Я — «Голос»

ГОРОД ДОЛЖЕН ЖИТЬ

Во второй половине декабря работа нашей группы осложнилась. Острее ощущались — нас стало почти в восемь раз больше — перебои с продуктами. Наш Абдулла (Саша) хитрил, делил дневную норму крупы, жиров, мяса на два, а то и три дня. И все же припасы были на исходе. Главное, не хватало патронов, гранат, взрывчатки. Мы радировали Павлову:

Было трудно. Чертовски трудно. Однако круг нашей деятельности расширялся: агентурная разведка, привлечение новых людей, разведка боем, диверсии.

Тут мы узнали такое, что внесло серьезные изменения в наши планы. Стояли мы тогда под Козлувкой, в тридцати пяти километрах от Кракова. День начался удачно. Утром из отряда Гардого — там уже знали о наших бедах — прибыла в сопровождении Яна Новака и двух партизан повозка с провизией. «Капитану Михайлову от пана поручика». Мешок муки, полмешка картошки, баранья тушка. Абдулла повеселел: запахло настоящей едой. А тут еще Ян развеселил всех очередной выходкой. Осмотрел наших больных, поменял повязку раненому Андрею, попрощался со мной. Стал собираться в обратный путь: в отряде Гардого его тоже ждали раненые. Идет к повозке, а навстречу ему наша неразлучная троица: Близняков, Отченашев, Ростопшин. Обрадовались:

— Здоров, Ян!

— Как поживает пан студент-доктор?

— Партизанскому эскулапу физкульт-привет!

— Приветствую вас, о доблестные панове мушкетеры, — отвечает Новак в тон троице. — А заодно послушайте, коханы, одну притчу.

Шел по дороге старец. Ему навстречу три молодых человека. Говорят они старцу, прямо как по библии шпарят:

«Приветствую вас, пан Авраам!»

«Что слышно, пан Исаак?»

«Как поживаете, пан Иаков?»

Молодые люди, очень довольные своей шуткой, расхохотались. Старец и глазом не моргнул, спокойненько отвечает:

«Я не Авраам, не Исаак и не Иаков. Я сын старого Адама, у которого на днях пропали три осла. О, какое счастье, что я наконец встретил их!»

Наши мушкетеры ничуть не обиделись на Яна. Давно уже привыкли к его шуткам, притчам. В этот день они раз пять разыгрывали в лицах «сцену с Янеком». И неизменно вызывали гомерический хохот.

После обеда неожиданно, не в свой день появилась в сопровождении Метека Валерия. Я никогда раньше — и до и после — не видел ее такой. Лицо бледное — ни кровинки, в глазах — тревога, боль, надежда.

— Капитан Михайлов, — сказала она, когда мы остались одни в командирской землянке, — я принесла вам чрезвычайно важное сообщение. Товарищ Михал просил передать на словах: над городом нависла беда. Краков может погибнуть, есть неопровержимые доказательства преступных намерений оккупантов.

…Мы и раньше кое о чем догадывались. Увы, наши худшие предположения подтвердились.

— Как сообщают наши люди, — продолжала Валя, — работа в городе ведется солдатами специальных команд днем и ночью. На перекрестках улиц, на центральных площадях строятся бетонные бункера. Подпольщики насчитали на улицах Кракова двести сорок железобетонных столбов, вкопанных в последние дни. Достаточно свалить их, чтобы они превратились в противотанковые заслоны. В закрытых машинах подвозится динамит. Вес взрывчатки порой превышает несколько тонн. Динамит закладывается под фундамент старинных зданий.

Они, капитан Михайлов, задумали такое, от чего кровь стынет в жилах. Город буквально начинен взрывчаткой.

Называла объект за объектом: Вавель, Сукеницы, университет, «Дом под баранами», банки на улице Баштовой и на улице Яна, театр Словацкого.

— Краков для нас, капитан Михайлов, — это не просто город. И даже не только «глава и матерь» отечества, как говорят наши историки, не только «польские Афины», это душа Польши, ее живая история.

