Я невинность потерял в борделе

Чистою росою умывалась

И вино заморское пила.

Никому я в жизни не досталась.

Вот стою в чем мама родила.

А она большая мастерица…

Подарив божественную стать,

Перелетной улетела птицей

Да туда, где век не отыскать.

Полстраны сама исколесила,

Никого на свете не виня.

Не одни лишь ветры по России

Целовали вольную меня.

Молоко и мед под этой кожей.

Если жажда — можете испить!

Есть, конечно, чище и моложе,

Но стройнее вряд ли могут быть.

Потому, одетая в туманы,

Я встречаю вешнюю зарю.

У любви не может быть обмана…

Всю себя по каплям раздарю.

Худо будет после.

После?.. Ну и пусть!

Ты ко мне прижмешься,

Я к тебе прижмусь.

Опустись к исподу,

Губоньки мне смажь..

Но, а ты, как в воду,

Входишь сразу в раж.

Словно на ухабах,

Груди растрепал.

Ручеечек слабый

К реченьке припал.

Лыжи навострю я

От тебя малыш,

Что навар в кострюле,

Если мяса с шиш?!

Поднималась выше

За волной волна.

Ручеечек высох.

Реченька полна.

То, что было — было,

Не разлить водой.

Очень я любила

Говорок блатной.

Ты по фене ботал,

Я — с открытым ртом.

Срок ты заработал

Только лишь потом.

Ты давил чуть пьяный

Ночи на краю

Мой сосочек рдяный,

Вишенку мою.

— Подмахни, профура! —

Все хрипел мне в грудь.

Я рукой махнула.

Как не подмахнуть!

— Подмахни кормою!

Мол, я Вас монал.

И держал рукою

Свой корданный вал.

Не осилил пыла,

Язычком свербя…

Как же я любила

Пидора, тебя!

Снежочек таял еле-еле.

Уже огней зажегся клин.

А я опять стою при деле

Среди асфальтовых стремнин.

Закат пожаром озарился.

Уже огнями полон дом…

В холодной луже пузырился

У ног заплеванный гондон.

Он теребил на совесть клитор.

Нырял в пещеру головой.

Теперь лежит соплей прибитый

Страдалец жизни половой.

Какие в нем кричали гены!

Какие страсти пронеслись!

Быть может здесь печальный гений

Лежит безгласен и нечист.

Пусть говорят — я баба-стерва

Пускай неправеден мой путь.

На алтаре моей Венеры

Пускай опять меня распнут.

Но я сегодня в час прилива,

Хлебнувши воздуха глоток,

Скажу: «Не тронь презерватива!

Он не капроновый чулок».

Я отдалась тогда унынью,

Когда супруга разлюбя,

Моя подруга

Дынью, дынью,

Все дынью тешила себя.

— Возьми банан, — я говорила. —

Он, хоть не нашенских кровей,

Я все равно его любила,

И ты, пожалуйста, проверь.

С горбинкой он, тот фрукт заморский..

Подруга мне и говорит:

— Что он — для скважины заочной,

И только мышь расшевелит.

— Возьми огурчик из авоськи,

С российских, нашенских полей.

Он ничего. Он парень свойский.

Возьми, подруженька, проверь.

Он вырастал на черноземах,

От солнца прятался под лист,

Знать потому такой зеленый,

И тверд на ощупь, и бугрист.

Иль кабачок по кличке «Ролик».

Он тоже овощ, и неплох.

Не то, что муж твой, алкоголик,

Что только писал промеж ног.

Тогда подруженька сказала,

Что ей понятен мой совет,

Да, только дыня та — с базара,

Потом сгодится на десерт.

За колхозной стылой баней

Я сидела с милым Ваней

Пригорюнившись.

Просвещал меня о Марсе,

А потом о Карле Марксе

И о Ленине чуть-чуть.

О полезности навоза

И о нужности колхоза.

Говорил, что коммунизм,

Это, вроде, как нудизм,

Или вот, как люди в бане,

Где все голы, но равны.

Целый вечер мой Иван

Пятилетний строил план.

Говорю я раздолбаю:

«Я с тобою кайф не маю!»

И в штанах его мошонку,

Как пугливого мышонка,

Все пыталась прищемить.

Но у этого дебила

Я бы яйца раздолбила,

Если был бы молоток.

Водяная мельница,

За рекой хлеба.

Что-то мне не верится,

Что прошли года.

Что прошли хорошие

Босиком по ржи,

Там, где мы с Алешею

Лежали у межи.

Я его учила,

Как меня любить.

Между ног дробила

Сладостную прыть.

Он вокруг да около

Щекотал испод.

Наливался соком

Мой запретный плод.

Язычком играя,

Тер о шерстку нос.

Я была нагая.

С голой что ли спрос?'

Доводил до колик

Язычок срамной…

«Хочешь пей, соколик

Хочешь — ложки мой!»

Я хочу, а он не хочет…

На кого-то ножик точит,

И глядит, как старый кочет

На мигающий экран.

Телевизор для дебила,

Как для конюха кобыла,

Иль, как молот для зубила,

Как для пьяницы стакан.

Он доцентом был в законе,

А теперь, как вор в загоне,

Держит ножик на ладони —

Всех зарезать бы горазд!

Что дипломы и патенты?

Импотент на импотенте!

Были б денежки в конверте

Будь хоть трижды педераст.

Вот его тоска и гложит.

Только зря он точит ножик —

Рэкетиром быть не сможет.

Ну, какой он рэкетир!

От зарплаты до зарплаты

Тратил деньги скуповато,

И скандировал без мата

Этот лозунг — Миру-мир!

Я его не приневолю.

Позову-ка дядю Колю

Пусть его возьмет он в долю —

Будет тоже златарем.

Я скажу: «Не лезь из кожи.

Дай мне в руки этот ножик.

Из тебя мужик такой же,

Как и пуля из говна».

Здесь, у пьяного колодца,

Не напиться — будет жаль,

Жду пока он разожмется

Нерв, закрученный в спираль.

Секс — приманка для девчонок,

Как уздечка для коня.

Есть на свете кот ученый,

Только он не для меня.

Безучастен и беззвучен

В уголке стоит рояль…

Отпусти меня, не мучай,

Нерв, закрученный в спираль.

Я не плачу, не ревную

И не бьюсь в стекло пока,

Вместо милого целую

В губы тонкие бокал.

Как пойдет оно по жилам

Лучезарное вино!

Мы живем, пока мы живы,

Хоть опущены на дно.

Весь день торчит в оконной ,раме

Страна, погрязшая в дерьме.

А я, волчицею в капкане.,

Сижу с собой наедине.

На торг вчерашний опоздала,

И вот — без денег и вина…

Хозяин тот, кто правит балом,

А балом правит Сатана.

Скрипит апрель калиткой ржавой.

Ручьи пускаются в бега.

Чиновный люд — венец державы

Дележкой занят пирога.

И стонет Русь от их всевластья,

Как жизнь у смерти в кулаке.

Они опять куют нам «счастье»

Уже без молота в руке.

Сия картина не в новинку.

Поставлю прошлому свечу.

Взобью пуховую перинку,

Диск телефонный раскручу.

Ворвешься ты, как летний ливень,

Да в суходольные луга…

Клин вышибают только клином —

С тобой не буду я строга.

И ясным днем, и утром ранним,

И в час разбуженных страстей

Во мне горит огонь желаний,

И я сгораю в том костре.

Чего пугаешься, мальчишка,

Уставясь молча на пожар?

А ну, подбрось, подбрось дровишек,

Мой недогадливый-школяр.

В костре сгорает и осина…

Но люди правду говорят:

Как не крути — без керосина

Дрова сырые не горят.

Я с белых плеч сниму обнову

Я распущу свою косу.

К твоим губам вина шального,

Сластена юный, поднесу.

Ты моего дотронься тела,

В нем Ад и Рай, в нем Ад и Рай.

Играть с огнем — мужское дело.

Играй же, мальчик мой…

Играй!

Смешав комедию и драму,

Забыв про «баюшки-баю!»,

Лукавый месяц выбил раму,

Влезая в комнату мою.

Звезда рыбешкой в омут канет.

Оконный высветит проем:

Вино, налитое в стакане,

Меня, налитую вином.

В саду гуляет бабье лето.

Под кожей бродит пьяный сок..

Желанье есть. Мужчины нету.

Истома женщину сосет.

Высокий свет такой нездешний

Передо мною встал стоймя.

С плечей крутых сорву поспешно

Заман из тонкого белья.

По этим белым, по наливам

И по соскам моим тугим

Пройдется пальчиком игривым

Веселый месяц пьяный в дым.

Я ложе сна ему раскрою,

Всосу губами лунный мед.

И месяц бешеной струею

В меня любовь свою прольет.

Мне снился сад. Я в рай попала,

Где есть огонь, но нет жары,

Летают пчелы, но без жала,

И не кусают комары.

С овечкой волк идет бок о бок.

И я нагая к ним иду.

Над головою белый облак.

И золотой карась в пруду.

На ветках спелые наливы.

И красотища! Нету слов.

Там лани вовсе не пугливы,

И крокодилы без зубов.

А наспротив — мужчины кучкой.

Всяк обнимает жен чужих,

И пьют вино из емкой кружки.

Зеленый змий слуга при них.

По мне бы — ад, там хоть и дымно,

Но ты получишь все сполна.

А здесь и женщины без дырок,

И кружка тоже безо дна.

У знакомого, у дяди

Бабы все — сплошные бляди.

Я вопрос тот .аморальный

Подняла путём оральным.

— Э-э! — потрогала губой, —

Ты, товарищ, голубой.

Ну, а мне тот самый цвет,

Как минету минарет.

Чем от зависти худеть,

Лучше б опыт поиметь.

Те, кто нынче на панели,

Все своей добились цели.

Коль и ты сумеешь дать,

Может тоже будешь блядь.

Пора бы мне и наебаться.

Пора б ребеночка растить.

Войти в писательское братство —

Тропинку лунную мостить.

Играет шут на балалаечке,

И несуразное поет,

А я пляшу в короткой маечке

На. дурака, разинув рот.

Борьбой сыта по горло классовой.

Я не носила партбилет.

Горбатит он, пошивчик массовый,

Мой неподатливый хребет.

Росла я дочкою не маминой.

Советский быт глаза слезил.

И мне в палатах белокаменных

Чиновник палкою грозил.

В деревне жил наш граф Загулин.

Любил вино он и табак.

И мог всадить любому пулю,

Зане рукою не слабак.

Он дуэлянт и — все тут. Баста!

Сшибал придурков, как с куста.

Громадный член его, как басня,

Переходил из уст в уста.

И он такой гордился славой.

При всем, при том — крутая стать.

А между ног жил змей трехглавый,

Слуга Венеры. Сущий тать.

Имел Загулин псов на псарне.

И жеребцов имел лихих,

И винокурню,

И пекарню,

И душ с полтыщи крепостных.

Его полны амбары жита,

В науках шибко преуспел,

И было так: все шито-крыто,

Когда он девушек имел.

Пошлет, бывало, няню в баню,

Чтоб мрамор паром пропотел.

И пригласит красавца Ваню

Разминку делать перед тем,

Ванюша был, хоть из дворовых,

Но телам бел,

Лицом румян.

Из шелка-бархата обновы,

И

Спозаранку в меру пьян.

— Чего-с изволите, хозяин? —

С вопросом Ваня дверь открыл.

И заиграл в разврат глазами.

И шелк, и бархат приспустил.

У графских ног щенком ласкаясь,

Щекой припавши к сапогу,

Привстал Иван.

И граф, не каясь,

Имел,

Имел,

Имел слугу.

Налив в туфлю Клико шампани,

Ванюше граф подал коктейль.

Рукой Ванюша пошаманил,

И выпил градус без затей.

А граф Загулин, тем не менье,

Ухи откушав с балычком,

Чайком, натешавшись, с вареньем,

Ласкал уж скрипочку смычком.

По-праву руку слушал Ваня.

По-леву — слушал целый двор..

А, как же пар? А, как же баня?

О них особый разговор.

Здесь ни свадьба, ни поминки,

Вышибают клином клин.

Сорок девушек в парилке,

А Загулин граф — один.

Долго музыка играет.

Долго сказку говорят.

Девки ноги задирают,

Только щелочки горят.

Где — поболе, где — помене:.

Черно-розовый атлас…

По всему идет именью

С переплясом перепляс.

А за баней люд шалавый

Хоть не ест, да горько пьет.

Дым стоит. И змей трехглавый

У Загулина встает.

Мылом мылят девки змея.

С ним целуются взасос.

И артачиться не смея,

Задирают змею хвост.

Граф все щелочки потрогал,

До единой обласкал,

Встал на выход у порога,

Да и волю змею дал.

