В "Бесах" бунт развернулся в далеком губернском городе, в "Месте" бунт возможен во всей многомиллионной стране. Сцена бунта в южном городе и убийства толпой директора завода Гаврюшина-Лейбовича ("перед смертью толпа уж над ним потешилась, чуть ли не по-ребячьи подурачилась, как могут дурачиться лишь во время лихих русских погромов") предупреждает, что в стране без "хозяина" при возрастающей оппозиции массового обывателя пришло время самозванцев, о которых опять же предупреждали "Бесы". Ставрогин приходит к Марье Тимофеевне, и она, не узнав его, кричит: "Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, что на семи соборах был проклят?... Прочь, самозванец!... Гришка От-репь-ев а-на-фе-ма!".
***
Горенштейн совершил еще одно aemulatio: создал образ Журналиста, типичного интеллигента 60-х годов, во многом напоминающего Степана Трофимовича Верховенского из "Бесов". Писатель однажды говорил мне, что в образе Журналиста соединил двух известных литераторов - Илью Эренбурга и Константина Симонова (с первесом в сторону Симонова в большей степени).
Между Журналистом и Гошей (полное имя Гоши, как у Отрепьева, Григорий) будущим зятем Журналиста, возникает дискуссия на тему самозванства. Оба вспоминают правление Лжедмитрия, которое казалось поначалу удачным, однако закончилось трагически. Журналист знает о тайном желании Гоши возглавить Россию и предупреждает его: "Властолюбцы редко бывают патриотами, но счастье того властолюбца, чьи стремления совпадают с народным движением. В противном случае его пеплом выстреливают из пушки, как это случилось, например, с Лжедмитрием".
Одним из эпиграфов к третьей части романа ("Место среди жаждущих") Горенштейн взял слова из "Книги Судей": "В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым".
Новый глава государства Никита Хрущев, вступивший на смену абсолютному самодержцу, почитаемому обывателем, который именовал его правление "порядком", с своими "простонародными действиями и простонародной личностью" уничтожил святость власти. "А если в такой обстановке у русского человека отнимать хлеб и пряники, он знает, что ему делать. Подспудно дремавшее чувство вековых российских смут просыпается в нем, и российский бунт, жестокий и радостный, является вдруг на свет, как веселое и забытое сказочное чудище". Так говорится в романе "Место".
Приведу эпизод из "Бесов", сшаржированный Горенштейном. Речь в нем идет о плеяде интеллигентов-либералов, начало которой в русской литературе положил типичный идеалист 40-х годов, тургеневский Рудин. Эти "поборники прогресса", как их называл Набоков, умели, в первую очередь, красиво говорить обо всем, в том числе о социальном прогрессе и переустройстве общества. Образ "русского человека на "rendez-vous" достиг апогея в образе Степана Трофимовича. На таком вот сборище "поборников прогресса" Степан Трофимович обратился к толпе с изысканной речью: "я пришел к вам с оливковой ветвью. Я принес последнее слово..." И получил из толпы "бесов", то есть "нового поколения", грубоватый в духе 1860-х годов, ответ-окрик: "Каламбуры 40-х годов!"
"Интеллигентский" ряд продолжил Горенштейн в образе Журналиста. Журналист, благополучный человек, известный литератор, полулиберал, неотразимый и обаятельный, так же, как сто лет назад его литературный предшественник Степан Трофимович, стоит беспомощный на сцене перед аудиторией молодых людей (среди них члены Русского национального общества имени Троицкого, цель которого - защита русского общества от антисемитизма) и пытается убедить публику весьма туманной, пространной речью. На вопрос одного из "злых" мальчиков из толпы, к чему все-таки призывает журналист, он отвечает:
"- К безвременью... Россия нуждается, по крайней мере, в двух-трех веках безвременья. Все силы страны должны быть сосредоточены на внутреннем созревании. Пусть на этот период восторжествует тихий, мирный, влачащий свою лямку обыватель. Этого не следует пугаться. Это будет лишь фасад. За фасадом будут происходить интереснейшие процессы.
- Какие процессы? - уж совсем неуважительно выкрикнули из публики. - Вы говорите загадками."
***
Для Горенштейна Достоевский был автором, обладающим могучим победоносным талантом. А кроме того, большим мастером литературных провокаций и скандалов, готовым во имя своих целей прибегать к ложным показаниям, к авторскому произволу. (Этой теме я посвятила отдельную главу "Литературные провокации".)
"Жидок Лямшин, якобы, украл или должен был украсть деньги у Долгорукова - говорил писатель. - Так украл или не украл? - Достоевский, вернее, его хроникер, говорит неуверенно: "но почему-то прибавляют тут участие Лямшина". Достоевский не знает, украл Лямшин или нет, однако провоцирует читателя".
Горенштейн ответил Достоевскому на феномен Лямшина, доведя феномен до абсурда. В романе "Место" появляется великолепный образ - преподаватель литературы, член Большого партийного ядра Русской Национал-социалистической партии Сухинич, который глубоко возмущен "безобразиями" и "бесчинствами", творимыми евреями в России. Впрочем, скоро выяснется, что учитель литературы подменяет реальную действительность художественной "бесовской" реальностью романа Достоевского. Сухинич произносит такую обвинительную речь: "Вспомните великую сцену у Достоевского... Кощунство и надругательство над иконой русской Богородицы... Жидок Лямшин, пустивший живую мышь за разбитое стекло иконы... И как народ толпился там с утра до ночи, прикладываясь поцелуем к оскверненной русской святыне и подавая пожертвования для покрытия церковного убытка".
***
При всей оппозиции к Достоевскому, многое Горенштейна с ним сближало. В частности, любовь к случайности. В одном из писем 7 сентября 1998 года в Бонн Эрнсту Мартину (Мартин намеревался издавать Горенштейна*) он писал: "По тематике Лев Толстой с его биологическим мировоззрением мне близок, однако я далек от его фаталистических идей. Что же касается Достоевского, то мне близка одна его позиция: он также, как и я, придает большое значение случаю, как в судьбе отдельного человека, так и в истории".
______________ * Идеи Эрнста Мартина издать книги Горенштейна, к сожалению, остались на бумаге.
Уважение к случаю, на мой взгляд, признак внутренней свободы, сугубо просвещенческий взгляд на мир. Ведь случайность никому не подотчетна, она противоположна всему роковому, мистическому, сверхьестественному, божественному. Случайность - это физика. А закономерность - метафизика.
Писателю был уже известен его окончательный диагноз, когда он решил поехать в Москву на конференцию, посвященную Достоевскому. Наши уговоры не возымели никакого действия. "Мина хочет уложить меня в больницу, возмущался он, - а я хочу поехать на конференцию".
"Творчество теперь для меня не главное, - пишет он Ларисе Щиголь, главное - здоровье, а ко всему ещё обнаружено у меня сильное воспаление поджелудочной железы... Хоть более всего я сам на себя обижаюсь. Теперь, когда предстоит поездка в Москву на семинар, по моему давнему оппоненту Достоевскому (курсив мой - М.П.) всякие проблемы со здоровьем особо неприятны". Горенштейн не говорит Ларисе всей правды - он уже тогда знал настоящий диагноз. Я вынуждена была "тайно" позвонить кинорежиссеру Александру Прошкину, который должен был встречать Фридриха в аэропорту, и предупредить его о болезни Горенштейна. И поскольку намечался осмотр московским врачом, я попросила назначить осмотр не после Нового 2002 года, как предполагалось, а как можно скорее. Александр так и сделал. Он очень любил Горенштейна. Он и его жена Аня заботились о Фридрихе в Москве и делали для него все возможное. Прошкин мечтал поставить фильм по книге Горенштейна "Под знаком тибетской свастики". Осуществится ли эта мечта?
15. Смешная печаль
В романе "Место" несколько "вставных" сюжетов: история директора завода Гаврюшина-Лейбовича, совершившего политическую ошибку, история Висовина и Журналиста, рассказ Орлова "Русские слезы горьки для врага". Подобные "скобки" Борхес называл "литературными лабиринтами", и в эссе "Рассказ в рассказе" привел несколько примеров, помимо "Тысячи и одной ночи": "Гамлета", когда Шекспир в третьем действии возводит сцену на сцене, роман Густава Майринка "Голем" - история сна, в котором снятся сны и, наконец, роман ирландца Флэнна О'Брайена "В кабачке "Поплыли птички"", написанный под воздействием Джойса, и который по сложности литературного лабиринта не имеет себе равных.
История Маркадера в романе Горенштейна также вставная, это рукопись. Она - часть сложного лабиринта романа. Рукопись, ("дело о Маркадере") лежавшая в синей папке - исповедь Меркадера, рассказ от первого лица о том, как было совершено убийство Троцкого.
Созданию "вставного" сюжета об убийце Троцкого способствовал факт биографии писателя. Была у него одно время подруга чилийка, такая красавица, что, по воспоминаниям очевидцев, на нее все оглядывались, когда они вдвоем шли по улицам Москвы. Чилийка была студенткой университета "Дружбы народов" и ввела Горенштейна в круг своих друзей, встречавшихся в Испанском клубе, где, как оказалось, клокотали террористские, да еще, к тому же, испанские страсти. Чилийка (не помню ее имени) познакомила Фридриха со своим сокурсником, легендарным террористом Ильичом Карлосом Рамиресом, получившего даже звание "террориста № 1", а также несметное количество лет французской тюрьмы за политические убийства. Там же, в Испанском клубе состоялось знакомство с убийцей Троцкого Рамоном Меркадером. Меркадеру не было тогда еще и пятидесяти. Несмотря на долгие годы мексиканской тюрьмы, он выглядел вполне крепким, слегка седеющим, импозантным господином. Впрочем, он был отнюдь не господином, а именно товарищем, товарищем, причем крайне недовольным царящей неразберихой и политическим беспорядком оттепели. Увидев его, Горенштейн подумал: "Он из тех, по которым, когда встречаешься, сразу видно: "Ой как все плохо!" Впоследствии, в романе "Место" он напишет о Рамиро Маркадере, срисованном с Рамона Меркадера: "Будучи натурой неудовлетворенной, озлобленно-капризной и поэтичной, он искал шума, политических лозунгов и мученичества". Горенштейн изменил вторую букву фамилии террориста и в устном разговоре произносил слово "Маркадер" с ударением на последнем слоге. "Я был знаком с убийцей Троцкого Маркадером!" - заявлял он бывало.
Недовольство Меркадера было вполне понятным: Герой Советского Союза, отсидевший в мексиканской тюрьме двадцать лет за "правое дело" (а в справедливости пролитой им крови у него не было, разумеется, никаких сомнений) и прибывший в самом начале шестидесятых годов в Москву, как он полагал, на белом коне, вместо того, чтобы пожинать плоды своего неслыханного геройства - совершенного им убийства века - вынужден был жить инкогнито, под другой фамилией (под чужой фамилией он был впоследствии и похоронен). Он был уверен, что в сталинские времена воздались бы ему заслуженные почести; тогда как на самом деле он, вероятно, окончил бы в сороковых годах дни свои также, как другой участник борьбы с международным троцкизмом: ангажированный в 1936 году сталинским Иностранным отделом НКВД Сергей Яковлевич Эфрон, муж Марины Цветаевой, который, по возвращении в Россию, без промедления был арестован и расстрелян. Пути двух легковерных романтиков, служителей ложной идеи - Рамона Рамиро и Сергея Яковлевича - не знавших друг друга (впрочем, так ли это?), странным образом переплетаются и связываются с одним именем: Лев Давыдович Троцкий. Эфрон, как теперь известно, принимал участие в похищении архивов Троцкого в Париже, привезенных сыном Троцкого Седовым. А с конца 1936 года Эфрону было поручено организовать слежку и за самим Львом Седовым, управлявшим в Париже делами отца. Сергей Яковлевич пришел даже однажды в типографию, где набирался "Бюллетень оппозиции", издаваемый Троцким, чтобы увидеть его сына в лицо. И увидел. Впрочем, подозревают Эфрона в другом кровавом деле: убийстве бывшего работника НКВД, невозвращенца Игнатия Рейсса.
Что же касается террориста Ильича* (Карлоса Рамироса), с которым Горенштейн также неоднократно встречался в клубе, то тот утверждал, что возможно, в принципе, достичь мировой гармонии: для этого нужно совершить еще два террористических акта - убить русского генерального секретаря и американского президента. И тогда воцарится всемирный мир. Писатель вступал в дискуссии с террористом Ильичем, желая понять логику убийцы, этого, как сказал бы Достоевский, "особого взъерошенного человека с неподвижной идеей во взгляде",** спорил с ним, но товарища Ильича переубедить так и не сумел. Горенштейн поначалу был потрясен ортодоксально-революционной атмосферой клуба: здесь не было и тени "оттепели", а наборот, над посетителями властвовали ледяные "времена развращения", "времена до смешного революционные".*** С другой стороны, для писателя, задумавшего роман "Место", такая атмосфера, возможно даже небезопасная, поскольку в клубе безусловно присутствовали представители органов, была неоценимым революционно-террористическим опытом.
______________ * В романе "Веревочная книга" Горенштейн назвал супружескую пару Крупская-Ленин фамилией Ильичей, ссылаясь на то, что так любовно-ласково их называли в ЦК. ** Достоевский в романе "Преступление и наказание" характеризует так потенциального террориста. *** Характеристики, употребляемые Горенштейном в "Веревочной книге" по отношению к революции.
Если учесть, что знакомство с террористами в известном клубе произошло в пору любви к латиноамериканской красавице, можно предположить, откуда "Гренада-Севилья моя". Интерес к Испании и к испаноязычной среде отразился и в названии последнего романа писателя - "Веревочная книга". Горенштейн говорил, что у названия испанские корни (об этом ниже). "Смешная печаль" вот как он определил испанскую мечту и написал о дон-кихотовской смешной печали во "Вступлении" к "Веревочной книге": "Смешная печаль имеет свою прародину, свою страну рождения - это Испания. Недаром гоголевский Поприщин стремится в Испанию. Да и легенда о Великом Достоевском... то есть, простите, невольно оговорился, описался, но вычеркивать не буду, о Великом Инквизиторе испанском - это Севилья - "воздух лавром и лимоном пахнет", поэтому и я, как известно, большой подражатель великим, решил обратить свои взоры на Испанию".
