Яблоневый дворик

15

ДНК меня создала. ДНК меня уничтожила. ДНК — это Бог.

Когда люди говорят о ДНК, они, как правило, имеют в виду наследственность. Человеку интересно, почему у него, к примеру, карие, как у отца, глаза. Мы, генетики, отдаем себе отчет, насколько скромны наши познания. Почему под влиянием окружающей среды существенный генетический признак проявляется всего лишь в виде тенденции, а на одну доказуемую гипотезу приходится десять необъяснимых? Геном похож на огромное мутное озеро, а мы, так называемые ученые, — на слепых водолазов, которые медленно плывут под водой, выковыривают из донного ила то одно, то другое, крутят в руках, пытаясь очистить от грязи неуклюжими пальцами в резиновых перчатках и не понимая, что же именно нашли: бесполезный камешек, жемчужину или старую пуговицу. Но есть несколько областей, в которых значение ДНК не подвергается сомнению, например судебно-медицинская экспертиза. ДНК — одно из немногих открытий человечества, делающее ложь бессмысленной.

Первой, но далеко не последней ошибкой, которую я совершила, была попытка лгать полицейским, которые приехали меня арестовать. Чтобы решиться на ложь, надо либо не иметь мозгов, либо обладать крайней степенью самоуверенности: ни то, ни другое ко мне не относилось, но я просто запаниковала. Когда меня, ошеломленную, с подступившей к горлу тошнотой — следствие мгновенно упавшего уровня сахара в крови — привезли в участок, мне сразу задали вопрос:

— Миссис Кармайкл, где вы были вчера во второй половине дня?

— Отвозила в приемный пункт старые вещи.

С этого момента мои отношения со следователями покатились под откос. Они показали мне видео с камер наблюдения: моя машина едет по Нортхолт-роуд. Я сказала: «Мне захотелось покататься». Автомобиль изъяли. Позже в нем найдут твою ДНК и засохшую каплю крови Джорджа Крэддока, упавшую на коврик у пассажирского сиденья с твоего носка.

Потом я начну говорить правду, точнее — часть правды. Тебя арестовали, но я придерживалась версии, о которой мы договорились: ты — просто знакомый, и я доверилась тебе потому, что была в отчаянии. Раз ты велел мне так говорить, значит, на то были причины. Ты знал, что делаешь. Ты — агент спецслужб. В конце концов, ты тоже знаешь про ДНК — мозги у тебя есть. Ты кто угодно, только не самоуверенный болван.

Не знаю уж, что обо мне подумают, но даже после того как меня посвятили в подробности смерти Крэддока, я не испугалась. Все это казалось настолько нелепым… Нет, не то, что человек умер, — как раз это я понимала, — и не то, что в его смерти обвиняли тебя; нет, абсурд ситуации заключался в том, что меня сочли причастной к убийству. Конечно, когда станут известны все факты, обвинения будут сняты — в этом я не сомневалась. Возможно, именно убежденность в собственной невиновности и заставила меня сосредоточиться на твоей защите.

Во время допросов мной владела единственная мысль: как я могу тебе помочь? Даже если докажут, что ты виновен в смерти этого человека, я ни за что не поверю, что ты убил его намеренно. Значит, я должна тебе помочь.

Я придерживалась нашей версии. Вела себя так, как ты велел мне тогда в машине. Рассказала о нападении Крэддока. О том, что обратилась за советом к тебе, потому что не знала, что мне делать. Что мы консультировались у Кевина. Что в тот роковой день я встретила тебя возле метро и отвезла к дому Крэддока — ты собирался серьезно с ним поговорить. Женщина-детектив в сером костюме посмотрела на меня и спросила:

— Как бы вы охарактеризовали ваши отношения?

— Как дружеские, — сказала я.

— Просто дружеские?

Мне даже удалось пожать плечами.

— Я очень хорошо к нему отношусь. Он помог мне в трудную минуту. Дал совет, — произнесла я, глядя в стол.

Она ушла, но вскоре вернулась. Сказала, что ты дал показания, что мы с тобой любовники, познакомились, когда я выступала перед постоянным комитетом в Палате общин. Это был удачный ход, но она не упомянула ни одной подробности. Она ничего не сказала о сексе в часовне или в неработающем туалете. Так я поняла, что это просто выстрел наугад. Она не упомянула Яблоневый дворик.

У них на нас ничего не было: ни биллинга телефонных разговоров, ни переписки по электронной почте. Правда, на моем компьютере, который они изъяли на следующий день после ареста, хранились мои неотправленные письма к тебе, но если бы они их нашли, то уже предъявили бы мне. Только один человек, кроме нас, знал о нашем романе, и этот человек был мертв.

Я посмотрела женщине-детективу в лицо.

— Не представляю, зачем ему такое говорить. Потому что это неправда.

Чтобы меня сломать, привлекли инспектора Кливленда — здоровяка с фигурой регбиста, с прямыми каштановыми волосами и светлыми глазами, вполне симпатичного, если бы не кривоватые зубы, — за такими, как он, еще в школе устанавливается репутация парня простого, но справедливого. С коллегами-мужчинами он пьет пиво, а о подчиненных заботится как родной отец. Несмотря на габариты, кажется добряком. Кливленд — из тех детективов, перед которыми слабые испуганные женщины пытаются заискивать в надежде на помощь.

Он сидел в кресле, подавшись вперед и положив скрещенные руки на стол, отчего пиджак встопорщился на плечах. Глядя прямо на меня своими светлыми глазами, спросил, как я себя чувствую.

Затем сказал, что ему очень жаль, что все так произошло, и ознакомил меня с заявлением Кевина. Тот рассказал о нашей встрече, подчеркнув, что уже тогда предположил, что нас с тобой объединяет нечто большее, чем дружба. (Ключевое слово здесь, конечно, предположил.)

Показания Кевина отличались большой точностью. В них содержалось множество подробностей изнасилования. Инспектор Кливленд вместе со мной прошелся по всем пунктам, любезно попросив подтвердить каждый из них. Затем сам кое-что сообщил мне.

Оказывается, Крэддок был разведен. У него был ребенок. Его жена подавала жалобу на домашнее насилие, которую потом отозвала. Она уехала в Америку, забрав с собой ребенка. В компьютере Крэддока обнаружились горы порнографии, включая ссылки на соответствующие сайты. Обо всем этом инспектор Кливленд рассказывал каким-то извиняющимся тоном. Ему не хотелось меня огорчать, но работа есть работа.

Он почти околдовал меня. Так и подмывало воскликнуть: да, вы правы, это я подговорила любовника пробить череп моему насильнику, мы вместе спланировали убийство. Думаю, инспектор Кливленд ждал от меня именно этого. Я немного всплакнула, когда мы добрались до того места в показаниях Кевина, где речь шла о болезни моего сына. Инспектор Кливленд сказал, что понимает, как тяжело мне пришлось. Так же прекрасно он понимает, какую ярость и страх я испытала после того, что сделал со мной Джордж Крэддок. А потом еще это преследование… Каждому захотелось бы как следует проучить негодяя. В конце концов, сказал инспектор Кливленд, если бы кто-то проделал такое с его женой, он бы за себя не поручился.

Я подняла голову, высморкалась в мокрую салфетку, которую давно уже комкала в руках, и сказала:

— Я ничего подобного не планировала. Так же, как и он. Мы просто друзья.

Инспектор Кливленд разочарованно взглянул на меня и вышел из комнаты.

Моего адвоката звали Джаспер Диллон, он представлял контору «Диллон, Джонсон и Уотерфорд». Он сменил бесплатного адвоката, предоставленного мне в полицейском участке Харроу. Нашел его Гай по наводке знакомого юриста, с которым связался сразу после моего ареста. Все утро он обзванивал друзей и знакомых, пытаясь выяснить, что ему делать. Джасперу — или Джасу, как он просил себя называть, — было за сорок, он носил очки и выглядел безупречно. Нам сказали, что он — лучший, и он действительно сразу нам понравился. Его первой победой стало мое освобождение под залог — он подключился к делу на слушаниях в суде первой инстанции, а уже через два дня ходатайство о залоге рассматривалось в Королевском суде. События разворачивались быстрее, чем я могла их осмыслить, но благодаря проворству адвоката нам удалось избежать огласки в прессе и в интернете. Как только предъявлено обвинение, дело переходит на рассмотрение суда, и его запрещается обсуждать, дабы не препятствовать правосудию. Я не видела тебя ни на одном из этих слушаний — обвинение тебе предъявили позже. В делах, связанных с убийством, под залог выпускают редко, но мне помогла хорошая репутация. Условия освобождения оказались довольно строгими. Я обязана находиться дома, по своему обычному адресу. Никто, кроме мужа, не имеет права входить в дом. Мне надели электронный браслет и обязали три раза в неделю отмечаться в местном полицейском участке. Я сдала заграничный паспорт и внесла залог в сто тысяч фунтов. Чтобы выполнить последнее условие, нам пришлось продать облигации, снять со счета все сбережения, заложить дом, а недостающую сумму одолжить у друзей. Но главное — мне запретили поддерживать связь с тобой и с кем бы то ни было из твоих представителей. Этот пункт меня слегка озадачил. Каким образом я могу поддерживать с тобой связь, если ты сидишь в Пентонвилльской тюрьме? Тебя под залог не выпустили. Ты остался за решеткой.

После заседания мы с мужем повели Джаспера в пиццерию. Ни я, ни Гай не испытывали особенного пристрастия к пицце и понятия не имели, любит ли ее Джас, но мы жаждали выразить ему свою благодарность. К тому же я чувствовала, что после нескольких дней в тюрьме просто из принципа должна поесть в ресторане. Еще мне ужасно хотелось подольше постоять под душем. Тогда я еще не знала, что в ближайшие месяцы, запертая в четырех стенах, я буду воспринимать родной дом как тюрьму.

Мы расселись вокруг тесного для троих столика и сделали заказ. Движимая больше желанием завести беседу, я спросила Джаса:

— Скажите, а на каком этапе расследования дела — мне это просто интересно — тяжесть обвинения может быть снижена до непредумышленного убийства?

Я ни секунды не верила, что ты хладнокровно убил Крэддока. Наверняка он сам спровоцировал драку, закончившуюся для него трагически. И в суде это обязательно выяснится.

Джас замер со стаканом минеральной воды в руке. Шипели и лопались пузырьки, сверху покачивался ломтик лимона.

Я перевела взгляд на Гая.

— Но ведь в любом случае дело кончится обвинением в убийстве по неосторожности и сделкой со следствием, разве нет? — спросила я. — Не станут же они тратить кучу денег налогоплательщиков, если он признает, что это случайность? Он не собирался убивать этого человека!

Джас натянуто улыбнулся.

— К сожалению, должен сказать, — начал он, опуская стакан, из которого так и не успел отпить, — что прокуратура часто отказывается принимать признание в убийстве по неосторожности и настаивает на обвинении в преднамеренном убийстве. В этом случае, конечно, совсем другое бремя доказывания. Обвинение не должно доказывать, кто именно несет ответственность за смерть. Его задача — установить, что входило в намерения обвиняемого. Убийство или… — он выдержал многозначительную паузу, — или всего лишь нанесение тяжких телесных повреждений. Но и этого достаточно, чтобы поддержать обвинение в убийстве.

Гай нахмурился:

— А как это может отразиться на Ивонн?

Подошла официантка с острым ножом в руке:

— Кто заказывал кальцоне?

— Я, благодарю вас, — сказал Джас.

Официантка положила перед ним нож и отошла. Джас сделал неглубокий вдох. Он выглядел бледнее обычного. Интересно, не астматик ли он, подумала я.

— Это отразится на Ивонн, потому что если они говорят, что это было их совместное предприятие, то, в чем бы его ни обвинили, точно такое же обвинение предъявят и ей. Если они примут от него признание в непредумышленном убийстве, то это максимальное по тяжести обвинение, которое могут предъявить Ивонн. Дело в том, что тех, чья причастность к убийству не вызывает сомнения, довольно часто вынуждают сознаться в убийстве. Обычно они пытаются отделаться малой кровью и сознаются в непредумышленном убийстве. Минимальный срок за умышленное убийство — двадцать или двадцать пять лет, если оно совершено с применением холодного оружия, и тридцать — если доказана финансовая выгода. За убийство по неосторожности могут в зависимости от обстоятельств дать пятнадцать или даже десять лет. Иначе говоря, если вас обвиняют в умышленном убийстве, вы можете попробовать смягчить себе наказание, признавшись в убийстве по неосторожности.

От этих цифр у меня начала кружиться голова. Они казались не более реальными, чем пятисотфунтовые банкноты в игре «Монополия».

— Если предположить, что его обвинят в предумышленном убийстве, а он захочет признаться в непредумышленном, какова будет его линия защиты? — негромко спросил Гай.

Он усваивает информацию гораздо быстрее, чем я.

Джас пожал плечами. В конце концов, он мой адвокат, а не твой.

— Ну, на данном этапе трудно судить. Все, что он пока должен сделать, — это заявить о своей невиновности. Потом, по ходу дела, они могут изменить стратегию защиты. Возможно, склонятся к ограниченной вменяемости.

— Ограниченной вменяемости?

— Да. Она дает основание для уменьшения тяжести обвинения. Тогда бремя доказывания переходит к защите. Ее задача — доказать, что в момент совершения преступления он находился в невменяемом состоянии. Если бы я его консультировал, то посоветовал бы использовать эту возможность. Правда, для этого нужно объяснить, что привело его к потере самоконтроля, и квалифицировать так называемые эмоциональные триггеры.

Рядом сидел муж, но я не сдержалась и возмущенно воскликнула:

— Но ведь это была самозащита! Он ни в чем не виноват. Ни в умышленном убийстве, ни в убийстве по неосторожности! Они просто подрались! Он защищался!

Гай с Джасом обменялись взглядами. Потом Джас спокойно сказал:

— Хочу предупредить вас, Ивонн. Его защита — это дело его адвокатов. Моя работа — защищать вас. — Он перевернул левую руку ладонью вверх и принялся ее рассматривать, словно надеялся прочитать в линиях руки ответы на свои вопросы. — Ивонн, вас будут обвинять в совместном преступлении, но вы должны понять: вам надо думать о себе. Ради вас, ради вашей семьи.

Гай молчал. Я тоже молчала. Этот ланч принял неожиданный оборот. Мы пришли отпраздновать мой выход под залог — нам вообще не следовало обсуждать мое дело, во всяком случае, здесь. Я вдруг поняла, что в ближайшие месяцы нам предстоит только о нем и говорить, волнуясь, как все повернется. Я слегка покачала головой. В этот момент Гай неожиданно встал, бросил салфетку на стол и сказал:

— Пока не принесли пиццу, схожу в туалет.

Обычно он не считал нужным давать подобные объяснения. Поднимаясь, он ощупал карман, проверяя, на месте ли телефон. Мы с Джасом немного помолчали. Наш столик стоял в уединении, отгороженный от остальных решеткой с искусственной зеленью. Джас взглянул на меня, его плотно сжатые губы сложились в подобие улыбки. Он снял очки, прищурился, потом снова надел их и негромко сказал:

— Я знаю, что вы занимаетесь наукой, но понятия не имею, в какой области.

— Я генетик, — ответила я. — Работала над проектом генома человека, потом перешла в частный Бофортовский институт. Мы консультируем правительство и промышленность. Мне хорошо платят, но я скучаю по свободе. И по возможности проводить собственные исследования. Последние несколько лет я работала научным сотрудником, график — два присутственных дня в неделю, но в основном занималась внештатной работой. Потом опять вернулась на полный день, замещала сотрудницу, которая родила ребенка.

Вежливая улыбка, и потом:

— У вас, наверное, огромный авторитет.

— Ну, вы действительно достигаете определенного уровня, скажем, если накопили большой опыт. И после этого получаете очки просто за то, что долго занимаетесь своей работой.

— Полагаю, Ивонн, что в своем случае вы преуменьшаете. — Джас смотрел на меня, и я поняла, что моя скромность кажется ему ложной.

Нет, хотелось мне возразить, вы ошибаетесь. Моя скромность — на сто процентов искренняя.

— Ну, раз уж вы ученый, — сказал он, — может быть, вы сможете кое-что для меня прояснить. Было проведено множество экспериментов с шимпанзе. Я прав?

— Тысячи, — подтвердила я. — Шимпанзе — наши ближайшие генетические родственники, у нас совпадает девяносто восемь процентов ДНК. — Я отпила глоток воды, то же самое сделал Джас. — Имейте в виду, — добавила я, — наша ДНК на семьдесят процентов такая же, как у плодовых мушек.

Джас не улыбнулся.

— Некоторые говорят: шимпанзе — почти человек. Наверное, поэтому люди так переживают из-за экспериментов над ними.

Я понимала, что он собирается подвести к чему-то, что имеет отношение к нашему делу, к моей защите, и это «что-то» спровоцировано уходом Гая.

— Возможно, вы слышали об одном эксперименте, — продолжал Джас. — Я читал о нем в газетах много лет назад, и с тех пор он не идет у меня из головы, возможно, из-за его особой жестокости. Меня это поразило. У нас с женой тогда только что родился первый ребенок, сын. У вас тоже есть дети, так что вам знакомо родительское чувство. Мы ведь умереть готовы за наших детей. Вы смотрите на своего ребенка и понимаете, что ради него готовы взойти на костер.

Кто бы мог ждать от моего адвоката подобной доверительности? За короткое время нашего знакомства он произвел на меня впечатление человека приятного, но скорее холодного и прагматичного — но я знала, что он к чему-то клонит. Юристы никогда не говорят просто так. Я покосилась вглубь ресторана. Гая не было видно.

— Это и есть любовь, не так ли? — задумчиво сказал он. — Чистый альтруизм. Скажите, ведь ученые так и не смогли объяснить альтруизм?

Я пожала плечами.

— Многие ученые говорят, что альтруизм легко объясняется теорией выживания вида. Вы генетически запрограммированы чувствовать, что взошли бы на костер ради защиты своего сына.

— Да, но я не совсем уверен, что это объясняет романтическую любовь между взрослыми… — сказал он.

Я перебила его:

— Продолжение рода! Это…

Он не дал мне закончить:

— Для продолжения рода достаточно полового инстинкта. А человеческая любовь зачастую подразумевает самопожертвование. Возьмите родителей, чьи дети давно выросли и покинули отчий дом. Они все равно испытывают друг к другу глубокую и самоотверженную любовь. — Он сделал многозначительную паузу. — Любовь может вспыхнуть даже между людьми, которые совсем не подходят друг другу. Между людьми, у которых нет и не может их быть общих детей — из-за возраста или потому… потому, что оба состоят в браке с другими партнерами. Но и они могут испытывать глубокую и самоотверженную любовь. Они стремятся защищать друг друга и готовы ради любимого жертвовать собой.

Теперь я понимала, почему он завел этот разговор в отсутствие Гая. Да уж, чтобы работать адвокатом по уголовным делам, надо обладать не только умом, но и тактом.

— Эксперимент, который произвел на меня такое тяжелое впечатление, — продолжил Джас, — показывает, что даже у самой альтруистической и жертвенной любви есть предел. Он доказывает, что наступает момент, когда особь на первое место ставит свои интересы.

Джас посмотрел в конец зала. Наверное, тоже недоумевал, куда подевался Гай. Когда он снова заговорил, его голос звучал негромко и мягко:

— Этот эксперимент проводился на самом деле. Ученые взяли самку шимпанзе с детенышем и поместили их в особую клетку. В клетке был металлический пол с подогревом. Они включили подогрев. Сначала шимпанзе с детенышем перепрыгивали с лапы на лапу. Потом детеныш запрыгнул матери на руки, чтобы защититься от горячего пола. Мать еще какое-то время прыгала по клетке, безуспешно пыталась подняться по решетке, но в конце концов — эксперимент повторили несколько раз, и результаты всегда были одни и те же — в конце концов, каждая мать шимпанзе поступала одинаково. — Он посмотрел на меня, и мне захотелось, чтобы он не стал договаривать. — В конце концов мать шимпанзе кладет своего детеныша на горячий металлический пол и становится на него.

— Маринара?

Возле нашего столика возникла официантка. В каждой руке она держала по блюду с пиццей, а еще одно чудом балансировало у нее на предплечье. Она по очереди поставила блюда на стол. Я опустила глаза на выбранную мной пиццу, название которой уже успела забыть. В центре красовалось яйцо, окруженное размякшими листьями шпината и белыми комочками сыра, которые, я не сомневалась, будут противно скрипеть на зубах.

Пережить арест было очень непросто, как и все, что последовало за ним: слушания в суде с их юридическим крючкотворством, бесконечные совещания и обсуждения, месяцы поднадзорной жизни. Но тяжелее всего мне далась встреча с дочерью, приехавшей навестить нас на выходные.

Керри… Как ее описать? Всегда аккуратно подстриженные каштановые волосы, каллиграфический почерк… Она была из тех детей, которые без напоминания вытряхивают стружки из точилки для карандашей — черта, унаследованная от Гая. От меня ей достались невысокий рост, коренастое телосложение и большие глаза. Она изумляла меня маленькой, изумляла и теперь. Никакого хлопанья дверями, никаких истерик, никакого подросткового упрямства. Лишь позже, кое-как вынырнув из-под накрывшей Адама волны, мы поняли — у нее просто не оставалось выбора. Ей — хочешь не хочешь — приходилось быть хорошей девочкой.

Итак, дочь приехала в выходные, после того как меня выпустили под залог. Мы мирно смотрели телевизор, обсуждая дикторш, которые кажутся изготовленными по одному шаблону. Керри сидела на диване, стоявшем под прямым углом к моему креслу, поджав под себя ноги, подтянутая и изящная, как кошка. Не думаю, что когда-нибудь видела свою дочь несобранной или расхлябанной.

Когда передавали прогноз погоды, я набралась смелости.

— Папа рассказал тебе, что происходит?

Гая не было в комнате, потому что он только тем и занимался, что отбивался от телефонных звонков и электронных писем друзей и родственников. Мне он запретил обсуждать дело с кем бы то ни было, став стеной между внешним миром и мной.

Кэрри держала в руках огромную чашку с зеленым чаем в форме традиционной американской кофейной кружки. Она купила ее мне в подарок в знаменитой закусочной в Нью-Йорке, куда они ездили с Сэтнамом. Правда, я ею не пользуюсь — для меня она слишком велика, — берегу для Керри. Дочь сделала глоток, посмотрела на меня своими глазищами и, опуская кружку, кивнула.

— Да, он мне рассказал.

Она осторожно отвела взгляд — медленно, будто отдирала пластырь от раны. Покосилась на экран телевизора и снова поднесла кружку к губам. Мать всегда чувствует критическое отношение дочери. Когда девочки вступают в подростковый возраст и начинается превращение куколки в прекрасную бабочку, матери достигают конца репродуктивного цикла. Какой девочке хочется быть похожей на свою увядающую мать? Все в ней кажется дочери отталкивающим — новое платье, новый лак для ногтей и так далее. Она видит в ней свое неотвратимое будущее. Я как мать наделала много ошибок, но в мою пользу говорит то, что я никогда не читала дочери нотаций и не восклицала: «Ты хоть понимаешь, насколько моему поколению было труднее? Вы даже не представляете себе, чего нам стоило пробиться в мир науки, как над нами издевались!» Подобных бесед со своей красивой и умной я дочерью не вела. Я не считала себя вправе лезть в ее внутреннюю жизнь и упрекать в том, что свои права и свободы она принимает как должное. Я ее очень люблю и очень ею горжусь. Я знаю, что и она меня любит, но после того, через что мы прошли с Адамом, в ней срабатывает какой-то ограничитель эмоций.

Я положила ноги на пуфик перед креслом. Одна штанина задралась, обнажив на лодыжке жесткий пластиковый ободок — электронный браслет, к которому я так и не смогла привыкнуть. Керри тут же отвела взгляд.

Позже я узнала от Гая, что Керри с Сэтнамом планировали летом пожениться, но из-за того, что случилось у нас в семье, отложили свадьбу. Почему он так решил, спросила я, но он не ответил и заговорил о другом. В ванной, заперев за собой дверь, я чистила зубы, яростно сплевывая в раковину. Не будем приглашать Керри и Сэтнама на Рождество, как в предыдущие годы, думала я. Вообще ни с кем не будем встречаться, разве что с Сюзанной, которая звонит мне по два раза в день. Но даже ей мы, возможно, скажем: «Прости, но в этом году нам не до веселья».

Перед Новым годом стало известно, что суд назначен на март. Затем последовала неизбежная отсрочка и перенос даты на июнь. За месяц до суда Гай организовал мне три встречи с адвокатом, чтобы подготовиться к процессу. Это был не Роберт, мой защитник, а другой адвокат, который специализировался в натаскивании свидетелей. Нам сказали, что он помимо всего прочего тесно сотрудничает с полицией и представителями власти.

Я ждала его, сидя в эркере в гостиной. В последние месяцы, практически не выбираясь из дому, я проводила здесь, на маленьком диванчике, долгие часы.

Под окнами проехал элегантный черный кабриолет с глянцевым кузовом и матовым верхом. Я поняла, что это автомобиль адвоката. Марку я не разглядела, я плохо разбираюсь в машинах. По-видимому, кабриолет сделал круг, потому что через несколько минут показался с той же стороны, только сбросив скорость до минимума, как будто водитель высматривал нужный дом. Он припарковался у тротуара. Из своего наблюдательного пункта я видела, как водитель наклонился к бардачку и достал небольшую темную сумку. Я на всякий случай отодвинулась к краю окна, чтобы он меня не заметил. Из сумки он вынул старомодное карманное зеркало с позолоченной крышкой (точно такое было когда-то у моей тети) и пригладил волосы.

Мы договорились, что в первый раз он приедет ко мне. Я догадывалась, что он хочет увидеть меня в домашней обстановке. На двух следующих встречах, которые пройдут у него в офисе, он станет вести себя гораздо жестче, будет проверять меня на прочность и даже запугивать.

Я вышла на звонок в прихожую. Одновременно из кухни появился Гай. Он бросил на меня красноречивый взгляд: не забудь, мы платим этому человеку большие деньги. Гаю известна моя склонность недооценивать чужой профессионализм. Порой я веду себя так, будто хочу показать: я не хуже вас способна справиться с вашей работой, просто у меня другая. Я так же молча дала ему понять: «Помню».

Адвокатом оказался молодой человек в очках, с крупными зубами и прилизанными темными волосами. Когда мы открыли дверь, у него уже была наготове улыбка.

Мы сидели за кухонным столом. Муж колдовал над кофеваркой. Я старательно гнала от себя мысль о том, что сейчас буду пить самую дорогую в своей жизни чашку кофе.

Размешивая сахар изящной чайной ложкой, адвокат продолжал улыбаться. Потом поднял глаза от чашки и непринужденно спросил:

— Ну что, Ивонн? Вы виновны?

Мне не понравилось, что он начал с такого дешевого трюка, но я обещала мужу, что буду честно сотрудничать. Глядя этому человеку в глаза, я спокойно, но в то же время твердо ответила:

— Нет, Лоренс, я невиновна.

Лоренс покосился на моего мужа и сказал:

— Что ж, неплохое начало, как по-вашему? — И, постучав по краю чашки ложечкой, положил ее на стол. — Я хочу, чтобы вы так же вели себя в суде. Твердо и уверенно, но вежливо. Начало очень хорошее.

Мы поговорили о судебной процедуре, и он привел нам удручающую статистику. В Гарварде проводили исследования в области формирования у людей впечатлений друг о друге. Результаты были представлены в виде круговой диаграммы. Выяснилось, что во время разговора с другим человеком ваше мнение о нем на 60 процентов зависит от его внешнего вида, на 30 — от манеры выражаться и только на 10 — от содержания его речи. Как ученый, я скептически отношусь к любой статистике, к тому же, стоило мне вспомнить тебя, как в голову лезла мысль: «А как насчет тактильных ощущений и запаха?»