Девки в очередь и — к графу!

Низом стелется парок.

Девки — головы на плаху,

Ну, а жопы — на порог.

А Горыныч-Змей ярится:

То выходит, то нырнет.

Только серою клубится

У него в оскале рот

Девки тешатся — довольны!

Выбор есть на две дыры.

Не желают девки вольной

До преклонной, до поры.

Хорошо под графом девкам!

Дыркам — что? А змей устал.

И охальные припевки

Оскоромили уста.

Поют девки:

«Мой миленок рисовал —

Травушку окашивал.

Все совал, совал, совал.

Все совал не спрашивал.

Как у нашего колодца,

Сики две взялись бороться.

Сика Сику секанула,

Сика ножки протянула.

Я по ягоды ходила,

Между ног напарила.

Под медведя угодила —

Думала под барина.

Я, бывало, в рот совала

Леденцы-конфеточки.

У залеточки сосала

В саду на скамеечке».

А одна из них запела

Посармой, да посармой,

Все про то — про это дело,

Да с припевочкой такой:

«Вырастали в огороде

Травы-разнотравия:

Трава-хуй, трава-блядь,

Трава — еб твою мать».

И из бани девки трусом

По снежку бегут к избе…

Граф Загулин девкам — бусы,

Чарку водочки — себе.

Гибнет птица без полета,

А без почвы — корешок.

Холостому жить охота.

Холостому хорошо.

Холостого не осилить,

Он деньжонками сорит.

И никто его не пилит,

И за пьянку не корит.

Все в своей он держит власти.

Сам глашатый и пророк.

Ждут четыре лишь напасти,

Только выйдет за порог.

Шилом море не нагреешь,

Членом душу не спасешь,

Иль подцепишь гонорею,

Или шанкр преобретешь.

Или вошь с лобка прихватишь,

Иль испанский воротник.

А, коль денежки потратишь,

Их обратно возвратит

Управляющий с именья.

Соберет тот час оброк

И на девичье на пенье,

И на банный на парок.

Хоть подставься на дуэли —

Пистолеты в две руки,

Когда бабы надоели,

Надоели мужики.

Пусть противник в сердце метит

Сам сохатый от рогов.

Ты сиротками на свете

Не оставишь никого.

Банкомет игру развяжет,

Будет некому пенять,

Коль под туз шестерка ляжет,

Словно девка под коня.

На заклад побиться можно,

Состоянье промотать,

И тогда пойдешь порожний,

Лишь головушкой мотать.

Ну, а если на кровати

Вдруг останешься один,

Будешь сам себе в кровати

Госпожа и господин.

И пойдет игра в постели.

И твои ладони — щелк!

И ладони те при деле.

И в ладони — хорошо.

А задача та простая,

Коль в руке по кулаку…

Надо памятник поставить

Холостому мужику

Но судьба, известно, злая.

Граф Загулин помнил, что

У него жена Аглая

Вся кругом, как решето.

Ну, и что? Раз баба в теле

Мягче пуха и пера?

Много дырок навертели

Золотые юнкера.

Я скажу, читатель, честно,

Чтобы воду не толочь,

Была целая невеста,

Генерал-аншефа дочь.

И не в песне спеть про это,

И не в сказке рассказать,

Как стонала до рассвета

В спальне брачная кровать.

А Загулин в энту пору

Был наездником лихим.

Хорошо, когда есть порох,

Чтоб держать его сухим.

Пир гудит. Народ дивится.

Граф Загулин, между тем,

Обработал царь-девицу,

Даже воЛос не вспотел.

Любит сказ, чтоб чин zero чину.

Сам носи, что сам пошил..

Я скажу одну причину,

Почему аншеф спешил.

Выдать дочь — благое дело!-

У Аглаи сок потек,

Потому, как переспела,

И слаба на передок.

Одержал наш граф победу,

Даже волос не вспотел..

Здесь бы надобно поведать,

Все, что было перед тем.

Генерал-аншеф корнета

Сам приблизил, видя прыть,

Чтоб корнет тот смог за это

Дочь Аглаю полюбить.

Что кружить судьбе без толку?

Надо дать и передых.

И в высокую светелку

Спроводили молодых.

Дверь заперли на щеколду,

Доверяясь босяку.

Генерал припал щекою

Сам к дверному косяку,

Чтоб все было честь по чести,

Чтоб все было на слуху.

А перинки у невесты

На лебяжьем на пуху.

В звездном блеске эполеты,

В голове похмельный гуд,

Но корнеты, не поэты,

Свою честь не берегут.

Он, корнет, невзвидя солнца.

Думу думал, как тут быть:

Или вышибить окоцце,

Или целку проломить?

Страх корнету печень выел.

Не залечь ему на дно.

Он нырнул, надвинув кивер,

Прямо в венское окно.

Не догнать корнета пуле…

В щекотливый тот момент

Подвернулся граф Загулин,

Показал свой инструмент.

И заскреб аншеф в затылке.

И Аглая заскребла.

Похотливым взглядом пылким

Змея графова прожгла.

Обольщенный дамской славой,

Этот баловень судьбы.

Он взъярился, змей трехглавый,

И поднялся на дыбы.

Генерал, набравши духу,

Графу денег предложил,

А к деньгам в придачу руку

Царь девицину вложил.

Граф, намедни, банк метая,

Промотал казну не в срок,

Потому жену Аглаю

Выбрал он, а не острог.

Может, лучше было б пулю

В лоб пустить себе, сам-друг.

Был повесою Загулин,

А теперь, прости, супруг

Граф головушку повесил.

Ссыт Аглая в потолок.

Пролетел медовый месяц,

Граф в имение утек.

«Крови нет — моча не греет» —

Говорил мой дед Лука.

Если девка пламенеет,

Значит хочет мужика.

Хороша была запевка,

Да Аглая чуть жива:

И ни баба, и ни девка,

И не мужнина жена.

Обесчестил. Обесславил.

И в деревню укатил.

Растревожил змей трехглавый,

Животину опалил.

Воспылала, восхотела

Пуще прежнего теперь…

А пожар тот, знамо дело,

Не бывает без потерь.

Причепурилась Аглая.

Золотишко натрясла.

Знать судьба ее такая,

Что по кочкам понесла,

По Тверскому по Бульвару,

По Садовому Кольцу,

То купец не по товару,

То товар не по купцу.

Не дадут полушки медной,

Не завалят на кровать..

Вроде девки непотребной

Стала глазками шнырять.

Дочь всесильного вельможи,

В кольцах сдобная рука,

Но меж ног у ней все то же,

Что у Дуньки с кабака.

И под мышками потеет,

Да и щелка без затей.

Может губки посочнее,

Язычочек посрамней.

Понесет Москва, закружит.

Ты, Аглая, не зевай!

Груди выстави наружу,

Да и задом повиляй.

Шла Аглая, грудь навыкат.

Ножка спелая вперед.

Подошел гусар. Стал выкать,

И за талию берет.

Ну, а барышня и рада —

Поцелуи на лету.

Благо Сад Нескучный рядом,

Куст сиреневый в цвету.

Сизый голубь — да к голубке,

Сам крутую кажет стать.

Завернул батист на юбке,

Губки начал щекотать.

И зарделася Аглая

От нескромных от речей.

Только ноженька нагая

У гусара на плече.

Припадал гусар напиться.

Тело барышни, как мед.

И скакала царь-девица,

Только волосы в разлет.

Сник гусар. Ей нету сладу.

Мнет Аглая клевера.

По Нескучному по Саду

Проходили юнкера.

Юнкера — не гимназисты,

И студентов половчей.

Видят — девушка в батисте,

А гусар в параличе.

Сослуживцу помогая,

Сняли ноги с эполет.

И решилась вдруг Аглая

Сделать каждому минет

У кого какая жила…

Но у всех одни права.

По ранжиру встали живо,

Расчехлившись юнкера.

И руками помовая,

Всяк не тонет, а плывет,

Потому, как та Аглая

В губки алые берет.

И подняли крылья птицы,

Соколята, юнкера.

Предложили царь-девице

Перебраться в номера.

Где цена не дорогая.

Кто заплатит, тот и гость…

На постель легла Аглая —

Груди вместе, ножки врозь.

Смоль волос нежнее шелка,

В горсть бери и не зевай!

В волосах алеет щёлка,

Хоть глазищи закрывай.

Юнкера сопят, ныряя,

По душе пришлась игра.

А меж тем лежит Аглая

Не жива и не мертва.

Стал один икать с испугу.

А другой сказал: «Авось!»

И оставили подругу —

Груди врозь и ножки врозь.

Подходил народ дивиться.

Отвернулся — кто скромней.

Видят — барышня томится,

Панталоны не при ней.

И лежит она нагая,

Только задом наперед.

Будет счастлива Аглая,

Как сама в себя придет.

Мой сказ дошел до половины.

Читатель строгий на Руси,

Я завязала пуповину,

Да не могу перекусить.

Пусть стих журчит ручыо подобный.

Пускай поведает о том,

Как жил-был кучер — член с оглоблю,

Не прикрывался армяком.

Был кучер тот до девок рьяный,

С хорошим именем Косим.

Сам граф Загулин, коли пьяный,

За член здоровывался с ним.

Косим — ни слова, ни полслова.

Косим у барина в чести.

Мог уложить быка мирского,

Иль членом яблок натрясти.

Бывало, выйдут на подворье,

И с графом меряться начнут.

За животы хваталась дворня,

Свой крепостной забросив труд.

Такого мир не видел блядства.

Под сенью трепетных ракит,

Бывало, девки оголятся,

Чтоб распалились игроки.

И мужики приходят в ужас.

А бабам радостен намек.

Граф змея выпустит наружу,

Косим — оглоблю поперек!

Всегда на равных спор кончался.

Судья от водки чуть живой,

А на суку опять качался

Мужик, пристыженный женой.

Руками плещут девки графу.

Всяк подставляет свой перед.

А граф сорвет с плечей рубаху

Да и Косиму подает.

Опять натопит няня баню,

Чтоб было жарко без порток,

С Косимом граф уважат Ваню,

А девок — это уж потом.

Потом напьются до упора.

День пролетел. Косим и рад,

А графу, что до разговоров?

Был граф известный демократ.

Много тайн наука знает.

Но всесилен парадокс.

Между графом и Аглаей

Связь была без проводов.

Эдисонов и Петровых

Свет еще не произвел.

Нет приборов электронных,

Нет еще радиоволн.

За сохою ходит пахарь,

Еще каша в голове…

Но Загулин только ахнет,

Враз аукнется в Москве.

В Бондарях в разврат играют,

Выпускает граф пары,

И дерет уже Аглая

Ноги выше головы.

Ваня в дверь забарабанит,

Граф Загулин тет-а-тет

Между ног поставит Ваню

На любовный на предмет.

Вслух еще никто не знает,

То, что Ваня голубой,

А в Москве уже Аглая

Завернула хвост трубой.

Девки прыгают в постелю,

Графу змея шевелят,

А жена плывет — поспела,

Брызги в стороны летят.

Граф, бывало, выпьет водки,

Заедая балычком —

У Аглаи кашель в глотке,

Кус становится торчком.

И хоть глотка та огромна,

Змею графову под стать,

Ей бы, глотке той, скоромны

У гусара поглотать.

Мысли всякие терзают,

И под брюхом непокой…

Я, Галина, тоже знаю

Вкус скоромины такой.

Слаще этого на свете

Не бывает ничего,

Глотка — то же знают дети,

Инструмент не речевой.

На охоту граф поскачет —

У Аглаи зуд меж ног.

Юнкеров увидит, значит,

Обивать начнут порог.

Ну, а если станет скучно

Юнкерами володать,

Выручает Сад Нескучный,

До него рукой подать.

Там народ, все больше русский,

Хоть торговый, да не жмот.

Сунут лапища под блузку, —

Как пожаром обожжет!

Так и жили граф о Аглаей,

С телепатом телепат.

Друг о друге точно знают,

Только лишь не говорят.

Но пришла зима, корежа,

Выдирая бычий рог,

Сад Нескучный стал порожним,

У Аг лаи пуст порог.

Уж извозчик на полозьях

В рукавицу прячет нос,

И скрипит, скрипит тверезый

Русский батюшка-мороз.

И налево, и направо

Все овчина по бокам.

Разбежался люд шалавый,

И сидит по кабакам.

В Белокаменной зимою

Были девки нипочем.

И легла коса змеею

Через левое плечо.

Ах, ты зимушка лихая!

Лед такой, хоть в кузне куй.

Затужила тут Аглая

По родному муженьку.

— Что ж я дурой непутевой

Коротаю бабий век?!

А на шубке бархат новый,

Воротник — соболий мех.

Глаша, личико открой-ка!

Будет с мужем — благодать.

