживался в образ нового коверного. «Унижающие» репризы окончательно отсортировались. Жаль, конечно, было расставаться с великолепными каскадами, но они уж никак не укрепляли достоинство исполнителя.

— Мы их используем в сатирических сценках, — утешал Колька.

Этих сценок пока не было.

А в общем, благодаря каждодневным усилиям нашего маленького творческого коллектива Глеб Колышкин готов был заменить Чаплина.

С этим я и направился к директору цирка. Ответ директора был категорическим:

— Экспериментируй в другом городе, а здесь сезон кончается и тратиться на новую рекламу нет никакого смысла.

Сезон в Барнауле оказался коротким. А в Перми открывался новый цирк и, на мое счастье, вся барнаульская программа почти целиком переправлялась в Пермь. Зайковы — тоже. Как кстати! Вроде бы новый коверный вполне готов появиться перед зрителями. Но до чего страшно! Нет, поддержка друзей мне просто необходима.

Я тут же дал телеграмму в Пермь с просьбой рекламировать меня Глебом Колышкиным. Кажется, все устроилось как нельзя лучше. И вдруг гром среди ясного неба! Перед самым отъездом пришла из Перми телеграмма на мое имя: «В авизовке Глеб Колышкин не указан. Реклама сделана на Чаплина».

Паника… Что делать? Перенести дебют Колышкина в другой город, а в Перми продолжать репетировать? Но все уже готово. И в другом городе Зайковых, наверное, не будет…

Ехали в Пермь в подавленном настроении.

⠀⠀

⠀⠀ 24 ⠀⠀

Прибыли в Пермь рано утром. У вокзала нас ждал старенький автобус. Тряслись в нем, глазели вокруг, не отрываясь от окна. На всем пути следования от вокзала до цирка не увидели на стенах домов и на заборах ни одной цирковой афиши.

— До открытия цирка целых семь дней, — сказал Колька. — Не успели расклеить. Не все еще потеряно.

В фойе цирка были разложены на полу огромные фанерные щиты. Художник в перепачканном красками комбинезоне трудился над ними, изображал фрагменты номеров ведущих артистов. Щит с Чаплином, в уже законченном виде, стоял у стены. Я с тоской взглянул на Кольку.

— Не беда, — успокоил он, — ведь еще не повесили щит на фасаде. Иди к директору, упади на колени…

С отчаянной решимостью вошел я в кабинет директора. За письменным столом сидел полный человек. Мелькнула мысль: толстые добрее. Директор вопросительно смотрел на меня.

— Я коверный…

— A-а, Чаплин!

— Бывший Чаплин. Простите, ваше имя-отчество?

— Сергей Никитич.

— Сергей Никитич, у меня к вам огромная просьба.

— Садись… — показал он на стул.

Я сел и, задыхаясь от волнения, рассказал, какую большую и трудную работу проделали мы, превращая Чаплина в Глеба Колышкина, и что это перевоплощение не какая-то моя причуда, что оно поддерживается художественным руководством Центрального управления.

— Чаплин — это стандарт. Сколько их в конвейере! Вот и возникла острая необходимость создания иного коверного, современного. А вам, Сергей Никитич, будет принадлежать честь открытия этого нового коверного. И родится он в вашем цирке.

Моя взволнованность, искренность, видно, подействовала на толстяка. А может, больше всего подействовало упоминание о поддержке художественного руководства Центрального управления. Директор подумал, пожевал губами и сказал:

— Иди в фойе, взгляни, намалевал художник Чаплина или нет?

— Щит готов, — уныло сказал я.

— Вот видишь. И афиши заказаны, сегодня привезут.

— А может, еще не готовы?

— Может, все может… — пробормотал директор и снял телефонную трубку.

Он позвонил в типографию, спросил, готовы ли афиши. Получив ответ, положил трубку и развел руками:

— Заканчивают. Ничем, брат, помочь не могу.

Меня осенило.

— Сергей Никитич, а ведь можно заказать полоски… бумажные полоски, на них напечатано: Глеб Колышкин. И этими полосками заклеить на афишах Чаплина.

— Полоски-то можно… Но лишний расход. Правда, небольшой. А вот художнику кто платить будет, щит ведь готов?

— Художнику я сам заплачу, договорюсь с ним, вы не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь, но афиш двести штук, кто эти самые полоски наклеивать будет? А утром афиши должны уже висеть в городе.

— Мы наклеим, я и мои друзья. Все будет в лучшем виде, не беспокойтесь.

Директор крякнул:

— Ох эти мне новаторы! Понавыдумывают, а я потакай. А откажи — обвинят в косности. Ретроград! Не поддержал творческие начинания молодежи…

Директор снял трубку, снова позвонил в типографию и заказал полоски с Глебом Колышкиным.

Я вылетел из кабинета в фойе и рассказал все Зайковым.

— Побегу за крахмалом, — забеспокоилась Ира.

— За чем? — не понял я.

— Полоски-то крахмалом наклеивать легче всего.

Художник оказался славным малым: узнав о наших делах, взял немного, только за краски.

Афиши и полоски привезли в цирк к концу дня. Мы устроились в красном уголке. Ира принесла разведенный крахмал и три зубных щетки. Ловко размазав крахмал на полоске щеткой, она наклеила полоску на первую афишу. Получилось что надо. И работа закипела…

Часа через два Чаплин был похоронен на всех афишах. Устало разгибая спины, мы вышли во двор цирка размяться и подышать свежим воздухом.

По двору ходили рабочие со скребницами и ведрами в руках. Они набирали воду из колонки, стоявшей в конце двора, и шли в конюшню чистить лошадей. Двор прорезала неглубокая канава. Выполняя роль мостика, через канаву был переброшен уже ненужный щит с Чаплиным. Рабочие равнодушно шагали по щиту, наступали Чаплину на лицо, оставляя грязные следы на его костюме.

— Вытаптывают мое прошлое, — пробормотал я.

Было грустно, и тревожило будущее.

Ночью, как всегда, когда волновался, спал плохо. Утром вскочил рано и кинулся в цирк. Колька с Ирой были уже там. Сразу стало легче. Я не отходил от них ни на шаг; помогал им распаковываться, устанавливать турники. И обедали вместе, в столовой, а потом гуляли до вечера, знакомились с городом. Город рабочий, дымный, особенно в заречной его части, где крупный металлургический завод. Вечером зашли в кино, в который раз посмотрели «Веселых ребят».

Но когда разошлись по домам и я остался один, настроение снова упало. Опять ночью не спалось, и утром, чуть свет, бежал в цирк. Снова и снова репетировал под неустанным наблюдением Зайкова, повторял все репризы.

Семь дней до открытия цирка прошли в напряженном, тревожном ожидании. В день открытия узнал у инспектора манежа: программу начинает эквилибристка на проволоке Маша Планетти. Вот кстати! Значит, свое выступление начну репризой «пародия на эквилибристку».

Номер Зайковых стоял в программе во втором отделении, поэтому все первое отделение они могли сидеть на местах и видеть мое творческое преображение.

Вечером Ира загримировала меня, Колька помог одеться и привязал тесемкой кольцо к подошве моего ботинка. Они придирчиво осмотрели мой вид и пожелали «ни пуха ни пера!» А у меня не было сил даже послать их к черту.

Представление началось. Вот закончила свое выступление Маша. Мой выход. Я перед зрителями. Приветственно поднял шляпу, как когда-то поднимал котелок. Где же смех, аплодисменты? При появлении Чаплина они всегда были. Да, стрижка купонов с капитала, нажитого Чаплиным, кончилась. Творческий капитал наживать уже должен был клоун Глеб Колышкин. А тут еще этот директор… Стоит в проходе, как памятник, сложил руки на груди и смотрит на меня во все глаза.