Я вспомнил полученное недавно сообщение Грозы. Партизаны Армии Людовой, державшие под своим контролем железную дорогу и шоссе Краков — Катовице, доложили Зайонцу: от конечной трамвайной остановки (Броновице) в западном направлении справа от шоссе роется глубокий ров. Все работы — ни одного поляка к ним не допускают — ведутся исключительно организацией «Тодт». Для каких целей?

Я попросил тогда Грозу усилить наблюдение за ходом работ. Теперь через Валерию Алексей и Зайонц сообщали: на дне рва почти полутораметровой глубины гитлеровцы укладывали кабель диаметром четыре сантиметра. Уложенные участки кабеля тут же засыпались. Видимо, немцы старались сохранить все в тайне.

Немцы дотянули кабель до места, откуда шла дорога к Ойцуву. Рядом стояли крестьянские домики. В одном из них жил знакомый Прысака-Музыканта. Однажды повалил снег с дождем. Случилось так, что во время перерыва на обед немцы вошли в дом этого крестьянина погреться. Хозяин, предупрежденный Музыкантом, пытался завести с ними разговор о рве и кабеле. В первый раз ничего не получилось. Немцы пришли и на второй день. По совету Прысака хозяин угостил «гостей» самогоном-первачком. Выпили. Закусили. Понравилось. Приглашение прийти и погреться в непогоду приняли с большой охотой.

Холод не унимался. Подпольщики снабдили хозяев бутылью самогона. Попросили добра этого не жалеть. Клюнуло. Немцы из организации «Тодт» снова зашли в приглянувшийся им домик. Стопки наполнялись беспрерывно, «гости» захмелели, развеселились. Хозяин, как было договорено, жестами, на ломаном немецком дал им понять: в Краков скоро войдут русские, а он, дескать, боится Советов.

— О найн! — крикнул один из них. — Вр-р-р-рум! — Он вскинул вверх руки и вытаращил глаза.

Что это могло означать, догадаться было нетрудно: взрыв. Взлетит, мол, город в воздух вместе с русским Иваном.

Тонны динамита под Вавелем, университетом, Сукеницами и этот таинственный кабель — звенья одной цепи. В эту цепь нанизывалось еще одно звено: донесение Правдивого. В форте Пастернак, сообщал он, расположен подрывной пункт. От форта прокладывается кабель. Кабель, за которым наблюдали Алексей и наши польские друзья, протягивается навстречу ему, по направлению к Пастернаку — пригороду Кракова. Кольцо замыкалось.

— Немцы продолжают копать — товарищ Михал просил передать вам это: они продолжают копать.

…Валерия обычно не задерживалась у нас. Такая служба у связных: с дороги в дорогу.

Но на этот раз я упросил ее остаться. Валя — это нетрудно было заметить — очень нуждалась в отдыхе, а мне надо было еще и еще продумать тревожное сообщение, собраться с мыслями.

Пришел Абдулла. Принес прямо-таки царский ужин: плов из баранины, поджаренную до хруста картошку. Видно, очень хотелось ему сделать что-то приятное для нашей Вали. Я ненадолго оставил ее. А когда возвратился минут через пять, то застал следующую картину: еда нетронутая, Валя, как сидела, так и застыла с вилкой в руке. Сморил сон. Я укрыл ее кожаной курткой. Приказал часовому не будить, не тревожить связную до утра. Сам перебрался к Евсею Близнякову, улегся на нары. В соседней землянке тихо запели:

Я узнал голоса Комара и Груши. Видно, взгрустнулось нашим девчатам. И вкладывали они в знакомые слова песни свой, особый смысл. Вскоре присоединился к ним юношеский тенор. Девчата замолкли. Метек, это был он, затянул какую-то незнакомую песню. Напрягая слух, я стал различать отдельные слова, строки. Партизанская. Рожденная войной. Их много знал Метек.

Сегодня, говорилось в песне, я прийти к тебе не могу. Ухожу в ночь и мрак. Не выглядывай меня в окно. Не ищи меня во мгле. Я ухожу сегодня в лес. Я больше сидеть так не могу. Там ждет меня братва лесная… Так пел Метек.