Прикажи лихую тройку

Завтра утром запрягать.

Ворон крикнул, пролетая.

Льется солнце на снега.

То ль сугробы наметало,

То ли белые стога.

Полоз ластится к сугробу.

Рукавица руку жмет…

Иль до свадьбы, иль до гроба

Все, конечно, заживет.

Горечь прежняя истлела.

Превратилось все в муку.

Я ведь тоже так летела,

Задыхаясь, к мужику.

У меня охота в теле.

Грудь высокую печет.

Мой миленок сполз с постели —

Только ноги калачом.

Мой родимый! Мой законный!

Что ж ты — рученьки враскид?!

Между ног шнурком ременным

Член обсосанный висит.

Знать, всю силушку украли

Бабы-суки у тебя…

А в постели хнычет краля,

Рыжий волос теребя.

Я за дверь! Замки закрыла.

Мне ль теперь тужить о нем?

Я избенку запалила —

Полыхай любовь огнем!

Ты прости, читатель славный,

Что не та строка легла…

Тройка мчит, и полоз санный

Лижет русские снега.

Вновь зима на белом свете,

Солнце стылое висит,

Едет барыня в карете,

Лишь бубенчик голосит.

Зайцы прыгают у прясел,

Видно, спорят — кто белей?

Сам ямщик с утра заквасил,

Весь румяный до бровей.

Не по щучьему веленью

За мосточком вырос мост.

Едет барыня в именье —

От Москвы полтыщи верст.

Мысли разные роятся:

Что ей делать? Как ей быть?

Ямщику сейчас отдаться,

Или с этим погодить?

Отдерет, как отстирает,

Губки сочные у ней.

Неужели ей, Аглае,

Ждать до самых Бондарей?!

Мнет Аглая, пламенея,

На лобке тугую шерсть.

Волчья полость на коленях

Вся горячая, как есть.

И ямщик припал, ласкаясь,

Заиграла страсть в крови.

Зубы белые оскалил,

Сам под полость ту проник.

Он нырнул туда, как в воду,

Он и пьяный — не нахал.

Хоть ямщик — мужик от роду,

И о чести не слыхал.

То, что есть, и то, что было —

Все в дыхании одном.

И карета заходила

На рессорах ходуном.

Едут день, другой и третий —

Зимний день накоротке,

Сама барыня в карете,

Сам ямщик на воздушке.

Как ямщик достанет дышло,

Так нырнет в карету к ней…

Вот и мчались с передышкой

До веселых Бондарей.

Ах, село мое степное!

Вспоминай меня и ты…

За рекой бугры стеною,

Как Уральские хребты.

Где ж вы, годы молодые?

Наши парни без усов?

Помню окна я сквозные

Тех фабричных корпусов.

Где Леон, барон французский,

Бондарцами помыкал.

Шаг широкий, галстук узкий,

И безмерный капитал.

Он Загулину приятель.

Не родня, а все же друг.

У него мануфактура.

У Затулина — народ.

Ох, прости меня, читатель,

Потеряла рифму вдруг!

Ничего. Сейчас поправлюсь.

Только брови насурьмлю.

Может быть тебе понравлюсь,

Коли дальше не совру.

Вот и снова солнце светит.

Вот и церковь вдалеке.

Едет барыня в карете,

А ямщик на облучке.

Ямщикова морда в сале,

Хоть прикуривай с лица.

Кони вкопанными встали

У загулина крыльца.

Граф красуется с Ванюшей,

Дует в стылую ладонь.

А Косимка на конюшне

Бьет оглоблею ледок.

Из кареты в шубке зимней

Вышла барыня —

Нет сил.

Он, Косим, оглоблей длинной

Разум барыне смутил.

Графа барыня целует,

За разлуку не корит.

А Ванюша шаль цветную

Все примерить наровит.

Встал Косим — зипун в заплатах,

Как позор своей страны.

Он, смутясь, оглоблю прятал

В полосатые штаны.

Граф в хоромы вводит гостью.

А в хоромах маята:

Повар бьет бараньей костью

Зазевавшего кота.

Стол накрыт. И — чарки в воздух!

Как водилось испокон.

Но раздался чей-то возглас:

«Девки! Девки у окон!»

Облепили девки окна —

Зырят барыню свою.

А у той глаза намокли,

Шепчет барину: «Люблю…»

Пригласили девок в залу.

Всем налили — пей до дна!

А у девок губки алы

То ль с мороза, то ль с вина.

Балалайку взял Ванюша.

А трехрядку взял Косим.

Барин водочки откушал,

Заиграть-сыграть просил.

Граф Аглае змея всунул.

Змей ужалил потроха.

И ударил Ваня в струны.

И Косим раздул меха.

Девок хмель на спевку манит.

Вечер окна заволок.

И от бондарских страданий

Зашатался потолок.

Поют девки:

«Я у барина жила —

Гулюшки да гулюшки.

Пила-ела, что хотела,

А работать хуюшки!

Оп-па! Оп-па!

Жареные раки.

Приходи ко мне домой,

Я живу в бараке.

Загорелась моя рига.

Хуй с ней, с ригою!

Приведи ко мне задрыгу,

Я на ней попрыгаю.

Оп-па! Оп-па!

Жареная щука.

Приходи ко мне домой,

Но сперва пощупай.

Приходи ко мне в полночь,

Будем семечки толочь.

Моя ступа, твой толкач.

Коль, сломается — не плачь.

Оп-па! Оп-па!

Жарина-да-парина.

Заходила ходуном

Барыня на барине».

Вот и звезды появились.

Месяц губы закусил.

Девки наземь повалились,

Девки выбились из сил.

Граф Загулин молвил слово:

«Всем налить по отходной!»

Девки скинули обновы.

Нынче девкам выходной,

Пригублю я тоже чарку,

И продолжу свой рассказ,

Девки голые вповалку

Спят — похабство напоказ.

В завиточках блохи скачут.

Кот тоскует на полу.

Девки пьяные, а значит,

Не откажут никому.

Жарко. Девки запотели.

Молодые. Самый сок.

Подходи, кто в этом деле

Знает вкус и знает толк.

Камердинер рот раззявил,

Но он ебарь никакой.

Между тем чета хозяев

Удалилась на покой.

До постели друг сердечный

Нес Аглаю на руках.

Постоим и мы со свечкой,

И посмотрим — что и как.

На пуховую перинку,

На дубовую кровать…

Сам ей ноженьки раздвинул,

Приказал Косима звать.

Миг прошел. Косим — уж вот он!

Только скрипнуло крыльцо!

Пахнет кучер конским потом,

Застоялым жеребцом.

И, запутавшись в нарядах,

Заспешил Косим, кружа.

А графиня гак и рада,

Только губоньки дрожат.

Взглядом граф его одобрил.

Кучер молвил: «Е-мое!»

И, достав свою оглоблю,

Ввел до самых до краев.

— Не суди, граф, коль угроблю.

Велика твоя цена.

Но Аглаина утроба

Вся, как роза расцвела.

Целовал Косимка груди,

И Аглая стала плыть…

О! Косимка не забудет!

Будет внукам говорить.

Граф курил кальян. Дивился:

«Вот работа на заказ!»

И у графа пробудился

Змей трехглавый — в самый раз!

Только барыня строптива.

Показать охота прыть.

По-французски рот открыла —

Змея хочет проглотить.

С белых ляжек сок закапал,

Да испаринка меж губ…

Только змей не лез нахрапом,

Терся возле и вокруг.

И Аглая змея мучит.

Хочет крикнуть: «Караул!»

Вот и сдался гад ползучий,

Прямо в логово нырнул.

Все увидел. Все подслушал

Ваня — верный их холоп.

Быстро сбегал на конюшню,

Серп и молот приволок.

Нехорошее замыслил:

«Всех изрежу на ремни!»

Ведь холоп всегда завистлив,

Хоть услужлив, но ревнив.

Поплевав в ладони, ахнул

Изо всех холопских сил.

Млатом он ударил графа,

А графине серп вонзил.

Первый был удар удачен.

И второй удар — как раз!

Ване каторгу назначат.

И… кончается мой сказ.

Прежних графов нет в помине.

Их поместья разорят.

Но в почете и поныне

Серп и Молот в Бондарях.

Ах, ты Русь, — страна лихая!

Вечный бут и непокой.

Девки плачут, воздыхая,

Над супружеской четой.

Все почистили, помыли,

Среди дворни пересуд.

Кони бешеные в мыле

Весть печальную несут,

До Москвы, столице нашей

От тамбовского села.

И уже с Кремлевских башен

Глухо бьют колокола.

Чем пропасть от рук холуя,

Лучше встать на эшафот…

Генерал-аншеф такую

Весть навряд переживет.

Сам аншеф от слез ослепнет,

Сгинет в ночь — и был таков!

В Бондарях, в фамильном склепе

Схоронили голубков.

Не захватчи ки-татары,

Добрым чувствам вопреки,

Всю на бревна раскатали

Ту усадьбу мужики.

Сам Косим ушел в запои,

На себе рубаху рвал,

Что, мол, в графские покои

Он с оглоблею нырял.

И, штаны спуская, мерил

Ту оглоблю напоказ.

Но ему народ не верил,

Потешался всякий раз.

Графским змеем Ваня бредил,

Зад вилял из-под полы…

Взяли Ванечку в железо

Да в стальные кандалы.

Взяли Ванечку в железо —

Все браслеты на руках.

Так и сгинул он, болезный,

На свинцовых рудниках.

Революцией крещеный

Русский люд — без дураков!

Ваня трижды отомщенный

Кровью бар и кулаков.

Не поруганный, не клятый

В бронзу звонкую отлит

В Бондарях с рукой подъятой

Ванин памятник стоит.

И у нас народ послушный

Сыпал золото в навоз,

Потому стоит Ванюша —

Коммунист, а не прохвост.

Половая любовь на полу —

Отдавался тебе я в пылу.

Ты змеей подо мной извивалась,

Ты классически мне отдавалась.

Уплывали мы, как по волнам.

Воды ночи нас тихо ласкали.

Так легко, так светло было нам,

Грудь твою мои губы искали.

Ты шептала:

«Постой, погоди…» —

И плотнее ко мне припадала.

Умирал на твоей я груди —

И все мало мне было, все мало…

Эта женщина любит смеяться,

Эта женщина — может гореть.

Этой женщине — счастье отдаться,

И не грех на такой умереть.

Умереть от разрыва, от взрыва,

Все отбросить, что ждет впереди.

Смерть такая, поверьте, красива:

У любимой на белой груди…

За тобою, как за сукою, —

Свора кобелей.

Развлекайся, тварь: застукаю —

После не жалей?

По дороге течь полоскою,

К ляжкам хвост прижат.

На такси и «блядовозкою»

За тобой спешат.

И везут тебя, сисястую,

В лес, недалеко.

А потом тобою — хвастают-

Брали как легко!

И как ты вертела сракой

Скрючившись дугой:

Отходил один и, крякая,

Подходил другой.

За тобою, как за сукою, —

У всех на виду.

Развлекайся, блядь, застукаю —

И мимо пройду!

Я потерял невинность в бардаке.

Я вам скажу, поведаю, открою, —

Как я стоял, зажав свой член в руке,

Свой член с блестящей головою.

Она лежала, белая, нагая,

Две ягодинки млели на груди.

Нетерпеливо дергая ногами,

Она шептала тихо: «Ну, иди!

Иди, иди, голубчик мой, не бойся —

А я дрожал от страха и стыда —

Ложись теснее, ближе, успокойся..

Ах, не туда, повыше, не туда!»

Она взяла мой член своей рукою,

Направила и задом повела.

Но я не понял, что это такое —

Мгновенной схватка жаркая была.

И, отвалившись к стенке, задыхаясь,

Не помню, сколько я лежал.

Сдавила горло горечь мне сухая,

Я весь, как лист осиновый, дрожал.

Ну, а она мой член, как бы украдкой,

Дрочить, и мять, и целовать его —

И было так мучительно и сладко,

Но я опять не понял ничего…

Живот Данаи несравненной,

Живот возлюбленной моей,

Прославлю я по всей вселенной,

Оставлю в памяти людей.

И пусть ханжи твердят убого,

Что я — кощунственно пою,

И жены их, лже-недотроги,

Пусть проклянут красу твою.

Пускай шипят пустые речи:

«Похабство!», «Вычурность!», «Разврат!» —

«Красу твою, — я им отвечу, —

Запечатлел в веках Рембрандт!

И Тициан свободной кистью

Воспел свободу чистых чувств!» —

Так я живу, и так я мыслю:

У древних смелости учусь.

Я — «целка»: я с тобой не лягу,

Нет, мне с тобой не по пути.

Ты дуешь водку, пиво, брагу,

Мне ж — простачка надо найти.