***
В романе "Место" писатель, кажется, даже не исследует, а препарирует, как бы сквозь увеличительное стекло разглядывает террориста, пытаясь понять его сущность. Террорист, говорил Горенштейн, как правило, ущербный человек, неудачник, который втягивает в свои личные - не общественные, не патриотические - дела и проблемы невинных людей, прикрываясь чувством долга перед обществом. Фанатичные натуры - часто жертвы ущербного детства. Несчастный случай в детстве одного человека может иметь роковое значение для общества. Например, "пахарь" Ленин (писатель называл этого Ильича "пахарем") имел несчастье еще в юности, задолго до марксовского "Капитала", прочитать "перепахавший" его роман "Что делать?" "Если бы он сначала прочитал "Капитал", - утверждал Горенштейн, - то воспринял бы "марксизм" не так топорно, то есть не звал бы Русь к топору, как это делал автор романа". Вспоминал он и "ущербного" Белинского, которого в детстве жестоко высек отец. Будущий критик, по собственному признанию, возненавидел отца и желал его смерти не меньше, чем Карамазов. Повзрослев, он пришел к выводу, что вина лежит не на отце, а на обществе, его сформировавшем. Таким вот образом сладывались натуры революционеров, террористов и других бесов.
Напомню читателям некоторые факты истинной "героической" биографии знакомца и собеседника Фридриха в Испанском клубе Рамона Меркадера, прототипа одного из героев романа.
Меркадер дель Рио родился в 1913 году. Был завербован для убийства Троцкого при содействии его собственной матери, агентки НКВД Марии Каридид. Подготовка убийства проходила под руководством Н. И. Эйтигена. Меркадер сблизился с секретарем Троцкого Жаком Монраром и получил доступ в дом "объекта". 20 августа 1940 года ударом ледоруба он смертельно ранил Троцкого. Газета "Правда" сообщала: "Покушавшийся назвал себя Жан Морган Вандендран и принадлежит к числу последователей и ближайших людей Троцкого".
Двадцатисемилетний Рамон Меркадер полностью отбыл срок в мексиканской тюрьме - двадцать лет - и был освобожден 6 мая 1960 года, доставлен на Кубу, а затем пароходом в СССР. Этот Герой Советского Союза жил под чужой фамилией и погребен под чужой фамилией на Кунцевском кладбище в Москве в 1978 году.
Рамиро Маркадер, герой Горенштейна - испанский юноша, влюбленный в свою красавицу мать.* "Будем говорить об этом не ради остренькой подробности, говорит троцкист Горюн. - В высокой, но тайной политике к таким фактам относятся, как к медицине, - серьезно и делово. Уверен, что при конкурсе исполнителей приговора, будем говорить проще - конкурсе убийц, это сыграло серьезную роль".** Мать Рамиро выходит замуж за русского агента по фамилии Котов. "Отчим мой был из тех, кто своим взглядом ломает чужие взгляды, властелин и аристократ революции". Рамиро, ставший свидетелем физической близости матери и Котова, уходит из дома и присоединяется к отряду народной милиции. Вся его страсть к матери обращается в ненависть к врагам революции. Отчим, опытный чекист, без труда убедил Рамиро принять участие в покушении на "фашиста" Троцкого, которого решено было ликвидировать, действуя через Коминтерн. "Котов достаточно изучил характер молодого республиканца, своего пасынка, жаждавшего мести за поражение республики и где-то в глубине не простившего все-таки своей матери измену с другим мужчиной. Котов так и формулировал на заседании по убийству Троцкого" ***.
______________ * Реальный Меркадер рассказывал, что "страдал" эдиповым коплексом, и что этот факт ущербного детства действительно учитывался "органами" при его вербовке. ** Ф. Горенштейн. Место. *** Цитаты здесь и ниже в этой главе из романа "Место".
***
Как-то Борис спросил писателя: "Фридрих, почему вы поменяли орудие и место убийства в романе "Место"? Троцкий, как будто, был убит ледорубом?" Горенштейн ответил: "Существует несколько версий убийства Троцкого, а мне для замысла нужен был садовый ломик". Предмет, которым убивают в романах Горенштейна - особая тема. У персонажей-убийц, как правило, "непритязательные", "скромные", одомашненные даже, орудия убийства и насилия, отмеченые печатью личностного, интимного данного конкретного убийцы. Это, конечно, мое ощущение, догадка. Однако судите сами по этому краткому перечню: маленький садовый ломик, молоточек и бритва, острый ножик. Все орудия убийства с уменьшительно-ласкательным суффиксом. Этот авторский прием - редкая литературная находка. Внешняя безобидность "приборчика" убийства оттеняет милого, симпатичного террориста, которого зачастую "отделяют" от злостного убийцы. И подчеркивает личностность, интимность преступления, истоки которого - в пережитых детских трагедиях и травмах.
Горенштейн "меняет" не только орудие убийства. Он "меняет" место убийства, а также "производит обмен" секретаря Троцкого на красивую секретаршу, которая, конечно, нравится Троцкому. Между тем, Рамиро влюбляется в секретаршу, которая тоже влюбляется в Рамиро, горячего испанца с черной повязкой на голове - свидетельство ранения, полученного в боях с фашистами. Я где-то читала высказывание Рудольфа Штайнера об определенном типе террориста (речь шла, кажется, о провокаторе Азефе), обладающего невероятной животной энергией при полном отсутствии воли. Эта "разновидность" ("вид" или "подвид" террориста) неспособна действовать самостоятельно. За таким террористом всегда стоит некто другой. Сам же террорист выглядит, однако, инициативным, мужественным, многозначительным, загадочным и, как правило, нравится женщинам. Итак, секретарша Троцкого полюбила Рамиро.
Личный фактор постепенно вытесняет фактор идеологический.
"Лев Давыдович Троцкий, благодаря своей мужской слабости (вот где не выставишь охраны, и вот что понимал Котов), благодаря мужской слабости к молодым красивым женщинам, что свойственно многим некрасивым низкорослым пожилым мужчинам, благодаря этой слабости укрепил план Котова и подготовил свою гибель".
У организаторов теракта произошла, правда, неувязка. Вдруг наступило золотое время советско-фашистской дружбы, и в прессе замелькали такого рода фразы: "близорукие антифашисты!" Под знаком борьбы с фашизмом Троцкого убивать было уже нельзя - необходимо было срочно перестраиваться. Троцкого следовало убрать тихо, как бы подпольно, с уголовным уклоном, без идеологического шума и, тем более, без громогласных лозунгов, столь свойственных некоторым невоздержанным испанским юношам. Все это не так-то легко было внушить антифашисту Рамиро.
Выручил, опять же, бытовой момент (личный фактор): "Личное начало в политике и терроре - вот что необходимо для успеха, - сказал Горюн, - и это поняли в спецкомиссии по Троцкому".
Вот как произошло убийство. Троцкий, этот озорник, "приставал" на скамейке в саду к красивой секретарше. Она со слезами убежала, на ходу застегивая блузку. И вот Рамиро, который подстерегал Троцкого, чтобы убить его, и все никак не мог найти удобного случая, увидел убегавшую девушку с расстегнутой блузкой. Не задумываясь, он в гневе ревности бросился к Троцкому, который сидел в беседке, увитой зеленью и что-то писал. "Очевидно, сильная жара (которая помешала мне спрятать под одежду оружие) тут пошла мне навстречу и в виде компенсации заставила Троцкого покинуть свой кабинет и пренебречь осторожностью".
"Я не знаю, откуда взялся на песчаной дорожке небольшой садовый ломик, возможно, он был забыт садовником, а возможно, и подброшен судьбой (испанцы, даже материалисты, суеверны в удаче и в неудаче). Я схватил этот ломик и безрассудно шумно пошел, чуть ли не побежал к беседке. Но Троцкий настолько был увлечен работой, что поднял на меня глаза в тот момент, когда я занес ломик правой рукой, левой, для крепости удара, ухватившись за стойку беседки. Мы оба были испуганы, он понятно чем, я же возможностью неудачи, ибо ревность помогла мне решиться на действие, но когда я схватил ломик, то совершенно забыл обо всем и помнил только о механическом действии, которое должно было совершиться".
Рамиро удалось убить Троцкого. Он совершил, однако, серьезную тактическую ошибку: "Когда тело Троцкого упало, вернее, вяло сползло со скамейки, на которую он первоначально повалился, я крикнул в злобе:
- Смерть фашизму, - так что с этой фразой моему адвокату пришлось потом здорово повозиться, доказывая, что я был в беспамятстве от ревности и выкрикнул политический лозунг как обыкновенное ругательство".
16. Внучатая племянница Хрущева
Зимой 1997 года Горенштейн познакомился с Ольгой Лозовитской, дальней родственницей Хрущева. Настолько дальней, что генеалогического термина для такого родства не существует. Тем не менее, Ольга на удивление похожа на Хрущева. Фридрих решил для себя называть ее внучатой племянницей генерального секретаря. Так она, сама того не подозревая, была втянута в литературную игру.
Ибо тема Хрущева и хрущевской оттепели - ключевая в творчестве писателя, хотя сам Хрущев на страницах его произведений ни разу не появляется. Даже в политическом романе-детективе "Место" глава государства остается за кулисами, за сценой или смотрит весело из портретной рамы. В домах реабилитированных жертв сталинизма висят на стенах его портреты - "в капроновой шляпе и рубашке с широкой улыбкой на жирном крестьянском лице любителя простой и обильной пищи". *
______________ * Ф. Горенштейн, Место.
Личностью этого человека пронизан роман. Повсюду о нем говорят - на тех самых кухонках, где советская интеллигенция имела обыкновение решать важнейшие вопросы бытия, на вокзалах, в поездах, троллейбусах и трамваях:
"А анекдот слышали? - сказала толстуха с янтарными бусами, и, еще не успев рассказать анекдот, она затрясла жирным своим бюстом. - Хрущева, значит, возле мавзолея поймали: с раскладушкой туда пробирался... А то еще один: как найти шахту, где Хрущев в молодости работал...
- Да какой он там шахтер, - махнул рукой старичок, - помещик он... Из помещиков... Хотите коммунизм, говорит... Вот вам коммунизм... Вот вам голодуха..."*
______________ * Там же.
Однако, вернемся к "внучатой племяннице", как Фридрих мне ее представил,
несмотря на ее протесты. Горенштейн познакомился с ней в связи с идеей постановки пьесы "Бердичев" в драматическом театре имени Горького, когда-то ведущего театра ГДР, который и после объединения Германии остался верным "прорусскому" репертуару: то в нем ставят чеховскую "Чайку", то "Детей солнца" Горького. Собственно, хлопотала Ольга о своем друге - кинорежиссере Сергее Ашкенази, который должен был бы ставить пьесу, если бы идея осуществилась. А для этого были все предпосылки: главный режиссер театра был от "Бердичева" в восторге.
Ольга рассказывала, что Ашкенази привез в театр автора пьесы, который, однако, практически не принимал участия в переговорах и вел себя так, как будто бы не имел к пьесе "Бердичев" никакого отношения.
Вниманием его завладела Ольга. Видимо, она была в его вкусе: он вообще любил "русский стиль". Правда писатель вскорости сообщил Ольге, что предпочитает женщин помоложе, двадцатипятилетних. Он любил это подчеркнуть в разговоре с дамой. Любил он также щегольнуть успехом у девушек.
Так, например, вернувшись из очередной поездки в Россию, он рассказывал моему сыну об одном новом знакомстве.
Фридрих: Она из Саратова... Зовут Дарьей. Она на пять лет моложе... (Многозначительная пауза)
Игорь: Моложе вас?
Фридрих: Нет, вашей жены... (жене Игоря было тогда двадцать восемь лет)
Насколько это предпочтение молодым дамам соответствовало истине судить не могу, тем более, что Фридрих делился потом - опять же с моим сыном также и совершенно противоположными мыслями, распространялся о преимуществах зрелости и т.д.
Ольге Лозовитской Горенештейн показался очень интеллигентным, "похожим на профессора". Она рассказывала, что на нем был роскошный плащ мышиного цвета фирмы "Кэмел", а когда он снял его, то оказался в хорошо отутюженных брюках, так что весь его лоск и даже щегольство были ею восприняты как признак человека женатого, семейного.
Пока переводчик пьесы "Бердичев" Максимова за другим столом, на втором плане, вела переговоры, Фридрих завел беседу с Ольгой, "закидал" ее, как она вспоминает, вопросами: А кто вы здесь такая? А как ваша фамилия? А сколько лет вы в Берлине? А почему я вас раньше не знал? И наконец: а с кем вы живете?
Ольга, озадаченная тем, что драматург совершенно не принимает участия в устройстве "своих дел", ответила:
- Я живу с мужем, дочкой и собакой.
- А у меня дома только кот, - ответил Горенштейн, из чего Ольга справедливо заключила, что у писателя нет семьи.
- А как зовут вашу собаку? - спросил драматург.
- Рем, - ответила Ольга. - Это пудель с очень хорошей родословной. Но, видите ли - он помесь черного и белого пуделя, и от этого получилось какое-то хромосомное несовпадение. Таких черно-белых пуделей называют арлекинами. Наш Рем пятнистый, то есть, дефектный и поэтому его не принимают в члены "Клуба пуделей", а стало быть ему не найти невесту.
Горенштейн слушал рассказ Ольги с большим вниманием и сочувствием, а затем сказал:
- А вот мой кот Крис - с родословной без дефектов, он из штата Мэн. Но и ему невесту найти не удалось. Поскольку в нем течет кровь дикой камышовой кошки, то бывает агрессивен. Он в этом не виноват! У него есть алиби, поскольку он кот из штата Мэн. Вот вчера что-то на него нашло, и он на меня вдруг кинулся и искусал изрядно, так что я вынужден был ночевать у моих друзей, у Мины с Борисом, поскольку Крис потом весь вечер не мог успокоиться*. - И с этими словами Горенштейн приподнял штанину, чтобы показать укусы - при этом он опрокинул стакан, стоящий на столе, и пролил чай на брюки. Так состоялось их знакомство.
