Я — «Голос»

16 СЕНТЯБРЯ

В ночь на 16 сентября мы работали допоздна, готовя донесение Центру. Накануне получили новое задание:

Отовсюду продолжали поступать информации. В одних говорилось об усиленном продвижении железнодорожных грузов в сторону станции Кобежице, в других — об отличительных знаках, номерах на танках и машинах. Предстояло просеять, сверить, сравнить, проанализировать десятки фактов, чтобы отжать несколько скупых строчек радиограмм:

Текст передал для шифровки Ольге. В схроне тепло, пахнет чабрецом, мятой и… не спится. Как ни хорошо у Врублей, надо уходить. В эфире находимся полтора-два часа ежедневно, работая по одним и тем же позывным, в одно и то же время. Это просто чудо, что нас до сих пор не засекли. Что-то изменить пока трудно: радиопитание на исходе, слышимость — один-два балла. Выйдешь не в свое время — забьют. Пора в Бескиды, к Тадеку. Завтра же — к Тадеку.

Только под утро задремал. И тут же услышал голоса, топот ног, тревожный, предупреждающий крик Стефы. Выглянул в щель. В пяти метрах стоял немецкий солдат с автоматом наготове. Схватился за пистолет, но двор уже был забит гитлеровцами. Поддаться голосу чувства, броситься сломя голову в огонь или подчинить себя долгу, задаче?

Где Ольга? Может, успела уйти? Что со Стефой, Рузей, татусем? Но тут появился ефрейтор с нашей рацией. Следом тащили Ольгу в наушниках. Видно, схватили за работой. Как же все произошло? Вот что рассказывала потом Ольга:

— Шестнадцатого сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года я, как и всегда, поднялась на чердак, чтобы связаться с Центром. Начала передавать радиограмму. Поглощенная делом, не слышала, как немцы окружили дом. Поняла все только тогда, когда меня схватили за волосы и к спине приставили ствол автомата. Потом меня за волосы стащили вниз. Внизу я увидела страшную сцену: в углу двора лежала лицом вниз с разведенными в стороны руками дочь хозяина Стефа. К ее голове был приставлен ствол автомата. В другом углу в той же позе лежал отец девочек.

Вокруг дома стояли солдаты с автоматами. По углам были установлены пулеметы. Мне приказали встать к стене, за которой находился капитан. Там было укрытие, которое мы с хозяином подготовили для него. Михайлов слышал все. Я решила вести себя так, чтобы немцы поскорее ушли: хотелось спасти жизнь командиру. На все их вопросы отвечала смело.

От капитана меня отделяла всего-навсего стенка из досок, и я очень боялась, чтобы он чем-нибудь не выдал себя. На допросе, как это ни удивительно, мои ответы и ответы хозяина совпали. Наконец обыск кончился, и нас повели. Все это время меня мучил вопрос: кто мог нас выдать? Желая дать знать капитану, что опасность миновала, я запела. Когда мы вышли на дорогу, я увидела пеленгаторы. Мне сразу стало легче: я поняла, что никто из моих друзей не совершил предательства. Всех нас посадили в машину. Хозяин держался очень хорошо, даже улыбался, а у девочек вид был растерянный. Я снова запела песенку из фильма «Актриса», вставляя в нее свои слова, в которых просила хозяина держаться мужественно и не выдавать капитана. Он понял меня.

…Топот сапог. Шумит сено. Кажется, начали сбрасывать. Вот-вот доберутся. Лежу затаившись. Малейший кашель, движение, вздох — и конец.

Из дома тащат все: продукты, одежду. Гоняются за курами. Голос Ольги: «Вам только с курами воевать».

Сколько это длится? Час? Полтора?

Слышу: «Фойер, фойер!» Поджогом угрожают. Дом, стодола — все вспыхнет мгновенно.

«И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим…» Не сгорим… Не сгорим.

Топот. Шаги. Тишина. Чуть приподнял доску: никого! А может, засада? Но и оставаться больше нельзя. Могут возвратиться, поджечь дом, как грозились. На мне майка, трусы. Главное, добраться к лесу, предупредить Грозу, Грушу, польских товарищей.

В лесу тихо. Только осины гудят. Млеет под сентябрьским солнцем папоротник. Лежу в густых зарослях, подвожу невеселые итоги дня.

Схвачены Врубли, Ольга. Рация в руках у гитлеровцев. Но… обыскивали небрежно. Значит, охотились только за рацией? Запеленговали? Возможно. Почему не сожгли дом Врублей? Оставили как западню?

