Яблоневый дворик

1

Нужно начать с самого начала — хотя на самом деле начал было два. Это началось в холодный мартовский день в подземной часовне Святой Марии Вестминстерского дворца, под изображениями святых, утепляемых, сжигаемых и подвергаемых прочим разнообразным пыткам. Началось в ту ночь, когда я проснулась в четыре часа утра. Я не страдаю бессонницей. Никогда не ворочалась ночами без сна, не мучилась неделями в изнурительном сонном мороке, с серым лицом, когда изнемогаешь от усталости, но не можешь заснуть. Просто время от времени я вдруг по неизвестной причине внезапно просыпаюсь. Так было и в ту ночь. Я открыла глаза, и тут же заработала голова. Боже мой, подумала я, это и вправду случилось… Вновь и вновь перебирая в уме события последних дней, я с каждым разом находила их все более абсурдными. Свернувшись под одеялом, я закрыла глаза, но тут же открыла снова, зная, что не смогу заснуть еще по меньшей мере час. Здравость суждений — одно из главных преимуществ зрелого возраста. Это наш утешительный приз.

В такой час не бывает ясности сознания. Только бесконечное хождение одних и тех же мыслей по кругу, который с каждым поворотом становится все более запутанным и извилистым. Поэтому я встала.

Муж крепко спал, его дыхание было хриплым и прерывистым. «Мужчины во сне периодически могут впадать в устойчивое вегетативное состояние, — однажды объяснила мне Сюзанна. — Это хорошо известный медицине феномен». Так что я вылезла из-под одеяла, сразу же покрывшись гусиной кожей, сняла с крючка толстый флисовый халат, вспомнила, что оставила тапочки в ванной, и, направившись туда, тихонько прикрыла за собой дверь, потому что не хотела будить мужа, которого люблю.

Может быть, в такой час нет ясности сознания, зато есть компьютер. Мой стоит в мансарде со стеклянной дверью. Дверь ведет на крошечный декоративный балкон, который выходит в сад. У нас с мужем у каждого по кабинету. Ну да, мы одна из таких пар. В моем на стене висит плакат с изображением двойной спирали, на полулежит марокканский ковер, а на столе стоит глиняная миска для скрепок, которую наш сын сделал мне в подарок в шестилетием возрасте. В углу громоздится кипа журналов Science высотой с письменный стол. Я держу ее там, чтобы не развалилась. В кабинете мужа — письменный стол со стеклянной крышкой, встроенные белые полки и на стене над компьютером одинокая черно-белая фотография трамвая Сан-Франциско, снятая примерно в 1936 году, в рамке из бука. Его работа не имеет никакого отношения к трамваям — он специалист по генетическим аномалиям мышей, — но ему и в голову не придет повесить на стену картинку с мышью, как не придет в голову положить в кресло мягкую игрушку. Его компьютер — голая прямоугольная коробка без проводов. Ручки и все прочее он хранит в небольшой серой тумбе под столом. Справочники расставлены в алфавитном порядке.

Когда включаешь компьютер посреди ночи, в этом есть что-то успокаивающее; мягкое урчание и мигающий в темноте крошечный синий огонек напоминают о том, что другие люди сейчас ничем подобным не занимаются, да и мне не следовало бы. Включив компьютер, я подошла к масляному радиатору, который стоит вплотную к стене — обычно днем я остаюсь дома одна, поэтому у меня свой обогреватель. Я поставила переключатель на минимум; радиатор щелкнул и запищал, свидетельствуя, что масло внутри начало нагреваться. Вернувшись к столу, я уселась в черное кожаное кресло и открыла новый документ.

На этом месте я почувствовала, что мне нужно в туалет, поэтому остановилась, вышла из комнаты, а спустя две минуты вернулась.

Несмотря на то что обогреватель стоял на минимуме, комната быстро нагрелась. Голова отяжелела, повело в сон. Я печатала уже почти час, редактируя на ходу, и слегка утомилась и от сидения, и от собственного иронического тона. Я еще раз пробежалась по тексту, подправила неуклюжие обороты и отметила, что пару раз была не вполне искренна. Во-первых, немного слукавила, используя один из приемов создания мифа о себе, когда, рисуя автопортрет, преуменьшаешь или преувеличиваешь какие-то детали — просто для удобства и краткости, а не с целью обмана. Это относилось к тому пассажу, где я говорила, что написала свои лучшие статьи в три часа ночи. Ничего подобного. Я действительно иногда встаю среди ночи и работаю, но сказать, что это мои лучшие часы, было бы большим преувеличением. Мое самое продуктивное время — около десяти утра, сразу после завтрака, состоящего из тоста с несладким джемом и огромной чашки черного кофе. Второй случай, где я слегка приврала, гораздо серьезнее. Это там, где я говорю о сыне.

Я закрыла письмо, сохранив файл под именем НАЛОГ_запрос_3, и спрятала его в папку под названием Письм_Бухг. Глядя на себя со стороны, я восхищалась своей хитростью — так же, как в подземной часовне Андеркрофт, когда сообразила подкрасить губы. Теперь я свернулась в кресле и прикрыла глаза. На улице было еще темно, но уже слышалось щебетание и чириканье птиц — привычная оптимистическая предрассветная увертюра; пернатые уже потягивались и помахивали крыльями у себя на ветках, встречая утреннюю зарю. Желание наслаждаться их трелями стало одной из причин нашего переезда в пригород. Правда, через несколько недель птичий гомон стал раздражать меня так же, как когда-то радовал.

Один раз ничего не значит. Ничего страшного. Эпизод. Допускает же наука случайные отклонения. И только когда отклонения повторяются, мы останавливаемся и начинаем искать закономерность. Но наука вообще построена на сомнении, на допущении отклонений. Собственно говоря, отклонения и аномалии создали нас; вспомните аксиому о том, что исключение подтверждает правило. Если бы не было правил, не могло бы быть и исключений. Именно это я вчера пыталась объяснить парламентскому комитету.

Собирался снегопад — вот и все, что я помню об этом дне. Снег должен был вот-вот пойти. Как всегда перед этим, холодный воздух уплотнился — верный признак, что скоро с неба повалят белые хлопья, думала я, направляясь к зданию парламента. Мысль грела, потому что на мне были новые сапоги, точнее, полусапожки из лакированной кожи на низком каблуке — такие носят женщины средних лет, потому что в них чувствуют себя в меньшей степени «средних лет». Что еще? Что заставило тебя задержать на мне взгляд? В тот день я надела мягкое светло-серое трикотажное платье с воротником, а поверх него — приталенный шерстяной жакет, черный, с большими серебряными пуговицами. Утром я вымыла голову — может, это и сыграло решающую роль? Незадолго перед тем я сделала стрижку «каскад» и выкрасила несколько ничем не примечательных каштановых прядей в миндальный цвет. Я самым банальным образом чувствовала себя вполне счастливой.

Если по этому описанию я кажусь чересчур самодовольной, то лишь потому, что я такая и есть — точнее, была до того, как встретила тебя и случилось то, что случилось. За несколько недель до этого мне делал недвусмысленные предложения юнец вдвое моложе меня — об этом я еще расскажу, — что и вознесло мое самомнение до небес. Я ему отказала, но фантазии, которым я предалась, до сих пор держали меня в тонусе.

Я уже в третий раз должна была выступать перед правительственным комитетом и хорошо знала процедуру — собственно говоря, предыдущее выступление состоялось только накануне. Дойдя до Дома с решетками, я прошла через вращающиеся двери, положила сумку на ленту рентгеновского детектора, кивком и улыбкой поприветствовала охранника, пошутив, что опять надела массивный серебряный браслет, чтобы наверняка получить бесплатный массаж. Меня сфотографировали на однодневный пропуск, позволяющий перемещаться по зданию без сопровождающих. Как и накануне, рамка, когда я через нее проходила, запищала, и я сразу подняла руки, чтобы крупной женщине-охраннице было проще меня ощупать. Будучи патологически законопослушной, я испытываю восторг при мысли об обыске: и здесь, и в аэропорту я испытываю глубокое разочарование, если сигнализация не срабатывает.

Охранница быстро прошлась по обеим моим рукам, потом сложила ладони, как перед молитвой, и провела ими у меня между грудей. Охранники-мужчины молча наблюдали за процедурой, что делало ее еще более двусмысленной, чем если бы они участвовали в ней сами.

— Хорошие сапожки, — сказала охранница, слегка сжав их по очереди обеими руками. — Сегодня они вам точно пригодятся.

Она выпрямилась, повернулась и протянула мне пропуск на цепочке. Повесив его на шею, я наклонилась, прижала карточку к считывающему устройству, и передо мной распахнулись очередные стеклянные двери. До выступления перед комитетом оставалось полчаса — достаточно, чтобы посидеть в атриуме за круглым столиком под инжиром с большой чашкой капучино. Я посыпала кофе коричневым сахаром, а затем, просматривая сделанные накануне заметки, облизнула палец, сунула его в опустевший бумажный пакетик, подбирая со дна последние кристаллы, и съела кофейную пенку. За соседними столами сидели члены парламента, их гости, чиновники и служащие, явившиеся на обеденный перерыв, журналисты, референты, секретари, помощники… Одним словом, обычная атмосфера правительственного учреждения, повседневная рутина — то, на чем все держится. Я пришла оказать содействие комитету в выработке рекомендаций по ограничениям технологий клонирования. Большинство людей до сих пор думают, что это и есть генетика, как будто наша наука сводится к экспериментам по скрещиванию и производству идентичных овец, мышей или растений. Неиссякающие запасы пшеницы; квадратные помидоры; свиньи, которые никогда не будут болеть и заражать людей, — вот темы одних и тех же дискуссий, которые мы ведем уже многие годы. Свой первый доклад комитету я представила три года назад, но знала, что и сегодня мне придется повторять прежние аргументы.

Я всего лишь пытаюсь сказать, что в тот день я пребывала в хорошем настроении, но в остальном день выдался самый обыкновенный, рядовой. На самом деле он не был обыкновенным, правда? Я сидела, потягивая кофе, убирала за ухо прядь, изучала свои записи и не подозревала, что все это время ты за мной наблюдал.

Впоследствии ты описывал, как это выглядело со стороны. В какой-то момент я подняла голову и оглянулась, как будто кто-то меня окликнул, но потом опять уткнулась в бумаги. Ты пытался угадать, почему я это сделала. Через несколько минут я почесала правую ногу. Потом потерла нос пальцем, взяла со стола салфетку и высморкалась. Ты наблюдал за всем этим, сидя за столиком в нескольких футах от меня и нимало не беспокоясь, что, взглянув в твою сторону, я тебя узнаю, потому что тогда я не имела понятия, что ты существуешь на свете.

В 10:48 я закрыла папку, но не стала прятать ее в сумку, и ты понял, что сейчас я отправлюсь на заседание в один из залов. Прежде чем уйти, я сложила салфетку и вместе с ложечкой сунула в кофейную чашку. Аккуратистка, подумал ты. Поднявшись со стула, я быстрым жестом разгладила платье спереди и сзади. Провела ладонями по волосам, повесила сумку на плечо, взяла в руки папку. Покидая кафе, оглянулась, чтобы проверить, не оставила ли чего-нибудь на столе. Позже ты говорил, что эта деталь подсказала тебе, что у меня есть дети. Дети постоянно что-нибудь забывают, и, когда у человека вырабатывается привычка перед уходом проверять, все ли он захватил, от нее трудно избавиться, даже если дети давно выросли. Правда, ты ошибся с возрастом моих детей. Ты предположил, что я родила их поздно, уже сделав успешную карьеру. По твоим словам, я вышла из кафе с уверенным видом человека, прекрасно знающего, куда ему идти. Ты успел рассмотреть меня, пока я пересекала просторный холл и поднималась по лестнице к залам заседаний. Я шагала твердой походкой, с высоко поднятой головой, не глядя по сторонам. Судя по всему, я не догадывалась, что за мной наблюдают, и ты сказал, что тебе это понравилось, потому что из-за этого я казалась одновременно и уверенной, и уязвимой.

А как же я? Посетило ли меня в тот день, пока я пила кофе, какое-либо предчувствие, спрашивал ты потом, желая услышать, что да, посетило. Ты наседал на меня, подбивая сказать: да, я ощущала твое присутствие. Нет, только не в кафе, отвечала я. Там я думала о том, как лучше объяснить неспециалистам, почему большая часть нашего генома не выполняет никакой функции, в отличие от меньшей части, которая кодирует белки. Размышляла, как доходчиво дать им понять, до чего мало мы знаем.

Как, ни малейшего намека? Совсем ничего? Ты был слегка обижен. Или притворялся обиженным. Как же я могла не почувствовать твоего взгляда? Нет, в кафе точно нет, говорила я, но, возможно, хотя я сама не уверена, я что-то такое почувствовала в зале заседаний.

Мое выступление шло по плану. Я закончила отвечать на вопрос о темпах развития технологий клонирования — слушания были открытыми, поэтому участникам приходилось задавать вопросы, которые волнуют общество. Председатель попросила сделать короткий перерыв, чтобы она могла проверить порядок вопросов. Один из членов парламента справа от нее — его имя, Кристофер как-то-там, значилось на стоявшей перед ним табличке — раздраженно жестикулировал. Я терпеливо ждала. Долила в стакан воды из графина и сделала несколько глотков. И вдруг почувствовала что-то странное, какое-то покалывание в плечах и шее. Как будто в зале, у меня за спиной, появился кто-то и воздух словно уплотнился. Когда председатель подняла голову, я увидела, что ее взгляд направлен мимо меня, на ряд стульев для посетителей. На мгновение она снова вернулась к своим бумагам, потом посмотрела на меня и произнесла:

— Прошу прощения, профессор, еще минуту, — и повернулась к сидящему слева от нее помощнику.

Я никогда не занимала профессорской должности в британском университете. Я могла претендовать на этот титул, только когда преподавала год в Америке, пока муж работал в Бостоне по программе научного обмена. Ей следовало обращаться ко мне «доктор».

Я обернулась. Позади меня два ряда стульев занимали референты с ноутбуками и планшетами, помощники и те, кто пришел сюда в надежде узнать что-то полезное для карьеры. Но потом боковым зрением я заметила, что входная дверь для посетителей медленно и бесшумно закрывается. Кто-то только что покинул зал.

— Благодарю всех за терпение, — сказала председатель, и я повернулась лицом к комитету. — Кристофер, прошу прощения, вы значились под номером шесть, но у меня старый черновик с рукописными исправлениями, и я перепутала.

Кристофер как-его-там хмыкнул, подался вперед и заговорил достаточно громко, чтобы выдать незнание элементарных основ генетики.

Минут через двадцать объявили обеденный перерыв. Меня попросили вернуться по его окончании, хотя на основные вопросы я уже ответила. Своего рода перестраховка, чтобы не вызывать меня еще раз и не оплачивать мне целый рабочий день. Клерки и референты потянулись к дверям, я встала и начала собирать бумаги. Несколько членов комитета уже покинули зал через выход для членов парламента, остальные собрались в кружок и негромко переговаривались. Единственная корреспондентка на скамье для прессы что-то записывала в блокнот.

В коридоре было людно — видимо, все комитеты устроили ранний перерыв, — и я немного постояла, решая, куда пойти — спуститься в кафе в холле или отправиться куда-нибудь еще. Свежий воздух не помешает, подумала я. Идея обедать в одном кафе с членами парламента и их гостями меня не прельщала. Пока я раздумывала, коридор немного опустел, и я увидела на одной из скамей незнакомого мужчину. Он о чем-то тихо говорил по мобильному, но смотрел на меня. Обнаружив, что я его заметила, он быстро закончил разговор, убрал телефон в карман и, не сводя с меня взгляда, встал. Если бы мы были знакомы, то я прочитала бы в его взгляде: «О, привет, это ты!» Но мы раньше не встречались, поэтому взгляд означал нечто иное, хотя элемент узнавания в нем все-таки присутствовал. Я встретилась с мужчиной глазами, и все решилось в одно мгновение, пусть я и поняла это намного позже.

Слегка улыбнувшись, я повернулась и пошла по коридору. Мужчина догнал меня и пошел рядом.

— Как вы все четко излагали, — сказал он. — Отлично умеете объяснять сложные вещи. Немногие ученые на это способны.

— Я преподавала, — ответила я, — и к тому же часто выступала перед спонсорскими организациями. Нельзя допускать, чтобы они почувствовали себя тупицами.

— Да уж, это последнее дело…

Тогда я еще не знала, что этот мужчина — ты.

Мы шли бок о бок, как друзья или коллеги, и наша беседа текла так легко и естественно, что любой наблюдатель решил бы, что мы сто лет знакомы. Но в то же время у меня сбивалось дыхание, и я чувствовала, будто сбросила с плеч какую-то тяжесть — может быть, годы? или привычную скептическую настороженность? Боже милостивый, подумала я, сколько лет я не испытывала ничего подобного.

— Вы волнуетесь перед выступлением?

Ты продолжал вести обычный разговор, и я отвечала тебе тем же.

Мы спустились на первый этаж, пересекли холл, и как-то само собой получилось (во всяком случае, так мне показалось), что подошли к эскалатору, ведущему в туннель, соединяющий здание, в котором мы находились, с главным зданием парламента. Стоять на узком эскалаторе рядом было невозможно, и ты посторонился, пропуская меня вперед. У меня появилась возможность разглядеть тебя: большие карие глаза, прямой взгляд; очки в металлической оправе, то ли в стиле ретро, то ли просто старомодные — я так и не поняла; жесткие, слегка волнистые каштановые волосы с проседью. Я пришла к выводу, что ты немного, на пару лет, моложе меня. И выше на голову, что неудивительно: я маленького роста. На эскалаторе, стоя на ступеньку ниже, я выглядела и вовсе коротышкой. Ты улыбался, глядя на меня сверху вниз, словно соглашаясь, что это и в самом деле смотрится нелепо. Когда мы спустились, ты одним уверенным шагом догнал меня и снова пошел рядом. Не красавчик, но в движениях, нисколько не резких, угадывалась решительность. Одет в темно-серый, на мой неискушенный взгляд, недешевый костюм. Да, в твоей манере держаться было что-то ужасно привлекательное, какая-то мужская грация. Ты вел себя спокойно и непринужденно, и я легко могла представить тебя, скажем, на теннисном корте. Я была почти уверена, что ты не член парламента.

— Так как, вы волнуетесь или нет? — Лишь когда ты повторил вопрос, до меня дошло, что на эскалаторе мы оба хранили молчание.