______________ * То, что Крис внезапно кинулся на Горенштейна потрясло его, да и нас, пожалуй тоже. Горенштейн был весь вечер какой-то притихший и упрямо твердил, что Крис ни в чем не виноват. Он постоянно сравнивал Криса с другой своей кошкой, покойной Кристенькой: "Кристенька, царство ей небесное, она была святая, прожила всего шестнадцать лет - в России мы ее кормили неправильно сырой печенкой. Могла бы жить да жить. А Крис (небольшая пауза) а Крис, он умный".
Ольга из театра довезла Горенштейна до Зэхсишештрассе на своем новом БМВ последней модели. По дороге она пожаловалась ему, что эту машину слишком дорого содержать, она хотела бы ее продать и купить более скромную. Но Фридрих сказал, что такую машину продавать не следует, потому что она "вызывает уважение". (Вообще, было заметно, что он себя в БМВ гораздо больше уважал, чем в нашем стареньком фольксвагене.)
Тогда же Ольга рассказала Горенштейну, что родилась в той же деревне, что и Хрущев (мать приехала туда на две недели в гости и там ее родила). Деревня Калиновка Хомутовского района Курской области находится в районе Курской магнитной аномалии. Именно над этими местами, в небе над Калиновкой, отказывали приборы на борту первых советских самолетов - как в Бермудском треугольнике. По мнению Ольги, эта аномалия отразилась также на жителях деревни, которые все пронизаны особенной магнетической энергией. Рассказ Ольги напомнил мне Гофмана и его пристрастие к магнетизму, теории созданной австрийским врачем Францем Месмером.* Энергия калиновцев какая-то гофмановская, воплощение шеллингианской мечты немецких романтиков. Видимо, в силу этой энергии, все урожденные Калиновцы похожи друг на друга, и, соответственно, на Хрущева. Ольга, а она доктор психологии, подметила, что у всех у них одинаковое выражение глаз, не совсем, по ее мнению, нормальное.
______________ * Теория "животного магнетизма" - не что иное, как учение об особой энергии живого, с помощью которой, например, возможно гипнотическое воздействие на психику.
Некалиновские родственники Ольги любили подчеркнуть, что она, мол, родилась в Калиновке, а стало быть - "другая". Так например, она не может носить электронных часов, а электронные будильники тут же перестают работатать там, где она появляется. Компьютеры с ней также не в ладу. Можно предположить, что аномальная энергия отразилась также непосредственно на стиле правления Хрущева, на правлении, которое Горенштейн в романе "Место" определил как "полное мужицкой фантазии", спровоцировавшее в разных концах страны "разрозненные экономические бунты", носившие на себе следы "детской разнузданности и веселья".
Курский чернозем, как известно, самый плодородный в мире, однако этот фактор, способсвующий изобилию, сказался на калиновцах гораздо меньше аномалии. Стоят убогие неухоженные деревянные избы, окрашенные в голубой и зеленый цвет, тогда как всего в пятидесяти километрах от деревни украинские села, в которых прямо у дороги выстроились, как на конкурсе красоты, нарядные, зажиточные, разукрашенные "хоробой" хаты, одна другой краше. Не то, чтобы "за державу обидно", а все же напрашивается вопрос, почему в самом плодородном уголке страны (неподалеку находится знаменитая заповедная Стрелецкая степь, которая не запахивалась со времен Екатерины, с редчайшими видами полевых трав), где крупные, намагниченные полевые цветы (причем, особенно много ромашек) растут везде - на дорогах, во дворах и у свинарников, где везде буквально рвется из земли красота, ибо природа стремится "взять свое", так вот, почему всюду убожество такое, примитивный быт существования. Впрочем, хотя самогон льется рекой, а в избах царит нищета, здесь еженедельно, в отличие от украинцев-соседей, всей деревней идут в баню. Личная гигиена соблюдается неукоснительно. Также свято оберегается калиновцами и чистота традиции: и по сегодняшний день в каждом доме в углу - икона (икона каким-то образом не убиралась даже в сталинские времена), а на стене обязательно красуется портрет Хрущева.
Впрочем, может быть, виновата в убожестве Калиновки не магнитная аномалия? Или, может быть, наоборот, магнитная аномалия - метафора, символ всерусской "аномалии"? "Псалом", "Улица Красных зорь", "Яков Каша", "Притча о богатом юноше", "Куча" - практически все произведения Горештейна посвящены этому образу. В повести "Последнее лето на Волге" в маленьком приволжском городке герой случайно заходит в столовую под названием "Блинная". Грязная и прокуренная, она напомнила ему записки некоего серба-путешественника, потрясенного когда-то атмосферой русского трактира, где из века в век сидят "люди мелкого счастья", "лакомы на питье", "где место и посуда свинского гнуснее". Однако рассказчика обескураживает не пошлость заведения, а отсутствие логики, аномалия происходящего. В таком притоне должно отталкивать абсолютно все, в том числе и качество блюд.
Однако "фирменное" блюдо "Блинной" превзошло всякие ожидания. "В лучших ресторанах не ел я таких блинчиков, - замечает автор, - обжариваемых до румяной корочки, с тающими во рту фаршем из рубленных вареных яиц, риса и мяса. Зачем жарили здесь эти блинчики? Зачем их подавали на заплеванные столы или на смрадные вонючие скатерки. А если и подавали, то отчего не вымыли помещение, не постелили хрустящие белоснежные скатерти, на которых таким блинчикам место? В этих чудесных блинчиках на грязных скатертях была какая-то достоевщина, какой-то гоголевский шарж, какая-то тютчевская невозможность понять Россию умом"
Писатель, не случайно, воспринял рассказ Ольги Лозовитской о Калиновке с большим интересом: он органично вписывался в созданный им противоречивый образ "Любушки-России". Со временем Ольга стала другом Фридриха, часто разделяла его одиночество - ходила с ним на блошиный рынок выбирать немыслимые старые копеечные немецкие книжки, которые только ему одному и были интересны и, которые, как он уверял, необходимы ему были для работы, и помогала ему в тяжелые дни, когда болел и умирал его камышовый кот Крис.
Однако Ольга не подозревала еще, что в глазах Горенштейна ей доведется нести личную ответственность за деяния генерального секретаря. Время от времени в ее квартире раздавался звонок - на проводе был Горенштейн с очередными претензиями по поводу событий более чем тридцатилетней давности: говорил, например, что не простит перестроенного в эпоху "оттепели" Арбата. Узнав о том, что памятник работы Эрнста Неизвестного на могиле Хрущева на Новодевичьем кладбище разрушается - на нем появилась трещина - он сейчас же позвонил и потребовал, чтобы Ольга восстановила памятник: "Стыдно жалеть каких-нибудь пару тысяч марок, когда разрушаются памятники!"
У "политической" дружбы Горенштейна с Лозовитской несколько книжный и одновременно политический финал. Однажды Ольга - это было в моем присутствии - рассказала Фридриху историю о том, как в гимназии, где училась ее дочь, из программы по истории демократическим путем, голосованием исключен был период национал-социализма и, соответственно, Второй мировой войны. Все началось с преподавателя истории по фамилии Розенбаум, который заявил, что, поскольку у него отец погиб во время войны, то ему, стало быть, трудно на эту тему говорить. События, рассказанные Ольгой стали одним из сюжетов эссе Фридриха "Как я был шпионом ЦРУ":
"Так вот этот очередной "хороший еврей с добрыми глазами", на первый взгляд, индивидуально действовал, но если внимательно приглядеться и проследить дальнейшую историю с историей в этой элитарной гимназии, то начинает возникать подозрение: действовал в соответствии с пожеланиями дирекции, которая нашла удобный способ от определенного периода немецкой истории просто избавиться, превратить его в "штундэ нуль". Вскоре и от самого Розенбаума избавились, как сделавшего свое дело. Явился преподаватель ариец. Явился и сказал: "Если он (т.е. Розенбаум) не захотел преподавать период с 1933 по 1945, то я уж подавно". Отчего? Не прокомментировал. Наверное, у него тоже отец погиб. И дирекция гимназии его активно поддержала. Но поскольку нынешняя Германия - страна демократическая, и все вокруг - демократы, а иные даже - национал-демократы (НПД), то решили вынести этот вопрос на родительское собрание: преподавать период с1933 по 1945 годы, или нет. Родители дружно, демократично проголосовали - "нет". Почти абсолютным большинством. Потому что нашлось и меньшиство в количестве одного человека*. Завязалась дискуссия. "Нам это уже надоело, - говорит большинство. Все время одно и тоже. Тем более, это уже прошлое".
______________ * Читатель догадался, что этим меньшинством "в количестве одного человека" была Ольга Лозовитская.
Бисмарк - не прошлое и Фридрих Барбаросса - тоже. Но поскольку меньшинство настаивало, то дирекция придумала компромис - решить демократическим путем: или преподавать период с 1933 по 1945 годы в течение одного часа, но тогда упустить тему "Европейский союз", или сэкономить этот час для Европейского союза. Причем, решить в письменном виде, для чего разослать всем родителям письма с вопросом: "да" или "нет". Ненужное вычеркнуть.. Не знаю, чем кончилось, но думаю, что ненужным оказался период с 33-го по 45-й".
С тоской вспоминаю, как Фридрих, находясь уже в больнице, каждый раз спрашивал, когда же, наконец, выйдет десятый номер "Зеркала Загадок" со второй частью эссе "Как я был шпионом ЦРУ". Вторую часть, из которой взят приведенный выше отрывок, я редактировала для десятого выпуска уже после смерти писателя. Фридрих успел внести в текст много изменений. После первоначальной редакции в эссе появилось немало "вставочек", в основу которых легли наши беседы с Фридрихом. История с гимназией тоже была одной из "вставочек", которую он продиктовал моему сыну по телефону, но о которой я, однако, не знала. Когда же я обнаружила в "Шпионе ЦРУ" рассказ Ольги, то сразу же позвонила ей. Так Ольга Лозовитская получила от Горенштейна "публицистическую" весточку с того света.
Кто знает, может быть и история "хрущевской" аномалии где-то записана Горенштейном? Может быть, в рукописи его последнего романа "Веревочная книга", о которой речь пойдет ниже? Фридрих рассказывал, что в этой книге действуют лично Сталин, Хрущев, Брежнев и Андропов. Что же касается меня, то не могу забыть магнетической деревни с ее "горюхинцами" и энергетическими аномалиями, повлиявшими не только на их сознание, но и на ход мировой истории (стук ботинком во время выступления в ООН, Карибский кризис курско-бермудский треугольник). Так и стоит у меня перед глазами деревня, утопающая в безбрежном море колыхающихся белых, с серебристой рябью цветов и дома - уже по-бредберевски ярко-зеленые и голубые, также утопающие в других немыслимых многоцветных полевых цветах, которые сохранились только здесь со времен Екатерины Великой!
17. О литературных провокациях
Эта глава в какой-то степени продолжение главы "Аemulatio", где речь шла о литературных провокациях "давнего оппонента" Достоевского, на которые Фридрих считал необходимым отвечать и в художественных произведениях, и в публицистике.
- Хроникер в "Бесах" сообщает, что жидок Лямшин якобы украл или должен был украсть деньги у Долгорукова? - заметил как-то Горенштейн. - Так украл или не украл? Автор не уверен, уклоняется от прямого ответа и говорит, что почему-то тут прибавляют участие Лямшина. Также и Алеша Карамазов на вопрос о возможности ритуального убийства отвечает: "Не знаю". Зачем это автору?
- Но ведь в "Бесах" повествование ведется не от лица автора, - сказала я, - а от хроникера, вездесущего суетливого молодого человека, доверенного лица Степана Трофимовича. Он постоянно кружит по городу и события излагает так, как ему они видятся. "Бесы" - роман слухов, домыслов, непроверенных свидетельств, и вся картина романа составлена, как мозаика из этих слухов и домыслов.
- Это, конечно, все верно. Но недостоверные версии, исходящие якобы не от автора, то есть не от Федора Михайловича - опять же литературный трюк или выверт, хотя бы уже потому, что за его голосом время от времени слышен голос Достоевского. Я уже где-то писал, что Достоевский, ради утверждения своей идеи, вмешивается в ход романа, вопреки объективности.
- Здесь уместно вспомнить и ваш собственный сходный литературный прием.
- Вы хотите сказать, что у меня тоже есть "хроникер" - это Гоша, так? И что же, нашли вы в гошином изложении элементы авторского произвола?
- Некоторые "показания" Гоши так же неоднозначны, оставляют широкое пространство для домыслов. Вначале Гоша сам признается в своем невежестве. Правда, по ходу романа он заметно умнеет, рассуждает о религии, психологии как человек достаточно образованный. И вполне можно предположить, что Гоша высказывает мысли писателя Гореншейна.
- Произвола, тем не менее, здесь нет. Обратите внимание на отличие: гошины записки написаны много времени спустя. У Гоши было достаточно времени для осмысления всего, что произошло, в отличие от хроникера в "Бесах", которому такое время не отпущено. Хроникер в "Бесах" не успевает думать, анализировать и тут же выбалтывает то, что видит, по первому впечатлению.
- Гоша скорее напоминает Аркадия из "Подростка", который тоже становится своего рода летописцем своего времени. Если не ошибаюсь, в черновиках Достоевский назвал "записки" подростка "Исповедью великого грешника". А ведь Гоша определил себя в последних строках романа почти также: "Что есть подлинный сочинитель, как не бывший деятель, ныне парализованный грешник, которому Богом сохранена, а вернее, дана речь. Пока человек деятелен, он словно безмолвен, поскольку слова его второстепенны по сравнению с его деяниями. Иное дело говорящий паралитик, жизнь которого выражена в его речи. И когда я заговорил, то почувствовал, что Бог дал мне речь".