Я достал из кармана веревку и стал раскладывать ее на ковре. Когда продергивал конец веревки сквозь кольцо, руки дрожали. Стал скользить по веревке, отчаянно балансируя. Над Чаплиным здесь всегда смеялись, сейчас смеха не было. Это настолько выбило меня из колеи, что я сделал лишний шаг, и веревка выскользнула из кольца. Нагибаться и опять заправлять веревку в кольцо было бы слишком заметным. Да к тому же инспектор уже стоял около меня. Он достал повязку и завязал мне глаза. Что мне оставалось делать? Я пошел, как прежде, прямо по ковру, отчаянно балансируя, сорвал повязку и, как прежде, обнаружил обман. Конечно, наподдал ногой униформиста, он наподдал меня, я привычно взвился вверх и упал на спину. Вскочил, погнался за униформистом и, запутавшись в веревке, полетел лицом в опилки. Вот теперь зрители засмеялись.

Убежав за кулисы, схватился за голову. Что я наделал? Вот вам и клоун с достоинством… Опять пинки, опять каскады…

Во второй паузе начал было исполнять намеченную репризу и вдруг оборвал ее: показалось опять — никто не смеется. Растерялся, и начался какой-то кошмар. Снова превратился в Чаплина, вот уже получил пинок и «залепил» каскад. Дальше все шло как в страшном сне. Раздвоение личности. Словно в каком-то припадке метался я от Глеба Колышкина к Чаплину и обратно. Все намеченное было скомкано, все смешалось, зрители где смеялись, где недоумевали.

В антракте влетел в гримировочную, сел перед зеркалом, обхватив руками голову. Щеки пылали, лицо пошло пятнами, проступившими даже сквозь грим.

Скрипнула дверь. Я не решился обернуться. Ира оперлась руками на спинку моего стула. Через зеркало я видел ее глаза. Не было в них ни сострадания, ни сочувствия. Стыло презрение.

— Жалкий трус! — сказала она наконец. — Мы и не предполагали, что ты такая тряпка. Тебе не стыдно?

— Мне никогда еще не было так стыдно, как сейчас, Ирка, — пробормотал я. — Что же теперь делать?

— Надевай костюм Чаплина и продолжай разыгрывать униженного человечка.

— Мне сейчас не до шуток, Ира…

— Представь себе, нам тоже.

— Ну так как же быть?

— Дотяни как-нибудь этот эклектический бред до конца представления, — сердито сказал Колька, — а завтра возьми себя в руки.

— А если и завтра то же самое? Ведь нет… нет еще у меня правильного внутреннего состояния! Что может быть хуже — не смешной коверный!

— И все же надо твердо выполнять намеченное.

— До каких пор? Пока не выгонят из города?

— Пока не станешь смешным коверным.

Колька подсказывал единственно правильный выход. В самом деле, не возвращаться же к Чаплину? Отступать-то некуда.

Эклектический бред я дотянул кое-как. Колька с Ирой молчали. Ночь провел совсем без сна. Шарахался в мыслях из стороны в сторону.

Утром сел завтракать, еда не лезла в горло. Явились Ира с Колькой, веселые, будто вчера ничего не случилось. Шутили, смеялись. Затем гоняли они меня часа четыре кряду, повторяли все репризы.

Вечером вышел в манеж с твердой решимостью: будь что будет, но не отступлю от намеченного ни на шаг. Стыд перед друзьями оказался сильнее страха. Исполнял репризы довольно спокойно. Первую репризу «пародия на эквилибристку» исполнял безошибочно. Заранее приготовился: смеха не будет. Смех был. Пусть не гогот, как при падении лицом в опилки, пусть обыкновенный, нормальный, но смех был.

И в течение всего вечера зрители смеялись. Конечно, не так много, как «во времена Чаплина», зато вызвал смех, нс унижая себя и не теряя человеческого достоинства, клоун Глеб Колышкин.

Прошло еще два дня. Казалось, смех увеличился. Да и громче он стал. Я чувствовал себя все увереннее. И в последующие дни успех медленно, но нарастал.

Замелькали напряженные дни. Утром репетировали как бешеные, уточняли каждый мой шаг в манеже, перекраивали репризы, сокращали длинноты. А вечером проверяли на зрителях содеянное днем. С каждым выступлением возрастала моя уверенность.

Через несколько дней наша утренняя репетиция была прервана появлением у нас в комнате униформиста:

— Колышкин, давай в цирк, директор вызывает…

Мы было удивились: зачем это? Потом решили — будет хвалить.

Я вошел в кабинет директора в радужном настроении. Но сразу убедился, поторопились мы с оптимистическими выводами. Директор, не поздоровавшись, заговорил тоном прокурора:

— Хотел я, Колышкин, после первого же представления отправить тебя в Москву на расправу, но нашлись у тебя защитники. И кто! Уважаемые старые артисты! Убеждали меня, что был ты неплохим Чаплином. И уговорили. В программе я тебя оставляю, но сегодня же надень костюм Чаплина, понял? А не то… — Директор показал на телефон, стоявший перед ним на письменном столе: — Я вот жду, заказал разговор с Москвой. Так что давай ответ сейчас: или ты Чаплин, или…

Дать ответ директору я не успел: зазвонил телефон. Директор схватил трубку.

— Москва, да?! — заорал он, как кричат все разговаривающие по междугородному телефону. — Соедините меня с управляющим!.. Хорошо, жду… — Не отнимая трубки от уха, директор повернулся ко мне: — Ну так как?

— Никак, — пожал я плечами.

— Пеняй на себя, — сказал директор и вдруг снова закричал в трубку: — Алло! Это кто у телефона? А-а, товарищ Кравцов, здравствуйте! Мне бы управляющего… Да вопрос-то вот какой: надо срочно менять коверного… Потому что самовольничает… перестроился из Чаплина в Колышкина… Две недели уже отработал… Да никак… Я считаю, должен он работать Чаплиным… Как он считает? Позвать? Да вот он, сидит тут у меня…

Директор протянул мне трубку.

— Здравствуйте, Борис Петрович!

— Здравствуйте, Глеб Колышкин! — раздался в трубке знакомый голос. — Ну, как дела?

— Сначала плохо было, теперь налаживаются.

— Налаживаются? Очень хорошо! Я дал задание репертуарному отделу, чтобы подобрали, вам две-три сатирические сценки. Скоро получите их. Если не подойдут, пишите, подберем еще что-нибудь.

— Спасибо, Борис Петрович!

— Может, еще какая-нибудь помощь нужна?

— Нет, нет, все в порядке.

— Ну, желаю успеха! Передайте трубку директору.

Я передал. Директор приложил трубку к уху, и скоро лицо его покраснело.

— Но позвольте!.. — закричал он и, спохватившись, зажал трубку ладопыо. Сделав страшные глаза, крикнул мне: — Бывай!..

Домой летел пулей. Колька с Ирой бросились ко мне. Я разыграл в лицах сцену в кабинете. Мы дружно смеялись, и весь этот день хорошее настроение не оставляло нас.

Сатирические сценки, обещанные Борисом Петровичем, вскоре пришли в цирк на мое имя. Мы с Колькой ухватились за бандероль, лихорадочно срывали обертку: не терпелось узнать, что там. Оказалось, ничего хорошего. Сценки многословны, а главное, уйма в них действующих лиц. Они явно были рассчитаны на какой-то клоунский коллектив.

— О чем думают эти деятели там, в репертуарном отделе? — возмутился я.

— О том, чтобы доложить Борису Петровичу: задание выполнено! — насмешливо фыркнула Ира.

— В общем, с сатирой подождем, — вздохнул я.

— Ну почему же? — сказал Колька. — На бога надейся…

Я с удивлением посмотрел на него:

— Думаешь, осилим?

— Не боги горшки обжигают…

— Да не тяни ты! — нетерпеливо перебила его Ира. — Боги, не боги… Есть уже у него две сценки.

Колька смущенно мялся:

— Это, конечно, не шедевры…

— Вот тягомотчик! — воскликнула Ира. — Я расскажу. Первая сценка — «Девушка и хулиган». К девушке пристает хулиган, а она, оказывается, мастер спорта. Что происходит дальше, догадаться не трудно. В финале хулиган, спасаясь от девушки, скрывается в мусорном ящике.