— Нет, — сказала я. — Только не в этой аудитории. Я знаю гораздо больше, чем они.

— Да, конечно, так и есть. — Легким кивком ты признал мое превосходство.

Мы в молчании прошли по туннелю, мимо каменного льва с одной стороны и единорога — с другой, и добрались до колоннады. Это выглядело ужасно странно. Мы шли, люди нас обгоняли, мы чувствовали себя просто и свободно рядом друг с другом, хотя до сих пор не познакомились. Никаких имен, никаких общепринятых ритуалов — как я теперь понимаю, ты не в первый раз шел этим путем. Мы перескочили через целые этапы отношений, решив, что обычные правила на нас не распространяются. Но, разумеется, все это я поняла уже гораздо позже.

Когда мы вышли в открытую часть колоннады в Нью-Палас-Ярд, я поежилась и обхватила себя руками. Не было ничего необычного в том, чтобы повернуть налево и через Северные ворота войти в Вестмин-стер-холл, в этот обеденный час запруженный народом: школьные экскурсии, студенты, толпы туристов. Мы были в открытой для публики части здания парламента. Слева от нас за веревочными заграждениями стояли в очереди экскурсанты, дожидаясь, когда их пустят в галереи парламента: группа пожилых дам, двое мужчин в дождевиках, молодая парочка в джинсах. Парень и девушка прижимались друг к другу; он сунул руки в ее карманы, она — в его. В дальнем конце зала мы остановились. Я оглянулась назад, туда, где белел словно нарисованный на холсте дверной проем. Сколько раз в жизни человеку доводится испытать мгновенное влечение к другому, незнакомому человеку? Изведать ничем не объяснимую уверенность, что он предназначен тебе судьбой? Раза три? четыре? С некоторыми такое случается всего однажды… Ты едешь по эскалатору вверх, а он или она — вниз. Между вами пробегает искра, и все. Вы потеряны друг для друга навсегда. А со многими ничего подобного не происходит никогда.

Я повернулась к тебе, и ты снова посмотрел на меня.

Чуть помолчал и непринужденно сказал:

— Вы когда-нибудь бывали в часовне Андеркрофт?

Я помотала головой.

— Хотите посмотреть?

Я стояла на краю пропасти. Теперь я это знаю.

— Конечно, — так же непринужденно ответила я, копируя твой тон. В психологии это называется отражением. Мы постоянно этим занимаемся.

Ты чуть-чуть наклонился ко мне.

— Пойдемте сходим, — сказал ты и, повернувшись, очень деликатно, едва касаясь ткани жакета, положил руку мне на локоть.

Даже когда ты ее убрал, я все еще чувствовала прикосновение твоих пальцев. Вместе мы поднялись по широким каменным ступеням в дальнем конце зала. Наверху, под сверкающим витражом в память о погибших во Второй мировой войне, стояла сотрудница службы безопасности, плотная курчавая женщина в очках. Я отстала, ты подошел к ней и, наклонившись, заговорил. Я не разобрала слов, но по тому, как ты шутил и смеялся, было ясно, что вы знакомы. Вернувшись ко мне, ты показал ключ с квадратной биркой из черного пластика и сказал:

— Напомните потом, чтобы я вернул его Марте, иначе у меня будет куча неприятностей.

Мы пошли дальше. Вслед за тобой я спустилась по короткой каменной лестнице. Мы шагнули за черную кованую ограду и остановились перед тяжелой деревянной дверью. Ты отпер ее ключом, и мы шагнули внутрь. Дверь закрылась с глухим стуком. Мы стояли на верху очередной каменной лестницы, на этот раз довольно узкой и кривой. Ты спустился первым. Внизу нас ждала еще одна массивная дверь.

Подземная часовня оказалась маленькой и нарядной. Арки, низкие, как ветви деревьев в лесу, подпирали потолок, покрытый золоченой резьбой. Алтарь ограждали кованые бронзовые решетки с замысловатым рисунком, рядом располагалась богато изукрашенная купель — члены парламента крестят здесь своих детей, пояснил ты, ну, и венчаются. Насчет похорон ты не был уверен. Покрытые изразцами своды и пол часовни, мраморные колонны — все создавало впечатление красоты и тайны — возможно, потому, что часовня находилась под землей и предназначалась для тайных богослужений.

Я направилась по проходу к алтарю. Благоговение исчезло. Скамей нет, просто ряды обычных стульев, довольно-таки потертых. Мои шаги отдавались эхом. Храм в моем понимании — это место, куда любой человек может прийти, когда захочет. А этот отпирают только для членов парламента. Ты медленно шел за мной на некотором расстоянии, но твоих шагов в отличие от моих, цокающих, слышно не было. Обращаясь к моей спине, ты продолжал говорить о часовне, о том, что по-настоящему она называется часовней Святой Марии в крипте, но все говорят просто Часовня в крипте или Подземная часовня. На протяжении веков ее стены регулярно штукатурили, но при пожаре 1834 года пласт штукатурки отвалился, обнажив фрагменты старинного убранства, в частности рельефы с изображением святых мучеников. Вот они над нами — я все еще стояла спиной к тебе, когда ты предложил посмотреть вверх — одного святого сжигают, другого топят… Святой Стефан, святая Маргарита, перечислял ты, а вслед за этим обратил мое внимание на языческих горгулий. Варварство, подумала я, средневековое варварство. Мне вспомнилось, как однажды мы с мужем поехали в отпуск на север Испании, где каждый маленький городок хранит память об инквизиции в собственном музее пыток. Мрамор, резьба, каменная кладка, узорные изразцы, латинские надписи, обряды «высокой церкви» — нет, все это не вызывает во мне никакого духовного отклика, чисто познавательный интерес и… Что такое, подумала я, медленно поворачиваясь на каблуках. И тут же поняла, что меня насторожило — наступившая тишина. Я обернулась, потому что ты молчал; стих звук твоих шагов по каменным плитам. Не слышалось даже твоего дыхания.

Но ты не испарился. Не исчез и не спрятался за колонной или в купели. Ты стоял и молча смотрел на меня. Я тоже смотрела на тебя и, хотя никто из нас не произнес ни слова, знала, что в этот момент что-то изменилось.

Твои шаги медленно приближались, отдаваясь эхом. Подойдя ко мне, ты протянул руку; для меня не было ничего естественней, чем протянуть в ответ свою. Ты взял ее, пожатием заявляя о своих правах на меня. И повел меня по проходу обратно, в противоположный конец часовни.

— Хочу вам кое-что показать.

Мы зашли за перегородку, где оказалась еще одна тяжелая деревянная дверь, узкая и очень высокая, в форме арки.

— Заходите первая, там очень тесно, — сказал ты.

Я не без усилия открыла дверь — она оказалась весьма тяжелой — и очутилась в крошечном помещении с очень высоким потолком. Прямо передо мной стоял ярко-синий металлический шкаф с выдвижными ящиками, похожий на картотеку, но со множеством переключателей и лампочек. В углу — перевернутая щеткой вверх грязная швабра и несколько металлических стремянок. Слева валялись мотки толстых веревок и электрических проводов.

— Раньше здесь была подсобка, — пояснил ты, втискиваясь вслед за мной.

Комнатка оказалась настолько маленькой, что тебе пришлось прижаться ко мне, чтобы закрыть дверь.

— Вот, взгляните, — произнес ты.

На обратной стороне двери висела небольшая черно-белая фотография женщины, под ней — медная табличка. Эмили Уайлдинг Дэвисон. Я смотрела на табличку, а ты стоял у меня за спиной, так близко, что я чувствовала твое тело, даже не касаясь его. Ты протянул руку над моим плечом, показал на табличку и заговорил, щекоча мне дыханием ухо.

— Она пряталась здесь ночью накануне всеобщей переписи 1911 года, — начал ты, но я, не оборачиваясь, тотчас сказала: «Да-да, я знаю эту историю», — хотя не помнила деталей.

Это история суфражистки; она принадлежит мне, а не тебе. Эмили Уайлдинг Дэвисон на скачках в Эпсоме бросилась под копыта коня, принадлежавшего королю. Она умерла, чтобы женщины этой страны, и я в том числе, живущие в начале XXI века, принимали как должное свое право голосовать и работать, считая абсолютно нормальным, что их мужья загружают посудомоечные машины. Вступая в брак, мы больше не передаем в распоряжение мужу свое имущество. Мы можем даже не выходить замуж, если не хотим. Так же, как мужчины, мы можем спать с кем нравится — естественно, насколько нам это позволяет собственная мораль. Нас больше не выволакивают за волосы на деревенскую площадь и не забрасывают камнями за то, что мы слишком много болтаем, нас не топят в пруду, если мужчина, которому мы отказали, обвинит нас в колдовстве. Мы в безопасности. Сегодня, сейчас в этой стране мы в безопасности.

Когда я повернулась, ты обхватил руками мою голову, запустив пальцы в волосы. Я подняла руки и положила их тебе на плечи, а ты мягким движением слегка запрокинул мне голову. Я закрыла глаза.

Мы слились в поцелуе. Губы у тебя были мягкими и полными — как раз такими должны быть мужские губы; я поняла, что с той самой минуты, как увидела тебя в коридоре возле зала заседаний, знала, что это произойдет, что это лишь вопрос времени и места. Шагнув ближе, ты прижал меня к двери. Постепенно нарастающий натиск твоего тела выдавливал из меня дыхание. Впервые с тех пор, как мне было двадцать с небольшим, я вдруг ощутила то дикое, головокружительное состояние, когда поцелуй так нежен и в то же время так неумолимо настойчив, что едва можешь дышать. Я не могла поверить, что целую совершенно незнакомого человека, но понимала, что волнение, которое я испытывала в эти минуты, отчасти связано с невероятностью происходящего. Я знала, что не прерву поцелуй первой — не хотелось терять это всепоглощающее ощущение. Вокруг тишина, глаза мои закрыты, и все чувства сосредоточились только на соприкосновении наших языков. Я перестала существовать, вся перелившись в поцелуй.

Очень нескоро, ты сделал то, что, как я поняла позже, заставило меня полюбить тебя — остановился и отстранился от моего лица. Я открыла глаза и встретила твой взгляд. Одну руку ты все еще держал в моих волосах, другой обнял меня за талию и улыбнулся. Никто из нас не произнес ни слова, но я догадалась, о чем ты думаешь. Ты заглядывал мне в глаза — убедиться, что все хорошо. Я улыбнулась в ответ.

До сих пор не знаю, кто из нас больше виноват в том, что произошло дальше. Ты, я, мы оба в равной степени? Мои руки двинулись вниз — или это ты их направил? — к пряжке ремня толстой кожи. Я попыталась расстегнуть ремень, но пальцы дрожали и жесткая кожа не поддавалась. Пришлось тебе прийти мне на помощь. Еще один неловкий момент случился, когда ты принялся дергать за вырез мое платье. Все это время я была в жакете, и ты не мог знать, что под ним на мне не юбка с блузкой, а платье. Оставив это бесполезное занятие, ты снял очки и положил их в карман пиджака. Я наклонилась, расстегнула один сапог и стащила его с ноги. Затем нагнулась еще раз — довольно неуклюже, потому что другая нога все еще оставалась в сапоге, а сапог был на каблуке, — и стянула с первой ноги колготки и трусы. Ты вошел в меня, и прикосновение твоей плоти к моей отозвалось легким покалыванием, подобным статическому разряду, возникающему, когда надеваешь свежевыстиранную одежду. Мы оба молчали.

Даже сейчас, вспоминая эти мгновения, я замираю, бросая на середине дело, которым занимаюсь, и сижу, уставившись перед собой и до сих пор изумляясь тому, как легко и естественно все тогда прошло. То, что всегда пугало, казалось запретным и нарушающим условности, случилось в одну минуту, стоило нам избавиться от ненужных предметов одежды. Раз — и мы целуемся, что само по себе из ряда вон, два — и мы уже занимаемся любовью.

Ошеломление помешало мне кончить. Я испытала наслаждение — хотя нет, «наслаждение» — неправильное слово. То, что я почувствовала, походило на захватывающее дух возбуждение, нечто сродни тому, что охватывает тебя на американских горках, когда страх доставляет удовольствие, потому что опасность иллюзорна; как бы ни было тебе страшно, на самом деле ты в безопасности. Я пошла с тобой. Я пошла за тобой. Я дрожала от страха, но чувствовала себя в полной безопасности. Никогда со мной не случалось ничего подобного.

Потом мы некоторое время стояли молча. Ты все еще прижимался ко мне. Затем я поняла, что мы оба прислушиваемся. Интересно, сколько существует комплектов ключей от часовни, подумала я. Не раздастся ли звук шагов по плитам или голоса? Но все было тихо. Мы оба с облегчением выдохнули, одновременно издав что-то среднее между покашливанием и радостным хмыканьем. Это сняло напряжение. Ты отступил, вжавшись в стену, сунул руку в карман, вытащил очки, потом достал носовой платок и с улыбкой передал его мне. Я благодарно улыбнулась в ответ и засунула платок между ног, пока ты застегивался.

Тебе пришлось первым выйти из комнаты. Подняв сапог, я последовала за тобой. Я шла по плитам часовни, растрепанная, хромающая, в спущенных колготках и трусах, с сапогом в руке и зажатым между ног платком. Ты принес стул и усадил меня, как фельдшер усаживает жертву дорожной аварии. Сделал шаг назад и, подняв брови, поглядел на меня с лукавым изумлением. Я бросила сапог на пол и, приподнявшись, начала натягивать трусы и колготки, что оказалось непросто — колготки вывернулись наизнанку, — чувствуя себя смешной и нелепой. На первом свидании, подумалось мне, раздевание всегда бывает соблазнительным и возбуждающим, а вот одевание обычно вызывает замешательство и смущение. С моего последнего «первого свидания» прошло столько лет, что все это давно вылетело из головы. Когда я снова выпрямилась на стуле, ты опустился возле меня на одно колено, поднял с пола сапог — я покраснела, сообразив, что на мне старые колготки, — натянул его мне на ногу, застегнул молнию, с улыбкой поднял на меня глаза и, не выпуская из рук моей щиколотки, воскликнул: «Готово!»

Улыбнувшись в ответ, я приложила руку к твоей щеке. Я была рада, что ты взял инициативу на себя, потому что к этому моменту меня начала бить нервная дрожь. Ты это заметил, и по твоей улыбке я поняла, что тебе это нравится. Не вставая, ты положил руку мне на затылок и привлек к себе для долгого поцелуя. У меня сразу заныла спина, но все равно было приятно, потому что ты целовал меня так, будто для тебя это что-то значило — хотя оба мы понимали, что теперь в этом больше нет необходимости. Наконец ты отстранился от меня и сказал:

— Пожалуй, нам уже пора вернуть Марте ключ.

Я поискала глазами сумку, но поняла, что, должно быть, оставила ее в подсобке — я даже не помнила, как сняла ее с плеча.

— Моя сумка, — сказала я, показывая на дверь.

Ты принес сумку и стоял рядом, наблюдая, как я в ней роюсь.

— Одну минуту, — сказала я.

Я нашла косметичку. У меня нет пудреницы, только очень старая коробочка с тенями для век (которыми я никогда не пользуюсь) но зато с зеркальцем в крышке. Держа его перед собой, я вглядывалась в свое лицо, словно искала ответ на вопрос, кто же я такая. Я слегка подкрасила губы помадой и растушевала ее, потерев губами друг о друга. Если я выйду из часовни с ярко накрашенным ртом, это будет бросаться в глаза, подумала я, сама удивляясь, как подобная мысль пришла мне в голову. Можно подумать, я всю жизнь этим занималась.

Когда я встала, ноги у меня все еще тряслись. Все это время ты наблюдал за мной с иронической усмешкой, как будто тебя забавляло мое замешательство. Мне действительно стоило немалых усилий взять себя в руки, чтобы вернуться в привычную обстановку. Ты посмотрел на часы.

— Есть время выпить кофе? — спросил ты.

Но по тону я поняла, что твой вопрос — не более чем дань вежливости. У меня хватило самообладания (с чем я позже себя поздравила) ответить:

— Мне еще надо кое-что сделать, а потом вернуться в зал. После перерыва я снова участвую в заседании.

Ты попытался изобразить разочарование, но тут из твоего кармана раздалось жужжание; ты достал телефон, отвернулся, посмотрел на экран, нажал несколько кнопок… Когда ты снова повернулся ко мне, по твоему лицу я поняла, что для тебя наша встреча уже в прошлом. Только что полученное сообщение заставило тебя думать о других делах.

Когда мы решительно шагали к выходу, я остановила тебя:

— Постой-ка.

Ты шел немного впереди, и я заметила, что у тебя сзади испачкан пиджак. Двумя короткими быстрыми движениями я стряхнула следы пыли. Оглянувшись через плечо, ты слегка улыбнулся и рассеянно бросил:

— Спасибо.

Выходя, ты придержал передо мной дверь. Я отступила в сторону, пропуская тебя на лестницу. Мне хотелось, чтобы ты первым вышел в мир по ту сторону, давая мне возможность подражать твоей непринужденности. Я посмотрю, как ты вернешь Марте ключ, а потом быстро попрощаюсь, развернусь и уйду. Поднимаясь по лестнице, я заметила складку на твоем пиджаке и подумала, что в следующий раз, когда увижу мужчину в немного примятом хорошем пиджаке, я буду вспоминать этот день и гадать, чем же этот человек занимался.

Случилось так, что в следующий раз я увидела тот же дорогой серый костюм со скамьи подсудимых в зале номер восемь суда Олд-Бейли.

2

На следующее утро я сидела за кухонным столом и читала бесплатную местную газету, которую раз в неделю кладут нам в ящик, когда появился муж. Как и я, по утрам он долго раскачивается, поэтому никто из нас не стремится вступать в беседу. Эта одна из особенностей, которые скрепляют длительные союзы, — не родство душ и не интеллектуальное равенство, а то, что за завтраком вы обмениваетесь лишь невразумительным бурчанием и это устраивает обоих.

Он уже успел одеться. Я знала, что сегодня ему рано уходить, и это меня определенно радовало, потому что голова все еще была занята произошедшим в Подземной часовне и последовавшей бессонной ночью. Мне хотелось побыть одной, чтобы спокойно поразмышлять и убедить себя, что я по-прежнему нормальна. Муж вперевалку направился к чайнику и заварил себе чай.

— Тебе долить? — пробормотал он.

