Я твой, Родина

Глава 11

С полмесяца продолжалось маневренное танковое сражение на полях Польши. Бои шли за дороги, за перекрестки и коммуникации. Советские танковые части разделялись на мелкие группы. Каждая бригада, имея маршрут на Запад, делала вылазки и рейды по флангам. К концу января в Польше не было ни одной дороги, по которой бы не прошли советские стальные машины, окрашенные в белый цвет. И белый цвет маскировки воспринимался как символ справедливости, чистоты и благородства.

В ту зиму было мало снега. Ранние оттепели скоро растопили тощий снежный покров. А, может, это дыханием тысяч моторов были растоплены снега? Может быть, это русские солдаты в своих сердцах принесли в Польшу раннюю весну, весну освобождения и обновления. Точно огромные белые птицы, вытянув вперед могучие длинные шеи — орудия, летели танки.

Разрозненные группы врага блуждали по проселкам, прячась в рощах и в лесах, в глухих деревушках. Командование противника высыпало навстречу прорвавшимся русским танкам свои. Но разве возможно заткнуть столько прорех, образовавшихся в германском фронте?

В небе господствовали советские самолеты. Узлы сопротивления немцев разбивались в щепы силами русской артиллерии. Неумолимо быстро продвигалась вперед советская пехота, очищая каждый метр земли. Она догоняла свои танки…

— Здорово вы здесь наворотили. Хоть бы нам немного оставляли! А то на нашу долю — одна немецкая пехтура, — говорил пожилой сержант-пехотинец с медалью «За оборону Сталинграда» на груди.

Танкисты и пехотинцы стояли возле машины Юрия Малкова на улице небольшого городка, где накануне разгромили колонну немецких танков и автомашин. Был солнечный день и необычная для января теплынь. Пехотинец, закручивая махорку, исподтишка разглядывал Николая. Николай был в белом маскировочном костюме, и сталинградец старался угадать — офицер это или нет, чтобы в соответствующем тоне продолжать разговор. Николай раскрыл ему папиросы.

— Закуривай, ребята, — предложил он всем вокруг. — Берите. «Казбек», ленинградский.

Коробка мгновенно опустела.

— О-о! Спасибо. Это что же, вас всех такими папиросами снабжают? Или только офицеров? — осторожно спросил пехотинец, сгибая папиросу в виде козьей ножки и закуривая.

— Не-ет. — протянул Николай. — У немцев отобрали, склад захватили.

— Вот сейчас? Это ж сколько они у нас награбили, что до сего времени у них наши папиросы?

— Ничего! — Юрий тоже взял у Николая папиросу и затягивался, кашляя с непривычки. — Скоро посчитаемся, сержант.

Подошел механик Ситников.

— Здорово, царица полей! Ну, как сержант? Матушка-пехота, сто верст прошла — еще охота. Вспотели? Мозоли натерли, небось, за нами поспевая?

— Будь спокоен! — с достоинством ответил сталинградец. — Нас в Германию крылья несут.

— Крылья-крыльями, а обмотки, небось, подкручивать приходится. Да портянки по два раза на дню менять. Давайте мы вас подвезем: тележку прицепим — и айда! Благодать!

— Танкистам благодать! — вставил другой пехотинец. — Они все хозяйство с собой возят. Им, в случае чего, и крематорий не нужен: прямо в своем танке сгорят.

Пехотинцы хохотали. Ситникову нравился этот колкий, беззлобный разговор. Да еще и лейтенант Погудин подзадорил: «А ну, отбрей, Антон!»

Механик подошел к сержанту и потрогал у него противотанковую гранату, висевшую на поясе.

— А ты чего это таскаешь? Поди новейшее автоматическое оружие — в рукопашной по голове немца бить.

Сержант усмехнулся, помедлил с ответом, сбивая пальцем пепел с папиросы. Один пехотинец толкнул его в бок.

— Смотри, с пеплом осторожнее: подожжешь еще танк или водителя. Они вон, гляди, все в мазуте. Насквозь пропитаны, сразу вспыхнут!

