Я обвиняю!

СМЕРТОНОСЦЫ

В шестнадцать часов 8 октября 1949 года на людной Академической аллее Львова, поблизости от кинотеатра «Щорс», состоялась встреча двух молодых людей. Надо сказать, что до этого оба человека, которым предстояло встретиться именно в этом, заранее обусловленном, пункте, друг друга не знали. Их фамилии, местожительство, профессии были тщательно законспирированы.

Худощавый, выше среднего роста брюнет с волнистыми, зачёсанными назад волосами и узкими, сжатыми губами, стоящий возле кинотеатра, был наречён его руководителями кличкой Славко. Из карманчика его серого пиджака как опознавательный знак торчал сухой жёлтый цветок.

У другого, подошедшего к нему блондина с продолговатым, худощавым лицом, по кличке Ромко, в руках был свежий номер журнала «Новое время». Но отрывая глаз от засушенного жёлтого цветка, Ромко, помахивая «Новым временем», спросил осторожно:

— Который час?

— Без пятнадцати четыре, — ответил Славко.

— Пойдём в кино?

Это был пароль…

— Нет денег! — отрезал брюнет. — Пойдём на дело! — и, как было условлено, предложил следовать за ним.

Они не спеша дошли до Стрийского парка. Тихо и очень мирно было в парке в пору золотой львовской осени, когда начинает желтеть и багроветь листва деревьев, образующих осенью неповторимую гамму красок.

В это предвечернее время по аллеям старинного парка шагали львовяне, матери гуляли с детьми, подолгу задерживаясь у озера, по которому, изогнув гордые шеи, лениво плавали лебеди. И никто, решительно никто из посетителей Стрийского парка не мог предположить в тот тихий, спокойный час, что одна из укромных его аллей превратилась в место, где идёт подлый сговор об убийстве писателя-коммуниста Ярослава Галана, человека, любящего жизнь, обладающего чутким, нежным сердцем, стремящегося делать людям только добро.

— …Надо убрать писателя Галана! Он предаёт наш народ, — шёпотом сказал Славко, — так велел провидник¹. Убивать его будешь ты, Ромко, а я буду заговаривать ему зубы…

— И я думаю так, — глухо пробурчал Ромко, — и Буй-Тур приказал то же самое. Ты будешь разговаривать с ним, а я найду удобную минуту и рубану его вот этим, — и Ромко, расстегнув пиджак, показал засунутый за пояс маленький гуцульский топорик с блестящим лезвием. — А эти штуки возьми себе, пригодятся…

Он передал чернявому пистолет, или, как его называли в этих краях, «сплюв», и чёрную ребристую гранату-лимонку. Другой пистолет и ещё одну гранату Ромко, как предписывало ему начальство, оставил у себя. Оба они поднялись из парка по крутой тропинке на взгорье, пересекли линию детской железной дороги и, свернув на Стрийское шоссе, стали спускаться по Гвардейской.

По тому, как уверенно шёл чуть впереди Славко, можно было судить, что он уже не раз проходил здесь. Спросить его об этом Ромко не решался. Условия конспирации националистического подполья запрещали ему быть любопытным. Дверь высокого современного каменного дома Славко тоже открыл уверенно, как человек, неоднократно бывавший здесь, и, не глядя на номера квартир, стал быстро подниматься на четвёртый этаж, так что его спутник с топориком за поясом едва поспевал за ним.

Рядом с дверью, на которой виднелась цифра «10», Славко — сын священника Илларий Лукашевич — задержался и прислушался. Чуть слышно за дверью прозвенел телефонный звонок. Славко прижался ухом к двери. Послышался женский голос.

— Самого Галана ще нема, — шепнул, отойдя от двери Лукашевич, — давай погуляем!

Добрых полчаса они бродили по соседним улочкам на взгорьях Львова, прошли по улице Боя-Желенского к бывшей бурсе Абрагамовичей и затем снова поднялись на четвёртый этаж дома № 18 по Гвардейской улице.

Лукашевич решительно позвонил. Дверь открыла низенькая, полнолицая домашняя работница.

— Писатель Галан дома?

— Його ще нема, но мабудь швидко буде. Заходьте! Будь ласка!

Оба вошли в прихожую, молча расселись на стульях.

Звонок! В прихожую вошла моложавая русоволосая женщина, как оказалось очень гостеприимная, — жена писателя, Мария Александровна.

— А, это вы! — сказала она оживлённо, признавая в молодом человеке по кличке Славко знакомого. — Чего ж вы тут сидите? Заходите в квартиру!

В это время без звонка открылась наружная дверь. В комнату вошёл человек невысокого роста, коренастый, крепкого телосложения, с копной густых, льняного цвета волос, — Ярослав Галан.

На поводке у него была чёрно-белая, пятнистая, на вид очень добродушная овчарка карпатской породы.

— Добрый вечер! — увидев хозяина, сказал Лукашевич.

— Добрый вечер, — ответил Галан. — Что-нибудь снова случилось?

— Сейчас расскажем, — ответил Славко…

Галан спустил с поводка собаку, которая тотчас подбежала к сидевшему в кресле Тому Чмилю, по кличке Ромко, и стала обнюхивать карман, в котором был спрятан пистолет.

Чмиль отшатнулся к спинке стула и спросил жену писателя:

— Она не кусается?

— Нет, это добрый пёс, Джим, любимец Ярослава, — сказала, улыбаясь, Мария Александровна. — Джим только не любит людей, у которых есть оружие.

— Все одно, благаю[20] панн, возьмите собаку! — взмолился напарник чернявого.

Хозяйка увела собаку в кухню…

Художник Семён Грузберг, который писал портрет Ярослава Александровича, был в тот вечер в квартире. Позднее он рассказал мне, что когда незадолго до этого посещения у него с Галаном зашла речь о близком празднике десятилетия воссоединения Украины со всеми украинскими землями, то Галан, помолчав, заметил:

— Праздник не обойдётся без жертв. Националисты на всё способны…

Это суждение основывалось на трезвом понимании политической обстановки в западных областях Украины. Крестьянство, следуя примеру своих братьев над Днепром, становилось в ту осень на путь сплошной коллективизации, несмотря на все попытки националистического подполья запугать террором единоличников. Среди вожаков националистов были люди, прекрасно понимавшие, что сплошная коллективизация существенно ударит по последним очагам национализма.

До этого глубокой воробьиной ночью можно было постучать в окно единоличнику, запугать его, потребовать от него сала, хлеба, молока, самогону, потребовать, чтобы он молчал о таком визите. Другое дело было с колхозниками, которые могли бы сообща охранять результаты своего труда. И как выяснилось позже, именно коллективизация приблизила гибель националистического бандитизма. Но в те решающие месяцы, когда почва под ногами бандеровщины всё более накалялась, главари банд, и прежде всего Тарас Чупринка, решаются на значительный террористический акт.

Для их «популярности», для устрашения мирного населения им уже мало убитых, замученных в бункерах, задушенных «удавками» председателей колхозов, сельсоветов, милиционеров, передовых рабочих, врачей, агрономов, скромных сельских учительниц, которые стали создавать первые пионерские отряды. Всё это, с точки зрения вожаков-оуновцев, «люди малозначительные», которых знают лишь в лучшем случае в пределах одного района.

Надо убить такого человека, которого бы знали все: и на Львовщине, и в Станиславе, и в Ровно, и в Киеве, и в Москве, и даже за кордоном. Словом — надо убить «большого человека», чтобы вестью о его убийстве, которая несомненно распространится далеко за пределами Западной Украины, повысить свой гибнущий «авторитет» и создать у наивных, неосведомлённых людей ложное представление о том, что за плечами у непосредственных исполнителен убийства стоит грозная, тайная, а самое главное — многочисленная организация.

Таким человеком-мишенью стал для преступников очень популярный в народе украинский писатель.

Материалы судебного следствия не дают нам подробного представления о том, как психологически был настроен Ярослав Галан при первой и второй встречах с убийцами, как он вёл себя, но это дополняет рассказ художника Семёна Грузберга.

Он-то и рассказал мне, что, когда Галан, держа руки за спиной, вошёл в плаще к себе в квартиру вместе с собакой Джимом и, увидев поджидавших его Иллария Лукашевича и Чмиля, он побледнел. Чувствовал ли он подсознательно, что в карманах у каждого из посетителей по гранате и по пистолету, а у Томы Чмиля ещё и топор за поясом? Сразу насторожившись, когда Илларий Лукашевич сказал ему, что они пришли снова по делам «своего института», Галан спросил у Чмиля:

— А вы тоже студент?

Сидя, как на углях, Чмиль коротко ответил:

— Так! — и больше, чтобы не выдать себя, в беседу не вмешивался.

Весь последующий разговор вёл теперь Лукашевич, какой-то приторный, елейный. Он то и дело, по словам Грузберга, вытирал тонкими пальчиками длинный нос.

Растягивая слова и объясняя цель вторичного визита, он сказал:

— Наш директор — Третьяков, русский, и известно, что он плохо относится к местным студентам, которые родились тут. Это, конечно, вам понятно, ведь вы — писатель тоже местный…

Галана при этих словах как кипятком ошпарило.

Сдерживая себя, он сказал:

— Вы, хлопцы, что-то путаете. А кем бы вы были, если бы не россияне? Среди воинов Советской Армии, которая освободила наши земли и дала вам возможность учиться, — большинство русских. Вот вы — студент лесотехнического факультета, Советская власть вас учит, чтобы вы были лесным инженером! Это же верная, крепкая профессия, о которой только мечтать могли тысячи ваших предшественников здесь, в Галиции. А кто ещё в вашей семье учится?

— У меня есть ещё два… брата, — медленно, запинаясь, ответил Лукашевич, — один учится в медицинском институте, другой со мной — на лесотехническом факультете сельскохозяйственного института.

— Вот видите, — оживлённо сказал Галан, — в одной только семье будет со временем один врач и два инженера для наших лесов. Три человека пополнят ряды советской украинской интеллигенции.

— Ещё неизвестно, кем я буду, — глядя в сторону, бросил Лукашевич.

— А вы стипендию получаете? — спросил его Грузберг.

— Да. Но что той стипендии? Нам и без неё помогают. (На суде Лукашевич заявил недвусмысленно: «Нам денег хватало. Руководители подполья нам двадцать тысяч вперёд дали, чтобы мы убили Ярослава Г алана».)