Но я ее отогнала. Я не должна думать о тебе. Я сижу у себя на кухне за столом с мужем и симпатягой-адвокатом и пью свежесваренный кофе — мой любимый гватемальский аромат, а ты заперт в камере в Пектонвилле. На секунду я разрешила представить себе, как ты лежишь в тюремной одежде на тонком матрасе, подложив руки под голову и уставившись в потолок.

— Как ей следует одеваться? — перешел к делу муж.

Он справедливо полагал, что мы не за то платим этому головастому юнцу четыреста фунтов в час, чтобы он пил наш кофе и восхищался моим сарказмом.

— Элегантно и не слишком строго, — ответил Лоренс. — Пусть присяжные оценят ее женственность.

— О боже… — прошептала я себе под нос. Даже если Лоренс меня услышал, он этого не показал. Гай послал мне еще один предупреждающий взгляд.

— Скажем, красивая, но не вызывающая блузка? — Лоренс снова улыбнулся, продемонстрировав нам свои зубы.

Тебе, мой любимый, никто не порекомендует надеть красивую блузку. Интересно, а какие советы они в подобных случаях дают мужчинам? Наверное, никаких. Вы же мужчины.

— Пока неизвестно, кто будет представлять обвинение — мужчина или женщина, — сказал Лоренс. — Если мужчина, то вполне вероятно, что помощницей у него будет привлекательная молодая женщина. Именно она будет вас допрашивать.

— Почему это так важно? — спросил Гай.

Лоренс пожал плечами.

— По той же причине, по какой насильников всегда защищают женщины-адвокаты. Чтобы присяжные думали: ага, раз этого типа защищает приятная молодая дама, значит, он не такое уж чудовище. — Он отпил кофе. — Должен отметить, весьма успешная стратегия.

Я не смогла сдержать ледяные нотки в голосе:

— Но если это известно вам, и всем судейским, и самим приятным молодым женщинам-адвокатам, то почему им все же поручают защищать насильников? — Я тоже глотнула кофе. — И никого это не смущает?

Лоренс натянуто улыбнулся: он пришел к нам не для того, чтобы со мной ссориться.

— Даже насильники имеют право на защиту… — осторожно заметил он.

— В том числе основанную на…

Гай не дал мне договорить.

— Вы хотите сказать, если перекрестный допрос будет вести женщина, присяжные скорее решат, что Ивонн виновна?

— Да.

Я коротко выдохнула и отвела глаза в сторону. Мужчины молчали, но я знала, что оба смотрят на меня. Какого черта сюда прислали этого сопляка? Позже мне объяснят, что этот сопляк — самый блестящий в своем выпуске юрист, с острым, как бритва языком.

После короткой паузы блестящий юрист предложил: — Может, сделаем перерыв? Я понимаю, что вам нелегко.

— Нет, все в порядке, — сказала я, поднимая голову. — Вы пока продолжайте, я вернусь через пять минут.

Я вышла из-за стола. Лоренс пригладил волосы. Гай проводил меня взглядом. Поднимаясь по лестнице, я слышала, как он встает и закрывает дверь на кухню. Голоса звучали приглушенно, но я догадывалась, что муж говорит что-то вроде: «Она сейчас в таком напряжении», а Лоренс понимающе кивает.

В спальне я легла на спину и вытянулась. Подложила руки под голову и уставилась в потолок.

Я вернулась к ним минут через десять. Гай сидел с угрюмым лицом. Я перевела взгляд на Лоренса. Он смотрел в стол. Я заняла свое место. Лоренс поднял глаза на меня глаза и сказал:

— Ивонн, ваш муж… э-э… посвятил меня в некоторые детали.

— Я рассказал о том, что этот тип с тобой сделал, — тихо сказал Гай.

— Я не до конца понимал, что это было настолько жестоко, — с сочувствием произнес Лоренс. — Настолько… настолько…

— Вы думали, это была забавная шутка? — резко спросила я, но тут же сбавила тон. — Как, по-вашему, это отразится на моей ситуации?

— Я только что объяснял вашему мужу, — ответил Лоренс, — что с юридической точки зрения это усугубляет ваше положение. У вас появляется мотив. Конечно, остаются вопросы. Например, почему второй обвиняемый совершил то, что совершил? Вы говорите, вы с ним просто друзья? Вы ведь не так уж давно знакомы?

— Нет, — сказала я.

Количество противоречий в моих словах зашкаливало. В атмосфере невидимыми летучими мышами витали не заданные вслух вопросы. Даже муж не расспрашивал меня о природе наших с тобой отношений. Он предпочел мне поверить.

— Конечно, трудно сказать, как на данном этапе поведет себя обвинение, — добавил Лоренс. — Они могут сделать упор на жестокости мистера Крэддока, что автоматически усиливает ваши мотивы ему отомстить, а могут, напротив, настаивать на версии секса по взаимному согласию, — тогда они выставят вас лгуньей.

— С какой стати мне это делать? — Мой голос оставался спокойным. Лоренсу, конечно, было невдомек, чего мне стоило это спокойствие.

Он пожал плечами.

— Причин сколько угодно. Например, вы рассердились на Крэддока потому, что он не перезвонил вам, как обещал. Или еще что-нибудь в этом роде. Такое часто бывает.

Меня возмущала легкость его тона, как и его фамильярность и упорное стремление к обобщениям. Я — не общее, хотелось мне сказать. Я — частное.

На сей раз гениальный юнец при всей своей толстокожести сумел что-то прочитать на моем лице.

— Поймите: я сейчас выступаю адвокатом дьявола. Мы должны предусмотреть все варианты. Вам следует подготовиться к любым поворотам. На вас прольются потоки грязи. Главная проблема обвинения в делах о сексуальном насилии заключается в том, что женщины слишком легко отказываются от борьбы. — В его голосе звучало искреннее недоумение. — Это сильно усложняет нашу работу.

Охваченная яростью, я уставилась на Лоренса. Гай встал из-за стола. Мгновение — и он сорвал с рейлинга над плитой нож и приставил его к горлу Лоренса. Тот замер с разинутым ртом. Затем слегка приподнял руки и умоляюще взглянул на меня выпученными глазами. Я остолбенев смотрела на Гая, но не произнесла ни слова.

Абсолютно спокойным голосом Гай поинтересовался:

— Что вы думаете теперь, мистер Уолтон?

Молчание. По-видимому, Лоренс решил, что самое лучшее для него — не реагировать.

— Сказать вам, о чем вы думаете? — услужливо предложил Гай. — Хотите знать, что происходит вот в этот самый момент в вашей голове? Я имею в виду с точки зрения биологии?

Лоренс молчал и не шевелился, даже не сглатывал слюну. Гай продолжил:

— Сейчас я расскажу, как ваш мозг реагирует на угрозу — в упрощенной версии. В медиальном отделе височных долей располагается группа ядер, объединенных в так называемое миндалевидное тело, — оно в свою очередь является частью лимбической системы, но мы не будем в это вдаваться. В случае угрозы задача миндалевидного тела как можно быстрее послать организму сигнал к началу действий для достижения единственной цели — обеспечить выживание. Да, за логику отвечает кора головного мозга, но, как вы только что убедились, она реагирует не так быстро, как миндалевидное тело. Я поясню. — Гай говорил, не переводя дыхания. Точно так же он читал лекции — методично, пункт за пунктом, без пауз. — Часть вашего мозга, отвечающая за логику, не подозревает о грозящей вам опасности, а именно: что я перережу вам горло. Во-первых, вы знаете, что многим известно, где вы сейчас находитесь; во-вторых, мы у нас дома, где останутся следы крови; в-третьих, как нам с Ивонн избавиться от тела; и последнее — ей и так хватает неприятностей. Логический аппарат подсказывает вам, что я не намерен вас убивать. Однако ваше миндалевидное тело, та его часть, что отвечает за инстинкты, не просто говорит вам, а кричит: замри, не шевелись, делай то, что спасет твою шкуру. Как я уже сказал, миндалевидное тело работает быстрее, чем кора мозга, — так вышло в результате эволюции. Будучи застигнутыми врасплох и не имея времени рационально взвесить свои шансы на выживание, мы стремимся любой ценой предотвратить свою гибель. Итак, вывод. Наша единственная цель — выжить. В ситуации, когда уровень угрозы неизвестен, миндалевидное тело реагирует быстрее, чем кора головного мозга. Всегда.

Гай замолчал, но не двинулся с места. Через несколько секунд Лоренс медленно отвел руку Гая с ножом подальше от своей шеи.

— Вы были очень убедительны, — выдавил он. Гай вернул нож на прежнее место и сел за стол. Лоренс смотрел на меня.

Я тоже смотрела на него. Будь я проклята, если стану перед ним извиняться. Вместо этого я довольно мягко произнесла:

— Как видите, одно дело — обсуждать проблему с профессиональной точки зрения, и совсем другое — зависеть от ее решения. Для нас слишком многое поставлено на карту. Вся наша жизнь. — Лоренса, судя по виду, это не убедило, и я добавила: — Мы оба пережили очень тяжелое время.

Лоренс приподнял подбородок, будто проверяя, цела ли шея.

— В этом я не сомневаюсь.

Лоренс ушел, я закрыла за ним парадную дверь, задвинула засовы, накинула цепочку, хотя было еще не слишком поздно. Мы больше никуда сегодня не собирались и никого не ждали. Гай стоял у меня за спиной. Наши взгляды встретились. Он сказал: «Пойдем», и по его голосу и выражению лица я поняла, что он на грани срыва. Я кивнула. Он поднимался по лестнице первым, и, глядя на его опущенные плечи, я понимала, что ему действительно все это осточертело. Осточертело быть сильным и не задавать лишних вопросов, а больше всего осточертело меня поддерживать.

Я вошла вслед за ним в спальню. Он сел на край кровати лицом ко мне и обхватил голову руками. Я подошла и встала возле него на колени. Отняла его руки от лица и вдруг поняла, что мне нужно сделать. Вымолить у него одно единственное одолжение. Иначе нам не справиться с надвигающейся бедой. Я не знала, стоило ли подлавливать его в момент слабости, но отступать было некуда. Другого случая может и не быть. Как вскоре выяснится, предчувствие оказалось верным. Через две недели меня снова арестовали. Как мне объяснят, ты пытался передать мне из тюрьмы записку — вполне невинного содержания, но ее оказалось достаточно, чтобы меня обвинили в нарушении условий содержания под залогом, хотя его инициатором была не я. Состоится еще одно слушание, без моего участия, и мой залог будет отменен. Время до суда и в ходе процесса я проведу в тюрьме Хэллоуэй.

Я не поднимала на Гая глаза, но не сомневалась, что он смотрит на меня. За все годы, прожитые с ним, мне не случалось о чем-то его умолять. У нас, разумеется, бывали стычки. Я могла попросить его пропылесосить лестницу, потому что ненавижу это занятие. Могла одернуть: не гони машину, мы не на пожар едем. Могла огрызнуться: ты же знаешь, когда поджимают сроки с работой, я становлюсь раздражительной. Наконец, могла попросить: пожалуйста, порви со своей молодой любовницей. Но все это были просьбы, а не мольба.

— Гай… — начала я.

Мы редко называли друг друга по имени. Наверное, как все пары со стажем. Имена — это для чужих. Нам они не нужны — мы слишком хорошо знаем друг друга.

— Я хочу тебя кое о чем попросить. — Я говорила ровным голосом, чтобы он понял: для меня это серьезно.

Он молчал.

— Что бы ни случилось, пожалуйста… — Мой голос не дрожал и не срывался. Я подняла на него глаза. Он по-прежнему смотрел на меня, а я все еще держала его руки в своих ладонях. — Пожалуйста, держись в стороне. Пожалуйста. Не ходи в суд. — Он не отвечал, и я добавила: — Ты все равно ничем мне не поможешь.

Он резким движением высвободил свои руки, поднялся и зашел мне за спину. Я опустила голову, думая, что он собирается уйти, и мой голос дрогнул:

— Не уходи, Гай, поговори со мной, пожалуйста…

Он подошел к комоду и оперся на него, опустив голову.

— Я никуда не ухожу. Я не брошу тебя в беде, ты что, забыла?

Я все так же стояла на коленях возле кровати и молчала.

В конце концов он сказал:

— Джас говорит, я должен быть в зале. Это покажет всем, что я на твоей стороне. Присяжные поймут: муж на ее стороне.

— Я знаю, — сказала я. — Я знаю, что Джас так сказал, и, может быть, он прав. — Я набрала в грудь побольше воздуха. — Но я не выдержу, если ты будешь сидеть там и слушать. О том, как все было. Обо мне… — Мой голос упал почти до шепота. — Я этого не вынесу. А ты? Это убьет нас.

Я не могла допустить, чтобы Гай почувствовал себя униженным. Будь моя воля, на ближайшие недели я отослала бы его куда-нибудь в Южную Америку. Мне хотелось, чтобы все, кого я люблю, оказались как можно дальше от всего этого. Гай не ответил, и я сказала:

— Я не смогу говорить в суде, зная… Не смогу…

— Ты и дома об этом не говорила.

— Правда.

Он повернулся и, глядя мне прямо в лицо, с болью в широко раскрытых глазах, воскликнул:

— Почему ты мне не рассказала?! — Он заметался по комнате. — Вместо этого ты идешь к какому-то случайному знакомому, к постороннему человеку, только потому, что он работает в службе безопасности! К человеку, которого почти не знала! А он натворил черт знает что! И теперь ты по уши в этом замешана и тебя будут судить с ним заодно. Ты будешь сидеть с ним… — его голос сорвался, — сидеть с ним на скамье подсудимых? Ты пошла на такой риск, только чтобы не рассказывать мне?

— Я же не думала, что он его убьет. Понятия не имела.

— Это не объясняет, почему ты пошла к нему, а не ко мне.

Мне вдруг подумалось, что истина еще ужаснее, чем ложь. Я внушала себе, что не рассказываю Гаю о Крэддоке из-за измены, но только теперь поняла, что в любом случае не стала бы ему рассказывать. Мне было стыдно. Слишком многое было поставлено на карту: наш дом, наше благополучие, наши дети. И самое страшное… Моя любовь к Гаю не выдержала бы испытания равнодушием. Если бы он не проявил ко мне сочувствия, если бы сказал что-нибудь вроде: «Зачем ты вообще пошла к нему в кабинет?» — я никогда ему не простила бы. Это погубило бы наш брак — пусть не сразу, пусть через два, три, четыре года. Разъело бы его до основания, без надежды на восстановление.

Чтобы не молчать, я сказала ему правду, но не всю, а ее ничтожную часть.

— Я не хотела… — Я замялась, подбирая нужное слово. — Я не хотела тебя запачкать.

— Запачкать? — недоверчиво переспросил он.

— Я знаю, просто… — Я наполовину повернулась к нему, беспомощно всплеснула руками и уронила их на колени. — Я просто хотела, чтобы все это оставалось как можно дальше от тебя, от нашего дома, от детей…

Он презрительно хмыкнул.

— Я бы хотела, чтобы, пока не закончится суд, вы куда-нибудь уехали, например за границу. В выходные я скажу Керри, а она пусть уговорит Адама. Лучше, если это будет исходить от нее. Устройте себе каникулы…

— Я не уеду из страны.

— Ладно, тогда хотя бы они. Может, Сэт и Керри возьмут с собой Адама… Пойми, я хочу одного: чтобы вы находились как можно дальше от всей этой грязи.

Гай посмотрел на меня. Его взгляд немного смягчился:

— Даже если повышается вероятность того, что тебя осудят?

Я взглянула на него и спокойно сказала:

— Меня не осудят. Я невиновна.

16

Этот день настал; он начался с того, что в понедельник утром меня посадили в фургон и повезли из тюрьмы Хэллоуэй в Олд-Бейли. Пока фургон громыхал и дергался, то и дело останавливаясь в лондонских пробках, меня не покидала банальная, но оттого не менее пронзительная мысль, что для окружающих все происходящее со мной — простая обыденность. Для тех, кто занимался моим делом в силу служебных обязанностей, этот понедельник представлял собой заурядное начало очередной рабочей недели.

Меня сопровождали две охранницы из Хэллоуэя. В то утро больше никого из заключенных в Центральном уголовном суде не ждали, поэтому обе скамейки в задней части фургона были в полном моем распоряжении. В машине пахло дезинфицирующим средством, которое используют в общественных туалетах — с такой мощной ванильной отдушкой, что меня затошнило. Водитель фургона резко тормозил на каждом светофоре и так же резко срывался с места. Я обливалась потом, сидеть боком было неудобно. Примерно на полпути одна из охранниц на скамейке напротив уловила мое натужное дыхание и, ни слова не говоря, ногой подтолкнула ко мне пластмассовое ведро. Я отвернулась.

Высоко расположенные окна фургона с трудом пропускали свет, но пока мы ехали по улицам Лондона, в них изредка мелькало небо, а по стеклу стекали капли дождя. Там, снаружи, торопливо шагали офисные служащие: одни потому, что действительно опаздывали, другие просто по привычке. Кто-то ворчал, угодив ногой в лужу; кто-то останавливался купить кофе и бежал дальше, сжимая в руке пластиковый стакан; кто-то, неосторожно ступив на проезжую часть, тут же отскакивал назад, заслышав привычно сердитый гудок автомобильного клаксона. Никогда еще будничная уличная суета не казалась мне такой привлекательной. Интересно, кто-нибудь из этих людей хотя бы бросит взгляд на фургон, задумавшись о том, кто сидит внутри?

Наконец фургон остановился. На меня надели наручники, велели встать и спуститься по лесенке. Одна охранница шла впереди, другая за мной. Вокруг было темно. Когда глаза чуть привыкли к темноте, я увидела, что мы находимся на похожей на пещеру стоянке, на металлическом поворотном круге. Меня повели по коридору.

Каким бы импозантным ни выглядело здание Центрального уголовного суда Олд-Бейли, его величие не распространяется на помещения, где держат заключенных. На стойке регистрации, такой же, как в полицейском участке, мне выдали оранжевый пластиковый нагрудник с номером. Я должна была носить его постоянно, чтобы любой дежурный охранник знал, куда меня следует препроводить, и снимать только в зале суда. Натягивая нагрудник, я размышляла о том, что в последний раз надевала нечто похожее в начальной школе. За столом сидел пожилой чернокожий мужчина с седыми волосами, в очках с толстыми стеклами, сдвинутыми к кончику носа. Заполняя документы, он добродушно со мной болтал. По-видимому, привык иметь дело с бедолагами вроде меня.

— Сейчас мы тебя обыщем, дорогуша, — предупредил он, и я улыбнулась обращению «дорогуша». В последующие три недели он постоянно будет называть меня «дорогушей». — Представляешь, некоторые прячут табак! Но я тебе сразу скажу: если есть, я сразу учую. Здесь курить запрещено.

— Я не курю, — сказала я.

— Умница, — ответил он, с улыбкой глядя на меня поверх очков. Потом с притворно-строгой интонацией директора школы добавил: — Курить вредно.

— Вы здесь постоянно дежурите? — спросила я.

Он кивнул:

— Каждый день с семи утра до восьми вечера. Прихожу первый, ухожу последний.

Когда с формальностями было покончено, меня повели по коридору с низким потолком и стенами, выкрашенными в бледно-желтый цвет, напоминающий водянистый сливочный крем. Сквозь краску просвечивала грубая кирпичная кладка. На стене висела табличка: «ОСОБАЯ КРАСНАЯ ЗОНА». Слово «КРАСНАЯ» было обведено красным. На следующей табличке было написано «Охрану обеспечивает компания „Серко“». Я не успела прочитать надпись целиком, ухватила только конец фразы: «Информация обо всех противоправных действиях будет передана в полицию». Это показалось мне забавным, но моя веселость уже слегка отдавала истерикой.

— Как жарко, — обратилась я к сопровождавшей меня надзирательнице.

Действительно, от духоты я начала задыхаться. Никакого дневного света, тесный коридор, низкий потолок… Как они тут работают?

Надзирательница, белая женщина лет пятидесяти, шла, слегка покачиваясь и тяжело, с присвистом дыша. Эмфизема, подумала я.

— Ты еще не была тут, когда действительно жарко, — сказала она, дыша через рот. Остановилась возле открытой двери в камеру и добавила: — Бывает, подсудимые догола раздеваются. Кому охота появляться перед судьей мокрой от пота?

В отличие от мужчины в приемном отделении, эта дама не очень-то нас жалует, поняла я.

Я шагнула в камеру, и у меня сжалось сердце. Душная крошечная клетка без окон. Стены выкрашены в желтый цвет, пол — в синий, возможно, в стремлении хоть чуть-чуть оживить обстановку. Из всей мебели — бетонная скамья с деревянным настилом. Я в своем пластиковом нагруднике очутилась в подземелье, без солнечного света и вентиляции, в невыносимой жаре.

Дверь за моей спиной с шумом захлопнулась. Я опустилась на деревянную скамейку. Сидя в положении «носки вместе — пятки врозь» и опустив руки на колени, я пытаясь сохранять спокойствие: вдох носом — выдох ртом.

Через некоторое время меня посетил судебный адвокат Роберт. Я ждала его меньше часа, но мне казалось, что прошло несколько дней. Не распускайся, снова и снова говорила я себе. Ты будешь сидеть здесь день за днем, каждый обеденный перерыв, каждое утро и каждый вечер, каждый раз, когда случится какая-нибудь задержка. Тут гораздо хуже, чем в тюрьме. Ты должна это выдержать. Но у меня не было сил.

Совсем не было.

За мной пришла та же равнодушная надзирательница. Она проводила меня в комнату для совещаний, которая отличалась от камеры только тем, что в ней стояла привинченная к полу металлическая конструкция, объединявшая стол и два стула. Наверное, для того чтобы подсудимый не схватил стул и не шарахнул им по стене. Или по голове адвоката.

Роберт успел надеть мантию и парик. Он неуклюже устроился на металлическом сиденье, при этом мантия съехала у него с плеча. Она оставалась в том же положении на протяжении всей нашей беседы, и я с трудом удерживалась, чтобы не поправить ее материнским жестом. Позднее я заметила, что и в суде, вставая, он часто позволял мантии спуститься с одного плеча. Я пришла к выводу, что он, возможно, не вполне осознанно, играет роль взъерошенного и рассеянного доброго дядюшки. Не стоит недооценивать Роберта, сказал мне Джаспер. Он способен производить впечатление этакого растяпы, но это всего лишь уловка. У него острая реакция, и он прекрасно знает свое дело.

Роберт положил на стол между нами пухлую папку.

— Неважные новости, — начал он. — Они организовали инвалидную коляску для его отца.

Он пояснил, что отец Джорджа Крэддока будет присутствовать на всех заседаниях, ему выделен сопровождающий — сотрудник службы по делам семьи. Вообще в суде разрешают находиться не более чем четырем близким родственникам жертвы. «Нашу жертву», как выразился Роберт, будет представлять только отец, страдающий рассеянным склерозом на ранней стадии. Роберт не верил, что этот человек постоянно прикован к инвалидной коляске. Знакомый полицейский намекнул ему: обвинение надеется, что вид несчастного отца в инвалидном кресле склонит присяжных к обвинительному приговору.

— С другой стороны, — продолжил он, — можно будет включить этот пункт в апелляцию как обстоятельство, вызвавшее предвзятость присяжных. Нет худа без добра.

Роберт мне очень нравился, несмотря на краткость нашего знакомства. По правде сказать, цинизм нашей беседы слегка меня озадачивал, но я ловила себя на том, что согласно киваю. Надо же, мы едва начали, а я уже думаю теми же категориями, что и они. Мысль о том, что мы толком еще ничего не обсудили, а он уже заговорил об апелляции, я постаралась подавить в зародыше.

Роберт ознакомил меня с предполагаемым расписанием первого дня: клятва присяжных, вступительная речь обвинения. Он не думал, что в первый день начнутся какие-то юридические споры между сторонами, но сказал, что в дальнейшем они будут возникать довольно часто. В таких случаях объявляют перерыв, а присяжных выводят из зала, что, разумеется, тормозит процесс. Роберт выразил надежду, что я понимаю необходимость таких процедур. Во все время нашей встречи я старалась рассуждать логично, но унять приступ клаустрофобии не могла. Вытащите меня отсюда, хотелось крикнуть мне, очень вас прошу.

Консультация закончилась. Роберт встал и извинился: ему нужно заскочить к себе в кабинет, проверить, в порядке ли документы. Я подозревала, он просто хотел немного отдышаться. Перед уходом он пожал мне руку, успокаивающе похлопав по ней. У него были густые белые брови, нависшие над удивительно светлыми голубыми глазами. Я чувствовала, что слегка раскисла и постаралась скрыть это широкой, уверенной улыбкой. Пришла надзирательница и отвела меня в камеру.

После ожидания, которое показалось мне растянувшимся на несколько дней, дверь камеры открылась. За ней стояли два судебных конвоира — женщина и мужчина — в аккуратных белоснежных рубашках. Они мне улыбались.

Женщина сказала:

— Ну что, идем наверх?

Я подумала, а что бы было, начни я биться в истерике, отказываясь покидать камеру? Несмотря на улыбку, лицо мужчины выражало деловую сосредоточенность. Он смотрел на меня так, будто оценивал — быстро и без эмоций, — будут ли со мной проблемы. Мы ненадолго задержались у стойки регистрации, где я сняла пластиковый нагрудник. Его положили в шкаф позади стойки в гнездо с соответствующим номером; в таких гнездах раньше в отелях хранили ключи.

Конвоиры встали как положено — один впереди меня, другой сзади, и мы вернулись все в тот же кремового цвета узкий коридор, сделали несколько шагов и остановились возле двери, расположенной напротив моей камеры. За ней обнаружилась короткая бетонная лестница. Мы поднялись по ней, охранник, шагавший впереди, открыл дверь, и я с ужасом поняла, что сейчас мы войдем в зал суда. Я-то представляла себе многочисленные коридоры и думала, что бесконечные переходы дадут мне время успокоиться и собраться. Но нет, зал суда и скамья подсудимых находились непосредственно над моей камерой, на расстоянии нескольких бетонных ступенек.

Переступив порог, я увидела полный народу зал суда. Высокие потолки, деревянные панели, яркий свет. Роберт с помощницей уже были на месте; оба повернулись и кивком поприветствовали меня. Помощницу Роберта — молодую женщину по имени Клэр — я раньше не встречала, хотя слышала о ней. Ее веснушчатое лицо озаряла широкая улыбка. Защита, собравшись в кружок, что-то вполголоса обсуждала. Позади адвокатов сидели два юриста из Королевской службы уголовного преследования, в следующем за ними ряду — инспектор Кливленд. Атмосфера напоминала небольшой железнодорожный вокзал: людской гомон, суета, ожидание. Охранники завели меня в кабину, огороженную высокими панелями из пуленепробиваемого стекла, где стоял ряд откидных стульев с зеленой матерчатой обивкой. Это и была скамья подсудимых.

Впоследствии у меня накопилось много других наблюдений о географии камер и зала суда. Я так и не привыкла к тому, что камеры находятся так близко от зала номер восемь — несколько раз за время процесса я слышала доносившиеся оттуда крики заключенных. Дверь, через которую входил и выходил судья, располагалась с другой стороны зала; я прикинула, что кабинеты судей — я сразу представила себе толстые ковры, большие дубовые столы, серебряные ведерки для льда с монограммами — находятся как раз над камерами: мир париков над мрачным подземельем преступного мира. Мира, к которому я теперь принадлежала. Пока судьи обедали за большим овальным столом (в качестве официантов, по моему предположению, выступали судебные клерки), я, сидя в цементной клетке под ними, ела свой ланч — стандартный набор на подносе, какие дают в самолете.