Я помотала головой. Он забрал чай наверх. Доски пола на втором этаже скрипели, и я слышала, как он ходит по своему кабинету над кухней, как потом чистит в ванной зубы электрической щеткой. Я знала, что, поднявшись наверх, увижу чашку с остывшим чаем на столе или на раковине рядом с мыльницей. Через десять минут он спустился, заглянул на кухню и наклонился ко мне. Я подняла голову, и он рассеянно поцеловал меня на прощание сухими губами. Вышел в прихожую, но тут же снова вернулся.

— Я не давал тебе ключи от машины?

— Коричневая куртка, — ответила я.

— А-а, — протянул он, вспомнив, во что был одет, когда вчера вернулся домой.

Мой муж вовсе не такой растяпа, как может показаться: вопреки распространенному мифу среди ученых редко попадаются рассеянные лохматые чудаки с диковатым взглядом и мозгами набекрень. Мой муж сворачивает на кухню и спрашивает, где его ключи, вовсе не потому, что не в состоянии самостоятельно их найти: это его способ напомнить мне, что после стольких лет супружества он все еще меня любит. А я сообщаю ему, где его ключи, чтобы напомнить, что тоже до сих пор его люблю.

Одна из самых приятных сторон работы по свободному графику — тишина, которая наступает в доме после того, как смолкнет эхо захлопнувшейся двери.

Невольно вздохнув, я достала из кармана халата телефон — одеваться казалось ненужной роскошью — и вбила в Google «частная клиника сексуального здоровья». Идти в муниципальную поликлинику, где бы она ни находилась, и два часа сидеть в приемной среди десятка всхлипывающих подростков я в любом случае не собиралась. Записалась на прием. Прокрутила в голове список всего, на что мне надо провериться — от молочницы, сифилиса и гонореи до ВИЧ. Впрочем, тест на ВИЧ покажет только, являлась ли я носителем инфекции до вчерашнего дня. Даже если он будет отрицательным, для полной уверенности мне придется повторить его через двенадцать недель. Но я знала, что не стану проходить тест второй раз. Через двенадцать недель со всем этим будет покончено. Скорее всего в этой проверке вообще нет необходимости. Я сдам анализы с единственной целью — порадоваться собственному здравомыслию. По крайней мере, я могла не беспокоиться о беременности — три года назад я плавно, без приливов и драм, скользнула в менопаузу: менструации постепенно становились все более скудными, а затем и вовсе прекратились.

О сексуальном здоровье мужа я тоже могла не волноваться. У нас не было секса уже почти три года. Визит к врачу я назначила через десять дней, чтобы за это время проследить, появятся ли у меня какие-либо симптомы. Не исключено, что я вообще его отменю.

Выплеснув остатки чая, я поставила кружку в посудомоечную машину, достала из шкафа чашку и маленький кофейник, а из холодильника — кофе. Пока пыхтел чайник, я, прислонившись к кухонному столу, послала мужу эсэмэску с напоминанием проверить наклейку об уплате дорожного налога за его машину, потому что все равно собиралась съездить получить новую для своей. С тех пор как дети покинули дом, мы заботимся о машинах друг друга. Хорошо хоть не переключились на кошек.

Прошло три дня, и я начала чувствовать себя использованной. Неплохо, решила я. Совсем неплохо. Некоторая доля жалости к себе появилась потому, что в пятницу мне опять нужно было в район Вестминстера, правда, на сей раз не в парламент, а встретиться за завтраком с коллегой из Бофортовского института. Обычно я бываю в офисе только по понедельникам и вторникам — моя должность называется «почетный проректор». Мне самой это странно, но, видимо, начальство считает, что мое имя с фотографией на титульной странице буклета повышает статус института. Марку — нашему сотруднику и изрядному зануде — я сама предложила встретиться на нейтральной территории. Появись я на работе, не вырвалась бы оттуда до конца дня.

Возвращение в Вестминстер напомнило о том, что меня сюда не звали — в смысле, ты не звал. Ты меня не хотел. Не искал, ничего не предлагал, ни о чем не просил.

Марк — менеджер по персоналу, а значит, чувство юмора у него полностью ампутировано. Он хотел обсудить, не соглашусь ли я заменить коллегу, которая уходит в декретный отпуск. Я отказалась от полной занятости в Бофортовском институте, потому что мне надоели ежедневные поездки. Пока Марк бубнил об условиях договора, я представила себе, как снова буду полгода мотаться туда-сюда, и мне захотелось биться головой о стол.

Выйдя после завтрака на улицу, я подумала, что должна вернуться домой и разобрать стопку скопившихся счетов. Но потом решила, что коль скоро светит неяркое зимнее солнце и к тому же сегодня пятница, то вполне могу позволить себе прогуляться до здания парламента. Обогнула Парламентскую площадь, ступила на Вестминстерский мост, остановилась и, прислонившись к каменной балюстраде, стала наблюдать за туристами, снимавшими на планшеты Биг-Бен. На том конце моста человек играл на волынке. Чайки аккомпанировали ему криками.

Устав наблюдать за туристами, я повернулась к ним спиной и стала смотреть вниз на воду. Я вспоминала, как ты встал на колени, натягивая мне сапог. Как я приложила ладонь к твоей щеке и как ты улыбнулся нежности моего жеста. Я хотела, чтобы все это повторилось, хотя сама все еще не поняла, что это было. Я вдруг осознала, что вся моя взрослость, мое якобы рациональное отношение к случившемуся, запись на прием в клинике — чистое притворство. Я не переставала думать о тебе, о том, как ты вжимался в меня, постепенно лишая дыхания, когда мы целовались за дверью. Всю эту неделю у меня голова шла кругом.

Дура, сказала я себе. Ты больше никогда его не увидишь, уясни это. Привыкни к этой мысли и перевари ее. Если бы там, в часовне, ты ему отказала, он потом преследовал бы тебя всю неделю, как ракета с тепловым наведением. Но ты же не возражала, правда? Ты на все согласилась. Скорее всего он о тебе уже забыл.

Разумеется, я всего лишь строила предположения.

Я мало понимаю в случайном сексе. В моей жизни он всегда служил началом каких-то отношений. Вот у животных не бывает случайного секса, потому что для них существует только биологический императив — хотя, если применить антропоморфный подход, то секс у животных можно целиком и полностью отнести к случайному. Склонность человека к случайному сексу — своего рода любопытный эксперимент, попытка примирить противоречие между жаждой удовольствия и инстинктом самосохранения. «Ты слишком много думаешь, — любил повторять мой первый парень, — и в этом твоя проблема». Он был ублюдком и сексистом — и, вероятно, остается таковым до сих пор.

Я смотрела на Темзу под Вестминстерским мостом, беззвучно несущую серые воды к морю. Животные думают о смысле спаривания не больше, чем вода размышляет о том, куда ей течь. Рядом со мной радостно верещала на испанском стайка туристов. Глупая идиотка, произнес насмешливый голос у меня в голове. Тобой попользовались — и все, а ты чего ждала? Букета цветов с посыльным? Теперь будешь знать.

Я рассуждала об этом так рационально, так по-взрослому, так хорошо все себе объясняя, что оставила реку туристам, перешла через Бридж-стрит и направилась ко входу в Дом с решетками, хотя в тот день у меня не было там никаких дел. Миновав первые вращающиеся стеклянные двери, я остановилась, потом заметила знакомую охранницу — ту самую толстую тетку, что обыскивала меня во вторник. Сегодня на мне были те же сапоги, что и тогда. Она улыбнулась мне, и я покачала головой.

— Сегодня меня не вызывали, я просто хотела узнать, не находил ли кто-нибудь во вторник мой шарф.

Охранница облокотилась на свой просвечивающий аппарат, показывая, что не прочь поболтать. Она устала, посетителей не было.

— Какой он?

Я представила себе новый шерстяной шарф, который лежал, аккуратно сложенный, на полке у меня в гардеробной.

— Серый, прошитый белой ниткой.

Отвечая ей, я смотрела через стеклянные перегородки на атриум-кафе и изогнутую лестницу, что ведет к залам заседаний комитетов, как будто ждала, что ты там появишься.

Охранница почесала ухо и сморщила нос.

— Если бы вы потеряли его тут, его принесли бы нам. Но что-то я такого шарфа не помню. Знаете что? Отправьте запрос по электронной почте. Я тоже у себя помечу, но это так, на всякий случай. Только имейте в виду, что запросы рассматриваются в течение десяти дней, не меньше.

— Хорошо, спасибо.

Я снова вышла на холод. Слабое солнышко не могло тягаться с поднимавшимся от реки ледяным ветром, но я несколько минут простояла на ступеньках, беспрестанно оглядываясь, будто кого-то ждала. Господи, ну что за кретинка!

Была пятница. Мы, сотрудники со свободным графиком, по пятницам ничего не делаем, а только притворяемся, что работаем. Я решила дойти до Пикадилли. Может, загляну в книжный или в Королевскую академию художеств. Или вернусь к себе в пригород, где мне и место.

С Бридж-стрит я свернула на Парламентскую площадь и прошла вдоль фасада парламента, где у подъезда для депутатов многочисленные туристов по очереди позировали рядом с неулыбчивыми вооруженными полицейскими. На другой стороне стояли возле своих палаток активисты, протестующие против войны. В нескольких шагах отсюда находились двери, из которых во вторник я выползла на дрожащих ногах, чтобы несколько минут погулять по холоду, прежде чем вернуться в Дом с решетками на послеобеденное заседание.

Теперь я переваривала последствия. Прошла мимо уродливого здания Конференц-центра Елизаветы II и зашагала вверх по Сторис-гейт. Я решила пересечь Бердкедж-уолк и пройти вдоль Сент-Джеймс-парка — всякий раз, когда я здесь бываю, он выглядит по-новому. Сегодня я обратила внимание на лебедей, домик Гензеля и Гретель, претенциозный фонтан — господи, какая пошлость. Нечего поддаваться тоске и сожалениям — в конце концов, я этого не заслужила. Попыталась почувствовать себя туристом в родном городе и получать удовольствие от прогулки. Думала о том, как редко позволяю себе просто побродить: обычно моя жизнь — нестройный хор свистящих в уши дедлайнов.

От улицы Мэлл я поднялась к Карлтон-Хаус-террас и свернула на Пэлл-Мэлл, чтобы пройти через площадь Сент-Джеймс. Хорошо бы посидеть в сквере, но очень уж холодно, да и офис совсем рядом. На Дьюк-оф-Йорк-стрит, уже на подходе к Пикадилли, я начала присматривать кафе. Удалившись на достаточное расстояние от здания парламента, я имела полное право выпить кофе, не испытывая стыдного чувства, что выслеживаю тебя. Посижу где-нибудь, решила я, сделаю вид, что проверяю на мобильнике почту, а сама буду наблюдать за другими людьми, оценивая их силу воли и сравнивая со своей. Потяну время, пока не надоест обманывать себя, а потом поеду домой.

В середине квартала, на левой стороне, обнаружилось небольшое итальянское кафе с официантами и круглым столом в эркере, идеально подходящим для моих целей. Я толкнула дверь: звякнул старомодный колокольчик. Внутри оказалось тепло и не играла музыка. Кто-то даже любезно оставил для меня на столе сложенную газету.

Что, если бы я вдруг увидела в окно, что ты идешь мимо? Я даже не могла бы выскочить из кафе, окликая тебя по имени, поскольку не знаю, как тебя зовут.

Почему я? Вот что мне действительно хотелось знать. Почему я?

Я с удовольствием вела с собой этот бессмысленный, но отнюдь не мучительный внутренний диалог, умудряясь при этом относиться к произошедшему довольно здраво. На улице напротив моего окна остановилась какая-то женщина, вступив в перепалку с водителем зеленого фургона, припаркованного у бордюра. Женщина скандалила, водитель сидел, откинувшись на спинку сиденья и свесив из окна тяжелую крупную руку. На женщину он не смотрел, курил и, судя по движению его губ, злобно отругивался.

Наверное, он постоянно проделывает нечто подобное, думала я, разумея под «ним» не водителя фургона, а тебя. Я вспоминала твою спокойную уверенность, вкрадчивую грацию твоих движений, отсутствие суетливости и спешки. Ты прекрасно понимал, что делаешь. Интересно, как часто ты этим занимаешься? Может быть, это у тебя такая игра — раз в неделю выходить на охоту и ловить новую жертву?

Я представила себе кабинеты депутатов парламента, бесконечные коридоры, раздевалки, туалеты и подсобки. А может — от этой мысли я, несмотря на все свои попытки быть рассудительной, содрогнулась, — ты член интернет-клуба, и вы соревнуетесь между собой, кому удалось заняться сексом в самом необычном месте и при самых необычных обстоятельствах? Разгар рабочего дня, сердце старейшей в мире демократии — приключение должно принести тебе много очков. Не исключаю, что во мне говорило тщеславие — или оптимизм, — но меня не покидало ощущение, что ты довольно-таки разборчив.

Не похоже, что ты подкарауливаешь добычу на парковке возле супермаркета где-нибудь в Эссексе, рассуждала я. Даже раздвигая ноги женщине, которую ты до того никогда не видел, ты действовал с изяществом и любезностью: в том, что ты делал, не было ничего грубого или грязного. Ты заглядывал мне в глаза, ты меня целовал, ты встал на колени и помог мне надеть сапог. Ты блудливый самец, который любит рискованный секс с незнакомками в необычных местах, но у тебя чертовски хорошие манеры.

Я не хочу сказать, что с точки зрения морали есть разница между нами и теми, кто трахается на парковке в Эссексе. Это абсолютно одно и то же. Каменная кладка, мозаика и мрамор… Просто мы обставляем свою сцену декорациями более высокого класса, чем покосившийся забор и ряд мусорных баков, вот и все.

Размышляя об этом, я заметила, что женщина уже ушла, зеленый фургон отъезжает от тротуара, а водитель все продолжает бормотать ругательства. Но вот фургон исчез, и на противоположной стороне улицы я увидела мужчину в темно-синем деловом костюме. Он смотрел через окно кафе на меня. Это был ты.

Полгода спустя, после автокатастрофы и нашего последующего разрыва, когда мы снова на короткое время воссоединились и лежали в постели в пустой квартире в Воксхолле, ты рассказал мне об этой встрече. Ты увидел меня на экране камеры слежения у входа в Дом с решетками, и пока я в раздумье стояла у входа, спустился вниз и решил пойти за мной. Ты сразу понял, что я просто брожу, без всякой цели. Когда я пересекала Парламентскую площадь, ты был всего в нескольких метрах от меня. В какой-то момент, шагая по Сент-Джеймс-парку, я вдруг оглянулась; ты подумал, что я тебя заметила, и немного отстал. Убедившись в своей ошибке, ты снова сократил расстояние и по Дьюк-оф-Иорк-стрит рискнул идти почти рядом со мной. Я больше не оборачивалась. Ты проследил, как я зашла в кафе, и решил посмотреть, не жду ли я кого. Ты стоял на другой стороне улицы в дверях магазина, но я, несмотря на то, что практически не отрываясь смотрела в окно, тебя не заметила. Ты хмыкнул: люди видят то, что хотят увидеть. Ты ловил кайф, наблюдая за мной, сказал ты. Тебя возбуждало, что ты следишь за мной, оставаясь незамеченным. Я созналась, что не увидела тебя главным образом потому, что слишком глубоко погрузилась в свои мысли. И это были мысли о тебе. Ты почувствовал себя польщенным. Именно так ты и предполагал. По твоим словам, по особому выражению моих глаз, по задумчивой складке у рта ты догадался, что я вспоминаю то, чем мы занимались в Подземной часовне. Твоя самонадеянность разозлила меня. Я перекатилась на спину подальше от тебя и сказала, что в тот день в кафе думала вовсе не о тебе, а о предисловии к новому университетскому учебнику, посвященному комплексному подходу к молекулярной биологии. Ты знал, что я лгу. Навалился на меня, одной рукой закинул мои руки за голову и прижал их к кровати, упер пальцы мне в ребра и начал давить, пока я не призналась, что думала о тебе, о тебе, о тебе…

Когда я, визжа и моля о пощаде, сдалась, мы долго лежали обнявшись. Потом, обводя пальцем линию твоего плеча, я спросила:

— А откуда ты знал, что в тот день я буду в Вестминстере?

— У меня было предчувствие, вот и все, — пожал ты плечами. — Просто было такое чувство, что надо туда зайти.

Я смотрела на тебя.

— Или, возможно, — добавил ты с напускной скукой, подперев голову рукой, — я следил за камерами видеонаблюдения у этого входа каждый день, начиная со вторника, в надежде, что ты появишься…

Я продолжала смотреть на тебя, и твой взгляд посуровел.

— Или поручил кое-кому из друзей предупредить меня, если ты пройдешь контроль.

Я смотрела на тебя, твой взгляд оставался жестким, пока ты не прочитал на моем лице искреннее сомнение, и тогда, наконец улыбнувшись, сказал:

— Я пошутил! Это было просто совпадение…

Когда происходил этот разговор, мы лежали полураздетыми. После той встречи, когда отъехал зеленый фургон и я увидела тебя на другой стороне улице, прошло полгода. Событий за это время случилось столько, что их хватило бы на целую вселенную.

Ты стоял на другой стороне улицы, и я расплылась в широкой улыбке. Она зеркально совпадала с улыбкой, которую ты посылал мне через разделявший нас поток транспорта. Ты перестал улыбаться только чтобы посмотреть по сторонам, прежде чем шагнуть на мостовую.

Через минуту ты уже сидел в кафе рядом со мной, спокойный, в темно-синем костюме в полоску (я успела отметить, что он выглядит не так шикарно, как серый). Ты заполнил собой все кафе. Одной твоей улыбки хватило бы, чтобы занять его целиком. Зубы и глаза — вот на что я обратила внимание в тот день.

— Ну-ну, — сказал ты, отодвигая кресло и усаживаясь напротив меня. — Значит, все-таки собираешься угостить меня кофе?

Я повернулась, чтобы позвать официантку.

И тогда я в первый, но далеко не в последний раз спросила:

— Так чем же ты все-таки занимаешься?

Ты пожал плечами.

— Госслужба. Сплошная скука. Присматриваем за парламентским хозяйством, смазываем шестеренки для тех, кто наверху…

Как бы часто я ни задавала тебе этот вопрос, ты ни разу не повторился с ответом.

В том маленьком кафе мы провели часа полтора. За первой чашкой кофе последовала вторая, и этого хватило, чтобы я почувствовала необычайное возбуждение. Ты засыпал меня вопросами. Где я живу? Нравится ли мне моя работа? Давно ли я замужем? Изменяла ли я мужу? Похоже, последнее тебя особенно интересовало. Когда я ответила, что не совсем, ты обвинил меня в уклончивости. Большинство людей, завязывая отношения, вначале встречаются, знакомятся, что-то узнают друг о друге и уже потом переходят к безудержному сексу. У нас все случилось наоборот.