Видя, что беседа затягивается, Грузберг посмотрел на часы. Галан, «закругляя» беседу, сказал:

— Никаких жалоб на Третьякова я вам писать не буду. У вас есть одна дорога — хорошо учиться и не иметь никаких выговоров.

— Да, но мы бы очень хотели, чтобы вы написали про Третьякова фельетон в журнал «Перець». Вы талантливо пишете в «Перець». Вот, например, какой вы ловкий фельетон про самого папу римского в «Перце» напечатали!

При этих словах лицо Галана стало гневным, и он отрезал:

— Не буду я писать в «Перець»! Мелкая тема. И я не знаю, зачем вы ко мне пришли! Советую вам — бросьте жаловаться без всякого повода. Учитесь лучше — и всё будет хорошо!.. Марийка, напои хлопцев чаем…

С этими словами писатель и художник ушли в кабинет.

Мария Александровна принесла чай и печенье, присела к столу, принялась гостеприимно угощать посетителей мужа. Ещё недавно она сама была студенткой одного из художественных институтов Москвы и хорошо знала, что значит для студента, живущего на стипендию, и чашка сладкого чая, и печенье.

…Галан, войдя в кабинет, сел в кресло, закурил. Грузберг подсветил его нахмуренное лицо снизу и взял уголь, для того чтобы сделать первый, черновой набросок. Видя волнение Галана, Грузберг тихо спросил:

— Что это за настырные хлопцы, Ярослав Александрович?

— А бес их разберёт! Ко мне разные люди ходят, я ведь депутат горсовета и обязан выслушивать всех — и, помолчав, предложил: — Знаете что, давайте мы с вами чарочку опрокинем? Что-то невесело у меня сегодня на душе. Такого поганого настроения давно не было.

— Нет, спасибо, я не пью во время работы. Вы это знаете.

— Тогда советую вам пить крепкий чай — от него приходит хорошее вдохновение, — и он крикнул в соседнюю комнату: — Стася, принеси и нам крепкого чайку!..

Домработница Довгун принесла Галану и художнику по стакану очень крепкого чая — «гербаты», как называли его здесь по старинке, и Грузберг приступил к работе.

Из соседней комнаты к ним донёсся голос Лукашевича:

— А что этот пан у вас делает?

— Это художник, и он рисует моего мужа, — ответила Мария Александровна.

— Он как-то странно рисует, — заметил Лукашевич.

— А что же в этом странного?

— Я, правда, не знаю, как рисуют настоящие художники. Но вот у нас в институте есть один студент. Так он берёт фотографию, делает на ней клетки и потом переносит всё это на картон с большими клетками. А как же это можно смотреть на живого человека и сразу его срисовывать?

— Это называется рисовать с натуры, — терпеливо пояснила Мария Александровна, не предполагая ещё тогда, что весь этот затеянный наивный разговор был только предлогом для того, чтобы Лукашевич мог попасть в кабинет.

— А мне можно посмотреть, как это делается? — попросил Лукашевич и подмигнул Чмилю. Тот отрицательно покачал головой, давая понять, что задуманное не состоится.

— Если не будете мешать, отчего ж, можно, — сказала жена Галана.

Получив разрешение хозяйки, Лукашевич на цыпочках вошёл в кабинет и стал за спиной Грузберга. Галан был обращён к нему лицом в три четверти и, естественно, не мог видеть руки Лукашевича за спинкой кресла, на котором сидел художник. А Лукашевич уже осторожно вытаскивал своими потными и тонкими пальцами из кармана парабеллум.

— Это вам на память делается? — заискивающе спросил он Галана.

— Нет, это не для меня лично. Портрет пойдёт на выставку. Как называется ваша выставка, Семён Борисович?

Не отрывая глаз от холста, художник ответил:

— У нас готовится областная выставка к десятилетию воссоединения Западной Украины с Советским Союзом.

— А вы слышали о таком празднике? — спросил Галан Лукашевича.

— Нам что-то рассказывали…

— Видите, вы жалуетесь на Третьякова, а сами, советский студент, не знаете простых и таких важных вещей. Это большой праздник украинского народа, праздник великого освобождения.

Голос Галана звучал твёрдо.

Лукашевичу стало ясно, что на этот раз убить Галана не удастся. Мешает присутствие художника и жены писателя.

Он дрожащей рукой засунул пистолет обратно в карман и вышел из комнаты. В столовой они с Чмилем поцеловали поочерёдно руку хозяйки дома, поблагодарили за угощение и вышли.

…Так едва не закончился смертью Галана тревожный вечер 8 октября 1949 года. Но жить писателю осталось уже недолго. Всего шестнадцать дней прекрасной золотой львовской осени…

Ярослав Александрович Галан родился в 1902 году в маленьком местечке Дынов, недалеко от древнего Псремышля — города-крепости, вошедшего в историю первой мировой войны. Нагайки местных и австрийских жандармов с первых дней мировой войны рассекали сорочки на спинах украинских крестьян и ремесленников, заподозренных в симпатиях к России, к русскому народу.

В 1915 году семья Галана эвакуировалась с помощью русской администрации в Россию. В Ростове-на-Дону, где семья жила до 1918 года, юный гимназист видит рождение Советской власти, следит за размахом революционных событий. В Ростовской гимназии он дружит с русскими, армянами, евреями, и уже тогда в нём закладывается дружеское отношение ко всем хорошим людям, независимо от их национальной принадлежности.

В Галиции же, куда довелось вернуться Галану вместе со своими родными в 1918 году, захваченной правительством буржуазной Польши после распада императорской Австро-Венгрии, все последующие годы, до исторической осени 1939-го, господствовал разнузданный национализм. Он всячески разжигался господствующими классами и зарубежной буржуазией, крайне заинтересованной в том, чтобы не допустить на границе с Советским Союзом создания единого фронта трудящихся.

Этому разъединению трудящихся всячески способствовали не только такие профашистские организации, как ОУН, но и униатская церковь. Именно у неё учились вожаки ОУН искусству двурушничества, политической демагогии. Это была целая армия мракобесов-черноризников, ткущих ежедневно паутину обмана. И с этой армией, уже с дней своей молодости, вступил отважно в единоборство коммунист и будущий писатель Ярослав Галан.

…Ярослав Галан был командирован редакцией газеты «Радяньска Украина» в Нюрнберг, на процесс над гитлеровскими военными преступниками. Во время этой командировки писатель много ездил по Центральной Европе, встречался с украинскими эмигрантами, посещал лагеря для перемещённых лиц. Рискуя жизнью, он пробирался в логова матёрых националистов, вёл с ними беседы, запоминал их имена и фамилии, чтобы потом разоблачить их в своих памфлетах. В пьесе «Под золотым орлом» он отлично воспроизвёл в драматической форме борьбу за души перемещённых лиц в послевоенной Европе. Эта деятельность Галана, естественно, не прошла незамеченной мимо националистических центров, особенно Мюнхенского центра, так называемых «Закордонных частей ОУН», связанных с бандитским подпольем, оставленным гитлеровцами в Западной Украине. Ведь Ярослав Галан отлично знал тайные сговоры и связи националистов с врагами украинского народа, как знал решительно все этапы биографии хитрого иезуита Шептицкого. С неутомимой энергией и принципиальностью он стал разоблачать врагов народа, мракобесов, светских и церковных.

Лютой злобной ненавистью возненавидели за это писателя бывшие союзники гитлеровцев… Вот почему в логове украинского национализма — в Мюнхене зреет решение: «Ярослав Галан должен быть уничтожен!»

В послевоенные годы зарубежные центры националистов требовали от своей агентуры, оставленной в западных областях Украины, активной работы по антисоветскому воспитанию молодёжи, отрыву её от всего нового, что принесла Советская власть. Запугивать молодых людей и их воспитателей любыми способами, отравлять их сознание слухами о неминуемой третьей мировой войне, о поддержке американским оружием борьбы «украинских националистов» против Советской власти — вот предлагаемые методы.

Сотни молодых людей Западной Украины приехали в учебные заведения Львова для того, чтобы учиться, овладевать знаниями, стать специалистами, полезными своей Родине, занять достойное место в жизни. А в это время враги новой жизни сеяли среди молодёжи яд национализма и ненависти к Советской власти.

…Как выяснилось впоследствии, ещё в 1944 году Илларий Лукашевич, которому тогда было всего пятнадцать лет, встретил кулацкого сына — националиста Ивана Гринчишина. От него попович Илларий получал националистическую литературу, у него учился ненавидеть Советскую власть. В 1946 году под влиянием Гринчишина семнадцатилетний попович, на вид кроткий, смиренный и ласковый, дал согласие вступить в организацию украинских националистов. Гринчишин организовал ему встречу с «провидником» ОУН, тоже сыном греко-католического священника (заметьте это обстоятельство!) Романом Щепанским и опытным террористом по кличке Лебедь.

Попович Илларий становится активным участником националистической банды. Он распространяет антисоветские листовки в селе Збоище, под Львовом, в котором тогда жил, призывая население не участвовать в предстоящих выборах в Верховный Совет Украины, запугивая простых людей, угрожая им божьей карой.

Лукашевич в стенах Львовского сельскохозяйственного института, который осенью 1947 года так гостеприимно раскрыл перед ним свои двери, собирает сведения о национальном составе, партийности преподавателей и студентов, изучает, где они бывают в свободное время, чем интересуются, каким слабостям подвержены. Собранные данные он передаёт лично Щепанскому. «В общей сложности, — признался Илларий, — мною были переданы в подполье сведения на пятьдесят — шестьдесят профессоров, преподавателей и студентов, сведения о разговорах студентов, выдержки из газет, в том числе и стенных, различных объявлений, в которых содержались данные о преподавателях и студентах».

Он выписывает адреса наиболее активных студентов и преподавателей и рассылает им, в закрытых конвертах, по домашним адресам письма, полные угроз. В письмах от имени банд ОУН требует, чтобы адресаты прекратили всякую общественную работу и всеми силами мешали превращению Львова в крупный индустриальный и культурный центр Украины. Убийством угрожают националисты тем, кто стремится к новой жизни.

Всё это делается в надежде на новое 3 июля…

А теперь мне хочется сделать маленькое отступление…

…Один из самых сильных памфлетов Ярослава Галана— «Чему нет названия» начинается с такой сцены:

«Четырнадцатилетняя девочка не может спокойно смотреть на мясо. Когда в её присутствии собираются жарить котлеты, она бледнеет и дрожит как осиновый лист.

