Я в замке король

Глава восьмая

– Киншоу, уже темнеет.

– Вижу.

– Асколько времени?

– Свои часы иметь надо. Я не нанялся тебе время говорить.

– Папа мне на рождество часы подарит. Золотые. С римскими цифрами. И число будут показывать. И в темноте можно смотреть. Дико дорого стоят. Пятьдесят фунтов, что ли. Даже дороже.

– Ври больше. Таких и часов-то не бывает.

– Нет, бывают, бывают! И за сто фунтов бывают, и еще дороже. Много ты понимаешь!

– Никому отец не станет часы за пятьдесят фунтов покупать.

– А мой купит, потому что он говорит, я для него важней всего на свете. Он мне что угодно купит.

Киншоу умолк, сраженный самонадеянностью Хупера.

День выцветал и выцветал, он высасывал краску из кустов и деревьев, пока все кругом не стало как старая фотография – блекло-бурым. Было очень тихо. И еще совсем тепло.

– Ну ладно, сколько времени?

– Девятый час. Почти двадцать минут.

Киншоу почесал голову.

– У тебя гниды.

– Это комары кусаются.

– А надо сделать костер побольше, и они отстанут. Комары огня не любят.

– Нет, это они от дыма дохнут.

– Ничего они не дохнут, просто они не любят огня и улетают.

– Нет, дохнут, даже видно, как падают. Они задыхаются.

– Еще мотыльки налетят.

– Ну, хватит. Дались тебе эти мотыльки.

– Если хоть один мотылечек по тебе поползет, ты сразу уписаешься со страху.

– Я говорю – хватит.

– Ага, испугался!

– Отстань.

– А по правде?

– Что?

– Боишься?

– Чего мне бояться?

– Ну вообще. Вот темно будет.

– Не боюсь.

Хупер всматривался ему в лицо и соображал, врет Киншоу или нет. Он сидел у самого костра.

– У тебя шишка вскочила. Темная.

– Все из-за тебя.

– Что глупости болтаешь. А болит?

Хупер поднял руку и внимательно ощупал шишку.

– Когда надавишь – больно.

– Ой.

Киншоу все расчесывал комариные укусы.

Он сам поймал рыбу. Сперва он собирался проткнуть ее ножиком, но когда вытащил из воды – не смог. Еще не сразу умрет, и вдобавок он в крови выпачкается. Если, конечно, у рыб есть кровь. Тут он сомневался. Непохоже вроде.

Рыба попалась большущая, в темных полосах поперек живота. Киншоу пришлось просто оставить ее колотиться на траве, а самому отойти.

– Где она?

– Сейчас умрет.

– Надо было разрезать.

– Сам попробуй.

– Мне плохо. У меня голова болит.

– Ах, утрись слюнявчиком!

– Я чуть не умер, потому что ты ушел и меня бросил, вот умер бы я, и ты был бы убийца, нечего одному в лес уходить. – Хупер все больше себя жалел и под конец даже всхлипнул.

– Отсохни, ты же не умер, подумаешь, ударился.

– Сволочь ты.

Киншоу вытаращился на него, в бешенстве от такой несправедливости. Но он не знал, как обрезать Хупера, и смолчал.

– Рыбу не оставляют задыхаться. Это все равно что убийство. Это ужас.

– Почему? Не все равно – так или ножом?

– Нет, не все равно, каждый тебе скажет. Так ей хуже. Ты сволочь.

Киншоу отошел за валежником для костра. Когда он подошел к рыбе, она была уже дохлая. Он старался не думать о том, как она билась и извивалась без воды. Он ее подобрал. Она была тяжелая и скользкая.

– Теперь голову надо отрезать.

– Нет, не буду я, я ее палкой проткну. Получится вертел. Так делают.

– А кишки! Их же не едят.

Киншоу засомневался. Потом сказал:

– Мы с нее будем куски срезать, А кишки – пусть. Мы до них не доберемся.

– А вдруг она ядовитая?

– Ядовитых рыб не бывает.

Но рыба получилась невкусная. Кожа на ней вся сгорела, а сразу под кожей она осталась холодная и сырая. Хупер откусил кусок, чуть-чуть пожевал и выплюнул обратно в траву. Киншоу больше съел. Но в конце концов загорелась палка.