— Не в мазуте, а в газойле, — поправил стреляющий Пименов, смешно вытягивая губы. Он сидел на башне и чистил подобранную где-то немецкую снайперскую винтовку. — Сразу видно — люди в технике не разбираются.

— А ты разбираешься? — неслось ему в ответ. — Скажи-ка, где у винтовки мулек?

— Мулек? — Пименов растерялся. Он вертел в руках винтовку и ничего не смог ответить.

Все дружно захохотали. Сержант был доволен, что последнее слово осталось за пехотой. Он вышел вперед, держа гранату в руке.

— Ты зря, товарищ механик, по поводу моей противотанковой подковыриваешь. Танков, это верно, у немцев против нас меньше стало. Но я ее донесу, — он потряс гранатой перед собой. — И если использовать не доведется, то в Берлине брошу самому Гитлеру под задницу. Это оружие испытанное.

— Да я — ничего, — пожал плечами Ситников, разглядывая медаль на груди пехотинца.

Замолчали. Николай задумчиво посматривал на бойцов и, жалея, что беседа может прекратиться, предложил:

— Давайте еще закурим. Миша, — обернулся он к стреляющему Пименову, — выдай-ка нам еще коробочку хороших.

Стреляющий слазал в башню и достал папирос. Снова все задымили. Сержант-сталинградец спросил, прикуривая от спички Николая:

— В сводке Информбюро об этом городе еще не сообщали?

— Нет. Завтра сообщат.

— А вы здесь третий день?

— Четвертый, — ответил Юрий. Ему очень хотелось принять участие в общем разговоре. Он показал на разбитые немецкие машины, разбросанные вдоль всей улицы. — А эти вчера к нам сюда нечаянно заехали.

— Это что, уже Германия считается?

— Германия.

— Польша, — поправил Юрия Николай. — До Одера — все Польша. Вот Одер форсируем, до него двадцать четыре километра осталось, — то уже Германия.

— Неметчина? Двадцать четыре километра? — переспросил какой-то пехотинец.

— Гитлерляндия, — усмехнулся сержант.

Николай увидел, как все бойцы придвинулись ближе. По глазам было ясно, что речь зашла о самом значительном. А Юрий упрямо повторил:

— По немецким картам это уже Германия.

— А мы как раз и пришли для того, чтобы здесь перестали жить по фашистским картам, — сказал Николай, чуть глянув на Юрия.

— Это дело не наше. Мы Германии отомстим — заставим ее капитулировать, а там поляки и немцы сами в своих государствах будут разбираться.

— Сами-то — сами. Но, извините, товарищ лейтенант, боец правильно говорит, — сталинградец показал на Николая. — Нам интересно, чтобы тут в Европе народы самостоятельно жили, не обижались никем насчет границ. Никакого фашизма снова разводить мы тут не позволим.

— Точно! — подтвердил Николай. — И капитализма не должно быть.

— Что ж, ты хочешь здесь революцию делать? — усмехнулся Юрий.

— Может, и не революцию, а помочь народную власть установить мы должны. А то как же получится? Нас встречают, как освободителей. Мы их от Гитлера спасаем. А потом им на шею другие, вместо фашистов, сядут?

— Правильно, товарищ боец, — подтвердил сержант-сталинградец. — Простите, не знаю вашего воинского звания.

— Неважно: тут разговор гражданский, — пошутил Николай.

— Правильно вы говорите. Вот в деревню мы входим — нас встречают. И кто? Батраки да бедняки. А помещик сидит дома и носа не показывает, если не удрал. То же самое и в городе: рабочие встречают, самогон несут, закурить предлагают. Хотя самим, видать, курить нечего: на нашу махорку набрасываются — только давай. А тот, что побуржуистее, посмотрит из окошечка на наших бойцов и морду воротит. Верно?

— А как же? Точно. Вот завтра в Германию придем…

— Немцев всех уничтожать надо! — сказал Юрий. — Они все фашисты.

