Яблоневый дворик

7

Сидя на скамье подсудимых, человек должен ощущать себя не то членом королевской фамилии, не то президентом, не то папой римским. Здесь, в окружении охраны, за загородкой из пуленепробиваемого стекла, простому смертному предоставляется возможность на своем опыте узнать, каково тем, кто всю жизнь живет под надежной защитой.

Люди очень неплохо относятся к обвиняемым в уголовном процессе: обращаются с ними по-доброму, хотя до некоторой степени как с малыми детьми. Обвиняемый в центре всеобщего внимания. Все вертится вокруг него.

Место подсудимых в конце зала, но сам зал такой короткий и широкий, что тебе все видно и слышно. Единственный человек, которому видно так же хорошо, — судья, сидящий прямо напротив. Ты и судья — северный и южный полюса судебного процесса. Тебя сопровождают в зал и из зала, его тоже. Тебе приносят еду, ему — тоже. И у тебя, и у него есть право прерывать процесс, отводить присяжных, возражать свидетелям — правда, ты должен делать это через своего адвоката. Разница между вами только в одном. Он — север, ты — юг, вы — обратные друг другу величины, но нет никаких сомнений, какая величина больше. Он может на всю оставшуюся жизнь отправить тебя в тюрьму. Ты должен стараться не думать об этом, потому что иначе сойдешь с ума.

Лучший способ не думать об этом — думать о своих правах. Твои права здесь имеют значение, и часть работы судьи уследить, чтобы они должным образом соблюдались. Роберт, мой судебный адвокат, сказал мне, что единственное, чего боятся королевские судьи, — это успешная апелляция. Неуспешных апелляций они тоже не любят. В этих случаях их приговор ставится под сомнение. По одной этой причине судья, в остальном всемогущий, должен все время быть начеку. Твои права никоим образом не должны нарушаться или игнорироваться. Это дает тебе ощущение власти — хрупкой, возможно, иллюзорной, но все-таки власти. В течение всего процесса вы с судьей чувствуете себя не столько оппонентами, сколько партнерами, вынужденными вступить в своего рода брак по расчету. Ты подолгу изучаешь его, гадая, кого же, черт возьми, тебе навязали. Он точно так же смотрит на тебя, наверняка задавая себе тот же вопрос.

Разумеется, в первые дни судебного разбирательства я напряженно следила за каждой мелочью: улики, показания, свидетельства; реплики прокурора, нюансы поведения каждого свидетеля. Бросалось в глаза резкое отличие между профессионалами — судебно-медицинскими экспертами, полицейскими, свидетелем Г. — и случайными очевидцами: парнем из продуктового магазина, который видел, как ты садился ко мне в машину, хозяйкой квартиры, водителем такси. Профессионалы на свидетельской трибуне, как правило, оставались стоять, обращались к судье с подчеркнутым уважением, четко и громко произносили клятву. Любители благодарно кивали, слыша от судьи: «Позади вас есть откидное сиденье, не стесняйтесь им воспользоваться», — и тут же усаживались, не столько стремясь дать отдых ногам, сколько демонстрируя готовность выполнить все, что порекомендует судья. Они выглядели испуганными, но храбрились, полные решимости исполнить свой долг.

Сначала, когда свидетели давали показания, я пристально всматривалась в каждого, словно надеялась прочитать на их лицах свою возможную судьбу, как будто каждое их высказывание, даже самое пустяковое, могло сыграть в ней решающую роль. Если я не соглашалась с тем, что кто-то из них говорил, то делала у себя в блокноте пометку и в конце дня обсуждала это с Робертом.

Но потом я поняла, что ни один из свидетелей не может повернуть ход процесса. Это было под силу только мне. Пока свою версию представляло обвинение, меня для дачи показаний не вызывали. Подсудимого не имеют права принудить свидетельствовать со стороны обвинения.

Все это время я пыталась сосредоточиться, понимая, что позже настанет и моя очередь, но по ходу процесса возникало такое множество юридических споров — присяжных в эти минуты выводили из зала, — что мое внимание рассеивалось, и я переводила взгляд на балкон для посетителей. Его несколько раз освобождали от публики: когда я давала часть показаний и, само собой, когда выступал свидетель Г. Иногда утром или после перерыва охранник не торопился впускать людей, открывая двери, когда разбирательство уже шло полным ходом. Позднее Сюзанна рассказывала, что им приходилось подолгу ждать на бетонном пятачке лестничной клетки. В первый день она, как и многие другие, погорела на том, что в зал суда нельзя проносить мобильник, а шкафчика, где его можно оставить, в здании не предусмотрено. Охранник посоветовал ей обратиться к хозяину кафе по соседству: за один фунт он присматривал за телефонами таких, как она, зрителей на процессе.

Я видела Сюзанну на балконе почти каждый день — она потратила больше половины отпуска, чтобы меня поддержать. Она всегда приходила с блокнотом. Должно быть, присяжные ее заметили и решили, что это моя сестра или кузина. Поскольку она мне ближе, чем сестра, я ничего не имела против. Моя мать умерла много лет назад, а с отцом с тех пор, как он со своей новой женой переехал в Шотландию, я виделась очень редко — от силы раз в несколько лет. За все время, что длился суд, мы говорили с ним по телефону ровно три раза. Мой брат живет в Новой Зеландии. Поэтому там, наверху, среди студентов, пенсионеров и случайных зевак неопределенного рода занятий, за меня была только Сюзанна.

Насколько мне известно, любовь моя, поддержать тебя не приходил никто, за исключением того дня, когда заявилась твоя жена и устроила скандал, после чего ей запретили появляться на заседаниях. Это заставило меня еще серьезнее задуматься о твоей жизни. Пока шел процесс, я получила ответы на многие мучившие меня вопросы, включая самые интригующие. Ты обрел имя и превратился в персонаж реальности, и это один из многочисленных парадоксов нашей истории.

Иногда, поднимая глаза на Сюзанну, я видела рядом с ней пустые места и представляла на них свою семью: мужа, сына, дочь — Гая, Адама, Керри. Мне так их не хватало; тоска по ним опустошала меня. Я сама упросила их не показываться в суде. Но как же мне хотелось, чтобы они были со мной! Мне удалось не впутывать их в эту историю, но они продолжали занимать мои мысли и чувства. Когда все закончится, у меня останутся они, потому что ничего важнее в моей жизни нет.

Однажды ты спросил меня, как мы познакомились с Гаем. Я пожала плечами и ответила: «В университете», — как будто это все объясняло. Потом я долго не могла простить себе этого пожатия плеч, которым словно бы упростила нашу историю. Далеко не всем студенческим парам удается построить семью — многим для этого не хватает смелости и воображения.

Я успела проучиться на первом курсе всего две недели, когда в кафетерии научно-исследовательского центра впервые увидела Гая. Наша компания, человек десять, с пластиковыми стаканчиками растворимого кофе в руках расположилась вокруг одного небольшого стола. В те времена женщины еще нечасто выбирали для учебы естественно-научное направление, поэтому в тот день за нашим столом было всего три девушки, включая меня. Две другие уже успели подружиться и вместе наслаждались принадлежностью к меньшинству.

— А тебя как зовут? — уверенным тоном обратилась ко мне через стол одна из них. Мы с ней уже знакомились, но, видимо, мое имя не отложилось у нее в памяти.

Парни сидели развалившись, некоторые, широко расставив локти, раскачивались на стульях. Место напротив меня занимал высокий широкоплечий и поджарый юноша с прямыми волосами; нахмурив лоб, он листал конспекты. Я обратила на него внимание сразу, как только мы расселись за столом, и почему-то мне показалось, что другие девушки тоже его заметили. Частично я объясняла это его ростом, но больше — его индифферентностью. Остальные парни так или иначе старались покрасоваться перед нами: разговаривали нарочито громко, целиком запихивали в рот печенье и демонстративно сморкались.

— Ивонн, — ответила я самоуверенным девицам. Они сидели рядом, справа от высокого молчуна. — Ивонн Кармайкл.

— Ивонн, — повторила девушка, свешивая голову набок. Левой рукой она перебросила через плечо прядь блестящих темных волос, накрутила ее на палец, потом отбросила назад. — У меня есть тетя, которую зовут Ивонн.

Двое мальчишек глупо хихикнули.

— Ивонн Кармайкл? — оторвался от своих записей высокий парень.

Я кивнула.

— Это ты получила премию Дженнифер Тайрел?

Я еще раз кивнула.

— А что это за премия? — громко спросила вторая девушка, в упор глядя на высокого парня.

Тот поднял брови, передавая право ответа мне.

— Это премия для выпускников школ за научные рефераты. Ее основали родители Дженнифер.

Дженнифер Тайрел была блестяще одаренной студенткой-первокурсницей университета Глазго, погибшей под колесами автомобиля. Родители Дженнифер учредили национальную премию ее имени, чтобы поощрять девушек к поступлению на факультеты физики, химии и биологии. Это довольно скромная награда, которой распоряжалась какая-то образовательная ассоциация в Лондоне и о существовании которой знали только школьные преподаватели естественных наук. Я получила ее за работу, озаглавленную «О мышах и молекулах», и удостоилась двух абзацев в газете «Суррей-энд-Саттон эдвертайзер».

— Сотни заявок, — пояснил высокий парень. — Дают только девчонкам. Ивонн Кармайкл.

— Фи, сексизм, — фыркнула одна из девушек.

Остальные парни энергично закивали, но мне было на них наплевать. Я смотрела на высокого парня и радовалась тому, с какой интонацией он произнес мое имя.

К концу первого семестра мое положение в группе упрочилось: как ни удивительно, я стала Подругой Альфа-самца. Гая вряд ли можно было отнести к альфа-самцам в общепринятом смысле слова — несмотря на свои крупные габариты, он абсолютно безразлично относился почти ко всем видам спорта, — однако его азарт к учебе и искреннее равнодушие ко всему остальному действовали на других так же, как подействовали на меня. Все мы находились под его влиянием. Иногда я бывала единственной девушкой, приглашенной на выходные в дом, который ребята снимали целой компанией, и кто-нибудь из них делился со мной сердечными тайнами и спрашивал совета.

На втором курсе мы с Гаем расстались и не поддерживали отношений на протяжении двух семестров. Тогда же как минимум трое из одногруппников предложили мне себя в качестве замены Гаю. Но я не обманывалась: их привлекала не я, они завидовали Гаю. Они хотели трахать не меня, а его. Это одна из тех вещей, которые женщинам трудно понять, — влияние мужской конкуренции на степень увлеченности женщиной. Нам неприятно думать о себе как о награде и почти так же неприятно представлять себя добычей.

Мы с Гаем поженились летом, сразу после окончания университета, и уже осенью я забеременела. Большинство знакомых считали, что беременность эта случайная или даже что именно из-за нее мы и поженились, но на самом деле Адам был желанным ребенком, как и Керри, родившаяся вскоре после него. Мы все очень подробно обсудили. Самое правильное, решили мы, родить двух детей подряд, пока мы оба работаем над диссертациями. Так мы сможем уделять больше времени воспитанию детей, а когда они дорастут до школы, мы перейдем в докторантуру. Гай закончил свою диссертацию за три года, я — за семь. Смешно.

Я помню день, когда он позвонил мне, чтобы поделиться радостной новостью. От волнения он не мог дотерпеть до дома: его только что назначили заведующим лабораторией. Адаму и Керри к тому моменту исполнилось соответственно девять и восемь лет. Часа два назад я забрала их из школы, мы прошлись по магазинам и только что вернулись. Керри ревела в три ручья, потому что ее лучшая подруга только что объявила, что больше не хочет с ней дружить. Казалось, важнее этого для нее сейчас ничего не существовало: «Я больше не…» — рыдала она. Адам сидел на полу кухни над кастрюлей и шлепал по желткам деревянной ложкой — я велела ему взбить яйца, пока я говорю с папой по телефону. Мы собирались приготовить тосты с омлетом. Когда Гай задерживался на работе, на ужин мы частенько ели то, что другие едят на завтрак.

Я посмотрела на пол. Что ж, немного омлета у нас все-таки будет; в кастрюле, после того как Адам размазал добрую половину по линолеуму, кое-что еще оставалось. Мы жили на втором этаже в трехкомнатной квартире без ковра в прихожей. Квартиру над нами занимали молодожены, которые без умолку орали друг на друга, словно взаимная ненависть составляла сущность их жизни. Иногда, когда я лежала по ночам без сна и слушала, как они собачатся, мне казалось, что их ядовитая аура сыростью просачивается к нам через потолок.

Керри все еще рыдала, взвывая, как кот во время драки, и, хотя острая стадия уже миновала, дочери требовалось мое внимание. Адам соскребал деревянной ложкой желток с пола, намереваясь отправить его обратно в кастрюлю. Как маленький, ей-богу! Я подозревала, что еще чуть-чуть — и он швырнет ложку через всю кухню, и она полетит, кувыркаясь в воздухе, пока не шмякнется об стенку над головой младшей сестры. Я наблюдала за детьми, прижав к уху трубку, пока Гай рассказывал, что ему предложили работу его мечты и должность руководителя исследовательского проекта — грант утвердили сегодня утром. Выделенных средств хватит, чтобы пригласить одного докторанта и двух аспирантов, которые работают по его теме. Теперь он капитан собственного корабля. Лаборатория — его. Тихонько вздохнув, я сказала, что это великолепные, изумительные новости и что он всячески заслуживает подобного успеха.

В следующие выходные я закатила истерику не хуже наших визгливых верхних соседей и заявила Гаю, что не допишу заявку на проект, если в воскресенье он не поведет куда-нибудь детей; что он и сделал без всяких возражений. Вот этого он никогда не мог понять: да, он давал мне возможность поработать, когда я требовала, но считалось, что мое время, за исключением кратких передышек, принадлежит семье, тогда как его время — ему и его работе. Даже лучшие из лучших мужей ждут, когда жена попросит их о помощи. «А в чем проблема?» — обиженно говорят они, демонстрируя полнейшую готовность подставить плечо: «Ты только скажи…»

Радостное настроение Гая — вот что я помню о том дне. Еще помню, каких усилий мне стоило скрыть свою горечь. У него было все, о чем он когда-либо мечтал. Своя лаборатория, доступ к библиотеке образцов и базе данных по мышам самого престижного научно-исследовательского института онкологии в стране. «Ты не поверишь, но у них есть абсолютно все, — восклицал он. — Любые штаммы, любые комбинации. Видела бы ты их каталог!» Заведующий мышиным хозяйством с гордостью провел Гая по своим владениям — исследования в области онкологии всегда были и по сей день остаются наиболее щедро финансируемым разделом биоинформатики. «Мыши на любой вкус».

А еще у него была я и двое прелестных детей. Он слишком мало времени проводил дома, чтобы вслед за мной придавать значение поведению Адама. Гай — оптимист, и его энтузиазм окрашивал нашу повседневную жизнь. Однажды он выписал в строчку начальные буквы наших имен и провозгласил: «Нуклеотиды воссоединились!» (Тимину соответствовало мое домашнее прозвище, Тимми, — в честь кошки, что жила у Гая в детстве.) Когда он произнес это в первый раз, я нашла шутку остроумной.

Но есть кое-что, чего нельзя понять, пока не придет срок. Ты настолько поглощена детьми, что в твоей усталой голове просто не укладывается мысль о том, что дети вырастают. Они перестают швыряться грязными ложками и плакать из-за предательства лучших подруг. Они начинают скрытничать и готовятся улизнуть из дома. Улизнуть навсегда, когда решат, что пора. Настает день, когда ты, взбивая яйца, плачешь от жалости к себе и говоришь детям, будто что-то попало тебе в глаз. А потом стоишь в спальне сына и держишь в руках извлеченное из недр комода купальное полотенце, которое он обожал в четыре года. Ты утыкаешься в него лицом и рыдаешь, потому что и он, и его сестра выросли и покинули дом, и ты коришь себя, что была с ними недостаточно терпелива и добра. Ты просто не знала, как быстро придет это время.

Мы с Гаем остались вдвоем гораздо раньше, чем наши ровесники. Пенсионеры обычно пользуются этим, чтобы заново открыть друг друга, но, разумеется, нам с Гаем было еще очень далеко до пенсии. Мы достигли вершин карьеры.

Возможно, именно поэтому я узнала о том, что у мужа есть любовница, только тогда, когда она посреди ночи пришла к нашему дому и разбила мою машину. Вероятно, она хотела разбить машину Гая, но та стояла в гараже, тогда как моя — на посыпанной гравием подъездной дорожке прямо под окном гостиной. Девушка вошла через чугунную кованую калитку, сорвала с машины антенну и «дворники» и разбила два боковых окна — трогать лобовое стекло она, несмотря на ярость, побоялась или просто испугалась шума. Как бы там ни было, мы ничего не слышали — наша спальня выходит в сад, — хотя она наверняка разбудила кого-то из соседей; вышло бы удачно, если бы кто-то из них вызвал полицию. О том, что случилось, я узнала только перед завтраком. Я тогда работала в Бофортовском институте на полную ставку и на тот день назначила собеседование с претендентами на должность научного сотрудника. Для солидности я решила надеть строгий костюм и утром гладила блузку к нему. Гай, уже одетый, спустился вниз заварить нам чай. Он вернулся с пустыми руками и серым лицом и молча встал в дверях спальни. Я подняла голову. Наши взгляды встретились, и я сразу поняла: что-то случилось. Адам, мелькнуло в мозгу.

При виде моих расширившихся от страха глаз он быстро затряс головой: нет-нет. Потом выставил вперед обе руки, как бы защищаясь от нападения, хотя я стояла по ту сторону разделявшей нас гладильной доски — в лифчике, юбке и колготках.

— Послушай, — осторожно начал он. — Я тебя прошу: не спускайся пока вниз, хорошо?

Я недоуменно вскинула брови.

— Пожалуйста. — Его голос звучал настойчиво. — Прошу тебя, побудь немного здесь, наверху.

Он повернулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Я все еще держала в руках утюг. Посмотрела на часы рядом с кроватью, как будто они могли подсказать мне ответ на вопрос о странном поведении мужа. Часы показывали 7:10. Через двадцать минут мне бежать. Не придумав ничего лучшего, я догладила блузку и выключила утюг.

Снизу доносились голоса. Я чуть приоткрыла дверь и прислушалась. Один голос, негромкий и увещевающий, принадлежал Гаю, второй, высокий и злой, — какой-то женщине. Хлопнула входная дверь.

Я бесшумно шагнула из спальни на площадку — просьбу мужа выполнила и спускаться не стала. Там есть небольшое квадратное окно, выходящее на гаражную дорожку. Гай стоял возле моей машины и бурно жестикулировал. Он был не один. Рядом с ним я увидела молодую женщину в красной куртке и джинсах — небольшого роста, с копной темных волос, падающих налицо. Мне показалось, что она плачет.

Гай направился к дому и исчез из поля моего зрения. Скрипнула входная дверь, звякнули ключи, дверь со стуком закрылась. Гай снова появился на улице, распахнул ворота и махнул рукой, показывая на тротуар за ними. Женщина покорно вышла и остановилась возле ворот, наблюдая, как Гай садится в мою машину. Он громко хлопнул водительской дверцей и выехал на улицу. Припарковал машину у обочины, прошагал обратно по гравиевой дорожке и отпер дверь гаража.

Уже полностью рассвело, но на траве блестела обильная роса. Помню, я подумала, что не успею не то что позавтракать, но даже выпить чашку чаю. Все это время молодая женщина стояла на тротуаре, опустив голову. Я не видела ее лица. Сумочки у нее вроде бы не было. Руки она держала в карманах и вся как-то сгорбилась, будто ей холодно. Я решила, что она примерно одного возраста с моими детьми.

Муж вывел свою машину из гаража задним ходом. На улице открыл пассажирскую дверцу. Женщина, так и не подняв головы, наклонилась, вроде бы собираясь сесть, но так и не села. Она выпрямилась и покачала головой. Потом показала на наш дом и что-то сказала — слишком тихо, чтобы я разобрала слова. Гай распахнул дверцу и выпрыгнул из автомобиля, не выключив двигатель. Когда он огибал машину, я, к своему изумлению, увидела, что его лицо искажено яростью. Схватив женщину за плечо, он бесцеремонно втолкнул ее на пассажирское сиденье, стукнул дверцей и ринулся обратно на водительское место. Эта пантомима потрясла меня больше всего. Я никогда не видела Гая таким взбешенным.

Женщина осталась сидеть на пассажирском сиденье. По-моему, она все еще плакала. Гай газанул, быстро развернулся и выехал на дорогу, оставив мою машину брошенной на улице, а гаражную дверь и ворота широко распахнутыми, и укатил с незнакомкой в неизвестном направлении.

Выгляди сцена менее театрально, я бы сразу сложила два и два, но из-за этой странности мои мыслительные процессы застопорились. Больше всего я беспокоилась о молодой женщине, которая вдруг появилась в нашем доме в такой ранний час, причем явно в расстроенном состоянии. Потом мой взгляд упал на машину, и я заметила разбитое боковое окно — левое переднее. На пассажирском сиденье валялись осколки. В том, что разбито и второе окно — со стороны водителя, я убедилась, когда спустилась вниз. Кто это сделал? В голове роились гипотезы одна невероятней другой.

Тому, кто не так предан своей работе, как я, покажется странным, что перед тем как спуститься на первый этаж, я надела свежевыглаженную блузку и пиджак и не забыла взять портфель.

Внизу, насколько я могла судить, все обстояло как обычно, за исключением того, что на крючке за зеркалом отсутствовали мои ключи. Я надела черные туфли, достала из плетеной коробки в шкафу зонтик. Заперла входную дверь на оба замка. Закрыла гаражную дверь, как обычно, сунув ключ в щель в нижней доске, и железные ворота. Посмотрела на мою многострадальную машину. Гай уехал на своем автомобиле, но с моими ключами. Я понятия не имела, есть ли у нас запасной комплект, да и ждать, пока приедет механик и вставит новые стекла, не могла. До станции я шла пешком, понимая, что времени в обрез, а опоздать ни в коем случае нельзя.

Стоя на платформе в ожидании поезда, я держала в руке мобильник, словно надеялась, что Гай вот-вот позвонит и объяснит, что произошло. Перед глазами возникла картина: разъяренный муж молча крутит руль. Молчание — его всегдашнее состояние, когда он сердится; вот почему я так удивилась, когда он, ни слова не говоря, буквально толкнул незнакомку на пассажирское сиденье. Потом я стала думать об этой изящной девушке в красной куртке, которая плакала, сидя в машине Гая. Тут подошел мой поезд. Пока я вместе с другими пассажирами садилась в вагон, то на основании ограниченных данных успела сформулировать гипотезу, подвергнуть ее критическому осмыслению и прийти к выводу, что она верна. Я обо всем догадалась.

Вечером, когда мы оба вернулись домой, Гай рассказал мне эту историю. Мои предположения полностью подтвердились — приятное утешение. Весь день я проводила собеседования, и у нас не было возможности поговорить, хоть мы и обменялись парой сообщений. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что это уберегло меня от истерики и, пожалуй, спасло наш брак. Я успела разработать стратегию поведения.

Я многое понимала и была способна простить мужу измену. Я считала, что мстить ему или устраивать скандал ниже моего достоинства и интеллекта. Но вот чего я не простила бы ему никогда, так это лжи. Я никому не позволила бы обращаться со мной как с дурой.

Он написал в эсэмэске, что вернется домой к шести и мы «поговорим». Собеседования закончились к половине четвертого. Мы с коллегами собирались обсудить их результаты, но я сказала, что у меня срочное дело, и ушла. Поскольку возглавляла комиссию я, вопросов ни у кого не возникло.

Я не сомневалась, что попаду домой первой. И не удивилась бы, если бы мою машину успел забрать эвакуатор или полиция прилепила на стекло штрафную квитанцию, но машина стояла на месте точно в том виде, в каком была утром. Первым делом я переоделась, а затем, как ни странно, занялась домашними делами. Мне не хотелось бы вникать в собственные побудительные мотивы. Возможно, я подсознательно считала угрозу более значительной, чем готова была признать, и стремилась создать дома уют. Или меня просто распирало желание навести порядок: вымести на кухне пол, убрать на место обувь, до блеска начистить плиту из нержавейки. Как бы там ни было, когда в дверях повернулся ключ, я уже ждала мужа за кухонным столом. Я надела леггинсы и длинную полосатую майку, волосы собрала в пучок и слегка прошлась блеском по губам. На столе стояло блюдо маслин, открытая бутылка красного вина и два бокала. Еду я специально не готовила, решив, что это уже слишком.

Вошел Гай. Видок у него был еще тот. Небритый, осунувшийся, в расстегнутой куртке. Он встал в дверях и окинул взглядом сцену. Увидел вино и меня, сидящую в домашней одежде. Уронив на стол две связки ключей, он тяжело вздохнул. Я чувствовала, что стратегию выбрала правильно.