Но все эти мысли пришли ко мне позже, когда процесс был уже в разгаре и у меня благодаря бюрократическим и юридическим паузам, которые, как я постепенно поняла, составляют его неотъемлемую часть, появилась масса времени для размышлений. Но когда я, оглушенная светом и людским гомоном, в первый раз вошла в кабину, мне не пришлось об этом думать, потому что на скамье между двумя охранниками уже сидел ты.

Мой любимый, подумала я. Как ты изменился. Я позволила себе только короткий взгляд, но успела вобрать в него всего тебя, и у меня замерло сердце. Ты усох — физически усох, и это бросалось в глаза, несмотря на то что я стояла, а ты сидел. Почему предварительное заключение сделало тебя меньше ростом? Твой костюм — тот самый дорогой серый костюм, к которому я прикасалась в Подземной часовне Вестминстерского дворца, — свободно болтался у тебя на плечах. Кожа на впалых, чисто выбритых для суда щеках отливала серым. Твои аккуратно причесанные волосы заметно поредели на макушке. Не помню, они были такими всегда? Или я заметила это только сейчас, когда ты выглядишь таким беззащитным? Твои большие темные глаза, которые так пристально смотрели на меня в первые дни нашего романа, стали пустыми, словно ты смотришь на меня, но ничего не видишь. Наши взгляды на мгновение встретились. Ничего не произошло.

Я заняла свое место. Между нами сидели два конвоира — один твой, другой мой.

Наверное, он притворяется, думала я. Он знает, что между нами не должно быть общения, что это может навредить нам обоим. Но пустота в твоем взгляде ужасала. Где ты?

Тебя держат в камерах категории А, в другом отсеке, не там, где меня. Тебя первым привели в зал. В обвинительном заключении твое имя идет первым, поэтому в течение всего процесса начинать будут с тебя. Я не смогла удержаться и через головы охранников бросила на тебя еще один взгляд. В последний раз я видела тебя на пассажирском сиденье моей машины, когда мы подъезжали к станции метро «Южный Харроу». Я отдала бы все на свете за возможность побыть наедине с тобой хотя бы полчаса, до того как все это начнется. Я не стала бы обсуждать вопросы нашей защиты, а просто посмотрела бы тебе в глаза, прикоснулась к твоему лицу.

Я помнила твой темно-серый костюм. Ты был в нем, когда вел меня в Подземную часовню и опускался на колени у моих ног, помогая надеть сапог и застегнуть молнию. На мгновение я снова вернулась туда и подумала, каким отвратительным выглядело бы то, что нас связывало, знай мы об этом суде. Но все было так невинно! Мы никому не причинили вреда.

Какое счастье, что ничего из этого не всплывет здесь, на суде! Я не стыдилась того, чем мы занимались; я боялась, что это будет представлено в ужасном свете, особенно на фоне выдвинутых против нас обвинений, и использовано, чтобы очернить и погубить нас. Как бы ни хотелось обвинению пронюхать о нашей связи, они ничего не узнают, уж в этом-то я уверена. Я неплохо разбираюсь в законе о раскрытии информации. Ты тоже наверняка видел документы, на которых строятся обвинения против нас. Может, ты неслучайно надел в первый день суда этот серый костюм — чтобы послать мне сигнал, что хотя бы по этому пункту мы победили. Никто не знает о нас и никогда не узнает. Все, что нам нужно, — это не терять самообладания. Чтобы отвлечься от мыслей о тебе, я перевела взгляд на адвокатов. И чуть не вздрогнула от неожиданности. Я увидела представителя обвинения — как меня и предупреждали, им оказалась молодая, немного за тридцать, женщина, миниатюрная, безукоризненно выглядевшая, с рыжевато-каштановыми волосами и стальным взглядом. Но почему она сидит не там, где полагается? Мне подробно описали планировку судебного зала. Почему же она сидит за одним столом с Робертом, справа от него? Я посмотрела на другую сторону зала и все поняла. Молодая красавица не была прокурором. Обвинение представляла женщина в очках примерно моего возраста, в своей черной мантии похожая на пожилую полную учительницу. Она сидела слева от прохода. Ее молодой помощник раскачивался на стуле.

Рыжеволосая женщина входила в команду защитников — только не моих. Она представляла тебя.

Открылась дверь, и в зале появилась кудрявая темноволосая женщина — судебный пристав. Она была в мантии, но без парика. Встав на возвышении, она скороговоркой затараторила традиционное вступление: «Встать, суд идет. Всем, кто имеет отношение к слушанию дела, занять свои места… — Ее голос понизился до неразличимого бормотания, чтобы на последних словах снова возвыситься: — Боже, храни королеву». Женщина держала открытой дверь, в которую должен был войти судья. Участники заседания поднимались на ноги. Молодой помощник прокурора перестал раскачиваться на стуле и вскочил вместе со всеми. Сидящая слева охранница толкнула меня локтем, хотя я уже вставала. Это коллективное выражение почтения наглядно показало мне, насколько серьезно мое положение. С той поры как я вышла из детского возраста, я еще никогда не чувствовала себя такой беспомощной перед другими людьми.

Я в первый раз увидела судью. Он был невысокого роста, с невыразительным морщинистым лицом. К своему креслу он не шел, а шествовал — как человек, привычно несущий тяжкую ношу ответственности и принимающий данную ему власть с благодарностью, но без удивления. Повернувшись к залу, он поприветствовал присутствующих. Адвокаты, прокуроры, клерки и полицейские дружно изобразили поклон, после чего сели. Судья перевел взгляд на скамью подсудимых. Я неуклюже поклонилась и тоже села.

Пригласили присяжных. Они вошли через левую дверь и столпились под балконом для посетителей, пока еще пустым. Обыкновенные мужчины и женщины в уличной одежде, с сумками или рюкзаками, они выбивались из общего фона, словно некий чужеродный элемент.

Клерк называл каждого по имени, и они по очереди шли через зал. Не только я, но и все остальные провожали их внимательными взглядами, прикидывая, кто из них какую позицию займет. Вот бритый парень с серьгой в ухе — покрасневший от волнения, но шагающий с высоко поднятой головой; судя по виду, и сам не дурак подраться; возможно, к мужчине, способному за себя постоять, отнесется с уважением. Седая дама — социальный работник? — скорее поддержит версию защиты об ограниченной вменяемости. Пожилой мужчина с военной выправкой; такой вполне может считать женщин лживыми и хитрыми от природы созданиями — или наоборот. Не исключено, что в нем жив дух рыцарства и он верит, что женщины — опять-таки от природы — менее склонны к насилию.

Наконец все двенадцать расселись по местам. Стихли покашливания. Большинство присяжных избегали смотреть в нашу сторону, все как один — и мужчины, и женщины — выглядели смущенными. Настало время клятвы. Друг за другом они вставали и принимали присягу. Семеро поклялись Всемогущим Богом. Из оставшихся пяти двое вспомнили Аллаха и один — священную книгу сикхов «Гуру Грантх Сахиб». Лишь двое предпочли светскую присягу.

Судья произнес вступительную речь, призывая присяжных выносить решение на основе доказательств, которые будут им предъявлены в ходе процесса. Они ни в коем случае не должны читать о рассматриваемом деле в газетах и интернете, в том числе в «Фейсбуке» и «Твиттере». В устах человека, чью голову украшал парик из конского волоса, эти названия прозвучали комично, и кое-кто из присяжных не сдержал улыбки.

Затем судья опустил глаза на лежащие перед ним бумаги, наклонился к секретарю и вежливо произнес:

— Простите, но я не вижу документа с порядком прений.

Секретарь встал и показал на лист, лежащий слева от судьи:

— Вот он, милорд.

— Ах да, большое спасибо.

Похожая на матрону прокурорша уже поднялась на ноги. Солидная дама, на вид неповоротливая и даже грузная, но серьезная и внушающая доверие. Я бы такой точно поверила. Судья кивнул ей. Она заговорила, обращаясь к присяжным:

— Леди и джентльмены, в этом деле я представляю Корону…

Ее голос, смягченный шотландской картавостью, звучал негромко и строго, без всякой театральности. Она не пылала праведным гневом, но лишь констатировала печальную необходимость, вынуждающую ее — и всех нас — находиться сейчас в этом зале.

— В один из воскресных дней октября прошлого года человек собрался выпить у себя на кухне чашку чаю. — В помещении стало очень тихо. — После развода он жил один, и по выходным ему было нечем особо заняться. Он налил в чайник воды, выложил на тарелку два печенья, и тут зазвонил телефон. Звонил его отец из Западного Мидленда.

Открылась дверь на балкон — после небольшой задержки впустили публику. Подняв головы, все в зале наблюдали, как группка смущенных людей протискивалась мимо охранника. Я сразу увидела Сюзанну. Она едва заметно мне улыбнулась. За ней шли двое молодых парней, сопровождавшие мужчину постарше, — студенты-юристы с преподавателем? Кроме них было еще с полдесятка зрителей, по-видимому, просто любопытные.

Прокурорша прервалась не больше чем на минуту.

— Отца зовут Раймонд, — продолжила она, дождавшись тишины в зале. — Раймонд — вдовец, отошедший от дел священник-методист — был единственным, с кем этот человек поддерживал близкие и теплые отношения. Он ответил на звонок и подробно расспросил отца о здоровье. Его отец — практически инвалид, страдающий рассеянным склерозом на ранней стадии. Минут через десять человек упомянул, что заварил чай, и отец предложил ему пойти налить себе чашку, пока чай, как он выразился, не перестоялся…

Прокурорша сделала паузу, опустила взгляд на свои бумаги и, взяв стоявший перед ней стакан воды, сделала небольшой аккуратный глоток. Прежде чем продолжить, еще раз заглянула в записи — не потому, что что-то забыла, а чтобы подчеркнуть серьезность описываемых событий. Пока шел процесс, мне довелось неоднократно наблюдать эту картину, и я пришла к выводу, что это такой же прием, как съехавшая с плеча мантия Роберта, — игра, тщательно продуманный жест. Прокурорша снова подняла голову.

— Мужчина закончил разговор, сказав, что выпьет чаю и перезвонит отцу. Отец ответил, что собирается ненадолго отлучиться в магазин, и если сын его не застанет, то он позже перезвонит сам. Мужчина попросил отца быть поосторожнее, поскольку тот передвигался с трудом.

На этом месте она опять сделала паузу, но уже не такую долгую. Она понимала, что находится не на сцене.

— Это был его последний разговор с отцом. Собственно говоря, это был вообще его последний разговор. — Небольшое покашливание. — Если, конечно, не считать человека, который его убил.

Меня так заворожила ее речь, что я не сразу сообразила: мы уже в пути. Нет больше Икса и Игрека, нет никаких мифов и загадок. Есть только доказательства. Судебный процесс «Корона против Марка Лиама Костли и Ивонн Кармайкл» начался.

17

Начиная вступительную речь, прокурорша миссис Прайс говорила медленно и скорбно, как будто ей действительно страшно не хотелось копаться во всей этой истории, но — что поделаешь! — долг есть долг. Но постепенно ее голос крепчал и спина выпрямлялась, как будто правда делала ее выше и сильнее, и всем становилось ясно: даже такой сдержанный, как она, человек не может не возмущаться нашим отказом признавать свою вину.

— Леди и джентльмены! — обратилась она к присяжным. — Вы услышите аргументы защиты. Вы услышите, что первый обвиняемый по этому делу должен быть признан невиновным по причине ограниченной вменяемости, что он не несет ответственности за содеянное потому, что страдает… — она сделала маленькую паузу, которой вполне хватило, чтобы посеять в мыслях присутствующих крупицу недоверия к убийце, — страдает расстройством личности.

Вы услышите доводы в защиту второй обвиняемой, утверждающей, что она… — еще одна едва заметная пауза, — полностью невиновна. Что она не знала о намерениях первого обвиняемого и о содержимом его сумки с запасной одеждой, когда в своей машине везла его к человеку, который жестоко ее изнасиловал. Она якобы не имела представления о том, что происходило, пока она сидела в машине — сидела очень долго, — дожидаясь возвращения человека, которого, по ее словам, всего лишь подвезла. Вам скажут, что у нее не возникло даже тени подозрения, что случилось нечто ужасное, когда он наконец вернулся в другой одежде и обуви, правда, забыв сменить носки, кровь с которых попала на коврик под сиденьем ее машины. — Последовала новая, более продолжительная пауза, чтобы те самые крупицы недоверия успели не просто сложиться, но соединиться, как атомы, образуя некую новую сущность. Миссис Прайс немного понизила голос: — Обвинение считает, что это, леди и джентльмены… Она заговорила громче. — Что это просто ерунда. По версии обвинения, это было совместно задуманное убийство, которое оба участника обсудили и согласовали. Они заранее хладнокровно спланировали, что первый его совершит, а вторая обеспечит безопасные пути отхода. Каждый из них владел всей полнотой информации о действиях сообщника, что делает обоих виновными в равной степени.

Завершив этот шедевр красноречия, она посмотрела на свой стол, где лежала большая белая папка-регистратор, а также два альбома в пластиковых переплетах. Точно такие же были у каждого присяжного и у нас. В них содержались доказательства — приложения один, два и три. Прокурорша переложила их с места на место, как мне показалось, чтобы в очередной раз подчеркнуть серьезность момента.

— Приложение первое. Я буду ссылаться на него. Могу ли я попросить вас, леди и джентльмены, открыть папку на первой странице?

В папке лежало несколько карт. На первой, мелкомасштабной, были помечены квартира Крэддока в Южном Харроу, а также наши дома. От них шли стрелки к вынесенным на поля нашим адресам — твоему в Туикенеме и моему в Аксбридже. На другой карте, более крупного масштаба, было указано местоположение дома Крэддока. К некоторым картам прилагались снимки с камер видеонаблюдения.

Представительница прокуратуры комментировала каждую карту, подробно объясняя, сколько времени занимает путь от одной точки до другой — пешком и на машине, где расположены станции метро, автобусные остановки, магазины. «Пускала пыль в глаза, — потом скажет мне Роберт. — Обвинение должно представить как можно больше фактов. Присяжные ведь смотрят телевизор. Они хотят фактов — твердо установленных, неоспоримых. Вот обвинение и собирает все, что под руку попадет, даже если так называемые факты не имеют к делу никакого отношения».

Покончив с картами, миссис Прайс, снова понизив голос на пол-октавы, обратилась к присяжным:

— Леди и джентльмены, прошу вас перейти ко второй папке. Это Приложение два, в котором собраны рисунки.

Интересно, почему она сбавила тон, подумала я. Ничего, сейчас узнаем.

— Прошу вас не поддаваться искушению, — продолжила прокурор, — и не смотреть все рисунки сразу. Мне хотелось бы представлять вам их по очереди.

На первом рисунке была изображена розового цвета верхняя половина человеческого тела, голая и лысая, как портновский манекен. Переворачивая страницу, я краем глаза заметила, что ты не открываешь свою папку, а смотришь прямо перед собой.

— Леди и джентльмены! Я намерена довести до вашего сведения, какие травмы получил в тот субботний день мистер Крэддок, и доказать, что он получил их спустя несколько минут после своего последнего разговора с отцом-инвалидом; получил от рук мужчины, которого вы видите на скамье подсудимых, при поддержке и попустительстве сидящей рядом с ним женщины.

Я рассматривала следующую картинку: то же розовое тело с предыдущей страницы, к которому с помощью фотошопа пририсовали раны. Выглядели они поразительно реалистично. Несколько широких, какого-то сероватого оттенка порезов на торсе. Алая отметина на лбу, еще одна — на щеке. Разбитые губы. Сплющенный (по-видимому, сломанный) нос. Шею пересекала красная полоса. Дальше в папке был рисунок головы крупным планом, за ним — та же голова в профиль, с разорванным ухом и содранной со лба кожей.

Листая страницы, миссис Прайс озвучивала перечень телесных повреждений, нанесенных жертве. Судя по расположению синяков (на теле остались четкие следы от подошв кроссовок), часть ударов обрушилась на Крэддока, когда он лежал на полу. У покойного был сломан нос, разорваны губы и правое ухо, выбиты четыре передних зуба. Причиной смерти стал отек головного мозга, последовавший в результате черепно-мозговой травмы.

Она закончила описывать травмы, и в зале воцарилась тишина. Я сидела, глядя прямо перед собой, как и ты. Каким бы пафосным ни казалось начало процесса — торжественное принесение присяги, эмоциональная вступительная речь прокурора, — сейчас все эти соображения отступили перед единственным фактом: человек умер ужасной смертью.

— Вызываю первого свидетеля. Доктор Натан Уитерфилд, прошу вас!

Пристав вышел из зала.

Внешне доктор Уитерфилд мало напоминал стереотипный образ судебного патологоанатома. Высокий, носатый, с ясным голосом и энергичной жестикуляцией, он громко и уверенно произнес слова присяги и отклонил предложение присаживаться. Его задача заключалась в том, чтобы подтвердить заявления прокурора относительно характера телесных повреждений жертвы. В отличие от обычных свидетелей, он как эксперт имел право высказывать догадки и давать оценки, но вряд ли в данном случае его мнение могло выйти за пределы констатации очевидного.

— Ваше имя доктор Натан Уитерфилд?

— Да.

— И вы?..

Последовала серия вопросов, проясняющих квалификацию свидетеля. Затем ему предложили открыть большую белую папку. Миссис Прайс обратилась к присяжным:

— Прошу вас открыть такую же папку, раздел номер четыре, страница двенадцать. Убедительно прошу вас не заглядывать на следующие страницы, пока я не поясню, что вы видите на каждой фотографии. Это важно.

По залу разнеслось клацанье металлических защелок и шелест страниц, будто налетела стая чаек. На несколько секунд шум заглушил жужжание кондиционера. Прокурор ждала, пока мы разберёмся с папками и ознакомимся с фотографиями. Твоя папка, как до этого альбом с рисунками, оставалась закрытой.

— Леди и джентльмены! Заранее приношу извинения, если кому-то из вас ознакомление с этой частью доказательств причинит душевную боль. На большинстве снимков лицо жертвы затенено, чтобы скрыть вид наиболее страшных травм.

Это были уже не рисунки. Это были цветные фотографии, запечатлевшие Джорджа Крэддока лежащим на спине на полу своей гостиной, совмещенной с небольшой кухней. Действительно, на лицо убитого наложили тень, но все остальное просматривалось хорошо — футболка, задранные на одной ноге джинсы, обе ступни в серых носках и кожаных тапочках. Я рассматривала его кухню: набор белых шкафчиков с деревянными ручками, холодильник с морозильной камерой, газовую плиту. Позже на других фотографиях я увижу коричневый кожаный диван с оранжевыми подушками в африканском стиле; на стенах — фотографии дикой природы: леопард на охоте, парящий орел; оставленное на сиденье стула большое белое полотенце; на одном конце стеклянного обеденного стола — бумаги и книги, на другом — миска с хлопьями, кружка и ложка. Позади стола — книжные полки. Нормальное холостяцкое жилище, смелая попытка придать пристойный вид съемной квартире в захудалом районе. В некоторой степени удачная — очень многие в Лондоне живут в гораздо худших условиях. Но что-то в этой картине меня насторожило, и в конце концов я поняла что: миска с хлопьями. Крэддок был университетским преподавателем, уважаемым и образованным человеком, подтверждением чему служили книги на полках, но эта миска… Она так и стояла на столе во второй половине дня, что свидетельствовало о неряшливости хозяина квартиры.

Прокурор предложила нам сравнить рисунки с фотографиями, чтобы изучить полученные Крэддоком травмы. Дойдя до раны на шее, она спросила:

— Вы можете сказать, доктор Уитерфилд, каким образом можно нанести подобную рану?

— Да, — охотно ответил патологоанатом. — Это травма от сильного удара тупым предметом, нанесенного человеку, лежащему на полу лицом вверх. Например, от удара ногой.

— На каком основании вы делаете вывод, что удар был сильным?

— В первую очередь об этом говорят кровоподтеки. Также у жертвы раздроблена гортань. Чтобы причинить жертве такие повреждения, она должна неподвижно лежать на полу, а нападающий — или нападающая — наносить удары, подпрыгивая.

Тишину разорвал резкий звук, похожий на треск электрического разряда. Если попытаться передать его словами, то это было похоже на «А-а-а-арх», на высоких нотах и с каким-то бульканьем. Все головы повернулись в тот угол, где в инвалидном кресле сидел отец Крэддока. Судья бросил на него свирепый взгляд. Зрители на балконе перегнулись через перила — они слышали странный крик, но не видели, чей. Сотрудница полиции, сидевшая рядом с отцом Крэддока, положила руку ему на плечо и, наклонившись к самому уху, тихо заговорила, но он продолжал кричать. Выглядело это так, словно он помимо возможности передвигаться вдруг лишился еще и дара речи. Но вдруг он прервал свой вой и выкрикнул: «Джордж! Джордж, мальчик мой! Джорджи!» Я посмотрела на судью — тот нахмурился, но инспектор Кливленд уже проворно пробирался к месту происшествия. Он и другие полицейские окружили отца Крэддока, развернули его коляску и вывезли старика из зала. Постепенно жуткий вопль затих.

Вскоре объявили обеденный перерыв. Секретарь провозгласил: «Всем встать!» — и мы стояли, пока судья не покинул зал. Адвокаты потягивались, полицейские, толпясь возле дверей, негромко переговаривались. Сотрудница службы по делам семьи вернулась в зал одна, без отца Крэддока, и, качая головой, что-то рассказывала своим коллегам. Моего локтя коснулась рука охранника, и я, не глядя на тебя, встала, чтобы идти в камеру. Меня привели в тот же цементный сине-желтый гроб и принесли ланч. Серые мясные шарики плавали в луже безвкусного коричневого соуса. Я поклевала немного риса, откусила от треугольного бутерброда с маргарином и подавилась куском хлеба, застрявшего в гортани, — так застревает частичка кожуры, которую организм отказывается принимать. Я запила хлеб водой из пластикового стакана, поставила поднос с едой на скамью, прислонилась к бетонной стене и закрыла глаза. Сдавленный крик отца Крэддока снова зазвучал у меня в голове. Перед глазами стояла картина содеянного тобой. Она была настолько ужасна и настолько противоречила всему, что я о тебе знала, что мое сознание отказывалось ее принять. Я видела мысленным взором, как злоба искажает твое обаятельное лицо, превращая его в маску яростной ненависти.

После перерыва встала молодая мисс Боннард, твой адвокат, чтобы провести перекрестный допрос патологоанатома. Эту странность системы я до сих пор не могу понять — нам предстояло в первый раз услышать сторону защиты, причем в ходе допроса свидетеля. В отличие от обвинения защите не дали возможности произнести вступительную речь. Поэтому, когда мисс Боннард вставала, у нас еще не было ни малейшего представления, какую стратегию она избрала и какие вопросы собирается задавать. Она спросила патологоанатома, через какое время после нанесения удара могла наступить смерть. Мисс Боннард интересовали чисто технические детали. Она заявила, что, несмотря на вынесенную им оценку, на самом деле временные рамки, в пределах которых после удара наступает отек мозга, довольно расплывчаты. Более того, говорить о том, какая именно из полученных Крэддоком травм вызвала отек мозга и стала смертельной, невозможно в принципе, поскольку, падая на пол, он ударился затылком.

Если, как я думала, она пыталась доказать, что смерть Крэддока наступила в результате трагической случайности, то пока что ее попытка выглядела беспомощной: серьезность нанесенных травм ясно свидетельствовала о намеренности нападения.

Отец Крэддока в своем инвалидном кресле снова присутствовал в зале суда в сопровождении сотрудницы службы по делам семьи. Позже Роберт рассказал, что судья пригрозил удалить из зала суда отца убитого, если тот и дальше будет препятствовать правосудию. После этого старик сидел молча, но само его присутствие заметно нервировало всех остальных.

Завершая допрос свидетеля, мисс Боннард сказала:

— Спасибо, доктор Уитерфилд. Пожалуйста, оставайтесь пока на месте.

Повернувшись к судье, она слегка поклонилась:

— У меня больше нет вопросов, милорд.

Вслед за ней поднялся мой адвокат, Роберт и произнес:

— Милорд, у меня нет вопросов к этому свидетелю.

Судья обратился к доктору Уитерфилду:

— Благодарю вас, доктор, вы свободны. С вашего позволения, разрешите напомнить, что вам не следует ни с кем обсуждать это дело.

Доктор энергично кивнул и покинул свидетельскую трибуну.

Некоторые присяжные смотрели на Роберта с недоумением. Он еще не раз удостоится столь же непонимающих взглядов: почему он не задает вопросов свидетелям? Я бы тоже удивилась, если бы Роберт заранее не обсудил со мной стратегию защиты.

Мы будем держать порох сухим, сказал он. Позволим второй команде защитников занять авансцену и, если можно так выразиться, таскать для нас каштаны из огня. Тем самым мы еще раз подчеркнем, что преступник в этом деле — мистер Костли, а не я. Поэтому мы ни о чем не будем спрашивать патологоанатома и других свидетелей обвинения. Я и сама — не более чем невинный свидетель. Какие у нас могут быть вопросы? Отказываясь от участия в перекрестных допросах, мы накрепко вобьем эту мысль в сознание присяжных.

Единственным свидетелем, которого Роберт вызовет в ходе процесса, буду я.

18

Второй день суда был посвящен судебно-медицинской экспертизе. Я ждала другого — думала, что обвинение в первую очередь сосредоточится на наших мотивах, на том, чтобы показать, какие мы дурные, и подвести присяжных к мысли о нашей преступной натуре. Но нет, во второй день мы слушали эксперта по брызгам крови.

Я уже немного адаптировалась к обстановке и перестала воспринимать Крэддока как личность: он превратился в вещественное доказательство. Не думаю, что причина заключалась в моей ненависти к нему: скорее это связано с относительностью понятий жизни и смерти. Когда люди умирают, они становятся просто набором неких сведений. Образ реального Крэддока лишь время от времени возникал у меня перед глазами и всегда в неожиданном контексте. На следующем развороте альбома с рисунками размещались эскизы двух фигур в полный рост. В первом из них я узнала тебя, в одежде, которую потом нашли в мусорном ящике в парке в двух милях от твоего дома. Темно-синие спортивные брюки и серая футболка — они были на тебе, когда я подобрала тебя у метро. Больше всего крови оказалось на нижней части штанин; она была не видна невооруженным глазом, но обозначена на рисунке: туда указывала стрелка, ведущая к описанию на полях. Кровь попала и на футболку, что тоже было обозначено на рисунке. Отдельно прилагалась увеличенная фотография футболки, на ткани которой отчетливо выделялись ржаво-коричневые пятна, обведенные кружком.

Второй рисунок изображал Крэддока. В светло-коричневой рубашке, залитой кровью из сломанного носа. При обсуждении этих рисунков эксперт заметил, что на рубашке не хватает одной пуговицы. Установить, когда именно ее оторвали, не представлялось возможным, однако следы крови на соответствующей петле позволяли предположить, что это произошло до нападения. На мой взгляд, эта деталь хорошо сочеталась с миской от завтрака, весь день простоявшей на столе. Крэддок был разведен и жил один. Он покупал дизайнерские рубашки, но не пришивал к ним оторванные пуговицы, хотя по вечерам, насколько я поняла, ему особо нечем было заняться, разве что проверять студенческие работы, смотреть телевизор да мастурбировать под порносайты.