- Вот именно таким образом безмолвен хроникер из "Бесов". А кроме того, когда Гоша говорит о событиях, которых не был свидетелем, то непременно указывает на источник. Да ведь я писал в "Спорах о Достоевском", что в "мировых романах руки и ноги множества персонажей иногда остроумно, а иногда и не остроумно дергаются за ниточки". У меня же не так. Гоша - он жертва, но не авторского произвола. Здесь произвол пострашнее. Гоша - человек с несвободной, рабской душой, а пытается своевольничать, потому что почувствовал - можно. Время такое, хозяина нет. Он и ему подобные несвободные люди бьют по щекам Молотова, потому что теперь можно. Молотов в опале, с него снята охрана, он прогуливается по аллее с собачкой - отчего бы не ударить, не поставить на колени, не превратить в посмешище? Толпа разъяренных людей с душой рабов устраивает погром в городе, поджигает завод. Что может быть страшнее разъяренной толпы людей-рабов?
***
Как бы ни спорил Горенштейн со своим великим оппонентом Достоевским, чей талант он считал "победоносным", все же он расположен был здесь к дискуссии, к "спорам о Достоевском". Сравнения его творчества с творчеством Достоевского, беседы о реминисценциях, пародировании, кажется, доставляли ему даже удовольствие. Совсем иначе дело обстояло, когда речь заходила о Булгакове. Горенштейн говорил, что сравнения его романа "Псалом" с булгаковским "Мастер и Маргарита" абсолютно недопустимы.
Вначале мне трудно было понять такое отторжение Булгакова, даже всякого упоминания о нем в связи с собственным творчеством. Ведь очевидно, что писатель внимательно и пристрастно прочитал роман "Мастер и Маргарита", прежде, чем писал о своем Антихристе и принципиально возражал Булгакову. Я ведь, как многие, была очарована булгаковским Иешуа. А вот Фридрих считал булгаковский образ Иешуа одновременно антисемитским и антихристианским. Иешуа Га-Ноцри, по словам Горенштейна, "нечисто" был показан Булгаковым, исповедующим "Евангелие по Воланду", но ни в коем случае не по Христу.
Горенштейн говорил часто, что не религиозен. По моим наблюдениям он, наоборот, был религиозным человеком, который однако же, старался это скрыть. Выходным днем, впрочем, сделал для себя субботу. Я спрашивала: "Стало быть, вы соблюдаете шабат?" Но Фридрих отвечал уклончиво: "У меня выходной день в субботу. В субботу я никогда ничего не пишу".
"Лучше всего доехали замечательные книги - целые и невредимые,* - писал он Ларисе Щиголь 17 января 2000 года, - Я их поставил на полку, поблагодарив Господа, а через него и Вас, добрая Лёля, поскольку, кто его знает, может Вы, сами того не зная, действуете по велению Господа, без желания которого и волос не упадёт".
______________ * Какие книги Горенштейн имел здесь ввиду я не знаю, поскольку Лариса присылала ему много книг, в том числе собрание сочинений Мопассана и Бальзака.
"В Вене я ходил в Собор Святого Стефана молиться, - писал Горенштейн, Странно звучит "молиться", если речь идет обо мне, который с позиций всех конфессий - человек неверующий. Неправда, верующий, хоть и не религиозный. Обряды и правила не соблюдаю, молиться по канонам не умею. Если б умел может, пошел бы в синагогу, но каков он - тот канон, и где она та венская синагога?.. Я не поклонник любого обряда, но в общественных местах его следует соблюдать ради приличия, и потому с вызовом, брошенным Л. Н. Толстым, я в этом вопросе не согласен. В делах духовных, когда речь идет о добре и зле, в жизни не стоит скандалить по мелочам.
Личная молитва моя напоминала жанр эпистолярный. Австрийские дети пишут письма Богу: "Lieber Gott!" и рассказывают ему свои детские проблемы. Так молился и я. Мои молитвы - это были письма Богу"*.
______________ * Ф. Горенштейн, Как я был шпионом ЦРУ.
Лауре Спилани, о которой я упоминала выше, он пишет: "Что касается культуры, то я принадлежу к иудо-христианской культуре, к библейской культуре, включая евангельскую. Да, такой религии нет, но есть такая культура... Все, что есть в христианстве творческого, тесно связано с библейской праматерью. Христос создал свое учение не для противостояния, а для развития и дополнения, но преждевременная смерть Христа передала христианство в руки великих инквизиторов, которые нуждались в мертвом, а не в живом Христовом слове". И ей же, Лауре Спиллани: "Я вообще с точки зрения обрядовой религии не религиозный человек. Но я верующий человек, я хотел бы сотрудничества религий, а особенно иудейской и христианской, потому, что у них единый корень и созданы они в недрах еврейского народа. Это исторический факт".
Он развивал эту мысль и в памфлете "Товарищу Маца":
"По сути, Новый Завет - это комментарий Иисуса к Старому Завету, комментарий набожного иудея-эрудита, вундеркинда, который уже в 12 лет на равных общался с иудейской профессурой, со знатоками библейских текстов, который, как сказано о нем, "преуспевал в премудрости" (Лука. Стих 2-й). С 12 лет до 30 о Христе ничего неизвестно, но есть предположение, что он эти 18 лет был учеником одной из еврейских религиозных школ. Весь Новый Завет буквально пронизан, как каркасом, цитатами из Старого Завета. Вытащишь каркас - рассыплется".
Итак, о романе "Мастера и Маргарита" я старалась не заговаривать. Сам же автор "Псалма" не унимался: время от времени заявлял, что Булгаков написал гениальный роман "Белая гвардия", что же касается "Мастера и Маргариты", то "московская" часть сделана им талантливо как писателем-сатириком. "А вот роман Мастера на якобы религиозную тему (о Понтии Пилате), - говорил он, - то что тут скажешь? Ваша интеллигенция проглотила этот обман, за которым стоит всего-навсего перевернутое церковно-приходское словоблудие. Проглотила с жадностью за неимением ничего другого, получив на самом деле антихристианство".
***
У нас с Горенштейном в конце концов созрел уговор: мы все же поговорим о булгаковском романе "Мастер и Маргарита". Но с книгой в руках, непосредственно с текстом романа.
Мне хотелось "заступиться" за Булгакова, когда-то меня глубоко поразившего. И я сказала, как многие из нас говорят, что булгаковские "библейские неточности" вполне законны. Ведь в начале романа Булгаков предупредил читателя, что жизнь Иешуа не соответствует евангелическим каноническим текстам. Горенштейн, как будто таких аргументов и ожидал, и ответил:
- Но Булгаков почему-то не посчитал нужным предупредить читателя, что будет опираться на лживые, а порой и клеветнические поздние апокрифы, представляющие Христа двусмысленно! Когда художник искажает историю, источники, то нужно спросить, зачем он это делает? Для какой художественной правды? Для чего Булгаков, например, лишил Христа его истинной биографии и, главное, его происхождения? Кто такой Иешуа? Это Христос?
- Ну конечно.
- Тогда почему у Христа как сына человеческого другое происхождение? Вы обратили на этот факт внимание?
- Да, в самом деле, Иешуа Га-Ноцри у Булгакова почему-то сириец. И нет у него матери Марии. Он говорит: "Я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец".
- Заметьте, прием как у Достоевского. Иешуа - сириец с чьих-то слов. Такая неоднозначность - типичный прием антисемитских писаний. Впрочем, антисемитизм тут, конечно, не главное, а только приправа.
- Но, может быть, Булгаков следует Льву Толстому, который желал, чтобы воля Отца исполнялась не через Сына и потому отрицал Сыновнюю Ипостась?
- Если бы это было так! Толстой следовал заповеди ветхозаветной, согласно которой закон жизни исполняется человеком по его личному договору с Отцом. Булгакову же, похоже, Бог не нужен. Он исповедовал "Евангелие по Воланду". "Евангелие от Матвея", где скрупулезно говорится о богоизбранном племени Христа, и которое считается самым достоверным, зачеркивается. Кроме того, воскрешение Христа остается вне романа. Казнь - есть, воскрешения нет! Иными словами, Христос не воскрес, если Га-Ноцри - Христос, по мнению вашей интеллигенции.
- Трудно возразить. У Иешуа в романе Булгакова, в самом деле, нет сподвижников-апостолов. Кроме странного Левия Матвея, который ходит за ним следом с козлиным пергаментом и что-то непрерывно за ним записывает. Иешуа потом отрекается от записей Левия Матвея (стало быть, от достоверности "Евангелия от Матвея"). У Булгакова читаем: "Но однажды я заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил". Зачем, по вашему, Булгакову нужна была вся эта подмена?
- За этим стоит антихристианский пафос... Продолжение традиции апостольского заговора против Христа, а стало быть, против Моисея, которого тот проповедовал. Ведь распространял христианство самозванный апостол, враг Христа при жизни, Шаул - Павел, распространял именем Христа мертвого, а не живого.
- Видимо, вы это почувствовали в романе.
- А что тут чувствовать? Тут все ясно! Булгаков изменил национальность Иешуа Га-Ноцри, не стал придерживаться канонической трактовки, основанной на евангелиях и апостольских посланиях. Тяготел к апокрифическим и даже еретическим сюжетам. Можно, конечно, такой выбор назвать литературным приемом. Есть теперь такое модное у литературоведов слово "деконструкция". Так вот на этих "художествах" и попалась ваша интеллигенция. Всю лживость, всю неправду о Христе спихнули на литературные приемы. Между тем, с точки зрения художественной выразительности Иешуа слаб и бесспорно уступает Воланду, который по роману, между прочим, его ближайший друг и сподвижник. Между ними нет противоборства.
- А все-таки, вспомним, например, диалог Иешуа и Пилата. Я, конечно, как и многие "интеллигентствующие", была очарована этой сценой. В ней действует магия искусства, благодаря которой возникает ощущение присутствия Высшей силы.
- А по-моему сцена сделана бездарно. В этом разговоре некий экстрасенс или, как полагает Понтий Пилат, искусный врач, снимает головную боль. Вот вам и вся магия.
- Мне в связи с этим вспоминается Анатоль Франс, искуснейший рассказчик. Он ведь написал новеллу о Понтии Пилате и Христе в таком ключе. Понтий Пилат в новелле беседовал с Христом, а впоследствии просто не мог вспомнить этого эпизода своей земной жизни. Магии нет как нет. Встреча с Христом - не более, чем курьез. Именно из-за такого вот сведения великой тайны бытия к курьезу, свойственного Франсу, я к этому великому стилисту, мастеру слова, равнодушна. У Булгакова же совсем все наоборот. Он дал ощущение присутствия Высшей силы, настаиваю на этом.
- А вот я вас теперь спрашиваю, что это за сила? Вспомните эпиграф к "Мастеру и Маргарите". Это строки из "Фауста", "Я часть той силы, что вечно хочет зла, но совершает благо". Но у Гете между Богом и Мефистофелем непримиримое противоборство. А слова о совершаемом благе - очередное лукавство Мефистофеля. У Булгакова же эти слова становятся эпиграфом, выдаются за чистую монету. И снова спрашиваю: Иешуа Га-Ноцри - это Христос, по Булгакову, или это не Христос? Иешуа, сириец, без девы Марии, без апостолов, без воскресения - это Христос или все-таки не Христос? Возможны ли литературные придумки для утверждения определенных идей и чувств? Возможны! Между тем, избирательно, подобно Булгакову, верить нельзя. Можно верить или не верить. Подозреваю, что обессилев от литературной травли, любимец вашей интеллигенции готов был увидеть в Сатане Спасителя.*
______________ * Во второй части своей статьи "Как я был шпионом ЦРУ" Горенштейн говорил об антисемитизме Булгакова, что, кстати, отмечалось в белоэмигрантской прессе: "составлял "черные списки" и прочее. Это и в его художественности просматривалось, иногда его прорывало".
***
В те знаментельные дни, когда в журнале "Москва" бы опубликован роман Булгакова, не было предела нашим восторгам. Помню, Берковский, пришел на лекцию и сказал: "Свершилось. Я ждал этого четверть века. И вот свершилось". Не берусь назвать другого писателя, который бы в 60-е годы так околдовал нас своим мастерством. А какие новые возможности открывала нам его литература! И как красиво построен роман, как органично вписан один роман в другой! А главное, Булгаков, пожалуй, первый повернул нас, детей тоталитарного режима, едва опомнившихся от "Большого террора", лицом к религии.
Однако в тот период, когда мы бесконечно говорили и говорили о романе, раздавались все же робкие голоса протеста. Высказывались сомнения по поводу художественности тех или иных эпизодов романа. Некоторых не убеждала религиозно-мистическая подоплека романа с его тенденцией к сатанинской кровной мести. Это, были, однако, повторяю, голоса едва слышные. Не хочу показаться здесь апологетом христианской морали. Но хотела бы обратить внимание на сам факт, что роман, откровенно расшатывающий устои этой морали, был с восторгом принят советской интеллигенцией шестидесятых, в том числе и религиозно настроенными ее представителями.
Как, например, трактовать место успокоения Мастера и Маргариты, вроде бы напоминающее дантовский лимб, то есть первый круг ада? C одной стороны, как будто достойное "литературное" место, а с другой стороны, ад есть ад. Мотивация Данте понятна: в 4-й Песне "Ада" он позаботился об истинных поэтах, невольных грешниках, живших в дохристианскую эпоху и потому не знавших истинного Бога. Распорядившись таким образом, Данте поместил в благородный замок, "novile castello", создателей античного искусства великих мужей древности. Там - славные благородные тени Гомера, Горация, Овидия проводят вечность за литературными спорами. Если Булгаков подразумевал "Лимб", да еще с "изолированным" замком (лишил возможности общения с другими мастерами), то наказание, конечно, почетное, но довольно жестокое, которого Мастер, как будто не заслужил, поскольку написал книгу, которая понравилась самому Христу. Однако же, находясь в полном согласии с Воландом, Всевышний, почему-то, распорядился именно так сурово. Что же касается Понтия Пилата, предавшего Христа, то ему суждено не только прощение по прошествии всего лишь каких-нибудь двух тысяч лет, но и длительные прогулки по лунной дорожке с самим Христом. Воистину, недостаточно согрешил Мастер, если не удостоился подобных бесед и прогулок по лунной тропе.
