Я убью тебя, милый

Глава 10

Все остальное происходило словно в тумане. Глеба прооперировали и увезли в палату интенсивной терапии. Узнав, что его жизнь вне опасности, я дошла до автобусной остановки и вернулась В Москву. Заскочив к Тамарке, передала ей деньги, которые взяла из бумажника Глеба, и пошла на работу. В гримерной на моих запястьях закрылись наручники.

На улице рядом с баром кроме допотопного милицейского «газика», приехавшего забирать меня, стоял черный «опель», за рулем сидел тот самый тип, который преследовал меня последних три дня. Увидев меня, он недобро усмехнулся и выразительно провел ребром ладони по горлу. Я вздрогнула и быстро села в машину. Как только газик тронулся, я обернулась, помахала черному «опелю» рукой и вновь опустила голову.

Больше всего я боялась, что меня арестовали в связи с Максом, но, как выяснилось, напрасно, Мне шили покушение на убийство Глеба. Он написал заявление и мечтал упрятать меня за решетку. Через несколько дней взяли Михаила, который лежал в одной из подмосковных больниц, и других мужчин, присутствовавших на ритуале. Седоволосый, стрелявший в Глеба, выжил. Ранение у него оказалось несерьезным, и вскоре он тоже попал в тюрьму. Несколько раз мне пришлось встречаться с Глебом на очной ставке. Глеб был резок и смотрел на меня, как смотрят на заклятого врага. Состоялся суд. Мне дали три года колонии общего режима.

Я не могла представить, что выпаду из жизни на три года. Мне казалось, что все это происходит не со мной. Я не чувствовала себя виноватой по отношению к Глебу — в конце концов, он сам загнал меня в угол своим предательством. И потом, он, как всегда, оказался победителем, а я — за бортом.

Мне было очень тяжело привыкать к этому страшному слову — преступница. Я и преступница — нет, этого не может быть! «В чем, в чем моя вина?» — мучила меня по ночам одна мысль. В том, что я по-настоящему, всем сердцем полюбила Глеба, а он так жестоко обошелся со мной? В том, что у меня нет богатых родителей, владеющих недвижимостью за границей? В том, что жизнь заставила меня выступать в стриптиз-баре, вместо того чтобы танцевать на сцене приличного театра? Глебу все давалось легко: деньги, выпивка, женщины, машины, а мне приходилось своим горбом зарабатывать на более-менее сладкий кусок!

Со страхом и болью в сердце я вспоминала несколько месяцев, проведенных в СИЗО. Там была масса народу. Двухъярусные кровати, переполненные камеры… Некоторые спали прямо на полу.

Когда я зашла в камеру, мне подстелили под ноги полотенце. Я равнодушно перешагнула через него, а потом оказалось, что такое полотенце стелится для каждой новенькой. Мои сокамерницы хотели посмотреть, буду ли я вытирать об него ноги или нет. Тех, кто вытирал, сильно избивали. Это считается «в падлу». Это нарушение правил. Мне повезло — меня лишь несколько раз ударили, сообщив, что наступать можно только на половую тряпку. Это был первый урок, причем самый безобидный. Сокамерницы, зная, то я пострадала из-за любви, жалели меня и проклинали Глеба. А Глеб… Глеб простил меня на суде, заявив об этом на весь зал. Я подумала, что меня оправдают, но оказалось, что наши законы не признают сантиментов.

Когда меня отправляли по этапу, я впервые за долгие месяцы разрыдалась. Поезд уносит меня из Москвы в никуда. Что будет дальше, не хотелось даже думать.

В зоне пару дней меня выдержали в карантинной комнате, а затем отправили в отряд. Мне пришлось работать на швейной фабрике. Шили простыни, наволочки. Самое главное — это выполнить норму, иначе лишат пайка.

Кроме административных законов на зоне существовали свои неписаные правила, с которыми приходилось считаться. Предпочтение отдавалось тем, кто сидит не в первый раз. Им выделяли лучшее место, им же отдавали часть съестного из посылок от родных. Нельзя было есть одной, втихомолку, нельзя было курить, не поделившись сигаретами со «старшей». Особенно в зоне любили чай. Тут его называют чифирь. Один раз мне довелось его попробовать, и меня тут же вывернуло наизнанку. Другие же от него просто балдели. Многие глотали «колеса» — особые таблетки, помогающие забыться.

На зоне меня встретили миролюбиво! Подошли девчонки и предложили чифирнуть. Глядя на мои страдания, они в один голос стали меня убеждать, что очень скоро я буду чифирить как ненормальная, предлагая себя ментам за пачку чая. Со мной делились передачами, изредка выговаривая за то, что я не вношу свою лепту в общий котел.