– Дикая гадость. Ты, Киншоу, ничего не умеешь.

– Жарил бы сам.

– Ты должен за мной ухаживать. Я больной.

– Ах, какая малышка, тю-лю-лю!

– Вот погоди, погоди...

Киншоу открыл свой ранец и рюкзак Хупера, и они съели немного печенья и почти все помидоры.

– Завтра буду паек выдавать, – сказал Киншоу. – Всю еду буду делить. Ее ненадолго хватит.

– А потом что?

– Потом мы уже выйдем.

– А если нет?

– Выйдем!

– И зачем мы только сюда пришли!

– Тебя никто не просил, сам увязался.

– Это мы из-за тебя заблудились.

– Ничего подобного. Это ты начал носиться как идиот.

Вдруг, сразу, погас день. Только что Киншоу смотрел наверх и видел в дальней высоте светлые щелки неба, а через минуту они исчезли. Трещал и прыгал огонь.

– Они уже домой едут, – Хупер сказал. – В поезде сидят.

– Наверно.

– Скоро нас искать начнут.

– Нет, не будут они. Сегодня не будут.

– Почему это? Еще как будут.

– А с чего они догадаются, что нас в постелях нет? Вернутся поздно и не посмотрят даже.

– Миссис Боуленд скажет.

– Нет, она в четыре уходит. Она подумает, мы гулять пошли или еще куда. Ей-то что? Никто и не узнает.

– Твоя мать всегда приходит к тебе прощаться. Знаю. Сам слышал. Целует на ночь, как маленького.

– Заткни фонтан. Вовсе она не всегда приходит.

– Нет, всегда. Мм. Чмок, чмок. Тю-лю-лю. Ах ты моя пуся, ах ты моя киса, мой паинька. Мамочка любит свое солнышко. Баю-баюшки-баю, спи-усни. И так каждый вечер.

– Ну да, у самого-то матери нет!

Но Хупер и бровью не повел.

– А на кой она мне?

– Ну ты скажешь!

– Когда отец есть – лучше. У кого нет отца, тот дерьма не стоит.

Киншоу встал и подошел к костру поближе. Хупер на него посмотрел. В правой руке Киншоу держал длинную толстую палку. На секунду оба замерли. Он увидел, как у Хупера вылупились глаза.

– Попробуй только стукни!

Киншоу поглядел на него с презреньем и швырнул палку в огонь. Пламя взвилось и бросило тень Киншоу в траву.

– Ты отодвинься-ка, а то еще загоришься.

Но Хупер все сидел, уставясь на пламя. Потом, будто между прочим, спросил:

– Твоя мать много за мужиками бегала?

– Да ты что-о?

– Ну, она же бегает за моим отцом.

У Киншоу кровь бросилась в лицо. Его так и обожгло, все внутри горело. Он подумал: «Дурак я, надо было его треснуть, раз, раз, всю башку бы ему расшибить».

А Хупер оперся на локоть и смотрел на него в пляшущих бликах костра – нахально, со злорадной ухмылкой.

– А думаешь, зачем вы сюда приехали? Она на моем отце жениться хочет. Он богатый.

– Врешь, врешь, врешь! Подумаешь, твой отец, да он ей нисколько не нравится. Она его ненавидит просто.

Хупер улыбнулся.

– Ты кой-чего не понимаешь, а я...

– Чего ты понимаешь-то?

– Какая разница? Уж не сомневайся.

– Больно ей нужен твой отец.

– Слушай, Киншоу. Женщины все такие, Если она без мужа, она ищет, кого бы подцепить.

– Зачем?

– Ну, чтоб деньги ей давал и чтобы дом был и всякое такое. Вот зачем.

Киншоу медленно побрел от костра прочь. Ему надоело спорить, слушать разные глупости. Это Хуперу лишь бы спорить. И все – правда, он знал, что все правда.

Ох, как он ненавидел теперь маму, больше даже, чем Хупера. У него все как-то жутко сжалось внутри. Ну вот, и Хупер знает. «Ты кой-чего не понимаешь, а я...»