А что можно сказать о любви Маргариты, с радостью подвергнувшейся ради этой любви осквернению, несущейся над Москвой ведьмой на метле, словно ведьма красавица-панночка в "Вие", или же пушкинская Маруся в "Гусаре"? "Там с полки скляночку взяла и, сев на веник перед печкой, разделась донага; потом из склянки три раза хлебнула, и вдруг на венике верхом взвилась в трубу - и улизнула. Эге! Смекнул в минуту я: кума-то видно, басурманка!"
Роман был запрещен в советское время. Но вот что интересно, пропустила бы такую книгу до революции церковная цензура?
О "странности таланта" Булгакова, скажу цитатой из Набокова. О "странности таланта" героя-писателя из "Истинной жизни Себастьяна Найта" Набоков писал: "Не берусь назвать другого писателя, который так бы умел сбивать с толку своим мастерством - по крайней мере меня, желавшего за автором увидеть человека. Но проблески его признаний о себе едва отличимы от мерцающих огоньков вымысла".
В самом деле, стоило мне засомневаться, открыть роман на любой странице, то как будто заколдованная, я забывала обо всем на свете. Каким ветром занесло к нам эти томительно-страшные строки?
"Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый Прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасманейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки пруды... Пропал Ершалаим - великий город, как будто не существовал на свете".
***
Написанный в 1975 году роман "Псалом", был впервые опубликован в 1992 году, но даже благожелательные критики, выразив восхищение уровнем литературного мастерства Горенштейна, сразу же предъявили автору нравственный счет, обвинив в русофобии, мизантропии и так далее. Один московский поэт, живущий ныне в Берлине, рассказывал мне, что по Москве ползли тогда слухи, будто бы Горенштейн написал роман, в котором неправильно толкует Библию. Именно так: "неправильно". Хотелось бы спросить, а кто толкует Библию правильно? Святой Августин? Эразм Роттердамский? Митрополит Алексий? Культуровед Григорий Померанц?
Я говорю только о России, вернее, о категории читателей, которых Горенштейн называл "нашей интеллигенцией". Во Франции роман был принят с восторгом и даже с триумфом целиком, со всеми его противоречиями. А противоречий в нем не меньше, чем в Библии.
Главный герой романа Антихрист, родной брат Иисуса Христа, положительный герой, без "воландовских" оговорок и эпиграфов насчет "силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Один из эпиграфов к роману Горенштейна звучит так: "Не следуй за большинством на зло и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды. И бедному не потворствуй в тяжбе его" (Вторая книга Моисеева. Исход).
Антихрист призван спасать праведников, тогда как брат его Христос, заботится о грешниках. Дан, Аспид, Антихрист появился на Харьковщине в чайной колхоза "Красный пахарь", будучи еще мальчиком, во времена голода, порожденного коллективизацией. Он тоскует по своему дому и его тоска "свежа, как недавно вырытая могила". Кругом чужие лица и не на ком остановить свой взор. "Но обращал ли он взор внутрь народной чайной, повсюду были темные головы отступников, и на унылых лицах не было ни лиризма, на наглых - ни тени величия, на добрых - ни тени ума. Обращал ли он свой взор вне народной чайной, и за окном являлась та российская, осенняя провинциальная безнадежность с мокрыми тополями у дороги, с собачьим лаем, двумя-тремя мигающими вдали огоньками, что хоть закричи, хоть заплачь, ничего против нее не действует, кроме стакана бурякового самогона. Но славянский рецепт был непригоден сыну Иакова, в забвении видевшим подобие смерти. Смерть же, столь возвеличенная во многих... религиях, была ненавистна народу его... Смерть лишает человека возможности исполнять долг свой - сознательно любить Господа".
Не стану здесь углубляться в анализ романа. Такой анализ требует специального исследования. Вижу свою миссию в том, чтобы "навести" литературоведов на некоторые темы, излагая малоизвестные, либо же вовсе неизвестные факты.
Так, например, интересно, что именно в своем фантасмагорическом романе "Псалом" Горенштейн использовал подлинные документы. В книге звучат настоящие голоса, настоящая боль. Голод на Украине, описанный в начале романа, "взят из самой жизни". Дело в том, что один приятель Горенштейна, работавший на радио, вел одно время передачу, в которой рассказывались реальные истории периода 1930-1940 годов. Как она называлась, не помню: не то "Откликнитесь", не то "Отзовитесь". После давно прошедшей войны люди все еще продолжали искать друг друга. И вот эти люди писали письма на радио, рассказывая эпизоды, случаи из своей жизни, по которым можно было узнать или вспомнить друг друга. В редакцию приходили письма с такими душераздирающими историями, что, разумеется, "пропустить" в эфир этот всенародный "крик души", подлинный "соцреализм", было невозможно. Зато ненужные груды писем скапливались в одном из шкафов в редакции, а потом достались Горенштейну. Горенштейн часто говорил, что любит работать с письмами, старыми газетами, дневниковыми записями, устными рассказами и прочими документами. "Я люблю работать с письмами, - писал он, - с дневниками, с газетами. Так писался "Псалом" и некоторые другие вещи".* Здесь, пожалуй, он был не оригинален. Романтики с их предпочтением мелочей и деталей любили документы, в особенности письма, дневники, устные рассказы и воспоминания. Шатобриан, например, обращался за помощью к жене, у которой была прекрасная память она охотно восстанавливала нужные ему эпизоды из прошлой жизни, а Водсворт любил читать дневники своей сестры, благо она ему это разрешала.
______________ * Из письма Ларисе Щиголь 28 апреля 1998 года.
Роман "Псалом" подвергся в 1990 годах резкой критике в российской печати. Горенштейна обвиняли в том, что он создал лживый образ России. Таков был рефрен критики. Что ж, зачастую документальная правда такова, что ей отказываются верить.
18. "Место свалки - Бабий Яр"
К концу жизни Фридриха Горенштейна накипело у него столько замыслов, что казалось должен жить вечно, чтобы все их осуществить. Его тревожила судьба еврея из Вифании Андрея Первозванного, побывавшего на территории, названной впоследствии Русью, и, соответственно, существующие о нем легенды. Он говорил, что при сарматах, то есть задолго до славян, в Киеве была еврейская диаспора, в которой проповедовал апостол Андрей. Он постоянно просил нас помочь найти те или иные материалы о первом веке, о быте, истории и географии скифского Причерноморья, древней Таврии, Крыме. Никто не оставался без дела. Мой сын Игорь постоянно что-то находил для него в интернете. Просматривая некоторые письма Ларисы Щиголь, я обнаруживаю, что Горенштейн в буквальном смысле слова загружал ее поисковой работой. В недалеком будущем, говорил он, непременно надо заняться апостольской темой, которая до сих пор остается тайной для человечества.
Кроме того, Горенштейн занимался поисками оставшихся в живых ближайших сподвижников Гитлера и нашел даже одного - самого шефа гестапо Генриха Мюллера, умудрившегося обосноваться после войны под другим именем при ЦРУ во время правления Трумэна. Фридрих приобрел недавно изданные дневники Мюллера, изучал их и собирался написать о феномене "Мюллер-Трумэн" книгу. А еще важной темой для него был киевский геноцид времен Отечественной войны.
"Между делом написал ещё и третье мемуарное эссе - не знаю, точно ли определяю жанр. И очередную порцию моей неприязни к Киеву вложил туда, призвав на помощь Данте... Меня бы интересовало также, как эти этнографы, лингвисты, археологи и прочие подобные теперь живут и сколько получают если получают - карбованцев. Может, среди них есть какие-либо интересные биографии?"*
______________ * Это письмо отправлено Ларисе Щиголь в Киев (6 июля 1998 года).
В другом письме: "Ещё меня интересует отношение к Богдану Хмельницкому и его коню. Петлюра, по крайней мере, хотел этот памятник убрать, но не успел. А эти "самостийники" что собираются делать? Я слышал, они его, этого бандита, прославляют".
Горенштейн говорил мне, что издатели в России и на Украине не хотят публиковать роман "Попутчики", поскольку одной из тем романа является геноцид евреев со стороны Богдана Хмельницкого.
"...Зеркало Загадок вряд ли выйдет в октябре, хотя над номером они работают. Да и в эссе надо мне внести дополнения и кое-что доработать в связи с последними событиями, впрочем, и в существующем варианте достаточно угадывающимися. А времени мало. Надо завершать подготовку и садиться за роман".*
______________ * Письмо также отправлено в Киев 14 сентября 1998 года.
Он собирался написать о геноциде Второй мировой войны книгу и в письме обращается к Ларисе Щиголь, киевлянке, часто бывающей в Киеве, за помощью в поисках материалов.
"Не "горы материала", - пишет он ей, - а что уж попадёт. Однако более жертв меня интересуют палачи и соглядатаи. В Киеве в 41-м - 43-м годах выходила газета - или газеты. Украинские и немецкие. Номера этих газет мне были бы очень интересны. Быт. Театры, их репертуар. Рестораны, кафе. "Культурная жизнь". Может, есть воспоминания, показания эсэсовцев или полицаев и т.д... Это всё для будущей книги, "послезавтрашней", если, Бог даст, я до неё доберусь"*.
______________ * Письмо датировано 9-м мая 1998 года.
Я уже говорила, что Горенштейн постоянно возвращался к теме "Бабий Яр". Он считал, что о жертвах Бабьего Яра написано уже достаточно книг и поставлено достаточно фильмов, однако мало внимания было уделено палачам, из которых некоторые, из местного населения (из Киева и окрестностей) еще живы и не понесли наказания. "В Берлине, скрываясь в подполье, - писал он, гитлеризм пережило восемь тысяч евреев, а в Киеве - может быть два десятка человек. Почему? Потому что в Берлине на евреев охотились только немцы, а в Киеве им с садистской радостью помогала значительная часть украинского населения, стремящаяся, к тому же, пограбить оставленные евреями квартиры, вопреки, кстати, запретам немецких властей".*
______________ * Ф. Горенштейн. Реплика с места. Зеркало Загадок, 1998, 7.
После знакомства с режиссером Аркадием Яхнисом писатель переменил на время решение писать книгу. Вдвоем они пришли к выводу, что лучше всего сделать документальный фильм о Бабьем Яре. Они еще намеревались сделать художественный фильм по пьесе Стринберга "Пляска смерти" (в переложении Дюрренматта "Играя Стринберга"). Фридрих по договоренности с Аркадием собирался написать сценарий, в котором главную роль должен был играть Рамаз Чхиквадзе. У Яхниса Чхиквадзе уже снимался в главной роли в фильме "Ботинки из Америки". Горенштейну этот известный грузинский актер тоже давно был лично знаком. Когда-то он играл в фильме "Щелчки" по горенштейновскому сценарию.
Они втроем - Горенштейн, Чхиквадзе, Яхнис были у нас в гостях, и обсуждали этот свой план. Мой муж сделал тогда несколько снимков. Фотографии, соответственно, застольные, и на одной из них Горенштейн рассказывает об особого сорта селедке "габель-бис", как раз лежащей перед ним в блюде на столе. Селедка эта, надо заметить, имеет особое отношение к истории и политике времен "советско-фашистской" дружбы. "Время было перестроечное, - писал Горенштейн. - Приходилось перестраиваться на дружбу и союз с бывшим идеологическим врагом. К приезду Риббенторопа разыскали на Мосфильме красное знамя с черной свастикой в белом пятне, которое до того использовали в антифашистских фильмах".*
______________ * Ф. Горенштейн. Как я был шпионом ЦРУ, Зеркало Загадок, 2000 , 9.
Так вот, Риббентроп, в Москве во время застолья заметил, что Сталин любит селедку, однако ест обычную какую-то селедку, непрезентабельную. Он решил угостить Сталина селедкой лучшего приготовления, а именно из берлинского магазина "Рогацкий", основанного еще в начале века (он существует и сейчас, находится у станции метро "Бисмаркштрассе"). Сталин был в восторге от селедки "габель-бис", что безусловно укрепляло дружбу стран на государственном уровне. Нацисты стали поставлять "габель-бис" в Москву из Берлина на поезде в конце каждой недели (кажется, по субботам). Сюжет этот, вполне соответствующий концепции Горенштейна о личном, "бытовом" факторе, делающем большую историю и политику ("Личное начало в политике и терроре вот, что необходимо для успеха"*), от него мне и известен. С тех пор, как я открыла и для себя этот и в самом деле колоритный продовольственный магазин, и к приходу Фридриха часто покупала "историческую" селедку.
______________ * Ф. Горенштейн. Место.
Но вернусь к той встрече с Чхиквадзе и Яхнисом. За столом говорили, разумеется, не только о селедке. Летом 2001 года Фридрих еще посмотрел по телевизору фильм Лукино Висконти "Смерть в Венеции" с Дирком Богартом и, несмотря на то, что видел его не в первый раз, был потрясен этим шедевром. О фильме он говорил чуть ли не со слезами на глазах и даже беспомощно разводил руками от такого величия режиссерского таланта. "Кинематографическими средствами создал атмосферу волшебства, - говорил он. - Он сделал это лучше, чем это сделал автор новеллы, ваш шахматист пера Томас Манн". На него еще произвела впечатление музыка Малера и, как он выразился, ее "абсолютная функциональность".
Кстати, о Венециии. Фридрих очень любил ее и говорил, что, если ему когда-нибудь повезет, и он заработает на каком-нибудь дорогом крупномасштабном фильме, то купит себе на гонорар маленькую квартиру в Венеции. Мы даже как-то привезли ему из Венеции сувенирный ключ с изображенным на нем венецианским пейзажем.
