Я украду твой голос

Глава 11

Альберт Михайлович Норкин вздрогнул — его поймали за распитием алкоголя в рабочее время! Но какое теперь это имеет значение. Неудачливый дирижер равнодушно обернулся. Перед ним стоял долговязый подросток с искривленной шеей, в давно не стиранной заношенной одежде. Из-под неряшливых длинных черных волос торчали оттопыренные уши. Тусклые узко посаженные серые глаза и безразличное лицо явно контрастировали с только что прозвучавшим тревожным восклицанием.

Норкин удивился. Как оказался этот мальчишка в закрытом кабинете? Он совершенно не слышал шагов или звука открывающейся двери. Ах да! Это из-за музыки, которая продолжала звучать из патефона. Дирижер остановил пластинку, посмотрел на нее, словно решая, а не выкинуть ли диск в окно и не уйти ли сегодня куда глаза глядят, а там, будь что будет.

— Вы хотите, чтобы ваш оркестр звучал так же, как эта запись? — осторожно спросил подросток.

«Это невозможно», — пошевелил губами Норкин. К нему иногда заглядывали любопытные дети уборщиц в надежде получить леденец или конфету. Этот переросток уже великоват для детских сладостей, но, судя по его худобе и облезлой одежде, он никогда и не ел приличных конфет. Дирижер взял шоколадную конфету из маленькой вазочки рядом с бутылкой коньяка и протянул подростку.

— Возьми и оставь меня в покое.

— Мне не нужна конфета, я… Я хочу учиться.

— Чему? Здесь не школа.

— Музыке. Нет, музыку я знаю. Вот этим значкам, которыми записывают музыку, — Марк показал на раскрытый нотный альбом.

Дирижер усмехнулся. Этот паренек сумел его рассмешить. «Музыку я знаю!» Что за наглое заявление. Да чтобы разбираться в Ее Величестве Музыке, надо упорно учиться долгие годы, а потом посвятить ей всю жизнь. А за плечами этого оборванца от силы несколько классов музыкальной школы, и он еще смеет такое заявлять!

Норкин извлек из огромной коллекции пластинок на стеллаже диск и включил патефон. Как только зазвучали первые аккорды, он спросил:

— Кто написал эту оперу?

— Вы спрашиваете про автора?

— Да. Назови мне имя композитора.

— Я не знаю.

— Ха! А кто автор этой симфонии? — Норкин поставил новую пластинку.

— Я не запоминаю фамилии.

— А это произведение кто написал? — Норкин сдвинул головку с иглой.

Парень вновь не смог ответить. Дирижер злорадно гремел на весь кабинет:

— Ты не знаешь Верди, Бизе и Прокофьева! Как же ты можешь говорить, что знаешь музыку! Ты бестолочь, пустое место! Нечего строить из себя вундеркинда. Бери конфету и проваливай! Ты ведь за ней приходил?

Паренек с виноватым видом мялся на прежнем месте.

— Верди, Бизе и Прокофьев. Я запомню. Я слышал эту музыку и знаю ее. Только я не думал, что нужно запоминать авторов. Вот выключите патефон, а я продолжу. Выключите.

— Что ты продолжишь? — озадачился Норкин. — Если ты умеешь пиликать на скрипке, то это не значит, что я буду тебя слушать.

— Я не умею на скрипке. Я еще не пробовал.

Дирижер рассмеялся.

— Он не пробовал. Еще не пробовал! Скажите, пожалуйста! Да что я тебя все слушаю. Не хочешь конфету — иди, иди. Не отвлекай. А то прикажу выгнать!

Норкин отключил патефон, потянул за фантик с двух сторон и бросил в рот большую конфету. Зубы увязли в мягком шоколаде. Альберт Михайлович хмуро смотрел на подростка и развязно жевал. Неожиданно в кабинете заиграла труба. Звук был четким и ясным. Норкин недоуменно покосился на отключенный патефон. Именно эта партия должна была продолжить прерванную симфонию Прокофьева. Но патефон молчал.

Источником звука оказался невзрачный гость дирижера. Альберт Норкин, раскрыв рот с недожеванной конфетой, смотрел на подрагивающий кадык и вытянутые губы подростка. Он поймал себя на мысли, что если закрыть глаза, то создается полное ощущение присутствия в комнате профессионального трубача.

Тем временем напряженная шея Марка расслабилась. Он опустил голову и произнес:

— А дальше там солирует скрипка.