И что тут остается? Только сбежать. Все папа виноват, не умер бы – и не началось бы, что вечно у них нет денег и надо жить по чужим домам. В школе и то не было покоя. Там пронюхали, что он – Н. П. Г. – на попечении государства, то есть уже не платит за ученье. Мама сама тоже много ему напортила. Являлась в школу на актовые дни, на соревнования, вся в серьгах и в жутких этих своих блестящих платьях и мазалась помадой на глазах у изумленной публики. Брейс прямо в глаза ему сказал: «Ну, твоя мать – вообще».

Лучше б она умерла вместо папы.

Тьма стала плотная, как войлок, все кругом окутала, он боялся взглянуть туда, где деревья. Теперь он дождется – что-то случится, раз он так подумал про маму. Когда кому-нибудь пожелаешь смерти, тебя как-то услышат, и тогда ты дождешься. Что-то случится. Неизвестно что. Но вот он опустил глаза и увидел при свете костра бородавку на левой руке. Так что уж точно.

Хупер уснул. Он свернулся калачиком и сосал большой палец. Киншоу, из-за ссадины, отдал ему свою куртку вместо подушки.

После того как вытащил Хупера из воды, он почти перестал на него злиться. Хупер сделался как-то важнее: ведь он чуть не умер. Он еще как мог умереть, если б только вода дошла до лица или если б он посильней ударился. Может, он даже еще и не выживет. Когда вымокнешь, ничего не стоит схватить воспаление легких. Или с головой от удара что-нибудь будет. Ничего неизвестно.

Киншоу уже стал думать: мало ли что Хупер болтает про маму, не все ли равно. Хупер вредный, он вечно спорит, как дурак, как маленький, или норовит сказать или сделать такое, чтоб его напугать. Ладно, чего уж, раз вместе заблудились. Связаны одной веревочкой. И больше никого нет.

Хупер ворочался во сне, сучил ногами. И все сосал большой палец. Киншоу на него смотрел. «Уорингс», Красная комната, мама и мистер Хупер, ненависть как будто были сто лет назад, он почти ничего и не помнил. Все там, за лесом, было как будто ненастоящее.

Костер догорал. Он стал красный как кровь и совсем низкий. Потом начались звуки. Далеко-далеко взвыла лисица. Киншоу подумал: как волк. Ну да, лисы похожи на волков, но они не такие опасные. На новое завыванье ответили тявканьем, уже близко.

Он подумал: «Глаза, глаза, сейчас засверкают глаза». Он озирался. Сплошная темень. Ничего. Но потом по лесу пошло странное кочевье, шорохи, шелесты, всплески. Скрипели ветки. А Хупер спал, только время от времени ворочался и постанывал.

Киншоу подумал: вот бы сунуть голову под одеяло. А так – хоть жмурь глаза до боли, все равно не спрячешься, и чуть их приоткроешь – смотришь в темноту. Одеялом бы можно укрыться, заслониться от всего. И будь что будет.

По лесу кто-то колобродил. Киншоу обмирал. Он без конца оглядывался. Костер бросал тени и редкие вспышки во тьму. А то совсем убывал, и прутья осыпались нежными кучками пепла.

Киншоу опять лег, стащил с себя свитер и натянул его на лицо. Но оказалось – ничего хорошего, трудно дышать. Он немного полежал так, нюхал собственный душный, горячий запах и ничего не слышал. Но скоро пришлось высунуть голову и глотнуть теплого ночного воздуха. Потом он уткнулся лицом в ладонь, ухом в плечо, а другой рукой прикрыл другое ухо. Снова тявкнула лисица. Он все слышал. Вот сова зловеще прошумела крыльями и припала к траве, высмотрела там что-то. Они раньше видели, как ястреб догнал в воздухе птичку, поймал, схватил когтями и удушил прямо на лету.

Потом в лесу стало очень тихо.

И тогда у Киншоу все захолонуло внутри. Захотелось плакать. И не к кому пойти, некому сказать. За Хупером ухаживать надо. Самим отсюда им ни за что не выбраться, и, наверно, их никогда не найдут. Так они и умрут здесь. Он вскинулся – испугался, как бы не погас костер. Спичек мало осталось.