Я слушал и думал о своем, вспоминая дневной наш разговор, слово за словом, интонацию, взволнованный голос, жесты. Валерия говорила о городе, как говорят о живом человеке. Очень родном и близком человеке, которому угрожает смертельная опасность. Ее тревога передалась и мне.

Вслед за ней я шел по улицам и площадям, где прошло ее детство, где многие мои польские друзья встретили свою боевую молодость. Сон окончательно оставил меня. Я вышел из землянки. Широко вдохнул морозный горный воздух.

Ночь была лунная, безоблачная. Зеленые звезды стыли над Бескидами. Внизу одиноко вспыхивали огоньки. Напряженно вглядывался в ночь, пытаясь рассмотреть смутные очертания Кракова. И тут на какой-то миг я увидел то, что запечатлелось подсознательно после побега из Тандеты.

Читатель, вероятно, помнит: ночь я провел тогда в кустах сирени, за монастырской оградой. Как мы уточнили потом по карте, это был Белянский монастырь, расположенный на холме, на левом берегу Вислы, в пяти-шести километрах от Кракова.

Меня разбудило солнце. Много рассветов встречал я потом в дороге, в горах, в лесу, в чистом поле, но такой, как в то утро, редко выпадал на мою долю.

Августовский воздух был чист и прозрачен. Ни выстрелов, ни пожаров. Ничто не напоминало о войне. Необычная, мирная тишина. Город лежал внизу как на ладони. Красная черепица крыш пылала на солнце. Четко выделялся в зеленом полукольце Плянт, бульваров, старый Краков: массив готического Мариацкого костела с высокими башнями, мощная громада Сукениц, ратуша, устремленная ввысь, стрельчатые крыши Ягеллонского университета, огромная квадратная рыночная площадь, от которой отходили в разные стороны прямые широкие улицы с поперечными переулками и кольцевой магистралью. Кафедральный собор и королевский замок на Вавельском холме казались совсем близкими, поднятыми богатырской рукой над Вислой, над городом.

Все это запечатлелось мгновенно, будто на негативной пленке. Тогда не до красот было. Сообщение друзей, рассказ Валерии, ее тревога подействовали как проявитель. И город — такой, каким я увидел его с Белянского холма, — ожил, вошел в мое сердце.

Как обманчива тишина на войне. Ночь ли, рассвет ли взорвутся от грохота и боли. И с городом повторится то, что уже было с Киевом, Варшавой, с многими городами за эту войну.

Понадобились века, сотни тысяч, миллионы рук, труд и пот народа, гений зодчего, чтобы поднялся над Вислой этот город. И достаточно нескольких дней, часов, даже минут, злой воли какого-нибудь фюрера и слепого рвения преступных исполнителей, чтобы все превратилось в пепел.

…Сладковатый чад поплывет над пепелищами, с каменным однообразием потянутся пустоглазые коробки, угловатые остатки взорванных, сожженных, разрушенных зданий.

Так может быть.

Так не должно быть.

Город должен жить.

Возвратился в землянку. При тусклом свете трофейного фонарика стал писать шифрованные письма Алексею и Михалу.

На рассвете Валерия и Метек ушли в город.

Тревожное предупреждение наших польских друзей подтверждалось сообщениями Правдивого, Молнии. С августа планомерно готовилось уничтожение Кракова. Навязать наступающим частям Советской Армии уличные бои, завлечь в мышеловку, начиненную многими тоннами аммонала, и взорвать город — таков был план гитлеровского командования.

В своих радиограммах Центр просил сообщить характер и систему вражеских укреплений Кракова. Мне тогда, естественно, неизвестны были дальние, стратегические замыслы командования, но чувствовалось: назревают большие события.

Бросилась в глаза новая тактика генерал-губернатора Польши Ганса Франка.

— Что-то уж очень подозрительно, — делился своими опасениями Алексей, — заигрывание палача со своими жертвами. Старая политика кнута и пряника. Этакое представление «Кот и мыши».