Твой адвокат, изящная мисс Боннард, встала задать вопросы эксперту. На этот раз обсуждались различия между цельной и разбавленной кровью. Разбавленной считается кровь, смешанная с другими жидкостями, например водой или мочой. Даже если количество иной жидкости ничтожно мало, кровь все равно считается разбавленной. Последовал спор о том, могли Крэддок обмочиться во время нападения. Эксперт представил страницу отчета патологоанатома, где говорилось, что мочевой пузырь был опорожнен, но неизвестно, произошло это до или во время нападения. Я вновь не понимала, какую цель преследует мисс Боннард — насколько я могла судить, она хотела подчеркнуть, что окровавленную одежду Крэддока не проверяли на наличие в ней мочи, хотя, по всей вероятности, она должна была присутствовать. Следующий вопрос, который ее интересовал, касался обнаруженного на полу мазка крови. Была ли эта кровь разбавленной? Стало понятно, что никто из свидетелей обвинения не избежит дискуссии с мисс Боннард — ни одна улика, ни одно вещественное доказательство не останутся за рамками ее расследования.

И снова Роберт встал только для того, чтобы вежливо поклониться судье и сказать:

— Милорд, у меня нет вопросов к этому свидетелю.

Присяжные в очередной раз вопросительно посмотрели на Роберта, а кое-кто покосился на меня.

После того как с профессиональными экспертами было покончено, настала очередь свидетелей, которых я окрестила «любителями». На них потратили часть второго дня и весь третий. У меня создалось впечатление, что их вызвали для того, чтобы обвинение подольше представляло дело. У обвинения имелся всего один очевидец того, чем Крэддок занимался в тот день, — продавец из продуктового магазина. Утром Крэддок купил у него «Гардиан» и «Сан», литровый пакет молока, пачку сигарет «Мальборо-лайт», тубус карамелек «Вертер» и упаковку салями. Он расплатился двадцатифунтовой банкнотой. Покупки сложили в бело-синий пластиковый пакет. Сдачу Крэддок опустил в карман, а не в кошелек. Существовала запись камеры видеонаблюдения, запечатлевшая его стоящим у прилавка. Пока ее демонстрировали на двух больших экранах, я опустила глаза. Даже после всего, что случилось, мне было противно на него смотреть. Перед глазами вновь встали картины: его склоненное надо мной лицо, бродящие по актовому залу студенты с мусорными мешками, я в такси по дороге домой, его гаденькая улыбка через окно парикмахерской.

Этот допрос тоже был очень подробным.

— Как бы вы описали выражение, с каким он это произнес? — спросила прокурор. Речь шла о словах «…и пачку сигарет „Мальборо-лайт“». Все, что удалось установить благодаря перекрестному допросу, — что в тот день Джордж Крэддок вел себя абсолютно нормально, не был ни взволнован, ни напуган, и за ним, насколько мог судить свидетель, никто не следил.

С некоторыми свидетелями разделывались, я бы сказала, с неприличной поспешностью. Соседку Крэддока, которая видела, как моя машина ехала по улице, спросили:

— Когда вы говорите, что автомобиль ехал медленно, вы имеете в виду — очень медленно?

Соседка — пожилая женщина — по такому случаю нарядилась в строгий темно-синий костюм. Когда она читала клятву, у нее так дрожали руки, что она чуть не выронила листок с текстом. На скамью подсудимых она покосилась всего пару раз, а все остальное время смотрела прямо перед собой.

— Э-э, я бы сказала, да, очень медленно, как будто они что-то искали…

Мисс Боннард тут же вскочила с места:

— Милорд, эта свидетельница здесь не для того, чтобы строить предположения о намерениях людей, находившихся в машине.

Судья наклонил голову:

— Миссис Мортон, будьте любезны отвечать на конкретно поставленный вопрос.

— Ой, да, сэр, — пробормотала миссис Мортон.

— Итак, значит, очень медленно? — повторила миссис Прайс.

— Ну да, да, я бы сказала: очень медленно.

Даже у мисс Боннард не было вопросов к этой свидетельнице, а у Роберта и подавно. Судья сказал миссис Мортон, что она может быть свободна. Та выглядела такой удрученной, будто не прошла кинопробу.

На четвертый день все утро ушло на правовые споры о допустимости показаний с чужих слов и о доказательствах дурной репутации. Обвинение намеревалось вызвать свидетелей, которые должны были рассказать о тебе и о твоей жизни. Скоро очередь дойдет и до меня, а значит, и до того, что сделал Крэддок. Все будет еще хуже.

Присяжных пригласили лишь после полудня, и тогда произошло еще одно событие, вернувшее суд к реальности. Подобное случится еще неоднократно, причем всегда неожиданно для меня. Я уже устала от процесса, хотя и не так сильно, как устану позже. В тюрьме я плохо спала — а кто хорошо спит в тюрьме, если только не дадут таблетку, позволяющую намертво вырубиться?

На балконе для посетителей на этот раз почти никого не было — инцидент с твоей женой был впереди. Ни студентов, ни Сюзанны — она не смогла прийти. В одном углу сидели двое — дальние родственники Крэддока; в другом, ближе к двери, — чета пенсионеров, которые ходили почти на все заседания.

Место на свидетельской трибуне заняла квартирная хозяйка Крэддока, обнаружившая тело. Она представилась как миссис Ассунта Джаясурия, исполнительный директор агентства недвижимости «Лепесток». В этом районе у нее семнадцать помещений, которые она сдает в аренду. То, что тело было обнаружено так быстро, — просто случайность; могло пройти семь, а то и десять дней, прежде чем из университета сообщили бы, что он не появляется на работе, и квартиру навестила бы полиция. Нам не повезло: Крэддок задолжал за аренду. Подчиненные миссис Джаясурии несколько раз посылали ему письменные напоминания, но ответа не было, поэтому она решила нагрянуть к нему в субботу вечером. Обычно она так не делает, но Крэддок уже давно снимал эту квартиру, до сих пор платил вовремя, а у нее все равно были дела в этом районе, вот она и решила заодно разобраться, в чем дело. Она вошла в дом и поднялась на второй этаж, надеясь застать его врасплох. На самом деле сюрприз ждал ее. Вместе с ней был племянник, но она велела ему оставаться внизу. Она постучала в квартиру Б. Никто не отозвался, хотя было слышно, что внутри работает радио. Это заставило ее заподозрить, что Крэдцок прячется, поэтому она постучала громче и прокричала: «Мистер Крэддок, я сейчас войду!» Не получив ответа, она воспользовалась своим ключом и вошла в квартиру. Она даже не успела еще раз окликнуть его — дверь в гостиную была открыта, и она сразу увидела тело.

По-видимому, миссис Джаясурия могла похвастать не только предпринимательским талантом, но и недюжинным самообладанием. Она не взвизгнула, не закричала и не позвала своего племянника. Оставаясь на том же месте, где стояла, она достала телефон и позвонила в службу спасения.

Она неподвижно стояла на свидетельской трибуне, пока суд заслушивал запись звонка. В ее голосе не было ни намека на истерику.

— Служба спасения.

— Пожалуйста, пришлите полицию и скорую помощь. Хотя я думаю, уже поздно. По-моему, он мертв.

— Скажите, пожалуйста, кто мертв?

— Мужчина. Мужчина, который снимает у меня квартиру. Я здесь, в квартире, он лежит на полу. Тут кровь. Он мертвый. Адрес… — Миссис Джаясурия продиктовала адрес, не забыв почтовый индекс.

— Хорошо, они уже выехали. Ваше имя, пожалуйста.

— Меня зовут миссис Ассунта Джаясурия. По буквам: Д-Ж-А…

— Почему вы решили, что он мертв?

— Это сразу видно.

В этом месте слышен негромкий шум: входит племянник и восклицает: «Тетя! Тетя!» Миссис Джаясурия рявкает на него на языке, который я не смогла распознать: видимо, велит ему не двигаться.

В общем-то, в записи не было ничего особенного. Миссис Джаясурия вела себя очень сдержанно и разумно, но в зале почему-то установилась мертвая тишина: ни шарканья ног, ни шелеста страниц, как во время выступления других свидетелей. Видимо, сработал эффект присутствия. Как будто мы перенеслись в ту квартиру и видим лежащего полу Джорджа Крэддока — ногами к нам, головой к кухне; видим кровь и слышим встревоженный голос племянника на фоне интеллигентного голоса ведущего радиостанции Би-би-си-4.

В пятницу присяжных вообще не приглашали. Продолжались профессиональные споры о допустимости показаний с чужих слов. Мы сидели за своей загородкой и все это слушали. В какой-то момент ты, наклонившись вперед, сложил руки на перилах и уперся в них подбородком, глядя прямо перед собой. Я не поняла, то ли тебе скучно, то ли ты предельно сосредоточен.

Я вообще плохо представляла, с чем тебе уже пришлось столкнуться. Зона ожидания категории А, скорее всего, похожа на ту, где содержат меня, но я подозревала, что твой тюремный опыт сильно отличается от моего. И ты сидишь в камере уже так долго. Сумел ли ты приспособиться? привыкнуть к множеству ограничений? Испытываешь ли страх? Изредка бросая на тебя короткий взгляд, я не могла не заметить, как ты изменился. Ты стал совсем другим. Я вдруг подумала, что опьяняющие первые дни нашего романа сейчас кажутся кадрами из фильма. Мне уже не верится, что мы занимались сексом в здании парламента. Что мы вообще занимались сексом. Какое это было острое, головокружительное чувство! Я будто зарывалась лицом в охапку лилий, и их аромат дарил такое блаженство, что подкашивались ноги. Что это — счастье? Или нечто большее? Или тяга к новизне, сродни наркотической? Что ж, если все это и походило на кино, то мы были в нем звездами.

В выходные посетителей у меня не было. Хотела прийти Сюзанна, но она и без того проводила столько времени в суде, что я ее отговорила. Сказала, что надеюсь хотя бы в эти дни не думать о процессе. На самом деле мне хотелось устроить перерыв ей.

У меня никакой передышки не предвиделось. В очереди за завтраком тетка по имени Летиция толкнула меня толстым плечом и, дыша мне в лицо, проговорила:

— Ну что, богатая сучка, как твой суд?

«Богатая сучка» — так они меня называли. У каждой здесь свое прозвище.

Летиция интересовалась не из вежливости. Я отвернулась, и Летиция — обладательница жиденьких серых волос, переломанного в нескольких местах носа и блестящих глаз настоящей психопатки — жирным указательным пальцем поддела мой поднос, опрокидывая его на меня. Горячий чай залил футболку, запеченные бобы прилипли к брюкам. Охранник в углу устало гаркнул:

— Летиция! Быстро сюда!

Стоящая передо мной юная и очень красивая чернокожая девушка протянула мне бумажную салфетку и будничным тоном сказала:

— У этой коблы не все дома.

Во время так называемого социального часа Летиция, сидя в углу комнаты, поедала меня глазами. Из включенного на всю мощь телевизора на стене орала реклама. Новенькая в нашем крыле, наркоманка, повернулась к стене лицом и принялась методично колотиться в нее головой.

— Эй ты, идиотка! — крикнула Летиция. — А ну прекрати! Бошку отшибешь! — После чего вернулась к своему привычному занятию — вылупилась на меня.

Я старалась не обращать внимания. Меня злило, что после утреннего эпизода ей вообще разрешили присутствовать на социальном часе. Ее агрессия меня не пугала; мало того — после недели судебных заседаний она вносила в мою жизнь хоть какое-то разнообразие.

В понедельник обвинение начало атаку на тебя, точнее, на нас. Первая свидетельница — сержант уголовной полиции Амелия Джонс, подтянутая женщина с короткими рыжими волосами, бледной кожей и невыразительным лицом, — произнесла клятву, расправила китель, одернула юбку и села на откидной стул.

Миссис Прайс уже стояла на своем месте.

— Благодарю вас, — сказала она. — Вы сержант уголовной полиции Большого Лондона; я хотела бы уточнить, как давно вы служите в полиции?

— Семнадцать лет, — ответила сержант Джонс, глядя на присяжных.

— Но вначале вы служили в районе Уолтем-Форест, не так ли?

— Да, это так.

— Потом вас перевели в Вестминстер, я не ошибаюсь?

— Да, все правильно, семь лет назад. Меня прикомандировали к службе безопасности Вестминстерского дворца и окружающей территории.

— Не могли бы вы пояснить присяжным, как работает ваша служба безопасности, поскольку это не совсем обычное учреждение.

Сержант Джонс, слегка улыбнувшись, ответила:

— Ну да, многие удивятся, как у нас все устроено. Служба безопасности парламентского комплекса фактически не подчиняется столичной полиции, нами командует управление делами дворца.

— То есть, если я правильно понимаю, ваша служба на самом деле больше похожа на частную охранную структуру?

Сержант Джонс снова улыбнулась:

— Можно сказать и так.

— Не могли бы вы проиллюстрировать свои слова?

— Ну, дежурные полицейские составляют сводки происшествий. К примеру, если в Палате общин совершается преступление, то ни один полицейский не имеет права войти в зал, пока его не пригласит либо парламентский пристав, либо один из его представителей.

Миссис Прайс изобразила удивление:

Означает ли это, что если, предположим, один член парламента начнет душить другого… — Она с лукавой усмешкой повернулась к присяжным и продолжила: — …чего, мы надеемся, никогда не случится, но предположим, что это все же произошло. Итак, по правилам, дежурные офицеры не имеют права вмешиваться, если не получат указания от управления делами парламентского комплекса?

— Совершенно верно.

— А кто работает в этом управлении?

Джонс помедлила.

— Ну, много отставных военных. Но вообще там самые разные люди.

— Бывшие полицейские?

— Да, несколько человек.

Миссис Прайс сделала паузу.

— Посмотрите на человека, который сидит на скамье подсудимых. Это мистер Костли. Он ведь тоже работал в управлении делами комплекса, не так ли?

С лицом сержанта Джонс вдруг произошло нечто странное. Оно закрылось. Исчезла легкая улыбка, которая казалась такой естественной. Лицо закаменело. Я поняла, что теперь она будет гораздо тщательнее обдумывать каждый свой ответ.

— Да, он входил в штат службы безопасности управления делами.

— Он ведь прослужил в полиции одиннадцать лет сержантом уголовного розыска, как и вы, потом уволился и поступил на работу в управление.

— Я не знаю, сколько лет Марк прослужил в полиции.

— Не могли бы вы пояснить, чем он занимался в управлении делами дворцового комплекса?

— Он был советником по безопасности.

— Что входило в его обязанности?

Я очень внимательно наблюдала за сержантом Джонс, за ее собранным, непроницаемым лицом, и пришла к выводу, что, когда вы с ней вместе работали, между вами что-то было. Она ни разу не взглянула ни на тебя, ни на меня. Ни разу.

— Мистер Костли работал консультантом. Я имею в виду, консультировал полицейских, которые отвечают за планирование мероприятий… — Она остановилась, как будто с трудом припоминала эту элементарную информацию. — В его задачи входило, ну… обеспечивать соблюдение правил техники безопасности во время мероприятий, проверять журнал дежурств, следить за сменами операторов камер видеонаблюдения… Ну и так далее.

Интересно, много ли ей известно о том, чем ты на самом деле занимался, подумала я.

— Он был кем-то вроде обычного мелкого чиновника? Или важной шишкой?

Долгая пауза.

— Знаете, это очень важно для эффективной работы управления. За всем, что видит широкая публика, стоит огромное количество канцелярской работы.

— Я поясню, что я имею в виду. Если бы что-то случилось, скажем, какой-то инцидент, в чем заключалась бы его работа? Догонять нарушителя или заполнять бланки о происшествии?

— Заполнять бланки.

Миссис Прайс замолчала. Сложив руки на груди, она как-то чересчур долго смотрела в свои записи. Во время этой паузы я боковым зрением увидела, что ты наклонился и слегка опустил голову.

Наконец миссис Прайс подняла взгляд:

— Сержант, теперь, пожалуйста, расскажите присяжным о том, что произошло между вами и мистером Костли непосредственно перед тем, как вы попросили о переводе на вашу нынешнюю должность в отдел наркотиков и огнестрельного оружия полицейского управления района Баркинг и Дагенем. — Она посмотрела на свидетельницу и мягко добавила: — Если вас не затруднит.

— Да, конечно, — сказала Джонс. — Я подала в кадровую службу управления делами рапорт о поведении некоторых мужчин, в частности мистера Костли.

— О чем вы писали в своем рапорте?

— О случаях недостойного поведения, я имею в виду, неоднократных. Мы работали в центре видеомониторинга — это служба, которая отслеживает данные со всех камер видеонаблюдения на территории дворцового комплекса, разделенной на участки. Так вот, просматривая камеры, они выставляли женщинам оценки в зависимости от их сексуальной привлекательности.

Миссис Прайс стояла ко мне спиной, но я без труда представила, какое притворно-удивленное выражение приняло ее лицо. Она довольно осторожно продолжила:

— Конечно, каким бы предосудительным ни казалось подобное поведение, вам могут возразить, что то же самое происходит во всех коллективах, где преобладают мужчины, — например, в службах охраны торговых центров.

— Мистер Костли зашел немного дальше.

— Вот как! Не могли бы вы пояснить?

— Одна из сотрудниц управления, молодая женщина, жаловалась мне, что он следил за камерами видеонаблюдения на входе в здание парламента. И если посетительница казалась ему привлекательный, он спускался вниз к входу и шел за ней.

При этих словах несколько присяжных повернули к тебе головы. Я постаралась смотреть прямо перед собой.

— Эта сотрудница сообщила вам, что он делал потом?

Мисс Боннард уже вскочила, но прежде чем она успела что-то сказать, судья, устало вздохнув, предупреждающе поднял руку.

— Мисс Боннард, предвидя ваше возражение, хочу напомнить, что на прошлой неделе мы посвятили этому целый день…

— Милорд, я считаю, что вопрос выходит за рамки…

— Миссис Прайс, я уверен, готова обосновать необходимость вопроса. Пусть продолжает. У вас будет возможность задать свидетелю свои вопросы во время перекрестного допроса.

— Милорд. — Мисс Бонард, неохотно кивнув, села.

Миссис Прайс, поклонившись судье, снова повернулась к сержанту Джонс.

— Итак, сержант Джонс, не могли бы вы рассказать, что происходило после того, как мистер Костли, заметив на мониторе камеры слежения посетительницу, которая ему нравилась, следовал за ней?

— Он возвращался в центр и рассказывал, как он за ней ходил, смотрел, чем она занималась, и делал замечания по поводу ее фигуры.

— Вы сами слышали, как он это говорил?

— Нет, мне об этом докладывали. Но один раз я застала его за тем, что он сравнивал данные журнала учета посетителей с файлами службы безопасности.

— Но ведь, наверное, в этом не было ничего удивительного? Разве не в этом заключается его работа?

— Он искал в «Гугле» фотографии женщины из списка. На экране компьютера висело уже штук двадцать или тридцать. Он выключил экран, когда я вошла в комнату, но его стол стоял напротив двери, так что я все очень хорошо разглядела. Потом он вышел из комнаты, и я увидела у него на столе папку с ее именем.

Я подумала о своих фотографиях, которые можно найти в Сети — когда вращаешься в университетской среде, их накапливается довольно много, в том числе не совсем лестных. Иногда студенты снимают преподавателя во время лекций или семинаров, а потом выкладывают в своих блогах или в социальных сетях. Порой это даже не фото, а видео. Как только вы предстаете перед другими людьми, понятие неприкосновенности частной жизни исчезает. Весь мир увидит, что вы неудачно причесаны.

— Когда произошел этот инцидент?

— Примерно за три месяца до ареста мистера Костли.

Я уставилась на сержанта Амелию Джонс.

— Вы можете, не называя имени, сказать что-нибудь о той женщине?

— Она была сотрудницей иммиграционной службы. Приходила обсудить проверку персонала.

Меня как будто током ударило. Ну да, конечно. Это не меня ты искал в тот день в «Гугле». Это была моя потенциальная преемница. Я в те дни ходила, как в воду опущенная. Ты всячески старался меня поддержать, но сам уже вышел на новую охоту.

Допрос сержанта Джонс продолжился, но мне уже все стало ясно. Тебя хотели изобразить хищником, человеком коварным и опасным.

Когда наступила очередь мисс Боннард, она поднималась с места очень медленно, с прищуром глядя перед собой. Мне показалось или по залу пронеслась волна предвкушения, будто в зоопарке наступило время кормежки?

— Сержант Джонс, — мягко начала мисс Боннард, — спасибо, что вы смогли прийти сюда, оторвавшись от своих обязанностей.

Амелия Джонс выглядела немного смущенной. Это был вопрос или нет?

— Обещаю, что задержу вас недолго, — улыбнулась ей мисс Боннард. — Надеюсь, вы сумеете кое-что мне объяснить. Насколько я понимаю, та молодая женщина, которая пожаловалась вам, что мистер Костли следит за посетительницами при помощи камер наблюдения, сегодня в суде не присутствует, потому что путешествует за границей. Вьетнам, я не ошиблась?

— По-моему, Таиланд.

— О-о, — разыграла удивление мисс Боннард. — Вот как, Таиланд. Значит, я неправильно поняла. Вы с ней общаетесь?

— Нет, нет… Мы с ней не были подругами, просто… Просто я слышала, что она собирается в Таиланд. Раньше слышала, я имею в виду, до суда.

— Хорошо, я уверена, что мы с вами во всем прекрасно разберемся. Почему эта молодая женщина обратилась к вам, когда ее начало беспокоить поведение мистера Костли? Почему она не пожаловалась напрямую в службу управления персоналом?

— Она недавно у нас работает и немного побаивалась мужчин в офисе. Она пришла ко мне потому, что…

— Но ведь это не настоящая причина, не так ли, сержант Джонс? — Задавая этот провокационный вопрос, мисс Боннард опустила глаза, и, несмотря на то что потом у меня появятся причины ее возненавидеть, сейчас я не могла не восхититься ее манерой вести допрос. Она с такой небрежностью возразила свидетельнице, будто ей ничего не стоило поставить сержанта Джонс на место.

Та колебалась какую-то долю секунды, но это не осталось незамеченным.

— Нет, то есть да. Это было настоящей причиной.

— Причина, по которой она обратилась непосредственно к вам, состоит в том, что она знала, что у вас с мистером Костли была короткая связь и что расстались вы отнюдь не по-дружески. Вот почему она не сомневалась, что вы будете рады услышать о его прегрешениях.

— Это совершенно не соответствует действительности. — Сержант Джонс посмотрела на присяжных.

— Что именно? Что у вас была связь или что она закончилась?

— Что была связь. Никаких отношений не было, это вообще нельзя так назвать. Он делал мне непристойные предложения.

— После работы вы ходили с ним в бар, если не ошибаюсь, три — или четыре — раза?

— Пару раз. Один или два.

— Так один или два?

— Ну два.

— В самом деле? А по моим данным, как минимум три раза. Желаете, чтобы я освежила вашу память конкретными датами? В последний раз, в апреле прошлого года, у вас с ним был интимный контакт в хорошо известном питейном заведении Вестминстера — в пабе «Бык и бочонок».

Бледное лицо сержанта Джонс побелело.

— Во-первых, в первый раз мы были в большой компании. Поэтому я его не считаю. Во-вторых, тот контакт, о котором вы говорите, был инициирован им, и я велела ему прекратить.

— Немедленно?

— Простите?

— Немедленно? Вы сразу же попросили мистера Костли не делать того, что он начал?

— Нет, не сразу.

Мисс Боннард смягчила тон.

— Примерно через час после этого вы, сержант Джонс, покинули паб и вместе пошли к метро, где расстались вполне дружески, обнявшись на прощание.

Джонс перевела дыхание.

— Я… Мне было неприятно. Мы немного выпили, и после третьей рюмки он некоторое время держал руку у меня на колене.

— Но этим не ограничилось, не так ли?

— Нет…

— Сержант Джонс, — устало начала мисс Боннард. — У меня нет желания ставить вас в неловкое положение в зале суда, поэтому, с вашего позволения, я сама все объясню присяжным. В тот раз вы с мистером Костли вместе пили примерно с шести часов вечера. Он незаметно, под столом, положил руку вам на колено — вы вели себя осторожно, потому что в пабе находились ваши коллеги. В какой-то момент его рука двинулась выше вам под юбку, потом он просунул пальцы через колготки, залез в трусы и начал вас — употребим разговорное слово — щупать. Вы не препятствовали ему и не возражали. Другими словами, у вас с ним был интимный сексуальный контакт, разве нет? Что в глазах многих людей равносильно любовной связи.

В эту минуту сержант Джонс буквально преобразилась. Она перестала быть профессиональным сотрудником полиции, который дает показания в суде, а стала женщиной, чью личную жизнь обсуждают посторонние. Я была уверена, что все присутствующие в суде мужчины — ее сослуживцы, сидящие в задних рядах, присяжные, может быть, даже судья — представляют ее в юбке с раздвинутыми ногами. Они думают о том, какие на ней были трусы. В свою очередь я, сопоставив даты, почувствовала легкую тошноту: ты лапал Джонс через две-три недели после нашей первой встречи. По крайней мере, двоих женщин-присяжных услышанное откровенно шокировало. Они никогда не позволили бы мужчине ничего подобного. Еще одна из них, пожилая женщина, сочувственно прищурилась. Она явно жалела Амелию Джонс, публично подвергнувшуюся унижению. Но, как бы там ни было, в глазах каждого и в соответствии с его собственными предрассудками сержант Джонс словно бы уменьшилась, превратившись в символ вполне конкретного понятия. Ее личность свелась к одному поступку — или тому, что она его не предотвратила.

— Я потом ему сказала, что мне не понравилось. На следующий день, на работе.

— Потом, но не сразу?

— Да. — Сержант Джонс медленно и тяжело дышала. — На следующий день я сказала ему на работе, что мне это не нужно. После этого он стал проявлять враждебность. Начал демонстративно меня игнорировать. На совещаниях подчеркнуто обращался к другим сотрудникам, но не ко мне. Приносил чай всем, кроме меня.

— Поэтому, когда ваша младшая коллега пожаловалась вам на мистера Костли, вы с огромным удовольствием передали ее кляузу начальству?

— Да, — твердо ответила сержант Джонс.

Мисс Боннард сделала паузу, чтобы уверенность этого ответа не осталась незамеченной, и негромко сказала:

— Милорд, у меня больше нет вопросов к этому свидетелю.

Роберт, поднявшись на ноги, отвесил свой обычный легкий поклон и, как всегда, произнес:

— Милорд, у меня нет вопросов к этому свидетелю.

Судья посмотрел на миссис Прайс, которая уже поднималась со своего места. Ее голос звучал по-матерински тепло:

— Сержант Джонс, я вас не задержу. Скажите только, после того как мистер Костли начал против вас эту кампанию, вы каким-либо образом укоряли его? Или простили ему все?

— Я пробовала с ним поговорить. Однажды, когда мы остались одни в офисе, я сказала, что мы должны забыть о том, что произошло.

— И какова была его реакция?

— Он сказал, что у меня паранойя.

Миссис Прайс помолчала, давая нам возможность оценить несправедливость обвинения.

— Благодарю вас, сержант Джонс.

Судья наклонился вперед и сообщил Амелии Джонс, что ее мучения закончились.

Все провожали ее взглядом: женщину окружала аура нашего знания о ней. Я тоже смотрела на Джонс. Она была маленькой, молодой и изящной.

Миссис Прайс не стала садиться. Бросив взгляд на балкон для посетителей, она откашлялась и сказала:

— Милорд, следующим у нас значится свидетель Г.

— Да, спасибо, я в курсе, — сказал судья. — Предлагаю сделать перерыв на обед.