— Сними куртку, — сказала я и начала разливать вино.

Он вышел в прихожую и разделся. Вернувшись, сел и взял в руки бокал, как мне показалось, старательно скрывая благодарность.

— Мне кажется, — мягко предложила я, — будет лучше, если ты расскажешь мне все с самого начала.

— Пожалуйста, не командуй, — отозвался он и опустил бокал.

Я позволила себе добавить в голос металла:

— Учитывая, что моя машина стоит с разбитыми окнами, вряд ли с твоей стороны разумно огрызаться.

Несколько мгновений он смотрел на меня, потом произнес:

— Это аспирантка из соседней лаборатории.

В остальном почти все мои догадки оказались правильными, за исключением одной, как выяснилось, их связь продолжалась уже два года. Должна признать, мне было больно. Два года, на протяжении которых у меня не возникло ни тени подозрения. Однако в последнее время их отношения осложнились. Она стала навязчивой, начала ревновать его к другим аспирантам и сотрудникам. Еще бы, подумала я. Только свяжись с блудодеем — всех начнешь подозревать. Потому что будешь точно знать, что твой любовник способен на измену. Так с какой стати ему верить?

Она взяла за правило звонить ему по ночам, когда он отключал мобильник, и отправлять по два-три десятка эсэмэсок. Иногда наговаривала сообщение на автоответчик, иногда просто включала музыку. Порой звонила из ночных клубов, и тогда в трубке слышались голоса и смех. Гай рассказывал об этом, не скрывая изумления, но я ее прекрасно понимала: она пыталась вызвать в нем ревность. Наконец прошлой ночью, в три часа, она оставила голосовое сообщение: «Я еду к тебе. Больше не могу. Еду». Часть пути — она жила в Страуд-Грин — она проделала на ночном автобусе, а потом несколько миль шла пешком по пригородным районам.

— Наверное, шла не один час… — заметила я.

Утром Гай, направляясь забрать молоко — да, как ни фантастически звучит, но в нашей глуши еще доставляют к порогу молоко, и мы заказываем по пинте в день, — проверял мобильник. Он обнаружил ее на крыльце — свернувшийся комок отчаяния с мокрыми глазами. Она прошла много миль и разбила мою машину, но у нее не хватило храбрости позвонить в звонок.

После этого Гай поднялся наверх и велел мне не выходить. Когда он снова спустился, она уже вошла в прихожую. Они поругались. Он выставил ее на улицу, потом вывел из гаража свою машину и в полном молчании отвез ее домой. У входа в квартиру она опять разрыдалась, потому что он сказал ей — я хорошо представляю себе, каким ледяным тоном, — что если она когда-нибудь еще позволит себе подобную выходку, он до конца жизни перестанет с ней разговаривать.

После того как мы открыли вторую бутылку, он посмотрел на меня и спросил:

— Есть ли смысл говорить, что мне очень жаль?

— Я и так знаю, что тебе очень жаль, — ответила я, и это была правда. Я знала.

В тот вечер мы достигли определенной близости, даже испытали нечто вроде эйфории от того, что сумели справиться с этим драматическим событием, но последующие недели и месяцы складывались далеко не столь радужно.

Я не сомневалась, что он положит конец этой связи, но понимала, что это займет некоторое время. Слишком мягкий по характеру, он не станет проявлять жестокость к несчастной молодой женщине, которой он, несмотря на ее юность и незащищенность, позволил в себя влюбиться. Он дружил с ее научным руководителем, и, пожелай его любовница, она могла бы изрядно навредить Гаю. Но она его любила. Ей не нужна была его голова на блюде, ей нужно было его сердце. Уверена, что поначалу и он к ней привязался, но чем требовательней она становилась, тем быстрее иссякала его влюбленность. В конце концов страсть выдохлась, сменившись тягостным сознанием вины. Гай пообещал мне порвать с этой женщиной, и я ему поверила, но знала, что сделать это быстро не получится. Многие романы длятся дольше, чем следовало бы, что приносит бывшим влюбленным только лишние мучения. Я догадывалась, что всем нам будет непросто, а мне — особенно, потому что мне досталась пассивная роль. Молча и смиренно ждать.

В это трудное время я допустила одну большую ошибку. Я все рассказала Керри. Я не собиралась посвящать дочь в сложности наших отношений, но вышло так, что она, позвонив, застала меня в совершенно упадническом настроении. Гая не было, он якобы задержался на работе, чтобы дописать статью, — но я знала, что он встречается с ней. После происшествия с машиной прошло уже три месяца, но эта история пока так и не завершилась.

Керри сказала, что собирается к нам на выходные.

— Замечательно… — ответила я, но мой голос дрогнул.

— Мама, что случилось? — тут же всполошилась Керри.

Мне пришлось сделать паузу, чтобы сглотнуть ком в горле. Керри насторожилась.

— А папа дома?

— Нет… — сказала я и неизвестно зачем добавила: — Его дома нет.

— Вы что, опять ссоритесь?

— Опять? — переспросила я и через силу улыбнулась, хотя по щекам у меня катились слезы. Моя Керри, такая юная и уже такая чуткая. Она была помолвлена с молодым ученым по имени Сэтнам, который очень нам нравился. Мы мечтали, чтобы они поженились, но они отговаривались тем, что это невозможно, пока жива бабушка Сэта — чрезвычайно набожная старушка. Мы с Гаем хотели, чтобы они поскорее подарили нам внуков. Мы надеялись, что тогда Керри к нам вернется.

— Ну да, опять, — сказала она. — Помнишь, мы с Сэтом приезжали к вам на праздники? Так вы с вечера пятницы до середины понедельника только и делали, что препирались.

— Неужели? Вы из-за этого так надолго пропали?

— Нет, конечно, — сказала Керри. — Просто работы полно. Но я все равно беспокоюсь.

— А с Адамом ты это не обсуждала?

— Мам, ну я же не идиотка.

Мы — Гай, Керри и я — давно заключили негласный договор: что бы ни случилось, ограждать Адама от неприятностей. Любой ценой.

Подозрение дочери, что мы с ее отцом не ладим, меня удивило. Сама я ничего такого не замечала. Неужели мы с Гаем докатились до того, что не в состоянии скрывать подспудную неприязнь друг к другу?

В то время мы редко виделись с детьми: Адам жил в Манчестере, Керри — в Лидсе. Им обоим за двадцать, успокаивали мы себя; и мы в их годы не слишком баловали родителей вниманием. Они к нам вернутся, твердили мы себе. Вот заведут свои семьи — сразу поймут, как нужны дед с бабкой. Или им захочется перебраться южнее… Или мы выйдем на пенсию… Но мы очень без них скучали. Нам приходилось сдерживаться, чтобы не звонить им слишком часто и не выпытывать в каждом разговоре, когда же они наконец приедут.

Одним словом, я призналась Керри, что у ее отца есть другая женщина. Гай страшно на меня разозлился, и поделом. Но разве моя вина — тот факт, что я посвятила дочь в наши раздоры, — была больше, чем его, завязавшего роман на стороне?

Когда Керри навестила нас в следующий раз, мы откровенно рассказали ей все. Она приехала одна, без Сэтнама. Мы с Гаем сидели за кухонным столом, держались за руки и объясняли, что переживаем трудный период, но хотим, чтобы она знала: не надо нас оберегать.

Мы, как всегда, поинтересовались у Керри, не общалась ли она в последнее время с Адамом.

— Только в «Фейсбуке», — ответила она. И неожиданно добавила: — Помните, что он обычно делал в детстве, если вы ссорились?

— Все пары ссорятся, — заметил Гай. — Мы живые люди.

Я положила руку ему на плечо, чтобы он не заводился.

Керри перевела взгляд с отца на меня:

— Адам забивался под диван, закрывал уши руками и кричал…

— Я знаю, — кивнула я. — Я помню.

— Он ведь проделывал это и когда подрос, правда? Я хочу сказать, что ему было уже не три и не пять, а лет десять-двенадцать…

Мы с Гаем посмотрели друг на друга.

— Даже больше, — наконец признала я. — Намного больше.

Нам потребовалось немало времени, чтобы осознать, что с Адамом что-то не так. Подростки. Везде пишут одно и то же: что бы они ни вытворяли, оставьте их в покое, пусть делают что хотят, это нормально. Конечно, нарастание проблем шло постепенно: он отказывался вставать по утрам, не желал делать уроки, прогуливал школу… Однажды выбрил себе голову странными диагоналями, а потом заперся в ванной и, глядя в зеркало, кричал и бился изнутри о дверь. В другой раз вернулся домой из города, с порога швырнул через всю комнату наушники и заявил, что люди, которые шли мимо него по улице, смеялись над тем, какую дурацкую музыку он слушает. Я не могу вспомнить, в какой точно момент мы признались себе, что у нас есть повод для беспокойства. Все начиналось с пустяков, с ерунды; мы каждый раз убеждали себя, что ничего страшного не происходит. Потом он взял манеру целый день валяться в постели, отказывался выходить из комнаты и не разрешал отдернуть шторы. Нашей первой мыслью было: наркотики. Однажды летним вечером, когда Адам неожиданно согласился выйти прогуляться с приятелями, мы с Гаем обыскали его спальню. Бесшумно, чуть ли не на цыпочках, смущенно переглядываясь, мы вошли в его комнату. Обычная комната обычного подростка: разбросанные по полу футболки, чистые вперемешку с грязными; два ящика комода выдвинуты, оттуда выглядывают трусы и непарные носки, источающие хорошо знакомый всем родителям запах. Стена над его кроватью обклеена снимками друзей и вырезанными из молодежных журналов фотографиями красоток — у некоторых картинок уголки успели отклеиться. К стене прислонена старая гитара Адама с лопнувшей струной. Я подумала, что она стоит слишком близко к батарее, и переставила ее подальше, но потом вспомнила, что мы здесь нелегально и вернула ее на место.

В тот вечер он взял другую гитару. Мы, конечно, знали о том, что он смолит самокрутки; по-видимому, жестянку с табаком и бумагу он унес с собой. С крючка на двери ванной свисал купальный халат. Мы позволили Адаму изукрасить дверь граффити из баллончика с соблазнительно пахнувшей краской и сами себя похвалили за мудрое решение; вряд ли он теперь пойдет разрисовывать железнодорожный мост, вися вверх ногами, пока подсевший на кетамин дружок будет держать его за щиколотки. Не у нас единственных дети-школьники возвращались домой в перепачканных джинсах, провонявших аэрозольной краской. Вывернув карманы халата, мы обнаружили пачку сигаретной бумаги и несколько крупинок табака: вот, пожалуй, и все. Я исследовала карман: наклонившись, поднесла ткань к носу и принюхалась. Ничего. Вернув карманы на место, я повернулась к Гаю, пожала плечами и улыбнулась.

Наша попытка отыскать в комнате Адама какой бы то ни было «криминал» полностью провалилась. Оказалось, что самое страшное «преступление», совершенное нашим сыном, сводилось к брошенным на пол джинсам. Посмеиваясь, мы рассуждали, что надо бы навести здесь порядок, а когда Адам вернется домой, устроить ему скандал. Сколько можно терпеть подобное свинство? Мы спустились вниз, открыли бутылку вина и с удовольствием ее выпили. Все-таки хорошо, что наш сын не наркоман. Горькая ирония того вечера заключалась в том, что, знай мы, что нас ждет впереди, мы бы плясали от радости, обнаружив в кармане его любимых старых джинсов или вылинявшего синего халата, болтающегося на раскрашенной граффити двери, спичечный коробок с темными крошками марихуаны.

Сидя на скамье подсудимых в зале суда номер восемь в Олд- Бейли, я смотрела на пустые места на балконе для публики, одновременно радуясь и огорчаясь, что не вижу там близких. Я уговорила Керри и Гая увезти Адама на две недели в Марокко — на случай, если за ними начнут гоняться журналисты. Я подала эту идею как способ защитить Адама, хотя на самом деле пыталась уберечь их всех. Гай не останется там на две недели, я слишком хорошо его знаю. А, Т, С и G: азотистые основания двойной спирали. Никто никогда не называл меня Тимми, кроме Гая, да и тот недолго.

Каждое утро я, как и ты, любовь моя, сажусь на эту скамью задолго до того, как на балкон пускают публику. Нас приводят раньше, чем присяжных, раньше, чем явится судья. Мы должны быть на месте до начала заседания, без нас оно не состоится, поэтому мы сидим и смотрим, как подтягиваются адвокаты, как они листают свои бумаги, подходят друг к другу и, облокотившись на папку с документами оппонента, томно вздыхают и говорят: «Все-таки решил ехать кататься на лыжах в Валь-д'Изер». Мы сидим и смотрим, как заходят клерки, проверяют, все ли на месте, и докладывают судье, что все готово. Еще мы можем смотреть вверх на пустой балкон для публики и гадать, кто на нем сегодня появится, потому что прийти может любой — при условии, конечно, что оставит дома мобильный телефон.

Любимый, почему же никто не приходит ради тебя? Ни брат, ни сестра, ни верный друг? Может быть, как и я, ты велел им оставаться дома? Есть еще целая куча вопросов, которые я никогда не смогу тебе задать.

Примерно через год после того, как мы с мужем пережили его измену, однажды вечером мы поссорились. Я считала, что все уже наладилось и мы миновали стадию взаимных обвинений. Мы приблизились к краю пропасти, заглянули в нее, взялись за руки и отступили. Мы сомкнули ряды, разобрали баррикады, опустили мосты, засыпали рвы и так далее. А может, все случилось из-за того, что мы опять почувствовали себя в безопасности и больше не боялись слегка подкалывать друг друга.

Я уже не помню, что послужило поводом для стычки — наверняка какая-то мелочь, но в разгар довольно безобидной перепалки — мы убирали со стола после ужина — я повернулась к Гаю, мои руки сами собой сжались в кулаки, и, стуча костяшками пальцев по столу, я вдруг выпалила: «Ты даже не сказал мне, как ее зовут!»

Гай замер на месте с теркой для сыра в руках и уставился на меня. Изумление на его лице быстро сменилось выражением обреченности. Он со вздохом опустился на стул.

— Послушай… — вздохнул он, ставя на стол терку.

Мой голос, когда я снова заговорила, дрожал и больше походил на шепот.

— Ты даже не сказал мне, как ее зовут… — повторила я.

— Роза, — ответил он, и красота этого имени осколком вонзилась в мое сердце.

После этого мы надолго замолчали. Гай продолжал сидеть, а я рассеянно бродила по кухне. Но мысленно мы продолжали спорить, что проявилось со всей очевидностью, стоило нам открыть рты.

— Послушай, Ивонн…

— Давай-давай! Я слушаю!

— Я не…

— Что «ты не…»?

Он сжал губы, показывая, что если я не хочу вести себя разумно, то и он не станет. Потом ткнул пальцем в терку, и она с грохотом опрокинулась.

— Хорошо! Можешь до скончания времен бередить эту рану! Или уже простить меня и жить дальше.

— Да перестань! Тебе и так все слишком легко сошло с рук!

— Святая Ивонна, — вздохнул он, закатывая глаза.

— А ты бы на моем месте простил? — усмехнулась я.

— Конечно! — воскликнул он. — Конечно простил бы!

— Как бы не так! — обиженно фыркнула я, откидывая крышку посудомоечной машины, которую включила несколько минут назад. Не ожидавшая подвоха машина выпустила клуб пара и выплюнула порцию горячей воды. — Если бы это была я, ты никогда не успокоился бы. Грыз бы меня годами.

— Ничего подобного, — сказал муж неожиданно спокойным и примирительным голосом.

И правда, он бы так не поступил. Сама не знаю, зачем я это сказала.

— Я простил бы тебя. Мы бы все обсудили. Я люблю тебя, ты любишь меня, на первом месте у нас Адам и Керри. Мне было бы…

— Все равно? — пробормотала я, понимая, что вот это уже ближе к правде. Гай явно старался избежать полномасштабной ссоры и сдавал назад, но мой запал еще не иссяк.

— Нет, конечно, мне не все равно, но я нашел бы в себе силы преодолеть обиду ради того, чтобы мы оставались вместе. Я в этом смысле не собственник, ты же знаешь. И никогда им не был.

Позиция, достойная восхищения. Только мне от этого легче не становилось. Я перестала метаться по кухне, прислонилась спиной к рабочему столу, скрестила руки и уставилась на Гая прищуренными глазами.

— То есть, другими словами, тебе было бы наплевать. — Я сама себя ненавидела, произнося эти слова.

— Я не стал бы так убиваться из-за банальной измены. Не стал бы рисковать тем, что нас с тобой связывает.

— А если бы я влюбилась? Если бы я влюбилась в другого, как это сделал ты?

— Я жалею, что так вышло, и тебе это известно. Прости…

Мой голос немного смягчился.

— Я не требую, чтобы ты без конца просил прощения…

Я подошла к столу, села напротив Гая и взяла его за руку.

— Мне действительно интересно. Ты правда думаешь, что простил бы меня? Если бы я влюбилась в другого?

Мною двигало не только любопытство. Я подумала, что Гаю будет не вредно подумать о такой возможности. Он взглянул на меня.

— Да не собираюсь я ни в кого влюбляться, — рассмеялась я. — Просто интересно.

Я всегда знала: чтобы разжечь интерес моего мужа, надо затронуть в нем аналитическую струнку.

Некоторое время он серьезно обдумывал вопрос.

— Если бы у тебя был секс с другим мужчиной, — начал он, — то мне это не понравилось бы. Совсем не понравилось. Более того, я не хочу, чтобы это произошло. Но я бы справился с этим испытанием, запретив себе о нем думать.

— А что насчет любви?

Он снова задумался в поисках честного ответа. Мне всегда нравилась в муже эта черта: он никогда не пытался унизить меня тем, чтобы вслух произносить только то, что, по его мнению, мне хотелось слышать.

— Да, если бы ты полюбила другого, я простил бы тебя, — ровным голосом сказал он. — Конечно, мне было бы очень больно, потому что я привык думать, что ты любишь меня, но… — Он на секунду запнулся. — Теперь я знаю, что можно искренне любить сразу двоих. Даже когда я… делал то, что делал, я никогда, ни на один миг не переставал любить тебя; в каком-то смысле я любил тебя даже сильнее, чем раньше, потому что понимал, что ставлю под удар все, что мы имеем. Знаю: звучит как попытка оправдаться, но так оно и есть.

После этой длинной речи мы некоторое время сидели молча. Как и для большинства мужчин, умение рассуждать о чувствах никогда не было сильной стороной моего мужа несмотря на все его способности к анализу. На меня его речь произвела впечатление как продолжительностью, так и откровенностью. Меня тронуло его желание оставаться честным и с собой, и со мной. Мне уже не хотелось сводить с ним счеты или заставлять его вновь и вновь переживать свою вину. И вот, когда у меня чуть потеплело на сердце, он сказал нечто такое, что моментально напомнило мне, что он всего лишь мужчина, как и я — всего лишь женщина, и оба мы не лишены недостатков.

— Есть только одна вещь, которую мне было бы трудно простить.

Я взглянула на него, но он смотрел вниз, на наши соединенные руки и осторожно поглаживал мои пальцы.

— Что за вещь? — спросила я.

— Публичное унижение.

Он посмотрел на меня, и взгляд его был холодным.

8

Выйдя из переулка с уютным названием «Яблоневый дворик», мы зашагали по Дьюк-оф-Йорк-стрит. Мы еще не простились, но ты меня уже не видел — так случалось не раз, — однако в тот вечер меня это не задело, я была слишком поглощена собой: я начала входить во вкус. Как будто в пятьдесят два года я вдруг обнаружила, что умею играть на флейте, или отбивать чечетку, или демонстрировать еще какой-нибудь скрытый до поры талант. Я шла на шаг-другой позади тебя. Просунув руку под пальто, расправила платье. Затем, стараясь не отставать, застегнула его на все пуговицы и рукой пригладила волосы — скромная попытка привести себя в порядок, прежде чем предстану публике.

Мы расстались у метро на площади Пикадилли, ты, как я и ожидала, грубовато меня приобнял, сжав сильной рукой мою спину; как только наши тела соприкоснулись, ты ослабил хватку. Так можно обниматься даже на глазах твоих родственников, случись им пройти мимо. Развернувшись, я пошла по Пикадилли, пересекла ее по пешеходному переходу и свернула на Эйр-стрит. До факультета было не меньше двадцати минут ходьбы — не слишком приятная прогулка, особенно на высоких каблуках и под начавшим накрапывать апрельским дождиком. Но я ничего не имела против — в тот момент я вообще ничего не боялась.

Я гордо вышагивала в сапогах на шпильках — не в тех практичных на низком каблуке, что были на мне в день нашего знакомства, а в стильных и броских. Поднимаясь по Риджент-стрит, я рассматривала прохожих. Многие ли по-настоящему торопятся? Кто из них идет домой? Кто спешит куда-то еще или от чего-то убегает? Я так хорошо успела изучить этот людской поток в час пик, что чувствовала его кожей. Лихорадочный темп окружающих действовал заразительно: неторопливо прогуливаться в это время дня казалось невозможным, как нельзя избежать толчков и давки в переполненном автобусе или вагоне метро. Многие ли из этих людей счастливы? Я, например, счастлива. Я веду двойную жизнь? Да. И она мне вполне удается. Может, это мне следовало стать шпионкой?

За Оксфорд-стрит начался лабиринт переулков. Я продолжала двигаться на северо-восток, когда у меня на глазах разыгралась необычная сцена. Навстречу шла женщина — маленькая, ниже меня, японка в дорогом шелковом зеленом платье и короткой кожаной куртке, с закинутыми на плечо пакетами из магазина. У нее зазвонил телефон, она ответила. Выглядела она вполне счастливой. Но после нескольких реплик вдруг замерла на месте. Ее лицо окаменело. Пакеты с покупками соскользнули с плеча. Колени подогнулись, и она с криком, все еще прижимая к уху телефон, упала на тротуар.

Я остановилась, потом подошла к ней. Всхлипывая, она что-то по-японски кричала в телефон. Без сомнения, ей сообщили какие-то ужасные новости. Только что она шла по улице из магазина, потом раздался телефонный звонок, и вот уже она стоит на коленях под дождем, кричит и рыдает.

Я некоторое время колебалась, но потом все же спросила:

— Извините, я могу вам чем-то помочь?

Она посмотрела на меня с выражением недоумения и недовольства, как будто в тумане слез, растерянности и горя не могла разобрать моих слов. Потом снова заплакала. Не желая быть навязчивой, я отступила на шаг, обогнула женщину и пошла дальше. Оглянувшись, я увидела, что она все еще стоит на коленях и плачет.

Когда я добралась до Доусон-комплекса — группы зданий, в которых размещаются административные службы и лекционные залы университета, праздник был в полном разгаре. В приглашении декана ясно говорилось, что университет предоставляет помещение, а угощение и выпивку он берет на себя. В качестве обслуживающего персонала привлекли студентов. Когда я, торопливо цокая каблуками, вошла в холл, меня приветствовали выстроившиеся в шеренгу старшекурсники со списком гостей в руках, готовые поставить в нем галочку, — довольно необычная для университетской вечеринки процедура. Как правило, на таких мероприятиях все ограничивается пластиковыми стаканчиками и тепловатым белым вином… Но только не сегодня. Декан факультета естественных наук, отдавший университету три десятка лет, покидал сферу образования и уходил работать в коммерческую компанию. Высокий, в огромных очках, он с невеселой улыбкой встречал гостей в холле.

— Ивонн! — приветствовал он меня и расцеловал в обе щеки.

Мы обменялись положенными любезностями, и я по коридору прошла в актовый зал, центр Доусон-комплекса. Слева заранее поставили стойки для верхней одежды. Почти все они уже были заняты, только в конце оставалось несколько прижатых друг к другу свободных металлических вешалок с приклеенными клейкой лентой номерками. Я с группой других гостей ждала своей очереди повесить пальто, когда ко мне подошла высокая студентка в черной блузке и черных джинсах с подносом, уставленным бокалами с вином.

— Доктор Кармайкл, — сказала она, предлагая мне бокал.

Я ее не узнала — наверное, принимала у нее экзамен, — но улыбнулась, взяла бокал и сказала:

— О-о, спасибо, как у вас дела?

— Отлично, осенью приступаю к работе в Виченци-центре.

Теперь я ее вспомнила — умненькая американка, писала диссертацию на тему влияния ограниченной восприимчивости, обусловленной вариациями гена-транспортера серотонина, на личностные характеристики.

— Это просто здорово, удачи вам.

— Спасибо. Не могу дождаться.

Позади нее я заметила двух лысых мужчин — высокого и низенького.

Рочестер из Глазго. В моей области это бог. Я перевела взгляд на девушку: — И Рочестер здесь…

Студентка обернулась, приподняв безукоризненно выщипанную бровь. Я забыла ее имя, но помнила, что она мне понравилась своим язвительным умом.

— Все здесь, доктор Кармайкл, — бросила она, уходя.