— Позвольте, друзья, хулиган — это я, а кто девушка?

— На первых порах Ира подыграет. А дальше уговаривай каждый раз какую-нибудь акробатку.

— Это сложно…

— Тогда женись, Глеб, — подмигнула мне Ира. — Есть кандидатура…

Я тоже подмигнул Ире:

— Я где-то слышал, что женятся-то по любви.

— Что ты! Мы вон с Колькой женились по расчету: две зарплаты в один карман…

— Болтунья! — крякнул Колька. — Отвлеклись мы, братцы… Вторая сценка — «Докладчик-водолей». На манеже трибуна, на трибуне огромный, с ведро, графин с водой и стакан. Докладчик начинает свой доклад, бормочет что-то невнятное, изредка громко вырываются отдельные фразы: «постольку-поскольку», «на сегодняшний день», «в общем и целом». В паузах выпивает по стакану воды, пока не доканчивает весь графин. Когда уходит, из головы у него во все стороны фонтанчиком бьют струйки воды…

Я усмехнулся:

— Выпить ведро воды? Утопить меня хочешь?

— Не волнуйся, все продумано. В дне стакана дырка, вода уходит в трибуну. А струйки? Это просто. На голове будет парик, под ним сеть тоненьких трубочек, все они сходятся в одну. В кармане пиджака резиновая груша; нажмешь, и струйки брызнут как живые.

Ну и фантазер Коляй!

— С докладчиком все более или менее ясно, — сказал я. — А вот «девушка и хулиган» — это только схема, Коляй. Тут много вопросов: где происходит действие — на дворе, на улице? В какое время — днем, вечером? И как доказать, что эта девушка спортсменка? Может, она просто здоровенная тетя?

— Да, Глеб, это только схема. Вот и давайте…

— …покумекаем, — насмешливо сказала Ира.

— Посоображаем, — ответил Колька сердито. — Действие происходит, конечно, на улице.

— А ящики для мусора обычно стоят во дворе, — возразила Ира.

— Бывает и на улице, — отрезал Колька. — А то, что это улица, докажет уличный фонарный столб, который мы поставим в манеже рядом с мусорным ящиком. И хорошо, если фонарь будет зажжен — значит, дело происходит вечером.

— А как же все-таки доказать, что девушка — спортсменка? — спросил я.

Колька задумался. И надолго. Мы с Ирой терпеливо ждали.

— Есть! — наконец воскликнул Колька. — Вечер отменяется. Вы извините меня за пристрастие к пляжной тематике, но действие будет происходить ясным солнечным днем именно на пляже, где вполне уместны и фонарный столб, и ящик с крупной надписью «Для мусора». Девушка появляется в купальном халате и с полотенцем на плече. Хулиган, приставая к девушке, хватает ее за полу халата. Девушка, вырываясь, оставляет халат в руке хулигана. Вот тут-то и выявится спортсменка: на девушке будет купальник с вышитой на груди эмблемой общества «Динамо».

— Это мне нравится! — закричала Ира.

— Мне тоже, — сказал я. — Только хотелось, чтобы девушка из халата не вылезала, а он с нее именно был сорван. Тем больший эффект будет от появления спортсменки.

— Об этом не беспокойтесь, — сказала Ира. — Халат оборудую кнопками: и плечи и рукава. Сдернут он будет мгновенно. И тут уж гнев спортсменки вполне оправдан, тут уж она имеет моральное право развернуться вовсю! — Вот где я использую твои каскады, Глеб, на все сто!

Составить разгромные акробатические комбинации взялся, конечно, Колька, он в этом деле уже достаточно поднаторел. Возникли споры вокруг финала сценки.

— Ну прыгну я в мусорный ящик, а дальше что? Девушка уйдет в боковой проход, униформисты неторопливо унесут ящик… Неинтересно.

— В театре дали бы занавес, вот и финал, — сказал Колька.

— И в цирке есть занавес, — сказала Ира, — только световой. Выключи весь свет, в темноте униформисты унесут ящик, вот и финал.

— Не то, — вздохнул Зайков. — Нет, тут надо…

— …покумекать, — опять поддразнила его Ира.

— Перестань, Ирка! — поморщился Коля и вдруг засмеялся: — Ой, братцы, вот неожиданное озарение! Какую интересную историю я вспомнил! Где-то у Марка Твена описан такой случай. В маленьком американском городишке местный почтмейстер получил срочную телеграмму на имя губернатора городишка от самого президента. Потрясенный почтмейстер выскочил из почтового отделения, прыгнул в проезжавший мимо старенький кабриолет и крикнул кучеру, что заплатит ему вдвое, если он погонит лошадь во весь дух и до дома губернатора будет мчаться, не обращая по дороге внимания ни на что. Кучер погнал, да так, что на первом же ухабе от сильной встряски дно у кабриолета отлетело, и почтмейстер бежал всю дорогу внутри кабриолета, потому что кучер, по уговору, не обращал никакого внимания на вопли почтмейстера.

— Понял! — захохотал я. — Мусорный ящик будет без дна?

— И ты, находясь внутри ящика, унесешь его на своих плечах, — торжествуя, сказал Колька. — Ловко придумано, а?

— Поклон тебе до земли, Коляй!

— Стойте! — вдруг закричала Ира. — А все-таки последнюю точку ставлю я. Когда Глеб прыгнет в ящик, я захлопну крышку и усядусь сверху с видом победителя. И Глеб унесет меня за кулисы вместе с ящиком.

Колька посмотрел на Иру с удивлением, переходящим в восхищение.

— Ай да Ира! Ну спасибо!.. — И обратился ко мне: — Выдюжишь?

— Лопну, а унесу! — воскликнул я.

— Ящик можно сделать легкий, из тонкой фанеры, — сказал Колька.

— Можно, это не проблема, — сказал я. — А вот где взять денег на всю эту уйму реквизита и костюмов?

— Надо сделать за счет цирка. Иди к директору.

— Хо-хо! Он до сих пор не здоровается со мной.

— Таких учить надо. Скажи, сценки присланы Центральным управлением; он же видел бандероль, а какие в ней сценки, он не знает.

— На что толкаешь? Ну, если только ради святого искусства…

Я вошел в кабинет директора без всякой уверенности.

— Здравствуйте, Сергей Никитич!

Директор нахмурился:

— В чем дело, Колышкин?

— Дело-то вот какое. Есть у меня две сценки, нужно для них реквизит заказать.

— Заказывай, я тебе не мешаю.

— Это вы должны заказать.

— Ах это я должен? — «обрадовался» директор. — А из каких фондов?

— Значит, не можете?

— Не могу, голубчик, никак не могу, — ехидно улыбался он.

— Понимаете, Сергей Никитич, сценки-то присланы из Москвы, из Управления. Придется звонить туда.

Улыбка мигом исчезла с лица директора.

— Погоди, не суетись. Сразу уж и звонить… Какой там реквизит?

— Уличный фонарный столб и мусорный ящик, это для одной сценки. Для другой трибуна и графин…

— Это все?

— Еще парик для меня и костюм для партнерши.

— Это кто же такая?

— Жена Зайкова, Калиновская.

— Та-ак, — ухмыльнулся директор, — друзья-товарищи? И конечно, скажете, за участие в сценках ей отдельно платить надо? Нет у меня такого приказа.

— Что ж, — вздохнул я, — придется ей выступать бесплатно.

Это хоть как-то компенсировало директора за его вторичное поражение.

— Вот что, — буркнул он, — принеси список, что тебе нужно. Разберусь…

Реквизит был заказан. Колька не стал ждать, когда он будет готов, вцепился в меня, как клещ. Я был этому только рад. До отъезда друзей оставались считанные дни. Трудно мне будет без их помощи.