С одной стороны, усиливаются репрессии, облавы, на улицах хватают людей, бросают в тюрьму, трудовые лагеря. С другой — приемы в Вавельском королевском замке. На эти приемы впервые демонстративно приглашаются поляки — представители местной администрации и интеллигенции. Франк выступает на этих приемах в роли отца-благодетеля, заступника польского народа, призывает поляков оказывать всемерную помощь «несчастным» беженцам из сожженной Варшавы, запугивает «большевистским нашествием» и обещает отстоять европейский древний город от «диких орд Востока».

В подтверждение Алексей притащил целый ворох газет. «Ганец Краковский» широко освещал приемы в резиденции генерал-губернатора, его речи, призывы, запугивания, заклинания.

Мы с Алексеем пришли к тому же выводу, что и польские наши товарищи: Франк и его администрация, помимо прочих целей, пытаются усыпить бдительность местного населения, до последней минуты скрывая в строжайшей тайне план уничтожения города.

Что могло спасти Краков? Только стремительность, могучий и точный удар по врагу, исключающий изнурительные, опасные для города уличные бои. Но для этого надо было знать, и знать точно, все уязвимые участки обороны, заполучить детальный план заминирования города.

Алексей возвратился в Краков. Вскоре пришло от него новое тревожное сообщение:

Мы радировали в Центр:

Аэродром готовился, как мы вскоре выяснили, для самого генерал-губернатора и его камарильи.

В середине декабря мы получили из штаба фронта задание особой важности:

«Все мероприятия по обороне…» Вновь и вновь просматривал я последние донесения.

Алексей подтверждал наши предварительные данные о строительстве дотов в районе электростанции. Отман уточнял:

Отсеять второстепенное, сверить данные из разных источников, проанализировать, сжать донесения в скупые строки радиограмм — я уже находил вкус в этой черновой, несколько однообразной, повторяющейся изо дня в день работе.

Центр не выпускал нас из виду ни на день, чутко реагировал на деятельность группы.

Все сводилось к одной, теперь главной для нас задаче. Нужна цельная картина обороны Кракова. А ее у нас не было.

Тут я получил записку Алексея:

Генерал-майор… Ему-то наверняка известен если не весь план, то, уж во всяком случае, часть плана укрепрайона. А что, если?..

Я — к Гардому, командиру польского отряда. Ему мой план вначале показался фантастичным. Однако обещал все разведать. С польским связным Метеком пошел Митя-Цыган. На третий день группа возвратилась. Цыган доложил обстановку. В Рачеховице полным-полно немцев. За селом, в лесу, расположилась танковая часть. «Наш генерал-майор уже с месяц живет в доме одной польской семьи. Точнее, польско-украинской. Хозяйка сама родом из Тернополя, родной язык помнит, германа ненавидит. Генерал часто бывает в разъездах. Его ахиллесова пята — хозяйская дочка».

— Красна, пся крев, як та крулевна польова, — коротко охарактеризовал ее Метек.

Родной дядя этой «крулевны», вскружившей голову генералу, оказался связным польских партизан. Люди Гардого установили с ним контакт. Постепенно начал вырисовываться план операции. Вызвались на опасное дело Евсей Близняков, неразлучные друзья-танкисты Дмитрий Ильенко и Семен Ростопшин. Все они должны были появиться в Рачеховице как земляки хозяйки, беженцы-полицаи. Обжиться, примелькаться. Главная роль отводилась дяде. Ему поручили деликатно объясниться со всеми героями предстоящей «премьеры», за исключением, конечно, «жениха»-генерала. Сошлись на следующем. Евсей Близняков и Семен Ростопшин ночью бесшумно снимают часового. «Жениха» и «невесту» вместе с хозяевами «умыкают», увозят в неизвестном направлении. Таким образом, и овцы останутся целы (семье было обещано надежное убежище в горах), и волк окажется в капкане.

