Я - не Я

Глава 46

Вечер.

Жена ставит перед Неделиным тарелку с ужином: макароны и две котлеты. Говорит про ужасные времена, даже макароны трудно достать, а котлеты, извини уж, из готового фарша, купленного в кулинарке, да и то по случаю, всё исчезает, всё, — не очень противно?

Нормально, говорит Неделин.

Елена про что-то рассказывает, он не слушает, зная, что и для неё самой это исполнение ритуала, надо ведь как-то, надо ведь что-то, надо жить.

Она говорит, а сама кладёт перед ним газету, он ведь всегда ел с книгой или газетой. Неделин делает вид, что читает, но на самом деле читать давно уже не может, ничего не может читать в газете: ни агонизирующих передовиц, призывающих к укреплению партийных рядов (поскольку газета называется «Коммунист»), ни более или менее содержательную серёдку газеты, ни даже объявления и прочую мелочь на последней полосе. Всё тревожит, бесит, раздражает, всё сразу же, с места в карьер, заставляет скакать мысли, воспаляет мозги — а он этого не хочет. Ну вроде что такого, если скользнуть глазами по объявлению: «Утерянную лимитированную книжку (чеки с 489802 по № 489825) арендного коллектива скреперистов УМ объединения „Агро-промдорстрой“ с остатком 31 860 руб. 80 коп. СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ». В голове же Неделина всё начинает колобродить, он злится на дикое слово «Агропромдорстрой», злится на то, что не понимает, что такое УМ, он представляет, как доверенное лицо этого самого арендного коллектива, какой-нибудь хваткий деловой человек, отмечая финансовую или деловую удачу, наклюкался в ресторане, по дороге домой падал и валялся — и потерял лимитированную книжку, и его теперь презирают товарищи, а может, и изгнали из арендного коллектива скреперистов, его ругает жена, его не уважают дети, он пьёт с горя… а что такое скрепер, кстати? — что-то связанное с разрытием и перевозкой земли — и возникает перед глазами картина какой-то стройки, рабочие возятся. В холоде и грязи, поскольку осень, тоска-то какая, но вот перерыв, зашли в будку погреться, выпить чаю, а то и водки, а водку нынче достать не так просто, некоторые наловчились гнать самогон и уверяют, что это даже лучше водки, а что если тоже взять и сделать самогонный аппарат? — и цепляются, цепляются мысли и образы, лезут и лепятся, мучают, и хочешь отвлечься, думать о другом, и уже вроде получается, но как будто вдруг включают радио: «Утерянную лимитированную книжку…» — и всё пошло-поехало заново.

И поневоле начнёшь читать другое что-нибудь в газете — чтобы отвязаться от этой колобродицы.

А другое и того хлеще: «Объединение разнобытовых услуг „Эра“ реализует траурные венки по Различным ценам (ОТ 11 ДО 28 руб.). Обращаться по адресу…» и т. п. Здесь бесят слова «разнобытовых» — уродство какое! и «реализует» — применительно к венкам. Вспоминается объявление на саратовском похоронном бюро «Ритуал»: «Кафе „Сюрприз“ организует поминальные обеды…» Мать вашу, люди, вы что? если вы устраиваете поминальные обеды — спасибо, конечно! — вы уж переименуйте кафе-то, остолопы!.. Вспоминаются похороны матери Фуфачёва… Вспоминаются похороны матери своей, к которой он после возвращения съездил-таки на могилку вместе с сестрой, сестра недавно пригласила на день рождения, пили, пели, ели, тоска, а больше всех ненавистен был бард, друг Георгия, который пел смешную песню, то есть он и голосом и мимикой, и шустрым бряканьем гитары показывал, что песня жутко смешная, хотелось же плеснуть ему чем-нибудь прямо в его кривляющийся рот; сестра говорит — стал мрачным! Георгий суёт книжку по ауввтренингу, — да пошли бы вы все!.. Гитару разве купить и играть себе вечерами, играть и играть.

К чёрту газету — сделал вид, что всё просмотрел и не нашёл ничего интересного. Отложил. Елена чай наливает и отрезает кусок яблочного пирога. Испекла, ждёт похвалы. Прекрасный пирог. Радио долдонит о современной жизни: новости и проблемы. Чей-то елейный голос: «Сейчас всем нам нужно задуматься о возрождении культуры, о возрождении святынь. Недавно я был в заброшенной деревушке, осталось всего несколько семей. Но какая там сохранилась церковь! Если её отреставрировать…» — и представляется деревушка на угоре, и речка там, и лес, но осень, слякоть, сгорбленная старуха выходит из дома с ведром, бредёт к колодезю, опускает ведро на «журавле», достаёт, перебирая сухими руками. Господи, отчего так тошно-то? Выключить радио.