Я — целомудра.

Мне семнадцать,

Но я полна того огня,

Который вынудит отдаться

Тому, кто в ЗАГС введет меня.

Да, правда, были увлеченья,

И знаю я, где рот, где зад,

Я знаю все… Ах, те мгновенья,

Боюсь, уж не вернуть назад!

Но берегла я пуще глаза

Пизду: нельзя — мне нужен муж.

А то она была б, как ваза,

И вся заблевана, к тому ж…

По селу бежал Головохуй

С огромно-непомерной головою.

Весь в волосне, как будто бы во мху,

За ним Пиздень летела с кочергою.

Взглянуть на чудо высыпал народ.

И, ахая, слюну глотали бабы.

А он бежал, во весь горланя рот:

«На передок все бабы слабы!»

И вот Пиздень метнула кочергу,

Горя ночным желанием сраженья —

Головохуй споткнулся на бегу

И растянулся всей длиной саженьей.

Пиздень врага ручищей пизданула

Сдавила горло, крепко обняла.

И, повалившись, ноги протянула,

Потом зачем-то ноги подняла.

И тут такая вспыхнула борьба —

Борьбы такой не видывали сроду:

Под стоны и науськиванья баб

Они катались ночь по огороду.

И слабый пол шептался: «Чья возьмет

В такой завидной и желанной драке?..»

Пиздень сползала задом наперед

И стала, словно вкопанная, раком.

Головохуй в пылу, в поту, в жару,

С налету, с маху, медленно и тяжко,

Нырнул в огромноротую дыру —

И только ядра шлепнули по ляжкам.

Пиздень стонала, охая блаженно,

Шатался старый, выцветший плетень..

Что было дальше? —

Вы спросите женщин:

Верх одержала, кажется,

Пиздень…

О эти груди белые

И, оробелый, я!..

А ты лежишь, дебелая,

Го-то-ва-я.

О эти губы красные,

И ножки — врозь.

Прекрасная!

Прекрасная! —

Аж по спине мороз…

Ах, сколько было встреч и плеч,

Но — как впервой!

Я на тебя боюсь налечь

Такой горой.

Ты шепчешь: «Нет, я не боюсь,

Как мышь, — копны» —

И я сдаюсь, и отдаюсь:

Мы — не грешны!

Всю ночь казнил себя я в думах,

Я вопрошал: «По чьей вине

Безумных столько,

Столько умных

До срока сгинуло в вине?..»

Нет, я не против тех застолий,

Издревле славных на Руси:

Коль встретил друга —

Хлебом-солью,

Устал твой друг, что ж, поднеси!

Что ж, поднеси: такая встреча!

С улыбкой, с песнями, шутя…

А вон: скосил у стойки плечи,

Бутылку нянчит, что дитя.

О, там не кончится глоточком:

Там в рот — воронкою, до дна.

Потом проснется под лоточком

Больной, зеленый от вина.

А дома, знаю, плачут дети

И ждет страдалица — жена:

В платочке тощем, тощей смете,

Долгам подводит счет она.

Долги, долги, им края нету,

Не жизнь — сплошная кутерьма!

И снится, бедной, до рассвета

То гул кабацкий, то — тюрьма…

Всю неделю прогуляла,

А милому дела мало.

Ой, кровать моя, кровать,

Как мы будем зимовать?

В понедельник —

Он бездельник! —

Я спала.

А во вторник —

Междудворник —

Так была.

В среду рожь я жала —

Под копной лежала.

В четверг молотила —

Руками водила.

А в пятницу веяла —

Мил дружка лелеяла.

Во субботу мерила —

Запрягала мерина.

В воскресенье продала —

Все до гроша пропила,

Все до гроша пропила —

И хорошею была…

Чем я мужу не жена,

Чем я не хозяйка?

Наливай-ка, муж, вина,

Чарки подавай-ка!

Эх, кровать моя, кровать,

Как грехи нам покрывать?.

На целине меня лишили «целины».

Ах, пацаны, ах, суккины сыны —

Не признают своей вины!

Я помню: я была пьяна,

Но не от водки, нет, не от вина:

Их было двое, я — одна.

Была тогда я неумелая.

И так болело между ног,

Когда, задрав мне ляжки белые,

Они втыкали свой клинок!

Ночь напролет, без передышки,

Стонала старая кровать.

О эти яростные вспышки —

И обнимать, и целовать!

И даже на краю могилы,

У бездны черной на краю,

Я так скажу: «Спасибо, милые.

За ночь за первую мою…»

Когда уходит женщина — не плачь,

И не гонись, и не кричи вдогонку:

На дно души живую боль упрячь,

И отдышись, и отойди в сторонку.

Пройдут года — ты боль свою забудешь,

Благословив тот давний день и край.

Не проклинай ее,

Не проклинай

И знай:

Насильно мил — не будешь..

Ты меня никогда не любила:

Ты другого любила во мне.

Оттого и так тягостно было

С глазу на глаз, в пустой тишине.

И немного найдется мгновений,

Волновавших желанием кровь:

Мы порывы ночных откровений

Принимали с тобой за любовь.

С каким любовным трепетом, с желаньем

Глядел я на тебя издалека.

Ты мне казалась тихой горной ланью,

Сошлись — и стала жизнь моя горька!

У Наталии гениталии

Хороши.

У Наталии грудь и талия —

От души!

Родилась она — не в Италии:

Здесь, в глуши.

Но знакомиться ты к Наталии —

Не спеши!

Раздевал тебя, целовал тебя,

Гладил волосы.

А потом дарил, смертно полюбя,

Гладиолусы.

Гладиолусы… Гладиолусы…

Но теперь на мне — дыбом волосы:

Поутихла страсть мёд-недельная —

Оказалась ты блядь панельная.

Самогончик: кап, кап, кап…

Свет приглушен,

Люблю девок, люблю баб —

Ой, неравнодушен!

Жбанчик полон, глянь: горит —

Адский пламень!

Праздник, праздник до зари!

Член мой тверд, что камень.

И упруг твой бугорок.

И соски набухли.

Ну, давай еще разок

Трахнемся на кухне:

Раз бухнем, раз — ухнем…

В дверь стучат:

Атас!

Попухли!..

Самогончик: кап, кап, кап,

И не девок, и не баб:

Воркута —

Этап.

Когда беру твой член я в руки,

К нему губами прикоснусь, —

Как будто заново проснусь,

И вновь — страдания и муки.

Ах, как прекрасен он, блестящий,

Головка — чудо: хоть смотрись.

Он — Бог для женщины, стоящий,

В нём радость, счастие и жизнь!

Боюсь: а вдруг сейчас увянет,

А вдруг сейчас он упадёт,

От ебли в сторону уйдёт

И на пизду совсем не глянет.

Но чтоб такое не случилось, —

Я в рот беру его, дрожа:

Солоновата и свежа,

Сочится влага… Что за милость!

Я весь, до корня, обцелую,

Мне не нужны его толчки.

Иду, иду напрополую!

Движенья твёрдые легки.

И вот — финал: горячей спермой

Упьюсь, до капли, до конца…

О миг последний, миг мой первый! —

Ты выше царского венца…

Ах ты, водка-идиотка.

Белое вино.

У меня рассохлась глотка —

Я не пил давно.

Извела меня красотка —

Сердцу все равно.

И осталась мне лишь водка —

Горькое вино.

Брошу пить, найду молодку —

Не моя вина…

И уснул, бедняк, от водки —

Смертного вина…

В этой бездне,

В счастье, в горе,

Сотни, тысячи, рубли! —

Потонули, словно в море,

Словно в море корабли.

Ассигнациями, в пачках,

Или — скромные дары

Не достигли в сладкой качке

Дна

Бездонной сей дыры.

Ах, раздвинь-ка, друг мой, ножки:

Штопор — вот он! Пробку прочь!

По нехоженой дорожке

Будем мы ходить всю ночь.

И не спирт, не самогонка —

Пусть шампанское шипит,

Отодвинет страх в сторонку

И разбудит аппетит.

Аппетит! Аппетит! —

В пропасть девочка летит…

Разгорелись ярко щеки,

Грудь напружила соски.

Оба мы — голубооки,

Нет ни горя, ни тоски!

Только слышен вздох твой тяжкий,

Поцелуев влажный звук.

Мне в бока вдавились ляжки,

Сладок плен ослабших рук.

Аппетит! Аппетит! —

В бездну целочка летит…

Сказал профессор:

«Вы найдите позу,

Чтобы не так, одно: лицом к лицу.

Любовь в однообразии, — как проза,

Как тусклый свет — венчальному кольцу.

Избито целовать, простите, в губы,

Избито целовать, простите,

В грудь.

По-старому любить сегодня — грубо:

Уж лучше так, без бабы, как-нибудь!»

И я вскочил,

И поднялась обида —

От ярости как будто бы ослеп.

И крикнул я:

«А, может быть, избито

Ртом воду пить и есть насущный хлеб?!»

Псевдообщества гримасы:

Лесбиянки, «педарасы»,

Онанисты с малых лет

И продажных дев минет —

Вот неполный вам букет.

И на всех Гермофродит

Смрадной жопою глядит —

Кто от них нас оградит?..

Не от чувства,

Не от силы

Гнилью лезет из могилы

Эта погань — некрофилы,

Будто выползни, кишат:

«Просвещать» нас всех спешат.

Словно трупные микробы —

Чтоб вы сдохли все в утробе

С породившей вас страны,

Где цари — от Сатаны

Не забыть вовек, девчонки:

Страшно, жутко, просто — ой!

До колен мешок-мошонка,

Член с железной головой,

Словно скалка, как полено —

Тож достанет до колена.

Как сказать? Пупка повыше:

Аж под самый… аж под дых,

(Смело хватит на двоих!) —

Тяжко дергается, дышит.

И глядит, как из тулупа,

Из торчащей волос ни.

Не войдет в стакан залупа,

Так разбухла… О, нишкни!

Я дрожу: сейчас вонзится,

Вот сейчас войдет в меня.

Спермой брызгает, слезится,

Глазом смотрит на меня,

Красно-бур, как у коня.

По «губам» скользнул, Верзила,

Как принять — понять его?..

Боль ужасная пронзила

И — не помню ничего.

Как очнулась — нет, не помню:

Простынь, кровь, болят «края».

Надо мною — мой, мой «скромный»:

«Ах ты, клюковка моя!»-

Говорит слова и гладит,

И просительно глядит.

Повернул меня и сзади

Шерудит опять, «Бандит».

Я молчу: к чему рядиться?

Принимай таким, как есть!

Вот прошел по ягодицам,

Снова начал нагло лезть.

Полегоньку, помаленьку…

Сжав рукой меня за грудь,

Он задрал мою коленку —

Ах, девчонки! Ой, умру!..

Но — красив: души не чаю!

Отвечаю, как могу:

Жопой медленно качаю —

Впер «телячую ногу»!

И пошла, пошла работа,

То — впопад, то — невпопад!

Уж в горячих струйках пота

Мой лобок и грудь, и зад.

И — живей, плотней, теснее,

Все: свершилось — весь вошел!..

Я от радости немею:

Неужели я умею? —

Хорошо, бля, хорошо!..

Он горячим храпом дышит

И целует в завиток,

Стонов он моих не слышит…

Вдруг пронзил какой-то Ток —

Дайте мне воды глоток:

Пересохли грудь и горло,

И во рту дыханье сперло!..

Не забуду это в жизни

И приму, как божий дар:

Он такой струею брызнул,

Он нанес струей удар!..

Ну, натешился, мой милый?

Полежи, налейся силой!

Да, отвел дружочек душу,

Размета-а-лся: ночь «гонял»!

Хоть устал, меня обнял

И рукой пизденку сжал.

Я Его коснулась — «уши»

Над зарубкою торчат,

Как у мартовских зайчат.

Ах ты, думаю, святоша,

Кобел и на, в душу мать!

Распахал ты энтой «сошкой»

Не одну поляну, блядь!

Этим «плугом» не одну

Поднял, подлый, «целину»!..

Но — зачем слова мозолить?

Он заснул, я «умерла»…

Было… Было… Эх ты, доля!

Словно саженька бела:

Ты была да подвела —

Мил-дружочка проспала…

Так я вырвалась на волю

Из-под мамкина крыла.

Так цвели мои цветочки.

После — ягодки пошли.

Час приспел — сынок и дочка,

А дружочка «замели» —

Я осталась на мели.

Он дошел до славы громкой:

Для меня, «Красы-души»,

Он старался ловко «Фомкой» —

Брал «кубы», срывал куши.

«Куб» не то, что подлый кукиш,

«Куб» — свобода: пей, гуляй,

Заголяй, хуи валяй

Да к стене их приставляй!

А на кукиш — хрен ли купишь?..