Я бросила выразительный взгляд на широкое золотое кольцо на твоем безымянном пальце.

— А как насчет тебя? — попыталась я сравнять счет.

Я не считала, что игра должна идти только в одни ворота. Мы уже выяснили, что у каждого из нас по двое детей, что мои уже взрослые, твои — еще нет, но мне хотелось узнать что-нибудь более определенное.

Ты улыбнулся:

— Хочешь знать, не собираюсь ли я сказать, что жена меня не понимает? — На твоем лице появилось непроницаемое выражение. — Нет, не собираюсь. Она понимает меня даже слишком хорошо.

Похоже, мы обсуждали правила игры.

— Мы с мужем, наверное, поженились слишком юными, — сказала я, — но я не жалею. Разве что чуть-чуть. Не о том, что рано вышла замуж, а о том за кого.

Разумеется, ни один из нас не намеревался совершать безрассудные поступки. При всей своей неопытности я понимала важность этих переговоров — для нас обоих.

— Как выглядит твоя жена? — спросила я и тут же поняла, что переступила черту.

Грань между легкой беседой и назойливостью порой так тонка. Твой взгляд сразу стал чуть более прохладным.

— Расскажи мне что-нибудь, о чем никогда не говорила своему мужу. Всего одну вещь. — Я колебалась, и ты добавил: — Что угодно, какой-нибудь пустяк.

— Меня бесит его стрижка, — сказала я. — Всегда бесила. Дело в том, что в нем напрочь отсутствует тщеславие, что мне вообще-то нравится. Ему не нужно, чтобы его постоянно хвалили, ему это все равно, на многие вещи он просто не обращает внимания. В некотором смысле это достойно восхищения, но иногда я мечтаю, чтобы он наконец сделал себе приличную стрижку. Волосы у него прямые, и он всегда стрижется одинаково, оставляя чересчур длинные концы, так что они у него висят. Но после тридцати лет совместной жизни как-то поздно делать ему замечание.

Твое лицо просияло, и ты провел рукой по своим жестким каштановым волосам, приоткрыв кое-где седину. Мне подумалось, что ты, по всей видимости, довольно тщеславен, а может, даже подкрашиваешь волосы. Если бы мой муж был тщеславен, мне бы это не понравилось, но, поскольку в нем эта черта отсутствует, в тебе она показалась мне милой. Именно по этой причине я и спросила тебя про жену — и от меня не укрылось, что ты ушел от ответа. Мной двигало вовсе не праздное любопытство; наоборот, я предпочла бы, чтобы мы делали вид, будто наших супругов не существует. Я интересовалась твоей женой, чтобы знать, чем вооружиться. Я хотела быть ее полной противоположностью, что бы она собой ни представляла. Если бы ты сказал, что она любит синий цвет, я больше никогда не надела бы синее.

В конце концов я узнала, как выглядит твоя жена, но при обстоятельствах, которые вряд ли назовешь счастливыми. Если в начале наших отношений я еще пыталась проявлять к ней объективность, то после всего, что случилось, ни о какой объективности уже не могло быть и речи. Собственно говоря, впервые я увидела ее, уже стоя на свидетельской трибуне в Олд-Бейли и давая показания на нашем общем процессе. Это произошло после того, как я сломалась и выложила всю правду. Я, запинаясь, отвечала на вопрос о квартире в Воксхолле, пытаясь объяснить, насколько безобидные разговоры мы вели в тот единственный раз, когда нам удалось провести там вместе несколько часов, когда меня прервали на середине фразы. Это произошло настолько неожиданно, что зал оторопел.

— Ах ты сука… Грязная гребаная сука!

Сначала показалось, что голос звучит из ниоткуда, чуть ли не с небес, но, увидев изумленные лица присяжных и негодующее лицо судьи, я обвела глазами зал. Крик раздался с высокого балкона для публики, расположенного справа чуть позади меня. Я обернулась и увидела в первом ряду, недалеко от Сюзанны, светловолосую женщину в больших очках. Ее черты исказила ненависть. Она смотрела на меня с яростной злобой.

— Ты грязная тварь! Проклятая шлюха! — Казалось, из нее против воли рвется наружу то, что она слишком долго сдерживала в себе.

Подавшись вперед, судья коротко сказал что-то секретарю суда. Тот, уже прижимая к уху телефон, кивнул. Дверь на балкон для публики открылась, вошли два охранника, хорошенькая молодая чернокожая женщина с хвостиком и коренастый белый мужчина. Мужчина остался на верхней площадке короткой лестницы, молодая женщина спустилась, перегнулась через Сюзанну и позвала: «Мэм! Мэм!» — обращаясь к блондинке, которая без возражений подчинилась, поднялась по ступенькам и дала вывести себя из зала.

Как ты знаешь, это был первый и последний раз, когда я видела твою жену.

Мы сидели в кафе на Дьюк-оф-Йорк-стрит, увлеченно обмениваясь признаниями, когда ты вдруг выпрямился и сказал: «Мне пора».

Если перед этим ты и смотрел на часы, то украдкой. Я сразу съежилась — может быть, от неожиданности, а может, уже поняла, что так будет всегда. Ты достал из кармана телефон.

— Продиктуй мне свой номер.

Ты набирал цифры по мере того, как я их произносила, потом нажал на соединение. Телефон у меня в кармане дважды вздрогнул.

— Теперь и у тебя есть мой, — удовлетворенно произнес ты.

Опустив телефон в карман, ты посмотрел на меня. Это был долгий взгляд, в котором читался и вопрос, и устраивающий тебя ответ.

Глядя на тебя, я тихо и серьезно спросила:

— На самом деле?

— О да, — немедленно отозвался ты, вставая и глядя на меня сверху вниз. — Я позвоню.

Наклонившись, ты посмотрел за окно, стремительным и властным жестом, от которого что-то внутри меня растаяло, быстро и сладко, как малиновый шербет. Сгреб в ладонь мои волосы на затылке, заставив запрокинуть голову. Уверенно и крепко поцеловав меня в губы, ты повернулся и ушел.

Едва ступив за порог кафе, ты вытащил телефон. Я все еще смотрела в окно, когда неслышно подошла официантка и положила передо мной счет. Оглядевшись, я обнаружила, что кафе заполнилось посетителями — наступил час обеда; одна пара даже стояла у дверей, ожидая, когда освободится столик. Похоже, я злоупотребила местным гостеприимством.

Пока я вставала, оставляла на столе деньги за кофе, машинально засовывала в карман счет, снимала со спинки стула пальто, застегивала пуговицы, завязывала пояс и встряхивала волосами, мысленно я уже писала тебе следующее письмо.

3

На этот раз я писала не ночью, а средь бела дня, если быть точной, в понедельник. Кофе мы пили в пятницу, но только в понедельник у меня появилась возможность записать свои мысли. Мы встречались только дважды, но, судя по всему, у нас завязался роман. В тот день я работала дома, в институт собиралась в среду и в четверг. Меня ждала тысяча дел, но вместо этого я села писать тебе письмо. Мы только что поговорили по телефону — ты спросил, что на мне надето. Я поднялась наверх, открыла файл НАЛОГ_запрос_3 и начала новое письмо. Но письма получаются длинными, пишем мы медленнее, чем говорим, а говорим медленнее, чем думаем, поэтому я почти сразу остановилась. Я сидела в кресле. За окном стремительно неслись по бледному небу тяжелые облака. Послышался шум, на подоконник уселся скворец, увидел меня и на мгновение замер, повернув голову в мою сторону. Он рассматривал меня своим круглым глазом с выражением, напоминавшим скептическое. Потом он взмахнул крыльями и улетел. У меня появилось чувство, что всем моим письмам к тебе суждено остаться незаконченными, но мне не терпится привести мысли в порядок, поэтому я стала сочинять письмо в уме, хоть и знала, что потом запутаюсь: писала я это, говорила или просто подумала? Какая разница! Все перемешалось в моей бедной голове, но что это меняет?

До встречи с тобой я не относилась к числу ветренных женщин, готовых, отбросив сомнения, пуститься во все тяжкие. Опыт показывает, с ветром шутки плохи. Лично я убедилась в этом в возрасте восьми лет, когда попыталась развеять родительский прах с вершины утеса (но это уже совсем другая история). Так вот. Нет, до встречи с тобой я не изменяла мужу, хотя месяца три назад произошел один инцидент. Почему я об этом рассказываю? Потому что хочу, чтобы ты знал: когда я ответила на твой вопрос: «Ну, не совсем…» — я не намеревалась, как ты подумал, уйти от ответа. Самолюбие не позволяло. Мне не давала покоя одна мысль: почему ты так легко смог склонить меня к сексу. Я чуть было не сказала «соблазнить», но соблазн все-таки подразумевает некоторый процесс, а ты попер напролом. И я с удовольствием тебе подчинилась. Я хочу, чтобы ты знал: случившееся не было для меня в порядке вещей. Более того, предприми ты эту попытку годом раньше или годом позже, ничего бы у тебя не вышло. Или будь у меня в тот день другое настроение. Ты подловил меня в подходящий момент. В любом другом случае я не просто ответила бы отказом — я даже не поняла бы, к чему ты клонишь.

И еще я хочу, чтобы ты знал, с чего началась другая история и почему мисс Боннард удалось выставить меня в суде в таком неприглядном виде. Но в самом ли деле все началось в тот день? Не знаю… Я все время рассматриваю прошлое под микроскопом, задаю себе бесконечные вопросы, в том числе главный: насколько то, что со мной случилось, было неизбежным? И существует ли для разумного человека, наделенного свободой воли и действий, такая вещь, как точка невозврата?

Мне пятьдесят два года. Я респектабельная дама, достигшая определенного положения — хотя в это трудно поверить, когда я хромаю по уединенной часовне под зданием парламента в одном сапоге и спущенных колготках. Мое профессиональное мнение ценится и неплохо оплачивается. Вышло так, что в один дождливый декабрьский день, примерно за три месяца до нашей с тобой встречи, я бежала по скользкой улице, застроенной большими квадратными зданиями, торопясь на семинар в Городской университет Лондона. Вот уже второй год в конце зимнего семестра меня приглашают принимать экзамены у студентов магистратуры, а это означает, что я должна в течение трех часов выслушивать будущих перспективных ученых, излагающих тезисы своих диссертаций. В тот понедельник я впервые шла в новое здание факультета на встречу с новой группой. Правда, я хорошо знала двух преподавателей, Джорджа Крэддока и Сандру Дойл, с которыми познакомилась в прошлом году; на этот раз они ждали меня в холле главного здания. Я немного опаздывала, хотя отказалась от идеи по пути забежать за стаканчиком кофе — в прошлом году, насколько я помнила, мне так его и не предложили. Когда участвуешь в утренних мероприятиях, всегда возникает этот скользкий момент: угостят тебя кофе или нет? Потому что можно выкинуть почти три фунта на пластиковый стакан кофе, а потом наткнуться на разочарованный взгляд организаторов мероприятия и увидеть полный кофейник и тарелку печенья. В тот день я, слегка промокшая и запыхавшаяся, взбежала по ступенькам, толкнула дверь и сразу поняла, что зря не запаслась собственным кофе. Прямо напротив входа стоял кофейный автомат. Кофейный автомат в холле — плохой знак. Джордж и Сандра сидели на скамье и тихо разговаривали. При виде меня оба встали.

— Не бегите, — сказала Сандра. — Эта публика по вечерам расслабляется, так что наверняка сами опоздают.

— Здравствуйте! Извините! Рада снова вас видеть… — Мы обменялись рукопожатиями.

— Рискнете? — извиняющимся тоном спросил Джордж, указывая на кофейный автомат.

Я состроила гримасу, обозначавшую «нет», но Джордж принял ее за «да» и полез в карман брюк за мелочью.

— Я сама, — сказала Сандра и направилась к автомату. Про молоко и сахар она меня не спросила.

Джордж нажал кнопку вызова лифта. Сандра принесла кофе в стаканчике из такого хлипкого пластика, что я удивилась, как он не расплавился от горячей жидкости. Отпила глоток и невольно поморщилась.

— Извините за кофе, — заявил Джордж и ухмыльнулся, будто отпустил удачную шутку. — Вы, небось, поклонница латте?

— Все нормально, — ответила я, глядя в стаканчик. — Я только прикидываюсь капризной стервой, а на самом деле я сама сговорчивость. — Сандра и Джордж улыбнулись, как обычно улыбаются люди в ответ на шутку начальства. — Дешево и сердито — вот мой идеал, — добавила я.

Двери лифта разъехались, мы вошли в тесную кабину с зеркалами в полстены. Она плохо монтировалась с образом галдящих студентов, но, как знать, может, студенты у них ходят по лестнице.

Я была в деловом костюме и плаще и сразу покрылась испариной. О том, чтобы отпить кофе, не приходилось и мечтать. Джордж и Сандра стояли ко мне так близко, что я видела порез у Джорджа на шее, под искусно подстриженной короткой бородкой — наверное, поранился, когда брился. Через полтора года я узнаю, что у него первая группа крови, резус положительный.

Я попыталась было расспросить, каков уровень студентов этой группы, но Джордж и Сандра не стали рассказывать под тем предлогом, что не хотят влиять на мое мнение. Кстати, заявив, что все опоздают, Сандра ошиблась. Когда мы вошли в аудиторию, к нам повернулись двадцать пять выжидающих лиц. Под их внимательными взглядами мы прошагали к приготовленным для нас местам — стол, три стула, три бутылки с водой. Джордж сел слева и жестом предложил мне центральный стул, что служило подтверждением моего высокого статуса. Общее напряжение сняла Сандра.

— Хвала небесам! — произнесла она, обращаясь к студентам. — В кои-то веки все пришли вовремя! Не иначе потому, что сегодня у нас в гостях рок-звезда.

По залу прокатился смешок, и я послала Сандре улыбку. Я не стала сразу садиться, давая аудитории как следует меня разглядеть. Поставила кофейный стаканчик рядом со своей бутылкой воды, неторопливо сняла плащ. Джордж вскочил, взял его у меня и повесил на крюк на двери. Я посмотрела на студентов.

Девушек было меньше, чем в другой группе магистрантов, с которой я работала. Те учились по программе «Генетика человеческих болезней». Думаю, она потому и привлекла женщин, что целью заявляла спасение человеческой расы. В сегодняшней группе, специализировавшейся по биоинформатике, наблюдалось обратное соотношение полов. Молодые люди, которым сегодня предстояло выступать, заняли первый ряд. Двое уткнулись в бумажки с текстом выступления. Остальные трое — я интуитивно поняла, что они друзья, — уставились на меня. Позади них расслабленно развалилась на стульях компания парней. Счастливчики, сегодня не их очередь. Они пришли посмотреть на мучения товарищей, чтобы потом устроить в коридоре издевательский разбор полетов. Семь девушек сбились тесной кучкой на задних скамьях.

Ближе всех ко мне, в первом ряду с краю, сидел, небрежно свесив руку со стола, юноша, перед которым не лежало никаких бумаг. Он откинулся на спинку стула и расставил ноги, столь нарочито выставляя напоказ выпуклость между ними, что мне стало смешно. Я встретилась с ним взглядом, чтобы показать, что он меня не смутил, и он не отвел глаз. У него были густые темные волосы и большие сильные руки с широкими запястьями. Мне и раньше пару раз приходилось сталкиваться с чем-то подобным, но в тот день, разглаживая юбку и доставая из сумки папку, я чувствовала, что задета. Эти парни, переполненные тестостероном, все равно что щенки. Они ничего не могут с собой поделать. Я положила на стол блокнот. Пока я ставила наверху страницы сегодняшнее число и время, мне пришла в голову забавная мысль: если бы кто-нибудь, необязательно я, сказал бы этим юнцам, что они, глядя на меня, испытывают сексуальное возбуждение, они ужаснулись бы: по их мнению, я старуха, да по возрасту я и в самом деле годилась им в матери. Но они не могли не принять вызов. Перед ними появилась незнакомая самка. Не исключаю, что кое-кто из них предавался тайным фантазиям об этакой миссис Робинсон из «Выпускника» или просто побаивался своих ровесниц. Но даже если ни один из этих факторов не имел никакого значения, что-то в них реагировало на меня на самом примитивном уровне, пусть даже целью было только похвастаться потом перед дружками: эта преподша думала, что затрахает меня своим дурацким маркером, так я ее сам трахну. С их стороны это была чистой воды агрессия — поведение шимпанзе. Меня это забавляло; я чувствовала себя в безопасности — в конце концов, командовала здесь я.

Парень настолько откровенно пялился на меня, что я не удивилась бы, если бы Сандра или Джордж попросили его выйти в коридор и сделали внушение. Время от времени он наклонялся в сторону и шептал что-то соседу, субтильному юноше с волосами песочного цвета и живыми серыми глазами. Меня так и подмывало сказать ему: слушай, сопляк, я слишком стара, чтобы меня задевала подобная чепуха. Ты даже не представляешь себе, насколько прочная с годами вырабатывается привычка не обращать внимания на пустяки. Мальчишки! Они думали смутить меня видом своих крепких молодых тел — но рано или поздно настанет час расплаты: я буду читать их работы, разбираться, понимают ли они, что такое секвенирование белков, и ставить им оценки. Ребятки, ребятки, хотелось мне сказать им, знание важнее силы.

Начались выступления. Первым вышел низенький молодой человек, который всю дорогу до кафедры не переставая кашлял. Он нервно отпил воды из бутылки и долго пытался совладать с сенсорной мышью ноутбука. Наконец на экране за его спиной появилось название презентации «Совместное использование рестрикционных ферментов для изоляции космид и плазмид: новый подход?»

После третьего доклада сделали перерыв. Большинство студентов остались на своих местах. Две девушки вышли и вернулись с банками диетической колы. Я извинилась и направилась в дамскую комнату, дабы избежать необходимости вести с Сандрой и Джорджем светскую беседу. Еще успею до конца недели с ними наговориться. В унылом выстуженном туалете я помыла руки и перед забрызганным зеркалом провела под обоими глазами кончиком пальца, убирая следы растекшейся под дождем подводки. Заново накрасила губы. Ерунда какая-то. Даже смеясь над собой, я не смогла удержаться от этого лишенного смысла поступка. Мы, люди, откровенно глупы, сказала я себе. Даже я. Особенно я.