Спокойно… Спокойно. Главное, восстановить связь с группой, с польскими товарищами, всех предупредить. И тут я вспомнил… Скомский. На сегодня у меня назначена с ним встреча.

А может, он и выдал? Сын помещика. Кого привлек? Где твое классовое чутье, Михайлов?

Спокойно… Спокойно. Ведь он давал информацию. Ценную информацию. Дорого обошлась она вермахту. И Михал любил повторять: «Хоть и панского семени, а чло́век». Нет, не похож Скомский на предателя. А может?..

Шаги… Он. В той же охотничьей куртке. Чем-то встревожен. Я тихонько, как было условлено, крякнул уткой.

— Юзеф?

— Капитан? Живы?

Скомский уже знал о нашей беде. Видел крытую немецкую машину с антеннами: два кольца, вдетые друг в друга. За ней в сторону Кракова промчались еще две машины, набитые солдатами. Из одной — не привиделось ли? — слышен был голос Ольги Совецкой. Думал, что и меня схватили… Уже не надеялся.

Постой… Постой… Машина с антеннами. Значит, не предательство — запеленговали. Случилось то, чего я больше всего боялся. Впрочем, окончательные выводы делать рано.

— Вам нельзя здесь оставаться, пан капитан. Немцы могут возвратиться с собаками.

Юзеф изложил свой план. На опушке леса ждет наш связной Генрих Малик. Он и принесет мне одежду от Скомского. Сам Юзеф будет ждать меня в своем саду: дом Скомских пока вне подозрений.

Вскоре примчался Генрих. Притащил брюки, куртку, шляпу. И все пришлось впору. Мы с Юзефом почти одного роста. Генриха отправил к Упартому. Пусть немедленно поставит в известность товарища Михала. А тот уже найдет способ предупредить Грозу, Грушу, своих людей. Эту ночь я провел у Скомских. Как сквозь сон запомнились старый Скомский, сад, большой помещичий дом с застекленной верандой.

Это письмо я написал в местечке Чернихув под самым носом гестапо.

Было так. От Скомских я ушел на рассвете. В лесу на условленном месте меня уже ждал предупрежденный Владеком Метек — бывший телохранитель и адъютант Ольги.

Метек сообщил: арестов больше не было, товарищ Михал уже знает о провале, принял меры. В Чернихуве, на конспиративной квартире меня ждут.

Ночь застала нас в пути. Лес казался бесконечным. Метек по одним только ему ведомым ориентирам шел и шел впереди. В полночь вышли на окраину местечка. Тыльными дворами, задворками подошли к одной усадьбе. Я знал: где-то здесь жандармский пост, комендатура.

Куда же ведет меня Метек? Вошли во двор усадьбы. Смотрю: обыкновенный колодец — сруб с барабаном.

— Проше пана в студню…

Заглянул. На глубине двух-трех метров темное зеркало воды. Раз приглашают — значит надо.

Нащупал носком ботинка лесенку, спустился примерно на метр. Слева замерцал, позвал огонек. Я нырнул в боковой люк и оказался… в комнате. На столе — пишущая машинка, радиоприемник, по углам — автоматы, нары. Мне навстречу поднялась Янка — партизанская связная. Рядом с ней какой-то незнакомый мужчина.

— Вильк, — представился он, — окружной комендант пляцувки ППР. — И добавил: — Это наша «пожарная» квартира. В случае опасности работники партии могут пробыть здесь не один день.

Обсудили обстановку, всевозможные причины провала.

Сомнений не было: Ольгу запеленговали. Случись предательство — аресты и обыски прокатились бы по многим местам.

Что удалось узнать об Ольге, Врублях? Пока немногое. Их привезли прямо в Монтелюпихе. А ведь не прошло и трех недель, как я сам чудом вырвался оттуда. Второй такой удаче не бывать. Как спасти Ольгу? Чем помочь Врублям?

Тут и выплыло имя Тегеля, шефа каменоломни.

— Гестаповец Нойман — давний его приятель, — делился вслух своими соображениями Вильк, — Тегель, нам это достоверно известно, уже не верит в победу рейха и готов любой ценой спасать свою шкуру.

Серьезно продумали все детали. Я тут же написал письмо. Польские друзья перевели текст его на немецкий язык. Договорились, что 19 сентября вечером Метек сам заявится с этим письмом к Тегелю. Забегая несколько вперед, расскажу, чем кончилась эта история.

Шефа каменоломни визит подпольщика удивил и напугал. Но Метек был невозмутим:

— Это в ваших интересах, господин Тегель. В интересах вашей фрау и ваших киндер.