И опять репетиции утром дома, после обеда на манеже. Ежедневные. Бесконечные. До умопомрачения. У Кольки свой стиль работы; бывает, трудимся до вечера, а на другой день все отменяется. И нельзя с ним не согласиться.

Приносит новый вариант, он явно лучше прежнего. Этот фанатик мог поднять меня с постели в пять утра, чтобы сообщить еще об одном новом варианте.

Когда получили реквизит, сценки уже были отрепетированы. Решили показать их зрителям в один вечер. В этот день на Кольке лица не было. Я почему-то не волновался. Закалился, что ли, в прежних переживаниях. А может, потому, что в сценке «Девушка и хулиган» выступал не один.

Вечером на представлении решили пустить эту сценку первой.

Я вышел в манеж в полосатой тельняшке, узких брючках и в маленькой кепочке с хвостиком наверху. В углу рта дымился окурок. Стоял у столба и покуривал. Ира появилась из бокового прохода в ярком цветастом халате и с махровым полотенцем на плече. Я преградил ей дорогу и не давал обойти себя. Хотел обнять, но она проскользнула у меня под руками и чуть не убежала. В последний момент ухватил ее за халат, и он был сдернут с Иры мгновенно.

Как великолепно, как внушительно выглядела Ира в купальнике с эмблемой общества «Динамо»! Она скрутила полотенце жгутом и грозно двинулась ко мне. Ох, как расправилась она со мной, орудуя полотенцем! То и дело сцеплялись мы в акробатических комбинациях, придуманных Колькой, Ира швыряла меня на ковер, то на спину, то на живот. Вот где действительно пригодились мои взлелеянные каскады. Зал хохотал. И когда я, измочаленный и посрамленный, бросился бежать от Иры и, как было задумано, наткнулся на фонарный столб, то в ажиотаже так треснулся лбом, что искры посыпались у меня из глаз. В мусорный ящик влетел ракетой. Ира захлопнула крышку ящика и уселась на ней с видом победителя. Окрыленный успехом, удесятерившим мои силы, я легко поднял ящик с Ирой и трусцой засеменил с манежа. Фанерные стены ящика не могли заглушить пушечных аплодисментов зрителей.

За кулисами мы с Ирой, раскрыв рты, с изумлением смотрели друг на друга, обалдев от радости. Вот так успех! И получилась не какая-то короткая сценка, получился целый законченный акробатический номер, да еще с сатирическим сюжетом.

Сценка «Докладчик-водолей» тоже прошла с успехом.

На другой день мы с Колькой и с Ирой ходили по цирку гордые, с высоко поднятой головой. Я был на седьмом небе.

Сатирические сценки! Это же золотая жила, которую буду теперь разрабатывать всю жизнь. В них мысль, содержание. Мое творчество сразу приобрело значительность.

Это было так заметно, что даже директор, зайдя через дня два за кулисы, хмуро спросил:

— Скоро Калиновская уедет, кто у тебя будет партнершей?

— Уговорю какую-нибудь акробатку из новой программы.

— Думаешь, будет она работать бесплатно?

— Не знаю… тогда придется снять сценку.

— Опять горячишься! — поморщился директор. — Запрошу Центральное управление, пусть разрешат оплачивать партнершу.

Печальным было расставание с друзьями. Проводил их на вокзал, И хоть мы с Колькой мужчины, прощаясь, не удержались, расцеловались. Колька не протестовал, даже когда я крепко поцеловал Иру.

Долго махал я рукой вслед уходящему поезду. Он, набирая скорость, быстро удалялся, пронзительно, надрывно крича и оставляя шлейф густого черного дыма, вырывавшегося из паровозной трубы. Поезда уже не было видно, а я все стоял и с грустью смотрел, как остатки дыма медленно растворяются в голубом безоблачном небе.

Вместе с остатками дымного шлейфа растворилась и моя грусть. Уже радостно думалось; какое это огромное счастье — иметь верных, надежных друзей! Нет, не такой уж я невезучий…

⠀⠀

⠀⠀ 25 ⠀⠀

Мелькали города: Челябинск, Харьков, Ростов, и вот сейчас зимний сезон в Туле. Окреп клоун Глеб Колышкин. Окреп творчески настолько, что стал предметом дискуссий среди артистов цирка. У меня уже появились последователи. Дрогнули ряды заграничных «масок». Друзья-техникумовцы слали мне поздравления. Да теперь и не редкость встречи с ними. Вот и здесь, в Туле, неожиданная встреча.

Я сидел вечером в своей гримировочной после выступления в первом отделении взмокший, усталый. Антракт казался коротким. Отдохну ли?

Сзади потянуло сквозняком, кто-то отворил дверь. Недовольно обернулся. На пороге стояла Воронкова.

— Алька! — поразился я.

Вскочил, обнял Алю, даже поцеловал, оставив на ее щеке красный след грима. Засуетился, взял у нее чемодан, сунул ей в руки кусок лигнина^[5], чтобы стерла со щеки грим. Это бурное проявление радости служило дымовой завесой, за которой пытался скрыть смущение. Ведь все еще не ответил на ее последние письма.

— Садись, Аля, рассказывай… А почему с чемоданом?

— Только что с вокзала и вот… прямо к тебе.

— Какая честь! Уж так по мне соскучилась?

— Умираю от тоски!.. А если серьезно, надо кое-что передать тебе.

Аля открыла чемодан и подала мне небольшую коробку:

— От твоей мамы. Встретила ее в Управлении.

— Зачем она там? — удивился я.

— Узнавала, куда тебя отправят после Тулы.

Стало стыдно. Мама писала мне регулярно, я отвечал не всегда.

В коробке лежали теплое белье, шерстяные носки и несколько носовых платков. Сверху записка: «У нас ничего нового. Все здоровы…» Слава богу, дома все хорошо.

— Где ты получила эту посылку?

— Заходила к вам.

— С ума сойти! Ну, как там у нас? Как выглядит отец?

— Отца не было дома. Елена Васильевна предложила мне переночевать у них.

— Надеюсь, ты воспользовалась?

— Нет, ночевала у Иры с Колькой. Колька поступил в ГИТИС, на режиссерский…

— Знаю. Жора тоже в ГИТИСе. Колька мне писал… Вот только не понял я, почему Роберт не поступил. Провалился на экзаменах, что ли?

— Он и не сдавал. Перенес на будущий год. Надо же устроить Шурочку Клименко. Роберт делает ей воздушный номер на трапеции.

Помолчали.

— А как ты попала в Тулу? В афише тебя нет.

— Выпросила этот город.

— Зачем?

Она смотрела насмешливо:

— Чтобы выяснить, почему ты не отвечаешь на письма.

— Руби, Аля, мою голову с плеч…

— Дождешься!.. Но пока хочу посмотреть на тебя… нового.

Она взяла меня за руку и повернула к свету. Я оживился:

— Да, Аля, Чаплин тю-тю!

— В конвейере много говорят об этом.

— Что именно?

— Разное…

Аля встала.

— Ну, пойду посмотрю, каков ты на манеже.

— Подожди, звонков еще не было.

— Сначала зайду к директору. Надо же устроиться на квартиру.

Она ушла.

Когда представление кончилось и я уже разгримировался и переоделся, появилась Аля. Не терпелось услышать ее мнение. Слаб человек, приятно слушать лестные мнения.

— Мне понравилось, Глеб. Смешно и в то же время как-то… благородно, что ли. Сказать по совести, опасалась я. Смотрела на тебя здесь в гримировочной и сомневалась… Внешне ты совсем не смешной. Даже симпатичный…

— А кто это выдумал, что клоун должен быть искаженным? Я твердо убежден, клоуну просто необходимо обаяние.

— Теперь не спорю. Ты это доказал.

— Ну ладно. Спасибо за комплименты… Как устроилась с квартирой?

— Никак. Куда же мне теперь, ночью-то, а? Может, ты меня приютишь?

Я страшно покраснел:

— Хорошо, но…

— Да не волнуйся, шучу я! — рассмеялась Аля. — С квартирой устроилась.