Я вернулась в зал и направилась к нашему столу. Джордж улыбнулся и похлопал по сиденью стула, приглашая меня садиться.

— Ну что, день прошел, и слава богу? — сказала Сандра.

— Еще не прошел, — пробормотал Джордж.

Мы закруглились примерно к часу. Джордж и Сандра пригласили меня на обед в пятницу, поэтому сегодня я могла сбежать, никого не обидев. Так сложилось, что неделя выдалась у меня предельно насыщенной. Предстояло сдать налоговые документы. Я занималась бухгалтерией всего год, и заполнение бессмысленных форм доводило меня до того, что я едва не вцеплялась зубами в подлокотник офисного кресла. К тому же по дороге домой я планировала забрать вещи из химчистки.

В холле я простилась с Сандрой и Джорджем и, спускаясь по ступенькам, увидела юношу с песочными волосами. Он стоял с правой стороны лестницы, прислонившись к перилам и скрестив руки, на одной из которых висел мотоциклетный шлем. Я поймала на себе взгляд его серых глаз и замедлила шаги. Не пытаясь притвориться, будто оказался здесь случайно, он улыбнулся мне — как знакомой — и легко, в одно движение оттолкнулся от перил. Несмотря на декабрь, надо лбом у него красовались темные очки — возможно, он нацепил их под тем предлогом, что на улице светило солнце, пусть по-зимнему неяркое. Я еще подумала: интересно, он не забудет их снять, перед тем как надеть шлем. Кивнув ему в ответ, я вышла на улицу. Несколькими быстрыми шагами он догнал меня.

— Так как вам наши презентации?

Я бросила на него строгий, как мне показалось, взгляд, хотя не смогла скрыть иронии.

— Вы же не ждете, что я вам отвечу?

— А по-моему, все неплохо справились, — сказал юноша. — Правда, Сандип так и не объяснил, почему высокопропускные методы анализа данных изменили подход к секвенированию. Дело же не только в скорости, верно?

Я дипломатично промолчала.

— Само собой, мы вас прогуглили, — будничным тоном заметил он. — Когда Сандра с Джорджем сказали, что работы будете принимать не кто-нибудь, а вы… Честно, мы думали, к нам сама королева явится. Так что мы вам тоже устроили небольшой экзамен. Должен признаться: ваше резюме впечатляет.

— Спасибо, — ответила я.

Если собеседник и уловил в моем голосе сарказм, то виду не подал.

— Вообще-то я мечтаю о такой работе, как у вас, — продолжил он. — И хотел узнать, нельзя ли мне хоть иногда воспользоваться… э-э… вашими мозгами… В смысле, получить помощь вашего института? — Мы проходили мимо группы его приятелей, и он поднял руку в приветствии. Две девушки захихикали. Компания осталась позади, он тихо проговорил, почти прошептал: — Я был бы вам чрезвычайно признателен…

Мы дошли до шоссе. Сразу стал слышен гул машин и автобусов. Я повернулась и твердо сказала: «Мне сюда», жестом показав направление. Это означало недвусмысленный отказ.

В научном мире, как почти во всех остальных сферах деятельности, многое держится на протекции: даст вам профессор в нужный момент блестящую рекомендацию для известного фонда или не даст; выделит завлаб экспериментальное оборудование, в котором вы остро нуждаетесь, или нет. Но при всей сомнительной моральной стороне протекции у нас в науке по-прежнему действует негласное правило, согласно которому ее еще нужно заслужить.

Парень выдержал мой взгляд.

— Очень, очень признателен, — повторил он. — И обещаю больше не спрашивать, как вы оцениваете наши работы, включая мою. Вы убедитесь, что я… — Он оборвал себя на полуслове, но по его тону нетрудно было догадаться, что он имеет в виду.

Он замолчал, глядя на меня ясными серыми голодными глазами, и наконец добавил:

— Я умею молчать.

Ох уж эта мне самонадеянность молодости! Ладно, даже если на миг предположить, что я готова к роману — нет, не к роману, а к быстрому перепиху — с мальчишкой вдвое моложе, что дает ему основания рассчитывать, что я выберу его? При желании я легко могла бы заполучить того, второго — мускулистого с темными волосами; по фактуре он гораздо ближе, чем его наглый приятель, к образу молодого любовника, о котором способна грезить дама в возрасте. Я собиралась высказать все это стоящему передо мной русоволосому мальчишке, считающему себя взрослым, но что-то меня остановило — какое-то простодушие в его напряженном, неприкрыто вожделеющем взгляде, скорее трогательном, чем оскорбительном. Не лестном, нет. Я все-таки в достаточной степени реалистка, чтобы столь дешевым способом тешить свое самолюбие.

— У меня есть визитка, — вдруг сказал он, как будто только что вспомнил.

В следующее мгновение он уже протягивал мне белый картонный прямоугольник: Джейми-как-его-там, адрес электронной почты и номер мобильного телефона; на случай, если я до сих пор не поняла, что к чему, он снова уставился на меня голодным взглядом. Я взяла карточку. Все, что нам, людям, нужно — это привлечь внимание. Павлины распускают хвосты. Орангутаны издают крики. Но гомо сапиенс достиг такой ступени развития, что мы подаем сигнал к размножению одним долгим призывным взглядом. Я в ответ коротко посмотрела ему в глаза, мельком покосилась на карточку, сунула ее в карман и повернулась уходить. Он улыбнулся мне краешком губ. Откровенная ухмылка в сочетании с выражением глаз выглядела бы наглостью, поэтому он ограничился полуулыбкой. Уходя, я, не удержавшись, оглянулась. Он бесстыдно пялился мне вслед все с той же тенью улыбки на губах, и я, слабое существо, так же улыбнулась в ответ.

Я знаю, что ты подумал. И это все? И это она называет «почти изменой»? По твоим меркам, сущие пустяки, не так ли? Можно совершить полноценный половой акт в здании парламента, и это ровно ничего не будет значить, хотя в твоих глазах это и есть измена. Один долгий взгляд мальчишки на улице — и это все? Вообще-то не совсем все. Я не стала звонить Джейми-как-его-там, но я хочу, чтобы ты знал: я очень серьезно об этом думала, воображала в лицах и даже прокручивала в уме. Для него я в тот вечер принимала душ, для него одевалась на следующее утро. Я не уверена, что хуже говорит обо мне — те причины, по которым я собиралась позвонить, или те, по которым так и не позвонила. Аргументы «за»: приятная и адекватная месть мужу (подробнее об этом в другой раз). Простой, ничем не осложненный перепих — или краткая серия перепихов, потому что Джейми, я уверена, быстро потерял бы ко мне интерес. В конце концов, я не привлекала его как личность, просто в его коллекции еще не было старушек. И я могла бы узнать то, что давно меня занимало. В молодости важной частью возбуждения для меня являлось созерцание собственного тела. Я любила долгие ванны, лежание на солнце, мне нравилось заботиться о своей коже. Не красавица, я все-таки страдала некоторой степенью нарциссизма, которому современных женщин обучают дамские журналы и телевизор. С тех пор как я родила детей и прибавила в весе, я занималась сексом только с мужем и могла смотреть на свое тело только его глазами, помнившими, каким оно было. Секс с юношей отнял бы у меня эту иллюзию. Хотя не факт, что я позволила бы ему на себя смотреть. Наверное, я предпочла бы заниматься этим в темноте или полностью одетой. А может, и то и другое.

Обо всем этом я думала, возвращаясь домой на метро. Должна тебе признаться, к тому моменту, когда поезд затормозил на моей станции, я мысленно уже многократно изменила мужу и даже прикидывала, что надену завтра, чтобы подхлестнуть миссисробинсоновские фантазии Джейми. Все это выставляет меня не в лучшем свете, но, боюсь, причины, по которым я не стала звонить Джейми, но держала его карточку у себя на столе, произведут еще худшее впечатление. В числе главных назову обыкновенную трусость. Что, если я неправильно истолковала посланные мне сигналы? Стареющая тетка, клюнувшая на знаки внимания со стороны нетерпеливого юнца… Кроме того, я рисковала статусом приглашенного экзаменатора — не хватало еще дождаться фельетона в бульварной газетке и обвинения в злоупотреблении доверием. Но по-настоящему меня остановила мысль, что именно я должна сделать первый шаг. Это у меня лежала его визитка, а не у него — моя. Я никогда в жизни не делала первый шаг. Это выше моих сил.

На следующий день я снова пришла к студентам. Свой доклад — солидный, но без блеска — представил Джейми. Мускулистый брюнет продолжал есть меня глазами, шушукались подогреваемые его бравадой приятели. Неделя подходила к концу, и я порядочно устала от этих игр. Оставьте меня в покое, мысленно обращалась я к ним, дайте спокойно работать. Даже упорный, подчеркнуто дружеский взгляд Джейми стал меня раздражать. В пятницу за обедом мы с Джорджем и Сандрой прошлись по списку студентов, и выяснилось, что наши мнения совпадают. У нас обозначились два несомненных фаворита: юноша по имени Прадеш и одна из девушек, Эммануэлла. Оба выбрали оригинальную тему, но не стали полагаться на то, что она сама по себе принесет им лишние очки, — ошибка, которую часто допускают магистранты. Их работы отличались глубиной и последовательностью, доклады звучали уверенно и профессионально. На кону стояла завидная вакансия, и Прадеш с Эммануэллой могли в конце года на нее претендовать — при условии, что их не переманят на докторскую программу, что обычно случается с наиболее талантливыми выпускниками. Я задумалась: не из-за этой ли вакансии так взбудоражились молодые люди с первого ряда. Понимая в глубине души, что звезд из них не выйдет, что при всем уме и честолюбии их потолок — должность преподавателя, а то и ассистента в колледже или второсортном университете, они решили пойти ва-банк. Я сильно сомневалась, что такой престижный научно-исследовательский институт, как Бофортовский, заинтересуется Джейми. Вот он и возмечтал меня трахнуть, потому что я, просто в силу своей должности, в каком-то смысле сама его уже оттрахала.

Когда я писала тебе второе письмо, я еще понятия не имела, что в суде установят связь между тобой и тем утром — тонкую, как паутина. Волокно, которое прядет паук, состоит из белка, точнее говоря, из белкового паучьего шелка. Степень его липкости зависит от количества мельчайших капелек, покрывающих каждую нить. Самое интересное, что капля реагирует на движение прикоснувшегося к ней объекта. Если объект неживой, капля к нему просто прилипает. Но если он пытается оторваться, капля проявляет свойства резины, тянется за ним, можно сказать, его преследует.

Все, что когда-либо случилось в моей жизни, включая самые пустяковые события, в некий момент обрело смысл, сплелось в один тугой клубок и склеило нас, как мух в паутине.

4

В следующий раз, как ты помнишь (или не помнишь), мы занимались любовью в неработающем туалете в одном из коридоров служебных помещений позади столовой для сотрудников Палаты общин. Сначала мы выпили чаю с кексом. Столовая находится на первом этаже, из нее открывается вид на реку, но пахнет там, как в любой столовой, — перепревшими овощами. День клонился к вечеру, снаружи смеркалось, небо было серым, маслянисто поблескивала Темза. В дальнем углу вокруг стола расположилась группа официантов в белых куртках и темно-синих фартуках, присев отдохнуть после напряженного обеденного часа. Мы устроились возле окна, и ты пластиковой вилкой тщательно разделил пополам кусок морковного кекса. Я оставила на тарелке половину своей порции, и ты разделался с ней без лишних слов. Под столом ты нашел своим коленом мои, скромно прижатые друг к другу, и раздвинул их. Для прелюдии неплохо: просто, но эффективно.

Через полчаса мы встали и направились в глубину зала мимо отгороженного сектора для членов парламента и вышли в дверь, на которой висела позолоченная табличка «Нет выхода». За ней оказался роскошно отделанный коридор. Увидев, что одна из выходящих в него дверей приоткрыта, ты заглянул внутрь. Комната, в прошлом, возможно, служившая кабинетом, использовалась в качестве временного склада. Целую стену занимали полки, на которых громоздились картонные коробки. На столе выстроились настольные лампы, штук двадцать — латунные, с плафонами зеленого стекла. Ты шагнул обратно в коридор. По какой-то причине комната тебе не понравилась. За углом, в глухом конце коридора, обнаружился неработающий туалет — вполне приличного вида, с деревянными панелями и ковром. Несколько разной высоты перил оказались, как я вскоре выяснила, очень кстати как точки опоры. В самый разгар, посреди безмолвного взаимопоглощения, ты взял в ладонь мой подбородок и нежно повернул мое лицо к огромному зеркалу. «Посмотри», — сказал ты. Я попыталась отвернуться, но ты не пустил и повторил: «Посмотри». Я посмотрела. Двое полураздетых, растрепанных и возбужденных людей. Твое твердое мускулистое бедро, моя поднятая белая нога. Широко раскрытые ошеломленные глаза. Ты прижался ко мне щекой, все еще держа меня за подбородок, и прошептал мне в ухо: «Разве это не прекрасно? Ты прекрасна…»

Назавтра я поехала в Харроу-он-де-Хилл встретиться с Сюзанной за обедом, но забыла дома телефон. Когда вернулась, обнаружила шесть пропущенных звонков и четыре текстовых сообщения одного и того же содержания. Они начинались со слов «Доброе утро», а заканчивались вопросом «За что мне бойкот? Что я такого сделал? Сжалься!» Обрадованная, я позвонила тебе, чтобы объяснить, в чем дело, и ты захотел узнать, кто такая Сюзанна (моя самая близкая подруга), где мы обедали (в новом малазийском ресторане), симпатичная она или нет (категорически — да) и как она относится к сексу втроем, (как ни странно, я ни разу не догадалась ее об этом спросить). Весь остаток дня мы продолжали обмениваться сообщениями. У меня когда-нибудь был секс втроем? (Нет, не было.) Но если будет, кого я хотела бы третьим — мужчину или женщину? (Понятия не имею.) В каком самом необычном месте я когда-нибудь занималась сексом? (Какой, оказывается, скучной и правильной была моя жизнь!)

На следующий день, стоя на платформе в ожидании поезда, я послала тебе эсэмэску. Я ехала в Фонд по борьбе с раком, на лекцию об изменениях финансового законодательства. После нашей вчерашней переписки мной владела эйфория. Мой текст был коротким и бодрым: «Привет! Я сегодня в городе. Чаринг-Кросс. Обед?» Сразу ты не ответил, а вскоре мой поезд нырнул в тоннель. У меня было время, чтобы пешком дойти до штаб-квартиры Фонда на Стрэнде, поэтому я не стала делать пересадку на Северную линию и вышла на Лестер-сквер, не сомневаясь, что вот-вот получу от тебя ответ. Но телефон молчал. Я то и дело его проверяла. Ничего. Шагая по улице, я внушала себе, что меня это не задевает. Ты занятой человек. Прекрасно. Я тоже. Правда, я до сих пор в точности не знаю, чем ты так сильно занят, но что с того? Ты тоже ничего не знаешь о том, что я делаю. Тем не менее эти мысли не давали мне покоя. Почему ты так уклончив во всем, что касается твоей работы? Госслужащий? Ты не похож ни на одного госслужащего, каких я встречала, а повидала я их немало.

Когда началось заседание, я положила телефон на стол перед собой, переведя его в режим вибрации, и время от времени бросала взгляд на экран. Ничего. Докладчица, молодая женщина из Министерства здравоохранения, стоя наблюдала, как мы заходим в зал и рассаживаемся. Решив, что пора, она кашлянула, посмотрела на нас, постучала ручкой о стакан с водой и радостно объявила: «Очень хорошо, начинаем».

Стоя у доски, она рассказывала нам о предстоящих изменениях в финансовой политике министерства в связи с принятием нового закона, обсуждение которого шло в парламенте. После этого нам предложили задавать вопросы. Я подозревала, что в их числе будут и враждебные, потому что ученые любят подобные изменения точно так же, как представители всех прочих разновидностей рода человеческого. В зале нас собралось человек тридцать пять — научные сотрудники исследовательских институтов и университетов, чьи интересы затрагивало новое законодательство. Примерно половину присутствующих я знала, но в то утро предпочла сидеть в одиночестве. Вести светскую беседу не было настроения.

Во время короткого перерыва я послала тебе еще одно сообщение: «Привет, занятой человек, в любом случае объявись. Позже у меня самой дела». После презентации я не планировала ничего особенного, но ты об этом не знал. Я уже была на взводе. Может, зря предложила тебе встретиться за обедом. Может, следовало написать: «Хочу наскоро перепихнуться»? На это ты бы отреагировал. После перерыва докладчица отвечала на вопросы аудитории, но твое молчание настолько выбило меня из колеи, что я не могла заставить себя сосредоточиться на происходящем. Меня охватило чувство неуверенности, и, чтобы избавиться от него, я стала рассматривать докладчицу — эффектную молодую женщину. В качестве эксперимента попробовала представить себе, какой ее увидел бы ты. До того, что между нами произошло, я просто отметила бы, что она симпатичная, и забыла об этом. Когда у тебя есть взрослая дочь, особенно такая хорошенькая, как у меня, ты свободна от предубеждения против молодых красивых женщин. В конце концов, ты же знаешь, каково им. Как они чувствительны и ранимы, как вечно сомневаются в своей привлекательности. Тебе хочется их опекать, даже если они приходят в ужас при мысли, что нуждаются в опеке. Но в то утро я смотрела на молодую женщину твоими глазами — глазами мужчины с неукротимым сексуальным аппетитом. (Расскажи мне, дорогой, трудно ли быть таким мужчиной? Мир полон хорошеньких молодых женщин — куда ни повернись, везде картинки с призывно улыбающимися красотками. Не жизнь, а непрерывная пытка.) Я смотрела на нее, как мог бы смотреть ты и как, наверное, смотрели некоторые из присутствующих мужчин. Она была одета, как обычно одеваются молодые энергичные сотрудницы государственных учреждений (это такая особая новая порода): черные брюки, облегающий пиджак, блузка пастельных тонов с глубоким вырезом — экипировка женщины, которая уже добилась всего, чего хотела, и думает, что успех будет сопутствовать ей всегда. Волосы цвета темного меда, модная стрижка. Поворачивая голову, она красиво ими встряхивала. Раскованная, уверенная в своем уме и добросовестности, она не побоялась выступать перед учеными, многие из которых были как минимум в два раза ее старше, давая тем самым понять, что в интеллектуальном отношении считает себя ровней нам. Такая не станет смущаться, рассказывая о своих достижениях, к чему, стыдно признаться, обычно склонны мои ровесницы; такая убеждена, и не без оснований, что ей никому ничего не нужно доказывать. Когда она закончила выступление и предложила задавать вопросы, половина меня была готова аплодировать, другая половина — плакать.