В общем, сладко мне, девице,

С ним недолго ложилось:

Сколь веревочке не виться…

И откуда что взялось?

Раз пошли опять на «дело»,

Вроде — все пучком, срослось.

Пуля-дура, бля, задела:

Догнала и — началось!..

Вот такая драма вышла!

Тут «коси» иль не «коси» —

В результате, знамо, «Вышка»,

Крышка, все! Хоть хуй соси!..

Так я сделалась вдовою

В двадцать лет… Ебёна мать!

Ночью вспомню — и завою:

Лучше б мне не быть живою,

Чем — холодная кровать.

Чем холодная постелька,

Та, в которой старики:

Не расстегнуты бретельки,

На пиздёнке нет руки.

Грудь ладонью не накрыта,

Не волнует тайный дух.

И кровать, как гроб-корыто,

Словно ты уже зарыта,

Но не в прах, а в легкий пух…

Причитает:

Краса и гордость всех мужчин,

Куда же ты ушел?

С тобою — радость без причин,

С тобою хорошо.

С тобою счастье и покой

Всегда было найти.

Зачем же ты ушел, Такой:

Размер — до тридцати?!

Добро бы там какой старик,

А то в расцвете лет!

Рыдайте, женщины, на крик:

«Убивца» больше нет!

Ты был мечтой, ты разжигал

Желания всех жен.

Ты выжить всем нам помогал,

Легендой окружен.

Ты снился каждой в жарких снах,

Хуина из хуёв,

Ты прогонял ненужный страх

В тьме половых боев!

Не опадая, в тыщу ватт,

Мог наколяться ты.

Но — нет тебя… Кто виноват? —

Тут не одни менты:

«Шестерки», «суки», «стукачи»,

«Шныри» и «подсадные утки», —

Что днем фискалят и в ночи,

И с ними — плохи шутки!..

Не каждой выдержать дано

Такого «Бодуна»:

И не у всех такое «Дно» —

Нашлась лишь ты, Одна!..

За счастьем вечно ходит зло

С шипением своим:

Одним в любви — без «западло»,

И «западло» другим…

И — не брани ты нас сестра:

Былого не вернуть!

Твоя утрата — так остра,

Безрадостен твой путь…

Его оплакав, что скажу? —

Любите все хуи:

Любой в дыре расплавит «ржу»,

Любой, если стоит.

«Убивец» он, иль «Щекотун» —

Они все хороши:

Дойдут до самых тайных струн,

Отходят от души.

Отходят так, что ого-го

В полночную страду…

Вот взять, хотя бы, моего:

«Сердешный», видно, у него,

Да ну их всех — в пизду!

Мы все наёбывали мам —

Пошли, девчонки, по домам…

Кто из нас не строил «ваньку»,

В ком не теплится вина? —

Не водил бабенок в баньку,

Не пил водки и вина?

И, спеша к своей невесте

На свиданье, как на бал —

Не ебал блядей в подъезде,

В подворотнях не ебал?

И в своей, чужой ли «хазе»,

Прикрываясь темнотой,

Дочку драл и к мамке лазил,

К мамке доченьки «святой»?

И, с башкой чугунно-тяжкой,

Не тащил на сеновал

Горе-вдов за чашку бражки,

В ресторанах не блевал?

Кто имел блядей немало

В «блядовозках» и в такси?..

В общем, всякое бывало

На родной, святой Руси.

Так что — гоп! И — гой еси!

Да, бывало, есть и будет!..

Чистоплюям лишь не верь:

Чистоплюй, он в «Деле» зверь,

Он погряз в нетрезвом блуде.

Он привык нам пыль пускать,

Пиджачком прикрывшись чистым:

Демократ ли, коммунист ли —

Ну их всех к ебёной мать!

Ну их всех к едрене фене —

Нам не нужно много денег,

Лишь долги бы покрывать:

Блядь, винчишко да кровать,

Да покрепче руль держать.

Руль, ведущий в бездорожье,

И по зеркалу дорог,

«Руль», что светится на роже —

Знак того, что между ног.

Знак того, а проще — символ,

Будь красив иль некрасив он!

По котором бабы судят:

Кто ты сам и что ты есть?

Отдают в дороге честь.

Руку вскинув, голосуя…

Что-то я свожу всё к хую

В нашу жизнь светло-лихую

И к пизде, ей исполать.

Будем путь свой продолжать.

Будем честно и открыто

Говорить о том, что есть.

Чистоплюй из вонь-корыта

Пену пустит, чтоб «заместь»!

Иль за мной устроит слежку:

За «тележкою» - «тележку»

Будет сыпать, как дождем.

Но — ха-ха! — мы переждем:

Нам, бойцам, не привыкать

Под дождями промокать!

Да-а, не все познаешь сразу!.

Где начало всех начал?..

Мой Герой, из автобазы,

«Дальнобойщик» востроглазый,

«Плечевую» повстречал.

Он прошел огни и воды:

Принимал в машине роды,

Видел западные моды,

«Покорял» Афганистан —

был отпетый «фулюган»,

Не боялся вражьих пуль

И держал надежно руль.

А в начале всех начал

Там по «фене» отторчал!

Что еще о нем скажу я?

Ах, опять свожу все к хую…

Нет, не буду! Нет: не срок!

Лучше всем вам покажу я

Славных «тружениц» дорог —

Дай здоровьица им Бог!

Покажу вам «плечевых» —

Не валютно-чаевых,

Что привыкли в ресторанах

Для клиентов иностранных,

Не панельно-городских,

Нет: сисястых, плоских, рыжих,

Русых, черных, но — святых,

(Им ведь тоже надо выжить!)

Выпьем чарочку за них!

Старых, средних и малышек,

Не привыкших к крику мод:

(Весь на них, при них «комод»!)

Что шоферу в шею дышат,

Отдыхая на «плечах»[1]

В днях ненастных и в ночах.

Что всегда, повсюду в рейсе:

Смену сдал шофер — погрейся.

Пусть в движенья, без комфорта,

Но — у девичьей груди:

Всех и всё пошли ты к черту,

Словом, душу отведи…

«Отведи?» — воскликнут жены

«Дальнобойщиков»-мужей,

В бой пойдут, вооружённы,

С честной Музою моей!

А за Музу — я в ответе.

Вот одна уж скалкой метит

Мне, пииту, между рог,

Воспевателю дорог.

Кто постарше — те смеются,

Помоложе кто — плюются:

«Ах ты, сволочь! Блядь! Мудак!

Чтоб ты век дрочил в кулак! —

Драл лишь Дуньку Кулакову,

На хер нам певца такого!»

«Нет!» — кричу: вам станет ясно,

Вам, Богини очагов:

Вы волнуетесь напрасно —

Я пою холостяков.

Холостых, еще свободных

От супружеских оков,

Для любой работы годных,

Сытых, добрых, злых, голодных —

Помощь ваших «стариков»:

Внуков их или сынков.

«Плечевые!», «Плечевые!» —

Покажи ты нам одну,

Как бывало в старину:

Ты представь нам ясный образ,

Как в начале обещал,

(Или духом обнищал?):

Край, район, селенье, область,

В зарубежье иль у нас,

Дай, писатель, без прикрас,

Если ты — не «педарас!» —

Ну, задачка! Вот те раз!..

Что ж, приступим? Дай Бог силы:

Нарисуем образ «милый»,

Образ дамочки одной,

Не промчимся стороной…

Дело было на стоянке,

Под Москвой, не под Москвой? —

Город оченно большой! —

На асфальтовой полянке.

Друг за другом, как всегда,

«Дальнобойщики» стояли…

Эх, дороги! Трали-вали!

Стой, ямщик: заночевали —

Ветер, воздух и вода!

Я описывать не буду

Вечер тот, подобный чуду:

Небо в звездах, фонари —

Пей, гуляй, хоть до зари,

Да нельзя, черт побери:

Утром снова «шофери»!..

Вдруг, откуда ни возьмись,

Появляется «Волжанка»

И выходит — заебись:

Ножки, волосы, кожанка,

Юбка-клешь, выше колен,

Тут — любой сдавайся в плен!

С легкой сумочкой вечерней,

Недоступной — в ценах! — «черни».

Вдоль колонны проплыла,

И опять — туда, обратно…

«Шефы» смотрят: «Ну-у, дела-а!

Всё, товарищи, понятно…»

Прочь усталость, лень, стесненье,

Кто в таких делах не хват? —

Действуй, брат, без промедленья,

А иначе — перехват!

А иначе — будешь с носом

Иль в хвосте, в очереди:

У матросов нет вопросов?

Ну тогда — вперед, не жди!

И, с уверенностью в сердце,

Улыбаясь, мой Герой

Приоткрыл кабины дверцу:

«Ах, входите, как домой,

Это — дом походный мой!

Осторожно: вашу ручку!» —

И железною рукой

Нежно поднял эту сучку,

Дверцей хлоп — и был такой!

Тишине и смех помеха.

Чуть побулькивает трёп:

«Въеб, не въеб?» — гадают «шефы» —

«Да, уже!» — «Наверно, въеб!» —

«Глянь, качается кабина:

Он её уже совсем!» —

«У «Руля» не зря витрина:

Тридцать два иль двадцать семь!..»

Мне, поэту, все доступно —

Зря ль проехал всю страну?..

Дай-ка встану на приступку

И в кабину загляну.

Не судите слишком строго:

В щели скважин — не глядок!

Заломил он так ей ноги —

Пятки гладят потолок.

Ну и ножки! Руль в работе:

Тут ему не до меня —

В схватке яростной, весь в поте,

Полон силы и огня!

Путь — к финалу: крепче! Крепче!?

Разошелся, великан,

Спермы вбрызнул ей стакан!..

Вот она уж, чуть жива,

Распрямилась, что-то шепчет —

Непонятные слова.

И движеньем, полным лени,

Меж его крутых колен,

Опустилась на колени

И берет рукою член.

Ридикюльчик свой раскрыла:

Ватка, марля. Вот дела!

Плешку «Консулом» подмыла,

Прилегла и в рот взяла.

Как он влез, такой огромный?..

Ша! Пошел на абордаж!..

Ухожу, друзья, не скромно:

Прерываю репортаж.

Братцы, право же, неловко:

Могут мне мораль «пришить»…

Что мне бросить на концовку?

Как мне тему завершить?

Ни к чему базарить долго!..

Утром дама не пустой

Уходила к светлой «Волге» —

Как «лопатник»,

С сумкой той!..

Во всех кабинах побывала,

Всем «шефам» сделала минет,

Хотя, по всякому давала,

(Ведь дырок много во плоти —

Ты только бабки ей плати!),

А наш Герой глядит ей вслед

И думает: «Ну кто ж она?..» —

Ответь?

Чистоплюева жена.

В том краю, где много знаний,

Что легендами покрыт,

Жил пастух Онан, Онаний,

Жил мыслитель Феокрит.

Каждый шел своей дорогой:

Феокрит стихи писал,

А Онаний славил Бога

И молился небесам.

Он, судьбою не отмечен,

Был застенчив и не смел.

По дубравам пас овечек

И Пастушке песни пел.

Он любил свою Пастушку,

Но не так, как все! О, нет:

Выйдет в полдень на опушку

И поет о ней куплет.

А она, неподалеку,

Внемлет песням пастуха —

Хороша, небесноока:

Хи-хи-хи! Да ха-ха-ха!..

Плоть восстанет: «Что за чудо?» —

Ой не знал!.. Дрожит, как лист.

Так и стал он «рукоблудом»,

И привык: стал онанист!..

«Онанизм» — лихое слово,

Виноват в нем Овцепас…

Не нашлось пока другого,

Правда, «Дунькой Кулаковой»

Доползло оно до нас —

И «Про это» наш рассказ.

Мой герой жил в коммунизме,

Но марксизм — не изучил,

Занимался онанизмом,

А по-русски — хуй дрочил!

Харил Дуньку Кулакову —

Аж ладони в волосне!..

Спросят: «Что же здесь смешного?» —

Расскажу, хоть горько мне…

Занимался потому —

От любви великой:

Больно нравилась ему

Блядь иконоликая.

По соседству что жила

И «красавицей» слыла.

Да, такие всюду есть,

Да, такие рядом:

С виду все — по чести честь,

С виду все — как надо!

И влюбился паренек,

Втюрился, невинный, —

На себя беду навлек,

Член имея длинный…

Он телят в луга гонял,

И поил их в речке.

Летом в бане хуй «гонял»,

А зимой — на печке.

И ему, как всем, жилось:

Ни шатко, ни валко.

И платил ему колхоз

Трудодни да «палки»[2].

Впрочем, «палку» меж колен

Он имел такую, —

Что любую взял бы в плен.

Поимел любую.

Но, поди ж ты, лишь к одной

Прикипел он сердцем.