Увы, самые идеальные планы не всегда сбываются, порой проваливаются из-за пустяка или непредвиденного случая. По соседству с Рачеховице неожиданно появился крупный отряд Армии Крайовой. Нашего «жениха»-генерала, когда он возвращался из служебной поездки, обстреляли. Он отделался легким испугом, но стал осторожней, затребовал в свое распоряжение бронеавтомобиль. Утроил охрану. У дома появился бронетранспортер. Отченашев — связной группы — однажды утром неожиданно появился в моей землянке. Доложил обстановку:

— Так и так: с «женихом» дело швах. Но вы, товарищ капитан, не сумлевайтесь: не выходит с журавлем — возьмем синицу. Есть у нас один ученый майор на примете. Главный инженер укрепрайона.

Я подумал и дал добро. Через несколько дней мы радировали Центру:

Рассказ Евсея Близнякова о том, как брали майора Курта Пекеля, я записал сразу после выхода из вражеского тыла. Привожу эту запись с небольшими сокращениями.

Гость оказался действительно дорогим, с богатой начинкой.

При обыске мы обнаружили у него билет члена нацистской партии за № 10340, выданный владельцу в 1925 году. Билет в красной обложке со свастикой, с тиснеными буквами.

В моей землянке Пекель, окончательно протрезвев, сразу сообразил, что к чему. Заявил, что как старый партейгеноссе он по билету с таким номером имел право беспрепятственного входа в рейхсканцелярию самого фюрера и в резиденцию генерал-губернатора.

— Мы сидели с Гансом Франком за одним столом. И это такая же правда, как и то, что я стою перед вами.

Я разложил перед Пекелем карту.

— Нам нужен план оборонительных сооружений укрепрайона. Весь план. И по возможности с мельчайшими деталями. Не думайте ссылаться на забывчивость и слабую память. Все будет перепроверено нашими людьми. За каждый объект, господин майор, отвечаете головой. Только добросовестная работа гарантирует вам жизнь. При первой возможности перебросим вас в Москву.

Пекель склонил свой стриженый ежик в знак согласия. Попросил глоток шнапса и чашку кофе для окончательного похмелья. Мы предоставили ему и то и другое. Пекель до самого ужина просидел над картой, не разгибая спины.

Это были самые горячие дни для Ольги. Она передавала Центру план оборонительных сооружений по квадратам. Центр в течение нескольких дней запрашивал уточнения на отдельных участках, особенно на тех, где противником сооружались мнимые бункера с целью дезинформации артиллерии.

В лагере все привыкли к майору. В первые дни на правах военнопленного он щеголял в своем мундире с Железным крестом. Затем Пекель выпросил у Семена Ростопшина телогрейку. И сам вызвался помогать повару Абдулле, проявив при этом немалые кулинарные способности.

Курт Пекель, кроме уже известных присущих ему слабостей, обладал еще одной: любил поговорить, удариться в воспоминания. А вспоминать старому партейгеноссе было что. Съезды, сборища в Нюрнберге, ночные шествия с факелами, исступленное, завораживающее лицо фюрера.

— Я верил в него, как в бога, даже больше. А бог оказался дьяволом. И я даже рад, что война для меня так неожиданно кончилась. Готт, майн готт! Теперь я почти уверен, что снова увижу свой родной Магдебург, майне либе фрау, киндер.

Впрочем, старший сын Пекеля, офицер танковых войск, по его словам, пропал без вести «где-то под Ростовом».

«Война не приносит никакой радости», — твердил майор.

Не знаю, что его толкало на подобные откровения. Теперь он всю верхушку, всех гитлеровских бонз называл «грязной, вонючей бандой».

Многие из его партейгеноссен, как и он, начинали простыми штурмовиками, рядовыми функционерами фашистской партии, но далеко обошли его по служебной лестнице.

— Толстый Герман — этот кокаинист — стал рейхсмаршалом, вторым лицом в государстве.

А гаулейтер Франконии оказался напоследок подонком, растлителем малолетних арийских девушек. Пошли жалобы. И кому, подумайте только, Гитлер поручил разбор этого дела? Герману Герингу — этому жирному борову, этой грязной свинье в рейхсмаршальском мундире.