Я глядела на нее и воображала, будто я — это ты. Тебе глубоко плевать на все ее интеллектуальные потуги, ты смотришь на нее через призму сексуального влечения. (Мужчины действительно воспринимают женщин именно так? Мне правда интересно.) Я представляла, как яростно — еще яростнее, чем меня, — ты хочешь ее. Пожалуй, ты никогда не зазвал бы хорошенькую молодую женщину в неработающий туалет, не повел бы за руку в Подземную часовню, не затащил в тесную подсобку. Что она подумала бы о мужчине средних лет, попытайся он проделать нечто подобное? От этой мысли мне стало не по себе, но тут мой сосед поднял руку и сказал:

— Я не уверен, что согласен с последним пунктом. Полагаю, не все из присутствующих готовы принять решение без дополнительной информации. Думаю, мы должны проголосовать.

Докладчица, подняв брови, вопросительно смотрела на нас, приглашая поднимать руки. Мои коллеги начали переглядываться; я нахмурилась, изображая сомнение. Неимоверным усилием воли мне все-таки удалось на некоторое время выкинуть тебя из головы.

Я медленно шла пешком к станции «Лестер-сквер», сжимая в руке телефон. В последний раз я проверила его перед тем, как спуститься в метро. Я могла бы позвонить или послать еще одну эсэмэску, но вместо этого поехала домой. Надо тебя наказать. Ты пришлешь сообщение, когда я буду под землей, захочешь пойти со мной пообедать, но ответа не получишь. Наберешь мой номер, но попадешь на автоответчик. Будешь проклинать себя за то, что упустил такой случай. Возможно, станешь гадать, где я и с кем.

Вагон оказался не таким переполненным, как обычно, и я заняла свободное место. Напротив меня сидели три девочки-подростка — сплошные зубы, жевательная резинка, неряшливые конские хвосты, серьги-обручи в ушах. Они галдели и толкали друг друга. Я смотрела, какие они шумные и красивые, и вспоминала, какими в их возрасте были моя дочь и ее друзья — полными темперамента, света и взаимной преданности. Я думала о сегодняшней молодой чиновнице и о том, что да, мир действительно населен юными женщинами, и мужчины вроде тебя, сознавая, что вам никогда их не заполучить, по всей вероятности, тихо сходят с ума.

Я напомнила себе, что ты назвал меня красивой. В неработающем туалете ты велел мне посмотреть в зеркало; я улыбалась тому, какие мы растрепанные и как сексуально и в то же время смешно выглядим: полураздетые, слившиеся воедино… Потом я попыталась смущенно отвернуться, но ты не позволил и, мягко повернув мою голову назад, прошептал: «Разве это не прекрасно? Ты прекрасна…»

Сидя в подземке, я мысленно повторяла эти твои слова, чтобы не впасть в отчаяние. Я старалась оставаться спокойной и думать о своих преимуществах — у меня по-прежнему густые волосы и нет морщин на шее. Прекрасна? Мне пятьдесят два года. Дура, тут же подумала я. В его глазах у тебя два положительных качества: доступность и готовность.

От станции метро до дома я не шла, а плелась: от тебя по-прежнему не было ни звука. Слава богу, дома никого. Избегая смотреть в зеркало, я повесила пальто и швырнула в угол ботинки. Дура. У тебя толстый мягкий живот и дряблая грудь — фигура мармеладного пупса. Неужели ты думаешь, что мужчина в здравом уме, независимо от возраста, может на тебя клюнуть? Не будь идиоткой. Он кое-что увидел в твоих глазах, вот и все: только не красоту, а молчаливое согласие.

Переместившись на кухню, я прошлась по буфету и холодильнику: рисовое печенье, остатки хумуса с истекшим сроком годности, немного винограду и йогурт. Я ела стоя, прислонившись к гранитной столешнице. Телефон положила на кухонный стол, чтобы перестать проверять его каждые пятнадцать секунд. В конце концов я открыла шкаф, который мы называем кладовкой, и нашла пыльную банку теплого пива. Вылила пиво в высокий стакан, бросила пару кубиков льда — жидкость вспенилась, как при лабораторном эксперименте. Все лучше, чем средь бела дня открывать бутылку вина, решила я. Под аккомпанемент звенящих в стакане ледяных кубиков я, так и не переодевшись в домашнее, перебралась в гостиную и рухнула на диван. Попрыгала по телевизионным каналам с одной дурацкой дневной программы на другую, чего никогда не делаю.

Наконец поднялась наверх и начала писать тебе новое письмо, но не продвинулась дальше второй строчки.

Ты позвонил на следующий день, и я была с тобой холодна. Ты не стал объяснять свое вчерашнее молчание, а я твердо решила не спрашивать. По твоему веселому и беззаботному тону я заключила, что для тебя вчера уже в прошлом: ты был занят и не видишь необходимости извиняться. А что насчет сегодня, поинтересовался ты. Я призналась, что собираюсь в город, и ты сказал, отлично, давай встретимся часа в три и выпьем кофе в кондитерской на углу Пикадилли, сразу за гастрономом «Фортнум». Если я буду хорошо себя вести, добавил ты, то, так и быть, позволишь мне угостить тебя пирожным.

Ты опоздал. Вошел с рассеянным видом, явно продолжая что-то прокручивать в голове, потом вздохнул, улыбнулся и, усаживаясь, сказал: «Еще минута, и я твой». После этого вытащил три телефона, проверил по очереди каждый и начал рассовывать по карманам. Никогда не встречала человека, у которого было бы столько же гаджетов. Так чем же ты все-таки занимаешься, подумала я, и почему так скрытен?

Ты вдруг поднял на меня глаза. Эта твоя манера меня и восхищала, и пугала. Мне казалось, что ты чем-то занят и я могу исподтишка наблюдать за тобой, но ты неожиданно прерывал свое занятие и ловил на себе мой взгляд, застигая меня врасплох и разворачивая ситуацию в противоположную сторону. Уже не я следила за тобой, а ты за мной, следящей за тобой: это совсем другое дело.

— Я просто подумала, — сказала я, прежде чем ты успел что-нибудь спросить, — что еще не встречала человека с таким количеством гаджетов. Зачем тебе столько? И чем ты все-таки занимаешься?

— Знаешь, странно, что ты спросила меня об этом именно сейчас.

— Почему?

— Потому что, — ответил ты, — у меня для тебя кое-что есть.

Ты поднял палец, как бы говоря: «Минутку!» — и наклонился к своему портфелю. Надавил на замки большими пальцами. Несмотря на твердое решение оставаться холодной, я почувствовала дрожь возбуждения: где еще недавно были эти пальцы и чего они касались? Ты распахнул портфель, что-то достал из него и быстро, пока я не увидела, что там внутри, снова закрыл.

В следующую секунду ты положил на стол между нами дешевый мобильный телефон и подтолкнул его ко мне.

— Я взял ту же марку, что у тебя, так что тебе не понадобится новый зарядник.

Я в недоумении смотрела на телефон.

— Это тебе, — пояснил ты. — Подарок. Я понимаю, это не жемчужные серьги и не диск с романтическими хитами восьмидесятых, но я его тебе дарю.

Я взяла телефон и тупо спросила:

— Зачем?

— Насколько мне известно, обычно его используют для звонков или текстовых сообщений, но при желании ты можешь им жонглировать, или подложить под короткую ножку стола, или…

— Хорошо-хорошо, тоже мне, умник, — сказала я, страшно довольная, что мы уже достигли стадии, когда друг друга поддразнивают.

— А если серьезно, — проговорил ты, глядя на меня, — ты можешь держать его в безопасном месте?

Я удивленно подняла брови.

— Похоже, ты сегодня медленно соображаешь, — заметил ты. — Смотри, это телефон с предоплаченной сим-картой. Он работает, как любой другой, за исключением того, что предназначен для единственной цели.

Я крутила телефон в пальцах, словно ждала, что он вдруг превратится в пистолет.

— Он для того, чтобы звонить мне, — тихо сказал ты, подавшись вперед, и оглянулся по сторонам. У меня уже не осталось сомнений, что ты говоришь серьезно. — В списке контактов есть номер. Всего один. Это мой. Я купил себе такой же телефон. С сегодняшнего дня ты будешь звонить мне только по этому номеру, договорились?

Я посмотрела на тебя и мягко сказала:

— Договорились.

— На счету есть деньги, но немного, поэтому рано или поздно тебе придется его пополнять. Делай это обязательно в городе, не возле дома или работы. И никогда не вноси деньги на счет дважды в одном и том же месте.

Я хотела отшутиться, но по выражению твоего лица поняла, что лучше этого не делать. Ты всячески давал мне понять, что тебе не до шуток. Обвинение эти телефоны так и не обнаружило. В тот день, когда все произошло, ты забрал мой в машине и избавился от обоих. Я так никогда и не узнала, куда ты их дел: спустил в канализацию, выбросил в мусорный бак или закопал. Может, эти телефоны до сих пор лежат рядышком под землей в каком-нибудь саду или парке.

Во всяком случае, если бы мне пришлось решать эту задачу, я поступила бы именно так.

— Какой у тебя электронный адрес? — спросила я.

Вопрос мог показаться странным, учитывая, что ты только что дал мне предоплаченный телефон, но я вспомнила о письмах, которые писала тебе, и подумала, что все сейчас общаются по электронной почте; почему бы и нам не делать так же? В крайнем случае, уж рабочая-то почта у тебя должна быть. Ты покачал головой.

— Интернет помнит все.

— Да кому мы нужны? — спросила я с некоторой долей скепсиса.

Я наслаждалась игрой в таинственность, но в глубине души хмыкала: не слишком ли мы много о себе понимаем? Конечно, конспирация льстит, поднимая самооценку, и добавляет в наши отношения азарта, но вряд ли по-настоящему необходима.

Ты откинулся на спинку стула, посмотрел по сторонам и снова наклонился ко мне. Некоторое время внимательно меня изучал, потом спросил:

— Твой муж склонен к подозрениям?

Я тут же представила себе мужа. В прошлое воскресенье поздно вечером я заглянула к нему в кабинет. Он сидел за письменным столом. На дальнем конце стола стояла тарелка салата, которую я принесла два часа назад. Я пришла забрать тарелку. Муж взмахнул рукой: дескать, забирай, и поднял вверх большой палец: очень вкусно! Он уже забыл, что не притронулся к еде. Мой муж? Склонен к подозрениям? Когда он работает над статьей, то не заметит, если я приведу в дом команду регбистов для группового секса.

— Ни в малейшей степени, — ответила я.

— А если он найдет у тебя в сумке этот телефон? Что ты ему скажешь?

Я фыркнула:

— Да он никогда не полезет ко мне в сумку! Никогда в жизни!

— И все-таки — что ты ему скажешь? — настаивал ты.

— Видишь ли, — с улыбкой начала я, — у нас в семье, слава богу, не такие отношения. Мы не роемся в вещах друг у друга. Мы не проверяем счета друг друга. Мы никогда этого не делали. Даже когда… словом, в любых обстоятельствах. Просто я никогда не стану этого делать, и он тоже. Это… это… — Я искала подходящее слово. — Это недостойно. Если бы он вдруг обнаружил у меня в сумке незнакомый телефон, то вопросы задавала бы я. И первым был бы такой: «Какого черта ты полез ко мне в сумку?»

— Послушай, — произнес ты с легким вздохом нетерпения. — Речь не о том, насколько вероятно, что телефон обнаружат. Вопрос в том, что ты скажешь, если он будет обнаружен. Твоя легенда должна слететь с языка немедленно. Если ты начнешь выдумывать на ходу, то возникнет пауза, пусть короткая, и твой голос будет звучать неуверенно. По этой паузе и неуверенности твой муж поймет, что ты лжешь.

— Ты просто не знаешь моего мужа.

Ты устало посмотрел на меня, как учитель математики смотрит на умного, но упрямого ученика, упорно не желающего вникнуть в суть доказательства теоремы.

— Ну, хорошо, хорошо, — сдалась я. — Я скажу, что кто-то из коллег оставил этот телефон у меня на столе и я уже давно таскаю его в сумке и все время забываю отдать.

— Неплохо, — одобрил ты. — Это объясняет, почему аппарат уже какое-то время находится у тебя в сумке. Возможно даже, несколько месяцев. Держи его в отдельном закрытом кармашке. Твой коллега решил, что потерял телефон, и аннулировал номер, поэтому не обращался к тебе с просьбой его вернуть. А ты продолжаешь носить его в сумке и думать о нем забыла. В этом случае, даже если муж регулярно проверяет твою сумку и повторно найдет телефон, ты прикрыта.

Я не могла не улыбнуться идиотизму предположения, что муж сунет нос в мою сумку, да еще больше одного раза, но меня бесконечно согрела мысль о нескольких месяцах. Он сказал: несколько месяцев. Он считает, что это будет продолжаться еще много месяцев. Тут весьма кстати зазвонил мой телефон, мой обычный телефон. Дожидаясь тебя, я проверяла электронную почту, а телефон все еще лежал на столе перед нами. Засветился экран, и поверх фотографии моих детей, снятой на выпускном дочери, появились слова «Номер не определен».

Не отвечая на звонок, я отпила кофе. Ты посмотрел на меня с натянутой улыбкой и поинтересовался:

— Почему ты не отвечаешь?

Я пожала плечами:

— Номер не определен; это или по работе, или спам.

Телефон умолк. Я бросила взгляд на экран. Пропущенный вызов с неизвестного номера. Через секунду или две экран погас. Ты снова откинулся на спинку и испытующе поглядел на меня.

— Разве тебе не интересно, кто это был?

Я усмехнулась:

— Нет, я же говорю с тобой. Если это что-то важное, мне оставят сообщение.

Ты взял мой телефон и проверил:

— Пока никаких сообщений.

— Ну, может, еще появится. Если нет, значит, это не так важно. У меня часто бывают такие звонки. А у тебя разве нет?

— Какие?

— С неопределенного номера.

Это правда. В последние пару месяцев такие звонки почему-то участились. Если я брала трубку, на другом конце царила тишина, как при сорвавшемся соединении. Я решила, что мой номер каким-то образом попал в список рассылки спама, как это время от времени случается с электронной почтой.

Ты слегка нахмурился.

— Как часто ты их получаешь?

Я снова пожала плечами.

— Раза два-три в неделю. Иногда сообщение с работы приходит тут же, иногда — на следующий день. Иногда ничего не приходит. Пару дней звонили пять или шесть раз подряд, потом две недели вообще не звонили. А в чем дело? Разве это так уж необычно?

Ты слушал меня внимательно и напряженно, на мой взгляд, даже чересчур напряженно, потому что сама я не придавала этим звонкам особого значения. Как и ко всем, ко мне то и дело приходят письма от страховых компаний с предложением помощи в получении компенсации за несчастный случай, которого со мной не происходило; мне без конца звонят люди, горящие желанием проапгрейдить мой новый компьютер, а электронный ящик лопается от посланий генералов армии США, мечтающих перевести на мой счет сотни тысяч долларов, и от медицинских центров, готовых увеличить мой пенис. Мне под дверь просовывают каталоги модной одежды и каждый день приносят по три рекламных листка из пиццерий. Сколько пиццерий может быть в Западном Лондоне? Нас всех преследуют, осаждают, засыпают спамом, обстреливают градом сообщений и предложений. Один неопознанный вызов не представлялся мне достойным поводом для волнения.

Но ты слушал меня с крайне серьезным видом.

— Когда был первый звонок? — спросил ты.

— Первый, после которого не было сообщения? Ты хочешь знать, когда я заподозрила, что это спам? — Я в очередной раз пожала плечами. — Ну, наверное, после Рождества… или Нового года… Послушай, это не…

— Значит, это не мог быть я, — с кривой улыбкой сказал ты. — Значит, другой тайный любовник, мой предшественник.

О-о, вот оно что, подумала я, сразу поняв, в чем дело. Я тепло улыбнулась тебе и покачала головой. Ты не улыбнулся в ответ, но я была счастлива, потому что счет стал два-ноль в мою пользу. Я ощутила тот же прилив неожиданной радости, как тот, что затопил меня, когда ты упомянул месяцы. Ты ревнуешь. Люблю мужчин, подумала я. Я не биологический детерминист — но мужчин люблю. Ты смотрел на меня слегка нахмурившись, и при виде твоей нескрываемой досады я почувствовала, что моя вчерашняя неуверенность испаряется. Неужели, чтобы твой интерес ко мне не угас, я должна принять твою игру? Вообще-то это не мой стиль. Но, строго говоря, вся эта история была не в моем стиле.

Я взяла в руку подаренный телефон. Он был гораздо легче моего. Без труда поместится в кармашке сумки.

5

Следующие шесть недель прошли как в тумане. Ты и я. Мы встречались для секса. Встречались выпить кофе. Мы никогда не встречались за обедом — днем ты был слишком занят — и тем более за ужином — о свиданиях по вечерам не могло идти и речи. Я понятия не имела, что ты любишь из еды. Может, ты вообще не ел? Я не знала, какие фильмы ты смотришь, какие книги читаешь, играешь ли когда-нибудь на музыкальном инструменте. Мы занимались сексом, пили кофе и разговаривали. Мы практически не говорили о своей семейной жизни; никогда не называли по именам моего мужа и твою жену. Иногда мы рассуждали о человеческих отношениях в целом, вспоминали своих прошлых любовников и любовниц, но главной темой наших бесед оставались мы сами: то, чем мы занимаемся, что чувствуем и что думаем друг о друге.

В промежутках между свиданиями я с ума сходила от желания и писала тебе на компьютере письмо за письмом. Хорошо, что ты запретил нам общаться по электронной почте, потому что, не успев закончить очередное письмо, я уже сгорала от стыда: мое первоначальное намерение хранить здравомыслие и трезвость ума позорно провалилось.

Как-то раз мы договорились встретиться у входа в Дом с решетками. С некоторых пор вид этого здания внушал мне симпатию. Рабочий день давно закончился, но ты по неизвестным причинам опаздывал. Появился через полчаса и, как всегда, не извинился. Я не знала, что вынудило тебя задержаться, но сразу поняла, что мыслями ты все еще где-то там — ты молчал и улыбался своей полуулыбкой. Хорошо, решила я. Тогда и я не буду разговаривать. Мне тоже есть о чем подумать.