Я подошла к вешалке, одной рукой расстегивая пальто, но тут стоявший передо мной мужчина обернулся и знакомым голосом произнес:

— Позвольте мне.

Я не сразу поняла, что он имеет в виду, но потом сообразила, что он смотрит на мой бокал.

— Спасибо, — согласилась я.

— Ивонн, я редактировал вашу монографию, — слегка обиженно напомнил он, забирая у меня бокал и дожидаясь, пока я найду свободную вешалку.

Ах да, вспомнила я, это же научный редактор. Мы с ним много работали, но в основном общались по электронной почте.

— Гарри! — воскликнула я. — Как поживаете?

— Хорошо, хорошо…

Мы с Гарри пошли по коридору, и я убедилась, что ты был прав: я словно бы светилась изнутри. Удивительно, насколько притягательно действует на окружающих самовлюбленность. Не исключено, что виной тому было обилие отличной выпивки, но все вокруг, включая самых именитых коллег, приветствовали меня чуть ли не восторженно. Совсем недавно я вытворяла такое, что большинству из присутствующих, в том числе и мне, не могло и во сне присниться, не повстречайся я с тобой. Я сделала это, меня не поймали, я победила! Потом я поеду в свой уютный дом к мужу, а сейчас веселюсь в компании самых успешных в своей области людей, и знаете что? Я одна из них! Это моя жизнь. Казалось, каких-нибудь пять минут назад я ничем не отличалась от студенток с подносами и мечтала обменяться хоть парой слов с известным профессором. А сегодня — пожалуйста, вот она я, сияющая от счастья, и люди подходят ко мне здороваться, и мне нужна минута-другая, чтобы вспомнить, как их зовут.

Добравшись до конца коридора, я прикончила свой первый бокал вина. На пороге уже почти полного актового зала мы с Гарри расстались. Несмотря на то что вечер только начался, атмосфера была раскрепощенной, гости успели выпить не по одному бокалу, отовсюду доносились смех и болтовня. Мероприятие напоминало корпоративную рождественскую вечеринку, когда все напиваются и сбрасывают привычные оковы стеснительности. Ученые расслабляются нечасто, это правда, но если уж дают себе волю, то делают это в энной степени.

Я заметила группу знакомых сотрудников из института, где когда-то работал Гай, но не стала к ним подходить, а остановилась, осматриваясь. Они начали бы расспрашивать меня, почему я без Гая — он делал доклад в Ньюкасле, — как продвигается моя работа и так далее. Мне не хотелось застревать возле них.

Я неторопливо обошла зал, по дороге избавившись от пустого бокала и обзаведясь полным, оказалась рядом со знаменитым профессором Рочестером, но его со всех сторон окружали поклонники, с одним из которых он вел глубокомысленную беседу. Я отошла, для безопасности подняв бокал повыше и боком пробираясь через толпу.

— Ивонн!

Это оказалась Фрэнсис, сотрудница лаборатории в Бофортовском институте. Она мне очень нравилась. Ей за шестьдесят, и ее уже ничем не удивишь.

Мы коротко обнялись. Наклонившись, она громко прошипела мне на ухо:

— Как ты думаешь, во сколько ему это обошлось?

Таким же громким шепотом я ответила:

— Не в одну тысячу… — В нынешних условиях декан не посмел бы использовать ни пенни университетских денег.

— Да ладно, — сказала она. — Давай пройдемся по залу, может, удастся ухватить парочку канапе.

Пока мы охотились за канапе, я прикончила еще два бокала вина. Должны же где-то быть студенты с закусками! Но ни один из них упорно не попадал в поле зрения, хотя, к нашей зависти, мы видели, как люди подносят ко рту что-то похожее на еду. После бутерброда в обеденный перерыв я ничего не ела, голова уже кружилась, но, черт возьми, похоже, что и все остальные поставили себе целью наклюкаться. Вот так вечеринка! В крайнем случае вернусь домой на такси, выброшу сорок фунтов, решила я. На завтрашнее утро не намечалось ничего срочного, так что я без сожаления приготовилась расстаться с внушительной суммой денег ради возможности как следует повеселиться.

— Ты слышала? Потом будут танцы… — перекрикивая толпу, сказала Фрэнсис.

Мы обходили группу шведских бактериологов, на повышенных тонах обсуждавших эксперимент Мезельсона-Сталя. Эксперимент был поставлен в 1958 году, но споры вокруг него до сих пор не утихают. Возможно, мелькнуло у меня, среди них тот самый тип, с которым я пару лет назад вела короткую, но острую дискуссию на страницах журнала «Нейчур».

— Шутишь?.. — изумилась я, но Фрэнсис меня не услышала. Мои слова потонули в визге усилителей.

Скривившись, мы отошли подальше. Раздалось громкое «тук-тук»: кто-то на возвышении постучал по микрофону. Боже мой, речи, подумала я, осушая бокал и спеша, пока не началась торжественная часть, раздобыть следующий. Декан редко обходится одним словом там, где можно использовать двадцать восемь.

После десяти вечера все заволокло туманом. Надо позвонить Гаю, бросив взгляд на часы, подумала я, сказать, что задерживаюсь, но потом вспомнила, что он в Ньюкасле. В приглашении было сказано «до полуночи», и вначале я не собиралась оставаться до конца, однако теперь дело шло к тому, что я уйду последней. Я чувствовала себя пьяной — слишком пьяной, чтобы пить дальше, и слишком пьяной, чтобы остановиться. Сто лет я так не напивалась. Вечность. Братаясь с коллегами-учеными, я где-то по пути потеряла Фрэнсис, умудрилась перекинуться несколькими словами с Эли Рочестером, который, к моему удивлению, вспомнил нашу шестилетней давности встречу в Чикаго на симпозиуме по биоинформатике. Тут мне втемяшилось в голову, что каблуки у меня гораздо выше, чем я привыкла, и мне надо немедленно выйти на воздух. С бокалом вина. Прямо сейчас.

Через высокие окна в конце зала я выглянула во внутренний двор. Он был полон курильщиков. Я стояла и думала о том, чтобы к ним присоединиться, как вдруг кто-то взял меня сзади за локоть. Обернувшись, я увидела улыбающегося Джорджа Крэддока.

— О, привет, — обрадовалась я, увидев знакомое лицо. — А Сандра здесь? — Почему-то я решила, что они должны быть вдвоем, может, просто потому, что вместе работают.

— Она уже ушла, — ответил Джордж. Рукой с бокалом он сделал движение в сторону окна. — Я уже давно вас заметил, но не мог добраться. Выйдем подышать?

Больше всего на свете мне хотелось сесть.

— Отличная идея, — сказала я и пошла впереди.

Выйдя во двор, мы присели на невысокий кирпичный забор. Джордж был в дизайнерской рубашке с длинными рукавами из ткани в мелкий цветочек. Рубашка ему шла. В руке он держал пачку сигарет. Достав одну, он протянул ее мне, и я, пьяная идиотка, тупо поднесла ее к губам и наклонилась к зажигалке, которую он поднес к моему лицу. Вспыхнуло пламя. Я затянулась и отпрянула, пока огонь не опалил брови. И, разумеется, зашлась в приступе кашля.

— Я знал, что вы тайная курильщица! — заявил Джордж.

Усмехнувшись, я покачала головой.

— Нет, честное слово!

— Не «нет», а «да», — продолжал он. Вы одна из тех, кто думает, что раком заболевают не от курения, а от чтения газет, где об этом пишут.

Безусловно, Джордж становится гораздо остроумнее, когда немного выпьет, подумала я.

— Господи, до чего ужасны все эти речи… — вздохнул он.

Мы дружно осудили администрацию университета и тех, кто ее субсидирует, начиная с декана и заканчивая нынешним министром образования.

Мне всегда казалось, что Джордж придерживается скорее консервативных взглядов, поэтому меня удивило, что он разделяет мою точку зрения на проблемы финансирования образования.

Но сколько бы преподаватели ни стонали, следует признать, что наука все-таки финансируется гораздо лучше искусства. Взять хоть моих детей. Насколько легче дочери строить карьеру, чем сыну. Мы обсудили декана и пришли к единому мнению, что, меняя сферу деятельности, он, по-видимому, находится в плену романтических иллюзий. Да, денег в мире бизнеса вращается намного больше, но он намного жестче. Денежные воротилы требуют конкретного результата.

Мы долго там просидели. Я была без пальто, но холода не чувствовала. В какой-то момент к нам прибилась еще одна компания, мы немного поболтали, потом они исчезли. На улице вино не разносили. Джордж несколько раз уходил и возвращался с полными бокалами.

Внутри здания приглушили свет, послышалась музыка. Но даже в полумраке было видно, как отрываются шведские бактериологи. Когда Джордж в очередной раз отправился за вином, ко мне подошла Фрэнсис:

— Дорогая, я отчаливаю. До чего же я нализалась…

— Я тоже скоро пойду, — сказала я.

— Увидимся на будущей неделе, — сказала она. — Не останешься потанцевать?

— Ни в коем случае.

Вернулся Джордж и протянул мне бокал. Я, немного пошатываясь, встала и сказала:

— По-моему, мне уже хватит.

— Вероятно, вы правы, — согласился он. — Пойдемте? Провожу вас до метро.

— Да, конечно… — согласилась я, открывая сумочку и понимая, что шансы найти номерок на пальто равны нулю.

Дальше в моей памяти сплошные белые пятна. Помню, как мы шли по коридору. Помню, как боролась с вешалкой, снимая с нее пальто. Помню, как Джордж держал мою сумку, как я надела пальто, но застегивать его не стала. Помню, как стучали мои каблуки, когда мы пересекали холл, и как Джордж сказал:

— Мне надо забежать в кабинет за портфелем.

Помню, как я стояла в лифте, прислонившись к стене и закрыв глаза.

Потом мы с Джорджем шли по темному коридору. «Доусон-комплекс» выстроили в шестидесятых. Над его высоким первым этажом располагается муравейник небольших и плохо освещенных кабинетов. В какой-то момент я споткнулась, и Джордж поддержал меня за руку.

— Пойдемте-ка, — с дружеским участием произнес он, — вам надо немного посидеть.

Впустив меня в кабинет, Джордж ногой захлопнул за нами дверь и прошел к своему столу. Напротив стола у стены стоял маленький двухместный диван, на который я и рухнула, сбросив пальто. Какая гадость, подумала я, не помню, когда еще я так напивалась. Мне определенно следовало что-нибудь съесть, когда мы с тобой сидели в кафе… Эта мысль привела за собой другую — о тебе и о том, чем мы сегодня занимались. Улыбаясь про себя, я думала про всех этих прославленных ученых, и как я со всеми своими степенями и званиями разгуливала среди них, и «если бы они только знали…».

Джордж, включив настольную лампу, перебирал и складывал в потертый коричневый портфель бумаги. Потом он включил стоявший на краю стола электрический чайник и обернулся ко мне. Я понимала, что он на меня смотрит, но сил поднять голову со спинки дивана не было. Когда я все же с трудом села, он прошел к двери и выключил верхний свет, оставив только тусклую настольную лампу. Забулькал чайник.

— Чему ты улыбаешься? — спросил он.

Что-то в его тоне меня насторожило, но прежде, чем я успела понять, что к чему, он уже стоял передо мной на коленях и прижимал свой рот к моему.

О черт, мелькнуло у меня, о-о боже… Я уперлась обеими руками ему в грудь и попыталась его оттолкнуть — очень мягко, потому что не хотела его унизить.

— Послушайте, извините, но — нет, — сказала я с кривой улыбкой. Как глупо с моей стороны было так себя вести… Вот идиотка! — Мне правда жаль — но в моей жизни и без того хватает сложностей.

Он отодвинулся, присев на пятки. Я уже сидела выпрямившись, а его лицо все еще находилось на уровне моего. Он склонил голову набок.

— Как поживает Гай? — поинтересовался он.

Он знает имя моего мужа, мелькнуло у меня, что ж, ничего удивительного, мы все варимся в одном котле, но, насколько мне известно, они никогда не встречались.

— Хорошо… — ответила я.

— А он знает, что ты трахаешься с другим?

Я смотрела на него, на его аккуратную бородку, очки в тонкой оправе, похожие на твои, на его дружелюбную усмешку. Я была ошеломлена, слишком ошеломлена и слишком пьяна, чтобы сразу рассмеяться ему в лицо и убедительно опровергнуть его предположение.

Улыбка Джорджа стала еще шире.

— А иначе с чего бы тебе называть свою жизнь сложной?

Я покачала головой: никак не могла прийти в себя от того, какой оборот приняла наша беседа. Так я и молчала, просто качая головой.

— Я всегда знал, что ты жадная сучка, — проговорил он низким, тягучим голосом, продолжая улыбаться.

Я все еще ничего не понимала, и тут он меня ударил.

В голове у меня что-то взорвалось, как будто удар был нанесен изнутри, потом меня охватило мгновенное чувство нереальности происходящего, после чего я на доли секунды потеряла сознание. Закричав от боли и ужаса, я съехала с дивана. В левом ухе звенело. Следующее, что я помню, — я лежу на полу, упершись головой в край дивана, а Джордж Крэддок, пыхтя от напряжения, насилует меня. Лодыжку пронзила острая боль — это оттого, что она прижата к металлической ножке стола, поняла я. Мне все еще не верилось, что все это происходит со мной.

Продолжая свое дело, он смотрел на меня сверху вниз. Он так и остался в очках.

— Поднимешь голову — еще раз ударю, — сказал он.

Я непроизвольно дернула головой, и он всей ладонью влепил мне полновесную оплеуху, от которой голова откинулась назад. Все, я поняла. Я прижала голову, зажмурилась и закрыла лицо руками.

…Мне казалось, что это никогда не кончится, хотя на самом деле прошло, наверное, всего несколько минут. Через некоторое время, все так же пыхтя, он спросил:

— Почему ты закрыла лицо?

Я не ответила. Не отнимая рук от лица, я напрягалась всем телом, стараясь не сделать ни одного движения. Я старалась защитить лицо.

— Убери руки, — приказал он. Я не послушалась, и он повторил, угрожающе понизив голос: — Открой лицо, я сказал.

Я не шелохнулась. Я стала черепахой, спрятавшейся под панцирем, свернувшимся в шар ежом. Он силой отвел мои руки за голову. Одной рукой держал их за запястья, а второй снова наотмашь ударил меня.

И тут я взмолилась.

— Пожалуйста… — сказала я. Он не останавливался, и я попробовала обратиться к нему по имени: — Джордж, пожалуйста… пожалуйста…

— Что «пожалуйста»? — спросил он.

Уже не закрывая глаз, я смотрела ему в лицо. Он улыбался.

— «Пожалуйста» что?

Я не отвечала, его лицо потемнело, и он вновь занес руку. Дернувшись, я насколько возможно подалась назад.

— Пожалуйста, не бей меня! — прошептала я.

Это был правильный ответ. Он снова улыбнулся и опустил руку.

Его движения ускорились. Он все ниже нависал надо мной лицом, пока не уткнулся носом в пол рядом со мной. Я видела над столом белый овал света от лампы. Видела вращающееся кресло и старый кожаный портфель, который так и стоял открытым, — обычные предметы в обычной комнате. Вонзаясь в меня отчаянными толчками, Джордж сквозь зубы бормотал похабные ругательства. Через некоторое время он замер. На его рубашке все еще висел бейджик, и металлическая клипса больно давила мне на грудь.

— Дерьмо, — произнес он, выползая из меня, сморщившийся и жалкий. Чувствуя, как он скользит по моим бедрам, я вздрогнула. Джордж начал вставать, и мне удалось немного приподняться на локтях. Некоторое время он стоял на коленях между моих ног — со спущенными брюками, в расстегнутых рубашке и пиджаке, с блестящим от пота лицом. Он упивался собой. Смотрел на меня и улыбался. Потом по-приятельски бросил:

— Немного перебрал сегодня… пардон…

— Ты бил меня… — сказала я.

Все так же усмехаясь, он поднялся на ноги. Снял с кресла портфель и бросил на пол. Портфель упал на бок.

— Я думал, тебе понравится, — самодовольно ответил он, потом добавил: — А мне понравилось, как ты просила.

Подтащив себя к дивану, я села. Меня трясло с головы до ног, зубы стучали. Он все еще смотрел на меня.

— Лучше пока не спускаться, а? — хмыкнул он. — Народ еще не рассосался.

Не отрывая от меня взгляда, он принялся возбуждать себя большим и указательным пальцами. — Вот капризный, — бормотал он. Его усилия давали результаты. Господи, помилуй, взмолилась я про себя, неужели опять все сначала? Он встал с кресла и подошел ко мне.

— Ну-ка, давай сюда рот.

Было около часа ночи, когда он ненадолго уснул, обхватив меня рукой за шею. Я долго лежала неподвижно, потом попыталась высвободиться, но он тут же проснулся. Наученная горьким опытом, я выдавила улыбку.

— Я, наверное, пойду, — небрежно сказала я, предполагая, что раз он уснул, значит, адреналин в нем иссяк. Он устал и выдохся.

Мой расчет оказался правильным.

— Да, пожалуй, — сонно пробормотал он. — Что, придется дома объясняться, а?

Теперь его тон звучал уже откровенно издевательски, но это было не так страшно, как улыбка, с какой он меня насиловал. Все будет нормально, говорила я себе, веди себя осторожно, и он больше не будет тебя бить.

Джордж встал и начал приводить в порядок одежду, потом поднял портфель, поставил его на стол и заглянул внутрь.

Я почти не сомневалась, что все кончилось, но на всякий случай старалась говорить спокойным и даже обыденным голосом:

— Ну что, тогда до свидания. — С этими словами я встала, чувствуя, как дрожат колени, расправила платье, надела пальто и пригладила волосы.

— Спустимся вместе, — сказал он.

Я вышла в коридор и подождала, пока он запрет кабинет. Все казалось нереальным. Мне хотелось одного — попасть домой. Чтобы попасть домой, нужно вести себя так, будто ничего не произошло.

Я стояла рядом с ним, пока мы ждали лифт. В лифте я прислонилась к стене и закрыла глаза. Когда я снова открыла их, насильник смотрел на меня и улыбался. Лифт остановился, и мы быстро вышли в опустевший холл. В коридоре еще стояли, беседуя, немногочисленные задержавшиеся гости, но в распахнутые двойные двери актового зала было видно, что там никого нет, кроме студентов с черными пластиковыми мешками для мусора. Я молилась о том, чтобы не наткнуться на знакомых. Когда мы шли через вестибюль, Джордж Крэддок взял меня под локоть:

— Метро уже не работает, так что возьмем такси пополам.

Снаружи нас встретил дождь, мелкий и холодный. Я стояла на тротуаре пошатываясь, все еще не оправившаяся от пережитого шока. Через несколько минут перед нами остановилось черное такси с желтым маячком. Джордж Крэддок заговорил с водителем, и я услышала, как тот отвечает: «Я еду на юг». Машина отъехала, а Джордж повернулся ко мне.

— Он не имел права отказываться. Мы могли бы на него пожаловаться. У него горел желтый сигнал.

Как по мановению волшебной палочки, подъехало другое такси. Джордж открыл заднюю дверцу и сделал мне знак садиться. Я послушалась. Он переговорил с водителем и плюхнулся рядом со мной.

Я забилась в угол как можно дальше от него и отвернулась. Мы в молчании ехали по ночному Лондону. Я словно онемела. Дороги были пустынными; дождь прекратился; стояла ясная темная ночь. За окном мелькали силуэты домов, подмигивали фонари. Я закрыла глаза.

Только когда мы проезжали Уэмбли, я сообразила, что он не должен узнать, где я живу. Открыв глаза, я повернулась к нему и с кривой улыбкой сказала:

— Муж наверняка еще не спит. Ждет меня.

— Ничего страшного, — ответил он. — Я все равно первый выйду.

Несколько минут мы ехали молча.

— Как удачно, что нам ехать в одном направлении, — сказал он. — Собственно, если по прямой, то я живу совсем недалеко от тебя.

Я почувствовала дурноту.

— А ты и не знала, да? — добавил он, потом наклонился и постучал по стеклянной перегородке.

Водитель опустил стекло.

— Высадите меня вон на том перекрестке, — распорядился Джордж.

Такси остановилось перед мигающим желтым светофором. Дорогу перед нами перебежала тощая собака. Джордж отстегнул ремень безопасности и полез в карман. Под мерное рычание двигателя вытащил, покопавшись, и бросил на сиденье десятифунтовую бумажку и несколько фунтовых монет.

— Вот, — сказал он. — Тут меньше половины, но тебе же дальше ехать.

Он ушел.

Машина тронулась с места. Я выдохнула, медленно и осторожно, и опять закрыла глаза.

Я не открывала их, пока такси не остановилось возле моего дома. Наверное, водитель спрашивал меня, куда ехать, но я не помню. В моей голове зияла пустота. Если что и осталось в памяти от той поездки, то только какие-то незначительные мелкие эпизоды. Как расплатилась с водителем, зашла в дом, заперла за собой дверь, поднялась в спальню и забилась под одеяло. Как, собрав оставленные Джорджем Крэддоком деньги, я вылезла из машины и захлопнула дверцу.

Таксист опустил боковое стекло. Я отдала ему деньги Джорджа, попросила минутку подождать и начала рыться в сумке в поисках кошелька. Водитель наблюдал за мной. У меня тряслись руки. Через минуту он, растягивая слова, спросил:

— Чек нужен, цыпочка?

— Да, пожалуйста, — ответила я. Веди себя, будто все у тебя нормально, и все будет нормально.

Я дала ему деньги, он вернул мне сдачу и чек, потом задумчиво посмотрел на меня и сказал:

— Ладно, цыпочка, тогда спокойной ночи.

— Спасибо, и вам тоже, — кивнула я, уходя.

Наш дом стоял погруженный в темноту. Войдя в парадную дверь, я постояла в прихожей, прислушиваясь, хотя знала, что Гая дома нет. К выключателю даже не прикоснулась — сквозь стеклянную панель над дверью пробивался слабый свет уличного фонаря, очертивший знакомые предметы: стойку для зонтиков и столик со стеклянной вазой, купленной на Сицилии. Я знала, что если постою еще немного, то просто упаду, поэтому прошла в дом. Тут же вернулась, вспомнив, что не закрыла дверь на цепочку. Уже в гостиной я включила свет, проверила, хорошо ли заперты окна, и плотно задернула шторы. Прошлась по всем комнатам, везде проделав то же самое и тщательно проверяя запоры на окнах. Иди ложись, говорила я себе. Просто иди в постель и заберись под одеяло.

В ванной я вынула из стаканчика зубные щетки и наполнила его водой. Я выпила три стакана воды, так и не осмелившись взглянуть на себя в зеркало над раковиной.

Добравшись до спальни, я сбросила одежду на пол. Благодарение богу, Гай в Ньюкасле. Я легла, но тут же снова встала, взяла стул и подперла им дверь спальни, хотя он не доставал даже до ручки. Потом наконец залезла в постель, выключила лампу у изголовья и натянула одеяло до подбородка — меня била дрожь. Последняя мысль, мелькнувшая в мозгу перед тем, как я отключилась: как я могла быть такой идиоткой?

Проспав пять часов, я внезапно проснулась, мгновенно вспомнила случившееся накануне, вскочила и бросилась в душ. Открутила кран до предела и встала под горячую воду. Я терла себя мочалкой, едва не сдирая кожу. Чистая, распаренная и раскрасневшаяся, я еще долго стояла, подставив спину под обжигающие струи и прислонившись лбом к гладкой белой плитке. Если я никому не скажу, трезво и спокойно думала я, то сумею об этом забыть.

Завернувшись в купальный халат, я спустилась вниз и поставила кофе; только тогда проверила телефон. Сумка стояла на кухонном столе, хотя я не помнила, чтобы оставляла ее там. Я вообще смутно помнила, что делала, когда пришла домой. Гай прислал сообщение вчера вечером, в 23:58. «Доклад встретили хорошо. Надеюсь, вечеринка удалась. Напиши, когда доберешься домой. Вернусь около шести вечера». Часы на кухне показывали 7:20. Я набрала ответ: «Извини, только что увидела твою эсэмэску. Вечеринка бурная, но утомительная. Рада, что доклад прошел хорошо. До скорого, пока».

Я немного посидела с телефоном в руках. Представляла, как звоню мужу. Он, наверное, еще спит в отеле в Ньюкасле. Мой звонок его разбудит. Вот он, хмурясь, берет телефон, недоумевая, почему я звоню в такую рань. Я все ему рассказываю. Он звонит в полицию. Они приходят ко мне домой — двое полицейских в форме, с потрескивающими радиотелефонами на груди. Потом куда-то меня везут. Вот я лежу на спине в каком-то помещении в глубине полицейского участка, полуголая, с раздвинутыми и поднятыми вверх ногами, возможно, продетыми в специальные стремена. Кто-то, мужчина или женщина, будет орудовать холодными металлическими инструментами, не проявляя никаких чувств, с единственной целью — раздобыть улики. И что же моя любовь, мой дорогой Икс, найдет этот человек, покопавшись во мне своими инструментами? Следы чьих еще ДНК, спрятанные глубоко во мне он обнаружит? Твои. Он найдет тебя. «Яблоневый дворик» — вот что он найдет.