— Проводить тебя? — с облегчением вздохнул я.

— Не надо. Меня ждет экспедитор.

⠀⠀

Утром проснулся рано. Почему-то с радостной мыслью: приехала Аля! Будем вспоминать нашу жизнь в техникуме. И тут меня вдруг озарило: вот с кем можно исполнять сценку «Девушка и хулиган», с Алькой!

Вопреки предположениям Зайкова, дело с партнершами никак не налаживалось. Сценка выросла в целый номер, и для освоения его требовалось много репетировать. Не каждая акробатка соглашалась на это. А те, кто соглашались, стеснялись своей актерской беспомощности. Сразу не получалось, а разве мог заставить репетировать долго? Вот Алю можно… по дружбе.

Когда пришел в цирк, Аля сидела на местах и скучала. Не могла репетировать; ее лошадь была еще в дороге.

Подсел к Але, рассказал ей о сценке. Аля страшно обрадовалась:

— Что же ты вчера не сказал? Начнем сейчас же…

Начали репетировать. Как Аля старалась! А получалось плохо. С акробатикой-то она справлялась. Плохо было с актерской игрой. Аля прямо вылезала из кожи, а все не то. У меня уже опускались руки, но я продолжал репетировать, не хотел огорчать Алю. Наконец сказал:

— На сегодня хватит…

Аля виновато смотрела на меня:

— Не отчаивайся, Глеб. Вот увидишь, я добьюсь.

И нельзя было не верить ей — так она старалась.

Теперь каждое утро, вскочив, бежал в цирк. Лошадь Али уже прибыла, и, как бы рано я ни приходил в цирк, Аля уже мчалась на лошади, отчаянно гикая. Конные номера, как правило, репетируют раньше всех.

Отрепетировав свой вольтиж, даже не остынув, Аля принималась за сценки. Медленно, но дело все же подвигалось.

И вот через несколько дней премьера. Перед выходом в манеж Аля стояла за кулисами, изнемогая от страха, то бледнея, то покрываясь красными пятнами.

— Знаешь, Глеб, мне легче двадцать раз откатать свой вольтиж, чем один раз исполнить эту сценку.

А сценка прошла почти с прежним успехом. Конечно, получилось не так ярко, как с Ирой Калиновской, но тоже неплохо. Публика хохотала. Аля была в восторге.

— Ну, не ожидала я, Глеб, вот здорово! Давай отрепетируем еще что-нибудь?

У меня уже давно наметилась новая сценка: «Клоун и модница». В этой сценке модница, следуя советам клоуна, нелепо наряжаясь и раскрашиваясь, сама постепенно превращается в клоуна. Внешне Аля вполне подходила на роль модницы, но создать такой образ, почувствовать себя модницей Але было тем более трудно, что в жизни она никогда ею не была. Сколько Аля ни старалась, дело не клеилось.

И я решил: сизифов труд… зря надрываемся. Допустим даже, произойдет чудо, мы осилим эту сценку. Но когда? Сезон-то кончается. Ну, сыграем раз-другой, а дальше? Жди, когда снова встретимся с Алей в каком-нибудь городе…

И тут подумал: а зачем ждать встречи, когда можно не расставаться. Написать в Управление: так, мол, и так, нужна партнерша.

Поделился этой мыслью с Алей. Как она обрадовалась, но тут же помрачнела:

— И не пытайся, Глеб, не разрешат….

— Почему? — возмутился я. — Ведь из-за отсутствия партнерши гибнет интересная сценка…

И я написал начальнику конвейера подробное письмо.

Теперь репетиции с Алей приобрели перспективу, появилась надежда — репетируем не зря. Репетировали каждый день азартно, с полной отдачей сил и времени, а дело подвигалось плохо. Роль Али в этой сценке была куда сложнее, чем в первой. Здесь требовалось настоящее актерское мастерство. Бедняжка Аля, как она негодовала на себя, на свою актерскую беспомощность! И я прекратил репетировать сценку, стал заниматься с Алей актерским мастерством, начиная с азов, с простейших этюдов.

Аля так увлеклась этими занятиями, что я уже был не рад. Занимались с раннего утра и чуть не до обеда. Обалделые, вырывались из цирка подышать свежим, уже весенним воздухом, отвлечься от выдуманных персонажей, потолкаться среди живых людей.

Туляки народ знаменитый. Живут тут известные оружейники и создатели прославленных на всю Русь великую, да и на весь мир, самоваров-самопалов.

Обедали мы в облюбованной холостыми циркачами столовке с громоздким названием фабрика-кухня. Громадный, как цех, обеденный зал, огромное скопление алюминиевых тарелок и легко гнущихся алюминиевых ложек и вилок. Шум и грохот как на фабрике. Здесь кормилось огромное количество рабочих, строивших неподалеку металлообрабатывающий завод.

С Алей было легко. Несмотря на свою незаурядную внешность, она не стала ни кокетливой, ни жеманной, оставалась простой и естественной. Все дни мы проводили вместе. Побывали в Ясной Поляне, ходили в кино на дневные сеансы, не пропустили ни одного нового фильма. А в выходные дни шли вечером в театр.

Сначала попали в Театр рабочей молодежи — ТРАМ. Зрителей было мало. Оно и понятно. Хоть пьеса на сцене о любви, дружбе и прославляла нравственную чистоту, бескорыстие, но как-то все это чересчур лобово, задорно, шумно. Не было полутонов, переживаний, размышлений. Слишком навязчиво определялось, что хорошо и что плохо. И режиссерские приемы какие-то плакатные, как в «Синей блузе» или «Живой газете», которые я видел еще мальчишкой в районном комсомольском клубе. Не понравился и Але ТРАМ.

— Трам-тарарам, трескучая агитка!.. — смеялась она.

Зато в местный драмтеатр попасть было трудно, туда народ валом валил. Там мы смотрели новинки советской драматургии: «Любовь Яровую» и «Бронепоезд 14–69».

— Здесь живые люди… — сказала Аля.

С ней было не скучно. Она оказалась начитанной. В трудные детдомовские годы жадно хватала книги, зачитывалась, уходила от тяжелых будней.

Я привык к Але, привык к тому, что она все время рядом. Не было у меня сейчас друга ближе, чем Аля. Уже с тоскою думал: неужели расстанемся? Что-то молчит начальник конвейера…

Однажды Аля пришла ко мне в гримировочную на занятия в новом крепдешиновом платье василькового цвета. Оно ей очень шло, но открыто похвалиться этим она не решалась, все ждала, когда это сделаю я. Поминутно поправляла оборки на платье, искоса посматривая на меня.

— Ты сегодня какая-то не такая, — удивлялся я.

С трудом сдерживая смех, расхваливал ее прическу, туфли, даже чулки и ни словом не заикнулся о платье. Забавно было видеть, как раздувались от обиды Алькины ноздри и сердито поджимались губы.

В гримировочную заглянула секретарша.

— Колышкин, зайдите к директору, есть новости…

Наконец-то! Я вылетел из гримировочной и кинулся за долгожданными новостями.

— Поздравляю, Глеб! — широко улыбался директор, — Открываешь летний сезон в Ленинграде. И еще есть тут тебе письмо из Центрального управления.

Наскоро поблагодарив директора за приятные новости, выскочил из кабинета. Сгорая от нетерпения, тут же у дверей вскрыл конверт.

Начальник конвейера писал: Ленинград — это только этап. Этап трудный. Хорошо, если выдержу экзамен, тогда… Москва. В конце письма сообщал: Воронкова утверждена моей партнершей.

Ура! Отныне путешествуем с Алей вместе.

Ворвался в гримировочную. Аля сидела на багажном ящике.

— Алька, Ленинград!..

Аля вздрогнула:

— А я куда? Ты не спросил?

— Спросил, конечно… ты в Иркутск.

Глаза Али потемнели, она опустила голову. Разыгрывать ее дальше было бы безжалостно.

— Читай! — сунул ей в руки письмо начальника конвейера.