— Чепуха! Это только в нашем государстве народ един. А тут в Европе народ разный. Чистить надо, пока единство будет. Но мы им поможем, — многозначительно подмигнул бойцам Николай.

Сталинградец продолжал, обращаясь к Юрию. Он осмелел, видя, как десантник в белом маскировочном костюме свободно разговаривает с офицером.

— Вы, наверное, товарищ лейтенант, сильно пострадали от немецкой оккупации. У меня тоже погибли жена и сын. Я тоже шел в Германию, думая только одно: «Кровь за кровь, смерть за смерть». А теперь вот советские люди в Европе. Мы в Польше, второй, третий, четвертый Украинский фронты освобождают другие страны. И я понял: какое большое дело делается! Тут уж мое личное отодвигается в сторону. Теперь я, как и все мы, судьбу Европы решать должен. Верно? С фашистами мы рассчитаемся за все. Ходить на нас с войной всякого отучим. Но и об остальных позаботиться надо. Да так, чтобы, где мы побывали, жизнь по-новому начиналась, чтобы вспоминал нас народ добрым словом.

Юрий молчал. Он никогда еще не задумывался над такими вещами. А Николай слушал и весело щурился, глядя на этого пожилого сталинградца. Ему было радостно, что незнакомый солдат из другой части, другого рода войск думает так же, как он.

Николай знал, что его автоматчики сказали бы это же самое, недаром у них одни мысли с командиром. Но когда чувствуешь вот такую духовную связь не только со своими близкими людьми, а еще и с другими, незнакомыми, случайно встреченными, — тогда поймешь, что твои думы — это думы всего твоего народа.

— Точно. В этом наша сила, — ответил он и сталинградцу и себе.

— Вот-вот. У нас не одни танки, артиллерия, авиация. У нас еще есть умение социализм строить. Мы тут, в Европе, можем опытом поделиться. Верно? Пускай с нас берут пример не только в том, как с захватчиками расправляться, — сказал сталинградец и отошел в сторону, отдавая своим бойцам вполголоса какие-то распоряжения.

Николай подмигнул Юрию, кивая на сержанта-пехотинца и тихо сказал:

— Видал? Вот такой не остановится на полдороге перед заминированным мостом.

— Иди к чорту! — также тихо, но зло ответил Юрий. — Если хочешь знать, я и не думал тогда на Варте перед мостом останавливаться.

— А чего же ты тогда ждал?

— Я хотел запросить комбата, и, если б только он приказал…

— А в это время немцы мост взорвали бы, — перебил его Николай. — Мы б до сих пор там были, а не у Одера. Вот. — Мимо шел автоматчик, и Николай окликнул его. — Ясков! Ты не видел капитана Фомина?

Десантник, обрадованный тем, что понадобился своему командиру, подошел и бойко отрапортовал:

— Он у нас, товарищ гвардии лейтенант! Рассказывает нам про Германию, про Европу. Я бегал в библиотеку политотдела за географическим атласом.

— Ну-ка, пойдем. Я тоже послушаю.

Пехотинцы расступились. Николай попрощался с ними и ушел. Юрий забрался на танк и сел на башне. Сержант-сталинградец снова подошел к механику Ситникову.

— Грамотные люди у вас в танковых частях, большим масштабом рассуждают.

— Не все, но есть, — скромно ответил Антон. — У нас в бригаде много коммунистов.

— А откуда ваша часть? Наверное, все москвичи?

— Нет, большинство с Урала.

— О-о! — Сталинградец улыбнулся и качнул головой. — А этот лейтенант, в маскостюме, хороший человек. Так запросто поговорил!

— Он всегда с бойцами. Это у него первый закон в жизни. Вот однажды он один, без своих ребят на немецкого майора наскочил, — не торопясь, с удовольствием начал Ситников, видя внимание пехотинцев. При этом он многозначительно глянул на Малкова. — Брали городишко и кладбище там было, противотанковые орудия немцев стояли. Артиллеристы у них разбежались…

— Дело в городе Пекошув было, — уточнил стреляющий Пименов. Он подошел к Ситникову и облокотился на его плечо.