Я сунула мобильник обратно в сумку.

9

Я провела на кухне еще два часа. Я сидела в пушистом теплом халате, положив ноги на соседний стул: одну я выпрямила, как будто она сломана, а другую согнула. Я пила кофе и смотрела в стену. Меня все еще била дрожь. Встать не было сил. Время от времени я шевелилась, чтобы не одеревенеть.

В 9:30 зазвонил телефон. Я вытащила аппарат из сумки. Звонил Гай. Я перевела звонок на автоответчик. Муж прислал радостное сообщение, повторяющее ночные новости. Доклад прошел просто великолепно. Он надеется, что вечеринка удалась. Он с удовольствием выслушает мой рассказ. Возможно, по возвращении в город ему придется заехать в офис по срочным делам, если я не против. Плюс он совсем забыл, что в восемь часов у него встреча с Полом.

Выждав двадцать минут, я ответила: «Извини, была в душе. Нет проблем. Кажется, подхватила вирус, сегодня посижу дома, не беспокойся насчет вечера, лягу спать пораньше».

Отослав сообщение, я вспомнила, что сегодня во второй половине дня мы договаривались увидеться с Сюзанной. Она обязательно станет расспрашивать о вечеринке. Сюзанна знает меня лучше, чем кто бы то ни было. Я ничего не смогу от нее утаить. Значит, встречи не будет. Я отправила ей эсэмэску.

Разослав сообщения, я несколько минут посидела с телефоном в руке, не сводя с него глаз, словно под моим долгим взглядом он мог превратиться в жемчужину — или, скажем, в мышь, готовую спрыгнуть у меня с ладони. Если я никому не расскажу о том, что случилось, сегодня, то не расскажу уже никогда. Все очень просто. Поразительно, до чего просто наполнить свою жизнь ложью.

Я медленно, как инвалид, поднялась наверх, с трудом переставляя ноги со ступеньки на ступеньку и вцепившись в перила так, что побелели костяшки пальцев, а на руке проступили вены. Сумку, прихваченную снизу, я бросила на кровать. На полу мятой кучкой лежала одежда, в которой я была вчера, — мое лучшее платье, чулки с резинками, стринги — «легкий доступ» — и такой же сексуальный лифчик. Я нашла в шкафу пластиковый пакет, затолкала в него все эти вещи и туго завязала ручки. Пакет я спрятала в глубине шкафа. Через пару недель я вложу этот пакет в другой и по дороге в Харроу, куда я езжу за продуктами, опущу в мусорный бак. Прощай, любимое платье. Прощай, мое лучшее, практически ненадеванное белье. Прощай, мой гламурный облик. Навсегда прощай.

Я легла на кровать поверх одеяла, свернулась клубком и лежала так очень долго, глядя на лампу на прикроватной тумбочке с полоской пыли по периметру, новый коврик на полу и массивный комод, в котором Гай держит свое белье и футболки, — комод, оказавшийся чуть шире, чем промежуток между окнами. Эти вещи — часть моей жизни, ее материя. Я дрожала, будто и вправду заболела гриппом. Это не навсегда, думала я, несколько дней — и все пройдет. Я не имела в виду дрожь. Мне хотелось уснуть, но сон не шел.

Ближе к полудню я поднялась и села в постели, подложив под спину подушки. Пустой желудок ныл, от голода подташнивало, но я знала, что не смогу проглотить ни крошки. Подтянув к себе сумку, я проверила оба мобильника. Предоплаченный телефон по-прежнему лежал во внутреннем кармашке, закрытом на молнию. На личный телефон пришло четыре эсэмэски. На предоплаченный — один пропущенный звонок от тебя и одно текстовое сообщение: «Страдаешь похмельем? Хорошо повеселилась? Скучаешь?»

Я была так измучена, так нуждалась в поддержке, что от этих слов у меня к глазам подступили слезы — ты думаешь обо мне, тебе интересно, как прошла вечеринка, кажется, ты даже немного ревнуешь, потому что утром я не позвонила.

Я послала тебе ответ: «Страдаю похмельем. Вечеринка прошла отвратительно. Скучаю безумно».

Нажала «Отправить» и немного посидела с телефоном в руке, надеясь, что он вот-вот зазвонит. Стоит тебе заподозрить, что случилось что-то не то, ты тут же позвонишь и начнешь меня допрашивать. Я молила тебя об этом звонке пылко, как дитя. «Что значит отвратительно?» — спросишь ты.

Ты не звонил. Ты понял слово «отвратительно» как антоним слову «отлично»: было скучно, я устала и слишком много выпила… Я ждала от тебя большей проницательности. В конце концов, ты профессиональный аналитик и знаешь, что не в моих правилах жаловаться по пустякам. Или тебя все-таки точит, отвлекая от дел, предчувствие, что со мной не все в порядке? Я пыталась представить себе, где ты сейчас и чем занят. Возможно, сидишь на совещании по стратегическому планированию и обсуждаешь перспективы развертывания агентурной сети. (Как мало мне известно о твоей работе!) На квадратном столе стоят кружки с растворимым кофе и тарелки с остатками печенья. Нет, ты еще не догадался, что со мной стряслась беда. Я достаточно хорошо тебя изучила, чтобы быть уверенной: малейший намек на то, что я что-то скрываю, заставит тебя тут же броситься к телефону. Напрасно я составила эсэмэску в таком ироническом тоне. Это сбило тебя с толку. Я допустила стратегическую ошибку.

Спрятав оба телефона в сумку, я снова свернулась клубком.

Началось с сухого рыдания, с серии крошечных бомбочек, рвавшихся где-то в желудке. Через несколько секунд из глаз хлынули слезы.

Мне удалось немного вздремнуть. Потом я спустилась вниз и бесцельно бродила по комнатам. Проверила дверную цепочку. «…Если по прямой, то совсем недалеко от тебя». Думать о еде я не могла, но выпила чашку чаю.

Ты позвонил во второй половине дня. Я смотрела на тренькающий телефон и чувствовала, как разрывается сердце. Я так отчаянно нуждалась в тебе, что мне казалось: я умру, в прямом смысле слова лягу и умру, если немедленно с тобой не поговорю. Но я знала и другое. Если наш разговор, как обычно, пойдет в тональности беспечного кокетства, мы мгновенно отдалимся друг от друга, как отдалились друг от друга мы с Гаем и ты с женой. Но мне было слишком плохо, и вместо того чтобы пропустить звонок и послать шутливую эсэмэску, я ответила. Сейчас разгар рабочего дня, решила я, и ты занят. Если я сумею притвориться, что тоже занята, ты никогда ни о чем не узнаешь. А за выходные я приду в себя и соберусь с силами.

Ты помнишь этот разговор, любовь моя? Он впечатался мне в память, словно выжженное каленым железом клеймо.

— Эй, пьянчужка, — весело сказал ты. — Как поживаешь?

— Хорошо. — Это было все, что я сказала. Одно-единственное слово, произнесенное без всякой интонации.

Последовала секундная пауза, после которой ты спросил совсем другим — негромким и серьезным — голосом:

— Что случилось?

Я все тебе рассказала. Ты чуть помолчал, а потом спросил:

— Следы на лице остались?

— Нет, — сказала я. — Он бил меня открытой ладонью.

— В других местах?

— Синяки на бедрах, следы от пальцев. — Я помедлила. — Мне кажется, есть повреждения… внутри… И еще… травмы анального отверстия.

Ты не запнулся и не задержал дыхания.

— Синяки на бедрах — это хорошо. Но повреждения анального отверстия часто появляются при анальном сексе по взаимному согласию. Нужны следы того, что он удерживал тебя силой. Синяки на запястьях остались?

Я удивилась тому, какие конкретные вопросы ты задаешь.

— Нет. Он меня не держал. Ему это не понадобилось. Он меня просто бил. А я даже не сопротивлялась… Я не пыталась ударить его, я не… — Я не смогла договорить.

— Ивонн… — произнес ты так мягко и проникновенно, как никогда еще со мной не говорил. — Ивонн… Ты очень хорошо справляешься… Ты правда молодчина, а теперь послушай меня. Хочешь, чтобы я прислал людей принять у тебя заявление? Я могу сделать так, что они будут у тебя в течение часа.

— Людей?

— Сотрудников полиции. Их будет двое — либо мужчина и женщина, либо две женщины. Теперь для таких дел есть специальные подразделения. Не то что раньше.

— Нет, — сказала я.

Ты помолчал.

— Ты уверена?

Впервые с тех пор, как все случилось, ко мне вернулась способность здраво рассуждать.

— Ты не хуже меня знаешь, что это не должно дойти до суда.

Мы надолго замолчали, без слов признавая, что я права. Молчание было долгим, но уютным, как теплая ванна. Я чувствовала к тебе такую близость!

Наконец ты сказал просто и искренне:

— О боже, ну и дела…

— Все нормально, — храбро всхлипнула я. — Я в порядке.

— Нет, — возразил ты. — Все плохо, и ты не в порядке.

— Скоро буду.

— Где твой муж?

— Едет из Ньюкасла. Будет дома поздно вечером. Встречается со старым приятелем. Я уже сказала ему, что заболела. Скорее всего, уйду спать в комнату для гостей. Мы всегда так делаем, когда болеем.

— Завтра утром сможешь вести себя с ним как обычно?

— Смогу. Как обычно, когда болею.

На самом деле нам предстояли насыщенные выходные: в субботу поход в театр с друзьями, в воскресенье обед с сестрой Гая, живущей в Пиннере. Я не представляла, как все это выдержу, но поездка меня по крайней мере отвлечет. Или я сумею отговориться плохим самочувствием и останусь дома.

— Ты знаешь, если бы я мог сейчас прийти к тебе, я бы пришел, — сказал ты.

— Знаю.

По твоему тону я поняла, что ты собираешься завершить разговор, и судорожно соображала, как бы тебя задержать. Ты переступил незримую границу, нарушив одно из наших неписаных правил — не расспрашивать друг друга о доме и супругах. Собственно говоря, соблюдение этого правила и делало наши отношения приемлемыми, как будто умение провести черту между двумя сторонами жизни служило нам оправданием.

— Сегодня вечером мы ждем кое-кого к ужину. — Впервые на моей памяти ты употребил множественное число «мы», подразумевая «мы с женой». — В субботу утром у детей занятия в театральной студии, потом, может, свожу их в кино. Боюсь, нам не удастся поговорить.

Снова повисла пауза, после которой я хмыкнула по возможности иронически, давая тебе понять, что улыбаюсь.

— Ты ведь на это не подписывался? — сказала я.

Я имела в виду, что события неожиданно приобрели серьезный оборот, на что ты совершенно не рассчитывал. В тот момент я и помыслить не могла о сексе с тобой. Вряд ли я вообще когда-нибудь захочу заниматься сексом, думала я. Меня занимало одно: какие последствия будет иметь для нас случившееся?

— Я подписался на тебя.

10

В понедельник мы встретились возле Кингс-Кросс и решили прогуляться. Мы выбрали это место, потому что у тебя в этом районе были дела — где и какие именно, ты, как всегда, не стал уточнять. Зато предупредил, что у тебя всего полчаса. Я стояла возле газетного киоска, когда ты вынырнул из толпы у вестибюля вокзала. Прямо передо мной крутился, извиваясь в странном танце и медленно, словно изображал самолет, вращая руками, какой-то подросток. Наши глаза встретились поверх его рук и не отрывались друг от друга, пока ты шагал ко мне. Ты нежно взял меня за предплечье, привлек к себе и поцеловал в макушку.

Мы не обсуждали, куда идти, а просто развернулись, прошли мимо вокзала, пересекли на перекрестке улицу и неторопливо побрели по Каледониан-роуд. Несколько минут мы наслаждались уютным молчанием. Мне хотелось, чтобы ты держал меня за руку; не успела я об этом подумать, как ты и в самом деле взял мою руку и привлек меня к себе. Так мы прошли метров сто или даже больше. Хоть мы и отдалились от вокзала, но атмосфера Кингс-Кросс, которую не спутаешь ни с чем, продолжала витать над нами; по обеим сторонам улицы тянулись сплошные кафе, бары и секс-шопы. Мы миновали Бангладеш-центр. Возле общежития курили молодые парни, в окнах здания виднелись двухъярусные кровати с прижатыми к стеклу комками одеял, похожими на проплывающие в комнате облака. В нескольких метрах впереди на ступеньках террасы облупленного розового дома сидел молодой темнокожий мужчина в сером худи с сигаретой в руке. У него на коленях пристроилась девочка с копной черных волос и золотыми сережками в ушках. Когда мы проходили мимо, она подарила мне очаровательную беззубую улыбку и я улыбнулась ей в ответ. Молодой отец взглянул на меня, сияя гордостью.

Мы прогуливались, как пара из театральной постановки. Джен Эйр с Рочестером или Элизабет Беннет с мистером Дарси. Интересно, они часто ссорились? Мы с тобой — ни разу. Нам просто не выпало случая. Мне стало даже немного обидно. Наверное, рано или поздно любой продолжительный роман приводит к ссорам. Любовники проходят точку, удерживающую от того, чтобы выплескивать друг на друга раздражение, после чего их отношения перестают быть адюльтером и превращаются по сути во второй брак. Но мы этой точки не достигнем никогда.

Мы свернули налево, все так же молча прошли по Уорфдейл-роуд и дальше по Йорк-уэй вышли к каналу. Постояли немного, глядя на черную воду. Под порывами ветра на ее поверхности появлялась, вспыхивая синими неоновыми искрами, мелкая рябь. В прибрежных зарослях камыша старательно клевала что-то одинокая тощая утка. Сразу за камышами пришвартовались три прогулочных катера. У одного из них сверху было прикручено кресло, смотревшее на бледное солнце.

У пешеходной дорожки вдоль канала ты заметил пустую скамейку, и мы медленно, все так же держась за руки, спустились по ступенькам. Когда мы сели, я высвободила руку, и ты не потребовал ее вернуть, впрочем, мы сидели так близко, что я даже через пальто чувствовала твое бедро.

— Когда у тебя встреча? — задала я наивный вопрос.

Казалось странным, что мы не заводим разговор — нам надо было много сказать друг другу, а времени почти не оставалось.

— Скоро, — ответил ты.

По дорожке, тренькая звонком, проехал велосипедист и скрылся в темноте под мостом.

Мы коротко обсудили, что будем делать в эти выходные и на будущей неделе. О том, что случилось со мной, не было сказано ни слова. Мне хотелось, чтобы ты задал мне хоть один вопрос — с кем еще я могла об этом говорить? — но, с другой стороны, я боялась, что разговор окончится чем-нибудь ужасным, и сама его не заводила. Полчаса — это слишком мало для решения серьезных вопросов. Тридцать минут. Половину из них мы потратили на то, чтобы встретиться, пройтись и найти спокойное место. В тот полдень я боялась времени. По Йорк-уэй, взревев, прогрохотал грузовик, и я вздрогнула. Меня пугало все.

Я так радовалась нашей встрече — пока не поняла, что она не оправдает моих ожиданий. Ты казался растерянным. У тебя есть одна интересная особенность, порой вызывавшая у меня улыбку. Когда ты о чем-то глубоко задумаешься, взгляд у тебя становится сосредоточенным, но в то же время пустым. В такие минуты я почти видела, как крутятся у тебя в голове всякие винтики. Мои дети, когда им было года по три-четыре, часто, задумавшись, шепотом разговаривали сами с собой, выдавая свои мысли. Я не утверждаю, что читала в тебе как в открытой книге, совсем наоборот: эта пустота в глазах делала тебя непостижимым. Но даже если я понятия не имела, что творится у тебя в голове, я точно знала: что-то там происходит. Что-то, имеющее непосредственное отношение ко мне.

Но это было не сочувствие и не сострадание. Наклонившись вперед, ты уперся локтями в колени и задумчиво посмотрел вдаль, потом повернулся и спросил:

— Ты кому-нибудь о нас рассказывала?

— Нет! — возмущенно воскликнула я.

Так вот что занимало твои мысли! Ты все так же пытливо смотрел на меня:

— Никому? Ты уверена? Подруге Сюзанне в ночной задушевной беседе за бутылкой вина?

— Ни единой живой душе.

Разве что своему компьютеру… В его памяти хранится все, но тщательно замаскированное и глубоко запрятанное. И этим компьютером не пользуется никто, кроме меня. Тут я вдруг поняла, почему стала вести эти записи — чтобы не рассказывать Сюзанне. Наша связь была настолько невероятной, что, не будь этих записей, я бы обязательно проболталась.

Мне не нравились твои вопросы, и я перешла в нападение.

— А ты? — спросила я.

— Нет, я никому не рассказывал.

— А кому бы ты рассказал, если бы вдруг захотел поделиться? Ну вот если бы?

Наигранная веселость тона не могла скрыть моего отчаяния. Я знаю, ты мало кому доверяешь, и задала этот вопрос только потому, что хотела выяснить: у тебя вообще есть друзья? Вам позволено заводить друзей? Или у вас только соратники? Если ты ведешь двойную жизнь, это означает, что я всегда буду в тени. Меня никогда не будет в твоей реальной жизни.

Ты проигнорировал мой дурацкий вопрос — еще одна твоя черта, которая меня раздражала: отмахиваться от того, что ты считал несущественным или глупым.

Но винтики у тебя в голове продолжали крутиться.

— Нам надо договориться, — сказал ты, сжал в ладонях мою руку и положил ее себе на колени. На противоположном берегу канала светились окна офисного здания. Ветер гнал по поверхности воды белые полиэтиленовые пакеты. — Если кто-нибудь когда-нибудь спросит тебя обо мне, ты скажешь следующее. Мы познакомились в Палате общин. Несколько раз разговаривали. Подружились. Я советовался с тобой насчет своего племянника, который хорошо учится и мечтает о научной карьере. Мы просто знакомые, если угодно, приятели, но не более того. Если начнут интересоваться деталями, говори правду: где и когда мы встречались, какой кофе пили и так далее, но выведи за скобки секс. Наши встречи носили исключительно невинный характер. Можешь ты мне это пообещать?

— Конечно, — негромко ответила я, не сумев скрыть огорчения.

Мне хотелось, чтобы ты меня жалел и утешал, а ты — что вполне логично — смотрел вперед и заранее прикидывал, что будет, если я передумаю и заявлю в полицию об изнасиловании. Начни кто-то копаться в моей жизни, и наткнется на тебя. Ты думал о своем браке и карьере. Я не винила тебя — мне даже нравилась твоя осторожность, твое желание защитить семью, совпадавшее с моим желанием. Поведи ты себя иначе, я бы удивилась. Но все же ты меня разочаровал. Я хотела быть для тебя на первом месте. Хотела, чтобы ты прямо сейчас, не сходя с этого места, пообещал мне, что выследишь Джорджа Крэддока и изобьешь его до полусмерти. И плевать на последствия. Его лицо не отпускало меня. Оно мерещилось мне постоянно, каждую секунду. Перед моими глазами возникала картина: студенты с черными пластиковыми мешками бродят по актовому залу. Почему именно она? Я не знала. Но начала сознавать, что сгораю от желания причинить Джорджу Крэддоку физический вред. Это было что-то новое. Никогда и никому я не желала ничего подобного. Но ему я желала боли и страха.

Я мечтала, чтобы кто-нибудь сделал с ним то же, что он сделал со мной, — втерся к нему в доверие, провел с ним вечер где-нибудь в пабе за болтовней и выпивкой, а затем в темноте избил на автомобильной стоянке, да еще и оттрахал, а потом сделал вид, что ничего особенного не произошло и все довольны. Меня не волновало, арестуют Крэддока или нет. Я мечтала не о том, чтобы он испытал унижение в суде, а потом выносил в тюрьме помои. Нет, в своем воображении я видела, как он в спущенных штанах стоит на четвереньках на асфальте, всхлипывает от страха и боли и безуспешно пытается нашарить разбитые очки.

Мало ли чего нам хочется, мрачно говорила моя тетушка Джерри. Для столь пессимистичного взгляда на жизнь у нее были все основания: ей пришлось взять на себя наше с братом воспитание, что вовсе не входило в ее планы. Я всегда знала, что ты умеешь смотреть вперед, но даже не догадывалась, насколько далеко. Я тебя недооценивала.

Разумеется, ты, торопясь на свою встречу, ушел первым, а я еще немного посидела на скамейке, сначала глупо радуясь тому, что не провожаю тебя взглядом, но потом все же не выдержала. Ты шагал по Йорк-уэй и уже разговаривал по телефону. Я дала себе еще пятнадцать минут, не больше. Что мне делать дальше, я не знала. Может, броситься в черную воду канала? Испугаю одинокую утку и опущусь на дно между зелеными водорослями и полиэтиленовыми пакетами.

Я никогда не рассказывала Сюзанне о тебе. Мы с Гаем познакомились с ней еще студентами. Она подружилась сначала с ним, а уже потом со мной, была свидетельницей на нашей свадьбе (называть ее подружкой невесты я отказалась наотрез).

Она надела атласный брючный костюм с приталенным пиджаком, подчеркивавший ее высокий рост и стройную фигуру. Я завидовала ее внешности — красиво очерченные скулы, темные, коротко остриженные волосы, смуглая кожа. Когда я говорила, что мечтаю сравниться с ней элегантностью, она только смеялась. «Легко быть элегантной при таком росте! Стой себе на месте, и больше от тебя ничего не требуется!» Как-то раз мы, помню, прилично набрались и она призналась мне, что всегда хотела быть «маленькой и хорошенькой». Как я. Ну ничего себе!

На протяжении нескольких лет после нашей свадьбы Сюзанна вопреки (или, наоборот, благодаря) своей неотразимости оставалась одна и по пятницам частенько навещала нас. Я просила Гая уложить детей, а мы с Сюзанной сидели и, пока готовился ужин, попивали винцо с солеными крендельками. Иногда она, вздыхая, рассказывала о каком-нибудь мужчине. Мы с Гаем обожали слушать эти истории, хотя нам было немного совестно: мы воспринимали ее романы, как зрители — мыльную оперу. А романов у Сюзанны было бессчетное число. Каждый длился год или два. Особенно мне запомнился один ее воздыхатель: он называл ее «женушкой» и щипал за щечку, а она в ответ, к моему ужасу, жеманно улыбалась. Еще был один еврей, существенно ее старше, этот играл на рояле и сходил по Сюзанне с ума. Она бросила его — на мой взгляд, совершенно напрасно, — когда я уже прикидывала, какую шляпку куплю на их свадьбу. За пианистом последовал угрюмый голландец, из которого было не вытянуть ни слова. Сюзанна уверяла, что он неподражаемый любовник — сплошные мускулы. Нам стукнуло по двадцать восемь, когда на одной конференции она познакомилась с коллегой, очаровательным доктором Николасом Колманом, моложе ее на два года. Бывая у нас, он мгновенно находил общий язык с нашими детьми.

Казалось, все решено. Если они поторопятся и быстро заведут детей, мы сможем все вместе ездить в отпуск, мечтала я. Сюзанна с Николасом действительно поженились и произвели на свет сына Фредди, моего крестника, ставшего моим детям почти братом. Когда Фредди исполнилось три года, а Сюзанна получила должность врача-консультанта, Николас Колман разбил ей левую скулу. Даже сегодня, если посмотреть под определенным углом, можно заметить в ее лице некоторую асимметрию. Когда она улыбается, его пересекает едва уловимая тень.

После эпизода со скулой прошло еще три года, прежде чем она рассталась с Николасом Колманом. Нам чуть ли не с детства внушают, что мы способны их переделать, однажды сказала она мне. Можем превратить чудовище в принца, если полюбим его по-настоящему. С другой стороны, ты понимаешь, говорила Сюзанна, что если уйдешь от него, тебе станет совсем хреново, поэтому все откладываешь и откладываешь. Пока он рядом, думаешь ты, все в твоих руках…

Кончилось тем, что в полицию звонили мы с Гаем. Это случилось после того, как Николас Колман полтора часа колотил в дверь нашего дома. Все трое детей сидели в это время наверху. Гая дома не было. Мы с Сюзанной притаились на кухне и успокаивали друг друга, повторяя: «Он скоро угомонится». Угомонился он, только когда вернулся Гай. Потом мой муж рассказал нам, что, когда он подходил к дому, Николас Колман обернулся к нему и с улыбкой протянул руку: «Все путем, приятель?»