Аля читала безучастно, но когда дочитала до конца, то сначала смотрела на меня широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. И вдруг охнула, спрыгнула с ящика и, прижав письмо к груди, стала скакать на одной ноге, как маленький ребенок, и кричать во все горло:

— Мы партнеры! Мы партнеры!..

Невозможно было равнодушно смотреть на это бурное проявление искренней радости. Алька, Алька, друг мой преданный! Да, мы теперь партнеры. Как хорошо все складывалось. Нет, определенно я везучий!

⠀⠀

⠀⠀ 26 ⠀⠀

Ленинградский цирк-шапито разместился в Таврическом саду. По календарю еще весна, а погода совсем летняя. Солнце, яркое, горячее, доброе, как заправский иллюзионист, совершило чудо: за считанные дни окрасило в зеленые тона парки, сады, дворы, расцветило клумбы.

В воскресенье открытие цирка. Воскресный Таврический сад, переполненный народом, весело гудел. Работали многочисленные аттракционы: американские горы, всевозможные карусели и неизбежная комната смеха. Оттуда неслись отчаянный визг, вскрики и хохот.

Мы с Алей волновались. Ленинградская публика! Еще в Туле артисты пугали: тяжелая публика, разборчивая. И не выходили из головы слова из письма начальника конвейера: «Ленинград — трудный этап…»

Успокоил инспектор манежа Ленинградского шапито:

— Да-a, Ленинград — тяжелый город для коверных, зрители требовательные, много старых интеллигентов… Но летняя ленинградская публика легче зимней, веселее, приезжих много.

Все же тревожное, щемящее сердце чувство не покидало нас до самого начала представления.

Оказалось, зря мы переживали. Летняя публика в самом деле была веселой и активной. А может, клоун Глеб Колышкин действительно окреп. В общем, работалось легко. И на другой день тоже, и на третий. Большой успех имели сатирические сценки.

И потекли дни, началась обычная цирковая жизнь. Утром Аля репетировала свой вольтиж, я подновлял реквизит, вспоминал, какие неточности допустил вчера, исполняя ту или иную репризу и снова, в который раз, повторял эту репризу, устраняя неточности. Затем мы занимались этюдами, импровизацией. Днем гуляли по городу.

Мы с Алей в Ленинграде впервые. Конечно, отдали дань главным достопримечательностям города. Побывали в Эрмитаже, в Русском музее, на квартире Пушкина. Взбирались на Исаакий и подолгу простаивали у Медного Всадника.

Мне нравилась способность Али удивляться. Эта способность порождала любознательность. Наверное, поэтому не ослабевало увлечение Али чтением. Она записалась в библиотеку и не проходила мимо многочисленных ленинградских букинистических магазинов. Вскоре приобрела прекрасно изданные «Анну Каренину» и «Кола Брюньона» с иллюстрациями Кибрика.

И все же в эти, казалось, безоблачные дни нет-нет да и врывалась тревога: выдержу ли до конца ленинградский экзамен? Правда, все говорило за то, что выдержу. Значит, не исключено — впереди Москва. И опять тревожная мысль: уж очень длинный зимний сезон в Москве. За себя не волновался: реприз накопил много, есть и сатирические сценки. Беспокоила Аля, ее вольтижа определенно не хватит. Участие в одной сатирической сценке тоже не выход из положения. Хорошо бы ей иметь еще один самостоятельный номер. В техникуме она репетировала «каучуковые» трюки. Можно ли из них сделать полноценный номер? Тут есть над чем подумать…

Но думать не пришлось, все решило появление в Ленинграде Роберта Загорского. Роберт с Шурочкой Клименко прибыли в Ленинградский цирк-шапито в середине сезона. Кроме своего основного номера, они привезли еще воздушный, где на трапеции работала одна Шура. Роберт осенью будет поступать в ГИТИС. Уже поступившие туда Колька с Жорой обещали его подготовить к экзаменам. Все шансы за то, что он поступит. Так или иначе, но он заранее позаботился о партнерше, сделал ей воздушный номер. Номер эффектный. Да, он расставался с Шурочкой благородно.

Мы были рады встрече с друзьями. Но наши отношения с Робертом не ограничились только этой радостью. Ох уж эти мне будущие режиссеры! Я для них как мед для мух. Много строгих суждений высказал Роберт о моей работе, настоял на переделке некоторых реприз. Затем предложил две репризы собственного изобретения. Ну и натерпелся же я! Это вам не самокритичный Зайков. Роберт — режиссер-диктатор. Приходил на репетиции с готовым решением и любую критику отметал категорически. Удивительно, но его репризы сразу же, как говорится, встали на место.

Разделавшись со мной, он взялся за Алю. Однажды услышал краем уха наш с Алей разговор о намеченном номере «каучук», и в глазах Роберта сверкнуло торжество археолога, наткнувшегося на богатейшее место раскопок. И «раскопки» начались. Уже через пару дней Роберт принес проект номера, видно навеянного ему сказкой Андерсена «Дюймовочка». Проект интересный, но предусматривал огромные затраты на реквизит. Опираясь на опыт прошлого, я рискнул обратиться к директору цирка с просьбой произвести эти затраты за счет цирка. К моему удивлению, директор не возражал — так ему понравился проект.

Долго искали мастерскую, которая взялась бы изготовить намеченный сложный реквизит. Нашел ее коренной ленинградец Роберт. И в дальнейшем он проявил себя как великолепный организатор. Каждый день заходил в мастерскую, консультировал, подгонял. Реквизит был изготовлен в кратчайший срок. Роберт торжествовал.

Начались репетиции. Их потребовалось не много. Трюковую часть номера Аля давно отрепетировала, ей надо было только привыкнуть к необычной площадке.

Дирекция цирка, посмотрев номер на генеральной репетиции, одобрила его и вставила в программу вечернего представления. Вечером и дирекция и все артисты высыпали на места смотреть, как примут номер зрители. Я маялся в проходе, дрожа и ежась от волнения. Рядом со мной стоял Роберт. Он был олимпийски спокоен и даже, неизвестно почему, презрительно улыбался.

Инспектор манежа, напрягая связки, громко объявил новый номер Али Воронковой, причем оснастил свое объявление хвалебными эпитетами: единственный в своем роде, оригинальный!..

— С ума сошел! — зашипел я. — Неуместная реклама! Ведь неизвестно, что получилось… И кто его просил?

— Просил его я, — сказал Роберт. — А ты, Глеб, я вижу, слаб в коленках.

Теперь стало ясно: презрительная улыбка Роберта адресовалась мне с моим волнением.

А в это время униформисты выкатили в темноте на манеж нашу гордость — небольшой стеклянный бассейн, остроумно сконструированный в виде низкой широкой чаши. В середине чаши плавал в воде огромный бутон иераспустившейся лилии. С первыми звуками прозрачной мелодии Грига «Весна» вспыхнули лучи прожектора, осветив бутон. Медленно раскрылись лепестки лилии. На дне бутона в легком хитоне сидела Аля. Водопад желтых вьющихся волос заливал ей плечи и спину. Эффектное появление Али вызвало овацию зрителей. Роберт смотрел на меня, снисходительно улыбаясь. Ожившая Аля исполнила на плавающих лепестках лилии свои «резиновые» трюки. Каждый трюк сопровождался взрывными аплодисментами.

Как и чем можно было отблагодарить Роберта за его неоценимую помощь? Пока что купили будущему студенту скромный подарок — портфель с серебряной монограммкой, в ней теплые слова благодарности. Портфель вручала Аля. Роберт было возмутился: «Ни за что не возьму!» Но, прочитав монограммку, растрогался и портфель принял.

Сезон в Ленинграде шел к концу. Уже проводили Шурочку Клименко с ее воздушным номером в Минск. Роберт уехал в Москву. Там решил снять комнату и начать готовиться к экзаменам.