И еще он думал про маму и мистера Хупера. На кой мы им сдались. Бросят нас, и дело с концом. Правда, Хуперу отец говорил, что он для него важней всего на свете. Да кто его знает. Все ведь меняется. Наверно, нет никакой надежды.

Он опять услышал, как кричит сова. И еще долго не мог уснуть.

Он проснулся, когда тьма и не начинала редеть. Он тут же сел и открыл глаза. Сердце у него прыгало. Он сразу вспомнил, где он. И с чего это он проснулся? На поляне было очень тепло и очень тихо. Костер совсем догорел, только красно светились головешки. Киншоу кое-как поднялся и стал размахивать руками – они у него затекли. И тут он услышал Хупера.

Тот лежал на боку, а теперь бросился навзничь и понес, понес что-то жалобное и несуразное. Голова моталась по земле из стороны в сторону.

– ...Не надо, не надо. Нет, нет! Это нечестно, нечестно, ох, не надо... Мамочка! Мамочка! Мамочка!.. – Вдруг причитанье пошло на крик, и он сел, не просыпаясь, и начал колотить ногами. – Мамочка! Мамочка! Мамочка!

Киншоу подошел и встал рядом на коленки.

– Проснись, – сказал он, сперва неуверенно, потом гораздо громче. – Все нормально, Хупер, да ты проснись! Все нормально. Ну! Просто мы с тобой в лесу. Это же я, посмотри. Хупер! Проснись.

Хупер все кричал. Лицо у него горело – и даже шея. Голос эхом отдавался от деревьев и далеко раскатывался по лесу. Киншоу стало страшно.

– Не надо, не надо, нет, нет!

Киншоу не знал, что делать. Он нагнулся и шлепнул Хупера по лицу – раз и другой.

– Молчи!

Пощечины вышли звонкие. Он подумал: «Вечно я его луплю». Он даже сам испугался, вскочил и отбежал.

Хупер умолк. Он открыл глаза и сперва дико озирался, а потом заплакал. Киншоу снова подошел.

– Слушай, все хорошо, я тоже не сплю.

Хупер взглянул на него не соображая, в каком-то недоуменье. Потом снова лег и закрыл рукой глаза.

– Мне жарко. Голова болит. Мне жутко жарко. – Слезы потекли между пальцами. Он стал сбрасывать джемпер.

– Ты не надо лучше.

– Жарко, не могу, я весь мокрый.

– Но ведь же ночь, ты простудишься.

Хупер постанывал.

– Тут одна штучка аспирина осталась, – сказал Киншоу, – я воды принесу. Может, тебе лучше станет. Может, уснешь.

Хупер не ответил. Киншоу взял жестяную кружку и сквозь тьму пошел к реке. Он встал на коленки. С реки поднимался чудесный дух прохлады, и сладко и мокро пахла трава. Вода журчала преспокойно, мирно. Он растянулся на земле, лицом в траву, и закрыл глаза. Его пробрал холод. На дереве ухнула сова, но теперь он нисколько не испугался. И опять все стихло.

– Киншоу! – Хупер чуть не плакал со страху.

– Иду!

Он зачерпнул кружкой воду и немножко отпил, а остальное выплеснул на лицо и на голову. Лечь бы в реку и лежать и лежать, а вода пусть течет и течет.

Он зачерпнул еще кружку, нашел в рюкзаке последнюю таблетку и дал Хуперу. Потом поправил костер. Валежник, который он натаскал с вечера, почти весь кончился.

– Мне жарко, – сказал Хупер снова.

– Наверно, у тебя температура. Поэтому.

– У меня зимой воспаление миндалин было. В школе. Дико высокая температура была. – Он макал в кружку пальцы и мочил лицо.

– Ничего, обойдется, – сказал Киншоу. Но сам он в этом сомневался.

Костер почернел, потому что новые сучья снизу еще не занялись. Киншоу сидел у костра, он слышал голос Хупера, но его не видел. Он сказал:

– Если к завтраму не выздоровеешь, придется тут остаться.

– Ну вот еще.

– А чего без толку во все стороны тыкаться?

Хупер шмыгнул носом.