***
Аркадий рассказал мне, как они вдвоем в конце лета вели предварительную работу над фильмом о Бабьем Яре. Вначале было решено найти оставшихся в живых "расстрельщиков" из львовского куреня. Полк их назывался лирично "Нахтигаль", что в переводе с немецкого означает "Соловей". "Разумеется, мы не могли надееться на то, что эти оставшиеся в живых "ветераны", обосновавшиеся где-то в украинских деревнях, поселках, а может быть и городах, станут с нами разговаривать, - рассказывал Аркадий, - однако я был уверен, что сам факт найти их - серьезный плюс для картины. Этих людей, активно учавствовавших в расстрелах, можно было бы заснять, понаблюдать теперешнюю их жизнь".
Горенштейн согласился с идеей Яхниса, тем более, что тот готов был, не откладывая, заняться поисками, но когда режиссер вернулся из Киева, Фридрих предложил еще одну идею. Случилось так, что писатель увидел по телевизору документальный фильм о Геббельсе. Только что был найден неизвестный раннее документ Геббельса, который создатели фильма решили сделать речью Геббельса, якобы действительно им когда-то произнесенной. Эту речь озвучивал, вернее, "играл" талантливый актер. Фридрих долго находился под глубоким впечатлением от фильма. Он сказал, что актер был даже не очень похож на Геббельса, но настолько внутренне достоверно играл свою роль и, вообще, все было сделано "под документ" настолько сильно, что следует подумать: не применить ли им этот прием в своем фильме. "Нужно использовать постановочный момент (ситуацию), - сказал он, - то есть нужно найти актеров, написать для них текст - якобы откровений, воспоминаний, признаний - который бы основывался на документах и на интуиции, которая позволяла бы дописывать то, что могло быть подтверждено документом". Он еще сказал, что слышал на днях выступление одного еврейского лидера по "Свободе", взгляды которого разделяет. Лидер был против забвения прошлого и попыток, забыть, вычеркнуть грех нацистских преступлений из истории. Аркадий дал мне исписанный Фридрихом лист бумаги некоторое подобие плана работы, набросанный быстрой опытной рукой профессионала.
Необходимые материлы для создания фильма о Бабьем яре:
1. Пауль Блобель. Город Золлинген. Биография. Фотографии. Узнать, есть ли родственники.
2. Материалы суда над SS-персонами и по Бабьему яру. Фамилии.
3. Украинцы-убийцы. Буковинский курень и другие. Фамилии. Фотографии. Есть ли еще живые? Монумент, установленный в их честь в Черновцах.
4. Морозов - бывший министр обороны Украины. Медаль SS. Биография. Фото. Хроника.
5. "Народные депутаты"-фашисты. Имена. Фотографии. Биографии.
6. Куреневская катастрофа у Бабьего яра. Материалы. Хроника. Есть ли фотографии.
7. Есть ли фотографии по строительству стадиона на месте Бабьего яра? и т.д.
Фридрих просил еще Аркадия узнать что-нибудь о постройках в Киеве сахорозаводчика Бродского (об этом написано обратной стороне листа), пройти по пути, по которому вели евреев в Бабий Яр. Горенштейн прочертил этот путь.
Он и здесь тяготел к парадоксу фабулы, психологии и мысли и говорил, что хоть и не был свидетелем событий трагедии Бабьего яра, но ему необходима присказка: "И я там был". Вероятно, для созидающего слова, для воздействия на душу, нужна была та самая причастность, такая, какая прозвучала у Курта Воннегута в романе "Крестовый поход детей". В невыносимых, трагических сценах романа появлялся автор со словами: "И я там был".
А Фририх бывал в тех местах. Случилось так, что в конце пятидесятых годов он стал свидетелем и почти участником продолжения событий, связанных с Бабьим Яром, а именно со знаменитой Куреневской катастрофой, когда восстали мертвые. Громадная масса земли, которой засыпали Бабий Яр для строительства стадиона, хлынула вдруг с потоками воды на Киев, сметая все на своем пути. Горенштейн там был: он в качестве мастера руководил загрузкой грунта, который увозили к Бабьему Яру. Если бы фильм был создан, то слова "я там был" могли бы стать лейтмотивом фильма. Я это чувствовала по рассказам Горенштейна об этих событиях. Впрочем, он об этом написал в заявке к неосуществленному фильму. Этот документ дал мне потом Аркадий. Привожу его полностью.
***
Экскурс: Место свалки - Бабий Яр (об убийцах и их моральных наследниках):
В конце пятидесятых, начале шестидесятых годов я работал мастером в Киевском тресте "Строймеханизация". Один из моих участков располагался на Куреневке, где велись земляные работы, рытье котлованов и траншей для канализации. Грунт, нагружаемый экскаваторами на самосвалы, везли вверх по Лукьяновке и сбрасывали в Бабий Яр. В путевых листах шоферов, которые я подписывал, значилось: "Место свалки - Бабий Яр" (строительный объект был обозначен "Стадион"). То есть на месте Бабьего Яра должен был быть построен стадион, окруженный парком с увеселительными заведениями. Так решили хозяева города, советские интернационалисты. На костях Бабьего Яра должны были бегать в футбольных трусах, и в парке должны были происходить веселые гуляния. Очевидно, это была общая тенденция советских интернационалистов, поскольку, например, в Николаеве на кладбище, где расстреливали евреев, был создан зоопарк. А камни с кладбища использовались для укрепления набережной.
Надо сказать, что такое стремление повеселиться на костях, существовавшее у советских нациналистов, прикрытых хитрой приставочкой "интер", вызывало протесты. Писали, говорили, кажется, и в прессе кое-что было, но все напрасно. Росли горы земли, которую со всех сторон везли в Бабий Яр и которую утрамбовывали, намывали водой, водяными насосами. Работали по-стахановски, и уже даже назывались сроки, когда должны были прозвучать первые звонкие удары футбольного мяча и веселые голоса болельщиков, а также начаться веселье в питейных заведениях вокруг бывшего Бабьего Яра, ныне Лукьяновского парка.
Однако тут произошло нечто неземное, из области таинственного и мистического. Поскольку советские националисты с приставкой "интер" к голосам живых людей, сохранивших в отличие от тех, с приставкой "интер", элементарные нравственные понятия, не прислушались, восстали мертвые. Ибо по религиозным понятиям, также и христианским, нельзя тревожить мертвецов до Второго пришествия и Божьего суда. Тем более, устраивать веселье, гуляния и азартные игры на мертвых костях. Так что, те советские, православные с приставкой "интер", были еще к тому же и нехристи. Вот против этого-то кощунства советских украинцев и восстали мертвецы разных национальностей, ибо в Бабьем Яру лежат разные национальности. Хоть все-таки, по крайней мере 90% из них, все-таки, евреи.
Тут еще один момент, на который надо указать. В Бабьем Яру лежат мужчины разных национальностей. Но женщины, в подавляющем большинстве еврейки. Старики и старушки - только евреи и еврейки. И уж дети, вплоть до грудных младенцев, - это сплошь еврейские дети и младенцы. Вообще состав мертвецов весьма разнообразный. Помимо еврейских расстрелов был сравнительно небольшой расстрел Днепровской флотилии, может быть, потому, что моряки нанесли большой урон немцам. Однако немцы расстреляли и несколько сот украинских грабителей. Как известно, в знаменитом указе "Все жиды города Киева и по окрестностям должны явиться и т.д." есть последний пункт: "кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян". Несколько сот поймали и расстреляли, поскольку грабить еврейское имущество имели право только немцы. Однако остальных украинских грабителей это не остановило.
Я жил в конце пятидесятых, начале шестидесятых на Соломенке, и там были целые этакие куркульские поселочки, богатые особнячки. Многие из этих городских куркулей, как мне сказали сами же их обитатели, разбогатели на "яврэях", на грабеже еврейского имущества. Но это так, к слову. Какая разница, в конце концов, кто грабит, украинцы или немцы. Однако, если говорить о расстрелах, то тут некоторая особенность. Можно ли считать расстрелянных в Бабьем Яру украинских грабителей жертвами нацизма? И еще один момент. Шеф гестапо Генрих Мюллер в своих посмертных дневниках, писанных в Америке, где он под чужим, конечно, именем был советником президента Трумэна, сообщает о том, что в Бабьем Яру было расстреляно всего 3000 евреев. А из пропагандистских целей прибавили нуль. Лживо, конечно, сообщает. Однако в этой лжи содержится нечто... Дело в том, что, принимая решение отомстить евреям - женщинам, старикам, младенцам за диверсию НКВД взрыв домов на Крещатике, при котором погибло некоторое количество немцев зондеркоманда полка СС под руководством группенфюрера СС Пауля Блобеля рассчитывала, что явится где-то 3000 евреев. А явилось более 30000. Почему?
Украинские соседи выгоняли евреев из домов. Во-первых, для удовольствия. "Иды, жид, умыраты". А во-вторых, чтобы грабить имущество. Шеф гестапо Генрих Мюллер, к тому же, утверждает, что расстрелы проводили не немцы, а украинцы. Это тоже неправда, неполная правда. Однако в этой неправде есть нечто. Конечно, стратегически без немецкой оккупации это произойти не могло. Но тактически из полка СС 4-А принимало участие в расстрелах только 150 эсэсовцев, к тому же застрахованных на случай травм, падений в страховом обществе "Альянс", известном и поныне. 1200 убийц, нигде не застрахованных, были украинцы из Буковинского Куреня, из Львова "Нахтигаль" - хорошие певцы и прочие. Командовавшего расстрелом Пауля Блобеля судили в Нюренберге и повесили в 1947 году. Судили в Германии и некоторых из 150-ти. 11 человек судили запоздало, судили, на мой взгляд, несправедливо, вынося убийцам приговоры, соответствующие мелким мошенникам несколько лет... Тем не менее, судили хотя бы морально. А украинским убийцам из Буковинского Куреня, как стало известно, в нынешней "нэзалэжный, самостийный, демократычный Вкраини" поставили прославляющий их монумент в городе Черновцы.
Что скажешь об этих нынешних наследниках убийц Бабьего Яра, националистах без приставки "интер"? Нет в человеческом языке таких черных слов, чтобы о них сказать, нет таких человеческих проклятий... Говорят, антисемитизм на Украине растет. Я в это не верю. Как может расти то, что с давних времен достигло своего предела. Украинский поэт Дмитро Павлычко, еще с советских времен имевший сомнительную репутацию "шчирого" антисемита, теперь "одемократился" во времена без "интер", став послом Украины в Польше, заявляет: "На Украине никогда не было антисемитизма (смех и грех!). Антисемитизм принесли на Украину русские черносотенцы". Русские черносотенцы конечно "несли" свои гнилые яйца так же и на Украину. Однако исторически, до присоединения Украины, антисемитизм допетровской России был незначителен, носил религиозный характер. Бытовым, наподобие бытового сифилиса, он стал именно после "братского воссоединения" этаким, из затлых спален, клоповым, ядреным, сальным, чесночным. Так что расти антисемитизму на Украине некуда.
Но качество, как мне кажется, изменилось. Раньше он был более веселый, с "анэхтотами про Хаима и Хайку", а ныне более нервный. Что же, может, это и к лучшему. Пусть скрипят зубами в бессильной злобе. Так по крайней мере теперь, при демократии. Демократию все-таки со счетов сбрасывать не надо. Каковы бы ни были ныне вольности, при национализме без "интер", им, антисемитам, в целом все-таки лучше. Не всем. Некоторые, особо кроваво запачканные, из Буковинского Куреня, прятались на демократичном Западе. Теперь вернулись, воссоединились с бывшими советскими интернационалистами, обратились в народных депутатов и злобствуют "демократично про "жыдив" и носят гордо на грудях эсэсовские медали от мала до велика, вплоть до бывшего министра обороны самостийной Вкраины Морозова, который с благодарностью "одэржав цюю мендаль" почетного эсэсовца. Видно совсем одурев, забыли про "Гитлер капут!" и про чернобыльское Божье предупреждение забыли, хоть сало с радиацией едят.
На мой взгляд, одним из таких предупреждений, тоже оставленных украинскими национал-дурнями без внимания, была Куреневская катастрофа, кажется случившаяся в году 59-м - 60-м. Огромная масса земли вместе с водой хлынула из Бабьего Яра вниз на Куреневку. Было много жертв. Как при катастрофах случается, кажется, и невинных тоже. Погибли роженицы Лукьяновского роддома, погибло много прохожих, пассажиров трамваев и автомобилей... Катастрофу, конечно, пытались приуменьшить и замолчать... Было, кажется, сообщение, что в результате технических ошибок, неправильного намыва воды в Бабий Яр насосами, произошел несчастный случай, земляной массой залило часть Куреневки. Принимаются меры к ликвидации последствий и так далее. Но в городе о том много говорили, рассказывали о большом числе жертв, о разрушениях. Говорили, конечно, по-разному. Один "шчирый" украинец в магазине, видно не вполне во мне разобравшись, сказал мне, весело подмигнув:
- Надо было лучше засыпать...
Он имел ввиду, конечно, не Бабий Яр, а мертвецов в Бабьем Яру. Несмотря ни на что, хорошее время было при "интер" для украинских националистов, веселое, "шчирое". Да и тогда, при немецких социалистах-националистах, по крайней мере в первое время было весело. Пока не начали принудительно отправлять в Германию на рабскую работу и была надежда на самостийность, так и не сбывшаяся, ибо Гитлер имел иные планы по созданию украинского протектората, а Крым -присоединить к Рейху, поселив там южных тирольцев, изгнав оттуда славян, татар и все прочих. И не ведают "ци украински арийцы", что в официальном документе гитлеровцев было сказано: "После войны и победы, украинцев, белорусов и поляков хоть на фарш". Если этих на фарш, то нынеших с СС-медалями, да и прочих, им подобных, кому скармливать? Свинья не возьмет... Однако тогда, при расстрелах евреев в Бабьем Яру, у понидилок 29 сентября 1941 года, то есть 60 лет назад, веселей им было, чем нынешним еще не отправимшимся в ад старикам и их молодым наследникам.