Однажды мы с Алей шли по Невскому. Проходили мимо газетного киоска. Я взглянул на его витрину и вздрогнул. За стеклом киоска среди фотографий популярных драматических и киноартистов висела фотография паренька в лихо заломленной шляпе.

— Смотри, Аля, неужели это я?

— Конечно, — сказала Аля, — Читай внизу: «Клоун Глеб Колышкин».

Я долго не мог прийти в себя. Что это — признание? Да, не иначе… Во всяком случае, признание в Ленинграде. Если бы так в Москве!

Я спросил у продавца, показав на свою фотографию:

— Много у вас берут этих фото?

— Бывает… берут, — сказал продавец.

— Дайте мне штук… двадцать.

Продавец вытаращил глаза.

— У меня их всего-то десять штук.

Я забрал все. И, как ребенок, раз двадцать в день вытаскивал из кармана карточку и разглядывал ее с радостным восхищением.

С нетерпением ждали мы окончания сезона. Так хотелось в Москву!

Но однажды к нам с Алей за кулисы пришел директор цирка и торжественно объявил:

— Я дал запрос в Управление, чтобы вас оставили в Ленинграде на зимний сезон.

Он снисходительно похлопал меня по плечу и ушел, неся на лице улыбку щедрого волшебника. Мы растерянно смотрели ему вслед.

— Да-a, видно, ленинградский экзамен продолжится, — вздохнул я.

Мы уже привыкли к мысли, что еще сезон проведем в Ленинграде, как вдруг пришла авизовка: мы направлялись в Москву открывать зимний сезон.

Неудержимо скакали от радости, как глупые вислоухие щенки.

Встретились в фойе с директором, он прошел мимо не здороваясь. Но в чем же наша вина?

⠀⠀

⠀⠀ 27 ⠀⠀

Снова Москва! После долгой разлуки. И сразу же сувенир. С вокзала в гостиницу ехали новым видом транспорта, который иначе, как чудом, не назовешь. Метро! Ослепительное сверкание люстр, обилие света, мрамора… Подземная сказка! Вот так подарок москвичам! Да и приезжим.

И опять мне авансом оказан почет: дали номер в гостинице. Але — тоже.

В номере быстро побрился, помылся, сменил свой дорожный костюм на серый коверкотовый. Визит предстоял серьезный: твердо решил не откладывать больше встречу с отцом.

Снял с вешалки плащ. В номер вошла Аля. Увидев меня приодетого, охнула:

— К отцу, Глеб?

— Да, Аля.

Сказал решительно, но рука моя никак не могла попасть в рукав плаща. Аля бросилась помочь мне, но и ее руки дрожали.

И тут неожиданно вошла в номер мама. Как это ей удалось так быстро найти меня? Мы обнялись. Боже, сколько у нее седых волос! Моя вина. А у нее одна забота: как выглядит сын? Осмотрела и, видно, осталась довольна. Повернулась к Але.

Обе молча глядели друг на друга. И по каким-то неуловимым признакам, понятным только женщинам, совершенно точно определили свои отношения. Не говоря ни слова, Аля бросилась к маме и крепко прижалась к ней.

— В каждом письме Глеб пространно описывал мне достоинства своей партнерши, — улыбалась мама, обнимая Алю. — Наивная мужская хитрость! Будто можно при помощи такой рекламы навязать сердцу матери какое-либо чувство. Я и так давно уже полюбила тебя, Аля.

Аля сняла с мамы пальто и усадила ее в кресло.

— Ты опять в Москве, Глеб, значит, обрел прежнюю форму? Я очень горевала, сознавая, что в прошлый раз травмировала тебя своими откровениями. Извини, мальчик мой, больше это не повторится. Живи, как подсказывает тебе твой разум. Я окончательно смирилась…

— А отец? — затаил я дыхание.

Она ответила не сразу.

— С отцом сложнее… На днях ученый совет выдвинул его кандидатуру в академию. А вчера будущий академик прочел в газете объявление о том, что в цирке весь вечер у ковра будет кувыркаться его сын — Глеб Колышкин.

— Это отец так сказал?

— Нет, он ничего не сказал… Ах, Глеб, Глеб, неужели нельзя скрыться опять под псевдонимом?

— Мама, пойми, мне теперь не стыдно выступать под своей фамилией. Я сейчас на манеже совсем другой…

Кинулся к чемодану, выхватил ленинградскую фотографию и протянул маме. Она взглянула на фото, глаза ее потеплели, на губах появилась улыбка, но тут же исчезла. Она вернула мне карточку, не оставила у себя. Это кольнуло.

— Я надеюсь, ты придешь посмотреть меня, мама?

Она покачала головой:

— Не приду, Глеб. Это слишком опасно, и в первую очередь для тебя. Ведь упрямство не избавляет тебя от моральных мучений? А я не умею лгать ни себе, ни тебе. До чего бы ни дошла умом, все равно поделюсь с тобой только тем, что подскажет мне сердце. А я далеко не убеждена, что оно подскажет мне что-либо хорошее. Ты ведь и в прошлый раз был уверен, что твое творчество превосходно…

Нет, она не смирилась…

— Мама, я оделся, чтобы идти сейчас к отцу.

Она забеспокоилась:

— Нет, нет, Глеб, только не сейчас! У него в последние дни столько волнений, а с сердцем плохо. Он возвращается поздно, измученный. Знасщь, он стал совсем седой…

Опять моя вина.

— Но когда же, мама, наконец, увижу отца, когда?

Она только вздохнула.

— Потерпи, Глеб… Я что-нибудь придумаю и позвоню тебе… через несколько дней.

Что же, ждал годы, подожду еще несколько дней.

⠀⠀

В день дебюта, вечером перед представлением, в нашу с Алей гримировочную ввалилась шумная компания: Колька с Ирой, Роберт и Жора.

Ира бросилась целовать Алю, ребята обступили меня.

— Ну ты карьерист! — орали они. — До Москвы добрался! В заслуженные метишь?

— Да уж не то, что вы, вечные студенты, — парировал я.

— Подожди, — грозились они, — будем режиссерами, попадешь нам на крючок, разделаем мы тебя!..

— Вы уж и так постарались, вот до чего довели! А все-таки нечестно это, братцы: приковыляли на первое представление. Это чтобы я лязгал зубами, да?

— В ножки нам поклонись, неблагодарный! Такие подвернулись тебе усердные клакеры^[6], да еще бесплатные, а ты недоволен!

За шутками незаметно пролетели предстартовые минуты. Ребята ушли на места. Спасибо им, подняли настроение.

Аля открывала программу. Откатала свой вольтиж безупречно. Три раза выбегала кланяться. Раскрасневшаяся, счастливая, крикнула мне:

— Смелее, Глеб, публика превосходная!

Она не преувеличивала, «зимние» москвичи оказались активнее даже «летних» ленинградцев. Просто не ожидал такой дружной, такой широкой, простодушной реакции на мои шутки. Первая реприза прошла как миг, как яркое мгновение. Сопровождаемый аплодисментами, с ликованием влетел за кулисы. Аля ждала меня. Мы обнимались и хохотали.

Легко работал и весь вечер. Дебют прошел успешнее, чем я ожидал. Друзья-«клакеры» поздравляли с искренним изумлением.

На другой день работалось еще легче. Я обрел полное спокойствие. А как это важно для артиста! Не успокоенность, а внутреннее спокойствие — вот что позволяет артисту раскрыться до конца, превращает его творчество уже не в труд, а в радость, в наслаждение.

С каждым днем, с каждым новым выступлением испытывал я все большее наслаждение от своей работы. Успех опьянял меня, я рвался на манеж, с нетерпением ждал каждую паузу, каждую возможность появиться перед зрителями, вызвать смех, аплодисменты. И наибольшую радость доставляло сознание, что нет в моей работе ни пошлости, ни унижения.

Мелькали дни счастливого труда. Однажды в мой номер вошла Аля с газетой в руке.

— Посмотри, Глеб, что пишет о тебе центральная московская пресса.

— Так уж обо мне? — усмехнулся я, но взял газету с волнением.