Несколько месяцев назад в воробьиную ночь к крестьянской хате, недалеко от города Сарны, пришли вооружённые люди и закололи ножами хозяев. Девочка расширенными от ужаса глазами смотрела на агонию своих родителей. Один из бандитов приложил остриё ножа к горлу ребёнка, но в последнюю минуту в его мозгу родилась новая идея. «Живи во славу Степана Бандеры! А чтобы, чего доброго, не умерла с голоду, мы оставим тебе продукты. А ну, хлопцы, нарубите ей свинины!» «Хлопцам» это предложение понравилось. Они постаскивали с полок тарелки и миски, и через несколько минут перед оцепеневшей от отчаяния девочкой выросла гора мяса из истекающих кровью тел её отца и матери…»

Много ужасов, которые принёс фашизм на советскую землю, довелось мне увидеть в годы войны: и в осаждённом, голодном Ленинграде в первую блокадную зиму, и на скалистых отрогах Новой Земли, поблизости от которой немецкие подводники в упор расстреливали советских моряков, выбравшихся на льдину после потопления гидрографического судна «Шокальский»… Мне раскрылся фашизм во всём его чудовищном содержании и в течение тех нескольких месяцев 1944–1945 годов, когда вместе с членами комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний мы объезжали города и сёла западных областей Украины, разрывали могилы застреленных гестаповцами и оуновцами мирных люден.

Но откровенно скажу, когда ранней весной 1945 года, придя ко мне домой, на улицу Набеляка, но Львове, Галан прочёл мне этот свой памфлет, я содрогнулся и не поверил услышанному.

«Неужели могло быть такое, а, Ярослав Александрович? Ну сознавайтесь: вы немного сгустили краски? Кто мог воспитать подобных чудовищ?»

Всегда добрые, светлые, доверчивые глаза Галана стали грустными. Он сказал глухо: «Это было! Мне рассказал эту историю в Киеве партизанский полковник Макс. Он сам разговаривал с девочкой и видел изуродованные трупы её родителей. Кто воспитал — вы спрашиваете? Прежде всего «организация украинских националистов» и воспитавшая их униатская церковь. Правда, церковники действовали хитрее. Пс всегда они говорили прямо: «Иди и убивай!» Они натравливали исподтишка и, самое главное, всё время благословляли кровавый разгул фашизма. Чего греха таить, долгие годы митрополит Шептицкий пользовался большим авторитетом среди верующих. Целые сёла сгорели на Волыни, подожжённые оуновцами; убивали женщин и детей, сажали их на колы, а Шептнцкий в это время принимал у себя, здесь, в палатах, сановных гостей из гитлеровского рейха…»

…Созданные в Галиции и на Волыни оуновскне разрозненные банды, высокопарно именуемые «Украинской повстанческой армией», прославились своими ужасающими зверствами над мирным населением украинской и польской национальности западных областей Украины, Польши и Чехословакии. Сейчас расползшиеся по разным странам участники кровавых банд в многочисленных изданиях стараются любыми способами прославить свои «акции», называя их «рыцарскими».

«Надо быть тиранами, от которых стонет земля, надо быть разрушителями», — восклицал один из идеологов национализма, фашист Дмитро Донцов, скончавшийся в Монреале.

Другой оуновский пропагандист открыто проповедовал: «Божьи заповеди, созданные христианской моралью, такие, как «не убий, не укради», не подходят для рыцаря-националиста, рыцаря-фанатика. Мы на пограничье степных и оседлых народов применим тактику степовиков. Жестокость против врага никогда не может быть чрезмерной… Нож и отрава, револьвер и коварство — это вещи, которыми националист в борьбе с более сильным врагом может пользоваться, был бы выигрыш на нашей стороне».

Такие откровения полностью совпадают с программным заявлением, провозглашённым некогда в газете «Украинский националист»: «Украинский национализм не считается ни с какими общечеловеческими принципами солидарности, справедливостью, милосердием и гуманизмом». Совершенно очевидно, что подобные наставления (а их множество в националистических писаниях) и подготовили психологически головорезов с нательными крестиками под сорочками-вышиванками. Вот что вспоминает об их «геройствах» оуновец Пётр Мирчук: «5 ноября 1945 года куринь «Смертоносцы» под командованием хорунжего Чёрного совершил налёт на районный центр Отыния возле Станислава… В бою погибло свыше 40 жителей…»

Орудовавший в своё время в Чёрном лесу на Украине бандит Микола Андрусяк в своём журнальчике «Чёрный лес» за март — апрель 1948 года со сладострастием садиста описывает, как он и его сообщники добивали на пути из Россольной в Богородчаны раненых красноармейцев. Были в бандах такие многозначительные клички, как «Волки», «Чёрные черти», «Голодомора», «Змиюка», «Шакал», «Нехристь» и другие. С кем только они не объединялись: с власовцами в горах Словакии, с польскими фашистами из организации «Вольность и неподлеглость», с другими подонками. Их преступное прошлое, словно скальпелем, вскрывал своим пером Галан. Знал он об этом прошлом и настоящем очень много. Ему известно было, например, что излюбленной маршевой песней банды была песня, начинающаяся словами:

И когда ватага пьяных головорезов с эмблемой украинских националистов — трезубцем на фуражках-мазепинках проходила по улицам глухих сёл Прикарпатья, из которых так недавно части Советской Армии выбили гитлеровцев, крестьяне, заслышав отдалённую мелодию этой песни, закрывали окна ставнями, молодицы прятались в сараях, а дети дрожали от страха…

…Галан вступил в открытый бой со смертоносцами. А в тот вечер, когда я услышал впервые из его уст потрясающей разоблачительной силы памфлет «Чему нет названия», Ярослав Галан задумался, вздохнул тяжело и, вставая, попросил: «Не смогли бы вы проводить меня, Владимир Павлович? Мне кажется, что какие-то подозрительные типы следили за мной». Скажу совершенно честно: очень и очень не хотелось мне выходить на улицу. Ведь в ту последнюю военную весну на тёмных улочках древнего Львова можно было встретить кого угодно: и террориста из украинских националистов, и польского террориста из Народовых сил збройных, такой же фашистской организации, как и ОУН, и обычного мародёра, вышедшего ночной порой на «охоту» за часами. Вот почему я предложил:

— Оставайтесь ночевать у меня, Ярослав Александрович!

— Ну, если вы боитесь, то я пойду один, — сказал Галан и шагнул к двери.

Слово «боитесь» задело меня.

— Нет, почему, пойдём вместе, — сказал я и, отлучившись в кухню, зарядил там трофейный «вальтер».

Когда мы вышли из ворот, я сразу зашагал на середину улицы, туда, где поблёскивали в темноте сбрызнутые недавним дождём трамвайные рельсы.

— Куда вы? — удивился Галан. — Пойдём лучше по тротуару.

— Так надо! — сказал я, ничего не объясняя. Дело в том, что мои старые и бывалые друзья-пограничники советовали мне ни в коем случае не ходить в ночное время по тротуарам.

Галан пожал плечами и зашагал рядом со мной посередине улицы. Шли молча, только изредка обмениваясь скупыми фразами. У виллы «Мария» улица Набеляка круто заворачивала вправо. Стоило нам повернуть, и мы увидели за углом дома на улице Ленар-товича две прижавшиеся к стене фигуры. Если бы мы шли по тротуару, мы бы обязательно натолкнулись на них. Сейчас же от них нас отделяло несколько спасительных метров.

Один из стоявших за углом сразу же быстро подошёл к нам и отрывисто спросил:

— Це вы стрилялы?

Я не успел разглядеть лицо собеседника, не сразу дошёл до меня коварный смысл его вопроса (никаких выстрелов мы не слышали), но, чтобы отвести от нас подозрение в стрельбе, зная, что после выстрела ствол оружия пахнет нагаром, я выбросил из-за спины правую руку и, поднеся ствол «вальтера» к носу незнакомца, сказал:

— Понюхай!

Он, видимо, не ожидал такого оборота дела. Если бы он попробовал выбить у меня из рук оружие, всё равно пуля поразила бы его. И он, отпрянув, бросил глухо:

— Перепрошую дуже!

— Прошу дуже! — сказал я, и мы разошлись.

Только когда мы прошли десять шагов по направлению к трамвайному парку, до меня дошёл коварный, проверочный смысл вопроса незнакомца: любой безоружный человек ответил бы ему: «Кто стрелял? Да ведь у меня не из чего стрелять».

И я сказал:

— Наверное, это бандеровцы, Ярослав! Пойдёмте задержим их!

Когда мы вернулись, незнакомцев и след простыл. Только много лет спустя, уже после убийства Галана, мне стало ясно, что мы натолкнулись на одну из первых бандеровских засад на его пути, и, кто знает, как обернулась бы наша судьба, если бы, заворачивая за угол по тротуару, мы столкнулись с ними лицом к лицу? Ведь свой пистолет Галан обычно оставлял дома, да и пользоваться им он не умел.

Помню, когда мы ехали с ним вместе по дорогам Германии в мае 1945 года в Чехословакию и грузовик остановился поблизости от Гливице, Галан вынул свой ТТ из потёртой кирзовой кобуры, застенчиво улыбаясь, протянул его мне и попросил:

— Как им пользоваться? Научите, я, право, не знаю.

Надо сказать, что пистолет был в очень запущенном состоянии. Ржавый ствол его был забит хлебными крошками и махоркой, и признака смазки нельзя было обнаружить на его деталях. За такое состояние оружия в армии даже самый добрый старшина даёт несколько нарядов. Таков был Галан. Добрый, доверчивый к людям хорошим, ненавидящий врагов, пренебрегающий личной безопасностью, честный и иногда по-детски наивный.

…И вот спустя ровно двадцать лет с того дня, как мы с Галаном пытались попробовать его захламлённое оружие на шоссе у Гливице, в холле гостиницы «Москва» я неожиданно сталкиваюсь с высоким плечистым человеком в иностранном адмиральском мундире. Среди ленточек многочисленных орденов — на его широкой груди и ленточка ордена Ленина. Мы бросаемся друг другу в объятия. Мы уже знакомы раньше, по Варшаве. Это заместитель командующего военно-морским флотом Польши, бывший командир партизанской бригады «Грюнвальд», а сейчас контр-адмирал Юзеф Собесяк, партизанский псевдоним которого в дни войны был полковник Макс. А рядом стоит в коричневом костюме невысокий человек с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди, лицо которого мне кажется удивительно знакомым.