Ты всего лишь мужчина, Марк Костли. На что я надеялась? Неужели я в самом деле думала, что ты выбрал меня, потому что я не такая, как все? Мне было так больно и досадно из-за предательства, которое ты совершил по отношению ко мне, приставая к Амелии Джонс, что я не заметила другого предательства, гораздо более серьезного. Ты предал и Амелию Джонс, когда в подробностях обсуждал вашу интрижку со своим блистательным адвокатом — молодой рыжеволосой мисс Боннард.

19

Когда после перерыва мы вернулись на скамью подсудимых, часть зала — от входа до свидетельской трибуны — уже была отгорожена тяжелым бархатным занавесом. Для этого под потолком проходил специальный тонкий рельс. Теперь свидетель Г. мог давать показания, будучи видимым присяжными и оставаясь невидимым для подсудимых и публики на балконе. Пока он произносил клятву, я по тембру голоса пыталась угадать, как он выглядит. В моем воображении он походил на самого старого из присяжных — белого мужчину с военной выправкой, только более жесткого и закаленного в боях, так сказать, много повидавшего. Высокий, больше шести футов, с аккуратно подстриженными седыми волосами. Я представила, как он причесывается перед зеркалом с расческой с частыми мелкими зубьями вроде той, какой когда-то пользовался мой отец. Сейчас такую редко встретишь. Впрочем, подумала я, возможно, что свидетель Г. маленький и юркий. Это одна из множества вещей, которых я никогда доподлинно не узнаю. Он громко и четко произнес клятву и ответил отказом на приглашение судьи присаживаться. Начиная допрос, миссис Прайс даже отвесила ему нечто вроде поклона.

— Свидетель Г., спасибо, что пришли сегодня в суд. Теперь, чтобы суду стало понятно, с чем связаны особые меры, поясните, пожалуйста, кем вы работаете.

По звучанию его голоса я заключила, что он стоит лицом к присяжным.

— Моя должность называется «начальник отдела подготовки агентуры».

— Вы работаете на МИ-5, британскую спецслужбу?

— Да, это так.

Присяжные, на которых это явно произвело впечатление, не сводили с него глаз.

— Вы можете уточнить, чем занимается начальник отдела подготовки агентуры?

— Да, конечно. Моя работа заключается в руководстве системой тестирования — как физического, так и психологического, через которую мы пропускаем всех кандидатов на оперативную работу.

— Не могли бы вы пояснить, почему так важна именно психологическая составляющая тестирования? — ломилась в открытую дверь миссис Прайс.

— Да, конечно. — Он откашлялся, чтобы как можно более эффектно донести до слушателей свое экспертное мнение. — Один из самых важных навыков тайного агента — умение скрывать свою истинную профессию от друзей и семьи. Кто-то выдает себя за государственного служащего, кто-то якобы работает в импортно-экспортной компании, или в научном учреждении, или в структуре Европейского союза. Наши оперативники должны поддерживать эту легенду на протяжении длительного времени — в противном случае они могут поставить под угрозу себя, свои семьи и нашу службу.

— Наверное, это непросто — не иметь возможности рассказать жене или мужу о том, чем на самом деле занимаешься?

— Да, совершенно верно.

Я не могла видеть свидетеля Г., поэтому смотрела на присяжных. Мне хотелось видеть выражение их лиц, когда откроется правда о том, кто ты такой. Интересно, сыграет ли на этом мисс Боннард? Может быть, она попробует обосновать версию об ограниченной вменяемости тем, что ты был психологически травмирован работой?

Любопытство присяжных достигло высшей точки. Вот на что они надеялись, когда их отбирали в присяжные, — участие в захватывающей истории.

— Итак, как же вы выясняете, способен ли тот или иной кандидат на пожизненный обман?

Свидетель Г. ответил не сразу. Я тут же представила его ироничную усмешку.

— Ну, как вы понимаете, это секретные методики…

Несмотря на то что свидетель Г. выступал со стороны обвинения, в голосе миссис Прайс зазвучали нетерпеливые нотки. Видимо, ей не нравилось, когда с ней говорили свысока.

— Да-да, я понимаю. Но не могли бы вы дать суду общее представление?

— Мы подвергаем потенциального кандидата тщательной проверке, которая продолжается несколько месяцев. В нее входит психологическое тестирование в виде анкет и собеседования. Затем мы внедряем его в компанию, где он должен работать под вымышленным именем и с вымышленной биографией. В компании обязательно работают люди, являющиеся сотрудниками нашей системы подготовки кадров, но кандидат не знает, кто именно. Их задача — проверить способность кандидата поддерживать свою легенду.

— Для меня все это звучит как… — медленно проговорила миссис Прайс, осторожно подбирая слова, — как приглашение пополнить ряды сумасшедших. Подозреваю, что вам действительно нелегко знать о себе всю правду. Вот вы и придумываете легенды.

К этому времени я уже усвоила, что хороший юрист никогда не задаст вопрос, если заранее не знает, каким будет ответ.

— Категорически нет, — твердо ответил свидетель Г. — Более того все обстоит с точностью до наоборот. Фантазер, который не в состоянии отличить правду от выдумки, может причинить вред и себе, и службе. Одна из моих главных обязанностей — отсеивать таких фантазеров. В стрессовой ситуации они становятся ненадежными.

Заинтригованные присяжные во все глаза смотрели на свидетеля Г. У меня же появились некоторые сомнения. Как можно отличить истинного фантазера от искусного притворщика? Существует ли психологический алгоритм отсеивания фантазеров? Граница между двумя этими типами наверняка размыта. И если ее трудно различить до зачисления кандидата, то после нескольких лет службы наверняка вообще невозможно.

— Спасибо, теперь нам все намного понятнее, — сказала миссис Прайс. — Давайте обратимся непосредственно к делу, в частности к вашим контактам с мистером Марком Костли. Поскольку нам придется обратиться к событиям, имевшим место несколько лет назад, вы можете пользоваться своими заметками. — Она сделала паузу. По-видимому, свидетель Г. принес в суд ноутбук или папку с документами. — После того как мистер Костли был зачислен в штат управления делами парламентского комплекса, он подал заявление о зачислении в органы госбезопасности, не так ли?

— Совершенно верно.

Я смотрела на присяжных с приятным ощущением превосходства: я уже знаю то, что вам только предстоит узнать.

— Правильно ли будет сказать, что после первого тура — психологического тестирования, анкет, собеседования и так далее — вы принимали решение по его заявлению?

— Да, правильно.

— Вы можете сообщить нам, к какому выводу пришли?

— Да. Было решено, что мистер Костли не является подходящим кандидатом и не может быть допущен к следующей ступени подготовки.

Моей первой реакцией был не столько шок, сколько недоумение. Я даже подумала, может, это какая-то сложная двойная игра? Не в силах сдержаться, я покосилась на тебя. Ты с бесстрастным лицом смотрел прямо перед собой. А как же все твои намеки? Разные телефоны? Секретная квартира? Но потом недоумение прошло и остался холод. Только холод. Ты не шпион; в шпионы тебя не взяли. Почему же ты лгал мне? Вернее, не лгал, но позволял считать тебя загадочной личностью? Неужели секс в Подземной часовне, под залом, где в это время шло заседание парламента, сам по себе не был достаточно необычным и захватывающим? Я испытала бы ничуть не меньший восторг и трепет, если бы ты оказался сотрудником банкетной службы Вестминстерского дворца. Твоя работа вообще не имела к этому никакого отношения. Почему тебе понадобилось прибегать ко лжи? Правда, надо признать: ты никогда не лгал напрямую. Ты просто вел себя таинственно, подталкивая меня к самым невероятным предположениям.

— Почему вы так решили? — пожелала уточнить миссис Прайс.

— Во время тестирования стало очевидно, что у мистера Костли есть проблемы с разграничением правды и вымысла. Если коротко, когда ему предлагали придерживаться легенды, он сам начинал в нее верить. Это именно то, что я уже говорил о фантазерах, точнее, о разнице между теми, кто способен сознательно поддерживать обман на протяжении длительного времени, и теми, кто в конце концов убеждает себя в истинности вымысла.

— То, что вы описываете, похоже на расстройство личности?

— Я бы так не сказал, — ответил свидетель Г. — Я бы сказал, что…

Туг же вскочила мисс Боннард:

— Милорд, этот свидетель — не профессиональный психолог. Ответ на данный вопрос вне его компетенции.

Судья молча поверх очков взглянул на миссис Прайс. Она с готовностью извинилась — то, что она хотела услышать, уже прозвучало.

— Прошу прощения, я перефразирую вопрос. Свидетель Г., было бы справедливо сказать, что поведение мистера Костли во время испытаний заставило вас предположить, что он испытывает трудности при установлении границ между правдой и вымыслом?

— Да.

— И соображений о его неспособности к разграничению одного и другого оказалось достаточно, чтобы вы отвергли его кандидатуру, хотя он успешно прошел тестирование и, насколько вы могли судить, горел желанием работать в спецслужбах?

— Да, все верно. Мы строго отбираем кандидатов. Энтузиазм мистера Костли не вызывал сомнений, и я уверен, что он очень хорошо работал на своей должности в службе безопасности парламента, но, на мой взгляд, для нас он не подходил.

До этого мне казалось, что миссис Прайс поддерживает идею о твоей психической неуравновешенности, но, разумеется, она развивала эту теорию только для того, чтобы тут же ее разрушить.

— Но… правильно ли я понимаю, что, несмотря на его непригодность для работы в спецслужбах, вы не сомневались в его психической устойчивости? Во всяком случае, вы не сообщили об этом его руководству в управлении делами?

— Я не считаю его психику активно неустойчивой.

— Давайте внесем полную ясность. В конце концов, мистер Костли в какой-то степени отвечал за обеспечение бесперебойной работы демократических структур нашей страны. После того как вы дали ему оценку, вы не испытывали сомнений в его пригодности для работы в его тогдашней должности?

— Нет, я уже сказал. Нет.

Миссис Прайс продолжала настаивать:

— Таким образом, несмотря на то что вы нашли, что у него проблемы с восприятием границы между фактами и вымыслом, вы сочли его психическое состояние удовлетворительным для того, чтобы позволить ему продолжать работать на канцелярской, но весьма ответственной должности, имеющей отношение к безопасности и благополучию избранных членов парламента, в здании, безопасность которого должна оставаться на высочайшем уровне?

Свидетель Г. позволил себе подпустить в голос металла:

— Да. Именно так.

Приступая к перекрестному допросу, мисс Боннард едва не подпрыгивала от нетерпения. После ее реплики во время основного допроса стало понятно, какую стратегию она выберет. Она заставила свидетеля Г. подождать — совсем недолго, — пока поправляла парик и прятала под него выбившуюся прядь. Все было тонко рассчитано. Она не могла открыто проявить неуважение к свидетелю Г., но хотела показать, что на нее, в отличие от большинства присутствующих, он не произвел особого впечатления. Наконец она тепло улыбнулась ему и для начала вернулась к теме отказа в приеме:

— Вы приняли свое решение исключительно из соображений о психологическом состоянии моего клиента?

Свидетель Г. легко с ней согласился.

— Да, исключительно из этих соображений.

Мисс Боннард еще несколько минут водила его по кругу, вытягивая из него все больше подробностей о его сомнениях, касающихся твоего психического состояния. Она всего лишь просила, чтобы он повторил то, что уже говорил, видимо, надеясь, что чем больше раз присяжные услышат его слова, тем надежнее информация отложится у них в голове. Наконец она села. Роберт отказался от допроса. Судья посмотрел на миссис Прайс. Никто не удивился, когда она снова встала.

— Свидетель Г., — неторопливо, рассудительно начала она, — мы уже знаем, что по понятным причинам я не могу называть ваше имя и что существуют узкие границы, не позволяющие вам раскрывать всю полноту информации. Но не могли бы вы немного рассказать о себе?

— Конечно, — согласился он. — В определенный период времени я служил в Вооруженных силах, участвовал в операциях, связанных с зарубежными поездками, затем меня перевели на службу внутри страны. В настоящее время моя карьера близится к завершению. На протяжении последних восьми лет я руководил службой подготовки и отбора кандидатов.

— Вы не профессиональный психиатр?

— Нет. Я, конечно, прошел серьезную подготовку в…

— Но вы не обучались психиатрии? У вас нет степени и звания доктора медицинских наук?

— Нет.

— Вы не являетесь членом Британского института психологии или любой другой из аккредитованных организаций?

— Нет.

— Надеюсь, вы извините меня, потому что это ни в коем случае не критика. Я хочу лишь сказать, что подготовка в области психологии, которую вы прошли, сводится к умению определить, может ли человек длительное время обманывать свою семью и коллег по работе, способен ли он держать их в заблуждении. Но вы не считаете себя и фактически не являетесь специалистом, компетентным принимать решение о том, страдает ли мистер Костли какой-либо формой расстройства личности в соответствии с официальными диагностическими стандартами, имеющимися в распоряжении суда.

После едва заметной паузы со свидетельской трибуны донеслось:

— Это правда. У меня нет соответствующей квалификации.

— Спасибо. — Миссис Прайс взглянула на судью. — Больше нет вопросов, милорд.

Судья обратился к свидетелю Г.:

— Благодарю вас, вы свободны. Я обязан предупредить вас, как и других свидетелей, чтобы вы ни с кем не обсуждали это дело.

В наступившей тишине мы слушали, как свидетель Г. по деревянным ступенькам спускается с трибуны — его шаги показались мне тяжелыми; да, наверное, он все-таки выше шести футов, подумала я. Я представила, как он спокойно идет по коридору Олд-Бейли, спускается по широкой каменной лестнице, выходит на улицу, и прохожие — если они вообще его замечают — принимают его за офицера полиции, адвоката или бизнесмена. Во что, если не в фантазера, такая работа превращает человека? В робота? Может, тот факт, что они тебя не захотели, говорит в твою пользу, Марк Костли? Ты никогда не вводил меня в заблуждение сознательно. А не мешать людям думать, что они более блистательны, чем есть на самом деле, — вполне в человеческой природе. Я ведь тоже позволила тебе считать меня одним из ведущих генетиков страны, в то время как на самом деле я — успешный, но отнюдь не выдающийся ученый. Уже сейчас я по инерции выезжаю на прошлых заслугах, занимаюсь то консультациями, то преподаванием. С тех пор как я стояла на передовом крае науки, прошло много лет.

В ту ночь мне впервые с начала судебного процесса приснилось это место. Мне снился не душный зал суда, не ты, не кошмар об убийстве Крэддока. Никаких окровавленных трупов, тянущих ко мне свои руки. Мне снилось место в Олд-Бейли, в котором я никогда не была.

В тот день заседание началось поздно: один из присяжных опаздывал из-за задержки поезда. Об этом сообщили, когда меня уже вели наверх. Охранники развернулись, собираясь препроводить меня обратно в камеру. Мы уже сделали несколько шагов по коридору, и тут уже знакомый мне седоволосый чернокожий мужчина за регистрационной стойкой сказал:

— Спросите, не хочет ли она выпить чего-нибудь горячего.

— Я бы с удовольствием выпила чашку чая, — крикнула я в ответ.

Не потому, что мне хотелось пить. Просто пока я буду ждать чай, а потом его пить, пройдет время.

— Посадите ее возле кухни, — сказал он конвоирам.

К моему удивлению и радости, меня не отвели в камеру, а посадили около двери в небольшом помещении, где для нас разогревали еду в микроволновке. Один из охранников ушел, но другой сел на стул напротив караулить меня. Сидеть здесь мне было не положено, но, очевидно, они решили, что я не из тех, кто ринется на кухню в поисках ножа, хотя там и ножей-то не было, только пластиковые приборы. Приветливый карибец прошел мимо нас на кухню и появился с двумя пластиковыми кружками чая. Одну он поставил передо мной, я взяла ее и сделала глоток. Чай был приятно горячим. Он опустился на стул рядом со мной, и мне показалось, что он готов сказать что-нибудь вроде: «Что такая милая леди, как вы, делает в таком месте?» Но вместо этого я услышала:

— Вот вы же образованная женщина.

Он произнес «хабразованная». Примерно так произносили это слово мои фенлендские бабушка и дедушка — родители матери, связь с которыми я потеряла после ее смерти. Они добавляли «х» перед многими словами, начинавшимися с гласных.

— Вы когда-нибудь были на экскурсии?

Сначала я не поняла, о чем он говорит, но потом сообразила, что речь идет об Олд-Бейли, но не о современной его части, в которой мы находились, а об исторической, со старинными судебными залами. Их часто показывают в телесериалах. Я покачала головой.

Он тоже покачал своей, как будто его опечалило это известие.

— Знаете, там проводят экскурсии. Сходите как-нибудь. Многие ходят.

Глотая горячий чай, я опустила голову, чтобы скрыть улыбку. Вряд ли, когда суд закончится, я захочу сюда вернуться, пусть даже на экскурсию. Он еще раз покачал головой.

— Очень хинтересно, скажу я вам, столько тут истории.

Он шумно отхлебнул из своей кружки, задержав жидкость во рту, чтобы немного охладить.

— Старые залы суда такие маленькие, что сразу понятно, зачем понадобились новые.

И рассказал мне о Коридоре Мертвеца.

В ту ночь мне снился Коридор Мертвеца. Я видела его во всех деталях, хотя никогда в нем не бывала. Он находится в задней, ныне заброшенной части здания и выходит в переулок. Как мне сказали, в Олд-Бейли много древних заброшенных уголков — где-то даже сохранился кусок римской стены. Коридор Мертвеца предположительно был построен из камня столетия назад. Симпатичный охранник рассказал мне, что сейчас — невероятно, но это правда — его стены выложены обычной кафельной плиткой, как в общественном туалете. Вот стоишь у входа, говорил он…

Во сне я стояла у входа в Коридор Мертвеца. Передо мной лежал коридор с анфиладой арок, каждая следующая ниже предыдущей. Я шагнула вперед. Первая облицованная белой плиткой арка оказалась как раз такой высоты, чтобы я смогла пройти под ней не наклоняясь, и настолько широкой, чтобы не задеть ее плечами. Но следующая арка была ниже и уже, следующая — еще ниже и уже и так далее… Под конец мне пришлось скорчиться и протискиваться боком через все более тесные проемы… Мне удалось проскользнуть через очередную арку, но оказалось, что им нет конца… Симпатичный охранник рассказал мне, в чем состояла идея последовательно уменьшающихся арок. Направляясь к ожидавшей его в конце переулка виселице, осужденный впадал в панику. «А как иначе, если в конце его ждала виселица?» — подумала я. Сокращающееся пространство давало все меньше возможностей для побега. Но эта логика показалась мне дикой, даже садистской. Что может напугать идущего на казнь смертника сильнее, чем множество нависающих над ним арок, если он знает, что последняя из них означает его смерть?

В моем сне не было ни виселицы, ни беснующейся толпы. Только арки. Преодолев одну, я не верила, что смогу протиснуться через следующую, но каждый раз мне это удавалось. Это длилось бесконечно.

Вот и все, что было в моем сне. Никакой крови или насилия, только гнетущий, усиливающийся с каждым новым препятствием ужас. Я проснулась мокрая от пота, с колотящимся сердцем, с прилипшими к лицу волосами, и обнаружила, что я в тюрьме, в своей камере.

20

Возможно, присяжные не знали того, что знала я. Мне рассказал об этом Роберт, но и тебе, Марк Костли, это тоже должно быть известно. Выступавшие до сих пор свидетели обвинения не играли особой роли: единственным по-настоящему важным свидетелем будет эксперт-психолог, а единственным по-настоящему важным фактом — признание, что ты страдаешь расстройством личности. От этого зависит, сможешь ли ты построить защиту на тезисе об ограниченной вменяемости. Головы присяжных все еще были заняты звонком в службу 999 и дебатами о разбавленной крови, так что, по моим предположениям, они не слишком обрадовались задержке, случившейся на следующий день после моего ночного кошмара. Эксперт со стороны обвинения, психиатр доктор Сандерсон, должен был освидетельствовать тебя в тюрьме. Для присяжных это означало выходной день.

Наступила среда. Когда утром меня увозили из тюрьмы Хэллоуэй, было пасмурно. Правда, уже через десять минут пребывания внутри Олд-Бейли я переставала понимать, какая сегодня погода и что вообще представляет собой внешний мир. Снаружи, в нормальном мире, могло палить солнце или бушевать метель, но здесь все всегда было одинаково: круглосуточное электрическое освещение, духота, спертый воздух. Поднимаясь по цементным ступенькам в зал суда, я подумала, что уже не переживаю процесс, а стала его частью. Все эти ежедневные ритуалы, знакомые до мельчайших подробностей, заполнили мою жизнь, а все, что было до суда, казалось далеким прошлым. Мне с трудом верилось, что когда-то давно у меня был дом, муж, карьера и двое взрослых детей, которые общались со мной не так часто, как мне хотелось. Обычные занятия вроде приготовления кофе и тоста у себя на кухне превратились в несбыточную мечту. Шагая по цементным ступенькам, я представляла наш удобный дом, пушистый зеленый ковер на лестнице, гладкие дубовые перила под рукой. Подняться по лестнице в своем доме…

Ты уже был в зале. Офицеры полиции, не торопясь рассаживаться, о чем-то тихо переговаривались. Инспектор Кливленд стоял возле своего места и, слегка наклонившись и улыбаясь словам одного из младших коллег, подтягивал брюки. Как я заметила, у него была привычка высоко складывать руки на груди, как будто он стеснялся своих габаритов. Помощник миссис Прайс, молодой человек, имевший привычку раскачиваться на стуле, предлагал Роберту мятный леденец из большого пакета, с которым обходил всех юристов.

Как ни странно, я не увидела мисс Боннард. Обычно она всегда была на месте в полной готовности и с видом прилежной школьницы ожидала начала разбирательства. Через несколько минут она, запыхавшись, влетела в зал, прижимая к груди папку с бумагами, и, не обращая ни на кого внимания, ринулась к своему помощнику, еще одному молодому человеку. Торопливо перебросившись несколькими словами, они вышли из зала вдвоем.

Через несколько минут она вернулась. Позади нее шагали мужчина и женщина — как я потом узнала, эксперты-психологи защиты. В отличие от других свидетелей, им разрешают присутствовать на допросе психолога со стороны обвинения; потом их задачей будет опровергнуть его показания. Они заняли места за адвокатами, в том же ряду, что и сотрудники Королевской службы уголовного преследования. Пока мы ждали судью, мисс Боннард то и дело оборачивалась и о чем-то с ними шепталась.

Наконец открылась дверь, ведущая в кабинет судьи.

— Всем встать, — скомандовал пристав, и мы послушно встали.

Судья, как обычно, кивнул, все поклонились и сели. Пристав уже собрался выйти, чтобы пригласить присяжных, когда вдруг поднялась мисс Боннард.

— Милорд… — произнесла она несколько громче, чем следовало.

Пристав остановился на полпути. Судья, нахмурившись, взглянул на нее поверх очков. Все смотрели на эту молодую женщину, которая до сих пор демонстрировала деловитость и уверенность. Она стояла ко мне спиной, но по тому, как она держала локти, я поняла, что она обеими руками держится за отвороты мантии. Мисс Боннард откашлялась. Судья смотрел на нее с обычной снисходительной улыбкой, правда, несколько напряженной — видимо, происходящее ему не нравилось.

— Милорд, — проговорила она, — прежде чем приведут присяжных, я с глубоким сожалением вынуждена сообщить, что нам может понадобиться еще один перерыв, и я пока не могу сказать, как много времени он займет.

Судья с подозрением взглянул на часы, висевшие под перилами балкона для посетителей.

— Видите ли, милорд, возникла проблема с заключением доктора Сандерсона. Как выяснилось, принтер в этом здании не работает. Я получила заключение по электронной почте сегодня в семь часов утра, но в это время я была уже в дороге и в электричке смогла только просмотреть его на телефоне, а это двадцать восемь страниц текста…

Она сбилась и замолчала. Судья продолжал смотреть на нее.

— Милорд, я действительно считаю, что не смогу обеспечить своему клиенту всестороннюю и полноценную защиту, пока у меня не будет возможности самым тщательным образом ознакомиться с распечаткой заключения, подготовить свои замечания и обсудить их с подзащитным. Некоторые положения отчета представляются нам спорными, а некоторые затрагивают самую суть нашей защиты. Я бы не осмелилась просить еще об одной задержке, если бы речь шла не о таких важных вопросах.

Судья вздохнул.

— Неужели невозможно обеспечить мисс Боннард ксерокопией?

Он оглядел зал с напряженной полуулыбкой, как будто надеясь, что у кого-то, включая пристава и зрителей на балконе, может оказаться лишний экземпляр. Я даже ощутила глупый порыв поднять руку — синдром отличницы, какой я всегда была, — хотя заключением, разумеется, не располагала. Как и Роберт.

— Милорд, насколько мне известно, в другом зале есть принтер, так что документ, скорее всего, можно будет распечатать, но и в этом случае мне понадобится время для подробного ознакомления. Я отдаю себе отчет, что это весьма досадная задержка, однако, если бы я получила заключение до того, как вышла из дому, я, разумеется, успела бы его распечатать и ознакомиться с ним по дороге.

Судья подался вперед.

— Я полагал, что документ был разослан всем заинтересованным сторонам вчера до полуночи? — В его улыбке все отчетливее сквозило недовольство.

— Возможно, милорд, но у меня на ночь отключили интернет, поэтому я смогла открыть свой почтовый ящик только когда ехала в электричке.

Судья снова вздохнул и сжал губы. Я сразу представила, каким раздраженным он бывает по воскресеньям, когда жареная картошка уже готова, а баранья нога еще нет. Он вновь взглянул на часы.

— Если я объявлю перерыв до одиннадцати часов, этого будет вам достаточно, мисс Боннард?

Она кротко наклонила голову.

— Благодарю вас, милорд. Мне хватит времени, чтобы распечатать и просмотреть заключение. Но, возможно, мне понадобится дополнительное время для консультации с моим подзащитным.

Роберт отвернулся и оперся рукой о спинку стула. Я увидела, что он хмурится.

— Как много времени? — медленно, чуть ли не по слогам произнес судья.

— Милорд, я позволю себе попросить вас, чтобы присяжных отпустили до окончания обеденного перерыва — до двух часов дня.

Несколько мгновений судья ее изучал, потом произнес в пространство:

— Пожалуйста, пригласите присяжных.

Роберт, все так же хмурясь, оглянулся на меня. Пристав вышел и впустил присяжных. Пока они гуськом шли через зал, молодой человек в конце процессии начал открывать свой рюкзак, и судья с оттенком нетерпения заметил:

— Прошу вас, сэр, займите свое место. Обещаю, что это ненадолго.

Когда присяжные расселись, судья обратился к ним:

— Леди и джентльмены, возник процедурный вопрос, для решения которого понадобится некоторое время. Как я уже вам говорил, в этом суде ваша задача — оценивать доказательства, моя — обеспечивать соблюдение закона. В данном случае это значит, что у вас будет перерыв, а у меня нет.

Присяжные с облегчением заулыбались: судья вдруг решил пошутить.

— Сегодня ваше присутствие не потребуется до конца обеденного перерыва. Вы свободны до двух часов.

Дело сделано. Присяжных вывели. Я удивилась, почему судья не извинился за их напрасно потраченное утро, но видимо, это могло подорвать его авторитет. Шутить — одно дело, извиняться — совсем другое.

— Всем встать! — пролаял пристав.

Все встали и поклонились. Судья вышел.

Мисс Боннард повернулась к тебе и сказала:

— Я сейчас спущусь к вам.

Я пришла в недоумение: разве ей не надо бежать распечатывать заключение? Команда твоих защитников собрала все папки и бумаги и поспешно покинула зал. Инспектор Кливленд обернулся к своим коллегам и удивленно поднял брови, потом прошел к столу прокурора. Миссис Прайс повернулась к нему и успокаивающе подняла руки.