На последней странице была помещена рецензия на новую программу Московского цирка. Почти половина рецензии была посвящена мне. Каких только хвалебных слов тут не было! «Рождение нового клоуна…», «наш советский…», «пример для подражания…»

Вот он, итог, к которому я шел так долго, столько лет! Вот она, награда за мои длительные, ожесточенные усилия! Счастлив ли я? Конечно, но… Отец читает газеты. Неужели и сейчас не поймет?..

И все же этот день был для меня праздничным. Вечером я пришел в цирк за час до начала представления Проверил реквизит, кое-что подправил, подкрасил. Кулисы цирка наполнялись артистами. Подходили, поздравляли. Поздравлял и я: ведь в рецензии хвалили всю программу.

Сел гримироваться. В гримировочную заглянула Аля.

— Так и есть! — закричала она. — Сидишь здесь и ничего не знаешь. А все артисты собрались в красном уголке.

— Зачем, Аля?

— Пришел худрук Кравцов. Он поздравил всех с хорошей рецензией и сообщил потрясающую новость: есть решение правительства отметить двадцатилетие советского цирка.

Вот это новость! Действительно счастливый сегодня день.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул я.

Вошел Кравцов. От неожиданности мы с Алей вскочили с мест. Я предложил Борису Петровичу стул. Он не сел.

— Я на минутку. Прежде всего хочу похвалить вас, Глеб Колышкин. Оправдали вы мои надежды. Но и поругать тоже. Почему не пользовались нашей помощью, а? Не было трудностей, что ли?

— Были, Борис Петрович…

— То-то и оно! А послушались бы моего совета, остались в Москве, все было бы легче, проще. Ну да ладно, победителей, как говорится, не судят. А теперь хочу вас поздравить…

— Спасибо, Борис Петрович, но мне кажется, рецензент уж слишком…

— Не скромничайте, все правильно. Но не о рецензии сейчас речь. О юбилее слышали?

— Воронкова рассказала мне…

— Так вот, вы будете включены в юбилейную программу Московского цирка.

Я оторопел.

— Не знаю, как и благодарить… такая награда…

— Себя благодарите. Что касается награды, вспомните мои слова: артисты цирка достойны любых наград. А пока желаю дальнейших успехов!

Кравцов ушел.

— Ой, Глеб, — кинулась ко мне Аля, — ты в юбилейной программе! А ведь это значит, и я… Ну, спасибо!

Она обняла меня и крепко поцеловала. Я не смутился и не отстранился, я разделял ее радость.

Работал в этот вечер с особым подъемом. И все же это представление чуть не окончилось для меня плачевно.

Отлично прошла первая реприза. Лучше, чем всегда. Я даже подумал: наверное, зрители — пусть не все, но хотя бы половина — прочли в газете сегодняшнюю рецензию. С легким сердцем принялся заполнять вторую паузу, и вдруг где-то в задних рядах с места приподнялся седой мужчина… сверкнуло пенсне… Отец! Я замер, я всматривался, но призрак исчез, растворился среди моря голов. С трудом довел начатую репризу до конца и бросился за кулисы.

Неужели это был отец? Я ушел на конюшню, сел на спрессованный тюк сена, пытался успокоиться. Стал вспоминать, как выглядел поднявшийся с места. Пожалуй, он выше отца. Нет, нет, конечно, не отец. И тут же вдруг стало обидно, захотелось, чтобы это был отец. Ведь должен же он когда-нибудь увидеть, узнать, что делает здесь его сын.

Не знал я, кто был этот седой мужчина, но весь вечер работал для него. Работал с огромным нервным подъемом.

Представление окончилось. Я метался в своей гримировочной.

— Ну что ты мучаешься? — сказала Аля. — Если отец был в цирке, мама завтра же позвонит тебе.

— Верно! — обрадовался я, но тут же сник: — Позвонит… если понравилось. А если нет?

Аля молчала.

На другой день мы с Алей ни на минуту не покидали мой номер, не отходили от телефона. Звонка не было. Текли часы томительного и вместе с тем напряженного ожидания. Мы уже решили, звонка не будет, и тут раздался звонок.

Я было рванулся к трубке, но руки опустились.

— Аля, возьми ты…

Аля сняла трубку.

— Алло!.. Нет, не ошиблись. Кто я? Это неважно… Сейчас передам. — Аля протянула мне трубку: — Незнакомый женский голос…

Я взял трубку:

— Алло!

— Глеб, здравствуй!.. Узнаёшь?

Бог мой, Лиля!

— Узнаю…

— Кто это сейчас говорил со мной?

— Моя партнерша.

— Ясно. Я вчера была в цирке, Глеб. Ну, знаешь… ты великолепен!

Вот как! Великолепен… Наверное, еще прочла рецензию. Потому и вспомнила. Был жалок — даже не отвечала на письма… Но тут же с удивлением обнаружил: нет у меня злости на Лилю, даже обиды. Перегорел, что ли?

— Благодарю, Лиля, за комплимент.

— Какой комплимент! В самом деле великолепен. Смотрела я на тебя, и вдруг, Глеб, все нахлынуло вновь: наше детство, школьные годы… Помнишь, как выручал меня на экзаменах? А наши прогулки, кино…

— Помню, конечно.

— Надеюсь, не сердишься на меня?

— Что ты, Лиля, не сержусь нисколько.

— Так, может, встретимся, а? Зайдешь?

— Спасибо… как-нибудь…

— Как-нибудь? — Она помолчала. — Понятно…

Молчал и я, удивляясь, — говорить было не о чем.

— Что ж, Глеб, желаю тебе…

— И тебе, Лиля, тоже… — заторопился я.

Она положила трубку.

Не взволновал меня этот разговор. Было только грустно. Ушло из жизни что-то хорошее. Ушло первое чистое чувство, ушло безвозвратно…

Я огляделся. Али не было. Как незаметно вышла она из номера.

Снова раздался телефонный звонок. Неужели опять Лиля? А может, не она?

Я взял трубку:

— Алло!

— Здравствуй, Глеб!

Перехватило дыхание: голос отца… Огромным усилием воли взял себя в руки, и все же мой голос дрожал.

— Здравствуй, папа!

— Ты, конечно, обижен на меня, Глеб…

— Что ты, папа!

— Да, да, я был неправ… но этот разговор не по телефону. Ждем тебя сегодня.

— Приду, папа, обязательно, но после представления.

— Конечно, после. Вот и поговорим…

— Скажи только, папа, ты был вчера в цирке?

— Вчера тоже был, но об этом вечером… Сейчас с тобой хочет говорить мама.

— Глеб, пригласи к нам Алю. Пригласи обязательно! Слышишь?

— Слышу, мама, приглашу, конечно!

Она положила трубку. Я бросился к Але в номер. Она стояла у окна, смотрела на улицу.

— Аля, я говорил с отцом… он просил прийти сегодня.

— Поздравляю, — тихо сказала Аля, продолжая смотреть в окно.

— А мама просто приказала: обязательно пригласи Алю!

Аля медленно повернулась. Лицо ее было спокойным, казалось, ничего не выражало, но — что это? — на щеке задержалась, повисла, искрилась маленькая слезинка.

— Спасибо маме, Глеб, но я не пойду…

— Почему?

Аля опустила глаза.

— Может, ты не поймешь… но мне неприятно встретиться там…

Она не договорила, с кем встретиться. Но для меня это было яснее ясного.

— Не встретишься, Аля, — закричал я, — ни там, нигде!..

Ресницы Алиных глаз словно вспорхнули, глаза расширились, в них разгоралась радость.

— Это правда, Глеб?

— Это правда, Аля.

Я достал из кармана носовой платок и смахнул им слезинку с ее щеки.

— Мама будет рада…

— Ой, Глеб, я надену васильковое платье, хорошо?

Аля зарделась, расцвела. Как она счастлива!

Счастье… Нелегко оно дается. Но что может быть лучше трудно добытого, завоеванного счастья.