Спустившись по лестнице, мы повернули направо, в сторону станции метро «Вестминстер». Рядом с ней была маленькая кофейня со столиком и двумя стульями в эркере. Вечерело, и на улице заметно похолодало; туристы, одетые чересчур легкомысленно, сбивались на тротуаре в кучки. Нам приходилось лавировать между ними. Серебряный куб подземки глотал и выплевывал все новые порции мужчин и женщин в деловых костюмах. Мы уже почти дошли до входа в метро, когда ты взял меня за руку и развернул в обратную сторону. «Давай пройдемся по набережной», — сказал ты. Это были первые слова, которые я услышала от тебя в тот день. Мы свернули за угол и снова миновали Дом с решетками. Напротив нас, на том берегу реки, через равные промежутки времени вспыхивал яркими синими огнями «Лондонский глаз» — знаменитое колесо обозрения, медленно описывающее в темном синевато-сером небе свой волшебный круг. Все так же молча мы неторопливо шагали мимо пустых туристических автобусов. Дальше толпы туристов поредели, и путь расчистился. Мы прошли мимо заднего фасада приземистого здания из красного кирпича, где располагалось местное отделение полиции. Сохранившийся здесь старинный фонарный столб всегда вызывал у меня улыбку, навевая воспоминания о «Диксоне из Док-Грин» и «Патрульных». В те годы детективные сериалы не окупались: никому не хотелось мучиться с настройкой пузатого телевизора в корпусе красного дерева ради того, чтобы любоваться черно-белыми физиономиями бандитов. Сейчас телевизоры плоские, цвета на экране невероятно яркие, а изображение безжалостно четкое — видны даже поры на носу у загримированных дикторов новостей. Зато в жизни неопределенности стало куда больше. И сегодня преступления приносят телевизионным компаниям немалый доход. Во всяком случае, в ту минуту, шагая рядом с мужчиной, которого в моей жизни в принципе не должно было существовать, я склонялась к мысли, что преступление и правда выгодное дело.

Оставив позади задний подъезд отеля «Савой», из туристического района мы попали в квартал правительственных зданий. Через несколько минут все так же молча дошли до Садов на Набережной Виктории — тонкой полоски парка, протянувшейся между дорогой и рекой, с единственной извилистой аллеей, уставленной скамейками. Складывалось впечатление, что в сгустившейся темноте эта аллея в полном нашем распоряжении. Сквозь кустарник, несмотря на весну еще голый, виднелись летящие вдоль набережной черные такси, грузовики и легковушки, а за ними — река, которая, казалось, тщетно пытается за ними угнаться. Обогнув справа прямоугольный декоративный пруд, мы обнаружили знак: «ОСТОРОЖНО! Пруд глубокий». Поздновато предупреждают, подумала я.

Еще через несколько ярдов нам попалась статуя плачущей женщины, которую я уже замечала здесь раньше. В основании — обычный камень, на нем бронзовый бюст с надписью «Артур Салливан, 1842–1900». Такие памятники разбросаны по всему Лондону: забытые филантропы, композиторы и писатели, генералы, путешественники и просветители — представители породившей нас викторианской эпохи. Но этот отличался от остальных. К нему прислонилась отлитая из бронзы женская фигура. Она стояла, отвернувшись от прохожих, простирая одну руку вверх, а в другой пряча плачущее лицо. Прекрасное гибкое тело застыло в позе бесконечного отчаяния.

Я замедлила шаги. Ты тоже остановился. По-прежнему не говоря ни слова, мы рассматривали бронзовую фигуру — изящный изгиб талии, высокую грудь; она была изваяна, как сказали бы сейчас, топлес, но, разумеется, на классический манер — с бедер складками спускалось одеяние, распущенные волосы локонами разметались по спине.

Ее отчаяние — это отчаяние юности, подумала я. Она напоминает современную первокурсницу, которая, проснувшись в воскресенье, вспоминает, что вчера ее парень ушел с вечеринки с другой. Она уверена, что отныне стала постоянной обитательницей страны отчаяния, в которой умрет от тоски, как в пустыне умирают от жажды. Я не забыла, как болит в этом возрасте разбитое сердце. Интересно, а сегодня мое сердце еще способно разбиться? Мне пятьдесят два. Каждый, кто дожил до этих лет, знает, что все проходит. Природа наших чувств изменчива, а это означает, что разбитое сердце со временем оживает. Но что в таком случае мы называем счастьем?

Почему-то мы все стояли и стояли возле статуи. Обойдя постамент, ты нашел на нем надпись. Я приблизилась и, пока ты читал ее вслух, следила за строчками.

Рассекая эпитафию, по постаменту ползла сверху вниз длинная дорожка зеленой плесени.

— Оказывается, она сокрушается о смерти, — пробормотала я. — А я всегда думала, что о любви.

— Судя по стихам, это игра, в которой нельзя выиграть, — сказал ты. — Если жизнь — благо, то мы должны печалиться потому, что скоро придет смерть и все испортит. Если жизнь, напротив, никакое не благо, а нечто вроде сурового испытания, то радоваться и вовсе нечему.

Я посмотрела на тебя.

— А ты как считаешь?

Мне не хотелось, чтобы вопрос прозвучал слишком серьезно. Но мой шутливый тон тебя не обманул. Ты протянул руку и захватил пальцами тяжелую прядь моих волос.

— Я? — переспросил ты. — Я считаю, что жизнь — это благо.

Мы шагнули навстречу друг другу. Ты взял в руки мое лицо, и холодные щеки ощутили прикосновение теплых ладоней. Я закрыла глаза.

Вскоре мы покинули парк. Ярко светилась станция метро «Темпл», в кафе и цветочных лавках было не особенно людно: час пик миновал, на улице почти стемнело. Сразу за входом в подземку мы свернули влево, на узкую улочку под названием «Темпл-плейс», уходящую в сторону от реки. Постепенно сужаясь, Темпл-плейс превращается в Милфорд-лейн. Она и привела нас к крошечному скверику с обозначенным кирпичными столбиками входом, за которым открывались сбегающие вниз каменные ступени.

— Отсюда можно выйти на Стрэнд? — спросила я. Раньше я никогда здесь не была.

— Можно, — ответил ты. — Чуть ниже Королевского суда.

Но на уме у тебя были не Королевский суд и не яркие огни Стрэнда. Ты повернулся ко мне. Одна рука легла на мой затылок, пропуская волосы между пальцами, вторая нащупала плечо. Ты прижался ко мне губами, одновременно притиснув меня к стене справа от входа. Я невольно вздохнула. Ты остановился и осмотрелся кругом уже знакомым мне внимательным цепким взглядом, который ты называл «оценкой риска». Справа от тебя — и, соответственно слева от меня — возвышалось здание, но ни одно из окон не смотрело на нас. С другой стороны висела камера видеонаблюдения, но она была направлена не на нас, а на другую дорожку. Ты поцеловал меня, коротко и уверенно, затем немного отодвинул голову назад, чтобы иметь возможность смотреть по сторонам, в то время как твоя рука скользнула мне под пальто, раздвигая бедра. «О-ох…» — вырвалось у меня, и на этот раз это был скорее стон, а не вздох, глубокий и сильный, исторгнувшийся откуда-то из самого нутра.

В этот момент мы услышали быстро приближающееся шарканье подошв по камню. Мы отпрянули друг от друга, и полы моего пальто вернулись на место. Я испуганно ахнула, мимо нас по ступенькам пробежал молодой человек в деловом костюме, нырнул в садик и исчез в направлении метро, даже не взглянув на нас. Ты смотрел в другую сторону. В сквере совсем стемнело, и лишь когда ты снова повернулся ко мне, я заметила у тебя в руке сигарету.

— Я не знала, что ты куришь! — Мой голос еще дрожал от сознания пережитой опасности.

— Я не курю. — Ты пожал плечами и убрал сигарету в карман. — Я всегда держу в левом кармане одну сигарету. Очень удобно, чтобы объяснить, что ты не бесцельно слоняешься, а вышел покурить. Всегда можно подойти к кому-нибудь и спросить огоньку. Газеты тоже подходят. Никто никогда не обращает внимания на человека, читающего «Ивнинг стандард». Никто не спрашивает, что он делает на улице. Просто читает газету.

Опять послышались шаги. Две девушки в коротких юбках и куртках спускались по лестнице, стуча каблуками и оживленно болтая. Одна из них на ходу окинула меня презрительным взглядом, как будто подумала обо мне что-то нехорошее — если обо мне вообще стоило думать.

Ты взял меня за руку.

— Пойдем. Я хотел тебе вставить, но тут слишком людно.

Мы вернулись к станции подземки. Ты остановился и сказал: «Ну что, давай?» — и я поняла, что ты собираешься проститься. Я спущусь в метро, а ты отправишься по своим делам. Я пришла в замешательство — с чего это ты вдруг так заторопился. Если бы нам удалось уединиться в скверике, ты не думал бы о срочных делах. Ты занимался бы мной.

— Да, конечно, — сказала я, — поеду. Пока, завтра созвонимся, — и быстро развернулась. Мне хотелось уйти первой. Я отошла не больше чем на два шага, когда ты догнал меня и взял за руку.

— Эй… — сказал ты.

Мы стояли лицом друг к другу. Я опустила взгляд на твои ботинки. В конце концов, в какие игры мы тут играем? Мы взрослые люди. Это смешно.

— Ты ведь уже бывал там раньше, правда? — тихо спросила я и только тогда сама поняла, что меня беспокоило. Я думала, мы просто гуляем по набережной королевы Виктории, но ты точно знал, куда мы направляемся. У тебя был план. Может даже, ты специально опоздал: чем темнее будет, тем больше у нас шансов воспользоваться уединением в аллее.

Ты вздохнул. Этот вздох заставил меня почувствовать себя ребенком.

— Послушай… — начал ты.

Я ждала, не собираясь тебе помогать. Мне надоело делать вид, что я отношусь к нашей связи так же легко, как ты.

— Ты меня уже знаешь, — снова вздохнул ты и прошелся рукой по волосам. На лице мелькнуло выражение мольбы. Вокруг сновали люди — обычные люди, которые торопились домой. Они пробегали мимо, не обращая на нас внимания.

— Значит, ты специально выбираешь такие места? — спросила я нарочито небрежным тоном — не хотела, чтобы ты испугался и начал лгать.

— Ну да, — сказал ты. — Специально. Я всегда…

— То есть это у тебя вроде пунктика?

— Что-то в этом роде. Просто меня это заводит. Автомобильные стоянки, туалеты, улицы, ну, не знаю. Мне кажется… — Ты беспомощно взмахнул руками.

В моей голове пронеслось множество вопросов, в том числе такой: знает ли об этом твоя жена? А ей ты предлагал что-нибудь подобное? И еще один: так сколько женщин было у тебя до меня?

Ты по-мальчишески передернул плечами, посмотрел на меня и состроил гримасу.

— Мне кажется, ну, не знаю, наверное, это какое-то извращение, плюс фактор риска… Понимаешь, я думаю, это своего рода зависимость. Многие люди занимаются чем-то похожим. Всем иногда хочется острых ощущений, правда же? Взять хоть моих коллег… Разница только в том, какую форму принимает стремление к риску. Один, например, по выходным летает на параплане. Каждый раз по приземлении ломает ключицу. А у него четверо детей. Я, по крайней мере, не прыгаю со скал.

Нет, подумала я с горечью, ты просто уговариваешь других прыгнуть.

В сгустившейся темноте вечера мы стояли у входа на станцию «Темпл». Было гораздо холоднее, чем обычно в это время года. Мне пришло в голову, что меня вовсе не возбуждает перспектива быть захваченной врасплох. Скорее наоборот. Меня возбуждает мысль о гостиничном номере, накрахмаленных белых простынях, мягких диванах, приглушенном свете, зеркалах, в которые мы можем смотреться, об анонимности и уединенности, о том, чтобы укрыться где-нибудь, где никто не может меня найти… Но вслух я сказала:

— Ладно, поговорим об этом в другой раз.

— Нет, давай поговорим об этом сейчас, — возразил ты, и я про себя усмехнулась: нет лучшего способа удержать тебя рядом, чем намекнуть, что я что-то скрываю.

Я вспомнила, как Сюзанна однажды сказала мне: «Есть определенный тип мужчин. Их очарование заключается в их предсказуемости». Я процитировала бы тебе это замечание, но подозревала, что ты оскорбишься.

— Давай, — наклонился ты ко мне.

Я слегка покачала головой, но улыбнулась.

Ты нежно, но ощутимо ткнул меня пальцем в лоб:

— Что творится у тебя в голове? Вот прямо сейчас что там творится?

Я огляделась по сторонам и сказала:

— Мы тут довольно близко…

Я имела в виду, что мы довольно близко от твоей работы и есть шанс, что мимо пройдет кто-то из твоих знакомых. На самом деле я просто пыталась увильнуть от ответа: когда мы целовались в парке на набережной, близость твоей работы меня не волновала.

Ты скрестил руки и сердито уставился на меня, играя роль злого следователя:

— Лучше честно признайся, что у тебя на уме, не то мы еще долго здесь простоим.

— Ну хорошо… Скажи тогда… Что для тебя значит рискованный секс? — спросила я, понимая, как беспомощно звучит вопрос.

Надо отдать тебе справедливость: ты выслушал его не моргнув глазом.

— Да ничего не значит. — Ты пожал плечами. — Просто мне это нравится. Кому-то нравится секс по утрам, кому-то — в ванной, кто-то любит наряжаться… Некоторые любят, ну, я не знаю, анальный секс. Это ничего не значит.

Мимо нас, цокая высокими каблуками, пронеслась компания девушек, едва не сбив меня с ног. Пришлось тебе взять меня за локоть и увлечь в сторону. На нас по-прежнему никто не обращал внимания. Мы были просто парой, мужчиной и женщиной, которые о чем-то разговаривали, прежде чем разойтись.

Я в каком-то смысле оказалась в тупике. Мне хотелось знать, водил ли ты в тот узкий переулок другую женщину, и я подозревала, что, спроси тебя об этом, ты ответил бы положительно; мало того, в прошлый раз приключение наверняка увенчалось успехом, потому что происходило в более позднее время. Но спросить об этом я не могла, чтобы не выдать свою слабость. Так или иначе, я подозревала, что ты вот-вот и сам догадаешься, как неуверенно я себя чувствую, и эта мысль казалась мне невыносимо унизительной. Я решила отвлечь твое внимание и сказала:

— А хочешь знать, о чем я мечтаю?

— Конечно.

— Чтобы меня похитили пришельцы.

Ты вытаращил глаза.

Я улыбнулась и кивнула.

— Да! Я представляю себе, будто меня похитили инопланетяне я лежу на круглом белом ложе, разумеется, обнаженная, а вокруг стоят пришельцы и смотрят на меня, на мое голое тело — маленькие человечки с вытянутыми головами.

— Ты все выдумываешь.

Я засмеялась:

— Ну конечно, это же мои фантазии.

— Нет, я имею в виду, выдумываешь сейчас, на ходу. Ты меня дразнишь.

Я покачала головой.

— Нет, честное слово, нет. Именно эту картину я часто вижу во время, ну, сам знаешь чего. Я на круглой белой кровати, и мне тепло.

— С вытянутыми головами?

— Я понимаю, очень банально, да?

Ты озадаченно поскреб затылок.

— Не знаю, почему-то мне казалось, что у одного из ведущих ученых страны должны быть более изощренные сексуальные фантазии.

— Изощренные — вроде темных аллей в час пик? Последовала короткая пауза.

— Один-ноль в твою пользу.

Мы уже улыбались друг другу, напряжение спало. Я доказала тебе, что в такого рода поддразнивании мы равны. Мне удалось избежать унижения. Гордость — ужасная штука. Она заставила меня отвернуться от тебя в тот момент, когда мне больше всего хотелось пройтись с тобой, держась за руки, вдоль реки, дойти до Саут-Бэнк и посидеть там в баре Королевского фестивального зала, послушать, если получится, джаз, потом поужинать в каком-нибудь ресторанчике, где мы могли бы соприкасаться коленями под столом. Гордость заставила меня уйти, даже не спросив, согласен ли ты на такой сценарий. Мне так безумно хотелось всего этого, что нестерпимо было думать, что ты можешь мне отказать. Муж пошел на концерт. Ничто не мешало мне уйти из дома на весь вечер. Может, и тебе тоже? А что, если ты привел меня к метро только потому, что считал, что мне пора домой? Что, если мы упускаем редкую возможность провести вместе целый вечер просто потому, что ни один из нас не решается предложить это первым?

— Я, пожалуй, пойду, — сказала я, поворачиваясь.

Даже не попытавшись обнять меня на прощание — невинно, как добрую знакомую, ты помахал рукой и отпустил. В вестибюле метро я задержалась под тем предлогом, что мне надо обновить транспортную карту, а на самом деле надеясь, что ты последуешь за мной, но, конечно, ты не появился. Мне едва хватило сил, чтобы не побежать за тобой. Впрочем, я даже не знала, в какую сторону и куда ты направился: домой, в офис, на заранее назначенную позднюю встречу, на вечеринку с друзьями или… или на свидание с другой женщиной. Почему бы и нет, ведь совсем стемнело и аллеи опустели. Я ничего не знала и не имела права задавать вопросы.

Когда я проходила через турникет, загудел телефон, который ты мне дал. Ты прислал сообщение: «Когда вернешься домой, пришли фото, что ты делаешь, когда думаешь о человечках с вытянутыми головами. Пожалуйста!»

Я против воли улыбнулась, потому что поняла, что нужно принимать все как есть и не забывать, что жизнь — это благо. Пусть полное путаницы, огорчений, разочарований, но все равно — благо.

Вечером мы легли спать, но примерно через час я проснулась. Муж лежал, повернувшись ко мне спиной, и тихонько похрапывал. Я смотрела на его тень на стене в зеленом отсвете висящих на потолке электронных часов. Мы оба любим, чтобы в спальне горел слабый свет, — наследие тех лет, когда мы оставляли ночник включенным, а дверь полуоткрытой: вдруг кто-то из детей ночью проснется. Одеяло сползло вниз, открыв его широкую рябую спину. Вид поредевших волос на затылке мужа вызывал желание его защитить. Я улыбнулась, подумав о том, как трудно его разбудить, особенно в первый час сна. Мой муж погружается в сон легко и быстро, как аквалангист ныряет в море.

Я трахаюсь с агентом спецслужб.