Проведет ее домой,

Прикоснется в сенцах.

А на большее — ни-ни:

«Как?», «Ты что?» — святая!.

Так летели горе-дни,

Ваня сердцем таял.

Так «Доярка и Пастух»

Жили-были рядом:

Девка-блядь «доила» двух

И вертела задом.

Только вот беда: один

Еб и днем и ночью,

А другой — домой водил,

Свят и чист…

Короче,

Был застенчив, был «дурак»,

Угловат на слово —

Наебала парня так

Дунька Кулакова!

Да, та самая — огонь,

«Дуня -тонкопряха»:

Рядом Ванька — «Нет, не тронь!»,

Бригадиру — «Трахай»:

Бригадиру угодим,

А Ванюшку — на хуй!.

Я любила бригадира —

На работу не ходила:

Ночь гуляла, день спала

И стакановкой была.

Вот как, вот так —

Самогон да водка!

Коньячок, конфетки —

Безродные детки.

Детки — сйроты…

Дурдом…

Ну, да ладно!

Не о том…

Не о том сегодня баю,

Не о том душа дрожит —

Перейдем к Ивану в баню:

На полочке он лежит.

Он лежит, почти не дышит —

Только яйцами колышет.

Ебнет плешкою о камень,

Мол, довольно дуру гнать! —

И давай двумя руками,

И пошел, ебёна мать!

И пошел, пошел, поехал, —

Баня ходит ходуном.

Тут уж, право, не до смеха,

Дума Ваньки — об одном:

Как бы Дунечке-Дуняшке,

Пятерней облапив грудь,

В темноте раздвинув ляжки,

Свой хуину грозно-тяжкий

В щель заветную втолкнуть!

И, отправив труд сей страшный,

На груди её заснуть…

А зимой — дрочил на печке:

Все уснули, всё молчит.

И Ванюшка: «Ах, сердечко!» —

Хуем долбит кирпичи.

«Ах, сердечко!» — так он Дуню

В те мгновенья называл:

То вопрет ей, то ей вдует,

Аж по яйца — наповал!

И, глаза в порыве смежив,

Видит голенькую: «Э-э-э-х-х!,.»

Груди — две копешки свежих,

Меж ногами — мягкий мех.

Мягкий мех, как у телушки,

Ну, у той, да, у «Звезды».

Ляжек теплые подушки,

Секель светит из пизды.

А сама пизда… О боги!..

Что за чудо!.. А сама…

Раздвигает Дуньке ноги,

Сходит Ванечка с ума.

Забегает ум за разум,

Обжигает сердце мрак.

Он ебёт её, заразу,

Так! И этак! И вот так!

Боком, спереди и сзади:

Глубже! Яростней! Сильней!

Так впердолил этой бляди —

Полбадейки вылил ей!..

Кончит Ванька — и задремлет.

Печь-старуха в молофе..

А «Бугор»[3], блядь, в это время

Дуньку прёт на МэТэФэ[4].

Но весной!.. О!.. Зорька ало

Заиграет: «Вань, вставай!» —

Хуем скинет одеяло,

В сумке шмат тяжелый сала,

Лук, да квас, да каравай.

Кнут, как тоненькая змейка,

По земле за ним скользит.

Разливается жалейка, —

У Ванюшки бравый вид…

В онанизме много ль толку?..

В стаде сотни две телят.

И Ванюшка выбрал телку —

Заебись, как говорят!

Заебись! Глаза — две ночи,

С белой звездочкой во лбу.

Ваня вздрочит — хуй подскочит,

Кликнет телку: «Я ебу!«

«Я ебу!» — глаза закроет

И, вслепую, словно крот,

Словно хуем дырку роет —

Так он «Звездочку» ебёт.

Шепчет: «Дунюшка, Дуняша,

Дуня, ягодка-душа…»

Да, горька судьбина наша:

Сукам — всё! Нам — ни шиша…

Подрастал в телячьем стаде

Удивительный Бычок:

Подошел он к Ваньке сзади

И боднул; сначала в бок,

Наебнул с разгона в жопу,

Замычал: заревновал —

Мол, ты снял сегодня пробу,

Дай и мне, пастух-нахал!..

Ванька был в экстаз-разгаре,

Вынул хуй и между рог

Так соперника ударил,

Что бычок тот — на хуй сдох…

Тут «Бугор» на тарантасе

Подъезжает, как на зло,

Словно был он на «атасе» —

Ванька дал ему в ебло!..

И… лиха Беда — начало:

Закружило, поползло —

Вся деревня хвост задрала,

Скосоёбилось село.

А у Дуньки пузо — бочка!..

Комсомол кричит: «Позор!»

«Дочка??» — «Чья?» — «Ивана дочка!:

Два свидетеля — и точка!..

Дочку ж сделал ей Бугор.

Ванька крестится: «Ей-Богу,

Даже, нет, не целовал,

Думал: Дуня — недотрога,

Даже не подозревал!..»

Дунька жопой завертела —

Тут попробуй, растолкуй…

И уже тройное «Дело»

Ваньке шьется — ни за хуй:

1) «Застрогал девке ребенка!»

2) «Коммуниста оскорбил!»

3) «Хуем, бля, убил теленка!..»

(голос народного заседателя-ветерана):

— Кстати: телочку «любил»!..

Суд, он на руку, блядь, скорый…

Что ж, прости-прощай, село.

Впереди леса и горы —

След Ванюши замело…

Что ж ты, Дунька Кулакова,

Что ж ты, сука, сделала?

Что ж мальчишечку такого

«Съела», неумелого?

И пошел он по этапу

В Воркуту холодную…

Иль вы все такие, бабы?..

Ах ты, мамка родная!

Ах ты, мать родная, мама —

Сердце рвется с языка…

Под землею шахты-ямы,

Там работают ЗэКа.

Под землею шахты-норы,

Там работают шахтеры:

Шахтер рубит, шахтер бьет,

Шахтер уголь выдает.

Шахтер в шахту спускается —

С белым светом прощается:

Прощай тундра, прощай свет —

Я вернулся или нет?

«Заполярный комсомолец» — (ЗэКа)

Расшифровываю, знай:

Если кто за них и молится, —

Не услышит гиблый край.

Не услышит, не ответит,

Не откроет «тайну» ту:

Как в сплошном сиянье лета

Труп сползает в Воркуту.

Не обут, клоками роба,

Лишь полосочки повдоль,

Волос вздыбленный, без гроба,

(Вспомнить — страшно: в сердце боль!)

Труп за трупом, — как живые:

Их не тронул вечный лед!

Вышки, блядь, сторожевые

Провожают их в «поход» —

По реке, стоймя, рядами,

Тихо-медлен но идут

И безмолвными устами

«Благодарят» «Народный суд»!

В океан, под вечный панцирь,

Их, святых, вода ведет…

Так помянем же их, братцы,

Бывший тот, «простой народ»!

Незапятнанные души,

Что ушли в немую тьму…

Был средь них и наш Ванюша —

Память вечная ему!..

Я ебуся лучше гуся:

Гусь ебется — валится.

Потому моя Маруся

Мною не нахвалится.

Ох, милка моя,

Милка ласковая,

Буду еть тебя всю ночь,

Не вытаскивая.

Хуй не пашет борозды.

Баба бабе — разница!

Я о качестве пизды

Узнаю по заднице.

Лягу спать на кровать

На край головою.

Я не дам тебе ебать —

Не ложись со мною!

Ты миньетку полюбила:

Как конфетку, хуй сосешь.

Сука, старая кобыла,

Надоел мне твой балдёж!

Я хочу девчоночку

В узкую пиздёночку.

Брызнет сперма-молофа:

Еть в пиздёночку лафа!

Я кончаю — умираю,

Нет пизде износу!

Я хуёчек выбираю —

Только не по носу.

Был курносый — не забуду!

Ростом — метэр с небольшим.

Яйца весили по пуду,

Загогулина — с аршин.

Риорита - Маргарита,

У тебя пизда обрита.

Я не стану тебя еть —

Пусть ебет тебя медведь.

Я хотела застрелиться.

«Как?» — спросила Ленку

«От соска вершок отмерь» —

Попала в коленку.

Милка, не совай ногами,

Милка, взасос не целуй!

Что ж ты, пиздёнку — духами?

Глянь: отвернулся мой хуй.

Дай пиздёнке естественный запах,

Пусть цветет на её волосках, —

И на яйцах мой хуй, как на лапах,

Приползёт к ней в умильных слезах.

Одной московской Пиздроне

Ты — жидовка-лесбиянка,

Языком пизду ебёшь!

«Шоколадница» — засранка:

Мёд из жопы достаёшь!

Ночью не скрипнут засовы,

Рвут тишину лишь коты.

Я Вас не спрашивал: «Кто Вы?»

Выеб — и понял: кто ты!..

Я не сказал, что жизнь — лафа,

Я не сказал: «Судьба индейка!»

С конца стекает молофа,

Пизда разбухла, как бадейка.

Мы ебалися: шесть-девять,

И ебёмся: девять-шесть.

Разучились деток делать,

И с пизды слетела шерсть.

Ой, гоп! Гоп! Гоп!

Хуй не сделал «гопки»[5] —

В пизду выебать не смог:

Елозил по жопке.

Мой миленок — алкоголик:

Хуй на полшестого.

Заведу на зло, заразе,

Парня холостого.

Глянь-ка: срака

Стоит раком —

Зона эрогенная

И «ласкает» эту зону

Целый взвод из гарнизона.

Ой ты, жопочка-жопень,

На пизде волосики.

Отьебись, бля, старый пень —

Не задавай вопросики?

Я ебал твои табу,

Издали ласкаю:

Взглядом я тебя ебу,

А носом — спускаю.

Мы ебали — не пропали,

И ебём — не пропадём!

А пизда у моей крали

Пахнет квашеным груздем.

Не прельщай меня сосками,

Сиськами стоячими —

У меня и так, что камень,

С ядрами горячими.

Вертихвостка, вертисрака,

Вертисисечка моя,

Когда ставлю тебя раком —

Мне не нужно ни хуя!

Сквозь мотню определю,

Что там за богатство.

Все хуёчки я люблю —

Разве ж это блядство?

В бочке киснут огурцы

Разного колибра.

Огурцы, словно «концы»,

Самый лучший выберу.

Моя милка — паучиха,

Я боюсь её ебать:

Только кончишь — она тихо

Начинает хуй съедать.

Научился я у йога,

И развил свою красу:

Задеру повыше ноги —

Сам себе я хуй сосу.

Я не согласен, нет и нет:

Пизда — не тухлая селёдка!

Особенно, когда минет,

И секель пахнет через глотку.

Ты зарычала: «Нет, не дам!» —

Коленкой в яйца пизданула!

«Мадам!, — я возопил, — мадам,

Я не из вашего аула!»

Сказали мне: «Ученье — свет!»

Пердел я в школе десять лет,

Чтобы потом в дурдоме очутиться,

И мне сказал тогда отец,

Что это — маленький пиздец,

И надо просто поскорей влюбиться.

Влюбившись в деву, я воскрес

И сразу на неё залез,

А дева стала безбожно материться,

И мне сказал тогда отец,

Что это маленький пиздец,

Не надо только очень торопиться.

И я размеренно стал жить,

С наимудрейшими дружить,

И постарел как задница провидца,

И мне сказал тогда отец,

Что наступил большой пиздец,

И начал трёхэтажно материться.

Тогда я начал сочинять

Стихи по мати — перемать,

Что б настроенье поднимать несчастным,

И мне сказал тогда отец,

Что неприятностям — пиздец!

И ничего для нас уже не страшно.

Голосистая задница

Надрывалась с утра,

Охуительной радости

Наступала пора.

Где мы утром встречалися,

Там всё веяло сном,

Лишь деревья шепталися

За пустынным окном.

Я лежал как растерзанный

И прилип к простыне,

Позабыл я все мерзости

В твоей тёплой стране.

Все плохие события

Затолкал я в пизду,

Только счастья открытия

Повторял как в бреду.

Мы с тобой познакомились —

Сразу горести прочь!

Страсть мы не экономили —

Проорали всю ночь.

Так с тобою мы прыгали,

Что сломался диван,

Так телами мы двигали,

Что клопы — по углам.

Эстафету передали

Непонятно кому,

Сразу пары забегали

Как грузины в Крыму.

Кто ебал на площадочке,

Кто дрочился во сне,

Голосистая задница

Трепетала в окне.

Голосистая задница

Прекратила вопить,

Очень утро мне нравится,

Но нет сил засадить.

И лежишь ты со стонами,

Вся сухая как пень,

Пол усеян гондонами,

Вот такой поебень.

Только матерной руганью

Можно горе прибить,

Только еблей с подругою

Можно жизнь продлить.