— Ну, неважно, где это было. Ты, Мишка, всегда меня перебиваешь. Пора культурней быть: не первый год в армии служишь. Так вот, я и говорю: лейтенант бежал мимо кладбища, услышал немецкую ругань и — раз! — через забор. Один, без бойцов. А там майор стоит. Не майор, а зверь: с пистолетом в руках, зубами скрипит, матерится, что его артиллеристы от наших танков драпанули. И уперлись они носом к носу, глядят друг на друга. Немец пистолет наставил, а у нашего лейтенанта Погудина автомат за спиной, нож в ножнах, в руке только граната. И что, думаешь, получается? Наш лейтенант по привычке делает рукой вот так, будто у него позади целый взвод стоит, и говорит сам себе: «Погоди, ребята, не стреляй, мы его в плен возьмем».

— Правильно! Это у него в крови: всегда чувствует себя с бойцами, — снова не выдержал Пименов.

Ситников отстранил его:

— Неважно — в крови или в мозгу. А только смотрит лейтенант прямо фашисту в его проклятые глаза и говорит… Будто и не на него пистолет наставлен… Говорит: «Сдавайся, гад»…

— И немец сдался, — закончил Пименов, взмахивая руками перед слушателями и вытягивая по привычке губы.

— Опять перебиваешь! — вспылил Ситников, но глянув на любимого приятеля, остыл. — Подбери губы-то! А то я сейчас машину выведу и отдавлю их тебе правой гусеницей!

А сержант-пехотинец, под впечатлением рассказа Ситникова, начал:

— Значит, фашист взгляда русского человека не выдержал. Это верно. Я вот тоже однажды, когда был еще мальчишкой, встретил в поле волка…

— Эй, гвардия! Покупай открытки, пиши домой, поздравляй: завтра будем в Германии! — кричал проходивший по улице бригадный почтальон — узкоплечий, высокий юноша с озорным лицом, курносый и горластый. Он подбегал к каждой кучке бойцов и тараторил безумолку, быстро сбывая свой товар и наполняя сумку письмами. — Давай не задерживай. Налетай — подешевело, расхватали — не берут, — каламбурил он. — Сколько тебе? Одну? Плати двадцать копеек. Нет мелочи — плати рубль. Нет денег — бери даром. Пишите быстрей, сейчас еду на почту. Эй, гвардия, покупай открытки! Пехоте тоже даю. Тебе сколько? Бери на весь червонец — ребятам раздашь. Принимаю рубли и польские злоты. Эй, покупай открытки: вступаем на территорию фашистской Германии! Открытки — «смерть немецким оккупантам». Пишите скорее. Можно прямо карандашом. Кто пишет девушкам, даю самопишущую ручку. Погоди — она у меня одна. Сверни пока папироску, а то и покурить некогда. Обратный адрес пиши: «Германия». Завтра там будем. Почтальон перебил мысли Юрия. Юрий думал о том, как хорошо все отзываются о Николае. Интересно, как говорят о нем? Юрий никогда не слышал мнений бойцов о себе — ни хороших, ни плохих, кроме вечного неудовольствия Николая. И ему почему-то показалось, что Ситников рассказывал о Погудине не столько для пехотинцев, сколько для него.

Антон Ситников купил целую пачку открыток и дал несколько Юрию. Все писали наспех по два-три слова:

Юрий тоже послал открытку своим родителям:

Потом он представил себе, как он приедет в Свердловск. Вспомнил Соню в голубом платье на выпускном вечере в школе…

Николай беседовал с бойцами до позднего вечера, обсуждая рассказанное Иваном Федосеевичем о Европе. Но так и не дождался, пока они угомонятся. Сел за стол и написал большое письмо, на завод, в мартеновский цех, с просьбой прочитать его на оперативке перед сменой. Затем длинное письмо матери. У него устала рука. Но спать не хотелось. Впрочем, никто не спал. Десантники разговаривали, делали предположения, сколько времени займет продвижение до Берлина, как будут немцы сопротивляться, как встретит мирное население. Николай уже представлял свой взвод на крыше рейхстага.