Я никогда не была «шестеркой» и всегда умела за себя постоять. В первый же день на зоне девчонки решили проверить, смогу ли я за себя постоять. Ко мне подошла одна из них и попросила постирать ее колготки. Мол, она не может отлучиться из локального участка, а ей срочно понадобились чистые. К счастью, я сразу поняла, что если сделаю это, то буду стирать до конца срока. Мой отказ восприняли нормально и больше с предложениями подобного рода не подходили. Девчонки послабее выполняли любые работы, например, вставали рано утром и чистили ботинки остальным. Если они не справлялись со своими «обязанностями», их избивали.

Тут действует звериный закон. Наезжают на слабых и безвольных. Если будешь бояться, то тебя моментально добьют. Я поняла, что бояться нельзя, и сразу сумела поставить себя. Тем, кто пытался наехать на меня, я всегда давала понять, что мне терять нечего. По большому счету я уже все потеряла.

— Я мотаю срок за покушение на убийство, учтите это. Я потеряла все: мужа, сестру, любимого человека, работу, уважение близких людей, мне больше терять нечего, — говорила я тем, кто пытался записать меня в «подлипалы».

Главное, не опускаться, твердила я себе. Иначе затюкают так, что перестанешь быть человеком. Уважают только сильных. Выживают только те, кто хитрее и умнее. Не обязательно иметь мощные габариты. Можно иметь хрупкую фигуру, но зато сильную волю. Хлюпиков не любят нигде, в здесь, на зоне, особенно.

Очень часто, когда весь барак уже спал, я закрывала глаза и вспоминала сатанистов в нелепых балахонах и лежащего на траве Глеба, опутанного ритуальными лентами. Я не держала на Глеба зла за то, что он отправил меня в такое страшное место, главное, что он остался жив. Скорее всего, он женился и уже давно позабыл о наших с ним отношениях. Его жена уже, наверное, беременна и целует своего ненаглядного муженька в макушку по нескольку раз в день. Иногда мне казалось, что три года в колонии я попросту не протяну и в один прекрасный день сломаюсь, как ломается крохотная соломинка, попавшая в бурный водоворот. Иногда мне хотелось наложить на себя руки, а иногда запастись терпением и учиться жить дальше.

Многие девчонки отдавались надзирателям за пачку дешевого чая, сигаретку или даже за обычную безделушку. Я смотрела на них и думала о том, что я никогда не унижусь до этого. Колония приучила меня к каждодневному самоконтролю, я стала сдержанной и осторожной на язык, но при случае могла поставить на место любую обидчицу.

Со временем я привыкла курить папиросы и пить крепкий чай. Кутаясь в телогрейку, шла на работу, садилась за швейную машинку и со вздохом вспоминала изящные туфельки на высоченных каблуках и юбку из дорогой кожи. Немного освоившись, я сблизилась с соседкой по шпонке девушкой Таней, которая точно так же, как и я, держалась обособленно от общей массы. Это была крепкая, светловолосая москвичка, попавшая в колонию за то, что убила любовницу своего мужа. Ей дали восемь лет, но она рассчитывала освободиться пораньше, так как ее родственники имели деньги и хорошие связи. Она знала, что они делают все, чтобы вытащить ее отсюда, и терпеливо ждала своего часа.

— Это место не для нас, — постоянно твердила она. — Ничего, Дашка, выкрутимся. Придет день, и мы уедем из этого свинарника. Главное, не падать духом.

Я улыбалась сквозь слезы и, в сущности, была бесконечно благодарна ей. Танька помогала мне держаться в этом дурдоме и вселяла надежду на лучшее. Без нее пришлось бы намного тяжелей.

Хуже всего в зоне дело обстояло с личной гигиеной. Хоть колония и считалась женской, но для женщин как таковых тут ничего не было предусмотрено. Горячая вода отсутствовала, а это значит, что негде было помыться. Самое страшное — это критические дни. С утра приносили горячий несладкий чай. Его-то я и приспособилась использовать для личного туалета. Были и такие, кто себя запускал, но мне хотелось оставаться женщиной при любых обстоятельствах. Иногда я брала на швейной фабрике обрезки тканей. В санчасти можно было выпросить маленький кусочек ваты, но от него толку мало. Тем, что удавалось раздобыть, я всегда делилась с Танькой, да и она зачастую отдавала мне последнее.