Несколько лет после этого мы проводили отпуск вшестером: Сюзанна, Фредди и мы. Благодарение богу, Николас Колман после процесса и судебного запрета видеться с бывшей женой и сыном исчез со сцены. Фредди вырос красавцем. Он окончил юридический факультет в Бристоле, а сейчас посещал какие-то бухгалтерские курсы, изучал управление корпоративными финансами. И хотя свое разностороннее образование он получает в кредит, уже сегодня очевидно, что вскоре он не только расплатится с огромными долгами, но и сможет всех нас купить с потрохами. Иногда мне бывает трудно побороть в себе сожаление: почему мой сын не такой, как Фредди. Я никогда и никому в этом не признавалась.

Сюзанна всегда питала слабость к Гаю. Они самым возмутительным образом флиртовали у меня на глазах, что служило неиссякаемым поводом для шуток. Сюзанна считает, что мне повезло с мужем. Я, конечно, тоже так считаю, но меня раздражает то, как просто выглядеть отличным мужем в чужих глазах. Не пьет, не бьет, заботится о детях, твердят тебе все вокруг, в том числе женщины, значит, тебе крупно повезло. В этом смысле счет в пользу Гая: он действительно никогда и пальцем меня не тронул. Но хотелось бы мне, чтобы и ему кто-нибудь сказал: «Давай смотреть правде в глаза! Она тебя не бьет, не алкоголичка, занимается детьми. Ты должен благодарить судьбу».

Вот почему я ни словом не обмолвилась о тебе Сюзанне. Я защищала не себя и даже не Гая. Я защищала ее.

Я поднялась со скамьи и медленно — каждый шаг все еще отдавался болью — направилась к вокзалу Кингс-Кросс. Где-то там поблизости должен быть магазин, а мне надо купить воды, какой-нибудь еды и вазелин.

Шок длился не меньше десяти дней. Лишь к концу второй недели меня начало потихоньку отпускать. Все это время я не ела, не спала и без конца принимала душ. В мозгу засели две картины: его лицо, когда он смотрел на меня, и студенты, бесшумными призраками снующие по актовому залу. Гай был по горло занят делами, что меня устраивало. Сюзанна несколько раз интересовалась, когда мы увидимся, но я под разными предлогами откладывала встречу. Работала я на автопилоте. К счастью, служебное положение позволяло мне ни перед кем не отчитываться и никому ничего не объяснять. Достаточно было говорить с сотрудниками чуть более резким, чем обычно, тоном, и меня оставляли в покое. В те дни, когда я появлялась в Бофортовском институте, я просила секретаршу, которую делю с двумя коллегами, не переключать на меня звонки. Она не задавала лишних вопросов и стала моим защитным барьером. Я слышала, как она говорит по телефону: «Вы же понимаете, доктор Кармайкл очень занята…». Она из тех секретарей, которым нравится ощущать себя на передовой. Будь она другого пола и килограммов на двадцать тяжелее, из нее вышел бы превосходный вышибала ночного клуба.

Я сидела у себя за столом в Бофортовском институте, когда по электронной почте пришло это письмо. После изнасилования минуло десять дней. Хорошо, что я на работе, подумала я. У меня свой кабинет, но стены в верхней части стеклянные, меня видно со всех сторон, поэтому волей-неволей приходится за собой следить.

Я как раз просматривала почту, когда раздался звуковой сигнал и в верхней строке появился желтый конвертик, а рядом имя: Джордж Крэддок. В строке «Тема» значилось: «Лекция в следующем месяце».

Я примерзла к креслу, не в силах шевельнуться, и с колотящимся сердцем прочитала:

В последний раз, когда мы с ним и Сандрой принимали экзамен, мы действительно говорили о возможности прочитать лекцию в Суонси. Он предлагал себя в качестве модератора последующего обсуждения. Но о конкретной дате речи не шло, он просто спросил, интересна ли мне эта идея.

У меня дрожали руки. Кожа на лице натянулась так, что, казалось, вот-вот лопнет. Будь я дома, наверное, вскочила бы и убежала подальше от компьютера, спустилась на кухню, или вообще бросилась прочь из дома, или заперлась в ванной и села на крышку унитаза, как делала в школе на переменах, спасаясь от грубости одноклассников. Но я была на работе — в институте, где меня считали авторитетным специалистом. Я понимала, что должна действовать быстро и решительно. Надо дать ему недвусмысленно понять, что хоть я и не натравила на него полицейских с наручниками, я не собираюсь делать вид, будто ничего не произошло. Иначе мне никогда от него не избавиться. Я нажала «Ответить» и быстро напечатала:

«Я не поеду в Суонси. Пожалуйста, больше не пытайтесь вступить со мной в контакт».

Прежде чем отослать письмо, я долго всматривалась в эти два предложения. «Пожалуйста» здесь явно лишнее. Я должна не просить его, а поставить перед фактом. Когда он меня мучил, я много раз повторяла «пожалуйста». Сильно мне это помогло? Но если я вычеркну это слово, фраза будет звучать как приказ; это может его разозлить. До меня вдруг дошло — и эта простая и трезвая мысль ошеломила меня, — что я его боюсь. Боюсь панически, иррационально, как в детстве боялась собак. Помню, что, возвращаясь из школы, я делала огромный крюк, обходя соседский дом, где жила собака.

Он знает о тебе, поняла я. И у него есть кое-что на меня. Поэтому мы не можем чувствовать себя в безопасности.

Страх вступил в борьбу с моими знаниями, достижениями, убеждениями. И страх победил. «Пожалуйста» осталось.

Я отправила письмо и заблокировала адрес его электронной почты. Сразу же позвонила тебе. Ты ответил, и я тихо проговорила:

— Это я. Мне пришло письмо по электронной почте.

После короткой паузы ты сказал:

— Я перезвоню. Где ты?

— На работе.

— Хорошо. Перезвоню чуть позже.

«Чуть позже» растянулось до двух часов. Я удалила письмо, но дословно пересказала тебе его содержание и свой ответ.

— Я понял, — сказал ты.

— Где ты? — спросила я, надеясь встретиться после работы и что-нибудь выпить. Например, большой бокал холодного сухого вина.

После того вечера я капли в рот не брала, при одной мысли о спиртном меня начинало мутить, но в ту минуту мне вдруг захотелось выпить — с тобой. Я бы даже попробовала с тобой пофлиртовать. У меня появилось чувство, что это важно. Надо постараться вернуться к прежней жизни, стать такой, как прежде.

После чуть заметной паузы ты ответил:

— В Лейтонстоуне.

Я тебе не поверила. Я решила, что ты назвал отдаленный район, чтобы я не предложила встретиться после работы.

— Ты все сделала правильно, — добавил ты. — Если он снова попытается с тобой связаться, дай мне знать.

— Хорошо, — упавшим голосом сказала я.

— Я тебе позвоню, — пообещал ты и отключился.

Два дня от тебя не было никаких вестей. Потом пришла эсэм-эска: «Больше не было писем?» Выждав час, я ответила. Сначала написала: «Не было», потом немного подумала и изменила на просто «Нет». Ты ответил: «Вот и хорошо. X». Этого недостаточно, подумала я. Так дело не пойдет.

Ты позвонил на следующий день, но я не ответила на звонок. Я сидела на однодневной конференции под названием «Метаболические пути и современные коммерческие требования». Научные конференции редко носят яркие названия, хотя однажды один из лекционных курсов Бофортовского института благодаря мне ненадолго прославился. Никто из студентов не хотел записываться на курс «Женщины в науке», и по моему настоянию название поменяли на «Пол в науке». Студенты повалили толпами.

Первое, что я сделала, прибыв на «Метаболические пути», — проверила конференц-зал на наличие Джорджа Крэддока, хотя коммерческая медицина — не его область и вероятность его появления здесь приближалась к нулю. Я осматривала зал так же тщательно, как инспектируют запасные выходы при опасности взрыва или пожара. Лишь убедившись, что его нет, я села на боковую скамью и открыла папку, которую мне вручили организаторы.

В перерыве участников конференции пригласили в буфет. На столах стояли блюда с треугольными сэндвичами из белого и черного хлеба с разными наполнителями, обильно сдобренными майонезом, и покрытыми слоем липкой красновато-оранжевой пасты куриными ножками. Декан из Халла, пока мы разговаривали, выложил у себя на тарелке пирамиду из шести ножек. Заметив, что я кошусь на его тарелку, извиняющимся тоном сказал:

— Избегаю углеводов…

— Привет, Ивонн.

Обернувшись, я увидела рядом с собой Фрэнсис. Она смотрела на декана.

— Мы с Ивонн коллеги, — пояснила она. — Вместе работаем в Бофортовском институте. Фрэнсис Ризон.

— М-м, — промычал он с полным ртом, в знак приветствия взмахнул недоеденной ножкой и отвернулся.

— Я все пыталась до тебя дозвониться. Твоя Рупа хуже ротвейлера (Фрэнсис имела в виду мою секретаршу). Как прошла заключительная часть этой кошмарной вечеринки? Устроили черт знает что, ты согласна? Редкостная скукотища. Оставалось только напиться. Наутро я чувствовала себя просто кошмарно. А ты?

В этот момент кто-то, пытаясь протиснуться сквозь плотную толпу, очень кстати толкнул меня сзади, чем я и воспользовалась, опрокинув на себя стакан апельсинового сока.

— Черт. Извини, пожалуйста, — сказала я Фрэнсис, поставила стакан и пустую тарелку на стол и пошла к лестнице.

Дамский туалет располагался одним пролетом выше, но перед дверью уже выстроилась небольшая очередь. Не останавливаясь, я продолжала подниматься. Я шла все выше, и выше, и выше, почти бежала по ступенькам, пока, задыхаясь, не добралась до последнего, пятого, этажа, где не было ни души. Толкнув деревянную дверь с круглым, как иллюминатор, окошком, я оказалась в коротком широком коридоре. Возле лифта обнаружился неработающий туалет. Зайдя в холодное, выложенное плиткой помещение, я закрылась на защелку, согнулась пополам и громко вслух произнесла:

— Одна я с этим не справлюсь.

Когда мне удалось более или менее успокоиться, возобновившееся после перерыва заседание давно началось. Я покинула свое убежище; дверь за моей спиной громко хлопнула. Пустынный коридор упирался в высокое, от пола до потолка, матовое окно. Ступая по ковру шоколадного цвета, я подошла к нему и уткнулась лбом в стекло. Твердая холодная поверхность действовала как обезболивающее. Достав предоплаченный телефон, я нажала на кнопку. Я нестерпимо нуждалась в тебе, но не надеялась, что ты ответишь. Однако ты снял трубку.

— Привет, — сказала я.

— Привет, — ответил ты. — Все в порядке?

— Нет, — ровно, без надрыва, сказала я.

Бывают минуты, когда понимаешь, что полностью бессилен перед обстоятельствами. Эта мысль накрывает тебя с головой, словно мягким толстым одеялом: ты ничего не можешь сделать.

— Господи, — вздохнул ты. — О господи…

11

Твой звонок застал меня в мини-маркете неподалеку от дома. После инцидента с электронным письмом и моим срывом на конференции прошла неделя. Я отменяла все встречи и мероприятия, какие могла, и по большей части сидела дома. Сейчас я стояла с сумкой на плече и проволочной корзинкой в руке возле стойки с прессой, уставившись на обложку бульварного журнальчика. На ней красовалась фотография знаменитого футболиста, образцового семьянина и кумира современной молодежи. Его только что арестовали. Под фотографией огромными буквами было напечатано это проклятое слово из тринадцати букв — ИЗНАСИЛОВАНИЕ. Конечно, ведь оно помогает продавать газеты.

Оно везде, это слово. В каждом телесериале, в каждой новости, в повседневных разговорах. Оно подстерегает меня, когда я захожу в местный магазинчик за бутылкой молока и пучком салата. В тот момент, когда раздался твой звонок, я приросла к полу: я думала о том, что больше не могу. Сейчас скину на пол все эти газеты, растопчу их и оттолкну несчастную продавщицу, которая попытается меня остановить.

— Привет, — сказала я тебе.

Я вдруг поняла смысл выражения «Сердце вот-вот выпрыгнет из груди». Мне казалось, из моей груди сейчас выпрыгнет не только сердце, но и все внутренние органы. Я не могла дышать.

— Послушай, — бодро начал ты. — Я хочу, чтобы ты кое с кем поговорила.

— Ладно… — медленно сказала я.

— Этот человек — офицер полиции, — пояснил ты. — Прошел специальную подготовку. Я тебе про него уже рассказывал…

Я тебя перебила:

— Я же тебе говорила, что не могу… — Я стояла в магазине и шипела в телефон на своего любовника. — Ты прекрасно знаешь почему. Это невозможно. И точка.

— Тебе надо просто встретиться с этим человеком, — продолжал ты. — Он с удовольствием нас проконсультирует. Неформально. В общих чертах я его уже просветил. Он объяснит, какие есть варианты.

Прижимая аппарат к уху, я думала о том, что устала от телефонных разговоров с тобой — даже не столько от разговоров, сколько от всех этих недосказанностей. Телефонные разговоры и кафе — вот и все, что у нас есть, но мне этого недостаточно. Какая-то женщина с коляской попыталась меня объехать. Вместо того чтобы извиниться и попросить посторониться, она наехала колесом мне на ногу. Я бросила на нее уничтожающий взгляд. Она мне его вернула. Мир полон агрессии и недоброжелательства. Кажется, я внесу в него свою лепту, устроив скандал в магазине эконом-класса.

— А если она узнает? — спросила я. — Твоя жена. Что произойдет, если тебя вызовут свидетелем в суд и правда о нас выйдет наружу? Что будет, если она узнает не просто о том, что у нас был секс, а какой, где и когда?

— Она выгонит меня из дома, — просто ответил ты.

— Ты все потеряешь.

И тогда ты спокойно сказал:

— Если ты захочешь обратиться в суд, я встану на свидетельскую трибуну и сообщу им все, что ты мне рассказала. Это называется «предуведомление». Тебе не обязательно заявлять в полицию, ты имеешь право сообщить о преступлении любому человеку. Ты сообщила мне. Я выйду и заявлю об этом.

— Вся наша история всплывет на поверхность.

— Не обязательно. В конце концов, никто о нас не знает.

Нет, знают, подумала я. Джордж Крэддок знает. Он не знает, как тебя зовут, но знает о твоем существовании. Можешь не сомневаться, это будет первое, о чем он скажет, как только его начнут допрашивать. Я не рассказала тебе о том, как проговорилась. Мне было слишком стыдно. Я предала тебя глупо, по пьянке, с такими ужасными последствиями — разве могла я в этом признаться? Это было единственное, что я от тебя утаила.

— Ты потеряешь все, — сказала я вслух. — Семью, дом, работу… — Я люблю тебя, думала я. Но вместо этого сказала: — Пойми, я защищаю не только тебя. Я пытаюсь защитить и себя. Свою семью, дом и работу.

— Ты говоришь так, чтобы я не чувствовал себя виноватым. Ведь это из-за меня ты не можешь обратиться в суд.

Несмотря ни на что, я улыбнулась, отошла от газетной стойки и направилась в отдел овощей и фруктов. Зажав телефон между ухом и плечом, я освободила руку, сняла с полки пучок салата и бросила в корзинку.

— Давай просто поговорим с моим знакомым, выпьем кофе. Никакого вреда от этого не будет.

Как выяснилось позже, встреча с ним нам все-таки навредила.

Мы договорились встретиться в обычной кофейне в Вест-Энде. В кои-то веки ты пришел раньше меня и уже сидел за небольшим круглым столом на троих. Перед тобой стояли два пластиковых стакана с кофе и тарелка с морковным кексом. Я посмотрела на тебя, и ты ответил мне мягким теплым взглядом.

— Морковный кекс, — сказала я.

Ты улыбнулся.

О предстоящей беседе мы не говорили. Я предполагала, что мы заранее уточним детали, обсудим, во что нам следует посвятить постороннего, а во что не стоит, — мы по-прежнему считали жизненно важным сохранить свою связь в тайне. Но оказалось, что мы оба нуждаемся хотя бы в иллюзии обычной жизни. Мы болтали о том, что накануне вечером смотрели по телевизору.

Когда появился твой приятель, я немного удивилась, хотя нельзя сказать, что у меня по отношению к нему сформировались какие-то особые ожидания. Он представился Кевином. Жилистый, небольшого роста, с усами, в темно-синем костюме. Довольно молод, но уже с проплешинами. Он производил впечатление человека мягкого, но способного, если потребуется, показать зубы. Вы с ним обменялись кивками — скорее как добрые знакомые, чем близкие друзья. Возможно, в прошлом ты оказал ему какую-то услугу и он теперь отдавал свой долг.

— Заказать вам кофе? — спросила я, пока он усаживался.

Он покачал головой:

— Спасибо, не нужно. К сожалению, у меня не так много времени.

— Спасибо, что пришел, Кев, — серьезно произнес ты.

Никакой светской болтовни, благодарно подумала я, сразу переходим к делу.

— Будьте добры, обрисуйте мне ситуацию, — предложил Кевин.

Я оценила деликатность, с какой он использовал эвфемизм вместо грубой правды. Неужели он понимает, что наш разговор имеет шансы на успех только в том случае, если я буду убеждена, что он пойдет мне во благо? Я начала рассказывать, разумеется, опустив ту часть, что касалась нашего свидания в Яблоневом дворике. Ты сказал Кевину, что познакомился со мной в здании парламента, а потом я обратилась к тебе за советом, вот и все. Тем не менее я опасалась, что Кевин догадывается о наших истинных отношениях: в конце концов, он же детектив. Но если и так, виду он не подал.

Эвфемизмы. Они кажутся такими безобидными. «Он меня опрокинул», — сказала я, и Кевин тактично опустил глаза. Я говорила нейтральным тоном, без умолчаний и жалобных интонаций. Подобное самообладание и отсутствие слез, мелькнуло у меня, сослужат мне плохую службу, если я решусь подать официальную жалобу. Ладно, пока не время об этом думать. Я ловила себя на том, что излагаю информацию как на научной конференции. Ну вот, кажется, все. Я замолчала. Вы оба немного подождали, видимо, желая убедиться, что я закончила. Глубоко вздохнув, я посмотрела на Кевина.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне все без утайки. Что меня ожидает, если я обращусь в суд? Мне нужно владеть всей информацией, прежде чем я смогу принять решение. — Я сама удивилась своим словам: до этой минуты я не сомневалась, что решение уже принято. — Не надо меня беречь, скажите все как есть.

— Она серьезно пострадала, — добавил ты.

Кевин нахмурился и склонил голову набок.

— Следы насилия? Синяки на запястьях? — Те же вопросы, что задавал мне ты.

— Он меня не связывал, — ответила я. — Ему это не требовалось. Я была пьяна. Он ударил меня по лицу. Все произошло слишком быстро.

— Ладно, телесные повреждения все равно не имеют значения, раз они нигде не зафиксированы, — сказал Кевин. — Другое дело, если бы вас осмотрел специалист и дал заключение. Даже когда повреждения есть, мужчина может заявить, что это было садо-мазо по взаимному согласию. Доказать обратное очень трудно.

— Вот если бы он избил меня до полусмерти, тогда у нас появился бы шанс, не так ли?

Похоже, Кевин серьезно воспринял мой вопрос.

— Да, но тот факт, что вы были пьяны, все равно работал бы против вас. Состояние опьянения — подарок для защиты.

Я не ответила, ожидая продолжения — я хотела выслушать все до конца.

Кевин подался вперед.

— Первое, что сделает его адвокат, как только подпишет контракт, — наймет частного детектива. Вы ничего не скрываете?

Я избегала смотреть на тебя и не сводила глаз с Кевина. Он продолжал:

— Они начнут искать информацию о вас в интернете, расспрашивать друзей, родственников, коллег. Если ничего не найдут в вашей нынешней жизни, полезут в прошлое. В первую очередь их будет интересовать ваша сексуальная жизнь. Они раскопают всех ваших бойфрендов. Будут искать кого-то, кто подтвердит, что вам нравится, когда вас бьют, или что вы предпочитаете грубый секс. Плюс любые сомнительные видео, фотографии топлес и прочее в том же роде.

— Я не думала, что они до сих пор делают такие вещи.

— Они на все способны, — мрачно усмехнулся Кевин. — Им достаточно лишь намекнуть судье. Поэтому любой экс-партнер, который скажет, что вы любите грубый…

— Не найдут. Я не люблю грубый секс.

— Ваш муж… — Кевин покосился на мое обручальное кольцо.

— Они будут преследовать моего мужа?

— Не исключено. Могут и к нему приставить частного детектива. Допустим, вы зафиксировали травмы у врача. Они заявят, что их нанес не ответчик, а ваш муж — в припадке ярости или ревности.

Передо мной мелькнула картина: Гай на свидетельской трибуне.

— В вашей семье есть психические заболевания?

Я молча уставилась на него.

Вы оба смотрели на меня.

— Нет.

Кевин покосился на тебя и снова обратился ко мне:

— Значит, никаких психических заболеваний?

— У родственников было. Но не у меня.

Вы молчали, ожидая подробностей.

— Моя мать покончила с собой, когда мне было восемь лет. Она долго страдала от депрессии. По-видимому, после рождения детей ее состояние ухудшилось. — Я не смотрела на тебя, но чувствовала, что ты внимательно меня слушаешь. — Кроме того, когда моему сыну было шестнадцать, ему поставили диагноз «биполярное расстройство». Было несколько серьезных эпизодов. Он трижды лежал в клинике. Сейчас живет в Манчестере, в общежитии, регулярно принимает лекарства и, по-моему, неплохо себя чувствует. Правда, мы не так часто общаемся, и это меня, конечно, тревожит…

Когда я начинаю говорить об Адаме, меня трудно остановить. Вот почему я стараюсь не упоминать о нем в повседневной жизни — не могу заставить себя рассуждать о сыне в общих словах. Тот, с кем я о нем общаюсь, должен знать предысторию. Наша семья стояла тогда на грани распада. Я готова была бросить работу, продать дом и жить под мостом, если бы это помогло Адаму. Но тебе и молодому детективу это было неинтересно, и я оборвала себя на полуслове.

Кевин вопросительно посмотрел на тебя, словно пытаясь понять, насколько далеко он может зайти, и мягко сказал:

— Маниакальная депрессия передается по наследству, не так ли? Ваша мать, потом ваш сын…

— На самом деле, — возразила я, — генетическая связь не доказана, это не более чем гипотеза. Экологические факторы часто играют… играют свою роль… В общем, по-настоящему науке еще ничего не известно.

— А сами вы никогда ничем таким не страдали?

Я криво улыбнулась.

— Ну, в двадцать с небольшим я несколько месяцев посещала психотерапевта. Разве не все через это проходят? — Я переводила взгляд с тебя на Кевина и обратно, но ни один из вас не улыбнулся мне в ответ. — Я была молодая мать с двумя детьми, докторская диссертация продвигалась с большим трудом, абсолютно нормально, что мне… — Вы оба молчали. — После рождения дочери я пережила краткий период послеродовой депрессии. Примерно через полгода все прошло, я даже не…

Кевин поджал губы.

— Следствие обязано сообщить адвокату все данные, которые могут помочь подзащитному. Это называется «обязательное раскрытие информации».

Это самое раскрытие информации впоследствии сыграет в нашей судьбе решающую роль, хотя тогда мы даже не подозревали, каким образом.

— А что насчет него?

Кевин пожал плечами.

— К сожалению, в обратном направлении это не работает. Защита не обязана раскрывать информацию о клиенте. Единственная обязанность защиты — добиться его оправдания.

Я помолчала.

— Мой муж не должен ничего узнать. Как и мои дети. Мой сын очень раним, у него неустойчивая психика. Я не допущу, чтобы нашу жизнь вывернули наизнанку.

— Ну да, — сказал Кевин.

В этот момент возле нашего столика остановилась женщина, толкавшая перед собой коляску с ребенком. Она что-то искала в полиэтиленовом пакете, перекинутом через ручку коляски. «Вот, держи!» — сказала она в пространство, а затем положила ребенку на колени синего пластмассового зайца. Мы подождали, пока они уйдут, потом продолжили.

— Вы попадаете в категорию, которую у нас в отделе называют «жертвы, которым есть что терять», — просто, без осуждения сказал Кевин. — Молодых девочек часто легче уговорить обратиться в суд. Честно говоря, они плохо представляют, что их ждет, и не задают вопросов. Но женщины постарше, особенно с образованием, их задают. Мы постоянно спорим между собой — что мы должны говорить жертвам, а чего не должны. Некоторые считают, что женщин должны вызывать в суд повесткой, иначе нам никогда не повысить процент обвинительных приговоров.

Он заметил на моем лице тревогу.

— С человеком вроде вас мы никогда так не поступим; мы иногда идем на это в случаях домашнего насилия, когда знаем, что в следующий раз жертву точно убьют.

— Они спустят на меня всех собак. — Я произнесла это без жалости к себе. — На меня и мою семью.

До сих пор ты хранил молчание, но тут подался вперед и тихо и серьезно сказал:

— Ты имеешь право на анонимность.