Взволнованное настроение не проходило всю ночь. Оно подогревалось то брошенной кем-нибудь фразой, то вдруг вспыхивающим спором.

— Я, орлята, смотрел в словаре. Одер по-немецки означает «или». Значит, или мы немца погоним дальше, или он от нас побежит.

— Нет, товарищ старшина, ты о легкости не мечтай. Я так думаю, что без парашютного десанта нам эту реку не форсировать.

— Дядя Ваня, ты нас не пугай. Знаем мы все германские неприступные валы — и на Днепре, и на Висле…

— Так это ж Германия! Их собственная…

Николай лег. Спать не хотелось, но он решил заставить себя заснуть. «Надо отдохнуть, чтобы со свежими силами действовать завтра».

Бойцы говорили, стараясь не шуметь, совсем угомониться никак не могли. Он несколько раз приказывал им спать — не помогало. Да и сам он волновался не меньше любого автоматчика, и сон не шел в голову.

А выспаться как раз можно было в эту ночь «почти по-домашнему». В дом, где разместился взвод, принесли соломы, расстелили плащ-палатки, сняли шинели, разулись, погасили свет. Но никто не сомкнул глаз. Николай слушал, что говорили вполголоса десантники:

— Ходил до ветру — бачил артиллерию. Пишла до Одеру. О це, сила!

— Дважды отважный Перепелица! А «катюши» идут? — спросил кто-то шопотом.

Старшина Черемных гудел из угла:

— Проснулся! Уже и пехота вся ушла. Это мы только тут лежим на соломке — ждем, когда мостик нам наведут. Эх, жизнь танковая.

— А интересно, лед на Одере крепкий?

— Какой тебе там лед? Ты видишь, как тут бедно живут: зимой даже снега не бывает вдоволь.

Наконец вдалеке ударил орудийный бас, за ним зарокотали другие.

Грохот нарастал. Словно по железному небосводу от горизонта катились тысячи танков.

— Орлята! Это Союз Советских Социалистических Республик говорит Германии: «Иду на вы!» Вста-ать!

Николай приподнялся на локте. Он с трудом разыскал электрический фонарик, оказавшийся в кармане. Включил его и тихо спросил, освещая комнату:

— Старшина, ты чего спать ребятам не даешь?

А бойцы стояли все до одного, как в строю на присяге. Николай понял, что его вопрос не имел никакого смысла. Он тоже встал. Никто не шелохнулся, никто не проронил ни слова. Орудийная канонада продолжалась.

Потом Николай распорядился:

— Ясков! Пойди в штаб и там дежурь. Как только получат приказ выступать, пулей — сюда.

Он знал, что бригада не уйдет без десанта, что, когда нужно, пришлют рассыльного из штаба за ними. Но все же послал бойца: так было надежнее.

Ранним утром танки бригады двинулись дальше и за полчаса дошли до реки. Была серенькая пасмурная погода. Кругом стояла необычайная тишина. У понтонных мостов, наведенных в полукилометре один от другого, скопились войска. В строгой очередности, в строгом порядке части переправлялись на западный крутой берег мрачно-свинцовой реки. Танки были пропущены вперед. Они осторожно прогромыхали мимо плотных рядов пехоты, обогнали колонны артиллерии и по-одному, вдавливая своей тяжестью понтоны, сползали на мост.

В это время пошел снег. Он падал, рыхлыми хлопьями, будто торопился прикрыть черную землю, мягким ковром раскинуться под ноги войскам, в сосредоточенном молчании вступающим на территорию врага.