— Они пытаются выиграть время, — сказала она и, лишь слегка понизив голос, добавила: — Интернет у нее отключили, твою мать.

Роберт все так же сидел, закинув руку на спинку стула, и о чем-то думал. Его помощница молчала.

Едва взглянув на доктора Сандерсона, я ощутила страх. У него было тяжелое бульдожье лицо в ореоле пушистых седых волос. Судя по виду, он совершенно не горел желанием здесь находиться, хотя, я полагаю, ему за это платили. Он стоял на свидетельской трибуне, и миссис Прайс по пунктам разбирала его психологическую оценку обвиняемого, то есть тебя. В целом она сводилась к утверждению, что не может быть и речи о том, что ты страдаешь расстройством личности. Он ссылался на твое совершенно адекватное поведение во время следствия, отсутствие в твоей истории психических заболеваний и солидный послужной список. Но самым убийственным было то, что он назвал тебя «ненадежным рассказчиком» и в качестве доказательства указал на расчетливость, с какой ты удовлетворял свою потребность во внебрачном сексе. Другими словами, ты лжец. Ты не сумасшедший, не страдаешь ни посттравматическим, ни пограничным, ни асоциальным и никаким другим расстройством личности.

Ты просто лжец.

Мисс Боннард сделала все, что было в ее силах. Она решила расправиться с доктором Сандерсоном так же, как и с прежними свидетелями обвинения: ринулась в атаку. Она расспросила его об опыте судебных экспертиз и отметила, что он почти всегда выступал на стороне обвинения. Она процитировала доклад, который он написал для Министерства внутренних дел, озаглавленный «Судебная защита и симуляция». Она заставила его сказать, что «симуляция» — это формальный термин, описывающий, каким образом преступники пытаются избежать ответственности за свои преступления, притворяясь психически неуравновешенными, и что некоторые из них достаточно квалифицированно разбираются в своих расстройствах.

— Вы часто приходите к выводу, что люди симулируют, не так ли? — спросила она.

Человек-бульдог холодно посмотрел на нее и сказал:

— Я считаю людей симулянтами, когда у меня нет доказательств того, что они страдают серьезным психическим расстройством. Я делаю вывод, что они притворяются, чтобы избежать ответственности. — Проговорив это, он посмотрел на присяжных с выражением, которое не оставляло сомнений, что он с трудом сдерживается от раздраженной гримасы.

Наконец мисс Боннард прибегла к своему последнему оружию. Она попросила доктора Сандерсона прокомментировать дело, в котором он выступил не в пользу женщины, заколовшей отчима ножом после многих лет сексуальных надругательств.

— Насколько я поняла, вы утверждали, что обвиняемая не страдала от посттравматического стресса?

— Совершенно верно, — ответил он. — По моему мнению, не страдала.

— Вы вообще сомневаетесь в существовании такого вида психического расстройства, — констатировала мисс Боннард, опуская глаза, как она всегда делала перед тем, как нанести один из своих убийственных ударов.

Доктор Сандерсон был непоколебим.

— Моя работа состоит не в том, чтобы сомневаться. Моя работа — произвести медицинское освидетельствование и поставить диагноз в соответствии с законом.

Теперь я понимала, почему мисс Боннард, ознакомившись с отчетом доктора Сандерсона, тянула время. Этот отчет камня на камне не оставлял от твоей защиты. Доктор Сандерсон умело разбавлял свой цинизм долей умеренности, позволявшей ему не казаться грубым. Он производил впечатление человека злобного и неспособного на сочувствие, готового утверждать, что сексуальное насилие существует только в сознании жертвы, но я не могла не признать, что он убежден в каждом собственном слове. Он любил и знал свое дело. Совершенно искренне.

Когда в конце дня Роберт пришел ко мне, было видно, что он расстроен.

— Несмотря на то что наша защита не основана на невиновности мистера Костли, понятно, что мы бы хотели, чтобы его признали невиновным, потому что это автоматически означает и вашу невиновность.

— Как вы считаете, мисс Боннард удачно провела допрос психолога? — спросила я, хотя уже знала ответ.

Роберт нахмурился. Его мантия, как всегда, свисала с одного плеча, парик тоже был скособочен; адвокат выглядел усталым.

— Давайте просто скажем, что она ведет дело не совсем так, как вел бы я на ее месте. — Он невесело усмехнулся. — В делах с несколькими обвиняемыми я обычно стараюсь более тесно сотрудничать с другими защитниками. В конце концов, работать вместе в наших общих интересах.

Несколько минут мы сидели в тишине. Назавтра наступала моя очередь.

Стратегию обвинения против меня отличала прямолинейность. Обвинение поливало грязью саму жертву. Они изобразили Джорджа Крэддока чудовищем. Они не стали подвергать сомнению историю его нападения на меня, как поступила бы защита, если бы Крэддок оказался на скамье подсудимых: они все делали наоборот. Чем хуже он будет выглядеть, тем больше у меня появляется мотивов. У них есть свидетельство полицейского компьютерного эксперта о порнографических сайтах, которые посещал Крэддок. Его бывшей жены не будет — ее не смогли разыскать в Америке, — но вместо нее даст показания ее сестра, которая расскажет об их браке и обвинениях в домашнем насилии. Я не знала, что можно доказывать дурную репутацию жертвы преступления, но, видимо, такое допускается. Я уже начала думать, что в этом процессе вообще возможно все что угодно, потому что все в нем поставлено с ног на голову. Это как большое зеркало в кафе, где мы встречались с Кевином. Я попала в Зазеркалье. Все, что должно работать в мою пользу, оборачивалось против меня.

Сам Кевин выступил свидетелем обвинения против меня и рассказал, что во время нашей встречи я вела себя взвешенно и рассудительно, но под внешним хладнокровием он уловил огромную боль и тревогу. Кевин — хороший свидетель, он так же нравится всем в суде, как понравился мне в кафе; сострадательный человек, чья работа — помогать женщинам. Для меня ничего не могло быть хуже. Все перевернуто вверх ногами: пока Кевин давал показания, я как никогда была близка к тому, чтобы закрыть лицо руками и заплакать.

Миссис Прайс не спрашивала, что он думал о характере наших с тобой отношений. Суд признал такого рода догадки недопустимыми. Есть только два человека, которым можно задавать вопросы о наших отношениях, — ты и я.

Таксист, который вез меня домой после того вечера, тоже выступал свидетелем обвинения. Следователи отыскали его по чеку, который он мне дал. Чек нашли среди моих бумаг во время обыска. Таксист тоже произвел хорошее впечатление: немного неуклюжий, но добрый, хороший человек с сильным лондонским акцентом.

— Что вы наблюдали между обвиняемой и жертвой по этому делу? — спросила его миссис Прайс.

Обвиняемая — это я. Жертва — Джордж Крэддок.

Роберт встал — впервые за все время процесса, — и несколько присяжных посмотрели на него с удивлением.

— Милорд, возражаю. Свидетеля просят высказать свое мнение…

Судья жестом прервал Роберта на середине фразы и после некоторого раздумья сказал:

— По-моему, свидетеля спрашивают о его наблюдениях. Миссис Прайс, вы гарантируете, что ваши вопросы не выйдут за эти рамки?

— Разумеется, милорд.

— В таком случае можете продолжать.

Роберт сел. Это его первый протест, и он отклонен. Я подумала, что он выглядит неубедительным, а это, безусловно, не укрепляет наши позиции.

— Ну, как я тогда сказал своей жене, что-то там было не так, — осторожно продолжал таксист, немного важничая и поглядывая то на адвокатов, то на присяжных. — В ту ночь это был мой последний заказ, живу я в западной части Лондона, так что я обрадовался, что освобожусь пораньше. Прихожу я домой, жена меня ждет, и я ей так и говорю, мол, этой женщине, которую я отвез домой, было плохо. Забилась в самый угол. Уж не знаю, что там с ней стряслось, но видок у нее был неважнецкий.

Перевернутые с ног на голову свидетельства наконец иссякли — и здесь дело против меня застопорилось. Без доказательства характера наших отношений версия, что я уговорила тебя убить Крэддока, звучала по меньшей мере неправдоподобно. Обвинение мало что может доказать, разве что гнусность его поступка по отношению ко мне.

Я пыталась понять, знают ли они о нас, догадываются ли в глубине души. Может, миссис Прайс думает: ну ладно, главное — не упустить его, остальное не так важно. Мы сделаем все возможное, чтобы и она не выкрутилась, но с ней все не так просто. Я уже не в первый раз задавались мыслью о том, насколько прокурор чувствует свою эмоциональную вовлеченность в разбирательство. Все равно ей или нет?

В пятницу после обеденного перерыва присяжные еще ерзали в своих креслах, устраиваясь поудобнее, когда встал помощник прокурора. На сей раз миссис Прайс осталась сидеть. По-видимому, младшим юристам тоже надо дать возможность показать себя.

— Милорд, мы хотели бы представить некоторые документы… — Молодой человек, который угощал всех мятными леденцами, зачитал показания фельдшера скорой помощи — тот отсутствовал в суде, поскольку угодил в больницу с аппендицитом. В таких случаях судьям достаточно письменного заявления. — Милорд, в вашем томе это страница сто двадцать третья. — Пауза, судья ищет нужную страницу. Я не совсем понимала, почему показания отсутствующего фельдшера имеют такое значение, но потом Роберт объяснил мне, что речь идет о том, что происходило непосредственно после убийства. Это важно, потому что твоя защита основана на версии об ограниченной вменяемости. Если ты действовал продуманно и расчетливо, значит, ты вменяем.

Последовавшие подробности показались мне лишними. Обвинение уже доказало, что ты знал, что делаешь. Но нам все равно пришлось выслушать, как оба фельдшера скорой помощи, перед тем как войти в квартиру, натягивали на обувь хирургические перчатки. По правилам они должны дождаться, пока им привезут защитные костюмы и обувь, дабы обеспечить сохранность следов на месте преступления. Звонивший в службу спасения уже заявил о трупе, и, чтобы не тратить время на лишнее ожидание, они приняли решение войти в помещение, тем более что в доме могли находиться люди, нуждающиеся в срочной медицинской помощи.

Это показалось мне еще одним примером перестраховки, когда информация, не имеющая непосредственного отношения к делу, предоставляется только для того, чтобы потом защитить кого-то от критики. Мистер Мятный Леденец продолжал читать отчет фельдшера.

— Войдя в квартиру, я сразу же прошел на кухню, где обнаружил неизвестного мужчину, который лежал на спине, головой в сторону холодильника. У него под головой я заметил большую лужу крови…

Мы вернулись к тому, с чего начали, — к телу. Снова мы ходим вокруг да около. Около тела — не человека, а тела. Тело всегда тут, как в фильме ужасов. Куда бы ни посмотрел главный герой, везде он видит труп: в спальне, на кухне, в гостиной, в рабочем кабинете, в автомобиле. В этом смысле тело, о котором шла речь, нас не преследовало — оно было реальное и оставалось на своем месте, — но мы никак не могли от него освободиться. Неоперившийся птенец все еще читал заявление фельдшера, в котором говорилось, что на место преступления прибыла полиция, потом полицейский врач и наконец «…в восемнадцать ноль-ноль была констатирована смерть».

Смерть. И уже ничего не вернешь. Не отсутствие — а смерть. Край, откуда не возвращаются.

Слово «смерть» еще висело в воздухе, когда юный адвокат сказал:

— И еще один документ, милорд, — и бросил в уже мутные воды того, что присяжные успели о тебе узнать, глубинную бомбу. — В две тысячи пятом году Марк Костли признал себя виновным в нападении без отягчающих обстоятельств.

Присяжные, казалось, удивились и немного растерялись. Они понимали, что это важная информация, и, конечно, хотели знать подробности. Но они не присутствовали при дебатах о допущении доказательств дурной репутации, в ходе которых и выяснилось, что ты был признан виновным в нападении, когда, выйдя из паба, подрался с другим мужчиной. Судя по всему, этот человек оскорбил твою жену. По настоянию мисс Боннард присяжным не позволили узнать подробности дела, чтобы у них не возникло предубеждения.

Я все еще наблюдала за присяжными, когда миссис Прайс встала и негромко проговорила, так что я едва ее расслышала:

— Милорд, обвинение закончило представление дела.

Это было сказано так неожиданно, без всякого драматизма, что я завертела головой: неужели только для меня это стало сюрпризом? Я ждала внушительного заключения, еще не зная, что время для него настанет позже, в прениях сторон. Тогда мы еще услышим образцы красноречия.

Присяжные тоже выглядели удивленными. Судья повернулся к ним и сказал, что поскольку уже почти три часа дня и сегодня пятница, ему не представляется целесообразным, чтобы сторона защиты начинала свою часть процесса. Он напомнил присяжным, что в предстоящие выходные они ни с кем не должны обсуждать дело, и распрощался с ними до 10:15 утра понедельника. Представление дела обвинением заняло две недели. Как выяснится позже, защита справится намного быстрее.

Один за другим присяжные покидали свои места и гуськом выходили из зала. Все наблюдали, как они спешат в свою нормальную жизнь.

После их ухода все расслабились. Юристы, представляющие обвинение и защиту, повернулись друг к другу. Дама из Королевской службы уголовного преследования с глубоким вздохом закрыла свою папку. Судья обратился к Роберту и спросил, будут ли у него заявления и ходатайства, Роберт ответил, да, будут; он пришлет их судье до полуночи.

Повернувшись ко мне, Роберт сказал:

— Я спущусь через несколько минут, хорошо?

Я встала со своего места с чувством разочарования. Не знаю, какого финального аккорда я ожидала, но явно чего-то большего. Или я думала, что показания фельдшера создадут какой-то новый поворот? Но этого не произошло. Может, все потому, что я еще не давала показания. Почему я так страстно хочу их дать? Что это — высокомерие или отчаяние?

Когда Роберт спустился ко мне в комнатку для консультаций, у него был вид человека, вырвавшегося на свободу. Действительно, был вечер пятницы. Вместе с ним пришла его помощница Клэр, они с трудом поместились за столиком напротив меня. Роберт сказал, что сегодня же вечером подаст ходатайство о прекращении дела против меня. По его словам, единственным настоящим свидетелем обвинения против меня был Кевин, но хотя из его показаний можно сделать вывод о наличии у меня мотива, это отнюдь не доказано. Решающую роль, намекнул Роберт, сыграло то, что Кевину не позволили высказать догадки о характере наших с тобой отношений. Несмотря на все, что я узнала о тебе за последнее время, мне захотелось сказать: ты был прав, когда говорил, что нужно молчать. Это меня спасет.

Роберт и Клэр встали. Я смотрела на них. Мне хотелось их задержать, хотя им явно не терпелось уйти. Сейчас мы простимся; мне останется только сидеть в своей камере и ждать, пока меня отвезут обратно в тюрьму. Им предстоят выходные, они смогут отдохнуть от процесса, вернуться в обычный мир, в обычную жизнь: погода, десятичасовые новости, ресторан — неоправданно дорогой, — бутылка вина, оказавшегося хуже, чем они надеялись. Это и многое другое наполнит жизнь Роберта, Клэр и всех остальных участников суда над нами, но только не меня, не тебя и не отца Крэддока.

Мой вопрос был все о том же.

— Как все складывается для Марка?

Они обменялись взглядами. Клэр открыла рот, чтобы ответить, но Роберт ей не позволил.

— Ну что я могу сказать? Будь я его адвокатом, я не выбрал бы защиту на основе ограниченной вменяемости. Вы сами видели, мисс Боннард не удалось сбить с толку доктора Сандерсона. Теперь она должна выставить чертовски хорошего психолога. У нее должен быть какой-то козырь в рукаве. Костли много лет работал на ответственных должностях, у него семья, никаких психических отклонений в прошлом. Я сам удивляюсь, зачем они это затеяли. Конечно, мы обязаны выполнять указания своих клиентов… Уж не знаю, о чем они там договорились… — Он сжал губы и слегка покачал головой.

Я задала ему тот же вопрос, который когда-то задавала Джасу в пиццерии:

— Почему они не остановились на самообороне?

Роберт и Клэр снова быстро переглянулись. Потом Клэр осторожно сказала:

— Данные криминалистической экспертизы делают такую защиту практически невозможной.

После их ухода мной овладело странное чувство. Может, в понедельник, после того как Роберт подаст ходатайство, с меня снимут обвинения и я выйду на свободу. Все происходит так неожиданно. Меня даже не вызывали давать показания. Никаких доказательств в мою защиту представлено не было, но и доказательства против меня выглядят довольно шаткими. Это перерыв между таймами. Тренеры общаются с игроками, проводят мобилизующие беседы, анализируют первый тайм и инструктируют, как вести себя во время второго. Для меня все выглядит скорее хорошо, для тебя — очень плохо. Конечно, я волнуюсь о тебе. Но дразнящая мысль о том, что в понедельник я могу отправиться домой, заполняет голову, как мигрень. Ни о чем другом я думать не могу. В ту минуту мне следовало бы вспомнить рассказанную Джасом историю про эксперимент над шимпанзе. Тогда, любовь моя, я не улыбалась бы такой глупой улыбкой Роберту и Клэр, когда они покидали комнату для консультаций.

21

В понедельник началась вторая часть процесса. Все выходные я позволила себе надеяться.

Утренняя поездка из тюрьмы воспринималась как обычная рутина. Меня уже не тошнило в фургончике. Я даже переговаривалась с сопровождающими меня надзирателями. В Олд-Бейли пожилой карибский охранник с улыбкой приветствовал меня, а когда я спросила: «Как прошли выходные, Томас?» — ответил: «Превосходно!»

Наверху в зале заранее открыли балкон для посетителей. Сюзанна уже была на месте. Усаживаясь, я оптимистически показала ей большой палец. Неуверенно улыбнувшись, она ответила мне тем же. Подошел Роберт и сказал:

— Вот что, вы только не слишком обнадеживайтесь.

Но несмотря на это, только потом, когда все, кроме присяжных, расселись и судья сказал: «Я не настроен разрешить…» — я осознала, что все время, пока шел процесс, обманывала себя. Все эти две недели я повторяла себе, что у них против меня ничего нет. И все выходные убеждала себя, что судья прекратит дело, и не потому, что ходатайства такого рода часто удовлетворяют — наоборот, очень редко, — а потому, что иначе быть не может. Почему сознание способно так раздваиваться? Для меня это всегда оставалось непостижимым. В психологии личности еще так много непознанного. Как люди умудряются существовать в параллельных реальностях, заниматься повседневными делами, пока их жизнь разваливается на части? Чтобы понять это, необязательно быть неверным супругом. Достаточно, к примеру, по заведенной привычке идти утром на работу, даже если твой ребенок болен или попал в беду.

— Как поживаете? — весело спросил меня вахтер на входе в Бофортовский институт на следующий день после того, как моему сыну поставили диагноз «биполярное расстройство».

— Хорошо! — с энтузиазмом ответила я.

Если дело против вас прекращают, вас признают невиновным. Вам даже не нужно возвращаться в камеру, пока заполнят необходимые бумаги. Вас просто выпускают. Со скамьи подсудимых есть выход прямо в зал, и вы просто идете туда, потом по коридору, спускаетесь по лестнице и попадаете на улицу.

Я пыталась угадать, о чем ты думаешь, но ты оставался таким же молчаливым и безучастным, как все последнее время. Ты бы обрадовался, если бы меня, несмотря на серьезность твоего собственного положения, выпустили? И мне в голову приходит отрезвляющая мысль: почему меня волнует этот вопрос?

Я так погрузилась в свои горькие мысли, что едва заметила, что процесс возобновился. Да, конечно. Сейчас защита будет представлять свои доказательства, начиная с тебя. Я с трудом заставила себя поднять голову и осмотреться, сказав себе: ты не должна расслабляться. Не успеешь оглянуться, как окажешься на свидетельской трибуне.

Судья закончил перекладывать бумаги, поднял голову, обвел взглядом зал, кивнул всем нам и сказал:

— Ну что, можно приглашать присяжных?

Мисс Боннард начала со свидетелей, которые могли как-то ослабить негативное впечатление, сложившееся о тебе под влиянием показаний сержанта Амелии Джонс, свидетеля Г., твоего начальника из управления делами парламента и бывшего коллеги по работе в полиции. Я вдруг поняла, что твой адвокат находится в трудном положении: она хочет обелить тебя, хочет, чтобы присяжные начали к тебе лучше относиться, но в то же время ей нужно представить тебя человеком психически неуравновешенным, чтобы можно было заявить об ограниченной вменяемости. Сложная задача.

Впрочем, единственный свидетель, который действительно имеет значение, — это психолог. «Она должна выставить чертовски хорошего психолога».

Как оказалось, мисс Боннард выставила даже двух. Я не знаю, насколько адвокаты свободны в выборе экспертов-психологов — вероятно, существует некий список, и у каждого есть «любимчики», с которыми они сотрудничают. Но мисс Боннард поставила на пару темных лошадок — юношу, явно не имевшего большого опыта, и женщину примерно своих лет. Может, она решила, что присяжные отнесутся к молодым, горящим энтузиазмом психологам с большей благосклонностью, чем к самоуверенному и малосимпатичному доктору Сандерсону. Во всяком случае, со мной это сработало: мне понравились оба. Пока доктор Сандерсон давал показания, они сидели позади мисс Боннард и делали заметки.

Несмотря на то что их было двое, на трибуну вышла только доктор Рут Сэдик — аккуратно причесанная брюнетка с бледной кожей и очень красивыми руками. Когда она читала клятву, я вспомнила замечание Лоренса о том, как человек воспринимает информацию. Рут Сэдик тоже встречалась с тобой в тюрьме, но в ее представлении ты выглядел куда симпатичнее, чем на том портрете, что нарисовал доктор Сандерсон. Да, она готова согласиться с доктором Сандерсоном в том, что ты «ненадежный рассказчик», но, с ее точки зрения, это характерно для людей с психологическими проблемами, для людей, работа и семейная жизнь которых связаны со стрессом. Такое поведение можно рассматривать как стратегию выживания.

Выяснилось, что доктор Сэдик специализируется в области высокофункциональных расстройств личности, которые нередко диагностируют у людей, ведущих беспорядочный образ жизни: наркоманов, алкоголиков, бездомных — словом, у тех, кого гораздо чаще, чем прочих, можно видеть на скамье подсудимых. Вообще для этой группы лиц характерно диссоциальное расстройство личности. Но люди с высоким уровнем интеллекта и социальной адаптации способны вырабатывать механизмы выживания, которые нейтрализуют нарушения психической деятельности. Так, если пациент с пограничным расстройством личности находится в спокойной обстановке, в окружении людей, которые ведут себя стабильно, то он способен перенять у окружающих их манеру поведения. У доктора Сэдик был тихий голос — судье пришлось дважды обратиться к ней с просьбой говорить громче — и в отличие от доктора Сандерсона ни апломба, ни сарказма. Я почувствовала, что присяжные проникаются к ней симпатией, и мои надежды вспыхнули с новой силой.

— Итак, если я не ошибаюсь, вы утверждаете, — подсказала мисс Боннард, — что нестабильное поведение, которое обычно ассоциируется с пограничным расстройством личности, иногда не проявляется у людей социально адаптированных.

— Совершенно верно. Я считаю, что у таких больных расстройства проявляются иначе.

— Не могли бы вы объяснить присяжным, как именно?

— Ну, в развитых формах пограничное расстройство личности может привести к тому, что мы называем диссоциацией — состоянием, когда человек отделяется от реальной жизни и начинает придумывать собственную, автономную. Он почти верит в нее, как будто смотрит фильм со своим участием или играет пьесу с самим собой в главной роли. В такой атмосфере он чувствует себя в безопасности. Это, на мой взгляд, соответствует также критериям нарциссического расстройства личности.

Мисс Боннард изобразила приятное удивление.

— Таким образом, — начала она, — некто, находящийся в состоянии диссоциации, вызванном пограничным или нарциссическим расстройством личности либо комбинацией того и другого, использует собственные выдуманные истории для того, чтобы справиться с проблемами повседневной жизни, и умело скрывает свое расстройство от окружающих?

Совершенно верно. Когда он сочиняет историю о себе, это позволяет ему сохранять уверенность, считать, что все под контролем, то есть, как я уже сказала, чувствовать себя в безопасности.

— Но другим людям он может казаться выдумщиком, фантазером?

Доктор Сэдик улыбнулась:

— Пожалуй, это не вполне профессиональный термин, но — да, по-моему, такого человека могут называть фантазером, в то время как на самом деле у него серьезное невыявленное расстройство психики и он пользуется изощренными стратегиями, чтобы справляться с трудностями повседневной жизни.

Все это звучало очень правдоподобно и соответствовало твоему представлению о себе, твоей потребности казаться привлекательным и значительным. Плюс тяга к рискованному сексу… Истории, которые мы сочиняем, чтобы оправдать свое поведение… Я попробовала взглянуть на это со стороны, вынеся за рамки свою заинтересованность, — все по-прежнему казалось убедительным.

Мисс Боннард с теплой улыбкой поблагодарила доктора Сэдик:

— Спасибо, доктор, пожалуйста, оставайтесь на месте.

Встала миссис Прайс. В ней не было и следа кошачьей хитрости мисс Боннард — только пугающая медлительность и скрупулезность. Когда наблюдаешь, как она ведет перекрестный допрос, нет ощущения зрелищности. Она стоит ближе к свидетельской трибуне, чем мисс Боннард, и ей не надо поворачиваться, поэтому мне редко удавалось увидеть ее лицо. Сейчас я по развороту ее плеч почувствовала, что, несмотря на усталость, она абсолютно уверена в собственной правоте и нисколько не обеспокоена.

— Доктор Сэдик, — начала она, опустив, а затем подняв голову. — Согласно вашей теории, люди с высокофункциональными расстройствами личности могут вырабатывать стратегии выживания, благодаря которым их существование не превращается в хаос. Им удается на протяжении многих лет скрывать серьезное заболевание от друзей, семьи, сослуживцев, врачей и так далее… Если не ошибаюсь, эта теория лежала в основе вашей диссертации — той, которую вы защищали в Кингстонском университете? Это так?

Доктор Сэдик все так же негромко и уверенно ответила:

— Да, это так.

Миссис Прайс подняла голову и коротко спросила:

— Это ваша любимая теория, не так ли?

И тут доктор Сэдик совершила крупный промах. Она заколебалась. Посмотрела на мисс Боннард, словно надеясь на подсказку, но та не могла помочь ей ничем, кроме ободряющего взгляда. Это была серьезная ошибка. Доктор Сэдик стала похожа на отличницу, которая не знает правильного ответа. Напрасно она переводила глаза с судьи на присяжных, а потом на скамью подсудимых. Мне хотелось крикнуть: давай, прекрати юлить, отстаивай свое мнение! Вспомни: 60 процентов судят о тебе по тому, как ты выглядишь, 30 — по тому, как ты говоришь, и только 10 — по содержанию твоих слов. Ты должна взять эти 30 процентов.

Доктор Сэдик произнесла:

— Что ж, можно сказать и так. Это теория, в которую я верю. Это хорошая теория, она многое объясняет.

— Извините, доктор Сэдик, — терпеливо настаивала миссис Прайс, — но я хочу уточнить. Это правда, что ваша точка зрения на высокофункциональные расстройства личности, которую вы развили в своей диссертации, противоречит общепризнанным диагностическим инструментам, используемым в судебно-медицинской психологии? Например «Руководству по диагностике и статистике психических расстройств»? Я не ошибаюсь?

Последовала еще одна самоубийственная заминка.

— Да, но…

— А как насчет Международной классификации болезней?

— Ну-у… — заколебалась доктор Сэдик.