Я и Франка знал в молодости. Продувная бестия. В двадцать третьем, когда судили фюрера за мюнхенский путч, Ганс взял на себя защиту Адольфа. И не прогадал на этом дельце. Фюрер умел ценить такие заслуги. Безвестный адвокатишка стал рейхслейтером партии по правовым вопросам, президентом германской Академии права. Затем — имперский министр юстиции, генерал-губернатор Польши. И подумать только, в двадцать седьмом году на съезде партии мы с ним сидели на одной скамье, пили пиво, можно сказать, из одной кружки.

Я тут, в Польше, почти всю войну провел. Все строил: казармы, лагеря, укрепления. Я — солдат, мое дело маленькое: бефель — приказ — и никаких возражений. Генерал-губернатора видел и в Варшаве, и в Вавеле, и в Кшешовице. Зазнался. Сначала, бестия, не узнал своего партейгеноссе. В июле, не то в августе 1943 года — уже после Сталинграда и Курской дуги — вызвал нас, старых функционеров, в Краков на тайное совещание. Тут Франк сам ко мне подошел, пожал руку, похлопал по плечу, вспомнил старые, добрые времена: «Ничего, дружище, пока к нам русские Иваны доберутся, мы из этих поляшек фарш наделаем». Вот какие речи произносил Франк. Теперь с поляками заигрывает, а Краков, выполняя приказ фюрера, начинил взрывчаткой, как колбасную кишку фаршем. В плену этот адвокатишка будет юлить, хныкать, валить все на фюрера, на гестапо. Я его подлую натуру знаю. — И майор Пекель, несколько похудевший за последние дни, в старой кацавейке, снова склонял свой седой ежик над картой. Что-то по нашим требованиям уточнял, наносил по данным наших разведчиков схему минирования.

План «Группен систем» — линии оборонительных сооружений Краковского района, набросанный майором Пекелем, выборочно, по квадратам, тщательно проверялся нашими разведчиками и людьми Зайонца. Проверка от РО фронта шла и по другим линиям. Все подтверждалось. Под Новый год мы получили благодарность Центра.

Новый, сорок пятый год группа наша встречала шумно, весело. Евсей Близняков со своими хлопцами накануне совершил удачный налет на обоз гитлеровцев. Захватили колбасу, сало, бочонок меда, какие-то итальянские кубики — грибные супы, ящик с ромом. Гардый передал охотничьи трофеи: дикого кабана, косулю. Через Метека до нас дошли рождественские подарки Волка — молодого Скомского. Сашка-Абдулла, наши девчата старались вовсю. В полночь самодельные столы во времянках ломились от яств.

В командирской землянке народу набилось много. Прижавшись плечом друг к другу, сидели Гроза и наша дорогая гостья из Кракова — бесстрашная Валерия, Ольга-Комар, Ася-Груша, поручик Гардый, его боец Рыжий — бывший узник Бухенвальда, партизанский доктор Ян Новак и его сияющая половина — Ингибора, друзья-мушкетеры Митя-Цыган и Семен Ростопшин. В полночь в землянку ворвался праздничный гул Красной площади, мелодично и торжественно ударили куранты. Я встал, поднял кружку (на эту ночь мы отменили сухой закон).

— Товарищи, друзья! С Новым годом! Выпьем за нашу дорогую Родину, за новую, свободную Польшу, за Победу!

Как-то польские друзья переслали мне еще пахнущий типографской краской журнал «За вольносць и люд». Журнал — исторический. Из номера в номер ведется в нем беспристрастный (только факты) рассказ о различных этапах борьбы против фашизма за вольную, социалистическую Польшу. Есть что-то в сообщениях, в самом стиле журнала от хорошо памятных сводок военных лет — «от Информбюро».

Впрочем, пусть судит об этом сам читатель.

Мне эта страница напомнила самый счастливый и самый драматический день для группы «Голос».

В ночь на 12 января мы с Гардым проверяли усиленные дальние дозоры. Тогда нам еще не было известно, что весь огромный лесной массив Подгалья окружен плотным кольцом гитлеровцев, но «гостей» мы ждали.