Это объясняет все: легкость, с какой ты попадаешь во все уголки Вестминстерского дворца; свободу распоряжаться своим временем, пока тебя не вызовут по неотложному делу; твое молчание. Это объясняет твою адреналиновую зависимость и твое нетерпение. Когда ты меня хочешь, то осыпаешь градом звонков и сообщений, чтобы получить свое сию минуту, сейчас, а в остальное время кажешься почти равнодушным. Это объясняет твою скрытность и таинственность, явно неадекватную в условиях обычного адюльтера, — все эти трюки с предоплаченными телефонами, запрет на электронную почту, мелодраматический антураж наших отношений. Возможно, так ведет себя в личной жизни человек, который тесно связан с делами национальной безопасности.

Теперь я понимала, почему ты хочешь так много знать обо мне, но так мало рассказываешь о себе; почему ты так категорически, самонадеянно, уверен, что можешь убедить меня сделать все что угодно, разумеется, самым приятным для меня образом; почему ты так много знаешь о камерах видеонаблюдения и уличной маскировке. От всех этих мыслей меня охватила нервная дрожь — то ли восторг, то ли страх, но скорее причудливое сочетание того и другого. Если ты агент, то что произойдет, если ты подумаешь, что я от тебя прячусь? Можешь ли ты отследить местонахождение телефона, который мне дал? Почему ты запретил письменные контакты между нами? Не хочешь подвергать меня риску? Что произойдет, если — мелькнула новая мысль, — что произойдет, если я захочу с тобой порвать?

Муж что-то сонно пробормотал, перевернулся лицом ко мне, пролепетал еще что-то и снова отвернулся. Я вспомнила, каким серьезным было твое лицо, когда ты отдавал мне предоплаченный телефон. А что, если я в тебе ошибаюсь? Существует ли вероятность, что ты способен стать мстительным или опасным, что под угрозой может оказаться мой муж или, не дай бог, дети? От этой мысли у меня участился пульс, я попыталась глубоко дышать, внушая себе: «Не будь идиоткой… Никакой опасности нет… Сейчас ночь, ночью многое кажется не таким, как есть. Это хорошо известный факт».

Подойди к этому рационально, продолжала я рассуждать. Это просто секс. Он сам собой прекратится, как только этот мужчина потеряет к тебе интерес, что почти наверняка произойдет, когда вы побываете во всех его излюбленных местечках. Такой уж он человек. Все продлится максимум месяца три. Твоя гордость будет уязвлена, сердце — слегка разбито, ты будешь считать, что сама это заслужила, какое-то время попереживаешь, но потом встряхнешься и вернешься к нормальной жизни. Вот и все.

Если ты из спецслужб, должно ли это как-то повлиять на мое чувство вины? Усилить его или, наоборот, смягчить? Но я быстро сообразила, что ни о какой вине нет и речи: я же не считала себя виноватой. На самом деле я — и гордиться тут нечем — чувствую, что имею право так поступать. Что жизнь мне задолжала. Задолжала тебя. Двадцать восемь лет я делала все, чего от меня ждали: пахала как вол, заботилась о семье, любила мужа, воспитывала детей. Я до сих пор плачу долг обществу. Каждую неделю сдаю газеты в макулатуру. Неужели все это ничего не значит? Ты рассуждаешь, как мужик, сказала я себе. Они говорят себе то же самое, соблазнив секретаршу. Никто никогда не узнает; никто не пострадает. Но я не соблазняла секретаршу. Я, сама того не сознавая, перебирала варианты и делала расчетливый выбор. Я изменяла мужу с мужчиной, у которого есть как причины, так и возможности позаботиться о том, чтобы нас никогда не разоблачили. Но я не добивалась любви молодой беззащитной женщины, которая зависит от меня. Не пользовалась преимуществами своего положения. И не поддерживала отношения, подразумевающие каждодневный обман человека, с которым живу, на протяжении двух лет. Что ж, я сделала свой выбор. Я трахаюсь с агентом. Он авантюрист. Он любит риск, охоту и новизну. Это звучит ужасно, но на самом деле это самый безопасный вариант.

Из сада донесся короткий резкий лай одной из окрестных лисиц, потом наступила тишина.

6

Любовь моя, мне трудно говорить о том, что произошло дальше. Я знаю, тебя это не удивляет. И ум, и сердце твердят мне, что я должна прервать свой рассказ и сделать паузу: я чувствую оцепенение, дрожь и напряжение, как человек, который панически боится пауков и медлит на пороге комнаты, где хоть раз их видел.

Есть воспоминания, к которым я не хочу возвращаться — точнее, одно такое воспоминание — но я постараюсь быть честной, какой бы болью они во мне ни отзывались. Если я сумею взглянуть им в лицо и рассказать, как все было, — я ведь когда-то рассказывала об автокатастрофе, в которую однажды попала, — то все будет хорошо. Да, именно так. Я буду рассказывать о том, что со мной случилось, как об автомобильной аварии. Помню, я ехала по средней полосе и смотрела в правое зеркало заднего вида, а сзади по полосе обгона ко мне стремительно приближалась, предвещая опасность, серебристая машина. Я испугалась, что при обгоне она отклонится на мою полосу и зацепит меня. Но пока я не спускала глаз с серебристой машины, ожидая от нее неприятностей, слева, со стороны низкоскоростной полосы, в меня врезался совершенно безобидный на вид семейный фургончик. Автомобильные аварии случаются каждый день, это известно всем и каждому, они происходят так часто, что мы принимаем их как должное. Но никто не верит, что когда-нибудь сам может попасть в аварию. Если вы водите машину много лет, у вас возникает иллюзия, что трагические происшествия — удел других, всяких неумех, вчера впервые севших за руль, если не полных дебилов. Но с вами ничего подобного не случится. Вы не в состоянии вообразить себя жертвой аварии.

Меня подбросило вверх. Я беспомощно трепыхалась в металлической ловушке и даже не успела осознать, что, когда мой перевернувшийся автомобиль наконец упадет на землю, скорее всего, и он, и я, и все вокруг будет охвачено пламенем.

В тот вечер, когда все случилось, я поняла, что ты в мрачном настроении, едва ты вошел в кафе. Свет в зале был приглушенным, но я угадала это по твоему лицу еще до того, как ты меня увидел. Твое настроение всегда до смешного очевидно, думала я, глядя, как ты подходишь к моему столику. Как обычно, ты опоздал. Дойдя до середины зала, осмотрелся по сторонам. Заметил меня, но даже не улыбнулся: был чем-то — или кем-то — раздражен. Явно не мной, но за последствия предстояло расплачиваться мне. Такое уже бывало. Я знала, что наше общение сведется к нападению с твоей стороны и шутливой обороне — с моей. В подобных ситуациях я всегда старалась не сдавать позиции. Иногда ты позволял себе лаконичные пренебрежительные замечания по адресу жены — единственные проявления твоей нелояльности. «Мне лучше не задерживаться, — говорил ты, — не то опять меня будут пилить». Я в таких случаях разрывалась пополам. С одной стороны, я понимала, что ты получаешь по заслугам. Ты мало распространялся о жене, но я не сомневалась, что она вполне здравомыслящая женщина. Несмотря на то что я никогда ее не видела, а по тебе сходила с ума, во мне просыпалась женская солидарность. С другой стороны, внутренний голос нашептывал мне: давай, обругай ее, это вас сплотит. Новичок в играх супружеской неверности, я все же инстинктом чуяла, что это недальновидная стратегия. Поощрение твоей нелояльности давало мне незначительное временное преимущество, но рано или поздно бумерангом ударило бы по мне самой. Учитывая наши отношения, претендовать на безупречность морального облика мне не приходилось, но я чувствовала, что по крайней мере не должна скатиться в твоих глазах до уровня… как бы это выразиться? Доступной женщины? Дешевки? Интересно, к какой категории ты, милый, мысленно меня причисляешь? Или ты приверженец общепринятых норм? Считаешь, что женщины делятся на жен и любовниц? Но имей в виду: тут легко запутаться. Дело в том, что невозможно представить себе женщину, более верную традиции, чем я. Я в первую очередь — жена. Если бы мы познакомились молодыми и поженились, то сейчас я сидела бы дома, ждала тебя и, явись ты на два часа позже, чем обещал, не сомневаюсь, тоже стала бы тебя пилить.

Мы встретились в кафе за церковью Святого Иакова в одном из тех заведений, что притворяются клубами. Ты опустился в кресло напротив меня, вытащил из кармана просторного шерстяного пальто телефон, проверил его и снова убрал. Взглянув на меня, улыбнулся, но я видела, что ты все еще не со мной. Значит, сегодня это связано с работой, а не с женой, подумала я. Ты ушел с работы, чтобы встретиться со мной, оставив нерешенными какие-то важные вопросы.

После нашего свидания я собиралась на университетскую вечеринку. Декан факультета естественных наук выходил на пенсию и устраивал по этому поводу грандиозное мероприятие. Приглашения удостоились все сотрудники: и штатные, и приглашенные вроде меня, и представители научного мира, от частных институтов до фондов. Жена декана занималась торговлей французскими винами, поэтому градус ожиданий университетской публики от предстоящего события зашкаливал. Я уже давно не ходила ни на какие вечеринки и находилась в состоянии радостного предвкушения. Свидание я назначила тебе сама, надеясь поразить своим блеском — до сих пор ты ни разу не видел меня в вечернем наряде, только в повседневной одежде. Я предупредила тебя, что буду в парадной амуниции, но пока что ты, судя по всему, не обратил на мою волшебную красу никакого внимания.

— Заказать тебе кофе? — поинтересовалась я, стараясь быть заботливой, хотя голос мой звучал скорее покровительственно.

Мой тон нисколько тебя не задел, а если и задел, то ты был слишком погружен в свои мысли, чтобы на него реагировать.

— Американо с молоком, — бросил ты без «пожалуйста» и «спасибо», достал еще один телефон и начал проверять почту. В такие минуты не сразу сообразишь, как себя вести. Нормальная реакция на такое — досада и недовольство, но из всех ролей, какие я могла бы играть твоей жизни, роль раздражительной любовницы привлекала меня меньше всего, поэтому я молча встала и направилась к стойке. Сделав заказ, я посмотрела на тебя — ты набирал текст на телефоне. Я заплатила за кофе и снова взглянула на тебя. Ты как раз убирал телефон во внутренний карман. Поискал меня глазами, понял, что я за тобой наблюдаю, и вот оно, наконец-то расплылся в улыбке. Значит, на следующие несколько минут — или сколько там у нас есть — ты мой. Я взяла чашку кофе, которую бармен поставил передо мной, и, лавируя между столиками, пошла к тебе. Я чувствовала на себе твой взгляд. Наконец-то все твое внимание принадлежит мне. Поигрывая бедрами, и протискивалась между тесно стоящими столиками и стульями. Я знала, что платье мне идет, тонкая черная ткань идеально облегала фигуру и ложилась складками там, где надо. В нем я выглядела изящной, соблазнительной и совсем не толстой. Не так-то просто было добиться, чтобы ты меня заметил. Когда ты пошел в кафе, твои мысли блуждали где-то далеко и никакое платье не могло мне помочь. Теперь ты всецело сосредоточился на мне, и чем пристальнее ты смотрел, тем развязней я крутила бедрами и тем напряженнее становился твой взгляд. К тому моменту, когда я наконец добралась до нашего столика, я была уже готова — от одного твоего взгляда. Я поставила перед тобой кофе — ты сидел с полуоткрытым ртом.

— Знаешь, на самом деле выглядит довольно скромно, — кивнул ты на платье, так и не сказав спасибо.

— Думаешь? — улыбнулась я.

— Ну, ты же написала — «вечернее платье». Оно длиннее, чем я ожидал, да еще с длинными рукавами. Но вот здесь…

Ты покосился на мое декольте. По неведомой причине на этой части моего тела возраст не отразился. У меня не появилось ни пигментных пятен, ни морщин — неизбежных примет женского старения, хотя, уверена, они не за горами. Я поднесла к губам свой кофе и сделала глоток. Ты внимательно наблюдал за мной. Я поставила чашку и стала ждать, что ты скажешь.

Ты подался вперед.

— Пойди в туалет и сними трусы.

Я уставилась на тебя. Ты слегка мотнул головой: давай, иди. Сама себе не веря, я поднялась с кресла с той же странной смесью раздражения и подчинения, какую испытывала, когда шла тебе за кофе. Что это? Кто я, по-твоему?

В туалете я помочилась и сделала то, что ты велел.

Кто же я такая? Я мыла руки и смотрела в зеркало. Скомканные трусы лежали в сумочке. Когда я снова появилась в зале, ты не отрываясь смотрел на меня, пока я пробиралась между столами. Прошелся по мне взглядом снизу доверху и поднял брови. Я села и приоткрыла сумочку. Ты заглянул в нее, затем, даже не проверив, не наблюдают ли за нами, протянул руку и зажал комок ткани в кулаке. Перед тем как сунуть трусы в карман, кинул на них короткий взгляд.

— Стринги. Легкий доступ, а? Скромное платье, а под ним стринги. Интересно.

Я изобразила возмущение.

— Отдай, — прошипела я, оглядываясь по сторонам. Другие столы стояли близко к нашему, но мы сидели в глубоких креслах, с высокими и широкими спинками. По этой же причине, хотя мы говорили достаточно громко, окружающие не могли слышать наш разговор.

— Нет, — усмехнулся ты, глядя мне в глаза.

— Отдай сейчас же, — повторила я насмешливо и в то же время настойчиво.

— На тебе, конечно же, чулки с резинками?

— Сегодня тепло, — довольно неестественно рассмеялась я, потому что, по правде сказать, именно в расчете на такой сценарий надела чулки с резинками.

— Пойдешь на вечеринку без трусов. Только мы с тобой будем об этом знать. Но все мужики почуют, как кобели. Они будут ходить за тобой как привязанные, не понимая, почему их к тебе тянет.

— Тебя же там даже не будет.

— Все равно я буду знать.

— Отдай.

— Ладно, чуть позже. Пока что подержу их в заложниках, о’кей?

Ты полез в карман за телефоном. Я решила, что ты опять начнешь проверять почту, но ты нажал несколько кнопок и протянул мне телефон:

— Посмотри, чем я занимался во время перерыва, думая о тебе.

Дорогой мой, я не хотела тебя разочаровывать и никогда не признавалась тебе, что видео на меня не действуют. Говорят, что мужчин возбуждают картинки, а женщин — слова. Не знаю, правда ли это. Некоторые картинки мне нравились. Например, фотография, которую ты мне прислал, когда застрял в транспортной пробке. Ты установил телефон на приборной доске и снял себя, недовольного и насупленного. Не знаю почему, но именно эта фотография нравилась мне ужасно. Может, потому, что на ней ты выглядел одновременно сексуальным и сердитым? Или потому, что тебе захотелось поделиться со мной: смотри-ка, я застрял в пробке и зол как черт. Удивительно, какие странные вещи способны нас возбуждать. Твое простодушие — вот что подействовало на меня в тот вечер в кафе. Не видео, а твоя искренняя вера в то, что раз оно разожгло тебя, то разожжет и меня; твое откровенное и неприкрытое возбуждение; твоя властность, помноженная на желание. Иногда ты вел себя как ребенок. Ты хотел меня, несмотря ни на что, здесь и сейчас. Но почему и я в тот день хотела тебя так же страстно? Наслаждалась своей распущенностью или с готовностью подчинялась твоим желаниям? Воистину есть многое, что психологам еще только предстоит нам объяснить.

Примерно через полчаса я сказала:

— Мне пора. Надо появиться там до того, как начнут произносить речи.

— Надеешься хорошо провести время? — спросил ты, вдруг становясь угрюмым.

— А как же, — ответила я.

У меня было превосходное настроение, радость рвалась из меня наружу; не выпив ни капли, я опьянела от твоего желания. Правда, мне еще предстояло придумать, как получить назад свои трусы.

— Пойдем, — сказал ты, вставая. — Прогуляемся.

Мы вышли из кафе. Я повернула было на Пикадилли, но ты пошел в другую сторону — на юг, вниз по Дьюк-оф-Йорк-стрит. Я догнала тебя, заглянула в лицо — ты снова казался отстраненным. Через полквартала ты остановился возле кафе, где мы в первый раз пили кофе, и я решила, что ты собираешься отпустить по этому поводу какое-то замечание. Но ты двинулся дальше, шагая широко и нимало не заботясь, поспеваю ли я за тобой. Стараясь не отстать, я уже слегка запыхалась. На переходе ты оглянулся. Из-за угла вынырнуло такси; ты выбросил руку, не пуская меня на проезжую часть. Такси проехало, ты шагнул на мостовую, я — за тобой.

На другой стороне ты свернул в боковую улочку, которая заканчивалась тупиком. Вообще-то место было оживленное: совсем рядом, на углу, располагался бар с затемненными окнами, уже наполнившийся ранними посетителями; наша сторона улицы оставалась пустынной: ни пешеходов, ни даже машин, потому что висел знак, запрещающий стоянку. Ни одного подъезда. Здания выходили в переулок задними фасадами, глядя на нас служебными дверями без ручек. Они открывались изнутри, чтобы впустить грузчиков с крупногабаритным заказом, но для других целей не использовались.

Я знала, что ты ищешь — это стало очевидно, как только мы свернули в переулок. Примерно на середине слева обнаружился дверной проем. Ты втолкнул меня в него, спиной к двери, прижав собой, чтобы нас не было видно прохожим с улицы. На нас смотрела только задняя стена дома напротив. Бросив на нее оценивающий взгляд, ты, видимо, решил, что она не представляет опасности, повернулся ко мне и прижался губами к моим губам. Одновременно ты залез мне под платье, твоя рука была твердой и теплой… Ты всегда знал, на какие кнопки нажимать.

В следующее мгновение ты уже был во мне, и я не могла поверить, что это происходит на самом деле — в двух шагах от Пикадилли, в час пик, когда в нескольких метрах от нас тысячи прохожих торопятся по своим делам.

Потом ты снова коротко поцеловал меня, вернул мне стринги и отступил на шаг, в своей обычной манере цепко сканируя обстановку, пока я торопливо, не снимая сапог, натягивала трусы. За все это время — правда, прошло всего несколько минут — в переулке так никто и не появился. Перед тем как покинуть наше укрытие, ты взглянул на меня, улыбнулся, потом легонько провел пальцем мне по носу. «Все о'кей?» — мягко спросил ты. Я кивнула.

Мы шли по тротуару в сторону ярких огней и городской суеты. В сапогах на высоких каблуках я чувствовала себя немного неуверенно. Дойдя до выхода из переулка, я подняла голову и увидела высоко над собой табличку с названием «Яблоневый дворик».