Дальнейшее напоминало корриду. Миссис Прайс одно за другим перечисляла руководства, статьи, работы признанных авторов. У меня сердце ушло в пятки. Про цитирование я знаю все. Я знаю, что при отстаивании новой теории самое важное — предвидеть цитаты оппонентов и иметь в рукаве список других цитат, опровергающих первые. Об этом я многое могла бы рассказать. Им следовало спросить меня. В характере доктора Сэдик, милой молодой женщины, бесспорно, очень умной и компетентной, напрочь отсутствовала агрессия, которая позволила бы ей представить свою теорию как доказанный научный факт. Малосимпатичный доктор Сандерсон заочно, не присутствуя в зале суда, одной своей уверенностью положил ее на обе лопатки.

До обеденного перерыва оставалось совсем немного времени, когда доктора Сэдик отпустили со свидетельской трибуны. Если бы судья настоял на том, чтобы мисс Боннард продолжила представление дела — а он имел на это полное право, — то, возможно, все сложилось бы иначе. Мисс Боннард сразу заявила бы, что ты не будешь давать показания; судья в полном соответствии с законом озвучил бы предупреждение, что Короне дозволяется сделать из твоего отказа негативный вывод; Роберт начал бы свою часть защиты и вызвал единственного свидетеля — меня.

На самом деле судья выразительно посмотрел на часы под балконом. Улыбнулся мисс Боннард — похоже, он ей немного сочувствовал, — и сказал:

— Я думаю, пора сделать перерыв.

Мисс Боннард с радостью согласилась. Пока все вставали, провожая судью, я внимательно наблюдала за ней. Она снова села на место и опустила голову. Лица ее я не видела, но подумала: она чувствует, что проигрывает.

И тут я боковым зрением уловила, как ты наклонился вперед, поднял руку и громко — тук-тук-тук — постучал по пуленепробиваемому стеклу. Все головы в зале повернулись к тебе. Меня словно обдало горячей волной: все это время ты вел себя так тихо и незаметно, что я почти забыла о том, что ты рядом. Человек, неподвижно сидящий в нескольких футах от меня с одним и тем же выражением лица, был настолько непохож на тебя, что я уже почти отделила свою судьбу от твоей. Марк Костли — молчаливое изваяние на скамье подсудимых — ничем не напоминал моего любовника Икса.

Мисс Боннард подняла голову, повернулась на звук и устало тебе улыбнулась. Сидящий рядом со мной конвоир поднялся и дотронулся до моего локтя. Не глядя на тебя, я пошла к выходу.

После обеда мисс Боннард выглядела посвежевшей, что было довольно странно: при крайне незавидном положении ходов у нее больше не оставалось.

— Милорд! — сказала она после того, как все заняли свои места. — У меня больше нет свидетелей.

Роберт, вставая, повернул голову к мисс Боннард и бросил на нее прямой вопросительный взгляд. Она, уже уткнувшись в свои бумаги, его не заметила. Судья улыбнулся Роберту, словно радуясь, что наконец-то видит человека своего ранга. Слегка поклонившись, Роберт сказал:

— Милорд, мы планируем вызвать всего одного свидетеля — Ивонн Кармайкл.

Я встала.

Одновременно со мной встали мои конвоиры. Вот мы идем мимо тебя и твоих охранников. Места перед сиденьями достаточно, но, отклонись чуть в сторону, и я задену твои колени. Ты сидишь неподвижно и смотришь прямо перед собой. Охранник, шагающий впереди меня, спускается по трем низким ступенькам, ведущим со скамьи подсудимых в зал суда. Я пересекаю зал с высоко поднятой головой. Иду мимо рядов, где сидят полицейские, юрисконсульты и адвокаты. Я отдаю себе отчет, что за мной наблюдает весь зал, но внимательнее всех — присяжные. Я смотрю на них и думаю: хватит. Возможно, эта мысль отражается на моем лице. Хватит учить меня, что делать, как выглядеть и что говорить. Я ни в чем не виновата. Я никого не убивала. Мне нечего бояться. Меня не пугают ни глупые устаревшие процедуры, ни полиция, ни бюрократия, ни Летиция в очереди за завтраком. Я не боюсь даже присяжных. Пусть они меня боятся.

Присяжные не отрывают от меня глаз. Примерно такой же восторженный ужас они испытали бы в зоопарке, если бы ягуар протиснулся через прутья клетки и затрусил рядом с ними. Я страшно рада, что наконец вырвалась из клетки для подсудимых. Представьте себе: обвиняемые в убийстве — тоже люди. Я громко и уверенно зачитываю присягу, возвращаю приставу листок с текстом и оглядываю зал, будто вижу его в первый раз.

Со свидетельской трибуны зал выглядит совсем не таким, как со скамьи подсудимых. Ты стоишь на возвышении. Приятный побочный эффект состоит в том, что ты смотришь на других сверху вниз. Я уже хорошо изучила этот зал — особенности его освещения, привычный гул кондиционера. Меня не сбить. Я сажусь на откидное сиденье. Роберт смотрит на меня, улыбаясь краешком рта. Мои последние сомнения в нем рассеиваются. Он выбрал правильную линию защиты. Я могу на него положиться.

— Ваше имя Ивонн Кармайкл? — спрашивает он меня.

Инстинктивно я копирую манеру поведения профессиональных свидетелей — полицейских и патологоанатомов. Я не случайный свидетель, я тоже профессионал. И смело смотрю в глаза присяжным.

— Да.

— Миссис Кармайкл, не могли бы вы назвать род ваших занятий?

— Я генетик.

22

Роберт уделил моей карьере совсем немного внимания, только чтобы установить, где и с каких пор я работаю. Коротко коснулся моего стабильного брака, упомянул двух взрослых детей. Отметил, что мой муж, как и я, известный ученый. Мне не хочется говорить о Гае, Адаме и Кэрри — я чувствую, как у меня слегка меняется голос, но понимаю, что Роберту это необходимо, чтобы представить меня эдакой миссис Полное Совершенство. Сделать это нетрудно — я такая и есть. В конце концов мы добираемся до той области моих профессиональных занятий, которая обычно производит на людей наибольшее впечатление, хотя платят за нее сущие гроши, — до моих выступлений перед парламентскими комитетами. Роберту это нужно для того, чтобы показать: я заслуживаю всяческого доверия. Он не задерживается на этом вопросе, но я уже и сама верю, что неспособна совершить то, что совершила. Не говоря уже о том, в чем меня беспочвенно обвиняют.

— Когда вы выступали там в последний раз, вы познакомились с человеком, который теперь сидит на скамье подсудимых, с мистером Марком Костли?

— Да.

Роберт, слегка выпрямившись, складывает руки на груди и небрежно спрашивает:

— Можете сказать, какое он произвел на вас впечатление?

— Да, конечно, — говорю я. — Самое благоприятное. Мы разговорились в холле. Он, несомненно, прекрасно знаком со структурой здания парламента. Даже провел для меня нечто вроде экскурсии по Вестминстер-холлу. — Крошечная пауза. — Показал Подземную часовню. Он прекрасно знает историю.

Я смотрю через зал и наконец получаю то, чего ждала с начала процесса: твой взгляд. Ты смотришь на меня мягко и задумчиво. Опасаясь выдать себя, я отвожу глаза и смотрю на инспектора Кливленда — он сидит на два ряда дальше прокурора, на одной линии с тобой. Выражение лица инспектора Кливленда не оставляет сомнений в его мыслях. Ты трахалась с этим типом, думает он, и я знаю это, только не смог доказать.

— Вы подружились? — спрашивает Роберт.

— Да, мы несколько раз ходили пить кофе.

— Просто друзья, — констатирует Роберт, и я киваю. Не дожидаясь развернутого ответа, он продолжает: — Если не ошибаюсь, мистеру Костли нужен был ваш совет.

— Да, — подтверждаю я. — Его племянник подумывает о научной карьере. Мы это обсуждали.

На этом месте Роберт делает долгую паузу — многозначительную, заранее обдуманную, которую должны отметить все присутствующие.

— Миссис Кармайкл, мы должны обсудить события, которые косвенно привели к тому, что вы сейчас находитесь здесь, причем в таком качестве, в каком, полагаю, никогда не предполагали оказаться. — Он снова на миг замолкает, потом наклоняется вперед и говорит: — Если хотите, я попрошу освободить балкон от публики.

Роберт предупредил, что задаст мне этот вопрос и велел соглашаться. Странная вещь: хотя я полностью подготовлена, щеки у меня вспыхивают от унижения, а голос, когда я выдавливаю из себя несколько слов, срывается:

— Д-да… Пожалуйста, если можно.

От мягких интонаций Роберта у меня на глаза наворачиваются слезы. Своим красивым, хорошо поставленным голосом он ведет меня от вопроса к вопросу. Присяжные слушают нас, затаив дыхание.

— Некоторым людям, — деликатно начинает он, — трудно понять, почему вы не рассказали мужу об этом ужасном, жестоком нападении…

Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не зареветь.

— Я знаю, это трудно понять тому, кто сам через это не прошел, — говорю я, обращаясь к присяжным. — Пока со мной это не случилось, я думала так же. На самом деле муж — последний, с кем захочешь этим делиться. Мне было невыносимо думать, что я принесу эту историю в наш дом. Я представляла себе, как позже, когда пройдет время, может, год или два, мы будем сидеть за столом у себя на кухне и вдруг он снова вспомнит весь этот кошмар. И скажет, каково ему было узнать, что его жену изнасиловали. Но изнасиловали не его! Изнасиловали меня! — Я срываюсь. Меня сотрясают рыдания. И одновременно охватывает злоба. Какого дьявола Гай потащился в Ньюкасл? Почему не пришел на ту вечеринку? А ты? Почему тебя не было рядом со мной? Все, кто говорит, что любит меня, — дети, родственники, друзья — где, черт возьми, они были в ту ночь?

Я поднимаю глаза и вижу, что по лицу одной из присяжных, китаянки, тоже текут слезы.

Мне не сразу удается успокоиться. Роберт старается задавать вопросы с максимальным тактом, но всем очевидно, что мои раны до сих пор не затянулись. Самый простой вопрос — чем я занималась в выходные после нападения — вызывает новый поток слез. Неспособность взять себя в руки неприятно удивляет меня, но в глубине души я испытываю огромное облегчение: наконец-то я могу говорить об этом вслух, наконец-то могу, не скрывая ярости и боли, сказать правду. Неужели после этого кто-то еще сомневается в моей честности?

Роберт смотрит на часы, бросает взгляд на судью и задает последний вопрос:

— Миссис Кармайкл, когда вы обратились за советом к мистеру Костли, вас преследовали мысли о мести? Вам хотелось отплатить мистеру Крэддоку за то, что он с вами сделал?

Я качаю головой, рыдаю, как ребенок, тереблю в руках носовой платок, промокаю глаза, смотрю на Роберта, опять качаю головой и снова рыдаю.

— Ответьте, пожалуйста. Мы должны внести в этот вопрос полную ясность, — мягко говорит Роберт. — Вы хотели причинить Джорджу Крэддоку физический вред? Вы просили мистера Марка Костли убить Джорджа Крэддока?

Я продолжаю всхлипывать и трясу головой.

Роберт опускает глаза, ждет, потом поворачивается к судье:

— Милорд…

— Да… — говорит судья.

У судьи слегка брезгливое выражение лица. Наверное, не выносит женских слез. Подобно Генри Хиггинсу из «Моей прекрасной леди», у которого плачущая женщина вызывала чувство раздражения и беспомощности.

Почему женщины не могут вести себя по-мужски?

— Учитывая состояние свидетельницы, могу ли я предложить…

— Да, безусловно, — охотно соглашается судья. — Объявляю перерыв до завтрашнего утра. Присяжные, надеюсь, что мы увидим вас ровно в десять.

Присяжные собирают вещи. Никто из них на меня не смотрит. Странно, что я должна сидеть и глядеть им вслед. Мне трудно избавиться от мысли, что вечером, засыпая, они будут вспоминать несчастное человеческое существо, заливающееся слезами на свидетельской трибуне.

Роберт встает из-за стола и жестом останавливает конвоира, который собирается отвести меня обратно на скамью подсудимых. Подойдя ближе, мой адвокат сцепляет руки в замок и приветственно трясет ими в воздухе.

— Вы молодец! — негромко и очень серьезно говорит он. — Вы прекрасно справились.

Я отвечаю слабой улыбкой. До меня только теперь доходит, как я выжата. Меня захлестывает тоска по Гаю, детям и дому. До этой минуты мне как-то удавалось держаться, не думать о них таким необычным был мой новый опыт. Но теперь эта тоска медленно наваливается на меня. Если в ближайшее время я не выйду на свободу, не вернусь к нормальной жизни, то просто умру.

В эту ночь я впервые после ареста выспалась на тонком матрасе в камере тюрьмы Хэллоуэй.

На следующий день меня снова приглашают на свидетельскую трибуну, но сегодня я совсем другая — собранная, с сухими глазами, в накрахмаленной белоснежной блузке. Я надеюсь, что худшая часть испытания позади; я готова к перекрестному допросу со стороны обвинения — правда, не очень представляю себе, какую стратегию они могут избрать. Они не станут пытаться меня опорочить, подвергая сомнению нападение Крэддока — он-то должен выглядеть чудовищем. Конечно, они могут поинтересоваться нашими с тобой отношениями, но у них нет доказательств. Что они предпримут?

Роберт бодро задает оставшуюся часть вопросов — он знает, что у присяжных была целая ночь, чтобы запомнить меня вчерашнюю — несчастную и плачущую. Сегодня, увидев меня спокойной, они, вероятно, почувствуют облегчение и захотят, чтобы я такой и оставалась. Они на моей стороне. Роберт не возвращается к нападению и сосредоточивается на событиях той субботы, когда я подобрала тебя возле метро и отвезла к месту происшествия. Особенно он напирает на то, что ты отказался посвящать меня в детали случившегося.

— Миссис Кармайкл! Скажите, просили ли вы Марка Костли, — до или во время поездки к дому Джорджа Крэддока, — убить человека, который на вас напал, или причинить ему вред?

— Нет.

— Были ли у вас основания полагать, что Марк Костли собирается убить Джорджа Крэддока?

— Нет, абсолютно никаких.

Поднимается мисс Боннард. Укололо ли меня беспокойство?

Пожалуй, нет. До критического момента еще далеко. И мне пока неведомо, что он наступит.

— Миссис Кармайкл, — начинает она. — Мы все видели, как трудно вам было вчера, и мне, разумеется, не хочется снова вас расстраивать. Но мне нужно задать вам несколько вопросов о том вечере, когда вы, по вашему утверждению, подверглись нападению со стороны жертвы по данному делу.

Слова «по вашему утверждению» вонзаются мне в живот длинной тонкой иглой. Что я должна сказать? Это не просто «мое утверждение». Это правда.

— Если не возражаете, мне хотелось бы уточнить всего несколько деталей.

— Да, конечно.

— Итак, в тот день с утра вы работали дома, верно?

— Да.

— Вы надели нарядное платье и на метро поехали в город, верно?

— Да.

— Прямо из метро вы пешком пошли к зданию университета, где должна была состояться вечеринка — если не ошибаюсь, здание называется Доусон-комплекс?

— Да.

— Вы провели в обществе мистера Крэддока несколько часов, пили с ним, а потом вместе с ним поднялись в его кабинет на пятом этаже, где в тот час — и вы об этом знали — было безлюдно?

— Он сказал, что ему нужно забрать из кабинета документы.

— Да, вы упоминали об этом вчера, миссис Кармайкл, — подозрительно нейтральным тоном соглашается мисс Боннард. — Мне хотелось только уточнить. Правда ли, что некоторое время вы с мистером Крэддоком пили и курили на улице, во внутреннем дворике?

— Да.

— Вы сидели на низкой каменной стене. Помните ли вы, что положили руку на колено мистеру Крэддоку?

— Нет, не помню.

— А помните, как он положил руку вам на колено?

Я задумываюсь, но вовсе не для того, чтобы выиграть время.

— Может, он это и сделал… Да, пожалуй… Чтобы помочь мне сохранить равновесие.

— Не могли бы вы уточнить?

— Мы над чем-то смеялись, над какой-то шуткой. Какое-то время с нами были и другие люди, они принесли стулья и уселись напротив нас. Кто-то из них сказал что-то смешное, и я чуть не расплескала свой напиток. Думаю, что немного пролилось, я покачнулась и положила руку ему на колено, чтобы не упасть.

— Вы положили руку ему на колено?

— Или он на мое, или и то и другое. Я действительно не помню.

— Таким образом, во время этого разговора между вами произошел открытый физический контакт?

— Ну да, но это не было…

— Вы с ним флиртовали, не так ли?

— Нет, я не называла бы это флиртом. Мы просто болтали, шутили, и потом, там было много других людей…

— Мисс Кармайкл, мне бы не хотелось углубляться в подробную дискуссию о том, что можно называть флиртом, но если я скажу, что присутствовавшие на вечеринке заметили, что вы были вместе, это вас удивит?

— Нет, полагаю, не удивит.

Флиртовала ли я в тот вечер с Джорджем Крэддоком? Очень возможно. Но есть флирт и флирт. Есть социальный флирт, то, чем мы все занимаемся, причем постоянно — с коллегами, с мужчиной, который стоит позади нас в очереди в кассу, с официантом в ресторане. А есть флирт сознательный, целенаправленный. Это то, чем занимались мы с тобой, когда шли по коридору парламента. Эти два вида флирта невозможно спутать. Неужели кто-то этого не понимает?

— Миссис Кармайкл, говорили ли вы Джорджу Крэддоку о своей неразборчивости и уступчивости?

— Категорически нет! — Я торжествую: какой глупый вопрос. Мисс Боннард поднимает безупречную бровь: — В самом деле? Вы так уверенно говорите.

— Да, я совершенно уверена.

— А что вы скажете, если я предъявлю вам свидетеля, который присутствовал, когда вы это говорили?

— Он ошибается. В тот вечер все напились. Такая уж это была вечеринка.

Мисс Боннард, помолчав, слегка выгибает спину и, понизив голос, говорит:

— Я говорю не о вечеринке, миссис Кармайкл.

— В таком случае я не понимаю, о чем вы говорите.

Она вздыхает, смотрит в свои бумаги, потом облокачивается на пачку документов и выдерживает еще одну паузу. Я молча жду.

— Помните ли вы, — медленно говорит она, — что провели в обществе Джорджа Крэддока целую неделю? Это было за девять месяцев до его убийства.

— Вы имеете в виду, в университете? В качестве внешнего экзаменатора?

— Да, я говорю именно об этом, — быстро выпаливает она, как будто ей удалось меня на чем-то поймать.

— Конечно, помню. Каждое утро в течение недели мы вместе с еще одной преподавательницей принимали у студентов магистратуры презентации докладов. В пятницу втроем ходили обедать. Между нами царило полное согласие. Это было профессиональное…

— Так вы помните? Это хорошо… — Она делает очередную долгую паузу, хмыкает, смотрит вниз, потом поднимает взгляд. Тогда вы должны помнить, что в присутствии свидетельницы сказали Джоржду Крэддоку, что вы неразборчивы и уступчивы.

— Нет, — я трясу головой.

— Описывали ли вы себя в следующих выражениях — цитирую по показаниям свидетельницы, готова привести их полностью: «Я только прикидываюсь капризной стервой, но на самом деле я сама сговорчивость».

— Ох! — наконец-то доходит до меня. — Это просто смешно! Я говорила о кофе. В холле.

— Употребили ли вы также выражение: «Дешево и сердито — вот мой идеал!»?

— Я говорила о кофейном автомате!

— Миссис Кармайкл, я не спрашиваю вас, в каком контексте было сделано данное замечание. Я не сомневаюсь, что вы с мистером Крэддоком подтрунивали над всем, что можно, но, пожалуйста, ответьте «да» или «нет». Употребили ли вы слова «дешево и сердито»? Да или нет?

— Это глупо.

— Да или нет?

— Это просто курам на смех…

— Да или нет?

— Я пытаюсь вам объяснить…

— Да или нет?!

— Нет — в том смысле, который вы подразумеваете! — выкрикиваю я, не сумев сдержаться. Ничего не могу с собой поделать.

Не могу поверить, что это происходит на самом деле. Добившись того, что я вышла из себя, молодая адвокатша отступает, поглядев сначала на судью, потом на присяжных, как бы говоря: вот видите? Я сделала все, что смогла. Делайте выводы.

Теперь я понимаю, почему насильников всегда защищают молодые женщины. Лоренс был прав. Бедный Лоренс! Мой муж приставил ему нож к горлу только за то, что он слишком легкомысленно рассуждал на эту болезненную тему. Теперь мне стало ясно, с чем я столкнулась бы, попробуй законным путем привлечь Крэддока к ответственности. А ведь это были еще цветочки. Сейчас меня судят за убийство, но и в роли жертвы сексуального насилия судили бы точно так же. Как хорошо, злобно думаю я, что ты избил его до смерти. Он заслужил смерть. Я понимаю, что на моем лице отражаются гнев и ненависть, но по сравнению с теми чувствами, что бурлят у меня в душе, это почти ничто. Допрос продолжается. Наконец судья объявляет перерыв.

Во время перерыва Роберт приходит ко мне в камеру. К моему удивлению, он не очень обеспокоен спектаклем, который устроила мисс Боннард, считая его скорее неуклюжим маханием кулаками.

— Она пытается представить вас шлюхой, но мы уже установили, что это к вам не относится ни в малейшей степени.

— Зачем она это делает?

Роберт пожимает плечами.

— Хватается за соломинку. Думает, что чем хуже будете выглядеть вы, тем лучше будет выглядеть Костли.

Основной допрос прошел так хорошо, говорит Роберт, что его не тревожат ни наскоки мисс Боннард, ни возможные действия обвинения. В каком бы виде меня ни представили, это не имеет отношения к вопросу о расстройстве личности мистера Костли. Понимая, что я огорчена, Роберт настаивает, что я не должна принимать происходящее слишком близко к сердцу; он мог бы вмешаться, но считает, что лучше ее не одергивать: пусть продолжает в том же духе, пусть выставит себя злобной и мстительной. Главное, что основной удар обвинения она принимает на себя.

— Вчера мы доказали вашу добропорядочность, — говорит Роберт. Мне легко смотреть на себя его глазами. Кажется, я и сама уже не помню, что там было на самом деле.

После перерыва я, как обычно, занимаю свое место на скамье подсудимых и встаю, когда входит судья. Потом меня через боковую дверь выпускают в зал. Шагая к трибуне, я уже не смотрю на присяжных, хотя они по-прежнему пристально наблюдают за мной. Балкон для публики снова открыт, но я не поворачиваю голову в ту сторону. Сейчас я не боюсь мисс Боннард.

— Миссис Кармайкл! — начинает она таким же бесстрастным тоном, как и прежде. Какие еще гадости она мне приготовила? Но она вдруг спрашивает: — Просто для справки. Надеюсь, вы меня простите? В университете вы уже были звездой? Всегда были первой, не так ли?

Я помню, что, отвечая, должна обращаться к присяжным.

— Да, это так.

Мисс Боннард останавливается на моем образовании, браке, увлечениях. После того как она нападала на меня сегодня утром, присяжным это кажется странным — я вижу недоумение на их лицах, а вскоре и лицо судьи приобретает довольно угрюмое выражение. Мисс Боннард начинает копаться в моей семейной жизни. Судья хмурится.

— Вы познакомились с мужем в университете…

— Да.

Судья наклоняется вперед и откашливается, после чего мисс Боннард продолжает:

— Прошу прощения, милорд, еще один вопрос, и можно будет сделать небольшой перерыв. Миссис Кармайкл, можете ли вы назвать свой брак счастливым?

— Да, могу.

— Никаких склок, судебных тяжб, яростных ссор, любовных связей на стороне?

— Нет.

— Благодарю вас, миссис Кармайкл, пока что достаточно. Мы продолжим после перерыва.

Судья поворачивается к присяжным:

— Господа присяжные, не более десяти минут.

Присяжные встают и покидают зал суда.

— Мисс Боннард! — зовет судья, и твоя адвокатесса подходит к нему.

Инспектор Кливленд откидывается на спинку стула, потягивается, поднимая руки над головой. Отец Крэддока неподвижно сидит в инвалидной коляске. Сотрудница службы по делам семьи что-то тихо ему говорит, но он не реагирует.

Я смотрю на тебя, но ты сидишь на своем месте, запрокинув голову, с закрытыми глазами. Все уже почти кончилось, думаю я. Насколько я могу судить, все будет зависеть от заключительных речей.

Перерыв длится дольше, чем предполагалось. Возвращается судья, пристав идет за присяжными, но возвращается с известием, что один из них до сих пор в туалете. Пристав докладывает об этом с таким испуганным видом, словно за дурную весть его заживо зажарят в масле. Судя по выражению лица судьи, он не прочь опустить пристава в кипящее масло, но это пустяки по сравнению с тем, что он готов сделать с несчастным застрявшим в сортире присяжным. Судья с шумом роняет руки на стол и срывает с носа очки.

— Я требую, чтобы присяжные немедленно заняли свои места!

Пристав кланяется и исчезает. Инспектор Кливленд стоит возле прокурорского стола и негромко переговаривается с миссис Прайс.

— Офицер, прошу вас! — рявкает судья. — Вернитесь на место!

Огромный инспектор вытягивается в струнку, вспыхивает, кланяется и идет к своему месту, хотя добрая половина участников процесса еще бродит по залу.

На время перерыва я осталась на свидетельской трибуне и теперь об этом жалею. Сколько еще это продлится? На меня наваливается усталость.

На этот раз мисс Боннард поднимается очень медленно — и меня охватывает смутное беспокойство. Я перевожу взгляд на Роберта, но он уткнулся в свои бумаги.

— Я хочу вновь вернуться к вашей карьере, — говорит мисс Боннард. — Надеюсь, что не испытываю ваше терпение.

Один из присяжных, крайний справа, чернокожий мужчина средних лет в розовой рубашке, открыто зевает. Я замечаю, что устали уже все, не только я. От кондиционированного воздуха мало проку — такое впечатление, что кондиционер не производит ничего, кроме шума.

— Не могли бы вы напомнить суду, — продолжает она, — когда впервые посетили заседание парламентского комитета?

— Четыре года назад, — отвечаю я.

— Это был комитет Палаты общин по…

— Нет, — возражаю я. — Вообще-то это был постоянный комитет Палаты лордов. Постоянных комитетов больше не существует, но в то время при Палате лордов было четыре таких комитета, каждый курировал свою область. Я выступала перед постоянным комитетом по науке с докладом об успехах по компьютерной расшифровке генома.

Интересно, уж не намерена ли мисс Боннард выставить меня карьеристкой, ведь в телевизионных сериалах женские профессиональные амбиции обычно изображают как патологию.

— Но вы работали в Бофортовском институте на полную ставку, не так ли?

Мой дорогой, мне понадобилось гораздо больше времени, чем следовало, чтобы сообразить, что ее интересуют не мои карьерные устремления, а география.

— Не могли бы вы сообщить суду, где находится Бофортовский институт?

— На Кинг-Чарльз-стрит.

— Она идет, если не ошибаюсь, параллельно Пэлл-Мэлл до Сент-Джеймс-сквер?

— Да.

— Там поблизости расположено много разных институтов, так? Институтов, частных клубов, научных библиотек? — Она смотрит на присяжных и слегка улыбается. — Коридоры власти, так сказать…

— Я не… Я…

— Простите, так сколько лет вы проработали в Бофортовском институте?

Против воли в моем голосе звучит нотка раздражения. Это потому, что я устала.

— Я до сих пор там работаю. Но на полную ставку — восемь лет.

— Ах да, извините, вы уже говорили. И в течение этих восьми лет вы ездили туда каждый день, автобусом и метро?