И в кабинете нервно задрожали струны. Живое звучание обволакивало и ласкало потрясенного дирижера. Когда мелодия стихла, он долго молчал, затем прокашлялся и сделал замечание:

— Это не скрипка, это альт.

— Я запомню, — вежливо пообещал необычный мальчик.

Норкин, уже не таясь, выпил рюмку коньяка и задумался. У мальчика талант к подражанию. Это несомненно. Из него, наверное, получится хороший пародист или имитатор, но появился он совершенно некстати. В былое время Норкин, возможно, и придумал бы, как использовать этот дар, у него были связи в эстрадных кругах, но сейчас, когда будущий концерт почти провален, и надо подготовиться к позорному отъезду, а то и аресту, совсем не до мальчишки. Он сгреб остатки конфет и протянул их неухоженному подростку.

— Это тебе. Возьми и ступай. Я ничем не смогу тебе помочь.

И тут Марк заговорил. Он стряхнул неуверенность, придал голосу убедительность и нотки очарования.

— Сможете. Но сначала я помогу вам. Потом вы научите меня читать и записывать музыку, а еще управлять мелодией.

— Кактыпоможешьмне!?

— Вы хотите, чтобы ваши музыканты играли так же, как на этой пластинке. Это легко осуществить. Я слышал и то и другое и знаю, кто из них и где ошибается. Включайте, и я расскажу.

Оторопевший дирижер не смог пошевелиться. Марк сам опустил пластинку, подкрутил ручку завода патефона и плавно опустил иглу в первую бороздку.

— Слушайте. Вот здесь третий справа во втором ряду поздно дергал самую толстую струну. А здесь три скрипача, сидящие за его спиной, вступали одновременно, а надо, чтобы второй и третий двигали смычком каждый с полусекундной задержкой. Тогда мелодия приобретет объем. В этом эпизоде ваш солист просто прижимал струны, а надо вибрировать пальцами. А здесь, слышите, ваш музыкант с самой длинной трубой звучит не так. Надо глуше и протяжнее. А в этом моменте металлические тарелки после удара надо закрывать ладонями. Слышите, большая скрипка, которая опирается на пол, как звучит? А на вашей струна дребезжит, ее надо подтянуть. Скажите это женщине, которая на ней играет. Вот здесь пока все совпадает, а с этого момента опять…

Он говорил и говорил, живо комментируя каждый эпизод. Норкин слушал с двойственным чувством. Порой ему казалось, что мальчик достаточно тонко чувствует музыку и дает верные советы. Его голос звучал твердо и убедительно, как у опытного преподавателя. Однако то, что уверенный подросток совершенно не знал названий музыкальных инструментов, говорило о чудовищном шарлатанстве. Для него все инструменты со струнами — были скрипкой, а все духовые он называл трубой.

— Подожди! — резко остановил поток слов дирижер и снял головку с иглой с пластинки. Он потряс растопыренными ладонями, словно отгораживаясь от наваждения, и выпалил: — Ты учился в музыкальной школе? Сколько классов хотя бы ты закончил?

Марк, по выработавшейся за годы скитания привычке, хотел соврать самым убедительным и невинным голосом, но в последний момент воздержался.

— Нет, в музыкальную школу я не ходил, — сипло ответил он.

Норкин чуть не задохнулся от возмущения.

— Да как же ты можешь давать мне советы! Мне — музыканту и дирижеру! Ты несешь такую тарабарщину, что я буду последним дураком, если тебя послушаюсь. Тебя невозможно понять. Ты говоришь, как деревенская бабка, впервые попавшая в город. Ты путаешь скрипку и альт, не имеешь понятия о виолончели, а такие слова, как валторна и тромбон, ты хотя бы слышал?

— Я умею слушать музыку. И запоминаю ее.

— Я тоже не глухой! — Норкин схватил нотную запись и ткнул в скрипичный ключ. — Вот. Как называется этот знак?

— Не знаю.

— Мальчик, ты не знаешь даже скрипичного ключа. О чем я могу с тобой говорить!

— Я покажу вам, где музыканты ошибаются.

— Чушь! Не скрою, у тебя достаточно тонкий слух. Но к музыке он не имеет никакого отношения. Сначала надо выучить ноты, научиться играть самому, знать названия музыкальных инструментов, состав оркестра, прослушать вживую мировую классику и уметь читать партитуру, а уж потом мы сможем с тобой говорить на одном языке! Понял?

Марк насупился и уткнул взор в пол.

— Я знаю состав вашего оркестра и музыку, которую вы репетируете, — упрямо бубнил он.

— Музыку, — передразнил дирижер. — Это знаменитая симфония! Как она называется? — Марк молчал. — Я так и думал. Ты даже этого не знаешь, а еще даешь мне советы. Что ты там наплел? Третий справа во втором ряду дергал не ту струну! А я, старый дурак, слушал. Да знаешь ли ты, что третий справа во втором ряду играет на гобое! У гобоя нет струн, в него дудят!

Норкин рассмеялся и махнул рукой:

— Ох, и рассмешил ты меня. Тебе и впрямь надо на эстраду. Проваливай, пока я в тебя чем-нибудь не запустил. Иди, иди.

Марк Ривун понуро направился к выходу. Его маленькая душа сжималась не от обиды, ее переполняло и разрывало на части безмерное удивление. Как он мог перепутать духовой инструмент со струнным? Неужели самый тонкий орган чувств — слух, изменил ему? Неужели огромные уши, на которые он полагался больше, чем на глаза, предали его? Ведь не мог же дирижер обмануть. Он слышал, что тот говорит искренне. Дирижер нуждается в помощи, но не верит Марку, потому что он совершил грубую ошибку. Третий справа играл на гобое. Как он мог так обознаться!

Альберт Норкин равнодушно взирал на согнутую спину и грязные волосы бесшумно удаляющегося юноши. В какой-то момент он даже поверил ему, но вовремя разоблачил наглого шарлатана. Ему стало жалко себя. До какой же степени он опустился, если готов был слушать неуча и врунишку, цепляясь за призрачную спасительную соломинку. Но всё кончено, решение принято. Он уйдет гордо. Уйдет сегодня. Покинет все посты, откажется от всех привилегий. А руководить оркестром поручит виолончелисту Карамышеву. Тот справится лучше него. Он скажет это при всех музыкантах, и его благородный жест еще долго будет обсуждать вся музыкальная общественность.

Мальчик взялся за дверную ручку. Даже дверь под его тонкой рукой распахивалась беззвучно. Сейчас непрошенный гость удалится, Норкин допьет коньяк, спустится на сцену и объявит о своем решении.

Уже распахнув дверь, Марк резко обернулся. Его лицо было столь же непроницаемым, но голос звучал радостно и емко.

— Я всё понял. Я понял, в чем ошибка. Послушайте, я был за сценой, а вы лицом к ней. То, что для вас было право, для меня — лево. И наоборот. Третий справа музыкант для вас — третий слева. Я его не видел, но он должен быть пожилым, пользовался бумажной салфеткой, хотя насморка у него нет.

— Карамышев, — прошептал Норкин. Три дня подряд этот интриган нервировал дирижера своими сопливыми салфетками. Белая бумажка неизменно отвлекала Норкина от партитуры. — Откуда ты знаешь, что у него нет насморка?

— Я слышал. Он сморкался натужно, сухим носом.

— Вот скотина! А еще что ты слышал?

— Он постоянно опаздывал в мелодию. И самую толстую струну дергал сильнее, чтобы она резала слух и сбивала остальных.

— Ты ни разу на него не взглянул, а только слышал?

— Я не выглядывал из-за занавеса. Я слушал музыку.

— И ты можешь описать остальных музыкантов?

— У вас в оркестре семьдесят шесть человек. Сорок пять мужчин и тридцать одна женщина. На скрипках играют… Извините, на инструментах со струнами…

И странный подросток стал перечислять, кто в каком порядке сидит на сцене, какой у него инструмент и приблизительный возраст музыканта. Иногда он добавлял: это грузный человек, его стул расшатан и спинка скрипит. Норкин сам не смог бы так подробно описать свой оркестр. Он сидел потрясенный и отказывался верить услышанному. Здесь какой-то подвох. Невозможно ушамиувидетьтакие подробности. Мальчик наверняка долго подглядывал за репетицией.

В какой-то момент Марк остановил поток слов и спросил:

— Я вижу, вы мне не верите. Разве я ошибаюсь?

— Ты говоришь правильно. Ты точно рассказал, кто где сидит и как выглядит его инструмент. Но ты все это видел! Зачем ты обманываешь меня?

Марк насупился и ушел в себя. «Сейчас он признает свою хитрость и извинится, — решил Норкин. — Но сути это не меняет. У мальчика действительно уникальный слух, и грех этим не воспользоваться. Пусть он извинится, я поставлю его на место, и после этого мы продолжим работу. Я приму его замечания, но главным останусь я!»

Однако Марк затих совсем не из-за угрызений совести. Он напряг слух и вслушивался в происходящее за толстыми стенами в концертном зале.

— Я вам докажу, — прошептал подросток. — Сейчас на сцене двадцать четыре музыканта, еще семеро беседуют в зале. Можете проверить. Только быстрее. По коридору идут еще трое.

Услышав столь странное заявление, Норкин секунду колебался, но затем вскочил с кресла и выбежал в коридор. Он как ошпаренный пробежал два этажа вниз и ворвался на балкон. В полутемном зале шушукались семь музыкантов. Среди них седой шевелюрой выделялся Карамышев. На сцене сидели или дремали двадцать четыре человека. Пока Норкин их пересчитал, открылась дверь, и в зал вошли еще трое.

Потрясенный дирижер на ватных ногах вернулся в кабинет. Это не фокус, такое подстроить невозможно. Несколько минут он пребывал в прострации. Уникальное чудо, свидетелем которого он оказался, перевернуло все его представления о возможностях человека. Больше не оставалось сомнений, что судьба преподнесла ему удивительный подарок в лице невзрачного немытого мальчишки с кривой шеей.

Альберт Норкин посмотрел на часы, убрал коньяк и раскрыл партитуру симфонии. Время еще есть, решил он и включил патефон. В течение часа он внимательно слушал Марка, делая заметки на полях.

Под вечер репетиция возобновилась. Первым делом Норкин прилюдно отчитал Карамышева за притворный насморк. Затем, после начала исполнения произведения, мгновенно указал на его ошибку и заявил что, если тот и впредь намерен саботировать подготовку к концерту, то им займутся компетентные органы. Потрясенные музыканты смотрели на преобразившегося дирижера, слушали его четкие советы и удивленно отмечали, что оркестр зазвучал. После трех часов работы все разошлись, шепотом обсуждая разительные перемены в действиях дирижера. Музыканты соглашались, что не зря Норкин занял место Поварского.

Закончив долгую репетицию, удовлетворенный достигнутым успехом, Альберт Михайлович вернулся в кабинет. Его глаза, наполненные благородной усталостью, заметили на полу смятый фрак. Он поднял его, любовно отряхнул и решил утром обязательно вызвать костюмершу, чтобы привести костюм в надлежащий торжественному случаю вид.

На первую половину следующего дня был назначен генеральный прогон симфонии. Повеселевшие музыканты в концертных костюмах подтрунивали друг над другом и занимали свои места. Тут и там одновременно звучали разрозненные отрывки произведения. Музыканты разогревали пальцы, подстраивали инструменты. Выход Норкина все встретили сдержанным, но уважительным поклоном. Партитура с пометками заняла свое место, дирижер сразу приступил к работе. Он до сих пор пребывал в плену вчерашнего успеха и уверенно руководил.

Поначалу оркестр звучал хорошо, Норкин уже видел будущие хвалебные отзывы и готовил ответы на предполагаемые вопросы критиков. Однако во второй четверти произведения он почувствовал некую дисгармонию в исполнении. Он судорожно смотрел на вчерашние пометки, остановил музыкантов, уверенным голосом произнес те же самые замечания, но это дало лишь временный эффект. Чем дольше длилась генеральная репетиция, тем больше разваливалась симфония. Словно в гладком русле реки появился неведомый валун, след от него еще не успел сгладиться, а уже новое подводное препятствие вихрило музыкальный поток, мешая плавному течению. Альберт Норкин не понимал причины происходящего. Его неточные замечания лишь нервировали исполнителей, и слаженная поначалу игра распадалась на отдельные, разные по эмоциональному накалу куски.

Норкин остановил репетицию и выбежал из концертного зала. Вчерашний страх провала вновь проснулся в нем и гнал на поиски невзрачного мальчишки. Добежав до кабинета, дирижер распахнул дверь и с тоской посмотрел на пустое помещение. Где искать вчерашнего спасителя. Потрясенный невероятными способностями мальчика, он даже забыл спросить его имя.

Альберт Михайлович кинулся к уборщицам. Это чей-то сынишка, обнадеживал он себя, его наверняка здесь знают. Дирижер живо описывал странного долговязого юношу, но испуганные уборщицы лишь отрицательно мотали головой. Боже упаси, они не встречали такого подростка. Отчаяние Норкина усиливалось, он продолжал метаться по коридорам.

Накануне поздно вечером Марк Ривун беззвучно исчез из здания. Но утром он уже был здесь вновь. На этот раз его привлекли звуки, доносившиеся из подвала. Там в комнатушке, пронизанной трубами, наигрывал на саксофоне бородатый слесарь-сантехник на редкость интеллигентного вида. Комиссованный по ранению выпускник консерватории Фролов днем слесарничал, а вечером подвизался в джаз-оркестре ресторана «Москва».

В коридоре подвала перед закрытой дверью и застал Марка отчаявшийся дирижер.

— Наконец-то! Как тебя зовут? — вцепился в мальчишку Альберт Михайлович.

— Марк.

— Просто Марк?

— Марк Ривун. По кличке Композитор.

— Ишь ты, композитор, — удивился Норкин и торопливо признался: — Мне нужна твоя помощь.

— А научите меня нотам?

— Научу, конечно, научу. — Норкин перешел на шепот: — Сегодня опять что-то не так.

— Я слышал. Все портит виолончелист. Но не со зла. У него руки дрожат с похмелья. Ему бы выпить чуток. Это помогает.

— Опять Карамышев!

Норкин припомнил лицо конкурента в красных пятнах и нездоровый взгляд бегающих глаз. Он объяснил это вчерашней обидой, но все оказалось проще. Карамышев банально напился. Ну что ж, он угостит его коньяком и помирится, решил дирижер.

— Ты никуда не уходи, — попросил он мальчика. — А после репетиции мы обязательно встретимся в моем кабинете.

Альберт Михайлович хотел уже бежать в зал, но Марк его остановил неожиданным заявлением:

— Симфонию можно улучшить.

Дирижер изумился.

— Ты ничего не понимаешь. Это классика. Она идеальна.

— Идеальной музыки не существует, — спокойно возразил Марк и показал на дверь, за которой играл саксофон. — Включите в оркестр этот инструмент.

— Саксофон? Это дикость! Это ресторанная халтура.

— А вы все равно добавьте его.

— Но… но его нет даже в партитуре!

— Я покажу. Он улучшит музыку. Без саксофона симфония бледна.

Марк толкнул дверь. Опешивший саксофонист при виде директора опустил инструмент и замер с вытянутыми губами.

— Сегодня вы будете выступать здесь на концерте вместе с большим оркестром, — уверенно сообщил ему Марк. — Репетировать начнете прямо сейчас.

После убедительной интонации, присущей только общепризнанным лидерам, возражений и быть не могло. Марк рассказал, где и как должен солировать саксофон, продемонстрировал партию голосом.

— А теперь попробуйте, — приказал он саксофонисту.

Тот исполнил. Марк удовлетворенно кивнул. Норкин устал удивляться и покорился. Присутствие мальчика придавало ему странную уверенность, которая подталкивала в репетиционный зал.

Смущенный слесарь Фролов вышел на сцену в потертой рабочей курточке и долго не мог найти подходящего места. Музыканты с изумлением восприняли неожиданное появление нового экстравагантного исполнителя. Некоторые тайно крутили палец у виска. Уже выпивший в кабинете директора Карамышев снисходительно улыбался. Однако Норкину отступать было некуда. Марк Ривун вселил в него небывалую веру в успех. В таком состоянии опытный Альберт Михайлович умел добиваться результата.

Репетиция началась. Опохмелившийся Карамышев был неподражаем. Оркестр играл слаженно и уверенно. Как только в игру вступил саксофонист, музыканты напряглись, но уже после первых нот тонким натурам стало ясно, что они присутствуют при рождении чего-то нового и гениального. А после репетиции самые отчаянные скептики вынуждены были признать правоту дирижера. Саксофон в одних эпизодах усилил нерв произведения, в других наполнил его особым шармом.

Праздничный концерт прошел на «ура». Бывалые знатоки удивленно цокали, некоторые кричали «браво», а руководители государства благосклонно хлопали в ладоши. Альберт Михайлович Норкин добился блистательного успеха. Критики не скупились на похвалы. Все признали, что он не только талантливый администратор, но и новаторский дирижер. А особо впечатлительные натуры тут и там вставляли слова: гениально, потрясающе, я в восхищении!

И никто не догадывался, что весь концерт под сводчатым потолком сцены на балке для монтажа декораций просидел худой невзрачный юноша. Из зала его не было видно, музыканты сидели к нему спиной, и только дирижер, вдохновенно запрокидывавший голову, мог замечать условные знаки лопоухого мальчишки.