— Ну, широкая публика не сможет прочитать ваше имя в газете, это правда, — подтвердил Кевин. — Но защита может вызвать в качестве свидетеля любого члена семьи, если сочтет, что его показания помогут их клиенту. Не говоря уже о ваших коллегах, которые присутствовали на той вечеринке.

В тот вечер собрались почти все, кем я восхищаюсь в своей профессии, начиная от Фрэнсис из Бофортовского института и заканчивая профессором Рочестером, не говоря уже о знакомых Гая. Если дело дойдет до суда, никто из них не вспомнит, что я была первой, кто повторил эксперимент Ведекинда. Мое поколение начинало с ручного секвенирования ДНК, с многочасового сидения в лабораториях и перешло к прямому анализу образцов в компьютерных комплексах стоимостью в миллион долларов и размером со стиральную машину. Мы — пионеры секвенирования белка. Я работала в команде, которая открывала гены и сразу же давала им имена, зная, что этими именами будут пользоваться до тех пор, пока существует наука. Но если я обращусь в суд, все это будет забыто. Независимо от того, какие гипотезы я выдвинула и сколько открытий сделала, независимо от моих научных заслуг всю оставшуюся жизнь меня будут оценивать не по тому, что сделала я, а по тому, что сделали со мной. Я буду женщиной, которую изнасиловал Джордж Крэддок. И не более того.

— Почему им до сих пор это позволяют? — В моем голосе прозвучало отчаяние — непозволительная для меня роскошь.

— Ключевой момент — взаимное согласие. И защита всегда его использует. Хорошо, что вы человек с положением и репутацией. Не то что девчонки из рабочих пригородов… — Он покачал головой. — Напьются в компании, и…

Меня замутило.

— Но адвокаты, которые защищают насильников… — тихо проговорила я.

Кевин пожал плечами:

— Их сколько угодно.

Последовало долгое молчание. Вы с Кевином ждали, внимательно наблюдая за мной. Я почувствовала, как меня снова накрывает волна отчаяния. В последней попытке не захлебнуться в нем я спросила:

— И каковы, вы считаете, наши шансы?

Кевин снова поджал губы.

— В суде? — Он посмотрел на тебя, потом снова на меня, как будто прикидывая, насколько откровенным должен быть его ответ. — Проблема в том, что эти дела очень трудно доказать…

Эти дела, с горечью подумала я. Я — одно из них.

— В вашем случае — невероятно трудно. Вы были в состоянии опьянения. Вы провели с ним вечер. Большинство людей назвали бы это изнасилованием на свидании.

Услышав эти слова, я заметно вздрогнула. Кевин сделал паузу, затем продолжил:

— Сыграли бы роль травмы, но они не зафиксированы, а значит, бесполезны. И если в вашем прошлом что-то было — бесчестные поступки, супружеская измена, — то ваши шансы равны нулю.

Я с благодарностью подумала, что это, наверное, ты попросил Кевина быть со мной предельно откровенным.

Повисла еще одна долгая пауза. Потом я сказала:

— Спасибо за прямоту. — Мне хотелось немного разрядить атмосферу. — К вам часто обращаются с такими просьбами? Я имею в виду, за неофициальной консультацией?

Кевин состроил гримасу:

— Чаще, чем вы думаете.

Собираясь уходить, он поднял с пола свой портфель и положил его на колени. Взглянул на тебя и, поколебавшись долю секунды, спокойно спросил:

— Мне запротоколировать этот разговор?

Ты чуть заметно мотнул головой.

Я была благодарна Кевину, и мне не хотелось, чтобы он так скоро уходил. Кроме того, мне вдруг остро захотелось показать ему, что я не просто жертва, а человек, способный рассуждать. Я присмотрелась к нему. Возраст за тридцать. Наверное, живет с подругой. Медсестрой или учительницей. Возможно, старая школьная любовь. Детей пока нет. В пятницу вечером они заказывают еду на дом и смотрят фильмы на DVD. По субботам устраивают барбекю. По воскресеньям ходят в мебельный, присматривают новые книжные полки и обсуждают, не махнуть ли летом на Кипр. Им кажется, что они очень любят друг друга.

— Как вы этим занимаетесь? — спросила я. Это был искренний вопрос. — Я хочу сказать, такой работой?

Мне казалось, что существуют гораздо более привлекательные области полицейской деятельности: расследование убийств, борьба с наркотиками, тайная агентура, — а он вместо этого тратит свое время на таких, как я.

Кевин искренне удивился. Похоже, этот вопрос раньше не приходил ему в голову.

— Я пошел в полицию, чтобы ловить преступников, — просто ответил он.

— И вас это не угнетает?

Он отнесся к вопросу вполне серьезно.

— Нет — когда занимаюсь расследованием, собираю улики, провожу допросы. В суде иногда напрягает. Проделаешь огромную работу, думаешь, что все в порядке, а в суде… В общем, сами понимаете.

— Знаете, — сказала я, — мне трудно поверить, что кто-то станет меня преследовать. Ведь все очень просто. Я знаю, что случилось, знаю, что говорю правду. Я пережила кошмар, и кто-то еще будет меня в чем-то обвинять? Я просто представить себе не могу, что кто-то будет стараться выставить меня в дурном свете. Мне и так досталось…

Наверняка Кевину мои слова показались верхом наивности.

— В прошлом году, — сказал он, — я вел дело одной девочки. Четырнадцать лет, муниципальный микрорайон. Хорошая девочка, но кое-какие неприятности в школе. Групповое изнасилование в парке. Их было пятеро — парни из того же микрорайона. Летним вечером она пила с ними пиво. Они ее напоили. Конечно, она тоже не святая — мелкие магазинные кражи и так далее. Их было пятеро, и каждый по очереди навестил ее в кустах. В нескольких метрах от них в это время ходили по дорожке люди, но она была слишком напугана, чтобы позвать на помощь. Боялась, что ее сочтут шлюхой. Итак, насильников было пятеро, а значит, в суде выступили пять адвокатов защиты. Ей к началу процесса исполнилось пятнадцать лет. Она пять дней подряд выходила на свидетельское место, а эти пять защитников один за другим обвиняли ее во лжи. И так пять дней подряд. — Он замолчал и окинул меня быстрым взглядом: дорогая замшевая куртка, шарф. — Вот что мы делаем с детьми.

Я беспомощно посмотрела на тебя. Ты мягко сказал:

— Спасибо, Кев. Спасибо, что нашел время.

Кевин встал и протянул руку. Мне это показалось нелепым, но я вслед за тобой пожала ее.

— Удачи вам, — сказал Кевин и кивнул сначала мне, потом тебе. Повернулся и вышел. Я смотрела, как он идет по улице — невысокий мужчина в аккуратном темно-синем костюме, с виду — обычный агент по продаже недвижимости или сотрудник интернет-компании.

Ты смотрел на меня испытующе, словно пытался угадать, заплачу я или нет. Я не заплакала. Я положила руку на стол. Ты понял намек, накрыл мою руку своей и легонько пожал. Какое-то время мы сидели молча, потом ты сказал:

— Ты не говорила, что твоя мать покончила с собой.

Я пожала плечами.

— Она болела с моего рождения. Ей становилось то лучше, то хуже. Меня воспитывали отец и тетя, которая жила по соседству. Мама часто лежала в больнице. Я всегда думала о ней как о больной.

— Тяжело тебе пришлось, — сказал ты.

— Это было давно.

Это было давно. Я вспомнила свою тетю, добродушную и энергичную. Она каждый день встречала нас с братом из школы, жарила нам картошку и запекала бобы, сидела с нами, пока отец не вернется с работы. Она заменила мне мать. Хорошо, что она успела увидеть моих детей. Единственным способом обратить на себя внимание отца была пятерка за сочинение. Он проявлял свою привязанность, когда я уже спала, — поздно вечером тихонько входил в мою комнату и в темноте гладил меня по голове, а я изо всех сил старалась не уснуть и дождаться его прихода. Он женился во второй раз, когда мне исполнилось семнадцать, и, как только я поступила в университет, переехал в Шотландию; брат, он на пять лет старше меня, уже работал на овцеводческой ферме в Новой Зеландии. Я всегда знала, что он покинет Англию при первой же возможности. В Кроули ему не хватало простора, а аэропорт Гатвик находился в соблазнительной близости. Я не считаю, что у меня было какое-то особенно тяжелое детство и что оно определило мой характер. Я росла в любви и заботе. Потом вышла замуж за хорошего человека, воспитала двоих детей. Я сумела выстроить свою жизнь так, как хотела. Я — не жертва.

Твоя рука лежала поверх моей, и я наслаждалась ощущением ее тяжести. Я перевернула ладонь вверх, и наши пальцы переплелись. Как мало мы знаем друг о друге, думала я, фактически ничего: только то, что происходит здесь и сейчас. Жизнь, которую каждый из нас вел до того, как мы встретились, — рождение детей, работа, беды, разочарования, радости, родственники, друзья, знакомые, — выпадала из поля нашего зрения. Я даже не знаю, живы твои родители или умерли. Мы с тобой — полная противоположность моему браку с Гаем. С ним нас объединяют тонны научного знания, но у нас нет близости, а наши с тобой глубокие отношения существуют в безвоздушном пространстве.

Я поглаживала твой большой палец своим; это успокаивало. У тебя, как всегда, были ухоженные, аккуратно подпиленные ногти — еще одно маленькое проявление тщеславия. Как просты и понятны наши желания, думала я, и насколько превратно могут судить о них другие! Наконец я тихонько шепнула:

— Яблоневый дворик.

Придвинувшись чуть ближе, ты крепче сжал мою руку.

— Там не было камер видеонаблюдения, я проверил. Если ты не проговоришься полиции, они не расскажут об этом его защите. Не говори им о Яблоневом дворике. Не говори о нас. Никто не узнает. Нет никаких записей. Нет никаких следов. От телефонов я могу избавиться. Никто не докажет, что мы больше чем просто знакомые.

— Мне придется лгать в суде, — сказала я. — Они будут подробно изучать мой день. Мне придется рассказать, где и когда я была. Но если я скажу правду о том, чем мы занимались, никто никогда не поверит, что я говорю правду об изнасиловании. А даже если поверят, будут считать, что я шлюха и получила по заслугам.

Напротив нашего столика висело большое зеркало в деревянной раме — вероятно, его повесили, чтобы помещение казалось больше. В зеркале отражался кусок прилавка с рядами тортов и пирожных. На переднем плане сидели мы — средних лет мужчина и женщина, которые не смотрели друг на друга, но держались за руки. Зеркало идеально обрамляло нас: позади — аппетитные сладости, сверху — приглушенное освещение, прекрасно сочетающееся с нежной музыкой и негромкими голосами других посетителей. Несмотря на то что мы сидели, прижавшись друг к другу, наши позы выражали уныние. Мы выглядели парой, которая только что приняла решение развестись. Если бы попасть в Зазеркалье, подумала я, и посмотреть на перевернутый мир, он вряд ли показался бы мне более странным, чем тот реальный, в котором мы находились.

12

Всю оставшуюся часть недели я пребывала в угнетенном состоянии, хотя по идее должна была почувствовать некоторое облегчение. Все кончено, никто не собирается никуда обращаться, так что надо найти в себе силы и жить дальше. Собственно говоря, Кевин не сообщил мне почти ничего нового. И тем не менее я часто просыпалась по ночам и по несколько часов лежала без сна, уставившись в потолок. По утрам просыпалась с чугунной головой, с трудом заставляла себя оторваться от подушки и, прежде чем встать, подолгу сидела на краю кровати. Приходилось соблюдать осторожность, чтобы Гай ничего не заметил.

Он пропадал на работе. Ты тоже. Время от времени ты звонил, стараясь меня поддержать, но по твоему голосу мне иногда казалось, что ты просто выполняешь взятое на себя обязательство. Я тоже изменилась, стала другой. Если чувствовала, что у меня нет сил притворяться, не снимала трубку. А когда снимала, старалась первой закончить разговор и, отключившись, плакала. На работе отменила все встречи, какие могла. Взяла на несколько дней отпуск, пообещав оставаться на связи по телефону и электронной почте. Но даже телефонные звонки требовали огромных усилий. Мне ни с кем не хотелось говорить.

В выходной нас с Гаем пригласили в гости. Мы в общем-то не очень компанейские люди: он ненавидит светскую болтовню и сидит обычно со скучающим видом, пока не услышит что-то интересное, — тогда он встряхивается, как лабрадор, которого позвали на прогулку. Ужин в гостях — последнее, чего бы мне хотелось, но я старалась жить в обычном режиме.

Мы собирались, когда Гай вдруг спросил:

— Ты не идешь в душ?

Я в это время натягивала узкое синее платье, которое энергично на мне потрескивало.

— Ты на что-то намекаешь? — пробормотала я, закончив борьбу с платьем и направляясь к туалетному столику. Я выбрала дорогие духи, подарок Гая. Пшик-пшик, нажала я на золотую головку и очертила вокруг запястий туманные облачка.

— Нет, просто в последнее время ты то и дело принимаешь душ.

Мы приехали в Харроу-он-зе-Хилл. У Гарри и Марсии огромный дом: один из них из очень богатой семьи. На ужин были приглашены гости, которых мы не знали, и я очень надеялась, что среди них не окажется представителей юридической профессии. После встречи с Кевином я иногда смотрела в метро на хорошо одетых мужчин, видом соответствующих моему представлению о юристах, и гадала: если кому-то из них пришлось бы защищать Джорджа Крэддока, испытал бы он удовлетворение, добившись для негодяя оправдательного приговора?

Это был настоящий званый ужин: двенадцать человек за овальным столом в желтой кухне-столовой, расположенной на веранде под стеклянной крышей. Мы мирно добрались до пудинга. Позже Гай сказал, что до этого я весь вечер просидела молча. Вот тут-то все и началось. В те дни самой большой новостью был сексуальный скандал: крупного политика обвинили в нападении на горничную отеля в Нью-Йорке.

— Кого мне жалко, так это его жену, — сказал наш друг Гарри, хозяин дома.

Его дети-подростки то и дело появлялись на кухне, чтобы достать из невероятных размеров холодильника очередную бутылку газировки. Они принимали своих друзей наверху. Где-то спала младшая дочь — поздний ребенок. Рядом с Гарри сидел мужчина с седой козлиной бородкой, похожей на направленную вверх стрелку.

— Знаете, видел я эту горничную по телевизору… — презрительно хмыкнул он, как будто этим все было сказано. Заметив, что все смотрят на него, он добавил: — Она лгала перед Большим жюри.

Я тебя не знаю, подумала я, глядя на него.

Жена человека с козлиной бородкой — ее я тоже не знала — вдруг ощетинилась. Она сидела прямо напротив мужа.

— Она лгала о своем иммиграционном статусе. Тебе не кажется, что так поступил бы каждый, если бы отчаянно нуждался в работе?

«Козлиная бородка» был уже сильно навеселе. Дотянувшись до середины стола, он взял бутылку вина и наполнил свой бокал.

— Моя жена знает, что говорит, — произнес он, обращаясь к бокалу. — Она — иммиграционный адвокат. Если мы поедем домой на такси, к концу поездки у нее будет новый клиент.

— В то время как мой муж… — начала жена, с улыбкой оглядывая нас.

Но тут вмешалась хозяйка дома, Марсия. Она боялась, что вечер будет испорчен, и я ее понимала. Нет ничего хуже супружеской пары, которая весь вечер обменивается через стол колкостями, сводя на нет усилия хозяев. Гарри и Марсия были мне симпатичны. Они собирали гостей, даже когда их дети были совсем маленькими, то есть на этапе, когда у большинства родителей нет времени сварить для себя яйцо. У них всегда подавали хорошую еду и хорошее вино, они любили приглашать незнакомых между собой людей; словом, по-настоящему гостеприимный, щедрый дом.

— Мне пришла в голову дурацкая мысль, — сказала Марсия, пытаясь разрядить атмосферу. — Разве можно принудить кого-то к оральному сексу? Вы же можете его просто укусить!

Она легонько шлепнула ладонью по столу и обвела нас взглядом, приглашая посмеяться вместе с ней. Концы ее светлых волос загибались вверх, бросая вызов гравитации. На ней было простое черное платье с ниткой серебряных бус. Гарри обожал свою жену.

Мне вдруг стало трудно дышать. Почему здесь такая жара? Дальше началось что-то странное. Глядя на Марсию, я мысленно произносила речь о том, как глупо судить о том, в чем ничего не понимаешь; о том, как парализует страх; о том, как невыносимо слушать, когда женщины вслед за мужчинами несут всякую высокомерную чепуху. Прокрутив в голове эту красноречивую тираду, я сама не заметила, как выпалила вслух ее завершающую часть, причем мои слова звучали не гневно и яростно, а жестко и холодно:

— Не сомневаюсь, Марсия, что ты именно так и сделала бы. Тебе это нетрудно — с твоим идеальным домом, идеальным мужем и идеальными, черт бы вас всех побрал, детьми. Да еще получила бы кайф!

Воцарилась неловкая тишина. Все смотрели на меня.

Я вертела в руках десертную ложку. Марсия подала мой любимый лимонный пудинг. Вечер в желтых тонах, мелькнуло у меня: стены цвета подсолнуха, светлые волосы хозяйки, лимонный пудинг.

— Ну… — проговорила Марсия, все еще улыбаясь, и беспомощно огляделась. — Ну, я же не…

Я, пытаясь сделать вид, что ничего особенного не произошло, откинулась на спинку стула и уронила ложку на стол. Она упала с металлическим лязгом.

— Знаешь, что, на мой взгляд, действительно страшно? То, что ты — очень умная женщина, с которой никогда не случалось ничего по-настоящему ужасного. По этой причине ты просто не в состоянии понять, что переживают люди, с которыми это происходит. Но страшнее всего… — Я повернулась к ней и, уже не скрывая яда, закончила: Страшнее всего, что из таких, как ты, набирают присяжных.

Марсия опустила глаза. Ее идеальное лицо порозовело. В желтой комнате стояла плотная густая тишина. Все смотрели на Марсию, пока ее не выручил кто-то из детей, закричавший с лестничной площадки: «Мам! Эй, ма-а-ам!»

В машине по дороге домой мы долго молчали. Потом Гай сказал:

— Обязательно было на нее набрасываться?

— О-о, ради всего святого, — пробурчала я, думая о том, не напомнить ли ему, сколько раз он сам обижал других, будучи в гостях.

— Она хорошая женщина, — мягко проговорил Гай. — Она же нам нравится, ты не забыла? Она не дура, просто один раз сказала глупость. Марсия — милая, славная женщина.

— От этого все еще хуже.

У него хватило ума замолчать.

Мы добрались до дома. Ворота были открыты. Гай аккуратно развернулся и въехал на дорожку; раздался знакомый хруст гравия. Некоторое время двигатель продолжал тарахтеть на холостом ходу, потом Гай его выключил. Мы сидели в темноте и молчали. Ни один из нас не шевелился.

Гай смотрел прямо перед собой. Пожалуйста, пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем, мысленно взмолилась я.

— Ивонн… — произнес он.

Я поспешно выскочила из машины и захлопнула за собой дверцу. Добежав до двери, вспомнила, что ключи от дома у Гая. Мне пришлось стоять и ждать, пока он медленно вылезал из машины, тщательно ее запирал и проверял замки.

Следующие две недели ушли на то, чтобы принять решение, что мне делать. На этом пути меня поджидали некоторые неприятные моменты. Я не могла с тобой связаться и начала подозревать, что ты сознательно не отвечаешь на мои звонки. Я тебя не винила. Раз ты не отвечаешь, значит, у тебя нет возможности вести со мной долгие беседы, а короткие уже потеряли всякий смысл. Я пряталась от людей. Избегала всех, кроме тебя. Ты — это все, что у меня было. Извини.

Однажды утром на канале «Радио-4» в дискуссии о сексуальном насилии выступал представитель Министерства внутренних дел. Он сказал, что, по его мнению, наказание за серьезные преступления должно быть ужесточено. Я слушала его, и перед глазами у меня все плыло. По собственной кухне я передвигалась, натыкаясь на углы.

Потом случилось неизбежное. Мы с тобой не виделись целую неделю и всего один раз разговаривали по телефону, и то недолго. Я поняла, что ты испуган, и не удивилась. Я тоже была испугана. Однажды днем, когда Гая не было дома, я поднялась к себе в кабинет, для храбрости прихватив бокал вина.

С тяжелым сердцем открыла знакомый документ. Посылать тебе письма я по-прежнему не могла, тем более сейчас, разве что коротенькую эсэмэску. Но, чтобы объяснить тебе все в двух словах, мне надо самой во всем разобраться.

Поставив точку, я долго смотрела на экран. Перечитала написанное, закрыла документ, с удовлетворением подумала, что кроме меня его никто никогда не прочтет, и отправила тебе эсэмэску.

Дорогой! То, чем мы занимались, было игрой, но потом игра вдруг превратилась во что-то очень серьезное. И страшное. Я знаю, как тебе трудно.

Я заплакала.

Наверное, нам лучше пока не общаться.

Мои пальцы замерли. К чему это недомолвки?

Не звони мне и не пиши. Я сама с тобой свяжусь, когда все наладится. Прости.

По щекам текли слезы жалости к себе. Очень хотелось добавить в конце: «С любовью», но вместо этого я написала:

Отправляю, пока не передумала. Муж дома, так что пока. Yx.

Я нажала «Отправить». Положила телефон на стол, закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему. Гай вернется не раньше чем через два часа. Успею выплакаться.

Я вытерла глаза рукавом; на светло-зеленой ткани остался след туши для ресниц. Жалко кофточку, я ее любила. Ну да ладно. Глупая корова. Так тебе и надо. А чего ты ждала? Я представила, как рассказываю свою историю офицеру полиции или присяжным. Многие решат, что я получила по заслугам. Возможно, они будут правы. Я подумала о молодых женщинах, прошедших через то же, через что прошла я. Им кажется, что жизнь их сломана. Мне пятьдесят два года. Я давно живу и многого добилась. Если повезет, еще долго проживу и сделаю еще больше. Меня охватило странное ощущение усталого покоя, которое всегда наступает после долгих рыданий.

Я взяла мобильник и повертела его в руках. От тебя ничего не приходило — телефон молчал и не включался на режим вибрации, но я все равно заглянула в папку «Сообщения». Глубоко вздохнула и отключила аппарат.

Первый день без тебя был днем сплошной боли, но в этой боли пока что ощущался некий изыск. Нечто похожее испытывает тот, кто бросает курить или садится на жесткую диету; он полон решимости терпеть лишения, ведь поначалу его подогревает адреналин и сознание добровольного отказа от дурной привычки. Да и в том, чтобы бередить рану, есть свое удовольствие. Много лет назад я работала с женщиной по имени Шивон, которая страдала хроническим заболеванием ушей. Во время обострений она, сходя с ума от боли, принималась прочищать уши ватными жгутиками. Наши столы стояли по соседству, и я зачарованно наблюдала, как она скручивает ватку и слегка смачивает ее слюной, пока та не превратится в длинный узкий конус. Маленькая, белокожая, с повадками сорванца, Шивон трудилась над своим жгутиком, приоткрыв рот и высунув от усердия кончик языка. Добившись нужного результата, она с тем же сосредоточенным видом вставляла жгутик в ухо, проталкивая его поглубже, к источнику зуда и боли. Как она говорила, у нее в голове раздается в этот миг тоненькое «динь-динь-динь». Она заранее знала, что ее усилия не принесут ощутимого результата, но за эти несколько мгновений, когда зуд утихал, успевала пережить состояние, близкое к экстазу.

Так и я в первый день каждый час проверяла телефон, настойчиво бередя свою рану и лишний раз получая подтверждение, что ты молчишь. Убеждаясь в очевидном, я испытывала пронзительную горечь своей правоты и страха. Я напряженно ковырялась в своем горе. Динь-динь-динь.

В общем, первый день кое-как прошел. Даже на следующий страдание все еще доставляло мне извращенное удовольствие. Твое молчание, уговаривала я себя, оправдывает мое решение. Значит, ты и сам хотел разрыва, но в сложившихся обстоятельствах не мог в этом признаться. Зато теперь ты свободен.

В четверг утром, выйдя из туалета, я обнаружила на своем обычном телефоне три заблокированных пропущенных вызова. Или от тебя, или опять спам, как месяц-полтора назад. Я проверила предоплаченный мобильник. На нем ничего не было. Я выключила оба аппарата.

На протяжении следующих дней я утешалась сознанием того, что поступила правильно, следовательно, прихожу в норму. Я старательно ухаживала за собой. Часто принимала ванну. Ходила гулять в парк. Была ласкова с Гаем. Повторяла себе, что худшее позади. Пора перешагнуть через эту историю и идти дальше.

Я снова стала ездить в Бофортовский институт, вернувшись к обычному рабочему расписанию. Осталось обрубить последний конец. Я написала Сандре.

Затем я написала Марку, менеджеру по персоналу. Я знала, что специалист, которого он прочил на место беременной сотрудницы, от предложения отказался, и не сомневалась, что он обрадуется моему согласию. Он и в самом деле пришел в полный восторг. Сработало, решила я. Полная загрузка, вот что меня спасет.

Через неделю после кремации матери, когда пузатая урна с ее прахом еще стояла на полке в кухне, отец принес мне в подарок набор для детского творчества. В том феврале я не ходила в школу. Должно быть, тетя сказала отцу, что мне нужно отвлечься от последних событий. И отец подарил мне набор полиуретановых смол для изготовления пресс-папье, сувениров и украшений.

В комплект входили металлические пузырьки с жидкостями, шпатели для их смешивания и формы для заливки. Весь месяц я изготавливала всякие вещицы. Застелив по настоянию тети кухонный стол газетой, заливала в форму жидкость из большой бутылки. Потом капала из маленького пузырька немного отвердителя, перемешивала и завороженно смотрела, как в результате добавления к одной жидкости нескольких капель другой смесь отвердевала. Почему? Как это происходит? В набор входили разные формочки: круглые, овальные, квадратные. В них можно было укладывать всякие мелкие предметы — цветочные лепестки (правда, они бурели), цветные нити, бусины.

Лучше всех у меня получился овал с застывшей внутри крошечной пластмассовой балериной, когда-то, кажется, украшавшей торт. За ночь изделия успевали затвердеть. К концу недели у меня собралась целая коллекция этих вещиц. Я бродила по дому и прятала их в разных местах — в шкафчике в ванной, в гардеробной отца, на подоконнике лестничной площадки. Мне казалось, будет здорово, если спустя время я или кто-нибудь из домашних случайно наткнется на мою безделушку. Довольно скоро я сама о них забыла. Лишь гораздо позже, находя то одну, то другую в коробке, шкафу или на полке — никому не нужную и покрытую пылью, — я вспоминала, как их мастерила.

13

Такого неба, как в мае, в другое время года не бывает. Как будто наступающее лето щедро отдает нам всю глубокую небесную синеву. Всю сразу. У июня тяжелый характер — хмурое небо, бесконечные дожди; он напоминает нам: да, это и есть британское лето. Что за чушь, в самом деле? Почему мы живем на этом туманном острове? Июль непредсказуем и капризен, он вытворяет что хочет, в зависимости от настроения. По большей части мы стоически терпим его, но время от времени он вдруг дарит нам по-настоящему жаркий денек, вселяя в нас напрасные надежды. Приходит август, и мы снова убеждаемся, что они не оправдались. Снова хлещет дождь, но нам, британцам, он нипочем. Мы ничего другого и не ждали. Обманное июльское тепло, июньское ненастье, даже незамутненная майская синева — им нас не одурачить даже на минуту.

Это лето, любовь моя, тянулось долго, очень долго.

Я старалась чаще выбираться из дому. Ездила в Бофортовский институт даже без особой необходимости — дополнительная нагрузка ложилась на меня только с сентября. Коллега, которую я должна была замещать, Клер, ожидала двойню. Когда она шла по коридору, встречные расступались, словно опасались ее задеть: только тронь, и она лопнет.

В Лондоне восемь миллионов жителей; летом он всегда переполнен, но без тебя стал пуст. Мы с Гаем сбежали от городской суеты в предместье, но дела неумолимо влекли нас обратно, как магнит — железные опилки. Обитатели окраин видят город иначе, чем жители центра. Им приходится каждый день пересекать его насквозь, добираясь до нужного места.

Наша станция — конечная. «Если живешь на конечной станции, у тебя всего одна проблема — тебе ехать аж до конечной», — сказала Сюзанна, когда мы сюда перебрались. Я езжу в город на метро и в течение получаса озираю разрастающиеся пригородные новостройки: дома, обращенные к железной дороге задними фасадами, вывешенное на балконах белье, маленькие пятачки зелени во дворах, где играют дети и бегают собаки. Что проку мне от миллионов этих людей, если ни один из них не ты? В Финчли-роуд поезд ныряет под землю, и мне становится легче. Население города сокращается до числа пассажиров в моем вагоне, и я точно знаю, что среди них тебя нет.

Откуда во мне взялась эта тоска? Мы ведь провели вместе совсем немного времени. Скучать по сексу после полученных травм мне не приходилось. Я тосковала по твоему вниманию. По пристальному вниманию, которым ты, как защитным барьером, огораживал меня от окружающей жизни. Я тосковала по себе — такой, какой становилась только наедине с тобой.

А может, все еще проще. Каждый наш поступок имеет свою цену. Наверное, бесконечное лето — это расплата за нашу пьянящую весну — за тайну, смятение, возбуждение и… счастье. Счастье подчиняться не логике и рассудку, а желанию. Значит, с меня причитается. Если идешь в магазин за мороженым, то отдаешь продавцу энную сумму денег. Ничего сложного.

На работе я запрещала себе думать о том, что ты находишься в нескольких кварталах от меня, — мысль об этом причиняла боль. Вместо этого внушала себе, что ты исчез, будто испарился. Начались школьные каникулы, и я почувствовала небольшое облегчение. Я знала, что твои дети еще не вышли из школьного возраста, так что вы, вероятно, уехали во Францию, или Испанию, или Италию — словом, куда-то далеко. Я представляла себе, как на продуваемом ветром пляже ты играешь с детьми в крикет, подавая им мяч красивыми плавными движениями; дети прыгают и кричат, а неподалеку лежит на полотенце твоя жена и читает книгу. Я опасалась, что к сентябрю мое душевное состояние ухудшится, но тогда у меня появятся дополнительные служебные обязанности, а значит, в ближайшие полгода я буду страшно занята.

Все лето я воздвигала перед собой какие-то выдуманные рубежи. Я дала себе установку, что к концу мая мне станет лучше. К июню, когда мы с Гаем поедем в Рим — в крайнем случае, когда оттуда вернемся, — я начну тебя забывать. В Риме было хорошо. Там я ходила по улицам, не рискуя столкнуться с тем, кого боялась или о ком мечтала, но, едва я спустилась в Хитроу из самолета, вновь оказавшись на одном с тобой острове, тоска охватила меня с новой силой. Я всматривалась в лица людей, стоявших за ограждением в зале ожидания — таксистов с табличками, озабоченных отцов семейства… Ну не глупость? Неужели я всерьез рассчитывала, что ты каким-то образом узнал о моем приезде и замаскировался под водителя такси, только чтобы меня увидеть? В такие минуты я начинала опасаться за собственный рассудок.

В конце августа приехал Адам. Мы не видели его почти два года. За все это время разговаривали с ним семь раз, из них только два — больше чем по три минуты. О том, что он приезжает, мы узнали из эсэмэски, присланной на телефон Гая вечером четверга. Можно завтра нагрянуть на пару дней, вы как?

Сын отправил сообщение не мне. Знал, что я тут же засыплю его ответными посланиями: в какое время ждать, что приготовить, сколько пробудет…

Ему ответил Гай «Отлично. Ждем». Потом усадил меня и продиктовал длинный список вопросов, которые я не должна задавать нашему сыну.

В пятницу я осталась дома, посвятив день уборке и приготовлению запеканки. В десять вечера, когда сын так и не появился, Гай настоял, чтобы мы съели запеканку и легли спать. В субботу около трех часов дня раздался звонок в дверь. Я осталась наверху, предоставив открывать дверь Гаю — он справится лучше меня.

Сын. Я слышала внизу, в моем доме, голос сына, так хорошо мне знакомый, со всеми его низкими и скрипучими обертонами, с бесконечными «ага» и «само собой». Спускаясь вниз, я заставила себя не прыгать через ступеньки.

— Привет! — поздоровалась я.

Мой мальчик унаследовал от отца высокий рост и массивные, чуть сгорбленные плечи. Он заполнил собой всю комнату. Я смотрела на него — джинсы, кроссовки, зеленая куртка с какой-то псевдоармейской символикой, — и мое сердце переполняла любовь. Я с горечью думала, что какая-нибудь молодая женщина тоже могла бы его полюбить, будь он открыт для любви. «Ничего ты не понимаешь, — сказал он мне как-то несколько лет назад, когда гостил у нас и я выразилась в том духе, что в мире очень много любви. — Ничего». Позже Гай по секрету признался мне, что у Адама была девушка и эта девушка, по ее словам, сделала аборт, но Адам не знал, правду она говорила или лгала.

Он отрастил бородку — она ему идет. Густая, каштанового цвета, немного растрепанная, но сейчас так модно. Он терпеть не мог, когда на него пялились, поэтому, спускаясь по лестнице, я позволила себе коротко «сфотографировать» его, вобрала в себя увиденное и сразу опустила глаза. Похудел он или нет? Не перехвачу ли я у него тот затуманенный рассеянный взгляд, каким он смотрел на мир, когда принимал карбатрол? Мне было трудно удержаться от попытки поставить сыну диагноз. Я ужасно, отчаянно по нему скучала. Но, спускаясь по лестнице, старалась не подать виду, что взволнована.

— Привет, мам, — сказал он.

По звуку голоса я поняла, что он пошел на кухню.

Адам провел дома четыре дня. Он много спал. Ночью в спальне Гай свистящим шепотом требовал, чтобы я не задавала Адаму никаких вопросов, то есть ни единого. Мне казалось, он перегибает палку. По моему мнению, у Адама все обстояло относительно неплохо, особенно по сравнению с тем, что бывало раньше. Я считала, что он вполне в состоянии выдержать разговор, но уступала настояниям Гая.

В доме поселился запах сына, по комнатам двигался его силуэт — этого мне было достаточно. Я не работала, только делала вид, что работаю, подолгу просиживая у компьютера. Старалась, пока он тут, не выходить из дому, но на четвертый день решила съездить в супермаркет. Гай с Адамом сидели на заднем крыльце под лучами слабого солнца и пили чай; Адам курил самокрутку. В машине я подумала, что это хорошая идея — дать им время побыть вдвоем. Может, Гай сумеет вытянуть из Адама что-нибудь важное, чем сын не хочет делиться со мной.

Я катила тележку вдоль рядов и наполняла ее продуктами, думая, чем бы побаловать Адама. Выбирала я не то, что он любил в детстве, а то, что, по моим наблюдениям, любит сейчас: вегетарианские гамбургеры, чоризо, пасту, чипсы — весьма эклектичный набор. Все это — в огромных количествах, хотя после моего предыдущего похода по магазинам у нас оставались изрядные запасы еды. Уже перед самой кассой я бросила сверху большую упаковку лакричных леденцов.

Я отсутствовала всего час, но, едва переступив порог, уже поняла, что Адама нет. Я сразу почувствовала это по атмосфере неспокойной тишины, которую нарушил шорох шагов Гая, вышедшего меня встретить и принять сумки. Адам ждал, когда я уйду из дома, чтобы исчезнуть. Он хотел избежать разговора, неизбежного в момент прощания.

Я осуждающе смотрела на Гая. Ручки тяжелых полиэтиленовых пакетов больно врезались в ладони. Гай с трудом разжал мои пальцы.

— Я пытался, — мягко проговорил он.

После внезапного отъезда сына все стало намного хуже. Я старалась чем-то себя занять и как спасения ждала начала следующей недели, когда выйду на работу с полной нагрузкой. Я не подумала, что до работы еще надо доехать… По пути меня одолевали одни и те же мысли, и деваться от них было некуда. О сыне, которого, возможно, не увижу еще два года, и о том, что так и не сумела наладить с ним отношения, хотя никого дороже у меня не было на свете. О Гае и нашей растущей отчужденности — растущей в том числе и по моей вине, ведь по большому счету она меня устраивала. О тебе.

Почему ты так легко от меня отказался? Почему так послушно выполнил мою просьбу? Или я ошибаюсь? Может быть, ты тоже тоскуешь по мне, а не звонишь только потому, что веришь: так будет лучше для меня. А сам постоянно обо мне думаешь… Или ты успел вычеркнуть меня из своей жизни? Не исключено, что ты уже поглощен новой любовью. Я представляла себе женщин разных типов, которыми ты мог увлечься. Мысленно рисовала себе их портреты.

В конце концов это случилось. Случилось потому, что было неизбежным. Я знала, что это случится, — не знала только где и когда.

В десяти минутах ходьбы от нашего дома, неподалеку от торгового центра, есть парикмахерская, которой владеет маленький и очень красивый итальянец. Конечно, это не салон класса люкс, какой следовало бы посещать даме моего возраста, а обычная парикмахерская, но я хранила ей верность. Каждые два-три месяца делала стрижку, мелирование-шмелирование и все прочее, что там еще полагается. Массируя мне голову, хозяин, Бернардо, рассказывал мне об Италии. Все итальянки, утверждал он, хотят выглядеть одинаково. Потому-то он и перебрался в Лондон — здесь все женщины разные. У него работали японские, польские и корейские мастера, а также еще один итальянец, который заигрывал с любым клиентом, будь то мужчина или женщина, в чьем взгляде он угадывал тоску по любви. Я подозревала, что он встречается с одной из кореянок, но не была уверена. Мне нравилась атмосфера этого заведения, от которой явственно веяло мыльной оперой; я с интересом следила за тонкостями взаимоотношений персонала с посетителями и друг с другом и прислушивалась к их разговорам. Сидя перед зеркалом с обмотанными фольгой прядями, я ловила в нем отражения других клиентов. Не знаю уж, понимали они, что я за ними наблюдаю, или нет…

Я сидела в кресле, а Бернардо наносил последние штрихи: уложив волосы феном, неторопливо подправлял выбившийся на миллиметр локон, всем своим видом давая мне понять, что я для него — особенная клиентка. Он спросил, следует ли поставить в салоне кофеварку, и я ответила, что не стоит. Бернардо чуть отступил, любуясь на свою работу, а я повернула голову, слегка встряхнув волосами, чтобы посмотреть, как они лежат. Мой взгляд упал на окно, и я увидела, что на улице стоит Джордж Крэддок. Он смотрел на меня. И улыбался.

Почти пятнадцать минут я пряталась в туалете парикмахерской. Вероятно, Бернардо недоумевал. Неужели я недовольна стрижкой? Или мне стало плохо? Я могла позвонить Гаю и попросить его прийти, но тогда пришлось бы симулировать болезнь и как минимум до вечера играть эту роль, а я и без того в последнее время вела себя странно. Если Гай придет, пока Джордж Крэддок еще здесь, то негодяй узнает, как выглядит мой муж. С него станется подойти и сказать что-нибудь вроде «Здравствуйте, меня зовут Джордж Крэддок, мы с Ивонн вместе работаем. Кажется, мы с вами еще не знакомы».

Звонить тебе я не могла. Была суббота. Я не могла тебе звонить в любом случае.

В конце концов я поняла, что мне остается одно: выйти из салона с гордо поднятой головой, какой бы ужас ни творился у меня в душе.

На улице я посмотрела в обе стороны, но Крэддока не обнаружила. Конечно, он мог где-то притаиться, но что-то мне подсказывало: ошивайся он поблизости, сразу бы подошел. Ладно, сказала я себе, будем считать, что это неприятная случайность. По соседству много магазинов: он мог идти в один из них. А мне придется сменить салон. Бернардо удивится, куда я пропала.

Повернув налево, я быстро, не оглядываясь по сторонам, зашагала в сторону, противоположную дому, к магазинам. Мне нужно было убедиться, что он за мной не следит. Возле входа в «Маркс и Спенсер» резко свернула и нырнула внутрь. Не оборачиваясь, прошла к ведущему на второй этаж эскалатору — одному из тех, что ускоряют ход, стоит на них ступить. Обычно это застает меня врасплох, но в тот момент пришлось как нельзя более кстати. На втором этаже я потолкалась среди субботних покупателей и направилась в отдел дамского белья. Сюда он не мог проникнуть незамеченным. Укрывшись за стойкой спортивного белья и утягивающих бюстгальтеров, я с колотящимся сердцем следила за сходом с эскалатора, ожидая, что снизу вот-вот покажется его макушка, а потом лицо, с некоторых пор неотступно маячившее у меня перед глазами.

Но этого не произошло. Прождав минут десять или около того, я отвернулась и принялась медленно бродить по отделу. Брала с полок вещи, рассматривала их и клала обратно. Еще немного тут побуду, просто на всякий случай, решила я, и пойду домой. В этот момент у меня во внутреннем кармане пиджака звякнул мобильник. Чуть поколебавшись, я его достала. Сообщение с незнакомого номера: «Отличная стрижка». Я нажала «Удалить».

После этого инциденты посыпались один за другим. Чуть ли не каждый день на мой телефон поступали заблокированные пропущенные вызовы — иногда по десять двенадцать подряд, иногда с перерывом в несколько часов, Потом целую неделю стояла тишина — и все началось сначала.

На мой рабочий адрес от него пришло еще одно письмо — деловое, адресованное кроме меня пяти другим корреспондентам, включая Сандру. Он предлагал встретиться вечером в пабе и обсудить перспективы развития магистерской программы. Вначале я удивилась, потому что давно заблокировала электронный адрес Крэддока, но потом поняла, что сообщение отправлено не с рабочей почты. Остальные адресаты уже воспользовались опцией «Ответить всем». Двое сочли идею превосходной, другие двое сказали, что придут, если смогут. Сандра напомнила Джорджу, что я больше не сотрудничаю с программой, но выражала надежду, что я все-таки приду дать им мудрый совет. Я не стала отвечать и отправила этот его адрес в черный список.

Через неделю по дороге со станции домой я получила сообщение от кузины Марион из Боримута. Мы с ней довольно редко общаемся. Вот что она написала: «Проверь свою электронную почту. Ты всем рассылаешь спам! Надеюсь, у тебя все хорошо. Люблю, целую, Марион». Дома я обнаружила, что мой ящик на hotmail, который я завела, когда начала работать внештатно, заблокирован из-за взлома. Оказалось, всем адресатам моего списка контактов стали приходить ссылки на порнографические сайты. В созданном позже почтовом ящике на Google нашла несколько писем от тех, кто знал оба адреса, — они сообщали, что с моей почтой творится неладное. Одни проявили понимание, другие возмущались, словно допускали, что я сознательно рассылаю идиотские ссылки. Я потратила три дня, чтобы привести все в порядок.

После этого нападки прекратились. Полная занятость держала меня в тонусе — не столько даже сама работа, сколько необходимость заново привыкать к длинному рабочему дню, другому ритму, другой усталости. Примерно через месяц Сандра прислала сообщение, подтверждающее дату и время встречи в пабе. Я представила, как Джордж Крэддок заглядывает к ней в кабинет и говорит: «Кстати, почему бы не напомнить Ивонн про паб? Она у нас больше не работает, но было бы здорово узнать ее мнение».

Я ответила очень коротко: «Извини, дел по горло! Пока, И.» В обычных обстоятельствах я бы добавила: «Привет всем». Воображение тут же нарисовало новую картинку. Джордж Крэддок с простодушным видом говорит Сандре: «Это безобразие! Надо ее вытащить выпить с нами», У него сотни внешне невинных способов вступить со мной в контакт. Я должна заранее разработать стратегию для каждого случая.

В тот период настроение у меня скакало от дикого параноидального страха до относительного спокойствия. Иногда мне казалось, что я в опасности. Он знает, что я по каким-то причинам не обратилась в полицию, а раз я не заявила о первом нападении, логично предположить, что не стану заявлять и о следующем. В другие дни я говорила себе: он ведет жизнь респектабельного джентльмена, и ему есть что терять — дом, семью. Я его не интересую. Он просто пытается доказать самому себе, что не совершил ничего ужасного. Он хочет общаться со мной как ни в чем не бывало, потому что это укрепит его в убеждении, что подобное поведение вполне допустимо. Как знать, может, назавтра он говорил себе: «Кажется, я вчера перестарался. Но она сама была не прочь!» Может, отправляя мне очередное письмо или эсэмэску, он был уверен, что я восприму его послание как удачную шутку.

Он преподавал в университете. Держался за свою должность, каждый день ходил на работу, по-видимому, не имел судимости. Он никогда не мечтал о том, чтобы ночью в темном переулке напасть на женщину и утащить ее в кусты, — то есть, может, и мечтал, но никогда бы на это не решился. Я подумала о его студентках. Не угрожает ли опасность им? Да нет, вряд ли. В наши дни скрыть сексуальное домогательство трудно, а наказывают за него сурово. Он не дурак. И вообще, скорее всего, главное для него — унизить женщину, которая считает, что превосходит его в профессиональном отношении. Эта мысль осенила меня, когда я сидела за рабочим столом. Действительно, как ученый он мне в подметки не годился и не мог этого не понимать. Ладно, если я еще немного потерплю, он сдастся и потеряет ко мне интерес. Для него это игра. Если я не стану реагировать, а буду жить обычной жизнью, он махнет рукой. Его выходки не отличались изобретательностью, а насчет некоторых (в частности, взлома моего почтового ящика) я даже сомневалась в его причастности.

Потом наступило то воскресенье. Гай был на конференции в Нортгемптоне, откуда позвонил и сказал, что приедет рано. Я решила сходить в магазин деликатесов, который по воскресеньям работал до четырех, и купить чего-нибудь вкусненького, например маслин, анчоусов в масле и неоправданно дорогой фокаччи. Мне хотелось порадовать мужа. За выходные я по нему соскучилась. В тот день я не испытывала особой тревоги или нервозности. Мне казалось, что я в норме.

Все могло сложиться иначе, если бы Гай не позвонил, а я не пошла бы в магазин. Именно на обратном пути я увидела его, хотя он меня не заметил. Я уже сворачивала на нашу улицу. Начал накрапывать мелкий сентябрьский дождик. С утра светило солнце, но в воздухе уже ощущалось дыхание осени. Метеорологи на следующей неделе сулили бабье лето; по их прогнозам, октябрь обещал быть теплым и ясным, но в то воскресенье в это слабо верилось. Я поставила сумку на землю и подняла капюшон плаща. И, едва подняв голову, примерно в ста метрах впереди увидела Джорджа Крэддока. Он приближался к нашему дому. Желудок у меня перевернулся от страха, потом еще раз и еще — только так я и могу описать, что почувствовала. Тем временем он дошел до нашего дома и замедлил шаг, хотя не остановился.

Немедленно развернувшись, я быстро пошла в обратную сторону. Что он собирается делать, когда достигнет конца переулка? Обойдет квартал по кругу или вернется той же дорогой? Если первое, то я успею выйти на главную улицу. Если же он развернется прямо сейчас, то увидит, как я поспешно удаляюсь.

Я шла очень быстро, но не бежала. Выбравшись на главную улицу, направилась прямиком к станции, миновала широкий и высокий вестибюль, провела транспортной картой по сканеру, проскочила через турникет и вышла на платформу. Сумка колотила меня по бедру, в руке раскачивался пакет с покупками, но я не обращала на это внимания. Поезд на линии Пикадилли стоял с открытыми дверями. Поездка до центра по синей Пикадилли-лайн занимает больше времени, чем по малиновой Метрополитен-лайн, поэтому обычно я предпочитаю последнюю с пересадкой на Кингс-Кросс, но сейчас меня устраивала и синяя ветка. Не успела я зайти в вагон, как прогудел сигнал и двери закрылись. Поезд тронулся, я огляделась по сторонам: не проследил ли он меня до метро. Но его нигде не было видно. Я доехала до Грин-парка. Вышла на улицу и, уже не думая о том, что делаю, расстегнула карман, где все это время носила, как талисман, тот телефон, что когда-то дал мне ты. Я включила его и набрала единственный хранившийся в его памяти номер.

К моему удивлению, раздались длинные гудки. Честно говоря, я думала, что в лучшем случае попаду на голосовую почту. Но ты по-прежнему держал аппарат включенным, и при мысли об этом у меня подпрыгнуло сердце. Я стояла в Грин-парке под высоким раскидистым деревом с тронутой первой желтизной листвой и ждала. Вскоре твой номер переключился на автоответчик. Я выслушала звуковой сигнал, глупо сказала: «Это я» — и отключилась.

С дерева на меня упало несколько капель, как минимум одна — на голую шею за воротником. Не выпуская из рук телефона я села на скамейку. Ты позвонил через двадцать минут. Как ни в чем не бывало.

— Привет, — сказала я.

— Привет, — ответил ты. — Что-то случилось?

Я была рада, что ты пропустил обязательную часть, всякие «Что новенького» и «Как прошло лето». Этого я уже не вынесла бы.

— Не знаю, — сказала я. — Кажется, да. Кажется, у меня проблема. Извини. Где ты?

— Вышел за сигаретами для брата жены, — пояснил ты. — По официальной версии. Я сочинял благовидный предлог отлучиться из дому, но тут, к счастью, выяснилось, что у шурина кончились сигареты. Плюс понадобилось молоко. Так что считай, что нам повезло — иначе пришлось бы ждать час, а то и два. А ты где?

— В Грин-парке.

— Работаешь сегодня?

— Нет, ходила в магазин. Уже шла домой, но кое-кого увидела. Я не могу вернуться.

Я рассказала тебе обо всем, что произошло в последнее время, строго придерживаясь фактов. Объяснять, какими для меня выдались эти месяцы, не потребовалось: ты и так все понимал. В былые времена меня взбесило бы твое молчание, но сейчас оно казалось несущественным. Сейчас я нуждалась в тебе, и ты был со мной. Я договорила, но ты по-прежнему молчал. После долгой паузы я услышала твой негромкий теплый голос:

— Как ты?

— Я справлюсь, — ответила я. — Чуть погодя позвоню Гаю. Сочиню что-нибудь, зачем я в городе, и встречу его на вокзале Сент-Панкрас. Домой поедем с ним вместе. — Я хмыкнула. — Собственно, что он такого сделал? Прошел мимо моего дома. Законом это не запрещается…

Ты не стал спрашивать, уверена ли я, что видела именно его, и за это я была тебе благодарна.

— И с парикмахерской то же самое. Она же на центральной улице… Там много народу ходит.

— Ну конечно, — пробурчал ты. — Где ты будешь завтра в первой половине дня?

— Не знаю, скорее всего, на работе. Не хочу идти, но и дома оставаться боюсь. Но буду на связи.

— О’кей, — сказал ты. — А теперь слушай. Вот что тебе надо сделать. Сейчас домой не возвращайся. Прогуляйся по магазинам или сходи в кино. Позвони, как собиралась мужу, встреться с ним на вокзале, только будь такой, как всегда, чтобы у него не возникло подозрений. Веди себя естественно. Сумеешь?

— О боже… — вздохнула я, глядя на небо. Вести себя естественно? А чем еще я занималась все последнее время?

— Ты сможешь. Ты сильнее, чем тебе кажется.

— Я знаю, знаю.

— Теперь дальше. Сможешь завтра отпроситься с работы? Сказать, что заболела? Я хочу, чтобы к двенадцати ты приехала в Воксхолл.

— Конечно, смогу. Приду с утра, потом сделаю вид, что мне нехорошо, и уйду.

— Хорошо. Доедешь на метро до Воксхолла. Когда выйдешь, проверь телефон. Я позвоню или пришлю эсэмэс с инструкциями.

— Я тебя увижу?

— Ну конечно, Ивонн! Конечно, ты меня увидишь.

— Еще раз произнеси мое имя.

— Ивонн. Завтра ты меня увидишь. Завтра днем мы будем вместе.

Я очень медленно выдохнула, как будто целых три месяца мне не хватало воздуха. Мы помолчали, слушая дыхание друг друга. Потом ты мягко сказал:

— Мне пора. Будь осторожна. Завтра увидимся. Договорились?

— Как я рада слышать твой голос, — сказала я.

— Я тоже, — сказал ты и отключился.

Я сидела на скамейке, все еще сжимая в руке телефон. Потом подняла голову и посмотрела на небо.

14

Я приехала в Воксхолл задолго до полудня. Вышла из метро возле шумной автострады, что ведет к Воксхоллскому мосту. Вдоль улицы здесь тянутся офисные здания, а ближе к метро полно магазинов и кафе, где можно посидеть, наблюдая за огромным перекрестком. Я устроилась на террасе одного из них. Кофе заказывать не стала — и без того была достаточно взвинчена. Передо мной неслись в четыре стороны потоки легковушек, автобусов, грузовиков. Когда вокруг одновременно ревет столько машин, трудно не почувствовать себя беспомощной пылинкой. В 12:10 от тебя пришло сообщение: «Где ты?» Я написала: «Воксхолл, перед мостом». Ты ответил: «Не там. Пройди под аркой на Кеннингтон-роуд».

За перекрестком виднелось кирпичное здание вокзала с пристройкой — необычной стальной конструкцией, в свое время удостоенной какой-то архитектурной премии; сейчас там размещались кассы. Чтобы добраться до арки, мне пришлось трижды перебегать с одного островка безопасности на другой, дожидаясь сигнала светофора.

После арки я пересекла еще два оживленных перекрестка и наконец вышла на Кеннингтон-роуд. Только собралась написать тебе, спрашивая, что делать дальше, как получила твое сообщение. «Новая куртка? Воротник тебе идет». Я завертела головой, невольно улыбаясь, хотя мне было совсем не до веселья. Посмотрела направо, налево, на другую сторону улицы, поднесла палец к телефону, чтобы набрать: «Где ты?» — но тут всего в нескольких футах дальше увидела тебя в дверном проеме. Как ни странно, я почувствовала легкое разочарование: оказывается, ты самый обыкновенный мужчина — среднего роста, среднего телосложения, с жесткими темными волосами, в костюме и в очках, — стоящий в дверях магазина. Наше воссоединение происходило так буднично, что я уже не понимала, кто мы теперь друг другу и как мне себя вести.

На мгновение на твоем лице мелькнуло отражение моей неуверенности, но тут ты шагнул ко мне и заговорщически произнес:

— Пойдем.

Мы прошли по Кеннингтон-роуд и свернули налево. Через дорогу располагался парк, внутри которого я с удивлением увидела небольшой огороженный участок, по которому разъезжала молодая женщина верхом на лошади — и это в каких-то пяти минутах ходьбы от грохочущего Воксхолла. На заборе, заросшем крапивой, висела табличка: «ЛОШАДЕЙ НЕ КОРМИТЬ! КУСАЮТСЯ». Я остановилась.

— У меня есть для тебя кое-что получше, — сказал ты. — Смотри.

Действительно, чуть дальше обнаружились ворота городской фермы, а за ними — загон для животных, в котором на посыпанном опилками полу спиной к нам сидела белая лама. Рядом, ничуть не смущенные ее соседством, с важным видом расхаживали индюки, а козел задумчиво жевал сено.

— Ламы в Воксхолле, — сказала я. — Кто бы мог подумать.

— Я бы сказал, всего одна лама.

— Я и не знала, что здесь есть ферма.

— Люблю преподносить сюрпризы, — сказал ты с таким видом, будто и ферма и лама принадлежали лично тебе.

Мы прошли чуть дальше, свернули за угол и очутились на развилке двух дорог, между которыми теснились викторианские домики, очертаниями напоминавшие треугольные ломти сыра; какие же крохотные комнатки должны быть у них на втором этаже, подумала я. В самом конце квартала ты остановился и извлек из кармана ключ. Я бросила на тебя вопросительный взгляд: я-то думала, что мы просто посидим в кафе или в парке. На двери было три звонка. Краска на кирпичной кладке сильно облупилась. В окне первого этажа вместо занавески висел пододеяльник.

Ты толкнул дверь, отодвигая в сторону скопившуюся на пороге горку конвертов и рекламных буклетов. Я вошла следом. Ты наклонился, подобрал почту, быстро просмотрел и бросил на полочку за дверью. Я молча наблюдала за тобой, словно мне все еще не верилось, что это ты, хотя твое присутствие рядом со мной казалось абсолютно естественным.

Прихожая была выкрашена в традиционный для викторианских домов Лондона, поделенных на съемные квартиры, цвет — Гай когда-то назвал его «цветом хозяйской магнолии». Мне вспомнилась квартира, в которой мы жили в первые годы после женитьбы — та самая, с буйной парочкой наверху. Там родились наши дети, там мы в муках писали диссертации. Сегодня, став обладательницей просторного пригородного дома с палисадником и двумя яблонями, между которыми летом мы вешаем гамак, я частенько ловила себя на том, что скучаю по тем безвозвратным временам.

Ты поднимался по лестнице, я — за тобой. Как будто мы пара.

Перед дверью квартиры на втором этаже ты остановился и осмотрел поцарапанный фанерный косяк. Я догадывалась, что эта квартира каким-то образом связана с твоей работой, но у тебя нет к ней постоянного доступа. Впрочем, это были всего лишь догадки.

Мы ступили в маленькую квадратную прихожую. Минуту ты постоял, прислушиваясь. Ни звука. Потом прошел в гостиную. Сделав несколько шагов, я огляделась: низкий диванчик, у стены откидной стол, тюлевые занавески, за которыми улица виднелась как в тумане. Небогато, пусто, безлико. Мне захотелось остаться здесь навсегда.

Я обернулась. Ты стоял поодаль, глядя на меня. В твоих глазах читалось извинение.

— Ничего лучше не придумал, — негромко сказал ты. — Раньше не мог…

— Все нормально, — сказала я. — Я знаю, что тебе нельзя об этом говорить, поэтому не расспрашиваю. Полагаю, это то, что у вас называется конспиративной квартирой.

Ты подошел, очень осторожно расстегнул на мне куртку и стянул с плеч. Я опустила руки, чтобы дать ей упасть. Ты поднял ее и бросил на диван. Потом снова приблизился и так же осторожно и ласково провел руками сверху вниз по моим рукам, от плеч до локтей, одновременно с двух сторон, легкими, нежными движениями.

— Здесь безопасно, — сказал ты. — И ты со мной.

И я сделала то, о чем мечтала долгие три месяца. Я растворилась в тебе.

Потом мы лежали рядом на небольшой кровати. В спальне, выходившей на другую сторону улицы, висели такие же тюлевые занавески. Из окна открывался вид на задние фасады соседних домов с водосточными желобами. Кровать была скорее полуторной, чем двуспальной, но занимала почти всю комнату. С одной стороны от нее стояла тумбочка под дерево, с другой — шкаф с раздвижными дверцами: распашные в такой тесноте не открылись бы. Стены, как и в прихожей, были выкрашены в «цвет хозяйской магнолии». С потолка свисала одинокая лампочка в нитях паутины, лившая какой-то грубый, серый свет. Мы лежали полураздетые, обнявшись, сдвинув в ноги одеяло без пододеяльника — и без него было жарко. Мы занимались любовью, а потом разговаривали — ты вспоминал, как наблюдал за мной через окно кафе в тот день, когда начался наш роман и мы обменялись телефонными номерами. Хотя секс у нас был еще до этого.

Оказывается, то кафе располагалось почти напротив Яблоневого дворика, но мы не могли предвидеть, что там произойдет спустя несколько недель. Вскоре наш разговор стал бессвязным и ты задремал. Я лежала в твоих объятиях с открытыми глазами, чувствуя, как немеет рука, которую ты придавил своим телом.

Через несколько минут я, приподняв голову, увидела, что ты не спишь и смотришь на меня. У меня появилось чувство, что это продолжается уже некоторое время. Я высвободила онемевшую руку и немного отодвинулась, чтобы мы могли видеть друг друга. Ты убрал волосы с моего лица. Я рефлекторно дернула головой. Серо-белый свет в комнате был беспощадно жесток к моему немолодому лицу. Я улыбнулась, но твой взгляд оставался серьезным.

— Ты понимаешь, что мы должны сделать? — спросил ты.

Я молчала. Тогда ты спокойно и без пафоса произнес:

— Мы должны нейтрализовать Крэддока.

— Каким образом? — спросила я.

Ты притянул меня и прижал к груди:

— Предоставь это мне.

Через некоторое время ты снова заснул, ровно дыша мне в волосы. Когда ты проснешься, мы еще поговорим, но я не спешила приближать этот момент. По правде говоря, мне нужно было в туалет, но я длила эти мгновения, растягивала их, чтобы они стали тонкими и полупрозрачными, как тюль на окнах этой серой комнаты, как ниточка паутины, свисающая с одинокой лампочки на потолке.

Позже, когда мы, уже одетые, сидели в гостиной на продавленном диване и пили растворимый кофе — черный ввиду отсутствия молока, — ты изложил мне свой план. Мы будем действовать сообща, сказал ты. Если события приобретут нежелательный оборот, у нас должна быть единая версия. Я обратилась к тебе за помощью, потому что знала, что ты работаешь в службе охраны парламента; нуждаясь в совете, я не хотела втягивать в свои неприятности никого из близких. В случае необходимости это подтвердит и полицейский, Кевин. Ты сказал, что я должна узнать адрес Крэддока. («Каким образом?» — спросила я и получила в ответ твой насмешливый взгляд: «Тоже мне, проблема».) В один из выходных дней я подберу тебя возле ближайшей станции метро и довезу до дома Крэддока. Ты пойдешь к нему, а я останусь в машине.

Я смотрела на тебя поверх дешевой, в трещинах, кружки. В моем взгляде ты прочитал сомнение, но истолковал его неверно. Ты подумал, что я не верю в успех переговоров с Крэддоком, тогда как меня пугала сама перспектива поездки к его логову, даже вместе с тобой. Типично женский страх: вряд ли мне стоило рассчитывать, что ты его разделишь. Конечно, и ты чего-то боялся, но ужас, пережитый мной, усиливало отвращение к надругавшемуся надо мной мерзавцу. От этого чувства просто так не избавишься.

Я и не ждала, что ты меня поймешь.

— Я мог бы позвонить ему, не называя себя, но вряд ли это сработает. Зато я могу найти кое-кого, кто с ним разберется, — предложил ты. — Есть у меня парочка подходящих ребят.

Я покачала головой.

— Еще можно обратиться в полицию, к Кевину. Подать официальную жалобу, в том числе на преследование. Скорее всего, его задержат, но выпустят под залог на условии запрета вступать с тобой в контакт в любой форме.

Я затрясла головой еще энергичнее, подумав об Адаме, Керри, Гае и своей карьере — именно в такой последовательности. И только тут осознала, до чего же мне хочется, чтобы ты встретился с ним лицом к лицу, в то время как я наслаждалась бы его замешательством и испугом. Чтобы этот ублюдок наделал в штаны, сказала я себе, и эта грубая мысль не имела с правосудием ничего общего.

— Вообще-то, — осторожно начал ты, — мы могли бы пойти к нему вместе. — Увидев, как расширились мои глаза, ты поставил кофейную чашку и придвинулся ближе. — Рано или поздно тебе придется столкнуться с ним по работе, это неизбежно. Разве тебе не хочется посмотреть на его физиономию, когда я буду вытрясать из него душу?

— Нет… — помотала я головой. — Нет, не хочется.

Скажи я тогда «да», все пошло бы совсем по-другому.

— Ладно.

Ты придвинулся ко мне, взял у меня из рук чашку и поставил ее на ковер. Твои губы прижались к моим. Наши языки сплелись, и я ощутила вкус пережаренного кофе. Ты поцеловал меня в лоб. Взяв мое лицо в ладони, сказал:

— Решено. В эти выходные. После того как я с ним разберусь, он к тебе на пушечный выстрел не подойдет.

В конце недели наступил тот самый обещанный синоптиками теплый октябрь. Проснувшись в субботу, мы отдернули занавески — а он тут как тут. Мы с Гаем пили кофе на выложенной кирпичом террасе позади дома — я в шортах, майке и темных очках, он без рубашки. Время от времени мы улыбались друг другу поверх газетных листов, обмениваясь репликами по поводу прочитанных статей — образцовая супружеская чета среднего возраста. Когда мы вернулись в дом, в лучах света играли пылинки. В то утро я старалась вести себя с Гаем просто и естественно, чтобы ничем себя не выдать.

Пора было одеваться, что я и проделала с особой тщательностью. Гаю сказала, что собираюсь отвезти в утиль старую одежду, давно лежавшую в мешках в багажнике. Я надела хлопчатобумажную юбку до колена эффектной лиловой расцветки, белую майку с коротким рукавом, джинсовую куртку и босоножки без каблуков. В таком наряде ты меня еще не видел. Я совершенно преобразилась, что расценила как добрый знак: значит, выздоравливаю. Начав действовать, я перестала воспринимать себя как пассивную жертву. Правда, я жутко нервничала, меня аж лихорадило, но все-таки мне стало гораздо лучше, чем во все последние недели.

Когда ближе к вечеру я садилась в машину, Гай вышел на крыльцо и помахал мне рукой. Я ответила ему веселой улыбкой.

Ты ждал меня у выхода из метро «Южный Харроу». Как и я, ты оделся очень просто: свободные спортивные брюки, облегающая серая футболка, солнцезащитные очки, через руку перекинута куртка с капюшоном, в другой — большая спортивная сумка «Найк». Ты казался спокойным, но собранным, держался без напряжения, но уверенно. Стоял, расправив плечи, и смотрел по сторонам. Я почувствовала желание.

— Ты опоздала, — бросил ты, открывая пассажирскую дверь моей машины.

— Всего на пять минут, — ответила я.

Поездка не заняла много времени. Сделав два-три поворота, мы попали в квартал, застроенный приземистыми домишками, в которых расположились дешевые магазины, бары, торгующие спиртным навынос, полупустые кафе. Нормальные люди, как правило, стараются пореже бывать в таких районах, как этот. Мы ехали в молчании, изредка прерываемом твоими указаниями относительно маршрута, и я чувствовала себя слегка обиженной. Я догадывалась, что ты обдумываешь предстоящий разговор, но все-таки это было наше совместное мероприятие. Через несколько минут ты сказал: «Направо», и мы въехали в тупик.

— Проезжай до конца, развернись и припаркуйся, — показал ты.

Неуклюже, в три приема, развернувшись, я остановилась там, где ты велел. Я надеялась, что мы хоть немного посидим в машине, но ты сразу полез за сумкой.

— Может, его нет дома, — сказала я.

— Он дома, — ответил ты и добавил: — Жди здесь.

Можно подумать, у меня был выбор. Я повернулась к тебе в надежде на поцелуй, но ты уже выбирался из машины. В зеркало заднего вида я видела, как ты идешь в конец тупика. Примерно на полпути ты миновал продуктовый магазинчик, за которым я разглядела несколько низких квадратных домов. Ты остановился напротив черной двери, шагнул к ней и наклонился вперед. Как ты звонил в звонок, я с такого расстояния разглядеть не могла, но дверь открылась, и ты исчез внутри. Через лобовое стекло я заметила дорожный знак, разрешающий парковку по воскресеньям после часа дня. Не хватало еще попасться на нарушении правил парковки! Я оглядела улицу — нет ли камер видеонаблюдения, — но не увидела ни одной. Меня охватило возбуждение — похоже, мне передался твой адреналин.

Тебя не было долго. Господи, почему я не догадалась, что что-то пошло не так? Почему ничего не предприняла? В суде у меня будут допытываться, почему я так и сидела в машине. Обвинение засыплет меня вопросами: почему я не позвонила тебе на мобильник, почему не постучала в дверь, за которой ты скрылся? Знала ли я, что там происходит? Они будут настаивать, что прекрасно знала. Потому и сидела как приклеенная. Не знаю, сколько это продолжалось. Я включила радио. Начинались и заканчивались выпуски новостей. По «Радио-4» шла передача о свободе слова в Юго-Восточной Азии. Через некоторое время я нажала на кнопку и переключилась на музыку — первый классический канал, потом поискала джаз, но все время натыкалась на рекламу. Выключила приемник. Послала Гаю сообщение, что застряла в пробке. Солнце спряталось, небо стало сначала мутно-голубым, потом серо-голубым, потом просто серым, потом загорелся оранжевым уличный фонарь в конце переулка, хотя еще не стемнело. Мимо шли люди: мать с коляской и мальчиком постарше; два подростка. В какой-то момент в переулок свернула пожилая женщина в сари. Очень маленькая, ростом с ребенка, с очень темной кожей, глубокими морщинами и узловатыми руками, она медленно ковыляла тяжелой артритной походкой, чему-то улыбаясь, словно блуждала в каких-то давних, но бесконечно приятных воспоминаниях. Потом я наконец увидела тебя. В тот момент я не следила за черной дверью, потому что в зеркало заднего вида с любопытством наблюдала за рабочим продуктового магазина, который перетаскивал с улицы коричневые пластиковые ящики. Интересно, думала я, сколько он может перенести за один раз? И не грозит ли подобный способ транспортировки порчей товара? Ты вышел из черной двери, аккуратно прикрыв ее за собой. Посмотрел в одну сторону, в другую, провел рукой по волосам и снова огляделся. Ты был уже в куртке, в руках по-прежнему держал сумку. Быстро, но без суетливой спешки прошел к машине, открыл пассажирскую дверь и забрался внутрь. Захлопнул дверь и, застегивая ремень безопасности, произнес одно слово: «Поехали».

Когда мы подъезжали к метро, ты сказал:

— Сверни за угол и остановись.

Я так и сделала. С минуту мы молчали. Ты смотрел на улицу. Еще через минуту я не выдержала и спросила:

— Что случилось?

Ты не ответил. Ты сидел, глядя прямо перед собой, с тем уже знакомым мне выражением, которое означало, что ты сейчас где-то далеко, а твои мысли заняты предметами более важными, чем я.

Все так же глядя перед собой, ты протянул руку и крепко сжал мое колено жестом, в котором не было ни ласки, ни стремления успокоить.

— Мне надо, чтобы ты твердо усвоила, — начал ты, по-прежнему не поворачивая ко мне глаз. — Мы познакомились в Палате общин. Нас связывают чисто дружеские отношения.

Что мне оставалось, кроме как довериться тебе, любовь моя?

Наконец-то ты посмотрел на меня:

— Дай телефон.

Я достала с заднего сиденья сумку. Расстегнула на внутреннем кармашке молнию и протянула тебе мобильник. Ты взял его, опустил в сумку, стоявшую у твоих ног, и снова положил руку мне на колено.

— Как я могу с тобой связаться? — вяло спросила я, потому что теперь узнала достаточно, чтобы понимать: знать больше мне не положено.

— Некоторое время — никак.

Я вздохнула.

— Все будет нормально, — проговорил ты, но я не была уверена, что ты обращаешься ко мне, а не к себе. — Поезжай домой и веди себя, как обычно, о’кей? Если кто-то будет о чем-то спрашивать, помни, что я сказал.

В этот момент я заметила, что на тебе другие спортивные брюки — почти такие же, темно-синие, но уже без белой полоски по бокам. Я опустила глаза и увидела, что и кроссовки другие. Ты повернулся ко мне, коротко меня поцеловал, отстранился, снова поцеловал, еще раз, как заклинание, повторил: «Помни, о’кей?» — и вышел из машины. Я смотрела тебе вслед: ты шел быстро, не оглядываясь, слегка опустив голову и немного сгорбившись, будто прятался от сгущавшихся сумерек.

Они пришли ночью. Потом мы узнали, что все выплыло наружу так скоро благодаря неожиданно нагрянувшей хозяйке квартиры, грузчику из магазина, видевшему, как ты садился в белую «Хонду Сивик», и камерам видеонаблюдения на главной дороге, которые зафиксировали номерной знак моей машины на обратном пути к метро. В ту ночь я наконец-то крепко спала, провалившись, как на океанское дно, в глубокий и черный сон. Мне ничего не снилось.

Меня разбудил стук в дверь. У нас на двери висит старинный медный молоток, старше самого дома. Он издает громкий металлический лязг, эхом разносящийся по всему дому. Есть у нас и электрический звонок, установленный предыдущими владельцами, которые, видимо, очень боялись прозевать приход гостей. Но разбудил меня все-таки молоток тремя подряд уверенными и громкими ударами: бум-бум-бум-м-м. После короткой паузы последовали еще три удара, а потом кто-то нажал кнопку звонка и не отпускал несколько секунд. Выдернутая из сна, я приподнялась на локтях. Мысли бешено метались во мраке. Одно мгновение — и я уже все знала. Мало того, я поняла, что знала все с той минуты, когда ты вышел из его квартиры; я знала, что произошло; знала, кто стучит в дверь в середине ночи; знала зачем.

Электрические часы на потолке показывали 3:40. В их тусклом свете я разглядела, как Гай, встрепенувшись, повернулся включить лампу на своей тумбочке. Он взглянул на меня с вопросительным и испуганным выражением. Снова раздалось громкое «бум-бум-бум», как мне показалось, настолько сильное, что зашаталась дверь. Гай вскочил и схватил с плетеного кресла свой халат.

Снова «бум-бум-бум» — и снова звонок. Гай обошел кровать и направился к двери. Когда он взялся за ручку, я сказала:

— Это полиция.

Мой бедный Гай. Он взглянул на меня дикими глазами, выскочил из комнаты и помчался вниз. Только тут я поняла, что мои слова о полиции навели его на мысли об Адаме, о том, что с ним случилось несчастье, по-тому-то он бегом бежал по ступенькам. Я села на кровати, обхватив голову руками. Я никуда не побежала, потому что знала, что Адам тут ни при чем: они пришли за мной.

Адам, Керри, мои дети… Что скажет им Гай? Это попадет в газеты, он не сумеет скрыть.

Снизу доносились топот и голоса людей, наполнявших дом, возмущенные, требовательные возгласы Гая.

Мой дом. Я привела их в свой дом, в свое убежище. Сейчас все выйдет наружу. По лестнице застучали мужские шаги. Я неподвижно сидела на краю кровати, не попытавшись даже накинуть халат. Я представляла себе, как утром Гай по телефону скажет Керри: «Дорогая, ты не поверишь, но мама арестована».

«За что?!»

Этот же вопрос будут задавать все остальные.