В начале января Павлов настойчиво предупреждал:

О скоплении карателей в районе Бескид сообщил и Гроза. «Гостей» мы ждали на рассвете.

Но ночь и рассвет прошли спокойно. Мы с Гардым сняли дальние дозоры. Выставили ближние. Я забрался в свою землянку. Приказал разбудить в 14.00, с наслаждением растянулся на нарах и тут же уснул, словно провалился.

— Товарищ капитан, товарищ капитан! — слышу сквозь сон ликующий голос Близнякова. Открываю глаза: у Евсея счастливая улыбка до ушей. — Началось, — говорит, — товарищ капитан! Началось. Только что Ольга приняла радиограмму: войска 1-го Украинского фронта перешли в наступление.

Мы — на «улицу». Хлопцы обнимаются, смеются, пляшут. Пахнет чем-то вкусным. Абдулла со своим подручным майором колдуют над котлом. Рядом Митя-Цыган. Стоит, широко расставив пружинистые ноги. Щурится от ярких солнечных лучей и такого же яркого, ослепительного снега. Глаза у Мити — веселые, сияющие: праздник.

…Наступление. Все эти трудные недели, месяцы мы жили ожиданием, работали на этот день.

И у Гардого уже знают. От него связной:

— Пан поручик ждет с обедом «по случаю».

Возвращаюсь в землянку побриться. Неторопливо намыливаю щеку.

Граната рванула совсем рядом. Землянка вздрогнула от взрыва. Как был — с намыленной щекой — выскочил наружу.

— Ложись, капитан!

Падаю, чертыхаясь, в снег. Глубокий, рыхлый. Тут же залаял пулемет. По голосу узнаю — крупнокалиберный, «собака», как мы их называли.

Каратели поливают свинцом каждый метр. Место дислокации, хоть и неровное, покатое, простреливается со всех сторон. Пока спасают ели и буки. Но удержать окруженную поляну вряд ли удастся. Немцы все ползут. Сколько их? Надо что-то предпринять. Не лежать же до тех пор, пока перебьют как щенят.

— Товарищ капитан, разрешите.

Это Ростопшин. С полуслова понимаем друг друга.

Сильным рывком Семен выбрасывает тело за бруствер траншеи, катится к дереву, затем, оставляя за собой глубокий след, ползет на частый, назойливый лай пулемета.

О том, что произошло в ближайшие минуты, Семен впоследствии рассказывал неохотно.

…Стало жарко. Снег набивался в рукава, таял. Нижняя рубашка прилипла к телу. Семен полз, не поднимая головы. Перевалил через бугорок, скатился в лощинку, начал подниматься наверх и вдруг замер. За буком прятался гитлеровец в маскхалате.

Немец вскинул автомат, но Семен опередил его, уложил первым выстрелом.

…Пулеметчик-эсэсовец — на снегу четко выделялась его офицерская кокарда — припал к пулемету. Лежал, широко раскинув ноги. Почуяв неладное, рывком обернулся. Выхватил пистолет.

Ростопшин поднялся и пошел на него, молчаливый и страшный.

— Иван, не стреляй!

— Не буду. Не буду, гад, не буду!

Ударил эсэсовца ножом.

…Я приказал всем сосредоточиться для прорыва, когда по цепи передали:

— Товарищ капитан, Ростопшин захватил пулемет. Бьет по флангу. Там дыра образовалась.

— Ильенко, Абдулла — к Ростопшину. Отченашев, предупредите Гардого. Не спускайте глаз с Пекеля. Рации — к выносу.

В бинокль хорошо видны перебегающие от дерева к дереву фигурки в белых маскхалатах. Хлопцы стреляют метко, берегут патроны. К тому же научены бить наверняка. Падают белые фигурки, но их не становится меньше. Зимний лес кишит карателями. Нахально лезут. Уверены: нам — крышка. Автоматные очереди с шипением вонзаются в снег. Сумеем ли продержаться до ночи?