Очень часто под лапкой швейной машинки я находила записки приблизительно такого содержания: «Как тебя зовут? Давай познакомимся», «Хочешь за меня замуж?», «Ты занята сегодня ночью?» Я брезгливо выкидывала их, даже не думая отвечать. Секс на зоне я считала дерьмовым занятием, хотя раньше к лесбийской любви относилась с пониманием: отчего бы и нет, если найти чуткую, красивую партнершу? Но здесь, с этими прошмондовками с немытыми телами… Нет, нет и еще раз нет! От девиза: «Попробуй пальчик, не нужен будет мальчик», мне хотелось кричать что есть сил. А на соседних нарах кричали, стонали, устраивали сцены ревности, дрались… Женские семьи жили своей, непонятной мне жизнью. Некоторые пары создавались из разных отрядов. «Муж» подкупал дежурных и прибегал на ночь к своей «второй половине» в ее барак. Рано утром, еще до проверки, они вставали и уходили.

Меня губила моя брезгливость. Да и не только меня, Таньку тоже. На зоне таких не любят, здесь другие законы, дикие для восприятия нормального человека.

— Вы что, интеллигентки, что ли?! — как-то спросила одна из «авторитетных» девиц.

— Нет, просто до колонии мы вращались в других слоях общества, — усмехнулась Танька.

— И в каких же слоях ты вращалась? — не унималась та.

— В то время, когда ты ходила в китайской куртке и курила дешевые сигареты, я носила норковую шубу и звенела ключами от собственного джипа и пятикомнатной квартиры в центре Москвы.

Танька перегнула палку. Такие разговоры на зоне не приветствуются, а уж тем более не прощаются. В тот же день Танька отказалась от чашки чая, которую передавали по кругу в знак преданности невесть кем придуманному «общему делу». Вечером после отбоя ее завалили на пол и принялись бить. Танька отбивалась как могла, но силы были неравные, а бабы настроены слишком остервенело. Схватив табуретку, я стала разгонять Танькиных обидчиц.

— Вот вам, твари, получайте, — кричала я, нанося удары, даже не думая о том, что могу кого-нибудь убить. Мне хотелось рассчитаться за то, что я вынуждена сидеть вместе с ними за колючей проволокой, за то, что меня довели до такого состояния, за то, что на этой чертовой зоне я никогда не чувствовала себя в безопасности, и зато, что я вынуждена жить в постоянном страхе.

Танька немного отошла, схватила вторую табуретку и начала помогать мне. У нас хватило запала, и все расступились. Я была уверена, что нас больше не тронут. Только бы отрядная, сожительствующая с начальником, не настучала ему о случившемся! Если это произойдет, мы с Танькой залетим в карцер, а карцер — это то же самое, что тюрьма. Ни магазина, ни посылок, ни свиданий. За день всего один час прогулки. Все остальное время без воздуха.

Ночью я приложила мокрое полотенце к Танькиным синякам и тихо прошептала:

— Танька, ты прекращай так открыто брезговать этим бабьем!

— Больше они нас не тронут, — улыбнулась она.

— Может быть, но не исключено, что будет еще хуже. Не надо отказываться от чашки чая, ведь тебе ее дают из уважения. Отхлебни и сморщись, но только так, чтобы никто не видел. Нельзя жить в зоне и пренебрегать тюремными законами. Наша задача — выйти на волю с наименьшими потерями.

— Я тоже об этом думала, — вздохнула Танька. — Но все эти тюремные понятия какие-то дикие, жестокие и до ужаса бессмысленные. Почему я должна пить из одной кружки с этим быдлом?! Я думаю, что скоро меня отсюда вытащат. Дашка, а ты не боишься со мной общаться?

— С чего бы это?

— У меня тут не очень хорошая репутация. Я считаюсь «косячной девчонкой».

— Как это?

— Я не признаю здешних понятий и не желаю считаться с тем, что можно, а что нельзя. Тебе, Дашка, опасно находиться рядом со мной. Я могу запороть любой косяк, за который должна буду отвечать. А ты попадешь под раздачу только за то, что ты была рядом.

Сегодня я была рядом, и мы неплохо отбились. Ты очень надежный человек, Танюха. На зоне это очень ценное качество. Просто ты несдержанная. Не надо тебе переступать тюремную планку. Себе, как говорится, дороже. Нам с тобой еще жить да жить.

Мы замолчали. Наверное, каждый думал о своем. Я о Глебе, а Танька о своем муже. Интересно, почему умирает любовь? Может быть, от усталости, а может, от того, что у сердца тоже есть пределы. Когда нас бросают, мы пытаемся найти тысячу объяснений этому. Нас бросили потому, что разлюбили. Нужно уметь смотреть правде в глаза. Только здесь, на зоне, я поняла это.

— О чем думаешь? — тихо спросила Танька.

— О Глебе.

— А кто это?

— Это тот человек, из-за которого вся моя жизнь пошла наперекосяк.