Киев тогда вообще веселился. Погода была хорошая, сентябрьская золотая осень. Работало кино для украинской толпы, работали театры, правда, только для немцев. Кажется, в начале 90-х годов в Берлине ко мне пришел немец-фотограф, человек уже немолодой. Его прислало одно парижское издательство, где должна была публиковаться моя книга. Я с ним разговорился, выпили вина. Узнав, что я уроженец Киева, немец-фотограф, видно желая сделать мне приятное, сказал:
- О, какие у меня о Киеве хорошие воспоминания. Какой замечательный оперный спектакль я там слушал в Киевском оперном театре.
- А когда это было? - спросил я его.
- В конце сентября 41 года, - ответил он. Немец этот, оказывается, был фронтовым фотографом.
- Слава Богу, что я встретился с вами только теперь, - сказал я.
Немец-фотограф наслаждался музыкой в Киевском оперном театре как раз тогда, когда в киевском Бабьем Яру происходили расстрелы. Слышал ли он о Бабьем Яре? Может, был он там по долгу службы и фотографировал, как теперь по долгу службы фотографировал меня? Я его хотел о том спросить, однако не спросил.
То, что произошло в Бабьем Яру не соответствует как символ любопытствующей холодной психологии фаустовского научного человека. Смысл Бабьего Яра как символа скорее передается античным, греческим словом "космос". Космос ужаса, космос зла и комос неземного Божьего возмездия, пути которого неисповедимы со своими предзнаменованиями. Иной раз, это чернобыльская беда, иной раз - Куреневская катастрофа, а иной раз... Кто знает, что может случиться иной раз...
Этот материал не только и не столько о жертвах - о них уже немало написано, в частности в книге профессора Эрхарда Вина, которую он мне прислал. Материал должен быть об убийцах и их наследниках, который мог бы хорошо и своевременно прозвучать в документальном фильме. Из восьми фильмов, автором сценариев которых я был, не было ни одного документального, только игровые. Однако значения это не имеет. Главное - искусство, которое едино и в документальном, и в игровом фильме. Конечно, документальный сценарий требует своей специфики, своеобразного подбора материала, своеобразного сценарного, режиссерского, операторского решения. Очень важна музыка. Не мелкая, а героическая, близкая по духу Бетховену. Сейчас, по прошествии 60 лет, мне стало ясно, что фильм должен быть лирическим, со светлой печалью. Это должны быть не стоны и плач, а реквием по жертвам. Лучшим венком на общую могилу жертв Бабьего Яра должно было бы стать обличение и наказание убийц и их наследников, моральное уничтожение убийц, хотя бы средствами киноискусства.
19. Вокруг "Веревочной книги"
В конце 1996 года Горенштейн задумал роман-детектив о браконьерской добыче и контрабанде черной осетровой икры в устье Волги. Он полагал, что там действуют мощные мафиозные структуры и не сомневался, что район Астрахани - клондайк не только для криминального элемента, но и для "криминального" писателя, автора детективов. (Писателей-детективистов, которых появилось огромное множество, Фридрих тоже считал мафиозной структурой). "Вот увидите, - говорил он, - скоро там появится Маринина!"
Гореншейн говорил: "Вы знаете, как добывается эта икра? Браконьеры вылавливают перед нерестом этих осетров, вспарывают им живот, достают икру, а рыбу выкидывают".
Надо сказать, что даже просто произнести эти слова о вспарывании живота у осетра ему было мучительно трудно. Фририх не читал книг и не смотрел фильмов, в которых убивают животных. Животных он любил всех без исключения, даже лягушек. "Давно я не видел лягушек", - говорил он нам с грустью во время поездок за город на нашем стареньком фольксвагене. Мы даже как-то искали их, но не нашли. Горенштейн не стал читать "Моби Дика" Мелвилла только потому, что там "травят" кита. И как я ни уверяла его, что в книге кит вовсе и не кит, а нечто совсем другое, кит-оборотень, белый призрак и, возможно, само воплощение зла или карающая рука в оболочке кита, он не согласился с моей трактовкой романа, упрямо повторяя: "Там травят кита, а если Мелвилл подразумевал не кита, а некую другую силу, то нужно было придумать другую "оболочку", другой символ". "Но ведь в таком случае вы пропустите великий роман, он пройдет мимо вас", - настаивала я. Он ответил: "Иногда полезно чего-нибудь не прочитать и не знать! Невежество в сочинительстве может быть даже полезным, если оно озарено яркой игрой выдумки". После того, как умер любимый кот Крис, Горенштейн некорое время вообще ничего не писал.
Когда же боль немного притупилась, он опять принялся за новый роман. Роман, говорил он, с одной стороны, о современной России, а с другой стороны, в нем много ответвлений, как в романах Достоевского - о скифах, сарматах, славянах. Ведь без этого никак нельзя: глубины истории тяжким грузом лежат на современности (также как тяжелым камнем лежит на биографии самого Фридриха его бездомное детство). Горенштейн говорил, что постоянно ощущает живой след прошлого в своем настоящем бытии. К тому же, когда он пишет, ему необходимо видеть время в пространстве, а также ощущать, что время и пространство - категории единой вечности.
На информацию о жестоком обращении с осетрами Борис отреагировал устаревшими сведениями. Наверное, он хотел утешить писателя:
- Фридрих, это довольно известный факт, и там работает рыбнадзор, который вылавливает этих браконьеров, штрафует и сажает в тюрьму.
- Да, что этот рыбнадзор, рыбнадзор! Половину их перестреляли половину купили. Это же мафия! Да если они и вылавливают браконьеров, то самых незначительных, а настояшие акулы - на свободе.
И еще он говорил: "Никогда не писал детективов и хочу попробовать себя в этом жанре. Есть у меня, правда, рукопись детективной повести, я назвал ее "Астрахань". Написал я ее давно, еще до того, как засел за Ивана Грозного. Но сейчас, я думаю, надо писать по-другому. Пишущая мафиозная братия уже, наверное, заслала в Астрахань своих агентов, и, мне, стало быть, там сейчас делать нечего. А вот - попробую написать письмо в городскую библиотеку Астрахани, попрошу библиотекарей помочь с информацией. Вряд ли они ответят, но попробовать надо". И Фридрих написал письмо (19 января 1997 г.) в городскую библиотеку города Астрахани:
Уважаемые господа!
Хочу надеяться, что Вы знаете мои книги и публикации в периодике. В 1991 - 93 годах в московском издательстве "Слово" опубликован мой трёхтомник. В настоящее время, в Петербурге, готовится к изданию мой двухтомник в издательстве "Лимбус-пресс". В 1991 году в издательстве "Звезда", в Петербурге, опубликована моя небольшая книга "Чок-чок". Возможно, эти книги есть в Вашей библиотеке, так же, как и журналы "Октябрь", "Знамя", "Дружба народов" и "Юность" с моими публикациями. Надеюсь, Вам знакомы и фильмы по моим сценариям: "Солярис" Андрея Тарковского, "Раба любви" Никиты Михалкова, "Седьмая пуля" Али Хамраева всего восемь фильмов.
В настоящее время я готовлюсь к книге, действие которой будет происходить в Астрахани, в Вашем городе. Я бывал в Вашем городе в 1975 и 1991 годах. Материал у меня есть, но его не хватает. И особенно не хватает материалов за последние несколько лет.
В Москве, в 1995 году, я был членом жюри Московского международного кинофестиваля, однако, хотя жюри и гости фестиваля побывали в Нижнем Новгороде по приглашению губернатора В. Немцова, в Астрахань нам попасть не удалось из-за занятости, хоть я того хотел.
Поэтому, не будете ли Вы столь любезны посильно помочь мне присылкой некоторых материалов, необходимых мне для работы. Прежде всего - это газеты или ксерокопии астраханских газет (за 1994 - 96 годы), дающие представление о бытовой жизни города. (15 - 20 или более газет или их копий - чем больше, тем лучше). Нет ли у вас ещё и мелких газеток рыбацких колхозов, совхозов и рыбзаводов по производству икры, сельских газет низовья Волги? Это особенно ценно.
В 1975 году я был в заповеднике при впадении Волги в Каспий. Надеюсь, он сохранился. Приватизированы ли икорнобалычные заводы или остались госмонополией? Нет ли у Вас материалов о процессах по незаконной торговле икрой и рыбой мафии, если таковая существует (думаю, к сожалению, существует). Были ли на этой почве уголовные преступления, убийства?
Разумеется, я не намерен писать очерк и никаких подлинных имён называть не буду. Я всегда очень сильно перерабатываю материал, ибо это - основа художественности. Возможно, у Вас найдутся ещё и другие материалы, например, мемуары, не слишком литературные, однако содержащие интересные факты и сцены или что-нибудь ещё. Тайного я не хочу - только то, что доступно.
Надеюсь, Вы окажете мне помощь в моей работе. Если в связи с присылкой материалов возникнут какие-либо проблемы или условия, прошу сообщить.
С уважением
Фридрих Горенштейн.
P. S. Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы нашли возможность выслать мне также карту Астрахани и низовья Волги.
Ответа, как можно было предпожить, писатель не получил. Правда, Игорь нашел, все же, какие-то материалы в интернете, и Горенштейн засел за роман. И работал над ним полтора года. Вдруг он объявил, что у него получается преогромная книга, и что даже его самого, с его тяготением к "объемным" произведениям, это настораживает. После "Ивана Грозного", на которого у него ушло целых восемь с половиной лет, он не хочет писать больших романов.
Оптимальным жанром Фридрих считал небольшой роман. Рассказы, как он говорил, тоже нерентабельны - немецкая публика не хочет их читать. Эту мысль внушали ему немецкие издатели, которые, в конце концов, вообще перестали его издавать. Судя по всему, "план по Горенштейну" был выполнен, кроме того, как всегда, срабатывал "личный" фактор - сменился один из хозяев издательства "Ауфбау" (главного для Фридриха), и на его место заступила дама из бывшей ГДР, которая не воспринимала творчества Горенштейна.
Каждый раз он сообщал, что размеры романа угрожающе растут. Наконец, с видимой тревогой объявил, что уже перевалило за 700 страниц и получится, наверное целых 800! Причем, 800 страниц нечитаемым почерком.
Глядя на растущую рукопись, Фридрих жаловался, что стал плохо разбирать свой собственный почерк. Как Лев Толстой, который на следующий день не мог прочитать им же написанное. Он и раньше говорил, что почерк - проклятие его жизни. Что у него нет как у Толстого Софьи Андреевны, которая семь раз переписывала "Войну и мир", а средств на содержание секретаря тоже нет.
Статьи, которые предназначались для нашего журнала, мы полностью "обрабатывали" (Фридрих читал рукопись вслух, мы записывали текст на магнитофонную ленту, а потом перепечатывали) сами, в том числе и памфлет "Товарищу Маца". 800 страниц "Ивана Грозного" мы, как я уже говорила, в течение года, лишив Бориса выходных дней, записывали на пленку. Некоторые статьи Горенштейн продиктовал Оле Лозовитской, некоторые - Ольге Юргенс, некоторые Игорю или мне. Однако, у нас не всегда была возможность помочь в этом деле Фридриху. Получалось иногда так, что для написания злободневной, необходимой статьи, он попадал в зависимость от случайных людей.
***
Итак, у Льва Толстого была Софья Андреевна, которая помогала ему, переписывала его рукописи. Горенштейн, с пристрастием изучивший биографию Толстого, относился к Софье Андреевне настороженно и предубежденно. Он утверждал, что она "заставляла" Толстого писать романы, тогда как у писателя на это совсем уже не было сил. "Война и мир" отняла у него все силы, выпотрошила всего, подорвала здоровье. Разве понять Софье Андреевне, что такое тяжелая работа каменщика? Вот Сниткина понимала."
Горенштейн называл жену Достоевского Анну Григорьевну Сниткиной, и она, в отличие от Софьи Андреевны, пользовалась его расположением. Достоевскому с женой повезло. Настоящий друг! Она любила писать под диктовку Федора Михайловича! Более того, Сниткина такие часы - записывания под диктовку считала лучшими часами своей жизни. В письме к своей приятельнице Наталье Дамм ("любезнейшей Наталье Леонидовне", как он ее называет) Фридрих пишет:
"Не скрою, Анна Сниткина мне весьма была бы нужна. Близкий человек и помощница. Без Сниткиной Достоевский не написал бы "Братьев Карамазовых".... Мне звонят отовсюду, из Нью-Йорка даже. Ах какой вы... Ах какой вы талант... Меня эта болтовня раздражает. Сниткина не появляется. А псевдосниткина - это еще хуже, чем быть одиноким.
Фридрих".*
______________ * 22 февраля 2001.
С Натальей Дамм, которой адресовано это письмо, Горенштейн позакомился в 1996 году в Кемнице, в Пушкинском обществе*, где читал рассказ "На вокзале". По образованию она германист, закончила Лейпцигский университет, вышла в Германии замуж и, таким образом, осталась там жить. Она была хорошо знакома с творчеством Горенштейна, профессионально представила его тогда в Кемнице публике и понравилась Горенштейну. Наташа, кроме того, еще до встречи с писателем подготовила аудиторию: собрала людей за день до его приезда и прочитала им повесть, которую единодушно любят все известные мне друзья Горенштейна, "Улицу Красных Зорь". С этого времени началась их дружба, в основном телефонная.**
______________ * Наталья Дамм возглавляет это общество. ** Наталья Дамм часто приезжала в Берлин на литературные вечера Гореншейна. Останавливалась, как правило у меня. И оказалось у нас с ней в прошлом много общего: безотцовщина, трудное детство. Так же, как и я, предоставленная самой себе, бродила она по своему маленькому городу Мичуринску, и забредала неведомо куда. Когда я прочла Наташе главу из этой книги "Постоянное место жительства", она сказала мне: "Странно, но я также где-то бродила, и никто меня не искал. Мама была учительницей и сидела за тетрадками. Сейчас я с изумлением думаю, как же я не боялась забредать одна даже на кладбище. Однако, при всем том, мы с тобой обе умудрились в детстве и отрочестве прочитать огромное количество хороших книг!" Я благодарна Горенштейну, что он познакомил меня с Наташей.