А соседи — молодцы. Тоже не растерялись.

— Пан капитан, пан капитан! — горячий шепот рядом. Гардый. И как ему удалось проползти под таким плотным огнем? — Пан капитан. Товажиш Михайлов. Уходите с группой. Мы вас прикроем.

Уходить! Другого выхода нет. Именно теперь, когда началось наступление, «Голос» особенно нужен Центру. Он не имеет права, не должен замолчать.

Обнимаю Гардого. Мы крепко подружились с ним за последние два месяца. А слов нет. Что можно сказать другу, готовому грудью заслонить тебя.

Гардый подсказал путь к отходу: еще выше, в горы, в труднодоступный для карателей, каменистый, изрезанный холмами район Бескид. Туда вела еле заметная, припорошенная свежим снежком тропа. Солнце спряталось за тучами. Это нам было на руку. Гитлеровцы продолжали поливать огнем позиции польского отряда и наш лагерь. Гардый с небольшой группой смельчаков отстреливался, каждый раз меняя позиции, перебегая из траншеи в траншею. А в это время его хлопаки уходили в брешь, пробитую Ростопшиным, вслед за бойцами нашей группы.

Поднялись на вершину. Сделали привал. Мне доложили, что потерь почти нет. Только исчез Курт Пекель и слегка ранен Семен Ростопшин.

— Где он?

— Здесь я, товарищ капитан, — ответил голос из темноты.

— Спасибо, Семен, выручил. Как рана?

— Та-ак, царапина. До свадьбы заживет. Вот, товарищ капитан, возьмите. На память о Козлувке.

На широкой ладони Ростопшина лежал именной, в белой костяной оправе «вальтер-9».

Были жертвы и среди партизан. Как жил, так и умер — героем — наш Метек. «Телохранитель» Ольги, бессменный связной, Метислав Конек, прикрывая наш отход, держал оборону вместе с партизанами Гардого. Он навеки остался на одном из безымянных склонов Бескидских гор.

15 января нас застало в Явоже. Местные гурали встретили отряд как старых добрых знакомых. К вечеру подморозило. Я вышел во двор. С востока глухо докатывался гул артиллерийского боя. И не заметил, как рядом вырос Евсей Близняков.

— Товарищ капитан, товарищ капитан! Ольга зовет. Говорит: важное сообщение.

Я — в хату. Ольга сияет: вести хорошие. Протянула наушники. Я сразу узнал чеканный, торжествующий голос Левитана. Освобождена Варшава. Наушники наполнились грохотом, праздничными залпами, Москва салютовала Варшаве, солдатам-освободителям. В тот же вечер Ольге удалось поймать Киев.

Обращение Совета Народных Комиссаров Украины Президенту Крайовой Национальной Рады Болеславу Беруту мне показалось настолько важным для пропагандистской работы, для наших дальнейших контактов с местным населением, что я записал его в свой блокнот. Привожу это обращение по своей записи.

Я приказал собрать всю группу для политбеседы. Коротко передал сообщение Совинформбюро, поздравил разведчиков с освобождением Варшавы. Затем зачитал только что записанное сообщение Совета Народных Комиссаров Украины.

…900 тысяч пудов хлеба, 6 тысяч пудов сахара… Кто из нас не знал, как нужен был каждый пуд зерна, каждый килограмм сахара разоренной войной Украине. Так поступить мог только настоящий друг.

Я видел, как светлели лица Евсея, Мити-Цыгана, Отченашева. Да и как не гордиться такой Родиной, армией, несущей другим народам не гнет, а свободу, хлеб — голодающим, фрукты — детям.

Я знал, впереди бои не только с гитлеровцами, но и с националистическими бандами — заклятыми врагами новой Польши, Советского Союза, Красной Армии. И еще раз напомнил бойцам: каждым своим шагом, каждым действием, своим повседневным отношением к местным жителям нам следует показать, что мы — солдаты армии мира, армии Ленина, что мы пришли в Польшу как освободители, братья.

На рассвете мы оставили Явоже.