— Это он тебя сюда засадил?

— Да, я хотела его убить.

— Ты его по-прежнему любишь?

— Не знаю. Я не могу свыкнуться с мыслью, что он меня разлюбил.

— У одного священника спросили: «Что делать, если вас больше не любят?»— «Взять свою душу и уйти», — ответил он.

— Легко сказать, но как это сделать, особенно когда каждую ночь мучают воспоминания? Безнадежность — страшная вещь, я никак не могу привыкнуть к ней.

— Что же в нем было такое особенное, что ты так сильно по нему убиваешься?

— Лимузин длиной в семь с половиной метров, — грустно улыбнулась я.

— Он у тебя что, певец, что ли, какой-то, если на лимузине ездит?

— Нет. Обычный новый русский со своими причудами.

— Так ты кого больше любила — Глеба или его лимузин?

— Глеба на лимузине, — ответила я.

— Ладно, Дашка, не переживай. Вот только отсюда выкарабкаемся, я тебя на чем угодно прокачу. Позвоним в сервис, где можно заказать лимузин, и будем кататься, пока тебе не надоест, по ночной Москве.

— Боюсь, что такое удовольствие нам будет просто не по карману.

— А вот и нет. Я же тебе говорила, что вращалась в таких кругах, где люди любят пошиковать и пожить в свое удовольствие.

— Что это за круги?

— Мой отец состоит в крупной преступной группировке и занимает в ней довольно высокое положение. Он один из старших. Давай я тебе объясню попонятнее. Вот есть производство. Кто на нем самый главный?

— Директор, кто ж еще?

— Так вот, мой отец заместитель директора, только не производства, усекла?

— Усекла.

— У него есть деньги, власть и надежные связи.

— Тогда какого черта ты тут сидишь?

— А меня скоро отсюда вытащат. Просто я сразу наглупила. Не надо было признаваться, что это я убила любовницу своего мужа. Написала, дура, чистосердечное признание с перепугу! Короче, усложнила все дело. Еще следак дряной попался… Папик его после этого на пенсию отправил.

— Как это?

— Несчастный случай произошел. А дело мое послали на повторное рассмотрение. Скоро я не только выберусь из этого дурдома, но с меня снимут все обвинения. Как только я освобожусь, то сразу наеду на папика, чтобы он вытащил тебя.

— Нет, Танька, меня вытащить не возможно. Мне три года придется отсидеть как миленькой. Богатых родственников у меня нет, похлопотать за меня некому. Мне даже посылки никто не шлет.

— Я же сказала, что вытащу тебя сразу, как только выйду сама. Отпустят тебя досрочно за хорошее поведение или переведут на условный срок. Папик что-нибудь придумает, не переживай!

— Таня, а как твой муж?

— В смысле?

— Какие между вами отношения с тех пор, как ты убила его любовницу?

— Приезжал два раза. Прощения просил.

— За что?! — выпучила я глаза.

— За то, что завел себе любовницу и принялся вбухивать наши деньги в ее гардероб. Он же не дурак. Если его из нашей семьи вышвырнут, он на улице останется. А кому охота из классной кормушки вылетать? Сейчас все зависит от меня. Если я скажу папику, что этот придурок мне больше не нужен, он пнет его так, что моему дорогому муженьку долго придется зализывать раны. А если папик разозлится, то может его и на тот свет отправить!

— А ты что решила?

— Поживем увидим. Я тут соображать не могу. У нормального человека в колонии мозги атрофируются. Разве в этом скотском бараке можно что-нибудь придумать? По-моему, нет. Ничего, осталось совсем немного. Худа без добра не бывает. Попала в это дерьмовое место, зато тебя встретила. Я всегда мечтала о такой подруге, как ты. На воле подружки с меня только деньги пытались тянуть, а без денег не стали бы и разговаривать. Я поэтому их всех отшила. Дашка, а ты что, и вправду стриптизершей была?

— Была. А что тут такого?

— Да чудно как-то… Тебе нравилось обнажаться?

— Мне нравилось танцевать и нравились деньги, которые нам платили. Мне нравилось работать с шестом, совершенствовать пластику.

Мне нравилось все, кроме консумации. Консумацию я всегда ненавидела.

Я замолчала, увидев, что Танька спит. Я улыбнулась и тоже постаралась уснуть, но не смогла. В секции постоянно горит тусклый свет. Я никак не могу к нему привыкнуть. От такого освещения многие посадили зрение, и я в том числе. Иногда девчонки не выдерживают и завешивают лампочку газетой. Если в глазок заглядывает дежурный, он тут же открывает дверь и громко кричит: «Снимите!»