Собесяк — Макс говорит по-русски с мягким польским акцентом:

— Знакомьтесь, товарищ Беляев. То есть Антон Бринский. Он розпытывал о вас. Хотя вы давно знакомы.

И ещё одни объятия, при которых трудно сдержать слёзы от нахлынувшей радости. Да, мы знакомы, пожалуй, значительно большее время, чем с адмиралом Максом. Сорок лет назад комсомолец Антон Петрович Бринский учился в Каменец-Подольской совпартшколе, в которой работали мои родители и которую я описал впоследствии в трилогии «Старая крепость». А потом мы расстались… на сорок лет, установив письменный контакт только недавно.

Когда шла война, Антон Бринский, полковник, по партизанскому псевдониму дядя Петя, командовал партизанским соединением, действовавшим в районах Ровенской области, на Волыни, а затем в Польше и Чехословакии. Он хорошо описал свою партизанскую жизнь в книгах «По ту сторону фронта» и «Боевые спутники мои».

Особенно в этой последней книге, наполненной духом подлинного пролетарского интернационализма, очень много удивительно тёплых страниц, посвящённых сыну польского крестьянина, слесарю с малых лет Юзефу Собесяку — Максу. Ведь Антон Бринский обнаружил стихийно образовавшийся в лесах под Ковелем отряд Макса, принял его под своё командование, и с той поры началась их боевая дружба. Вскоре Макс стал заместителем Бринского, а ими руководил бывший украинский литейщик, секретарь Ровенского комитета партии генерал Василий Андреевич Бегма. Когда я прочёл книгу Антона Бринского о совместных действиях советских и польских партизан, первой мыслью было: сколько же хороших людей на свете! Настоящих! Честных! Воспитанных в духе интернационализма и сумевших не растерять это великое качество коммуниста в окружении страшнейшего разгула фашистской реакции.

На следующий день ещё одна встреча. Адмирал Макс — Собесяк дарит мне свои книги, вышедшие в Польше: «Земля горит», «Бужаны», «Пшебраже», «Бригада «Грюнвальд»» и русское издание книги «Земля горит», написанное им в соавторстве с Рышардом Егоровым.

И вот тут вспоминается мне сразу тот весенний вечер двадцатилетий давности, когда впервые из уст Галана я услышал имя Макса. «Скажите, это было на самом деле? Вы рассказали Галану о той кровавой истории под Сарнами?..»

«…Конечно это было! — говорит Собесяк. — А встретились мы впервые с Галаном в Киеве зимой 1944 года. Я прилетел из партизанского тыла в штаб партизанского движения. А перед тем, как меня отправить, генерал Бегма подарил мне штатский костюм. Ну я и надел его под польский мундир, чтобы не так холодно было лететь в самолёте-«кукурузнике».

В номере одной из киевских гостиниц, какой — сейчас не помню, нашёл польского писателя Ежи Путрамента. У него в гостях был Ярослав Галан. Имени его я до этого ещё не слышал. Обратил внимание на то, что он был худо одет. Сидим, разговариваем, Галан меня расспрашивает о жизни в партизанском тылу. Тут я и рассказал ему об этом случае, который увидел под Сарнами. Галан записывает мои слова в блокнотик, а я вижу слёзы у него на глазах. Он мне и до этого понравился, а теперь ещё больше. Понял я, что ему и горько и обидно, что такие выродки так страшно предают его народ…

…А наша встреча закончилась довольно странно, — оживляясь, добавил адмирал. — Посмотрел я на Галана, на его обшарпанный вид и сказал: «Можно вам сказать наедине несколько слов? Зайдём со мной в ванную».

…Ни Путрамент, которого мы оставили одного, ни Галан, который прошёл за мной, озадаченный, в ванную комнату, не понимали, что пришло мне в голову.

«Раздевайся, брате, — сказал я Галану, когда мы остались вдвоём. — Твоя ветошь тебе ни к чему, а мне этот костюм не нужен!..» С этими словами я снял мундир и сбросил потом с себя штатский костюм, который подарил мне генерал Бегма. Ярослав Галан сперва отказывался принять неожиданный подарок, а потом, когда я объяснил ему, что мы свои люди и нам этот «велькопанский цирлих-манирлих» в отношениях абсолютно ни к чему, разделся и сложил в кучу свою потрёпанную на военных дорогах одежду. К счастью, у коридорной оказался утюжок. Она выгладила костюм Галану, он крепко пожал мне руку, сказал: «Вы хороший человек», и мы расстались друзьями…»

…Эта история, услышанная из уст Собесяка, помогла мне припомнить первую встречу с Галаном в редакции выходившей тогда во Львове польской газеты «Червоны штандар». Я восстановил в памяти облик Ярослава Александровича в сером, слегка великоватом, но хорошо сшитом костюме, из-под которого выглядывала защитная гимнастёрка. И острой болью отозвалась в сердце мысль о том, что Ярослава Галана уже не было с нами в эти дни.

…У Иллария Лукашевича было два брата: Александр, учившийся в медицинском институте, и Мирон, исключённый за неуспеваемость из сельскохозяйственного института. Александр и Мирон Лукашевичи тоже были связаны с бандитами. Ещё в феврале 1949 года бандиты Орест и Довбуш поручают Мирону вызвать из Львова его брата Иллария для встречи с ними. Илларий приезжает. На встрече с бандитами присутствует также и Мирон и слышит, как оба националистических вожака поручают Илларию Лукашевичу собрать самые подробные сведения о писателе Ярославе Галане.

Для начала Илларий обращается к давней приятельнице их семьи, литератору Ольге Дучиминской, расспрашивает её о том, как живёт Галан, каковы его привычки. Он получает у Дучиминской его номер телефона. Именно от Дучиминской попович Илларий узнаёт, что Ярослав Галан по натуре человек добрый, отзывчивый, любит помогать людям и к нему, как к депутату городского Совета, обращается много просителей. И вот тут-то в голове Лукашевича созревает план, как проникнуть в дом писателя.

Илларий собрал всевозможные сведения о Галане, передал их через Мирона в подполье вместе с фотографией дома, где жил писатель, и ждал дальнейших приказов. Чтобы выполнить задание бандитских вожаков и зарекомендовать себя испытанными конспи-раторами-националистами, Илларий вместе с Мироном идут на Гвардейскую.

Прогуливаясь перед высоким домом, где живёт писатель, они находят его балкон, увитый диким виноградом, осматривают подходы к этому дому.

— А что, если мы его кокнем, когда он выйдет из дому, — шепчет Илларий, — а сами скроемся в Стрийском парке?..

Спокойно, хладнокровно два поповича обсуждают план убийства, и после этой прогулки Илларий чертит более обстоятельный план дома, пишет новое сообщение. Всё это Мирон Лукашевич передаёт Щепанскому и Гринчишину.

В первой половине августа 1949 года Илларий посещает квартиру Ярослава Галана, но его не застаёт. Он уехал в Закарпатье.

В конце августа Илларий Лукашевич, смиренный, опечаленный и предельно вежливый, появляется в квартире дома на Гвардейской снова. Ярослав Галан уже вернулся из поездки. Дома кроме него были жена Галана, её сестра и мать, приехавшие погостить из Москвы, и домашняя работница Довгун.

Лукашевич знакомится с Ярославом Галаном:

— Я слышал, вы добрый человек, пан писатель, и помогаете всем, кто попал в беду. Наш лесотехнический факультет, где я учусь, закрывают и на его базе собираются создать лесомелиоративный факультет. Мы, студенты, и я в том числе, очень огорчены. Мы никогда не собирались стать мелиораторами. Все наши хлопцы рвутся перейти в лесотехнический институт, тот, что на Пушкинской, на его лесохозяйственный факультет, но директор сельскохозяйственного института Третьяков никого туда отпускать не хочет. Упёрся — и всё. Помогите нам, товарищ писатель, вы ведь сами когда-то были студентом и знаете, что такое призвание! Третьяков вас послушает!

Ни сам Галан, ни его близкие не подозревали тогда, что просьба эта является как раз той легендой, одобренной в бандитском подполье, по которой Лукашевич должен был пролезть в дом писателя.

Лукашевича приглашают к столу, поят кофе, и Галан обещает студенту сделать всё для него возможное.

На следующий день они встречаются у здания Львовского областного комитета партии на Советской улице. У Галана есть постоянный пропуск в обком партии. Он просит студента подождать его, а сам идёт в здание областного комитета.

Пока он находился там, Лукашевич терпеливо сидит на скамеечке под зелёными ещё каштанами.

Галан быстро вышел из здания обкома и ещё на ходу, улыбаясь, объявил:

— Всё в порядке, друже! Вас кто-то понапрасну напугал. Будете и дальше учиться на лесотехническом факультете.

— Боже, как я вам благодарен! — говорит Лукашевич, пожимая крепкую руку Галана. Кажется, ещё секунда — и он поцелует её, как недавно было принято в галицийских краях. — Не знаю, как мне благодарить вас? Быть может, в следующий раз я вам сотового мёду из Сорок Львовских принесу. В нашем селе у одного знакомого своя пасека и прекрасный липовый мёд…

— Никакого мёда мне не надо! — гневно обрывает Лукашевича Галан, ненавидящий всяческие подачки. — Принесёте мёду — я вас и на порог не пущу. Это моя обязанность — помогать вам, неужели вы не понимаете?

— Прошу прощения, — извиняется Лукашевич. — Я не хотел вас обидеть. Вы такой хороший человек, правду мне люди говорили, побегу теперь до своих хлопцев, порадую их…

Вскоре после этого посещения областного комитета партии в жизни Ярослава Галана происходит событие, обстоятельства которого остались не выясненными до сих пор. Однажды под вечер Ярослав Галан вышел прогуливать собаку на взгорья Стрийского парка. Кое-где в парке шли земляные работы. Когда Галан приблизился к одной из траншей, оттуда послышались выстрелы, и несколько пуль просвистело над головой писателя. Пёс заскулил, прижался к земле и потом сильным рывком потянул Галана к дому. Уже когда совсем стемнело, Галан позвонил мне и рассказал о случившемся.

— Надо немедленно заявить в милицию! — сказал я.

Помолчав немного, Галан ответил:

— Только прошу вас, не говорите об этом Марийке! Ей и так не по себе от всяких телефонных звонков ко мне с угрозами от неизвестных лиц. Я сам разберусь в этом.