Наташа - участник эпопеи "Возвращение архива Горенштейна". Архив находился у редактора журнала "Вопросы литературы" Лазаря Лазарева в Москве. По просьбе Горенштейна Наташа поручила "взятие архива" своему московскому двоюродному брату. Виктор Александрович Тягунов, влюбленный в творчество Горенштейна и особенно в повесть "Улица Красных зорь", увез с загородной дачи Лазарева несколько папок с рукописями - всего одиннадцать килограммов. Эти папки он доставил в гостиницу приятельнице Горенштейна актрисе Ольге Конской, которая потом на машине, привезла их в Берлин, где Борис - это уже был последний этап возвращения архива - забрал их у нее дома и отвез Фридриху на Зэксишештрассе.
***
Однако, вернемся к роману. "Не лучше ли поделить его на две части?" спрашивает писатель. Помню, мы были тогда за городом у озера Ванзее живописнейшее место, располагающее к решению судьбоносных вопросов. При этом он настоятельно просит меня и Бориса держать в секрете название "Кримбрюле", которое он позаимствовал в одной астраханской комсомольской газете. В газете этой, говорит он, так гениально назван был раздел криминальной хроники. Сейчас, вероятно, я могу раскрыть секрет названия. "Брюле" в переводе с французского - нечто горелое, жженое, а под словом "крим" подразумевался криминал. Стало быть, расшифровка названия приблизительно такова: "Криминальный пожар" - название, по мнению Горенштейна, наиболее подходящее для русской, и тем более постсоветской, истории. (Дроблению романа, способствовало, помимо композиционных соображений, также одно событие, которое произошло с писателем 14 марта 1999 года. Об этом я расскажу в отдельной главе этой книги - "Петушиный крик").
Одна из "половинок" романа стала называться "Кримбрюле или Веревочная книга". Был еще и подзаголовок: "Уголовно-антропологический мефистофильский роман-комикс с мемуарными этюдами". Так в моей записной книжке китайского стиля, с пагодой и джонкой на матерчатой вышитой обложке, которую писатель однажды подарил мне с дарственной надписью. Там записан еще и эпиграф, а возможно один из эпиграфов (Фридрих любил множество эпиграфов - в этом пункте мы с ним схожи): "Слова улетают. То, что написано, остается. Латинское изречение." Итак, к названию "Кримбрюле" прибавилось еще одно: "Веревочная книга". Что касается второй "половинки" романа, то Фридрих не сразу решил, что с ней делать. "Может, пойдет на запчасти", - сказал он, "а может потом дополню и сделаю еще один роман".
В письме-некрологе, которое я послала накануне похорон Горенштейна литературному критику Александру Агееву, я писала, что "Веревочная книга" по словам автора - это попытка понять историю через художественную литературу, созданную предшественниками. Говорила и о том, как было объяснено самим писателем название. В названии "Веревочная книга" зашифровано, оказывается, что это книга высокого качества, причем рассчитанная на самого широкого читателя, то есть бестселлер. А что считать бестселлером, определяли в старой Севилье рыночные торговцы. Заметим: не ученые, не профессора. Это они, торговцы, хорошо знающие вкусы потребителя, "качественные" книги вешали на веревках рядом с окороками, колбасами, сельдью, копчеными сырами, балыком и прочей снедью. На авторитеты торговцы внимания не обращали. У Мигеля де Сервантеса, например, только "Дон Кихот" удостоен был чести попасть на ярморочную веревку, да и то - не в Севилье, а в Гренаде, что было менее почетно. Остальные же книги Сервантеса никогда не удостоились чести висеть на веревке рядом с мясом, фруктами, овощами и прочим достойным товаром.
Эти сведения я даю со слов Горенштейна. Нигде я об этом не читала. Не исключено, что все это и правда. Однако предупреждаю: как и многие подлинные художники, Горенштейн был еще и большим мистификатором. Впрочем, Сервантес сам подталкивает к фантазиям. В шестой главе "Дон Кихота" характеристику его "Галатеи", которая находится в библиотеке Дон Кихота, дает цирюльник, который книгу Сервантеса не одобряет.
Я отнюдь не утверждаю, что писатель придумал историю с веревочной книгой, тем более, что не являюсь специалистом в области испанской истории, но если Фридрих эту историю сочинил, то хорошо сочинил. Впрочем, письмо к Ольге Юргенс от 18 мая 2000 года, кажется, подтверждает, что испанские мотивы играли существенную роль в новом романе:
"Я работаю, и у меня начинает складываться впечатление, что это какая-то эпопея в истории и судьбе России за весь век. В романе - внутренний роман. А во внутреннем романе о Сталине пролог разросся в целую книгу, которую, которую я на испанский манер назвал "Веревочная книга". У меня даже появилась идея, правда, пока не окончательная, что "Веревочная книга" может существовать с небольшой правкой автономно".
Горенштейн еще рассказывал, что в одной части его "Веревочной книги" местом действия будет средневековая Севилья. И намекал на какой-то сюжет о Великом Инквизиторе. Мне же, написавшей повесть о Великом Инквизиторе "Провинившийся апостол", посвященную Горенштейну, этот факт не дает покоя. Очень хочется посмотреть, что же он в своем романе написал. (Рукопись находится в архиве Горенштейна, она написана нераборчивым, едва читаемым почерком.) Тем более, что прочитавшая мою повесть в рукописи Татьяна Чернова, о которой я еще скажу ниже, заявила мне, что я написала повесть о Горенштейне.
***
Работу писателя и, прежде всего, романиста Горенштейн сравнивал с тяжелой физической работой не просто труженника, а именно каменщика, воздвигающего здание и умело укладывающего кирпичи. Я спросила однажды писателя, почему он сравнивает работу романиста именно с этой профессией, а не какой-нибудь другой, связанной с физическим тяжелым трудом? "Потому что писать роман - это работа каменщика, который строит дом, укладывая кирпичи один за другим. Это же понятно!" - ответил он. Было не очень понятно, вернее, понятно было, что писателю нравится образ каменщика - он даже руками сделал такое движение, как будто берет камень откуда-то снизу и кладет его в стену воздвигаемого им храма - камень за камнем - один за другим. Разумеется, можно вспомнить и о вольных каменщиках, поклоняющихся храму Соломона (и особенно одному из его строителей Хираму, изображаемому всегда с молотком в руках). Многие художники, не только романисты, возлюбили образ каменщика, строящего Храм Истины. Акмеисты в своих "краеугольных", "каменных" текстах использовали архитектурную фразеологию. Мандельштам, как известно, назвал свой первый сборник стихов "Камень", отдавая дань, как он говорил, другому камню, тютчевскому, его стихотворению "Probleme".
Мандельштам писал, что "строить можно только во имя "трех измерений". Строить - значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. "...Мироощущение для художника, - писал он, - орудие и средство, как молоток в руках каменщика, и единственное реальное - это само произведение".
Горенштейн подчеркивал, что работа писателя прозаична, хотя и открывает новые горизонты и сопряжена с чудотворством. Он старался всячески противопоставить такую работу романтическому мифу о поэте-маге, певце и боговдохновенном импровизаторе (хотя верил в Благую Весть, сошедшую к художнику). Можно предположить, что за противоречием между Горенштейном и писателями шестидесятничества стояли расхождения не только идеологические и личные. В какой-то степени, это было и противоречие между Гоенштейном-классицистом, рассматривающим искусство как ремесло со своим каноном и золотым сечением, и шестидесятниками-романтиками, этот канон разрушавшими.
Вопрос художественности книги непрост, так же, как и тема "художник ложный - художник истинный", говорил он. Слишком правдивая, "всамделишная" литература ущербна. И добавлял: "Достоевскому с его излишним натуральным психологизмом или же Толстому с его натуральным биологизмом требовались усилия, чтобы преодолеть власть фактов. Эти правдивые факты приземляли их творческую фантазию". Когда Ольга Юргенс прислала Горенштейну статуэтку, которую она вылепила ему для того, чтобы, как она сказала, его повеселить (кокетливая Муза с лирой в руке), то он, конечно, поблагодарил за подарок, но сказал ей потом, что Муза, конечно хороша, но в Музах он уже не нуждается, так как работает профессионально, не ожидая вдохновения, которое снизойдет с неба. Если приглядеться внимательно, то позиция Горенштейна близка позиции Гете, который искал своего особого пути, отличного как от направления романтиков, так и от ортодоксальных классицистов.
***
В процессе работы над вторым вариантом книги Горенштейн говорил, что это в то же время и политический детекив, в котором участвуют крупные партийные деятели и руководители страны. Там, по его словам, действовали и Хрущев, и Андропов, и Брежнев, и Сталин. Было очевидно по рассказам, что Сталину уделено много внимания. Его письма Ларисе Щиголь этого периода подтверждают это:
"Я работаю над романом, но с перерывами. Сначала прервался после смерти моего кота. Теперь написал 202 страницы и опять прервался ради изучения дополнительного материала. Работа трудная. И фигуры тоже. Сейчас по Сталину дополнительно копаюсь. Поэтому хотел бы Вас спросить: не можете ли Вы узнать насчёт стихов Сталина? Их, говорят, публиковали в Израиле. Он публиковал их под псевдонимом Сосело (Сопилка) 29-го октября 1895 года в газете Чавчавадзе "Иберия". И в антологии грузинской поэзии за 1899-й и 1907-й годы.
Будь он проклят!
Но я должен в этом копаться." *
______________ * Из письма Ларисе Щиголь 17 января 2000 года.
Интересно, что Лариса сумела, каким-то образом, найти Горенштейну стихи Сталина и прислала их ему.
"Опять я взял на себя тяжесть непомерную, как с Иваном Грозным. Книга о Грозном отняла у меня много нервов. Надо ли было их отдавать? Не лучше ли было 2-3 романа написать? Но уже влюбил себя в Ивана. Выйдет книга в американском издательстве "Слово", подарю Вам экземпляр. Это большой труд, много сил и пота. Такой же силы и пота требует роман. И времени - года полтора-два... Благодарю и за сталинские стихи. Они мне пригодятся. Я уже три месяца не пишу книгу, а всё копаюсь в материале. Но такова работа".
Спустя две недели он пишет Ольге Юргенс:
"А без понимания Сталина нельзя понять эту страну, где родился и о которой пишу. Понимания непредвзятого сталинского и непредвзятого антисталинского. Хоть мне быть объективным по отношению к Сталину нелегко. Слава Богу, о Грозном написал. Думал, не выдержу. Тяжело было работать с материалом. Не только, конечно, это о Грозном. О жизни в переломном 16 веке. Подобном нынешнему. Когда окончил, начались технические и финансовые трудности. Но теперь и это преодолено и рукопись в типографии в Нью-Йорке. Неужели я буду держать эту книгу 1500-600 стр. в руках?* Мои книги - это бальзаковская шагреневая кожа. Чем больше книга, тем меньше кожа".
______________ * Горенштейну не суждено было "держать эту книгу в руках". Она вышла всего за месяц до его смерти. Лариса Шенкер сказала ему по телефону, что из-за большого объема получился двухтомник, и он сокрушался по этому поводу. "Это очень плохо", - сказал он по телефону Юргенс. "Почему?" - удивилась она. "Читатели купят первый том, а второй - нет",- говорил он, - дорого, и получится так, что до конца не дочитают."
***
Еще мне известно, что Горенштейн в своем романе писал об ущербном детстве Сталина (и здесь, таким образом, история показана через личный, бытовой фактор). Поскольку отец Сталина был сапожником, Горенштейн вдруг заинтересовался сапожным делом. Однажды он пришел к нам в гости с Ольгой Юргенс (она приехала из Ганновера), и Борису, который давным-давно в России научился шить обувь, был устроен тщательный допрос на тему изготовления обуви. Горенштейна интересовало все: какие инструменты требуются в сапожном деле, как они выглядят, какой инструмент для какой работы используется.
Например, нужно было объяснить, чем отличается сапожный молоток от обычного. Ольга Юргенс, между тем, тщательно все записывала. Оказывается, у сапожного молотка особая форма, продиктованная его функцией. Функция же состоит в том, что им необходимо не только гвозди забивать, что выполняет и обычный молоток, но им еще нужно "околачивать" кожу. Например, затянутую на колодку заготовку сапога нужно околачивать молотком. Если околачивать ее обычным молотком, то появятся вмятины, разрывы, трещины и так далее. Поэтому ударная часть сапожного молотка имеет круглую, полированную поверхность.
Зачем все это нужно было писателю? Во время "допроса" я думала о повести "Притча о богатом юноше" ("Дружба народов", 1994, №7), где Горенштейн высказал свое принципиальное несогласие с бытующей православной трактовкой евангельского изречения: "скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем богатый войдет в Царство небесное". По версии Горенштейна Христос предложил отказаться от богатства только "богатому юноше", который понравился ему, и потому разрешил пойти вместе с ним трудным избранническим путем апостола. Остальных мирян слова эти не касаются. Если же остальные примеряют эти слова к себе, то, стало быть, они претендуют на святость и апостольство. В повести есть такой диалог:
"Но отвечает Иван Иванович Лазарю Ивановичу:
- Дурно ты и тебе подобные понимают Писание и слова Учителя... Есть и для богатого путь войти в жизнь вечную, соблюдая заповеди.
- Нет, в Писании сказано - раздай имущество свое нищим, - язвит Лазарь Иванович.
Святым странником я стать не могу по семейным обязанностям, - отвечает Иван Иванович, - стать же гнусной пьяной голью не желаю... Ты мыслишь, что всякий голодранец за пьянство свое, разорение свое да за то, что рабски подставляет голову под молот судьбы, войдет в Царство Небесное? О том ли говорил Учитель?"
Иными словами под прикрытием Святого Писания отстаивалось обыкновенное безделие, жизнь бездумная, на авось*.
______________ * Точка зрения Гоголя была противоположной. В "Выбранных местах из переписки с друзьями" он писал (речь, правда, идет о художниках-творцах, для которых "нищенство", по Гоголю, важное условие творческого вдохновения): "Есть люди, которые должны век остаться нищими. Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ни за какие сокровища здешнего мира."
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги