Я в замке король

Глава пятнадцатая

– Ты в моей комнате был, – сказал Хупер.

Киншоу бросил взгляд на вторую полку в книжном шкафу. «Сложи картинку» – там же, точно как раньше. Откуда же он догадался-то, откуда же он догадался? Хупер перехватил его взгляд.

– Брал, да? Брал! Все равно что украл. Это моя игра и комната моя. Ты не в своем доме, Киншоу.

– Ну, и не в твоем, – выдавил Киншоу устало. Он смотрел в высокое окно вниз, на сад и на рощу. Там было тихо и очень жарко, сияло синее небо, и Киншоу думал: я попался.

– Побудь с Эдмундом, детка, развлеки его. Вдвоем можно и поиграть и вообще веселей.

– Я лучше погуляю.

– Нет, ты сам посуди. Эдмунд гулять не может. Неужели ты такой эгоист, что думаешь только о себе?

– Да больно ему нужно, чтоб я с ним все время сидел. Вовсе я ему не нужен.

– Чарльз, миленький, не спорь, я уверена, что, если б тебе в такой дивный солнечный день пришлось лежать в кроватке, ты бы обрадовался, если б к тебе пришел друг.

– Какой он мне друг.

– Пожалуйста, когда пойдешь, захвати сок для Эдмунда, миленький.

Она решила просто пропускать мимо ушей эти глупые разговоры. Друг не друг. Обычная мальчишеская болтовня. Возраст. Когда Чарльз, совсем крошкой, щеголял ругательными словами, она тоже просто не обращала внимания. Мистер Хупер выслушал ее и согласился: «Не стоит обращать внимания».

– Пользоваться без спроса чужими вещами – все равно что воровать. Ты вор и взломщик. Ты взломщик, потому что в мою комнату без спроса залез.

Киншоу не ответил. После возвращения Хупера его снова стала одолевать мысль о том, как он падал; в голове колесом вертелись, вертелись вопросы. Спросить бы – каково ему было лететь, больно он стукнулся или не очень и думал ли Хупер: «Я разобьюсь, вот упаду и умру» – и вспомнил он все, когда очнулся, или нет, и боится ли он теперь высоких стен. У него треснули два ребра и еще перелом ноги и сотрясение мозга.

– Я чуть не погиб, – сказал он Киншоу в первый день после больницы. – Папа говорит и врачи. Говорят, счастье, что не умер. Вот.

Киншоу тогда подумал: умер бы ты, умер бы, и как бы хорошо было, если б умер. А сам покрылся холодным потом от своей низости. Ему ни о чем не пришлось спрашивать Хупера. В ту минуту, как Киншоу к нему вошел, между ними встала прежняя злоба. Хупер уставился на него, сквозь него, нахально, противно. И появилось еще что-то новое, Киншоу даже толком не мог разобраться что. Хупер следил за ним, присматривался, как будто хотел дознаться, что тут в доме без него было.

Сейчас он вертел коробочку с головоломкой. Там такие квадратики с номерами, и надо их выстроить по порядку. Хупер еще раньше сказал:

– Это мне твоя мать подарила. Она мне много чего надарила.

Киншоу промолчал. Он даже сам удивился, до того ему сделалось неприятно, так кольнула ревность. «Она же моя мама, – он думал, – моя». Хотя непонятно, почему он так разобиделся, он ведь, по правде, не очень ее и любил.

Миссис Боуленд побросала кусочки хлеба в траву, и к ним слетелись скворцы, они дрались, толкались, а ворона кружила над ними, высматривала добычу. Интересно, долго ему еще тут торчать или нет, Ему теперь все время было страшно, хоть Хупер и не вставал с постели. Неизвестно, что он думает, что он затеял, и смотрит он как-то странно. Раньше он только примерялся, это уж точно. Но остался доволен, убедился, что Киншоу легко запугать.

Вот он скрипнул матрацем, и Киншоу услыхал, обернулся, но не подошел. Он стоял на другом конце комнаты.

Он спросил:

– Болит?

Хупер оторвался от головоломки. Сощурился.

– Это все ты, – сказал он вместо ответа.

Киншоу вспыхнул. Тут уж говорено-переговорено, он-то знал, что не виноват, и до каких же пор можно издеваться?

– Ну, хватит, тебе же было сказано – не лезь наверх. Испугался и упал. Испугаешься – всегда упадешь.

– Это ты меня столкнул.

– Врешь, врешь, врешь, не трогал я тебя. Испугался и упал, врун несчастный. Я тебе помочь хотел. Хотел сам тебя вниз стащить, потому что ты сопли распустил от страха.

Секунду Хупер молчал. Потом выговорил спокойно:

– Погоди. Ты еще дождешься. Я им сказал, что это все ты, и они поверили. Не думай, не отделался. Еще дождешься.

– Нечего меня стращать, просто ты в штаны наклал, вот тебе и стыдно.

– Погоди, Киншоу. Ты еще увидишь.

И снова уткнулся в головоломку. Кажется, одни слова, болтает, гад, чтоб настроенье испортить, но Киншоу знал, что все – правда, что-то случится, да, он дождется, и, может, Хупер даже будет ни при чем. Теперь он как казни ждал, он каждое утро вставал в ужасе, что что-то случится.

Чтобы про это не думать, Киншоу побыстрей зашагал к двери, тем более что Хупер на него и не смотрел, возился с головоломкой. Хупер его не окликнул.

Когда шел по площадке, он стал вспоминать, как говорил Филдинг: «Что он тебе сделает, ты не показывай ему, что боишься. Что он тебе сделает». Нет, он сделает, сделает. Киншоу припустил бегом, чтоб отвязаться от сверлящих мыслей.

«Погоди, ты дождешься, Киншоу».

Это уж точно. Пока ничего – а вот они вместе пойдут в школу, и тут начнется.

Один раз, всего один раз в жизни Киншоу избили. Крофорд всех избивал и его избил. В старой беседке на спортивном поле. И избил-то вроде не страшно, наверное, хуже бывает. Он тогда услышал чьи-то шаги и голоса и испугался. Но Киншоу запомнил, как Крофорд дубасил его кулаками в живот, а потом стал отгибать ему мизинцы, дальше и дальше, запомнил, как его тошнило от холодного ужаса – что теперь-то, что еще? – и недоуменье: за что, за что? Он даже не знал Крофорда, они жили в разных корпусах, тот был на три класса старше. Он просто схватил его и поволок в беседку. Ему было все равно, кого бить.

Крофорда поймали. Вечно он всех избивал, и его ловили, в конце концов его выгнали из школы, и потом никогда ничего такого уже не случалось. Но Киншоу запомнил. Страшней всего – до того, как раздались шаги, – было то, что он один, и кричи не кричи, не докличешься. Крофорд напугал его до смерти. Он так никому ничего и не рассказал.

Хупер – не то что Крофорд, он совсем другой, его угрозы еще пострашней. Его царство – царство ужаса, а у Крофорда – царство грубой силы. Но Киншоу знал: одним страхом и тут не обойдется, все еще будет, все впереди. Может, сам-то Хупер и не станет его бить, так дружков натравит, а уж они постараются.

Он пересекал холл, глубоко задумавшись. Но есть ведь еще Филдинг. Можно бежать, бежать и добежать до фермы, а там солнце и зверье, и можно валяться в высокой траве на краю сада, можно кормить осла, трясти яблоню и мало ли что еще! На ферме хорошо, там он дома. Он взялся за ручку тяжелой входной двери.

– Чарльз!

Он обернулся. Мама стояла на пороге гостиной. Киншоу хотелось проскочить за дверь, подальше от разговора, от нее, от них от всех подальше.

– Ты куда это, детка?

Он так и застыл – рука на дверной ручке.

– Чарльз? Я тебя, кажется, спрашиваю?

Она теперь по-другому с ним разговаривала, нетерпеливо, строго, наверно, решила, что нельзя с ним обращаться по-прежнему. Наверное, все из-за мистера Хупера, чтоб ему угодить.

– Ты куда?

– В магазин. Кой-чего купить.

– Что именно?

– Ну, кой-чего.

– Не скрытничай. Ты же знаешь, мама этого не любит.

Он скривился, он ненавидел, когда она так говорит о себе – как о ком-то другом.

– Я мороженое хочу. Деньги у меня есть.

– В холодильнике полно мороженого, детка. Поди попроси у миссис Боуленд...

– Нет. Я не такое хочу. Я хочу другое.

– Какая разница, какое мороженое, оно все одинаковое.

– Я хочу из магазина.

– Ну тогда беги поскорей.

– Почему это? Зачем? Мне спешить некуда.

– А бедный Эдмунд? Один наверху? Про него ты не подумал?

– Он... Он спит. – Но он сам почувствовал, что покраснел. Оба умолкли. Миссис Хелина Киншоу скорбно смотрела на него. Потом сказала тихим, грустным голосом:

– Ну что ж, тогда иди покупай свое необыкновенное мороженое, Чарльз.

Он двинулся с места.

– Чарльз!

Он весь дрожал, так ему хотелось поскорей умчаться.

– Только дальше почты не ходи. Сразу домой, слышишь?

Он чуть не взорвался от такой несправедливости, чуть не заорал: «Нет, нет, я иду на ферму, к Филдингу, и нечего меня тут держать, попробуй запрети, я что хочу, то и делаю».

Он ничего ей не сказал.

– Сбегаю-ка я наверх, взгляну, как там Эдмунд.

Киншоу осторожно прикрыл дверь и пустился бегом. Он думал: ненавижу их всех, ненавижу, я их ненавижу. Что хочу, то и делаю.

Он перешел через шоссе у почты и постоял на мостике, слизывая с вафельного стаканчика липкие сладкие подтеки. Над пересохшей речкой гудела мошкарой жара.

Вчера мама сказала ему перед сном про Лондон. Они поедут туда покупать форму для новой школы. Он и мистер Хупер, и никого больше. Купят они ее, и с прежней жизнью будет покончено, на него нацепят черное с золотом, и прости-прощай, темно-синее с лазурью, и тогда уже – все.

Хупер сказал:

– Мой папа заплатит за твою форму. Он за все теперь будет платить. Скажи спасибо, что у него куча денег. Ты теперь должен всегда его слушаться, понял?

– Почему?

– Ну, ясно почему, дурак.

– Откуда ты знаешь? Ничего ты не знаешь. Не верю я, не будет он платить.

– Ну, а кто же, по-твоему, заплатит?

Молчанье.

– Не будь идиотом, Киншоу.

Он хотел спросить у мамы, но у него язык не поворачивался, да и незачем спрашивать, он и так понял, что это правда. Мама всегда объясняла ему, как дорого обходится его ученье, несмотря на помощь государства, объясняла, что надо экономить и что она не может давать ему на карманные расходы столько, сколько дают другим. Она говорила: «Я многим пожертвовала для тебя, Чарльз», и еще: «Тебе повезло, Чарльз, и кажется, я не ахти как много требую – только чтоб ты старался».

Так что ясно, откуда же она без мистера Хупера взяла бы деньги на новую школу, еще лучше? Ведь она объяснила, что эта школа гораздо лучше. Все устроил мистер Хупер. Но непонятно, зачем мистеру Хуперу тратить на них деньги, даже если у него их полно. Мама у него служит, и живут-то они тут всего два месяца. Раньше так не было. Миссис Хелина Киншоу всегда говорила: «Все до того мелкие, эгоистичные, не понимают, чего стоит в нашем положении сохранять достоинство. Никакого снисхождения нет».

А у мистера Хупера оно оказалось. Она сто раз повторяла: «Мистер Хупер исключительно добр к нам, Чарльз, пойми. Ты должен быть ему благодарен».

За что, за что?

Он тайком наблюдал за мистером Хупером во время еды, приглядывался к нему, встречая на лестнице. «Мы с тобой постепенно знакомимся, верно, Чарльз? Мы с тобой, безусловно, подружимся».

Киншоу пятился, не мог выдавить ни слова. Но и ту ночь он не забыл, когда мистер Хупер нес его на руках и когда он не хотел, чтобы это кончалось. Его до сих пор мучила совесть.

Он раскусил вафельное донышко надвое и засунул в рот обе половинки. Тут он услыхал грохот «лендровера». И увидал Филдинга.

– Ты куда подевался?

В кузове стояли три теленка, били копытами, и громадные глаза у них повыкатились от ужаса.

Киншоу сказал:

– Хупер вернулся. Меня с ним сидеть заставляют.

– А... Но ты сейчас-то не с ним.

– Я ушел. – Киншоу пнул ногой толстенную шину.

– А мы на рынок. Поехали с нами? Не пожалеешь.

– Нет. Мне влетит.

– За что это?

– Я же не спросился.

– Так сбегай, мы обождем. Или давай мы с тобой пойдем, спросимся.

– Нет.

– Не хочешь?

Киншоу не ответил.

– Мы ту телку везем. Которая при тебе родилась. Ну, ты помнишь.

– На рынок?

Киншоу снова посмотрел, как она бьет копытами в кузове. Он помнил.

– Она же маленькая еще.

– Десять дней. В самый раз.

– А что с ней будет? Вот ее купят, и что? Что с ней сделают?

Ему очень захотелось узнать про телку. Это была его связь с Филдингом, с фермой.

Отец Филдинга убрал руку с тормоза.

– На телятину, – кинул он рассеянно. – Они на телятину идут. Киншоу стоял на шоссе, пока они не уехали, слушал, как шумит на холме мотор, и смотрел, как взмывает и опять оседает пыль. А потом делать было нечего, только идти домой. Он очень медленно брел по высокой траве вдоль изгороди, взметая белые тучи бабочек. Даже возле просвета, за которым открывался пустырь, он не припустил бегом, только отвернулся, чтоб не видеть того сарая.

Ему хотелось на рынок и как-то не хотелось, он чувствовал, что там его ждут новые мученья – звуки, запахи, страхи. Ему не хотелось смотреть, как уводят телят. Зато хорошо бы побыть с Филдингом и с его отцом, посидеть в кабине большого «лендровера», уехать отсюда. И никто бы ему ничего не сделал.

Он прошел между рододендронами. Мама сказала:

– Я холодный шоколад приготовила. Иди попей вместе с Эдмундом.

И пошла впереди, с подносом, твердой походкой.

Он на минуту задержался в холле. Там было прохладно. Дверь в Красную комнату стояла открытая, он туда заглянул и увидел первый стеклянный ящик и в нем расплющенные серые тени.

– Чарльз...

Он стал задумчиво подниматься со ступеньки на ступеньку.

Хупер клеил в альбом новые марки, кучу марок. На постели ему приладили доску, на ней стояла кружка с водой и лежал пинцет. Как только вышла миссис Киншоу, он сказал:

– А я знаю про Филдинга.

Киншоу на него уставился.

– Я все знаю, не думай. Твоя мать мне все про тебя рассказывает.

Шоколад тек через соломинку, сладкий, вязкий. Киншоу изо всех сил стиснул руки, чтоб не расплакаться. Хупер все выведал, пронюхал, у него не осталось ничего своего, ничего.

Он снова отвернулся и поглядел в окно.

Хупер сказал:

– Я послезавтра встану. Вниз спущусь, там посижу.

Киншоу отодвинул пустую чашку.

– Как думаешь, куда ты сейчас поедешь?

Он не ответил.

В комнату Киншоу лилось яркое дневное солнце. Пахла пластиком и горячей краской модель галеона на подоконнике.

Он бросился на постель и уткнулся в прохладный шелк одеяла.

Внизу, в гостиной, миссис Хелина Киншоу сидела в обитом ситчиком кресле и укорачивала свое полотняное платье на четыре пальца. Она думала: надо молодо выглядеть, надо побольше следить за собой, и она чуть-чуть покраснела при мысли о том, как это теперь важно.

Мистер Джозеф Хупер объяснял:

– В твоей бывшей школе нет ничего плохого, Чарльз. Я очень хочу, чтобы ты это запомнил. Ровно ничего плохого.

Киншоу молча смотрел на него. В поезде была жуткая жара, солнце сквозь стекло обжигало щеку. Он еще в жизни не ездил первым классом.

– Твоей маме туго пришлось, последние годы судьба ее не баловала. Полагаю, ты уже не маленький, можешь понять.

Ему было неприятно, что мистер Хупер так про нее говорит, будто посвящен в ее секреты, все про них обоих знает. Поезд нырнул в туннель, и Киншоу сразу заложило уши, но вот они опять выехали на солнце.

– Просто новая школа, школа Эдмунда, для тебя лучше. Во всех отношениях лучше. Она дает большие возможности.

Какие, отчаянно соображал Киншоу, какие еще возможности? Почему все без конца меняется? Он всегда знал, что в тринадцать лет ему надо сдать экзамены на стипендию в дорогой закрытой школе, но знал, что ничего не получится, все выучить-то еще можно – но экзаменов ему все равно не сдать.

«Ты должен упорно трудиться, – мама говорила, – ты у меня умница, надо только стараться. А то денег на школу неоткуда взять, ты понимаешь, Чарльз? Ты понимаешь наше положение?»

Интересно, как теперь с этой стипендией, изменится дело из-за мистера Хупера или нет? В общем-то ему было все равно, его это будто и не касалось. Сами за него решат, они всегда за него решают.

– Мы проезжаем пригороды, – сообщил мистер Хупер. – В окно поезда можно увидеть много интересного.

Киншоу из вежливости повернул голову к окну.

Мистер Джозеф Хупер подумал: «Что и говорить, мне с ним куда проще, чем с моим собственным сыном; он спокойный, сдержанный, и нет в нем этих странностей, как у Эдмунда, мы не так стесняемся друг друга. Он не из разговорчивых, однако же я, пожалуй, знаю, что у него на уме. Его мать сообщила мне необходимые сведения». Правда, надо сказать, с появлением миссис Киншоу он стал другим человеком, приобрел уверенность в себе. Теперь он нашел подход и к Эдмунду. Твердость, решил он, твердость и ничего больше, и все будет хорошо; мальчики – это простейшие организмы.

Сам он пережил тяжелую полосу в связи с болезнью и смертью отца, с переездом в «Уорингс»; вспомнил прошлое, собственное детство и ожесточился. Но возможно, он преувеличил, возможно, он и не был тогда так несчастен? Когда ты уже немолод, не следует слишком доверяться памяти, но вот приехала миссис Хелина Киншоу, и все встало на свои места.

Миссис Киншоу. Он заерзал на диване, потому что он еще не решил, он еще чуточку тревожился, сомневался. Жизнь отучила его от скороспелых выводов.

Чарльз Киншоу на диване напротив не отрывал глаз от пригородных палисадников.

Мистер Хупер говорил:

– Это Трафальгар-сквер, это парк Сент-Джеймс, это Букингемский дворец...

– Я знаю.

Такси ныряло туда-сюда в потоки машин, и мистер Хупер не слушал, он объявлял улицы и здания, исходя из того, что знать их поучительно и приятно.

Киншоу сказал:

– Мы же в Лондоне жили.

– Ах, ну да! Это больница святого Георга...

Ему не нравилось тут с мистером Хупером. Как с чужим, как с учителем, что ли, в общем, странно. Он слова из себя не мог выдавить, только отвечал: да, нет. Они медленно шли по серым коврам универмага к отделу школьного обмундирования, и вокруг пахло духами и новой материей. Он думал: можно удрать, войти в лифт, спуститься, выбежать на улицу, а там потеряться.

Но ни к чему это. На улицах полно незнакомого народу, и там еще похуже, чем одному в Крутой чаще. Все толкутся, шумят. Он уже забыл, какой он, Лондон. Мистер Хупер сказал: «Нуте-с...» Подошел продавец в полосатых брюках, с сантиметром. Киншоу раньше только с мамой в магазины ходил. Его обмеряли, совали в рукава курточек, штанины шортов, и мистер Хупер разговаривал с тем полосатым про Киншоу через голову Киншоу, будто его самого тут и нет. Он молчал. Но когда посмотрел в большое зеркало и увидел себя самого, в черном с золотом, как Хупер, и заглянул самому себе в глаза, он понял, что теперь он пропал, теперь – все. Теперь начнется.

Хупер играл с серебряной картонной моделью, пускал с нее шарик, и шарик вертелся по спуску, опять и опять. Киншоу постоял, посмотрел и в бешенстве бросился по коридору, вниз по лестнице, через холл, к гостиной. Он больно стискивал руки.

Мистер Хупер наливал шерри из бутылки в два стаканчика. Окна гостиной были распахнуты на притихший газон.

Киншоу закричал:

– Это моя модель, ты ему отдала мою модель, я ее сам сделал, а ты ее отдала этому и даже не спросила! Не смей, не смей отдавать ему мои вещи!

Он увидел, как переглянулись мама и мистер Хупер, и понял, какая у них обоих мелькнула мысль, и ему захотелось броситься на них с кулаками из-за такой несправедливости. Он подумал: не нужен я им, зачем я им, им только Хупер их нужен, я тут лишний.

– Скажи ему, чтоб отдал. У него полно игрушек, у него всего полно. Пусть отдает мою модель.

– Чарльз...

– Она моя, моя, моя, и нечего ему цапать мои вещи.

Когда мистер Хупер подскочил к нему и ударил, пощечина звонко отозвалась у него в голове и по всей комнате, и мама охнула с ужасом, с облегченьем, а мистер Хупер еще постоял над ним не разгибаясь. А потом все стихло. Никто не двигался. Все молчали.

Тут зазвонил телефон. Мистер Хупер вышел за дверь, в холл.

– По-моему, тебе лучше уйти, Чарльз. Надеюсь, ты сам понял почему. И может, ты еще осознаешь, как ты меня расстроил.

Он на нее не взглянул.

Дверь у Хупера была закрыта, Киншоу пнул ее ногой и, запыхавшись, встал на пороге. У него на щеке еще горела пощечина.

Шарик крутился, крутился вниз по спуску.

– Отдай!

Хупер поднял на него глаза.

– Это моя башня. Я сам сделал. Лучше отдай.

– Ну, а почему твоя мать ее сюда принесла?

– А мне-то что! Отдай!

– И вообще. Ты ее сделал у нас, из нашего картона, с нашей краской, и вовсе она не твоя, а моя, в нашем доме ничего твоего нет.

Киншоу шагнул к постели. Плевать ему на Хупера, и пусть они все говорят, что хотят, а ему нужна модель, его модель, он так долго ее придумывал и строил, она такая трудная и так здорово у него вышла, и нечего Хуперу ее трогать.

– Отдай!

Хупер высоко поднял башню над головой.

– Я тебя изобью. Лучше отдай, говорю, слышишь!

– Слабо тебе меня избить. Я больной, я в постели, и они услышат. Ничего ты мне не сделаешь.

Киншоу бросился к нему. И тут Хупер взял и швырнул модель, швырнул через всю комнату. Она стукнулась об стенку и вверх тормашками шлепнулась об пол за ковром. А Хупер держал в левой руке шарик и смеялся.

Верхушка башни сломалась, картон измялся, перекосился мост. Флаг валялся на полу. Киншоу встал на коленки и все собрал. Когда он поднялся на ноги, в дверях стояла мама. Она сказала:

– Надеюсь, тебе очень, очень стыдно.