На суде над Илларием Лукашевичем и его сообщниками жена Галана Мария Александровна Кроткова сообщила военному трибуналу Прикарпатского военного округа: «Только после смерти Галана мне стало известно, что на него однажды было покушение во время прогулки в Стрийском парке. По нему было сделано несколько выстрелов. Но Галан скрыл от меня это».

…Уже несколько раз, называя по фамилиям подонков, которые начали зловещую охоту за Галаном, мы определяли их биографию словом «попович». Эта биографическая черта отнюдь не случайна. Униатская церковь не только с амвонов, но и в семейной обстановке воспитывала это поколение убийц и фарисеев и не только обучала их, как расправляться с людьми, ставшими на путь прогресса, с вольнодумцами, но и делала своих священнослужителей прямыми участниками кровавых преступлений.

Пять лет назад издательство «Каменяр» во Львове выпустило небольшую, но очень доказательную книгу Владимира Орленко «Непокорённые». В этом документальном повествовании рассказывается, как была полностью уничтожена сразу же после вторжения гитлеровцев в 1941 году одна из первых комсомольских организаций в селе Яструбичи близ Сокаля на Львовщине. Уничтожали комсомольцев кулаки-националисты, а местом их предсмертного заключения и пыток стал подвал в приходе униатского священника Матиаса. Допрашивали комсомольцев в квартире этого попа. Чтобы скрыть допросы и пытки от местного населения, Матиас начал службу божию в сельской церкви.

— Молитесь, люди. Бог поможет! Он смилосердится! — бормотал униатский поп, размахивая кадилом, в то время как на пол его светлицы лилась кровь пытаемых смертоносцами комсомольцев.

— Я же всю свою жизнь молюсь, отче, — не выдержала прихожанка, мать комсомольца Степана Башука, — уже почернела за эти дни, молюсь день и ночь непрестанно. Помогите, отче. В вашей хате мучают наших сыновей. Помилуйте, заступитесь!

— Бог поможет, бог! — огрызнулся священник, — Молитесь все!..

Владимир Орленко описывает мать Степана Башу-ка, которого уже замучили националисты: «…старый Матиас начал проповедь словами, что это пришла кара на людей, которые прогневили бога. К иконе подошёл староста. Он перекрестился, поцеловал икону и вышел из церкви. За ним, расталкивая прихожан, двинулись следователь, комендант полиции… Орися хотела отойти от матери, чтобы поцеловать икону…

— Не надо, доня, не надо! — с болью вскрикнула мать. — Ты же видела, палачи нашего Степана, палачи невинных людей её целовали… Я не хочу верить в бога, которому молятся палачи. Теперь для меня, доченька, нет бога…»

Сейчас возле колхозных построек села Яструбичи на высоком постаменте стоит фигура стройной девушки, поднявшей пылающий факел. А ниже на камне высечены имена первых комсомольцев, которые были зверски замучены смертоносцами в этом прибужском селе с благословения отца Матиаса, одного из чёрных воронов гвардии митрополита Шептицкого. Это не просто памятник — это грозное напоминание, призыв к бдительности, призыв к тому, чтобы честные люди распознавали под чёрной сутаной кровавую душу иезуита и двурушника…

К бдительности всю свою сознательную жизнь неустанно призывал Ярослав Галан.

Ещё до освобождения Львова и всей Западной Украины Галан понимал, что орудовавшая на этих землях «организация украинских националистов» тесно связана со многими иностранными разведками, в первую очередь с немецкой, и, являясь вражеской агентурой, приносит украинскому народу вреда не меньше, чем оккупанты. Пытаясь разъединить общий фронт трудящихся, националисты толкали одурманенную ими молодёжь на путь индивидуального террора.

Галан был подлинным пролетарским интернационалистом.

— Считаю своим долгом, — говорил он, — до последнего дыхания воевать с нашими заскорузлыми в своём убогом мышлении националистами и разоблачать их, где только молено. Ведь я знаю их как облупленных!..

Да, Галан хорошо знал националистов со времён далёкой юности, ещё с конца двадцатых годов, когда учился в древнем Перемышле и по заданию подпольного окружкома Коммунистической партии Западной Украины вёл пропагандистскую работу среди трудящихся разных национальностей, которых националисты пытались натравить друг на друга. Понимая осведомлённость Галана в их тайных комбинациях, украинские националисты ещё тогда замышляли убить Галана, но особенно желательным для них стало его уничтожение после разгрома гитлеровской Германии, когда, вернувшись во Львов в июле 1944 года, Ярослав Галан стал яростно и последовательно разоблачать их устно и в печати.

…Возвращаясь несколько назад, хотелось бы сказать, что ещё до того, как Илларий Лукашевич впервые посетил Галана, его брат Александр по поручению ОУН тщательно изучал жизнь протопресвитера Гавриила Костельника.

Этот пожилой священнослужитель, уроженец Югославии, местности Бачва, где проживают и поныне так называемые «бачванские русины», отличался политической дальновидностью. Костельник одновременно был и поэтом-философом, написал грамматику для бачванских украинцев. Костельник нашёл в себе силы решительно порвать с заблуждениями и ошибками прошлого, сумел понять всё то главное, ценное, что принесла на землю Западной Украины Советская власть. Естественно, в стане священнослужителей, ориентирующихся на Ватикан, Костельник был белой вороной. Мне приходилось неоднократно беседовать с Гавриилом Костельником, и я поражался его эрудиции, широкой образованности и подчас забывал, что передо мной сидит служитель церкви.

Именно широкая образованность, понимание многих политических преобразований, которые происходили у него на глазах, помогли Гавриилу Костельнику осознать, в какой анахронизм превратилась греко-католическая церковь, подчинённая Ватикану, после воссоединения всех украинских земель в единой советской Украинской республике. Костельник возглавил инициативную группу по созыву собора греко-католической церкви. Собор состоялся во Львове в марте 1946 года, и на нём было принято историческое решение о ликвидации Брестской унии, разрыве с Ватиканом и возвращении «в веру отцов», то есть в православную церковь. Эти решения вызывают истерический вопль в Ватикане, у которого отнят огромный плацдарм для религиозного проникновения на Восток и огромные доходы от униатской паствы. Отныне Гавриил Костельник становится ненавистной фигурой для Ватикана.

Из Мюнхена поступает указание ликвидировать «отступника» Гавриила Костельника. Забыто то, что некогда сам Костельник был близок к национализму, придумывал всякие «чудеса», чтобы спасти престиж униатской церкви и её митрополита Шептицкого, о чём, кстати сказать, не раз писал и Ярослав Галан. Отныне для украинского национализма и греко-католической церкви Костельник враг номер один.

И когда Роман Щепанский поручил Александру Лукашевичу выслеживать Гавриила Костельника, выбор этот был сделан не случайно. Щепанский, посещавший лично и неоднократно приход священника Дениса Лукашевича, получавший от него для подполья церковные деньги, собранные от прихожан «на святые цели», знал, как ненавидит вся семья Лукашевичей Костельника. Александр Лукашевич изучает все маршруты Костельника, бывает на богослужениях в церкви Преображения, настоятелем которого был протопресвитер, идёт за ним по пятам, когда этот седовласый человек возвращается к себе на квартиру, расположенную неподалёку. Брат Илларий вычерчивает план Преображенской церкви, соседних с нею переулочков, подходов к дому Костельника и передаёт всё это Роману Щепанскому.

Щепанский подбирает кандидата в террористы.

Он знает, что в селе Мшана Городокского района на Львовщине живёт униатский священник Николай Хмелевский, бывший коллега Костельника. Вместе они долгие годы заседали в ординатории митрополита Шептицкого. Но в 1945 году Хмелевский установил тесные связи с оуновским подпольем, и, когда Гавриил Костельник предложил ему перейти в православие, Хмелевский наотрез отказался и заявил:

— Посоветовал бы вам, отче, не забывать, что всевышний карает отступников. Велика сила и власть его!

Хмелевский не сказал при этом, что его приход часто посещают по ночам вожаки националистических банд. Он исповедовал, причащал, венчал их, отпускал грехи, даже помогал составлять листовки. Среди его «гостей» был и Щепанский. Вместе с Хмелевским Щепанский и другие вожаки националистов, получив сведения от Лукашевичей, подобрали террориста, которому поручили убить Костельника. Им оказался бандит Василь Панькив, по кличке Яремко. Он уже прошёл хорошую «школу» предательства, служа во время оккупации в Рогатинском районном отделении так называемого «Украинского центрального комитета». Когда пришла Красная Армия, Яремко — Панькив убежал в лес, прятался в бандитских схронах и был секретарём руководителя львовского краевого «провода» (руководства) ОУН.

…В один из солнечных осенних дней 1948 года Гавриил Костельник, закончив службу в Преображенской церкви, медленно шагал со старостой по направлению к своему дому. За ними в толпе прихожан, крадучись, шёл в серой кепке, телогрейке и сапогах Василь Панькив. Глаза его блестели: он уже успел заправиться водкой. Приблизившись к Гавриилу Костельнику, Панькив выхватил парабеллум и два раза выстрелил в затылок благочинному. Обливаясь кровью, Костельник рухнул на плиты тротуара.

— Спасите, люди! Святого отца убили! — истерически закричала какая-то богомолка.

Тем временем убийца бросился бежать. Вдогонку за ним бросились преследователи. Окружённый ими на площади 700-летия Львова, убийца оглянулся, грубо выругался и выстрелил себе в висок из пистолета. Когда он упал на мостовую, из-за пазухи у него выпала на чёрном шнурке иконка святой девы Марии.

Оуновцы распускали самые различные слухи о том, кто «покарал отступника», вплоть до того, что «убил Костельника его собственный сын». Клерикалы охотно распускали и другой лживый слух, что якобы верующие пробрались ночью на Лычаковское кладбище, разрыли могилу протопресвитера, отрезали ему голову и доставили её в Ватикан на суд папы римского Пия XII…

Церковь продолжала воевать и с мёртвым Костель-ником, силясь всячески опорочить его деятельность, точно так же как спустя год начнёт она воевать и с мёртвым писателем Ярославом Галаном…

В ту осень, когда был убит Гавриил Костельник, мы вместе с Галаном отдыхали в Доме творчества в Коктебеле и жили в одной маленькой комнатке корпуса, называемого «корабль».

Я получил письмо из Львова от знакомого с подробным описанием убийства и похорон Костельника. Галана, когда я получал письмо, на «корабле» не было. Он ушёл к морю.