– В общем-то, за нами все равно придут. Даже лучше сидеть на месте, так нас найти легче.

– Не найдут они нас. Он на сколько миль тянется, лес этот. Он же громадный. Где уж тут найдешь.

– Собак пригонят.

– Каких еще собак?

– Ищеек. Из полиции.

– Думаешь, они в полицию заявят?

– Могут и заявить.

Сам-то помнил, что он вчера решил. Что мама и мистер Хупер искать их не станут. Он и сейчас так думал.

– Ох и влетит тебе, когда нас найдут, – сказал Хупер. – Все ведь из-за тебя.

Киншоу вздохнул. Ветер шептал в листве и не приносил прохлады. Вот он стих, и не осталось ни шороха, вообще ни звука.

Хупер спросил:

– Что делать будешь?

– Когда?

– Когда за нами придут. Снова удерешь?

– Не знаю. Не думал пока.

– Погоди, тебя еще в колонию упрячут.

– За что? Что я сделал?

– За то, что сбежал.

– Ну и подумаешь, кому какое дело, если человек сбегает?

– Нет уж, извини. Возвращают, как миленького. И мы из-за тебя заблудились.

– Я же не нарочно.

– И меня в лес затащил.

Киншоу так и подскочил от ярости.

– Брешь ты все, врун проклятый! Неужели ты. такое будешь говорить!

– И скажу.

– Да кто тебе поверит? Ты сам за мной увязался, больно ты мне нужен, я от тебя отделаться хотел. – Он чуть не расплакался с досады. Мало ли что Хупер наплетет, и ему могут поверить. Просто смех, если они поверят, будто он подбил Хупера бежать. Просто смех, а все равно могут поверить.

– Я убежал сам по себе, – сказал Киншоу, – а ты просто обезьяна несчастная, и тебе больше всех все надо.

– А вот и нет. И мне тут не нравится. Хочу домой. Не хочу потеряться.

– Да утрись ты, плакса! Думаешь, ты умный больно, привык тут командовать. А сам прямо как маленький.

– Хочу домой!

Киншоу к нему подошел. Ему уже стало невмоготу, но он сказал, даже мирно:

– Брось ты, ну чего ты такая зануда? Хватит нюни распускать. Какая разница – как мы сюда попали? Главное – мы тут и заблудились, значит, надо ждать, пока кто-то придет. Просто ты больной, вот тебе и страшно. Это от температуры.

– А вдруг я умру?

– Не умрешь.

– Ну, а вдруг? А, Киншоу? Что тогда?

Киншоу уже и сам про это думал. Что они оба умрут. Но вот если выговорить такое вслух – получается дико.

– Глупости. Ну, голову расшиб, ну, вымок. От этого не умирают.

– Мне плохо. Меня знобит. Я замерз.

– На вот, надень мой свитер. – Он быстро стянул с себя свитер и бросил на землю.

– Он пахнет, – сказал Хупер, – тобой пропах.

– Надевай. А потом еще куртку наденешь. Мне не холодно. Я у костра погреюсь.

Он увидел, что Хупер весь дрожит. Он стал бледный, как смерть, а глаза так и горели в темных глазницах.

– Киншоу...

– Чего?

– Не уходи.

– Я сказал, мы тут останемся.

– А вдруг ты передумаешь. Ты не передумаешь, нет? Не уйдешь опять искать эту дорогу?

– Нет, сейчас точно не уйду.

– Нет. Совсем. Я не хочу один.

– Может, утром. Погляжу с другой стороны. С веревкой.

– Нет, не надо. Не бросай меня тут.

– Ничего с тобой не будет.

– Нет, нет, нет! Останься. Ты обязан! А то я все скажу. Что ты ушел и меня бросил.

– Ну ладно.

– Что?

– Не пойду.

– Честное слово?

– Да.

– И зачем я только за тобой пошел?

– Ну, теперь-то чего уж.

– Ты не можешь уйти и меня бросить.

– Я же сказал.

– Тогда почему я не слышал?

– Не уйду. Ты прямо как маленький.

– Я спать не буду, буду за тобой следить, глаза не закрою, и ты никуда не уйдешь – я все увижу.