Телевизор бесит ещё больше, поскольку к слуховым раздражителям прибавляются зрительные. Гнетёт публицистика с её анализом несчастной жизни, хочется крикнуть: да знаю я, знаю! Информация со всех сторон, изо всех стран — и каждое слово как щелчок по больному месту, даже если сообщается что-то нейтральное, даже если приятное: в стране такой-то, городе таком-то открыт театральный фестиваль, честь открыть его предоставлена советским актёрам и т. п. Какие фестивали, какая честь, о чём вы? Морочите друг другу головы, веселитесь, идиоты, радуетесь — чему? Неделин смотрит в программе, не будет ли чего лёгкого? Ага, вот музыкальная передачка, вот комедия, именно такая, какую хочется увидеть: глупая, лёгкая. Но и музыкальная передача разбередила с первых минут: поёт, играя глазами и совершенно голыми ногами, певица, и Неделин, раньше тихо и смирно позавидовавший бы тому, кого любит эта миловидная-таки певичка, сейчас злится, не веря бодрости её припрыгивании и ужимок, не веря в искренность её белозубой улыбки, не веря заманчивости нарисованных глаз; врёшь, милая, врёшь! — у тебя за плечами спаньё со всеми подряд ради выхода на эстраду, ради показа по телевизору, у тебя семь абортов, гинекологические неприятности, головная боль, любовник-извращенец и муж-алкоголик, и дочку ты сдала в Дом малютки, и как ты ни пытаешься заработать, а колготки-то сама себе штопаешь, знаю, знаю-поэтому не ври, зачем врать? Комедия, ожидаемая с нетерпением, облегчения не приносит, вместо того, чтобы вникнуть в похождения героя думаешь о том, насколько неприятно было ему, например, падать в холодную воду, как надоела ему во время съёмок эта катавасия — и насморк заработал, из-за которого нельзя несколько дней играть в театре, ведь совмещать приходится, и давление поднялось: не молоденький уже, и режим не позволяет выпить водки с перцем да полежать три дня. Или вместо действия следишь за массовкой, толпящейся на задворках кадра: вон паренёк старается, изображая удивлённую толпу, хочет, чтобы в артисты взяли, вон кто-то тощий без зубов — нанялся в массовку ради похмельного рубля, а жара на всех давит, это видно, все обливаются потом и клянут режиссёра, заставившего в десятый раз делать одно и то же. Глупо, грустно, гадко. Что? Жена что-то говорит, Неделин старается понять её речь и ответить, но ничего не понимает, смотрит только на её шевелящиеся губы и вспоминает, какая на них утром была помада, ведь, кажется, была какая-то или она не красит губы, нет, вроде красит, но какой? — алой? тёмно-красной? светло-розовой? — Неделину хочется спросить, но слишком уж идиотским будет вопрос. Завтра утром не забыть посмотреть. Бедные женщины, сколько усилий, чтобы быть красивее, а толку — шиш. Но почему она, едва придя домой, тут же стирает помаду (если была помада) и смывает тушь с ресниц, тушь есть наверняка, это он точно знает, без неё лицо у Елены становится совсем Другим, — а почему не красятся мужчины? Нет, действительно. если они причёсываются, чтобы казаться лучше-то почему бы и не красить глаза и губы? Хотя, говорят, уже красят.

Так, думая о постороннем, Неделин досматривает комедию до конца. Пришёл старший сын Виктор, который заканчивает школу в этом году, и с ним давно уже надо бы побеседовать по родительскому долгу. Неделин подходит к Виктору, заводит разговор о планах, Виктор отвечает туманно и нехотя, чему-то усмехаясь; над отцом, что ли, смеётся? — за что? Запальцев уверял, что у них были прекрасные отношения — на какой почве, спрашивается? Ты не хочешь всерьёз подумать о своём будущем, говорит Неделин, а пора, давно уже пора — и сам с отвращением слушает свой голос, комкает воспитательную беседу, машет неопределённо рукой: живи, мол, как знаешь.

Опять садится перед телевизором, смотрит не видя и слушает не слушая, душно на душе. Голос Серёжи, Сергей Сергеича, шестиклассника, который кажется спасением: «Пап, не поможешь задачку тут…». Неделин спешит к Сергей Сергеичу, подсаживается, треплет за вихры: «Эх, недоумок!» — начинает объяснять — вдруг запутывается, начинает сначала и кое-как, с пятого на десятое постигает суть задачки, а затем, уже сердито, разъясняет сыну, швыряя ему тетрадку: «Головой работать надо, дебил!». Через минуту уже стыдно, хочется подсети к сыну: извини, брат, я просто не в настроении сегодня, — но что-то мешает. Не гордость родительская, а понимание, что это будет ненатурально, и Сергей Сергеич почувствует, отдалится ещё больше. С Запальцевым они за город выезжали на машине, собирали грибы, но это, между прочим, смертельное занятие, в газете вон пишут, что сейчас отравляются даже съедобными грибами: отравлена почва, отравлены подземные воды, всё отравлено, сидите дома, детки, так оно спокойнее. Все сидите дома и не ахайте, что плохо, — будет хуже! С другой стороны, сейчас бы груздя солёного под холодную водочку. Замечательно! Сидишь так у костра, рядом ружьё валяется, в этом самом, как его…

Лен, как сумка охотничья называется?

Какая сумка? Патронташ?