Я спустился на берег и увидел Ярослава, стоящего по пояс в воде.

— Ярославе!.. Ярославе! — ещё не дойдя до воды, крикнул я. — Послушайте, во Львове убит Костельник…

И, приблизившись к кромке берега, прочёл ему вслух только что полученное письмо. Галан выпрямился. Освещённое предзакатным солнцем его мокрое лицо стало напряжённым, печальным. Он вздохнул и громко сказал:

— Да… Следующая очередь моя!..

Это был единственный раз, когда он выдал свои мысли, полные горестного предчувствия, основанного на многом тайном, опасном и тщательно скрываемом от близких в его личной жизни, о чём мы тогда ещё не знали и не догадывались…

Галан был бесстрашным человеком. Это засвидетельствовал в своей книге «В конце концов» известный советский писатель Борис Полевой. В главе «Прогнозы Ярослава Галана» Полевой пишет: «У Ярослава Галана — львовского коммуниста, не раз побывавшего в тюрьмах… неспокойно на душе… Его тревога за будущее имеет серьёзные основания…»

— …Теперь эту сволочь подкармливают, снабжают деньгами и вооружают люди, враждебные Советскому Союзу, — сказал Галан. — Я думаю разоблачить всё это в книге… Сейчас собираю материал…

Когда мы расходились по своим комнатам, я всё-таки вернулся к разговору:

— Будьте осторожны, Ярослав. Берегите себя.

— Я — коммунист, — ответил Галан. И добавил: — Время благодушия ещё не наступило.

Он жил беспокойной, напряжённой жизнью отважного борца за дело народное, не входил в сделку со своей совестью, и этого не могли ему простить враги.

…16 октября 1949 года, показал на суде Илларий Лукашевич, Щепанский, разгневанный тем, что 8 октября Чмиль струсил и не выполнил задания, вызвал Иллария к себе. Буй-Тур знакомит поповича со щуплым, худощавым бандитом Михаилом Стахуром по кличке Стефко.

— Это надёжный, свой хлопец, а не тот слюнтяй

Тома Чмиль, — говорит Щепанский, представляя Лукашевичу его нового напарника. За неказистой внешностью этого террориста, как это выяснится потом, скрыт большой опыт кровавых дел.

Во время этой встречи Щепанский говорит Лукашевичу прямо:

— Хватит! Долго мы терпели! 24 октября, и ни днём позже, Галана надо уничтожить!

Лукашевич и Стахур договариваются встретиться в этот день у дома № 17 по улице Первого мая, и новый напарник поповича сообщает ему доверительно, что в этом доме скрывается на нелегальном положении его сестра. Стахур приводит Лукашевича в квартиру после семи. Им открывает дверь женщина лет тридцати, которую Стахур рекомендует как «господыню» — хозяйку квартиры. Впустив молодых людей к себе, она вскоре уходит, а в квартире появляется полная женщина среднего роста, брюнетка,

— То моя сестра! — представляет её Лукашевичу Стахур.

Поздоровавшись, сестра Ксения — позже выяснилось, что её фамилия Сушко — пошла на кухню и принесла оттуда брату портфель. Стахур взял портфель и позвал Лукашевича. Они вошли в уборную, где Стахур вынул из портфеля две гранаты-лимонки, два пистолета и небольшой топор. Одну гранату вместе с пистолетом он отдал Лукашевичу. Остальное взял себе. Топорик он засунул за брючный ремень, прикрыв его пиджаком и плащом, взятым у сестры.

— Куда же вы идёте, хлопцы? — спросила Ксения Сушко, когда они, зайдя в комнату, стали с ней прощаться. — Далеко?

— Идём в Карпаты! — заявил Стахур.

А Лукашевич, бахвалясь, добавил:

— Если погибнем, то слава не погибнет!..

В то утро, позавтракав вместе с женой, Ярослав Галан после её ухода в филиал Музея имени Ленина, где Мария Кроткова работала художницей, зашёл в комнату, соседнюю с кабинетом, и сел за небольшой столик. Хотя рядом, в более обставленной комнате, находился массивный письменный стол с телефоном,

Галан любил работать именно здесь, за небольшим столиком, видя перед собой широкое окно и повернувшись спиной к двери, выходившей в прихожую.

Галан взял сделанные накануне от руки наброски и стал печатать заказанную ему газетами «Известия» и «Львовская правда» статью к десятилетию провозглашения на землях Западной Украины Советской власти.

Вместе с бумагами на столе лежала книжечка Ярослава Галана «Фронт в эфире», изданная в 1943 году па украинском языке в Москве, в ту пору, когда Галан был радиокомментатором радиостанции имени Тараса Шевченко, вещавшей на оккупированную гитлеровцами Украину. В этой книжке были собраны его боевые памфлеты военных лет.

Галан писал очерк «Величие освобождённого человека» на русском языке и считал себя вправе внести в очерк цитату из забытого уже памфлета военных лет «Львиный город», посвящённого родному Львову.

Вспоминая соратников и борцов за освобождение Западной Украины, он называл имена Ивана Франко и безработного поляка Владислава Козака, убитого панской полицией весной 1936 года.

«По-новому определились человеческие судьбы, — писал Ярослав Галан. — В 1930 году в луцкой тюремной больнице лежал человек, дни которого, казалось, были сочтены. Ему пришлось пережить все ужасы полицейских пыток, самых изощрённых и самых омерзительных. Палачей отнюдь не смущало то обстоятельство, что жертвой их издевательств был известный Львовский литератор и публицист Кузьма Пелехатый. Избиваемый принадлежал к народу, объявленному вне закона, а популярность этого человека и мужество его только усиливали бешенство мучителей. Арестованный не поддавался угрозам, пытки не сломили его волю, поэтому арестованный должен был умереть. Но могучая натура победила, Кузьма Пелехатый остался тогда в живых. Страдания только закалили его, и он ни на один день не переставал быть собою — до последнего удара своего пламенного сердца оставался честным, отважным борцом за освобождение своего народа…»

То, что написал Ярослав Галан о своём друге депутате Верховного Совета СССР Кузьме Николаевиче Пелехатом, удивительно совпадало со всем тем, что можно было сказать и о самом Галане. И не знал Ярослав Галан в тот последний осенний день своей жизни, что фамилия Пелехатого значилась в «чёрных списках» людей, подлежащих уничтожению, которые хранил в своём подпольном бункере Роман Щепанский. Уже был подобран террорист для уничтожения Пелехатого — сын униатского священника Богдан Ощипко. Только простая случайность спасла Кузьму Николаевича от бандитской пули.

Среди имён борцов за свободу Западной Украины Галан назвал имя доблестной комсомолки Марии Ких, радистки-партизанки отряда, которым командовал полковник Дмитрий Медведев.

Галан рассказал о трудовом подвиге колхозницы села Скоморохи Ульяны Баштык, спасавшей в годы оккупации вдову и детей погибшего начальника 13-й пограничной заставы Алексея Лопатина.

Работалось хорошо. Галан набрасывал заключительные строки очерка — его лебединой песни: «…исход битвы в западноукраинских областях решён, но битва продолжается. На этот раз — битва за урожай, за досрочное выполнение производственных планов, за дальнейший подъём культуры и науки. Трудности есть, иногда большие: много всякой швали путается ещё под ногами. Однако жизнь, чудесная советская жизнь победоносно шагает вперёд и рождает новые песни, новые легенды, в которых и львы и боевая слава будут символизировать только одно: величие освобождённого человека…»

В прихожей раздался звонок.

Из кухни к двери подошла домашняя работница Евстафия Довгун и спросила:

— Кто там?

— Мы до писателя! Он дома?

Услышав знакомый голос Лукашевича, Довгун открыла дверь.

— Писатель дома? — переспросил Лукашевич.

— Дома, дома, заходите! — сказала Довгун, пропуская Лукашевича и Стахура в прихожую.

Открылась дверь комнаты, в которой работал писатель, и на пороге её появился Галан в серой полосатой пижаме и в комнатных туфлях на войлочной подошве. Радостный оттого, что заказанный ему очерк закончен, узнавая Лукашевича, Галан сказал приветливо:

— А, это вы, хлопцы? Заходьте…

Посетители вошли, и Лукашевич сел на предложенный ему стул справа от писателя, а Стахур намеренно задержался сзади.

— Снова неприятности у нас в институте, — поспешно заговорил Илларий Лукашевич.

— Какие именно? — спросил Галан и задумался.

Лукашевич подмигнул Стахуру. По этому сигналу тот мгновенно выхватил из-за пояса топор и лезвием стал наносить один за другим удары по голове писателя. Сразу же, потеряв сознание, Галан упал со стула на пол.

В это время Довгун начала уборку в кабинете Галана— Илларий Лукашевич бросился туда. «Ко мне с пистолетом в руках подбежал Лукашевич, — показала на суде Евстафия Довгун, — и приказал молчать, отвёл меня от окна к дивану, стоявшему возле печки. (Тем временем Стахур, убедившись, что Галан убит, швырнул на пол окровавленный топор, снял с себя окровавленный плащ и тоже бросил его на пол. — В.Б.). Вслед за Лукашевичем в кабинет вбежал Стахур. Лукашевич спросил у меня, нет ли в доме верёвки? Я ответила, что верёвки нет. Тогда Стахур оторвал от телефонного аппарата шнур, которым они связали мне ноги и отведённые назад руки. Затем Лукашевич нашёл на диване носок жены Галана и закрыл мне этим носком рот и тоже завязал его шнуром. Стахур, держа в одной руке пистолет, помогал Лукашевичу. Помню, Лукашевич открыл ящик письменного стола, на котором стоял телефонный аппарат, порылся и что-то оттуда взял.