Ночь прошла очень радостно,

День был тоже неплох,

Я до дому отправился

На своих четырёх.

Погасла свечечка, трещит шириночка,

Одежда — в печечку, в окно ботиночки.

Сплелись в объятиях и жадно стонут

Хуяк Иваныч и Хуйня Петровна.

На чью-то задницу ботинки падают

И педерастиков ужасно радуют.

От смеха скрючившись, визжат по девичьи

Пиздюк Пиздюевич с Пиздюхой Пиздюлевичем

И стоны слышатся и смех колышется,

Не стоит вешатся, коль что-то чешется.

Хуйня Петровна дрочит себя копеечкой,

Пиздюк Пиздюевич вдувает Пиздюлевичу.

Год пролетел, и у Пиздюхи выкидыш

Пиздюк Пиздюевич не в силах шишку вытащить,

Хуяк Иванович погиб в огне любовном,

Насквозь пробив жопень

Хуйне Петровне.

Не надо слез, не надо слов прощания,

Давайте лучше поощрять свидания,

Давайте чаще теми восхищаться,

Кто может очень весело сношаться.

Дела елдовые,

Слова медовые,

На шишке галстучек, на жопе — бант,

С елдою вздрюченной,

От страсти скрюченный,

Влетает в комнату наш адъютант

Девица дрочится,

Ебаться хочется

И адьютантика в постель кладет,

Сорвав штанишечки,

Вскочив на шишечку,

От удовольствия она поёт.

Трещат дощечечки,

Как будто в печечке,

Пизда у девочки уже горит,

У адьютантика

Дымятся бантики

Лишь хер без устали пизду сверлит.

Рассвет за окнами,

И солнце тёплое

Лучами добрыми на них глядит,

А дева гордая

В куски разъёбана,

У адьютантика херовый вид.

Остались бантики

От адьютантика,

Кусочек задницы и пол муде…

Коль ты — мальчоночка,

Еби девчоночку,

Но не задерживайсь в её пизде!

В окошке — рамочке

Ебётся дамочка,

По грязной стеночке гуляют мухи,

И, вскрикнув «Мамочки!»

При виде дамочки,

От возмущения пердят старухи.

И лихо дамочка

Сосет у Ванечки,

И завороженно застыли мухи,

И, вспомнив молодость,

С огромной скоростью

По лавке ёрзая, сопят старухи.

Кончает Ванечка,

Но мимо дамочки,

И все облитые, сбежали мухи,

И скинув платьица,

Подставив задницы,

Друг друга ласково дрочат старухи.

У тёти Клавы играет патефон,

Поджопник Петя с компанией пирует,

В окно свисает простреленный гондон,

А на диване два педика кайфуют.

Сосет у деда бесстыдница Нинон,

С балкона писает весёлый дядя Киля,

А из окошка тарелочки с говном

Бросает школьник Золупидзе-Мудашвили.

А в коридоре вся в дырочках стена,

Здесь ёбарь Вася пытался еть Маруську,

А в ванной стонет уже пьяным-пьяна

Бабуся Глашка, а с нею пудель Кузька.

В сортире взорван последний унитаз,

Плиту упёрли для группового секса,

Ревёт за дверью активный педераст,

А я дрочусь и вспоминаю детство.

Вот замолкает усталый патефон,

Под тётей Клавой уснул поджопник Петя,

В углу икает облёванный мильтон,

А я грущу, что женщину не встретил.

Лежу на койке с раздавленным клопом,

Прилип ебальником к заплаканной подушке,

А рядом стонет задроченный елдон,

Во сне увидев настоящую мандушку.

Монсеньёр Пердачини —

Разгоните кручину!

Заголите Марину,

Поцелуйте старинно,

Посадите Марину

На мохнату куртину

И, воткнув елдачино,

Улыбнитесь картинно!

И задышит Марина

Горячее камина,

Белоснежно сверкая,

Вся в объятиях утонет.

И конфетно кусаясь,

Задрожит, извиваясь,

И, бессильно сникая,

От блаженства застонет.

Годы мчатся как дети,

Нет Марины на свете…

Монсеньёр Пердачини

Превратился в скелетик…

Всюду новые встречи

И влюблённые речи,

На мохнатой куртине

Вновь цветёт Елдачини.

Когда наш дядя молод был,

И очень девочек любил,

Решил он к ним заехать на минутку,

Но тут вскочил его елдак,

Забыл наш дядя про бардак,

Помчался оприходовать Марфутку,

И, даже не сказав «Пардон»

Вломился дядя словно слон,

Сверкнули глазки с бархатной подушки..

Наш дядя страшно заревел

И будто ястреб налетел

На бедную Марфуткину «игрушку».

Марфутку дядя оседлал,

Чуть всю «игрушку» не сломал,

От счастья она вмиг лишилась речи..

А дядя как сирена выл,

Во все места её долбил,

Матрас пробив, пружины искалечив.

Раздался стон и страшный крик,

Наш дядя яйцами прилип,

А девочка Марфутка зарычала…

И рухнул старенький диван,

Клопов погнав по сторонам,

И началась комедия сначала.

Не мечтая о награде

И задрав усы,

Дядя бляди сунул сзади

И пробил трусы.

Блядь обрадовалась дяде —

Так он ей всадил…

Дядя блядь престижа ради

Целый день долбил.

А блядь смеялась, а блядь пищала,

Сто раз в минуту она кончала.

Дядя кончил,

Снова вставил

Очень глубоко,

Дядя вновь сидит на бляди —

Бляди нелегко:

Всё никак не хочет дядя

Свой костыль унять…

Слёзы на глазах у бляди —

Вспоминает мать.

А блядь устала уже кончать,

И о пощаде взмолилась блядь.

Пожалел её тут дядя

И достал бутыль,

Быстро вытащил из бляди

Мокрый свой костыль.

Тяпнул дядя для начала

Водочки стакан,

Блядь вскочила и помчалась

Словно таракан.

А дядя гордо

Допил бутыль,

Как прежде твёрдо

Вскочил костыль.

Плачет дядя —

Он без бляди,

Словно без мудей,

И костыль глядит у дяди

Всё невеселей.

День и ночь торчит у дяди —

Не даёт заснуть,

Просит дядю: «Бога ради —

Вставь куда-нибудь!»

И дядя ночью, когда все спят,

Вставляет точно в соседкин зад,

А ранним утром, когда темно,

Кончает мощно в своё окно.

Сержант Пиздякин, елду отполируйте!

Майор Сисякин, мудями не звени!

Манда Ебеновна, о прошлом не тоскуйте —

Ебитесь вволю, пока уходят дни!!

Давайте, граждане, споем и все печали отьебём,

А то они мандой накроют нас!

Сидит и тужится печальный дядя Ваня,

А бабка Дуня украшает унитаз,

Гражданка Бомбова, почистите свой клитор!

Месье Засеря, шампунь воткните в зад!

Сеньор Минетти, надев штаны, бегите,

А то начальство посадит за разврат!

Давайте, граждане, споем и в жопы гвоздики забьём.

Чтобы они развеселили нас!

Пердит бесцельно охуевший дядя Ваня,

А дядя Шмоня охраняет унитаз.

Товарищ Мудов, не надо так дрочиться,

Синьор Жопеня, засуньте хер в карман!

Пизда Ивановна, кончайте материться!

Я допиваю последний свой стакан…

Давайте, граждане, споём и все печали отьебём,

А то они мандой накроют нас!..

Созрели мысли в заду у дяди Вани,

И он в восторге стреляет в унитаз.

Пусть дядя Шмоня мохнатит тётю Воню,

А тётя Воня пикантно стонет,

Ему мы скажем: «Спасибо, дядя Шмоня,

За радость Воне, прелестной Воне!»

Давайте, граждане, споём и в жопы гвоздики забьём,

Чтобы они развеселили нас!

Лежит в говне и матерится дядя Ваня,

А тётя Груня утащила унитаз.

Сижу и чищу манду у дяди Вани,

А тётя Груня хуем долбит унитаз.

Сегодня дядя с компанией гуляет,

На дачу дядя трёх девочек позвал,

Пока им дворник задумчиво вставляет,

Наш дядя рысью все тропинки обежал,

Наш дядя бегает без брюк —

Не поднимается «дундук»,

И от расстройства дядя писает вокруг.

В кусты свалился верный дворник без сознанья,

И трое девочек за сторожа взялись,

А рядом носится печальный дядя Ваня

И проклинает всю половую жизнь,

Наш дядя мрачен как бирюк,

Но кочегарит свой «дундук»

И, наконец, вскочил его любимый «друг*

А трое девочек и сторожа уели,

Теперь на дядю заберутся — это факт —

Но дядя понял, что в этом самом деле

Он получает вместе с триппером инфаркт.

И, во спасение седин,

Помчался дядя как грузин

И скачут девки голые за ним.

Вот это да, вот это да!

Мне засадил мой друг Балда.

Но вспухла шишка у Балды:

И ни туды и ни сюды!

Хочу я радость дать Балде,

А он застрял в моей пизде…

Уж не хочу иметь Балду —

Хочу освободить пизду,

Кручу напрасно я пиздой —

Никак не справлюсь я с Балдой.

Навек останется в пизде

Воспоминанье о Балде!

До чего любовь могуча! —

Только встали в стойку,

Только ей я засундучил —

Развалилась койка.

Слышу голос: «Гад ползучий —

Починил бы койку!»

Я расстроился и кучу

Навалил на стойку.

Мощно я чихнул из обоих мест —

Впереди старуха замертво упала,

Позади — компания молоденьких невест,

Гневно возмутившись, дружно заблевала.

Подымаю я рясу зловещую,

Из под рясы вздымается вещь моя,

И бежит ко мне быстро монахиня,

На ходу заголяя мандахиню.

Я хватаю её за пердахиню

И вгоняю до сисек елдахиню.

Сосу ириску

И глажу киску,

Чешу пиписку

И в мыслях низко.

Лежит Лариська,

Болтает сиськой,

Кричит «Нагнись-ка»

И всунь сосиську!»

Лучше хуй дрочить в уборной,

Лучше в рот соседу пёрнуть,

Лучше смокинг обосрать,

Лучше доску отъебать,

Лучше в жопу гвоздь забить,

Чем таких как ты любить.

Он: Чешу свою елдашу

И вспоминаю Дашу.

Она: Гляжу в свою мандату

И вспоминаю Пашу.

Коль в башке у вас мудянка —

Пейте капли Валерианка.

Коль на жопе чирей сел,

Коль на глаз ты окосел,

Коль не можешь баб долбить, —

Травы, травы нужно пить!!!

Сижу на заборе, весь мокрый от страха,

Сижу на заборе — совсем без порток,

Сидит под забором огромная бяка,

Собака — мудака породы бульдог.

Трусы белоснежны изорваны в клочья,

А яйца трясутся и дом мой далёк,

На жопу нацелился прямо по-волчьи

Голодный и злобный бандюга бульдог.

Кричу я соседу — он спит со стаканом,

Кричу «Помогите!» — вокруг тишина…

Я с детства, признаюсь, не был хулиганом,

Но пёрнул со страха снарядом говна.

Бульдог возмутился и стал отряхаться,

Бульдог оскорбился — с тоски завизжал,

И сразу умчался к реке отмываться,

А я с голой жопой домой побежал.

Вспомнив нашей любви пожар,

Я рыдал в постели у бляди,

Пряча шишку свою в футляр,

Позволяя лишь яйца гладить.

Вы лежали в дому, за углом,

С очень стареньким пердуном.

Блядь сначала меня гнала,

А потом, зарыдав, простила,

И, утешившись как могла,

Потихоньку клитор дрочила.

Вы лежали в постели с другим,

С заместителем хилым моим.

Ночь прошла — я без сил лежу,

Блядь на мне сидит и балдеет,

Я печально ей зад лижу,

И она от счастья хмелеет.

Вы проснулись, гладя другого,

Попердев, захрапел он снова.

Я встретил девочку и кучу мелочи

Я положил ей в блюдце каши манной

Назвала папочкой меня та лапочка

И я прижал ее с улыбкой обезьяны.

Я нежным котиком ласкался к ротику

И ей все это показалось очень странным

Тогда у девочки я вынул целочку

И всунул сочную елдину добермана.

Исчезла девочка, оставив целочку

И великанша возникла под диваном

Меня притиснула, мне в жопу свистнула

И я помчался обалдевшим тараканом.

С тех пор я писаю с соседской кисою

И ублажаюсь всего одним стаканом

Целуя цыпочку, я прячу пипочку,

Пока не сделаю уборку под диваном.

Полжопы свистнуло в кулак большого дяди,

Взревела шишка у Петюни — идиота,

Штаны пробили полупьяненькие бляди,

Когда присели у обосранного дзота,

А я урок учил и в свой кулак дрочил,

Свои муде чесал и потихоньку ссал.