– Я же сказал: не уйду, не уйду, не уйду. И хватит сопли распускать.

– Нет, ты скажи: «Даю честное слово». Ну!

У Киншоу лопнуло терпенье. Он ведь уже дал честное слово.

– Нет, ты скажи, а то не считается. Ну, скажи!

Киншоу посмотрел на него даже с интересом. Он понял, что Хуперу плохо. Что он перепугался. С ним ужас что творилось. Он его таким еще никогда не видел. Ио все равно.

– Слушай, ты всегда такой трус? И в школе?

– Нет, не трус, никакой я не трус. Просто я тебе говорю, что ты должен сказать, и все.

– Ты струсил.

– А сам-то?

– Но я не стану реветь, как ты. Трясучка несчастная.

– Ничего не трясучка. Я тебя ненавижу.

Киншоу подальше запихал в костер большой сук. Он уже сам удивлялся, что это на него нашло, зачем надо было подначивать Хупера, свою власть проверять, что ли. Сейчас Хупер и так поджал хвост. Просто захотелось лишний раз в этом убедиться. И тошно стало, что Хупер так хнычет и клянчит.

Но тут Хупер сказал тихо:

– Если ты смоешься, а они придут и меня найдут, а потом тебя найдут, я тебя убью, я...

– Ну – что?

– Ничего. Вот погоди.

– Ах, напугал!

– Еще как напугаю. Уже напугал. И убежал-то ты со страху.

– Ври больше!

– Да, со страху. Плакал, когда ворону увидел, несчастную птицу какую-то! Плакса-вакса!

– Отцепись.

– Если только удерешь...

– Ох ты, господи, да сказал же я тебе, что убегать не собираюсь.

– А тогда дай честное слово.

Киншоу вскочил. Его уже мутило от одного голоса Хупера. Он заорал:

– Заткнись, слышишь ты? Заткнись! Я тебе башку расшибу, всю морду разукрашу, если ты сейчас же не заткнешься!

Хупер от изумленья сразу смолк. Он приподнялся на коленки и хотел отползти. Киншоу сел на него верхом.

– Ну, теперь заткнешься?

– Да. Я...

– Только пикни еще – изобью. Ты больной, так что я тебя одной левой сделаю. Заткнись лучше.

– Нет, ты не станешь, ты не будешь... – И Хупер опять заревел от страха.

Киншоу секунду смотрел на него. Ему хотелось его стукнуть. Потом он повернулся и зашагал прочь. Он испугался того, что натворил, испугался, что у него вырвалось такое. Он ведь чуть не излупил Хупера, чтоб только не вредничал, не ныл, не приставал. Он сам ужаснулся, что дошел до такого бешенства.

Он побрел по поляне, поддавая ногами корни, вороша листву. Где-то рядом какая-то зверюшка хрюкнула, а потом взвизгнула, предупреждая своих.

Немного погодя он медленно побрел обратно, растянулся возле костра и глядел в его красное нутро, пока глаза не разболелись. Он теперь был как будто весь пустой, но зато успокоился. Не тронет он Хупера. Потрескивал, полыхал костер. Хорошо возле костра. И возле реки хорошо. Правда, он отдал Хуперу все свои вещи, так что сучья и сухие листья кололись через рубашку и джинсы.

Он окликнул:

– Хупер?

Тот не ответил.

– Как ты там?

– Заткнись.

Киншоу дрогнул. Ему стало стыдно. Он вспомнил, как Хупер кричал: «Мамочка, мамочка». Его это особенно поразило.

– Да не стал бы я тебя бить.

И сразу он понял, что теперь – все, опять он отдал мяч Хуперу. Но все равно он сильней, он тверже, он не такая сопля, как Хупер. И ничего, как-нибудь обойдется. Больше не надо будет убегать, во всяком случае, из-за Хупера. Не то чтобы они поменялись ролями, но что-то все же переменилось. Киншоу теперь поверил в себя.

Вслух он сказал:

– Слушай, Хупер, ты не волнуйся. Будем тут вместе, пока за нами придут.

Хупер не шелохнулся. Он тихо лежал в темноте. Но Киншоу его слышал. Он старался не думать про то, что будет, если за ними никто не придет.