Когда мне завязывали рот, у двери кто-то позвонил. Лукашевич и Стахур насторожились. Они начали торопиться. Когда они уже собрались, Лукашевич строго меня предупредил, чтобы я не кричала и в течение часа из квартиры не выходила и никому о них не говорила, иначе буду убита. Как только они ушли, я начала ворочаться, двигать ногами. Мне удалось освободить от шнура ноги, снять с головы шнур и вынуть изо рта носок. Выбежав из комнаты в переднюю, через открытую дверь, ведущую в рабочий кабинет писателя, я увидела там лежащего на полу окровавленного Галана. После этого я выбежала в коридор и, спускаясь вниз по лестнице, начала кричать…»

…Таковы факты страшного злодеяния — убийства писателя-коммуниста Ярослава Галана, вскрытые во время следствия и судебных заседаний. Но прежде чем были вскрыты факты, прежде чем были найдены главные виновники злодеяния, понадобились многие месяцы напряжённой филигранной, удивительно сложной работы органов государственной безопасности. В результате их усилий был вскрыт лик изуверского мира, в единоборство с которым ещё в двадцатые годы смело вступил писатель Ярослав Александрович Галан…

…Выполнив своё чёрное дело, Илларий Лукашевич и Михаил Стахур направились в пригородное село Гряды, в дом священника (!) Ярослава Левицкого. Выбор убежища был не случаен. Жена священника, Галина Модестовна Левицкая — родная сестра Дениса Лукашевича. «Левицкие являются моими близкими родственниками, и поэтому я считал, они не выдадут меня и Стахура органам Советской власти», — заявил Илларий Лукашевич на следствии и подтвердил это на суде.

Но не только тесное переплетение родственных связей сыграло свою роль в первом маршруте убийц после совершённого ими злодеяния. «Мне известно, что Галина Левицкая является националисткой. Приезжая к нам, в Сороки Львовские, она неоднократно заявляла, что скоро начнётся война между Америкой и Советским Союзом, и называла даже числа начала войны. Левицкая ждала этой войны…» И это свидетельство Иллария Лукашевича на суде также характеризовало настроения того реакционного окружения, в котором он воспитывался.

«После того как Илларий рассказал мне, что он участвовал в убийстве писателя, — показала Левицкая, — я, действительно, предложила ему пойти на исповедь в церковь, но он сделать этого не захотел…» Спустя некоторое время в дом вошёл священник Ярослав Левицкий. Супруга сообщила ему шёпотом, что Илларий во Львове совершил убийство и пришёл со своим напарником в Гряды — переночевать в приходстве, чтобы укрыться от преследования. «Муж мой, священник Ярослав Левицкий, — заявила попадья на следствии и на суде, — сказал, что против укрытия. Иллария Лукашевича и прибывшего с ним сообщника не возражает…»

Днём 25 октября 1949 года Илларий навестил отца в селе Сороки Львовские. Пока он беседовал с родителями, Михаил Стахур поджидал его в соседнем лесу. Уже когда совсем стемнело, оба террориста пошли на условленное заранее место встречи с Щепанским. То была западная окраина леса, находящегося близ села Жидятичи Брюховичского района. Около железнодорожного моста, неподалёку от станции Гамалеевка, из ночной темноты появились два человека. Оглядевшись, они притаились в кустах. Немного погодя из-под моста вышел третий неизвестный. Он дважды прокричал вороном, и только после этого все трое сошлись. Обменявшись контрольным паролем «Полтава — Харьков», они протянули друг другу руки, и тот, что вышел из-под моста, Щепанский, глухо спросил:

— Ну как?

Илларий Лукашевич, озираясь по сторонам, доложил:

— Всё в порядке! Галана больше нет… Ещё вчера, до полудня…

— Кто убивал? — деловито спросил Щепанский.

— Сперва дал он! — показывая на Михаила Стаху-ра, прошептал Лукашевич. — Как было условлено — из-за спины. Так дал, что кровь до потолка брызнула…

— А ночевали где?

— У отца Левицкого, — ответил Михаил Стахур, — в Грядах…

— Вот это забрали у писателя в столе, — Лукашевич протянул Щепанскому завёрнутые в платок металлические предметы.

— Что это? — осведомился Щепанский.

— Медали. Партизанские… И орден.

— Ну, добре, хлопцы! — пожимая руки убийцам, сказал Щепанский. — Я доложу о вас наверх. Слава о вас до закордону дойдёт. До Мюнхена и далее. Тебя, Стефко, я беру в свою «боювку». То было твоё последнее испытание. А ты, Славко, дай мне пистолет и гранату. Пока они тебе не понадобятся. Давайте сядем. Поговорим, что будем делать дальше…

…После встречи со Щепанским Илларий Лукашевич появился во Львове, чтобы заметать следы. Встретил брата Мирона. «…Подразумевая, что из газет брат знает об убийстве Галана, — признавался Илларий Лукашевич во время судебного заседания, — я сказал Мирону, что в таком случае он должен понимать, где я был. И тут же я прямо рассказал Мирону, что я убивал Ярослава Галана. Следует сказать, что и сам Мирон, как и показывал ранее, тоже был причастен к этому, и потому моё участие в убийстве Ярослава Галана не должно было быть для брата новостью». Зная, что тётка Мария уже осведомлена о его причастности к убийству Галана, Илларий просит её через сослуживцев по медицинскому институту положить его в клинику, оформив документы об этом задним числом. Мария Лукашевич охотно соглашается пойти на подлог и устроить племяннику фальшивое алиби.

«В обсуждении этого вопроса, — заявил на суде Илларий Лукашевич, — принимали участие мои братья Мирон и Александр, согласившись помочь мне лечь в клинику.

Утром 27 октября мы встретились с братьями в условленном месте и пошли на работу к тётке Марии, во Львовский медицинский институт, чтобы устроиться в клинику. Мы надеялись замаскировать моё участие в преступлении. Меня направили к врачу, но после осмотра врач заявил, что я здоров и класть меня в клинику незачем. После приёма я вышел из помещения клиники, сел на скамейку в садике, расположенном против здания клиники, и на этом месте был арестован…»

Немедленно в село Сороки Львовские мчится из Львова домработница Марии Лукашевич Анна Майданек и сообщает священнику отцу Денису, что его сыновья арестованы. Она рассказывает, что следственные работники, производившие обыск в их квартире на Ризьбярской, тщательно осмотрели одежду Иллария.

Денис Лукашевич бледнеет. «Ведь на брюках, которые оставил Илларий, переодевшись дома 25 октября, могут быть следы крови», — думает старый униат. И приказывает своей Софии немедленно отнести эти брюки жене псаломщика Михаила Дуды, чтобы та их выстирала и спрятала у себя. «Предполагая, что в связи с арестом сыновей, — признаётся отец Денис позже, — и меня также могут арестовать, я лично передал своему псаломщику Михаилу Дуде на хранение охотничье ружьё и различные фотографии семьи и сыновей, с тем чтобы псаломщик сохранил всё это. Помимо того я уничтожил всю антисоветскую националистическую литературу, которая хранилась у меня дома…»

…Дело Иллария Лукашевича и его сообщников слушал Военный трибунал Прикарпатского военного округа 3 и 4 января 1951 года. На судебном заседании был зачитан акт, подписанный областным судебно-медицинским экспертом профессором, доктором наук Василием Цыпковским: «Смерть Ярослава Галана наступила от одиннадцати рубленых ран головы, сопровождающихся нарушением целостности костей черепа и повреждением правого большого полушария мозга и мозжечка.

Повреждения головы сопровождались обильными наружными кровотечениями.

Десять из указанных ран, каждая в отдельности, являлись смертельными, и лишь одна рана в области левого теменного бугра захватывала только мягкие ткани…

Удары убийц были нанесены Галану сзади…

…Смерть насильственная — убийство…»

И, несмотря на всю очевидность состава преступления, весь ужасающий смысл которого раскрывается даже в одном этом лаконичном документе, трибуналу предстояло в течение двух дней, соблюдая строгое советское законодательство, вновь и вновь выяснять дополнительные подробности и подтверждать мате-, риалы следствия.

Обвиняемые полностью признали свою вину. Так, в частности, на суде подсудимый Илларий Лукашевич показал: «Да, я считаю себя убийцей Ярослава Галана. Во время бесед со мною бандиты говорили, что Галана нужно убить потому, что он в прессе выступает против греко-католической церкви, на Нюрнбергском процессе требовал выдачи Степана Бандеры и суда над ним, что вообще оуновское подполье имеет давние враждебные счёты с Галаном. По существу, подготовкой убийства занимались и мои братья Александр и Миром. Они были согласны с этим решением оуновского подполья… 4 октября 1949 года задание убить Галана мне давал вместе с Щепанским бандит Евген, являвшийся более старшим руководителем, чем Щепанский…

Отец мой также является националистом, — признался далее Илларий Лукашевич. — Зимой 1947 года в его доме собирались Щепанский, Семко, Орест. Всего в доме отца было три их сходки. Всех их отец знал лично. О своих оуновских делах мы говорили при отце не скрываясь, так как он был посвящён в них…

Идя на убийство Галана, я взял гранату и пистолет для того, чтобы в случае преследования бросить гранату в преследующих, иметь возможность убить их и скрыться…»

Подобные признания сделали суду и два других брата Иллария. В частности, Александр Лукашевич заявил суду Военного трибунала: «…ещё летом 1948 года через моего брата Мирона Щепанский дал мне задание собрать сведения о Гаврииле Костельнике и других интересующих подполье лицах. Я должен был узнать их адреса, образ жизни, кто когда работает, когда бывает дома, где ездит и т. п. Я собрал, какие мог, сведения и в письменном виде передал их через брата Иллария в августе 1948 года Щепан-скому».

Свидетельствует подсудимый Мирон Лукашевич: «…мы все, три брата, являемся участниками убийства писателя Ярослава Галана и причастны к убийству священника Гавриила Костельника. Мы все трое, по существу, участники подготовки этих террористических актов…»

На суде с полной ясностью было также раскрыто лицо и разоблачена подлинная социальная сущность тех, кто выпускал на тропу убийств молодых бандеровцев, кто вселял в них надежду на новую истребительную войну, кто, грубо попирая заповедь «не убий», являлся соучастником убийств и прикрывал их своей чёрной сутаной священнослужителя. «Будучи сам, как священник греко-католической церкви, националистически настроен, я в таком же духе воспитывал и своих сыновей… Их националистические убеждения и враждебное отношение к Советской власти в известной степени являются результатом моего влияния на них».

Сделав такое откровенное признание, Денис Лукашевич подробно рассказал суду, откуда ведёт начало его враждебное отношение к Советской власти и ко всему тому новому, что принесла она на земли Западной Украины.

Воссоединение Западной Украины со всем Советским Союзом Денис Лукашевич, по его словам на следствии и суде, воспринял враждебно. «Помимо того, — показывал он, — я был настроен националистически, антисоветски, как священник и греко-католик, и я не мог смириться с тем, что мне придётся жить и работать при Советской власти».