Какой патронташ, ну куда складывают там дичь и всё такое?

Не знаю.

Тебе просто подумать неохота. Филолог называется!

Чего ты злишься? И зачем тебе это нужно?

Отвяжись!

Кто привязывается?

Как же она называется, вот пропасть-то! Рюкзак, сидор, бурдюк, чемодан, совсем чепуха, какое-то сложное слово, труднопроизносимое… Как же… Как же… У Неделина даже голова начинает болеть, ходит нервно по комнате; нет, это нестерпимо, хватает куртку.

Куда?

Позвонить надо.

Бежит на улицу к автомату (свой телефон, установленный Запальцевым, вот уже полгода не работает, говорят, где-то кабель порвался. Сволочи. Запальцев небось показал бы им кабель. Плевать, он и не особенно нужен, телефон). Набирает номер сослуживца Хахарьева, охотника, спрашивает нетерпеливо, тот удивляется: зачем. Кроссворд решаю. А-а-а. Энциклопедию надо иметь. Ягдташ, вот как!

Ягдташ, ффу, отлегло. Ягдташ. Ягдташ.

Возвращается домой.

Позвонил?

— Да.

А зачем ему был нужен этот «ягдташ»?

…Слава Богу, кончается вечер, скоро спать. Перед сном давний и обязательный ритуал — почитать что-нибудь. Елена шуршит газетой — как она может? — и даже пытается с ним обсудить чьи-то статьи, в которых особенно чётко изложена суть настоящего момента; извини, я сам читаю, — да, приходится тоже взять книгу, чтобы избавиться от разговоров. Современных авторов Неделин не переваривает, поскольку окружающая жизнь ему и въяве остобрыдла, у него на неё умственная аллергия, если хотите. Лучше-ка взять старую уютную классику, где мало что царапает, где всё знакомо, читано-перечитано. Но, странное дело, и классика раздражает. Вот Гоголь с его маленькими несчастными людьми. Всё враньё, они беспредельно счастливы. Башмачкин с наслаждением бумаги переписывает. Что, нет? Дальше. Ноздрёв враньём счастлив, Манилов мечтательностью, Плюшкин скупостью, Собакевич кушаньем, Чичиков просто-напросто сам собой счастлив. Кто сказал, что Гоголь сатирик? Кого он бичевал и клеймил, опомнитесь! Он зверски завидует своим героям, и пусть не врут учителя литературы, нет никакого второго смысла у названия «Мёртвые души», имеются в виду умершие крестьяне, а герои — души живые, самоудовлетворённые. Может, поделиться этими мыслями с Виктором, пусть порадуется за отца, умеющего извлечь из заезженного — парадокс. Но Виктор сейчас нацепил наушники и перед сном слушает каких-то там своих кумиров. Рок-певца Неделина, однофамильца — чем он горд, — звезда которого ярко вспыхнула и тут же закатилась. Иногда так и подмывает сказать ему: это ведь я, милый ты мой, я, которого ты считаешь уже замшелым стариком, это я, вот так-то! Но — нельзя. Знает только Елена. Ей нельзя было не рассказать ведь надо было объяснить исчезновение машины, катера, дачи и всего прочего. А Запальцев, между прочим, уже открыто разъезжает по городу, никого не боясь, Неделин несколько раз видел его, хотя на улицу выходит очень редко, видел два раза из окна автобуса и один раз, когда ходил в магазин, Запальцев помахал ему рукой и даже остановился у тротуара, но Неделин отвернулся и быстро пошёл прочь.

Знает только Елена. Когда Неделин всё ей рассказал, она назвала его психом, смеялась, очень долго смеялась, зашлась смехом, и Неделин не сразу понял, что смех этот — истерический, болезненный, стал отпаивать её водой, Лена стучала зубами, прикусывая чашку, лицо стало бледным. А сказала всего-навсего, когда успокоилась:

Ну так, значит, так… И больше ничего.

Она держит газету, он книгу, над ними двухламповый супружеский ночник — полоса света в её сторону, полоса света в его сторону. Сейчас кто-то спросит:

Будешь ещё читать? Ответ:

Да, немного.

А я спать, устал (устала).

Ладно. (Это вместо — «спокойной ночи».)

Так всегда: кто-то ещё читает, а кто-то засыпает. Сегодня она засыпает раньше, завтра он. Сегодня гаснет полоса света в её сторону, завтра — полоса света в его сторону. Поочерёдно. Ни разу вместе. Ни разу вместе не остались в темноте. Неделин её понимает. Ей трудно привыкнуть, трудно осознать, трудно настроиться. А он поначалу, в первые вечера, брал её за руку или, как бывало, хотел подуть в ушко, перебрать пальцами завиток волос на виске, но она убирала руку, отворачивалась: «Не сейчас, Серёжа…».

Кажется, это «не сейчас» может превратиться в «никогда». Что с ней происходит? Ведь женщина интеллектуальная, не потеря же машины, дачи и финансового благополучия её расстроила?

Не хочется даже думать об этом. Она заснула. Можно и мне спать. Кончен день.