Николай с автоматом наготове стоял на броне, держась за поручни башни. Стояли все. Было что-то торжественно-зловещее в этой тишине снежного утра. Словно каждый из тысяч советских воинов, пришедших сюда, собрал в мыслях все свои думы трех с половиной лет войны, и поэтому не говорил ни слова. Что говорить? Посмотри товарищу в глаза — и увидишь все, о чем думаешь ты сам…

Танки переправились за Одер, вытянулись в колонну и двинулись, набирая скорость, обгоняя войска, чтобы занять свое место впереди. На берегу, искромсанном артиллерийским огнем, виднелось всего несколько наспех вырытых немецких окопов, в них валялись разбитые пулеметы. Это было одно из бесчисленных слабых мест обороны противника, который не успел создать на реке своего очередного «неприступного» вала. На обочине дороги уже была поставлена русская табличка:

На ней кто-то мелом приписал:

Эта надпись веселила всех, проходящих мимо.

Старшина Черемных на танке перебрался с одного борта на другой, к Николаю. Машины мчались, грохоча, на полном газу.

— Четвертую скорость воткнули! — прокричал Черемных, в волнении не рассчитав силы своего голоса, и оглушил Николая.

— Скорость хороша, — ответил он. — Не ори только так здорово.

— Чего?

— Не кричи, говорю.

Старшина закивал. Но через минуту опять наклонился к Николаю и закричал:

— А что будет с Германией после войны?

— Ничего. Жива останется. Мы же уничтожать ее не собираемся.

— Нет, а какой строй государственный будет?

— Не знаю. Надо чтоб — демократический.

Старшина успокоился. Долго ехали молча. Разговаривать было трудно в реве мотора и лязге гусениц.

Впереди показался городок. Кирпичные домишки с маленькими окошками сгрудились в беспорядке, сбились в плотную кучу, словно от испуга. Даже снег на крышах воспринимался, как маскировка, как их наивное желание стать незаметными.

В городке никого не оказалось. Дома были заперты, население эвакуировалось. Танки остановились в узенькой кривой уличке. Автоматчики соскочили наземь, танкисты тоже вылезли из машин.

Николай, с удовольствием ступая по свежему снежку, сделал вдоль улицы шагов десять. Старшина шел сзади и, осматриваясь, морщил нос:

— Ну и улица! С танка спрыгнешь в любую сторону и лбом о стенку стукнешься. У нас такие улицы переулками зовут. А тут вон пишут: «Штрассе» — Герингштрассе. Что такое «геринг» по-русски? — обернулся он к Юрию, который, читал какое-то объявление.

— Геринг — значит селедка.

— Селедочная улица! Верное название!

— Она именем Геринга названа.

Старшина разочарованно сплюнул.

Снег перестал, и разведывательный самолет «удочка» пролетел над городком.

— Вот сейчас нам маршрут дадут, — сказал Юрий, кивая на самолет.

— Как тебе нравится Германия? — спросил его Николай.

— Никого нет. Кому мстить прикажете?

— Так что ж, начинай разрушать дома, — с иронией посоветовал Николай.

Старшина возмутился:

— Что мы гитлеровцы, что ли? Или карательная экспедиция каких-нибудь колонизаторов в Африке?

— А вдруг, — предположил Юрий, — весь немецкий гарнизон сидит в домах и ждет момента…

Его прервал девичий крик, раздавшийся в ближнем доме. Крик был настолько неожиданным, что гвардейцы вздрогнули. Дверь распахнулась, и из дома выбежала худенькая девушка, лет семнадцати. Она остановилась, качнулась на тоненьких ножках, обутых в деревянные чоботы, и прислонилась к стене, беззвучно рыдая. Гвардейцы подбежали к ней. По ее бледному лицу, с чахоточным румянцем на скулах, текли слезы. Она протянула руки, которые тут же опустились, как перебитые, и прошептала:

— Наши!

Она чуть не упала, старшина Черемных поддержал ее. Девушка улыбнулась, почувствовав сильные руки, потом засмеялась.

— Наши! Здравствуйте! Товарищи! — и сразу без-умолку начала говорить, говорить. Видно было, что она истосковалась по русской речи. — А немки все удрали. Сегодня ночью. Там как загрохочет, даже небо красное стало. Они и убежали. Мужиков ихних еще раньше, третьего дня всех на оборону забрали. А немки убежали. Кричали «Руссишь панцерн». Ой, как немцы танков наших боятся!