Муде весёлые катились по тарелке,

В полёте пчёлка шмелю шишку целовала,

Волосья щипали две голенькие белки,

И нежно гусеница в жопу пролезала,

А я лежал, молчал, я в чьём-то рту торчал,

Уткнувшись лбом в перду, лизал твою пизду.

Гондон смеялся на плече у старой бабки,

Хохмач — дедуля девке задницу прощупал,

К было всё вокруг в отменнейшем порядке,

И поцелуи ощущал я ниже пупа.

Раз двадцать кончил я — остался без хуя,

Остался без хуя, но счастлив до хуя!

Я на стене поймал огромную блоху,

А у неё поднялось маленькое ХУ,

Тогда я ей достал прелестнейшее ПИ,

И им устроил очень тёплое ХИ — ХИ.

А ты лежала и мечтала в этот миг,

Когда мой ХУ уже дымился как шашлык,

Ты закрывала свою свеженькую ПИ

И мне читала своей бабушки стихи.

Но я недолго эти прелести вкушал,

Мой ХУ от напряженья громко затрещал,

Пробил он платье, просверлил твоё трико,

В тебя вонзился даже очень глубоко.

И ветром страсти вмиг развеяло стихи,

И возмущённо разбежалося ХИ — ХИ,

К утру кровать была дырявой и хромой,

Но продолжалося свидание с тобой.

И только вечером я вспомнил про блоху,

Но стало кнопочкой моё большое ХУ,

Куда-то скрылось твоё нежненькое ПИ,

И лишь остались старой бабушки стихи.

С тех пор чиню я каждый день огромный ХУ,

На нём катаю одинокую блоху,

И вспоминаю твоё свеженькое ПИ,

И всё мечтаю сделать новое ХИ — ХИ.

Мне ничего не надо,

Свечка торчит из зада

И утомлённая шишка

Дремлет под мышкой у пышки.

Вылезла мышка из печки,

Вмиг проглотила свечку,

И подбирается к шишке

Злая девица мышка.

Тихо мурлычет пышка,

Рядом мечется мышка…

Ищет, в какую кубышку

Спрятали вкусную шишку

Нежно целую пышку,

Прячу подальше шишку,

И, натянув штанишки,

Быстро бегу от мышки.

На чердаке раздался тихий сладкий стон,

Там стайка девочек сношала мужика,

А под столом, зажав в руке пустой гондон,

Лежала дама и просила елдака.

На всю избу сиял её роскошный бюст,

И дама тихо изнывала без любви,

Но был уже наш старый дом как дырка пуст,

И гости пьяные смотались кто куды.

И только чайник мелодически пиздил,

В дверях пердели чьи-то драные штаны,

А в доме этом лешачок весёлый жил

И ожидал прихода девочки — весны.

А я как мышка в уголке своём сидел,

И чистил водкой свои пышные усы,

И с сожалением на дамочку глядел,

Поскольку не было силёнок снять трусы.

А леший где-то издевался, хохотал,

Гостей подвыпивших засунув в тёмный лес,

А я подобно старой заднице вздыхал

И горевал, что в эту дамочку не влез.

Вот ночь окончилась, протух пустой гондон,

И разобиженная дамочка ушла…

Я утешал себя, что сохранил елдон,

Что вперед нас ждут великие дела.

Мне прелестная пани

Нежно ручку пожала.

Шевельнул я мудями,

И она задрожала.

Юбка тихо упала —

Чернота показалась…

Я прижался мудями,

А она улыбалась.

Шаловливо руками

Мне штаны расстегнула

И, играя мудями,

За елду ущипнула.

Но я вспомнил, что плохо

По ночам обнажаться,

Стал я горестно охать,

Стал я громко смущаться.

Пани долго дрочила

И с досады бледнела,

Но застенчиво было

Моё юное тело.

Всё шептал я ей: «Пани,

Пощадите невинность!»

Всё чесал под мудями,

А она материлась.

Много лет пролетело,

Пани старенькой стала,

Голова поседела,

Да и тело увяло.

А мой хер из дубины

Превратился в гармошку,

Я как прежде невинный,

Но мне грустно немножко.

Никогда моя пани

Не пройдёт под окошком…

Шевелю я мудями

И тоскую о прошлом.

Мне на голову село говно,

Гневным взглядом виновных ищу..,

Жопа-персик свисает в окно,

Как прекрасна она! Я грущу.

А вокруг тишина и покой,

Только мухи жужжат на окне,

И приятно мне жопой такой

Любоваться в ночной тишине.

В моих мыслях всё меньше огня,

Но хочу, что б душа не старела,

Чтобы жопа влюбилась в меня,

Чтоб говно поскорей отлетело.

Я так долго о жопе скучал,

Что в штанах у меня задымилось,

И тогда я как лев зарычал —

Жопа скрылась, говно отвалилось,

И теперь как последний мудак

Под осенней луною, несчастный,

Я лечу обгоревший елдак

И тоскую о жопе прекрасной.

Где ты, жопа родная моя,

Почему ты меня не жалеешь?

Неужель ты не помнишь меня,

И другого ласкаешь и греешь?

В милом прошлом осталось говно,

Гневный взгляд превратился в унылый,

Но теперь мне уже всё равно,

Если жопа меня позабыла.

Но лишь стоит наверх поглядеть

И я верю, что жопа проснется,

И, что б сердце моё отогреть,

Она нежно в окно улыбнётся.

На меня девицей Тоней

Брошен взгляд,

Я ей ночью распатроню

Пышный зад.

А потом её на шишку

Посажу

И мохнатою елдишкой

Ублажу.

Ну а ты, девица Маня, не ленись,

И на наше, на свиданье, подивись,

Вспоминая твою ласковую харю,

Я другую от души прокочегарю!

Вот уж дверь открыта

Ночью на балкон,

Слышу Тонин сладострастно

Тихий стон,

Я лежу и жду

С поднятою елдой,

Входит девушка

С роскошною мандой.

Ну а ты, девица Маня, не ленись,

И на наше, на свиданье, подивись!

Вспоминая твою ласковую харю,

Я другую от души прокочегарю!

Вот девица Тоня бросилась ко мне,

Но со страху оказался я в говне —

У девицы Тони выросли клыки,

А на сиськах шевелятся елдаки.

Ну а ты, девица Маня, не ленись,

И на это представленье подивись!

Кочегарить я уж больше не хочу,

И от Тони я к окошечку лечу.

Прыгнул вниз и убежал я без штанов,

Слыша сзади сладострастный Тонин рёв,

И с опушенною шишкой я летел

И печально на всю улицу пердел.

Ну а ты, девица Маня, извини!

Я люблю тебя, как прежде, в эти дни.

Починяю я в больнице «агрегат»

И с тобою снова встретиться я рад,

Думал я, что процветает мой елдак,

А его едва не скушал вурдалак.

Я к вам пришёл с визитом,

Не вором, не бандитом,

И захотел я нежно ваш зад поцеловать,

Но вы вдруг возмутились,

Ко мне переменились,

И застучали ножками, чтобы меня прогнать.

Но я вам поцелуем

Закрыл крикливый ротик,

Вы замахали ручками, пытаясь укусить,

Но чувствами волнуем,

Как мальчик — идиотик,

Решился я над вами немного пошутить.

Я в ваши панталоны

Насыпал макароны,

Которые на ужин из лавки приволок —

Ведь макароны вкусны,

Когда согреты чувством

И нежным ароматом прелестных женских ног.

Лишь только макароны

Проникли в панталоны,

Вы стали извиваться и в трусики кончать,

Я чмокнул вас за ушком

И бросил на подушку,

И стали вы смеяться и радостно кричать.

И, снявши панталоны,

Я скушал макароны,

И, сдёрнув ваши трусики, я вставить вам помог

До этого лечащую,

От радости дрожащую,

Большую макаронину, торчащую меж ног

Потом я только помню

Как стало вдруг легко мне,

Как мы поплыли вместе толь в сказку, то ли в рай

Средь ваших тихих стонов,

Блаженством истомлённый,

Я слышал страстный шёпот' «Скорей в меня , кончай»

Кончая, мы кричали,

Потом без чувств упали,

Очнувшись, я помог вам трусишки натянуть..

С улыбкой умилённой

Я спрятал панталоны,

С душою окрылённой отправился я в путь.

Придя полуголодный,

К работе непригодный,

Во всех пуляя матом, к кастрюле подскочил,

И ваши панталоны,

Засунув в макароны,

Я очень ароматный обед себе сварил.

Я по Москве хожу,

Горестно я пержу

И у своих штанов

Слышу блаженный рёв.

Крошка бабуся, фамилия Кузина,

Лихо сидит на моей кукурузине.

Жопа торчит в окне,

Нежно моргает мне

Добрый, мохнатый глаз,

Что так пленяет нас.

А крошка бабуся, фамилия Кузина,

Нежно пердит на моей кукурузине.

Где-то у старых мудь

Дышит девичья грудь,

Горько и грустно мне,

Будто сижу в говне.

А крошка бабуся, фамилия Кузина,

Всё не слезает с моей кукурузины.

Вспомнив, кого ебал,

Хер мой огромным стал,

Бабка от боли — в крик,

Вот он, священный миг!

Крошка бабуся, фамилия Кузина,

Вмиг соскочила с моей кукурузины,

Если тебя ебуть,

Мудрым и стойким будь,

Помни последний смех,

Бабки невольный грех!

Крошка бабуся, фамилия Кузина,

Шлёт поцелуи моей кукурузине.

Постойте, девочки,

Один момент!

Меня не трогайте —

Я импотент.

Отдайте мой роскошнейший пиджак

И не тащите силой на бардак.

Мне говорил всегда пердила Хунь:

Сначала трезвым стань — потом засунь!

Не плачьте, девочки,

И я проснусь,

И в ваши целочки

Я погружусь.

Не надо яйца мять, ебёна мать,

А то не стану я вас ублажать,

Спустите, девочки, на миг трусы

И покажите мне свои усы!

Простите, девочки,

Мой грубый тон —

Я не могу никак

Сорвать гондон…

Его приклеили, когда я спал,

Когда я раз впихнул и вмиг упал…

А говорила же мандачка Ли:

Сначала сильным стань — потом воткни!

Позвольте, девочки,

Вам дать совет:

Не будьте мелочны,

Вас ждёт минет.

А я посплю пока и полечусь,

Потом гондон сниму и подрочусь,

И расскажу я всем, что Хунь — мудрец,

Когда советует беречь конец.

Что б исполнять совет мадам Мандай:

Сначала кончь сто раз — потом слезай!

Входите, мои девочки,

Снимайте свои мелочи,

Я рад тебе, брюнеточка Маринка!

Пока сижу я в нужнике,

Представь меня подруженьке,

А то уж у меня трещит ширинка!

Бонжур, моя кукусенька,

Похожая на пупсика,

Позволь тебя лизнуть пониже пупика!

Ты пожалей несчастного,

Прими в объятья страстные,

Не доводи любовь мою до трупика!

Через трусов решёточку

Я вижу чудо — шёточку,

И я готов, забыв про всё на свете,

Погладив твою попочку,

И опрокинув стопочку,

Тебе впихнуть мохнатенького «Петю»

Но вот слетели трусики

У малолетних пупсиков,

И страсть моя мудишками задвигала..

Мариночка — глупышечка

Мне щекотала шишечку,

А Олечка на ней в восторге прыгала.

Проснулся я весь голенький,

Мне зад целует Оленька,

А рядом кое-что сосёт Марина,

Лежу, довольно хрюкаю

И от восторга пукаю,

И стала жалкой тряпочкой елдина.

Я слышу ваши стончики

Прожорливых дракончиков,

Но не могу я сутками сношаться,

Не мучьте меня, бабоньки,

К утру я очень слабонький,

Позвольте хоть немного отоспаться!

Тёмной ночию,

Весь задроченный,

Без штанишек печально брожу,

Охуяченный,

Омудаченный,

Словно в жопе засохшей сижу

Где ты, девочка,

С нежной целочкой,

Ну зачем ты сбежала домой?

Испугал ася,

Обоссалася,

Увидав мой долбильник большой

Я под тучею

Сохну кучею,

Навсегда потеряв аппетит,

А мой верный друг,

Ошалев от мук,

Между ног словно мачта торчит

Гаснет лунный свет,

А её всё нет,

Но как прежде я грустно брожу,

Потеряв покой

И дроча рукой,

От расстройства я громко пержу

Каблучки стучат,

И ко мне летят

Стайки девочек, словно в кино,

Слышу страшный мат —

Они мне кричат,

Что я очень большое говно.

Бабы не простят,

Что муде висят,

Что в ладошку я кончил давно.