Когда осенью 1939 года части Красной Армии освобождают Западную Украину и спасают население от вторжения гитлеровского вермахта, Денис Лукашевич скрывается несколько дней на чердаке в доме своего соседа. «Да, я был доволен, что летом 1941 года немцы оккупировали Западную Украину, и встречал их с цветами в селе Паршна Львовской области, где я тогда работал священником, — признавался Лукашевич на суде. — В первые же дни оккупации этого села я вместе с бывшим офицером «Украинской галицийской армии» Галибеем принимал участие в создании местной, украинской полиции, начальником которой был назначен участник ОУН Степан Панькевич».

Опасаясь мести народа, когда части Советской Армии приближались ко Львову, Денис Лукашевич вместе со всей семьёй бежит в сторону венгерской границы, в село Побук, к своему родичу священнику Ярославу Левицкому, у которого впоследствии нашли свой первый приют убийцы Ярослава Галана. Цель бегства — стремление перейти под крылышко адмирала Хорти. Но быстрое продвижение Советской Армии помешало Лукашевичу найти убежище у венгерских фашистов.

Подтверждая на суде, что его квартира часто посещалась представителями националистических банд, Денис Лукашевич признался также, что он оказывал постоянную материальную помощь убийцам: «С 1945 года до самого ареста вместе с церковным старостой

Дмитрием Пясецким я передал для нужд подполья ОУН из церковных средств 20 тысяч рублей. Пясецкий вручил их участнику подполья Ивану Гринчишину, по кличке Орест…

Для того чтобы и впредь иметь в запасе нужное количество денег для националистического подполья, я дал указание Пясецкому в дальнейшем при поступлении денежных средств в церковную кассу не приходовать их полностью. В результате этого и церковная касса была в порядке, и националисты получали деньги».

Этот рассказ был бы неполон, если бы мы не упомянули и о том, что на скамье подсудимых вместе с братьями Лукашевич сидел и бандит Тома Чмиль, которому вначале было поручено убийство Ярослава Галана. На суде выяснилось, что этот преступник, пойманный 7 августа 1950 года, ещё до посещения квартиры Галана запятнал себя «мокрыми делами». Он избил командира истребительного батальона Островерхова, после чего долгое время скрывался переодетым в женскую одежду, потом пытался застрелить председателя сельсовета села Збоище Михаила Герчука, убил комсомольца Ивана Вилька, снял с него сапоги и зарыл труп в снег…

15 марта 1951 года по приговору Военного трибунала Прикарпатского военного округа Илларий, Александр и Мирон Лукашевичи, а также Тома Чмиль, после отклонения их просьб о помиловании, были расстреляны.

Где-то на нелегальном положении оставался ещё Михаил Стахур, по кличке Стефко, но и его настигла карающая рука народа. «При встрече со мной, — показал Михаил Стахур, — Щепанский подробно расспрашивал меня о том, когда я установил связь с бандитским подпольем и какую проводил до этого националистическую работу. Я рассказал ему о своём участии в убийстве директора школы Ковалева и его жены, двух погонщиков скота и участкового милиционера Едемского, упомянул, что в настоящее время, боясь ареста, я скрываюсь один. Щепанский заявил, что согласен принять меня в ряды «повстанцев» при условии, если я убью писателя Ярослава Галана»…

Свыше восьмисот трудящихся Львова и окрестностей старинного украинского города собрались в Доме культуры железнодорожников 16 октября 1951 года на процесс по делу об убийстве Ярослава Галана Стахуром. И у каждого, кто смотрел на этого выкормыша националистов, сидящего на скамье подсудимых, оборвавшего светлую жизнь Ярослава Галана, возникал один и тот же вопрос: кто мог воспитать такого злодея? В процессе следствия Михаил Стахур охотно заявил: «Имеет связь с бандитами священник нашего села Голинка… Националисты Антон Дыба и Василий Ковалишин, с которым мы вместе убивали погонщиков скота, в праздник рождества скрывались в доме Ивана Куземского. Туда пришёл с молебном священник Голинка. К нему из укрытия вышли Дыба и Ковалишин и попросили благословения. Голинка благословил бандитов, осенил их крёстным знамением, покропил святой водой их оружие… Голинка, прощаясь, пожелал им успеха в борьбе против Советской власти за «самостийну Украину»…»

Вот какой пастырь с детских лет воспитывал убийцу. И когда в переполненном зале Дома культуры железнодорожников государственный обвинитель Роман Руденко закончил свою речь словами: «…к смертной казни!» — бурные аплодисменты были ответом на это требование советского правосудия. Рабочие заводов и фабрик, колхозники, писатели, артисты, учёные поддержали требование прокурора.

Исполнители убийства Галана были обезврежены. Однако где-то в подполье, как затравленный волк, всё ещё бродил бандеровец Роман Щепанский.

Тридцать девять объёмистых томов следственных дел подытожили кровавый многолетний путь этого бандита, его ближайшего помощника Мацейко и других пойманных обитателей лесных националистических схронов. И снова, прежде чем все эти тома легли 5 октября 1954 года на стол Военного трибунала как логическое завершение раскрытия целой цепи кошмарных преступлений, потребовалась напряжённейшая работа советских органов государственной безопасности, следственных органов, судебно-медицинской экспертизы и деятельность сотен простых тружеников, помогавших вытаскивать последние фашистские корешки из многострадальной украинской земли.

Роман Щепанский, переехав в Западную Украину, уже в декабре 1939 года вступает в молодёжную подпольную организацию украинских националистов во Львове. В августе 1941 года, когда гитлеровцы оккупировали Украину, Щепанский устанавливает связь с оуновцем Белокурым и создаёт бандитскую группу в селе Звертов. Он участвует в расстрелах советских активистов и граждан польской национальности.

11 марта 1944 года вместе со своими подручными Щепанский нападает на село Великий Дорошив. Бандиты уходят из села, оставляя позади трупы советских активистов — В. Боровика, Г. Тимуша, М. Банаха. В мае 1944 года во главе своей банды он появляется в селе Станиславка Велико-Мостовского района и убивает всех живущих в селе поляков. Оттуда, ещё не смыв кровь со своей одежды, его сообщники появляются в Новом Селе Куликовского района. И снова позади остаются трупы, сироты, вдовы, пылающие хаты мирных хлеборобов.

С приходом Красной Армии в августе 1944 года Щепанский полностью переходит на нелегальное положение, возглавляет ново-ярычевский районный «провод» ОУН и руководит им до весны 1950 года.

«Слава» о его действиях, об уничтожении им десятков сторонников Советской власти докатывается по линии связи до Мюнхена, до вожака ОУН Бандеры.

Щепанского «повышают в должности», он становится так называемым надрайонным провидником ОУН и через подчинённых ему бандитов организует грабежи и убийства па территории Брюховичского, Куликовского, Ново-Ярычевского, Ново-Милятинского, Нестеровского, Велико-Мостовского и Магеровско-го районов Львовской области. Отсюда, из этих районов, он и посылал своих подручных во Львов и, напутствуя их, всякий раз напоминал слова седьмого пункта декалога украинского националиста: «ненавистью и обманом будешь встречать врагов своих».

Под тяжестью предъявленных ему улик и доказательств в своём последнем слове Щепанский вынужден был признать: «Перед судом раскрылась вся картина совершённых мною злодеяний. В своё оправдание мне сказать нечего. Но я хочу сказать о том, что довело меня до жизни такой. Суду известно, что я происхожу из семьи священника. С детства я воспитывался под влиянием пропаганды униатов. Под влиянием этого фанатизма я совершил множество злодеяний против украинского народа, против Советской власти, против своей Родины.

Я понимал, что значит убийство талантливого украинского писателя Ярослава Галана. Но это убийство я организовал, выполняя приказ своих главарей».

В приговоре Военного трибунала Прикарпатского военного округа по делу Романа Щепанского сказано:

«За время пребывания Щепанского в ОУН по его указаниям и с его личным участием подчинёнными ему бандитами на территории Львовской области и города Львова совершён ряд террористических актов над представителями органов Советской власти и советскими активистами и ряд злодеяний в отношении советских граждан, во время которых девяносто три человека было убито и семнадцать ранено, и совершён ряд диверсий…

Осенью 1949 года Роман Щепанский, получив приказ от главарей националистического бандитского подполья «Сирого» и «Торчина» произвести террористический акт над советским писателем Ярославом Галаном за то, что он в своих патриотических произведениях разоблачал деятельность церкви и украинских буржуазных националистов, принял активное участие в совершении этого террористического акта…

24 октября по указанию Щепанского террористы Лукашевич и Стахур зверски убили топором Ярослава Галана. А в ночь на 24 октября 1949 года бандит Тома Чмиль, которого Щепанский вооружил пистолетом, убил в селе Збоище комсомольца Ивана Вилька…»

И как логическое завершение этого процесса прозвучали последние слова приговора трибунала о том, что на основании 51-1 «а» статьи Уголовного кодекса УССР Щепанский приговорён к расстрелу.

Буквально после появления каждого из моих памфлетов на страницах периодической печати мне приходится знакомиться с писаниями западных «рецензентов», в которых они, фальсифицируя историю, пытаются обелить буржуазных украинских националистов и благословлявших их униатских церковников. И вместе с тем возвести клевету на истинных патриотов Украины, разоблачавших предателей Родины. Да, они не угомонились и после того, как вместе с разгромленными гитлеровскими армиями были вышвырнуты с украинской земли. Они свили себе гнёзда в западных странах, найдя новых покровителей, которые звонкой монетой платят за предательство, за любую антисоветскую акцию, за любое выступление против коммунизма.

Те, кто открыто сотрудничал во время войны с фашистами, кто прибегал к шантажу и обману, кто несёт ответственность за гибель многих десятков тысяч людей, прикидываются невинными овечками, произносят пышные фразы о любви к Отечеству, стремясь оправдать ею свою преступную деятельность. Но факты истории неумолимы. Они позволяют понять истинные помыслы и цели защитников идеи «самостийной Украины», позволяют раскрыть их связь с самыми реакционными силами, в том числе и с гитлеровским фашизмом.

Это мне хотелось напомнить читателям. Ведь национализм продолжает жить за кордоном. Его носители не отказались от своих коварных планов. В общем хоре воинствующих антикоммунистов слышен голос и тех, кто стремится возродить унию на украинской земле. С воинственными проповедями продолжает выступать ставший кардиналом Иосиф Слипый. Пусть же факты истории напомнят людям о тех преступлениях буржуазных националистов и униатов, о которых мы не вправе забывать! Во имя мира на нашей земле! Во имя справедливости и счастья!