Она была в стареньком ситцевом платье. Старшина накинул ей на плечи свою телогрейку.

— Ой, не надо. Вам еще далеко ехать!

— Ничего, у меня шинель еще есть.

Девушка с восхищением посмотрела на старшину, потом потрогала звездочку на его шапке.

— Вон, какой… — Она опять заплакала и засмеялась. — У нас в Чернигове тоже был один такой парень. Сережа Дубков. Не знаете? В вашей части нет такого?

Гвардейцы стояли против нее. И у каждого было такое чувство, какое бывает после хорошо проведенного боя. Николай даже позавидовал старшине, которого девушка держала за руку.

— Вас много здесь?

— Нет, здесь немного. Вот дальше пойдете, — там… А сюда нас троих пригнали. Я сейчас им скажу. — Она побежала. Потом остановилась, оглянулась, словно еще до конца не верила, что пришли свои, затем бросилась дальше, крича: «Девочки! Русские, выходите! Наши пришли! На-а-аши!»

Ее деревянные чоботы громко стучали.

Николай, Юрий, старшина Черемных дошли до угла и свернули в другую улицу. Там перед большим особняком из темного камня, со стрельчатыми окнами и окованными медью дверями, стоял высокий катафалк. Гвардейцы с интересом начали рассматривать его. Это была огромная колесница на тяжелых, как у артиллерийских орудий, колесах. По лакированным бокам из красного и черного дерева налеплены всякие замысловатые вензеля с позолотой. На толстом бархате стоял роскошный полированный дубовый гроб. Он был также разукрашен резьбой — фигурками марширующих солдат, танками, орудиями, самолетами. На гробу лежала фуражка чиновника какого-то ведомства и подушечка с его наградами и регалиями.

И хотя катафалк был брошен, стоял без лошадей, с одной приподнятой оглоблей, эта воинственно оформленная колесница выглядела очень внушительно. Она словно была предназначена для того, чтобы олицетворять силу и могущество фашиста, который возлежал на ней.

— Не успели на кладбище отвезти, — показал головой старшина. — Так драпать — это уже свинство. Давайте заглянем в гроб.

— Ну, вот еще, — скорчил брезгливую гримасу Николай.

— Нет, интересно взглянуть внутрь, каков он там — фашист в полной форме.

В это время механик Ситников, чтобы пропустить машину комбата вперед, маневрировал в узкой уличке и вывел свой танк из-за угла. Он попятился задним ходом, прямо на катафалк и нечаянно толкнул его в бок.

Колесница громко хрустнула и перевернулась. Гроб вылетел и ударился о стену. Из него вывалился большой мешок из плотной коричневой бумаги с фашистским значком посредине. Упав на мостовую, мешок лопнул, и все увидели, что в нем — голый труп.

Антон Ситников почувствовал, что наскочил на какую-то преграду. Он быстро заглушил мотор, вылез из машины и подошел к перевернутому катафалку.

— Вот тебе и Гитлерляндия… — растерянно проговорил он, снимая шлем и нахлобучивая его снова. — Нехорошо получилось.

Прибежали девушки. Они все плакали от радости, и та, что была из Чернигова, кричала: «Вот мы все! Трое!» Увидав, что гвардейцы поражены разбитым гробом, она сказала:

— Вы не удивляйтесь… Они всегда так… Везут — снаружи богато, даже страшно… А внутри — он голый, в бумажном мешке…

Вскоре вернулся разведывательный самолет и сообщил, что к Одеру двигается колонна немецких танков. Гвардейцы сразу помчались дальше, им навстречу.

Девушки, провожая их, стояли на перекрестке. У них были лица самых счастливых людей.

Десантники махали им на прощанье шапками. Старшина Черемных кричал, сложив ладони рупором:

— Эй! Черниговская! Тебя оставляем комендантом города! А телогрейку сохрани! После войны заеду в Чернигов на твоей свадьбе гулять.