— Никто еще не бежал из Монтелюпихе! — простонал Тегель. — Да и господин Нойман не из таких, кто выпускает птичек из клетки.

Под конец Тегель все же пообещал навести справки и сделать то, что в его силах, для спасения радистки.

На следующий день, как было условлено, снова встретились. На этот раз по настоянию Метека на лесной поляне.

— Вашей радистки нет в Монтелюпихе, — выпалил Тегель, как только увидел нашего связного. — Сегодня утром ее вывезли в неизвестном направлении.

В это время я был далеко от «пожарной» квартиры. Накануне в Чернихуве состоялось еще одно, очень важное знакомство. В ночь на 19 сентября мы было уже собрались в дорогу, когда в схрон спустился Вильк.

Он принес хорошую новость. Тадек — командир партизанского отряда — предупрежден, ждет. А в лесу бойцы из диверсионной группы Калиновского. Возвращаются с задания. Курс тоже держат на Бескиды. Так у нас появились попутчики. Да еще какие!

Калиновский, судя по молве, появился в Бескидах сравнительно недавно. Но имя его уже тогда стало почти легендарным.

На счету группы Калиновского были крупные диверсии, взорванные мосты. Впрочем, как всегда в таких случаях, благодарная народная молва приписывала отряду Калиновского и действительное и желаемое.

Но то, что за голову Калиновского оккупанты официально обещали пятьдесят тысяч рейхсмарок и двадцать гектаров земли, было не мифом, не вымыслом, а фактом. Я своими глазами видел афишку с немецко-польским текстом. Незадолго до злополучного 16 сентября ее принес старый Михал. От него, Малика, Скомского я слышал много хорошего о «совецком Калиновском».

Смел. Вездесущ. Осторожен. Появляется с хлопаками всегда неожиданно, там, где его меньше всего ожидают.

С его-то разведчиками мы отправились в горы. Шли по компасу. К трем часам ночи подошли к месту, где, как мы считали, располагался отряд Тадека. На наш сигнал никто не отвечал. В горах, в лесу гробовая тишина. Решили дожидаться утра. Утро вечера мудренее. Здесь, в партизанском краю, мы чувствовали себя как дома. Утром пришел к нам командир отряда Армии Людовой имени Варыньского[5]. Молодой человек, лет двадцати трех — двадцати четырех, с воинской выправкой. Лицо мужественное, волевое. Познакомились. Тадек пригласил нас в лагерь. Это было 21 сентября 1944 года.

За завтраком я ближе присмотрелся к Тадеку.

Худощавый, подтянутый, в кожаной куртке. Офицерская планшетка. На груди бинокль. Спокойные, серые, прощупывающие глаза. В партизанском лагере образцовый порядок. Отряд расположился на горной поляне, у ручья. Тут же кухня. У дневальных работа кипит. Кто чистит земняки — картошку, кто рубит мясо. Кто моет собранные травы и крапиву. Подальше от кухни, под елями спят после ночной смены бойцы из диверсионной группы. Лошади, коровы — все живое хозяйство отряда — в лесу, в надежном укрытии.

Я уже знал из донесения Грозы, что на базе отряда работает радист Мак — тоже разведчик.

Мы познакомились с ним в первое же утро. Мак — Иван Рудницкий — забрался со своей рацией на самую вершину горы. Его охраняли автоматчики Тадека. Застал я его за работой. Он развернул станцию и упорно выстукивал позывные. Представился. Просил передать Центру от моего имени срочную радиограмму:

23 сентября в отряд пришел Алексей, он принес информацию о воинских перевозках через Краковский узел, некоторые данные о гарнизоне. Алексей передал привет от Михала и Музыканта. Надо было восстановить регулярную связь с Центром. Поэтому я дал Алексею тысячу пятьсот злотых на приобретение радиобатарей, рассчитывая, что можно будет временно пользоваться рацией Мака. Просил немедленно прислать Грушу в отряд. Двадцать четвертого Алексей отправился в Краков. В этот же день я получил через связного записку от Калиновского:

С наступлением сумерек двадцать четвертого отправился к Калиновскому. Ночь была темной. В горах, в лесу стоял густой туман. Шли буквально на ощупь, только безукоризненное знание местности проводниками выручило нас. В полночь подошли к железной дороге, надо было пройти мост через реку Скавина. Мы не знали, охраняют ли его немцы. Пятьдесят-семьдесят метров проползли по-пластунски. Охраны не было. Поднявшись во весь рост, быстро перешли мост. И вдруг резкий гортанный крик: «Хальт, хальт!» Автоматная очередь. Пришлось залечь и нам. Трассирующие пули огненными пунктирами прошили небо. Лежали молча. Не хотелось подымать шум на основной партизанской магистрали.

Снова тишина. Мы углубились в лес. С рассветом подошли к месту дислокации отряда Калиновского. Это был временный лагерь. Мы не заметили здесь ни привычных партизанских землянок, ни бункеров. Бойцы Калиновского жили в палатках, сделанных из парашютов. Их цыганские шатры походили на грибы.

Как старых знакомых, встретили нас Николай и другие бойцы, с которыми мы форсировали Вислу. Познакомился с Калиновским.

Примерно моих лет, а может, на два-три года старше. Лицо волевое, энергичное. Глаза занозистые, хваткие, все примечающие.

— Капитан Михайлов.

— Подполковник Калиновский. О беде вашей наслышан. Времени у нас в обрез, так что выкладывайте прямо, в чем нуждаетесь. Подбросим. Чем богаты, тем и рады.

Передал нам два десятка гранат, два ящика с патронами, ящик с тушенкой, не то двадцать, не то тридцать пачек папирос. Выделил комплект радиобатарей. Мне на прощанье подарил пистолет.

Пока шли деловые разговоры двух командиров, Николай блеснул своим кулинарным искусством.

В командирской палатке вкусно запахло дымящейся бульбой, грибным супом.

— Надо бы за нашу встречу, — улыбнулся Калиновский, — выпить, да уж извини, капитан, у нас сухой закон. Встретимся после войны. Вот тогда уж.

Встретиться? Но как? С кем? Я многого не знал, но в одном был уверен: мой знакомый такой же подполковник Калиновский, как я капитан Михайлов. К тому же вскоре после встречи, о которой мы только что поведали, вокруг имени Калиновского вились самые противоречивые слухи.

Помню краковские газетки, где подробно описывался «полный разгром банды Калиновского». Не раз и не два с торжеством сообщалось из «достоверных» источников об очередной его гибели.

Мы знали цену и этим сообщениям, и «достоверным» источникам, но кто был в те годы застрахован от вражеской пули? И как мы радовались, когда после очередных «достоверных» сообщений о «гибели Калиновского» летели в воздух мосты, эшелоны и снова угадывался в смелом, неожиданном налете почерк его отряда.

В последний раз Калиновский таким образом подал свой голос в канун нового, 1945 года. Взлетел стотридцатипятиметровый мост через горную, стремительную Скаву, по которому в сутки проходили десятки вражеских эшелонов. Диверсионные группы — и наши и польские — давно зарились на этот объект. Да орешек оказался крепким. Мост усиленно охранялся. Эхо дерзкой, удивительно удачной операции докатилось до нас, обрадовало. А потом снова появились слухи о гибели Калиновского.

В шестьдесят четвертом, когда мы (Ольга, Гроза да автор этих строк) впервые после войны оказались в Кракове, нас часто спрашивали, известно ли нам что-нибудь о знаменитом Калиновском.

Мы, увы, тоже ничем не могли помочь польским друзьям.

Рукопись уже готовилась в печать, когда в «Известиях» (31.X.70 г., № 258) появилась статья «Мосты Николая Казина».

Читаю:

Может, один из двух Николаев и был моим проводником в Бескиды?

И дальше: «Кто вы, Калиновский?»

Так двадцать шесть лет спустя мы снова встретились.

Калиновским оказался… Николай Алексеевич Казин, сын рабочего, бывший шахтер, затем инженер.

В Польше о нем писали, говорили как о национальном герое. Его имя, подвиги обрастали все новыми легендами, но… его считали погибшим. А он все эти годы жил в родном городе Кадиевке на Украине, строил, реконструировал угольные шахты.

О том, что его ищут (нашу группу после войны тоже долго разыскивали польские друзья), он сам узнал совершенно случайно из польской газеты «Жолнеж вольности» («Солдат свободы»).

Я написал Николаю Алексеевичу, напомнил ему о нашей встрече. Вскоре из Кадиевки пришел ответ.

…Спасибо, товарищ Калиновский, за помощь в трудную минуту, за память, за доброе слово.

А нам снова пора в Бескиды — в лагерь Тадека.

По просьбе Калиновского мы захватили с собой людей диверсионной группы капитана Собинова. К утру 26 сентября пришли к Тадеку. Вечером того же дня перебазировались всем отрядом на Горную поляну.

На эту поляну нам должны были сбросить груз. Двадцать седьмого с наступлением темноты приготовили костры и стали ждать.