— Главным образом на метро, да.

— Вы шли пешком от Пикадилли?

— Обычно от станции метро «Пикадилли», да.

— А там много мест, чтобы поесть в перерыв, выпить кофе? Зайти в паб после работы?

На этом месте миссис Прайс тяжело вздыхает, ее рука тянется вверх. Меня удивляет, что судья до сих пор не вмешался, ведь его так рассердила задержка после перерыва. Но он только смотрит на молодого адвоката поверх очков, та в ответ поднимает ладонь:

— Извините, милорд, я уже подбираюсь к сути.

Мисс Боннард снова поворачивается ко мне и, понизив голос, спрашивает:

— Итак, вы регулярно работали и бывали в районе Вестминстера на протяжении примерно двенадцати лет? Или больше?

— Возможно, и больше, — говорю я, и вот тут где-то внутри возникает предчувствие беды, которое я ощущаю как спазм в районе солнечного сплетения.

— Итак, — говорит она, и ее голос становится мягким и протяжным. — Будет справедливо сказать, что с учетом всех этих поездок, прогулок до метро, выходов на обед и так далее вы очень хорошо знаете этот район?

Что-то назревает. Мне становится трудно дышать. Моя грудь поднимается и опускается, сначала незаметно, но чем больше я стараюсь себя сдерживать, тем труднее становится это скрывать. Атмосфера в зале суда сгущается, и все это чувствуют. Судья смотрит на меня. Мне кажется или в самом деле тот присяжный в розовой рубашке, которого я вижу краем глаза, вдруг выпрямился и подался вперед? Вдобавок ко всему я уже не осмеливаюсь открыто смотреть на присяжных, как не смею смотреть и на тебя, сидящего на скамье подсудимых.

Внезапно лишившись дара речи, я киваю. Понимаю, что через несколько секунд начну задыхаться. Я знаю это, хотя никогда раньше не испытывала ничего подобного.

Теперь ее голос становится тихим и вкрадчивым:

— Вы знаете магазины, кафе…

Капельки пота щекочут мне затылок. Кожа на голове готова лопнуть. Мисс Боннард делает паузу. Она заметила мое состояние и хочет дать мне понять, что я все правильно поняла: я знаю, к чему она клонит. И она знает, что я знаю.

— …маленькие боковые улочки…

Она снова останавливается.

— Глухие переулки…

Вот оно, это мгновение. Я смотрю на тебя. Ты прячешь лицо в ладонях. Я уже задыхаюсь, хватая воздух большими жадными глотками. Бедняга Роберт встревоженно и озадаченно всматривается в меня. Она что-то от меня скрыла.

Представители обвинения тоже уставились на меня: миссис Прайс, ее помощник, женщина из Королевской службы уголовного преследования, инспектор Кливленд и его команда и дальше, возле дверей — отец Крэддока и сотрудница службы по делам семьи. Все сфокусировались на мне — кроме тебя. Ты больше на меня не смотришь.

— Вы знакомы с ними, не так ли? — продолжает мисс Боннард своим шелковым вкрадчивым голосом. — Например, с маленьким тупиком, который называется «Яблоневый дворик»?

Я закрываю глаза. Мисс Боннард долго ничего не говорит. Видя, что я молчу, она все так же мягко повторяет:

— Яблоневый дворик…

Она произносит эти два слова так задумчиво, будто они навевают ей личные воспоминания. Особое значение этих слов повисает в воздухе — спертом искусственном воздухе, которым мы дышим вот уже почти три недели. Я открываю глаза и смотрю на нее. Она тоже смотрит на меня. Она хочет, чтобы все, особенно присяжные, осознали важность происходящего. Хотя это уже лишнее. Мое затрудненное дыхание красноречивее любых адвокатских приемов. Все остальное — дым и зеркала, трюки иллюзиониста; все, даже результаты судебно-медицинской экспертизы. Адвокаты должны дать присяжным то, чего те ждут. Мисс Боннард дает им несравненно больше: свидетель разоблачен прямо на трибуне. Чего еще они могли желать? Кора головного мозга, отвечающая за логику, функционирует у меня достаточно хорошо, чтобы эти мысли успели в ней сформироваться, а вот отвечающее за инстинкты миндалевидное тело дает сбой: мысли, как крысы в горящем здании, мечутся от стены к стене.

— Яблоневый дворик, — продолжает мисс Боннард, глядя мне в глаза, — это переулок в районе Вестминстера, если быть точной, возле церкви Святого Иакова, где вы со своим любовником Марком Костли занимались сексом, — насколько я могу судить, в час пик, стоя в дверном проеме и довольно поспешно, после чего отправились на вечеринку, где напились и занимались сексом уже с мистером Джорджем Крэддоком у него в кабинете в Доусон-комплексе, пока ваши студенты наводили порядок после вечеринки. На следующий день вы сказали мистеру Костли, что Джордж Крэддок вас изнасиловал. Через некоторое время вы снова пожаловались Марку Костли, что Джордж Крэддок вас преследует. Вы попросили его разобраться с Крэддоком. Вы отвезли мистера Костли к дому мистера Крэддока, полностью сознавая, что может случиться. Мистер Костли, ваш любовник, пошел выяснять отношения с мистером Крэддоком, будучи в состоянии стресса, расстроенный вашим рассказом, и был окончательно выведен из себя насмешками мистера Крэддока, который сообщил, что вы охотно согласились на секс, после чего мистер Костли ударил его несколько раз, что и стало причиной смерти.

Я смотрю на мисс Боннард. Все остальные смотрят на меня. Почему Роберт не вмешивается? Почему продолжает сидеть? Потому, что, как и все остальные, поражен новым поворотом событий. Он планирует новую стратегию. В самом деле? Планирует? Мне хочется опровергнуть многое из того, что сказала мисс Боннард, но для этого нужно в первую очередь суметь заговорить. Все, что я в состоянии выдавить, это вялое: «Неправда…» — но я так и не решаюсь взглянуть на присяжных.

— Миссис Кармайкл, — говорит мисс Боннард. При этом она смотрит не на меня, а прямо перед собой, как будто размышляет вслух и приглашает присяжных следить за ходом ее мысли. Она говорит твердо, но без осуждения. Она просто констатирует факты. — Только вчера с этой же свидетельской трибуны, находясь под присягой, вы уверяли суд, что находитесь в счастливом браке, что никогда не изменяли мужу, и настаивали, что ваши отношения с мистером Марком Костли были исключительно платоническими. Вы лгали мужу, вы лгали полиции, и вы лгали суду. — Она делает паузу и снисходительно смотрит на меня. — Вы лгунья, не так ли?

— Нет… — слабо возражаю я.

— Хотите, чтобы я еще раз перечислила всех, кому вы лгали? У вас была связь с мистером Марком Костли, которую вы скрыли от вашего мужа, от полиции и от суда. Данные под присягой показания, протокол судебного заседания… — Она возвышает голос и добавляет в него нотку возмущения: — Неужели я должна повторить все сначала? Вы лгали мужу, вы лгали полиции и лгали суду!

— Да, — шепчу я.

Я готова сказать что угодно, лишь бы кончилась эта пытка. Я была бы счастлива оказаться в своей цементной подземной камере с ее нелепыми ярко-желтыми стенами и ярко-синим полом, лишь бы мне позволили свернуться калачиком на деревянной скамье. Я сделаю и скажу все, что они хотят, пусть только оставят меня в покое.

— Простите? — Она вопросительно поворачивает голову в мою сторону, но сама при этом смотрит на присяжных.

— Да.

Она ждет, пока смолкнет эхо этого короткого слова, потом спокойно говорит:

— Больше нет вопросов, милорд, — и садится.

23

Придет время, когда я смогу думать о яблоневом цвете. Лежать у себя в саду в гамаке, натянутом между двумя яблонями, смотреть вверх на белые соцветия на черных ветках и гадать, действительно ли в доиндустриальную эпоху в Яблоневом дворике росли яблони. Или название этой улочки, как и множества других, взято с потолка.

Но пока говорить об этом рано. Пока я все еще сижу на свидетельской трибуне, отвечая на враждебные вопросы миссис Прайс, хотя, дорогой Марк Костли, благодаря усилиям твоего адвоката у обвинения почти не осталось работы.

Роберт сделал все возможное. Когда подошла его очередь, он попросил разрешения посоветоваться с клиентом, но получил отказ. Компенсируя моральные потери, нанесенные моим признанием, он сосредоточился на личности Крэддока, напирая на его жестокость и мой страх, что этот человек опять встанет у меня на пути, — но мое «да» еще звенело в воздухе, словно рождественские колокольчики в универмаге. Как и следовало ожидать, изнасилование уже не выглядело таким страшным преступлением — я видела это по лицам присяжных. Чернокожий мужчина в розовой рубашке смотрел на меня с равнодушием; пожилой с военной выправкой поджал губы; китаянка казалась ошеломленной. Каждый из них видел меня уже в другом свете. Хотелось сказать им: «Настоящая я — это не то, что я сделала, и не то, что сделали со мной», — но беда в том, что с точки зрения других людей мы — не более чем сумма наших поступков. Наше представление о себе может сильно отличаться от представления окружающих. Даже самые близкие неспособны влезть в чужую шкуру. Я видела в глазах присяжных свое отражение — уродливое, искаженное в кривом зеркале до неузнаваемости. Тридцатилетний стаж научной работы и репутация образцовой матери не стоили ровным счетом ничего по сравнению с одним перепихом в дверном проеме.

На следующий день начались прения сторон. Первой с заключительной речью выступила сторона обвинения. В распоряжении миссис Прайс оказался богатый материал. Результаты судебно-медицинской экспертизы свидетельствовали не в твою пользу, а что касается меня… Защищая тебя от шквала научных заключений, мисс Боннард преподнесла Короне мою голову на блюде. Даже в своей заключительной речи она продолжала меня добивать:

— Леди и джентльмены! В начале этого процесса вам сообщили, что мой клиент заявляет о своей невиновности в убийстве на основании ограниченной вменяемости и что мы намерены доказать, что он страдает расстройством личности. Леди и джентльмены, мы по-прежнему утверждаем, что мистер Костли страдает от серьезного психического расстройства, но вы больше не должны рассматривать это обстоятельство как основание для его оправдания. Позвольте мне объяснить…

После того как открылась правда о нашей связи, ты изменил линию защиты и сделал ставку на потерю самоконтроля. Триггером, о котором говорил Джас, фактически оказалась я.

— Мы никогда не узнаем правды о том, что произошло между Джорджем Крэддоком и Ивонн Кармайкл в тот вечер, когда она с промежутком всего в несколько часов занималась сексом с Марком Костли и с убитым, — продолжала мисс Боннард. — Первый раз — в дверном проеме в Яблоневом дворике, второй — в кабинете в здании университета после пьяной вечеринки. Джордж Крэддок мертв и не может объяснить или оправдать свои действия, так что все, что у нас есть, — это утверждение Ивонн Кармайкл о том, что секс не был добровольным. Можно предположить, что так или иначе физический контакт между ними имел место и что Ивонн Кармайкл рассказала об этом своему любовнику, моему клиенту, а позже заявила, будто бы Джордж Крэддок ее преследует. Кому же принадлежала идея поехать в тот день домой к Крэддоку? Я настаиваю, что это была идея Ивонн Кармайкл. Марк Костли в тот день думал только о том, как защитить женщину, которую любил… — Она делает долгую паузу. — Какие же у нас, леди и джентльмены, есть доказательства, что Марк относится к категории мужчин, считающих своим долгом защищать любимую женщину? — Она безрадостно улыбнулась. — Это следует хотя бы из того, как старательно он держал в тайне их связь, ограждая Ивонн Кармайкл от нападок; сколь далеко зашел в своих попытках утаить подлинную информацию от суда; как готов был взять вину за случившееся на себя — до последней минуты, вплоть до того момента, когда наконец понял, что должен сказать правду.

Я сижу на скамье подсудимых и слушаю эту историю. И вдруг понимаю: для убедительной истории достаточно взять несколько фактов и соединить их в произвольном порядке. Иногда паук плетет сеть от куста до отстоящего на несколько футов забора. Это кажется неправдоподобным, но вот она, паутина.

— Никто не знает, кто или что спровоцировало в тот день вспышку насилия между этими двумя мужчинами. Марк Костли? Встревоженный, страдающий, отчаянно пытающийся защитить любимую женщину, которой, по его убеждению, реально угрожал Джордж Крэддок (нам никогда не узнать, правда это или нет). Нам неизвестно, в каком состоянии он пребывал, когда потребовал объяснений от Джорджа Крэддока. Возможно, Крэддок издевался над распущенностью его любовницы, осыпал его насмешками — и Марк не выдержал.

Надо отдать должное мисс Боннард: это была смелая попытка. Однако никаких доказательств, которые поддерживали бы теорию, что Крэддок тебя спровоцировал, не существовало; не так ли, любовь моя? Потеря самоконтроля — это очень уязвимая линия защиты. Все-таки тебе следовало придерживаться ограниченной вменяемости.

Никто не знает, сказала бы мисс Боннард. Но мне хотелось бы знать. Может, когда-нибудь ты мне расскажешь. У меня есть своя теория. Я не думаю, что ты намеревался убить Джорджа Крэддока. Если бы ты планировал убийство, то не просил бы меня встретить тебя у метро и отвезти туда: зачем тебе потенциальный свидетель? Свидетель убийства? Нет, тебе нужен был свидетель твоего мужества, благородства, свидетель твоего любования собой — настоящим мужчиной, который ведет себя как подобает мужчине. То, что случилось в тот день, мы задумали вместе, но не в том смысле, какой имела в виду прокуратура. Ты хотел общей сказки. Чтобы я увидела тебя в роли героя-мстителя. Ты взял с собой запасную одежду, чтобы потом сказать мне: я был готов ко всему, но это не понадобилось, потому что я преподал ему урок и теперь он оставит тебя в покое. Ты был готов напугать его и даже отколотить, нарушив тем самым закон, но ты не собирался его убивать. Ты понимал, что остаться безнаказанным будет трудно, почти невозможно. Ты не дурак.

Он и в самом деле издевался над тобой, любимый? Говорил, что наслаждался, насилуя меня? Врал, что я тоже наслаждалась? Что-то мне не верится, чтобы Крэддок вел себя так вызывающе. Впрочем, не исключено, что его обманула твоя внешность — ты не выглядишь атлетом, — и он недооценил исходящую от тебя опасность. Или ты напал на него, намереваясь запугать? Подозреваю, ты в любом случае пошел бы на это, что бы он там тебе ни наговорил.

Но ведь он упал, правда? Он упал на пол. И тут случилось что-то, отчего ты впал в ярость. То ли он тебя раздразнил, то ли ты поддался действию адреналина, но в какой-то момент ты утратил над собой контроль. Он упал. Или это ты сбил его с ног? Он ударился головой о край кухонного стола. Но ты не остановился. Ты пинал его ногами. Ты забил его до смерти. Возможно, это заняло всего несколько секунд.

Потом ты наклонился посмотреть, что же ты натворил. Не знаю, любовь моя, что происходило дальше. О чем ты думал, когда этот человек испускал свой последний вздох — тонкую струйку воздуха, смешанного с кровью, которая испачкала щеку, когда ты склонился над ним. Несмотря на твои попытки избавиться от одежды и следов крови, при аресте на тебе обнаружили его ДНК. ДНК проникает повсюду. Потом ты, должно быть, выпрямился, еще раз посмотрел на лежащее на полу тело, и одновременно с тем, как в мозгу твоей жертвы распадались нервные клетки, раздвоился и твой ум: одна его часть продолжала существовать в придуманном тобой сюжете, а вторая уже осмысливала жестокую реальность. У смерти есть особенность, которую ты в эту минуту осознал, она необратима. Вдруг выяснилось, что эту фантазию, в отличие от остальных, нельзя под напором реальной жизни задвинуть назад в ящик. У тебя на глазах происходила диссоциация — отделение Джорджа Крэддока от жизни. В следующие секунды ты понял, что придуманный тобой сценарий больше тебе не подчиняется. Пьеса вышла из-под контроля. Это случилось, и ты, вернувшись в свой пригородный дом к жене и детям, не можешь сделать бывшее небывшим. Ты убил человека.

О том, что происходило дальше, я могу только догадываться. Я представляю, как ты отступаешь от тела, проводишь окровавленными руками по своим густым, жестким, каштановым с проседью волосам, потом оборачиваешься и видишь: да, это труп и он никуда не делся. Вот такой печальный парадокс: жизнь улетучилась, человека больше нет, но тело, в котором он обитал, осталось и никуда уже не сбежит. Все мы помним ужастики, в которых трупы встают и гоняются за убийцей… На самом деле оживший труп означает наше желание повернуть время вспять. Если бы только убийца мог вдохнуть в свою жертву жизнь, чтобы убитый — или убитая — поднялись, развернулись и удалились! Я так и вижу, как ты кружишь по квартире, пытаясь отдышаться и привести в порядок мысли.

Но рано или поздно наступает момент — мне, дорогой мой, очень интересно узнать, как много времени ушло на это у тебя, — когда разделенные половинки твоего мозга снова соединяются, вынуждая тебя взглянуть в лицо новой реальности. Как-никак, ты работал полицейским, то есть тебя учили быстро соображать и принимать решения на ходу. Неизвестно, действовал ты сознательно или неосознанно — впрочем, не уверена, что это имеет значение. Так или иначе, потратив несколько минут на метания вокруг трупа, ты придумал способ выбраться из западни. Ты заранее припас второй комплект одежды и обуви, то есть был внутренне готов к любому развитию событий. Но это же означало, что просто набрать номер 999 и сообщить о несчастном случае ты не мог. Тебе хватило опыта, выдержки и знаний, чтобы понять: этот путь исключен. Тебя подвели слишком тщательные приготовления к выдуманному убийству. Не будь их, у тебя появилось бы гораздо больше шансов безнаказанно совершить реальное преступление. Ты бы честно рассказал, что произошла драка, в которой твой противник случайно погиб, о чем ты искренне сожалеешь.

Любой мало-мальски здравомыслящий человек знает, что это лучший способ избежать обвинения в убийстве. Но все, что ты делал до этой минуты, находясь в плену своих фантазий, усугубляло твое положение. И ты предпочел поставить на карту не только свою свободу, но и мою. Ты не думал обо мне, сидевшей на улице в машине; ты вообще обо мне не думал. Ты думал о том, что если немедленно вызовешь скорую, то тебе конец. Но если, решившись на огромный риск, ты сбежишь, то у тебя остается шанс — хрупкий, но шанс — выйти сухим из воды. Вдруг тело обнаружат еще не скоро… Вдруг камеры видеонаблюдения между домом и станцией метро не работают…

Подозреваю, что ты почувствовал даже некоторое удовлетворение. Наконец-то сбылись твои сумасшедшие фантазии. Ты уже не просто скучающий клерк, сочинивший для себя захватывающий сценарий. Твой сценарий воплотился в жизнь, стал реальностью. Полагаю, очень скоро ты перешел к действию.

Первым делом ты подумал о будущей судебно-медицинской экспертизе, вспомнил свои передвижения с того момента, как вошел в квартиру, и протер все поверхности, которых касался, найденной на кухне тряпкой, не заметив, что этой же тряпкой размазал по полу разбавленную кровь Джорджа Крэддока. Ты старался ничего не упустить. В прихожей перед зеркалом стер с лица и волос следы крови. Затем достал из спортивной сумки запасные брюки и кроссовки и переоделся. Я догадываюсь, что в этот момент ты был близок к эйфории.

Ты не протрезвел, даже когда увидел меня, терпеливо ждущую тебя в машине. Ты не осознавал ни ужаса содеянного, ни риска, какому подвергаешь себя и меня — не спрашивая моего согласия! Неужели, приближаясь к машине, глядя мне в лицо, ты не ощутил хотя бы слабого укола совести? Ты забыл обо мне. Ты вообще не думал обо мне как о реальной личности с потребностями и желаниями, с моей собственной историей. В твоей пьесе мне отводилась роль статистки. «Поехали».

Лондон, Олд-Бейли, Центральный уголовный суд, зал номер восемь — чистый, отделанный деревом, современный и удобный, освещенный вделанными в потолок квадратными флуоресцентными лампами. Несмотря на весь этот блеск, на лицах присутствующих лежала пелена усталости. Мы ждали возвращения присяжных. Волновались все. Не только мы с тобой, хотя решалась наша судьба. Когда прозвучали слова, призывающие всех встать, я почувствовала, как по залу прокатилась невидимая дрожь. Для адвоката каждая победа или поражение в суде — это лишнее очко «за» или «против». Мисс Боннард нервно откашлялась. Судья в заключительном слове выразил собственное мнение по разбираемому делу, в первый и последний за весь процесс раз отступив от роли бесстрастного арбитра и тем самым поставив на карту свою профессиональную репутацию. Сотрудники полиции ждут обвинительного приговора; инспектор Кливленд поправляет галстук и слегка поводит плечами, как будто его подтянутый внешний вид способен повлиять на результат.

Даже присяжные — они заходят через ту же дверь, что и судья, возвращаясь из совещательной комнаты, — даже всесильные присяжные не покинут этот зал просто так. В зависимости от их приговора через несколько минут мужчина и женщина либо выйдут из Олд-Бейли свободными, чтобы вернуться к своим семьям, дому, к обычной жизни, либо на долгие годы отправятся в преисподнюю. И присяжным до конца своих дней придется нести на себе груз ответственности за принятое решение.

Я встаю и бросаю взгляд на балкон для посетителей. Рядом с Сюзанной стоит мой муж Гай и пристально смотрит на меня. На нем светло-голубая рубашка и пиджак, густые прямые волосы сияют чистотой, лицо, широкое и открытое, обращено ко мне. Он смотрит так, будто старается проникнуть ко мне в душу, понять обо мне все. Это уже чересчур. У меня начинают дрожать колени; моя жизнь, моя настоящая жизнь там, наверху, на этом балконе. Я знаю: он пришел поддержать меня, но это пытка. Я выдавливаю улыбку, он отвечает тем же, но не может согнать с лица страх. Сюзанна обнадеживающе подмигивает. Гай едва заметно машет мне рукой, почему-то со слегка виноватым видом: наверное, понимает, что его неожиданное появление окончательно выбьет меня из колеи. «Не сердись», — одними губами произносит он. Позже он скажет мне, что сдержал слово и не посещал заседания суда, но обещания не присутствовать при вынесении приговора не давал. Он вернулся из Марокко, пробыв там с Кэрри, Сэтом и Адамом всего пару дней. Все остальное время он провел дома. Сюзанна каждый день звонила ему и докладывала новости. Гай стоит на галерее, я — в кабине для подсудимых. Пару кратких мгновений мы глядим друг на друга пока не понимаем, что в зал вводят присяжных, и не поворачиваем головы к ним.

Я стою. Это странно, но я стою. Странно потому, что дышать я не могу. Моя грудь превратилась в мешок камней, и эти камни давят меня изнутри. У меня даже мелькает мысль: а что, если это инфаркт? Нет, не инфаркт. От знакомого кардиолога я знаю, что начало инфаркта обычно сопровождается чувством обреченности: человек словно погружается в другой, чуждый мир. У меня подобных симптомов нет. Напротив, неспособность дышать вызывает ощущение невесомости — я становлюсь легче воздуха, я взлетаю, потому что вдруг осознаю: все почти закончилось. Слава богу, слава богу…

В мыслях я уже, спотыкаясь, выхожу из клетки для подсудимых, пересекаю зал и выбираюсь в коридор. Сбегаю по ступенькам к Сюзанне с Гаем — они ждут меня на улице. Я рисую в воображении картины, которые гнала от себя все время, пока длился суд. Моя кухня, потертое кожаное кресло около ведущих в сад двойных дверей, где я часто сижу с чашкой кофе — сейчас, я знаю, сад залит солнцем; Гай у себя наверху, как всегда, весь в работе, ничего не видит и не слышит; на нижней ступеньке крыльца курит мой сын — редкий гость в нашем доме; дочь с бойфрендом хлопочут на кухне — они любят готовить, когда гостят у нас. Эти отдельные, но взаимосвязанные картинки, мелькающие у меня в голове, кадры моей предыдущей жизни, моей домашней жизни — неужели они опять так близко? Когда дети вернутся из Марокко? По их словам, в эти выходные.

Но сначала — приговор.

Отношения между людьми — это вымысел, а не правда. Каждый из нас создает собственную мифологию: мы рассказываем себе всякие басни, чтобы что-то значить в собственных глазах. Этот прием отлично работает, пока каждый одинок и находится в здравом рассудке. Но стоит тебе завязать интимные отношения с другим человеком, как твоя и его история автоматически вступают в диссонанс.

Я наблюдала это в суде. Я помню, как почтенная, солидная миссис Прайс произносила вступительную речь, какой спокойной и подготовленной она выглядела. У нее была наготове законченная история. Ей даже не нужно было откашливаться, чтобы начать. Она лишь на мгновение опустила взгляд — очевидно, чтобы подчеркнуть смирение перед истиной, которую она намеревалась донести до суда. Ее покорный взгляд означал: это ни в коем случае не моя история, это история о том, как все произошло на самом деле. Какие бы чувства я ни питала к этой женщине, мне хватало здравомыслия признать: у нее своя теория, так же как у меня — своя. Ну да, ее теория базировалась на предположениях, если угодно, на подтасовках, на выдергивании фактов из контекста, на антураже из дыма и зеркал… Впрочем, не уверена, что образ в данном случае уместен. Как бы там ни было, эта теория убедила меня в одном: я слишком легко поверила в твою историю, Марк Костли. Ты был фантазером и поддерживал свою жизнь при помощи сериала льстящих тебе сказок, в которых ты выступал в роли шпиона, великого соблазнителя, героя-мстителя и бог знает кого еще. Ты уже до такой степени сжился со своими историями, что они завладели тобой, полностью оторвав от объективной реальности. А кончились эти фантазии тюрьмой — и для тебя, и для меня.

24

На другой день после смерти матери я хвостом ходила за отцом. Я не приближалась к нему, не требовала ласки, мне нужно было только его присутствие. За несколько недель до смерти мама чувствовала себя нормально, ее даже выписали из психиатрического отделения больницы в Редхилле. Правда, позже следствие интересовалось, как ее могли отпустить, зная, что она входит в группу риска. Она пешком дошла до железнодорожных путей — по этой линии отец ежедневно ездил на работу в Лондон, спустя годы и я буду ею пользоваться. Нашла, где можно проникнуть за ограждение — наверное, ей пришлось согнуться, чтобы пролезть под проволокой, — и по крутому склону сползла к рельсам. Свидетель рассказывал, как она медленно съезжала вниз на спине, распластавшись на склоне. Машинист говорил на дознании, что она стояла между рельсами, отвернувшись от приближающегося поезда — наверное, чтобы потом ее лицо не преследовало его, предположил он. Мне присутствовать на дознании не разрешили, но я слышала, как отец с тетей обсуждали, что сказал машинист и как жарко было в помещении суда, хотя на улице стоял дикий холод.

От матери у меня осталось немного воспоминаний, зато они не тускнеют с годами. Я помню, как мы с ней — мне тогда было года четыре или пять — сидим за кухонным столом и плетем из толстой зеленой пряжи колыбель для кошки. Мама подняла руки вверх, а я наматывала на ее растопыренные пальцы шерсть, напевая песенку, которой научилась в детском саду. Получалось у меня плохо, во всяком случае, хуже, чем когда я играла с другими детьми; вместо ровной сеточки путаница из ниток. Мать сидела, аккуратно спрятав под стул голые ноги с костлявыми лодыжками.

На следующий день после ее смерти я ходила за отцом по пятам. Он встал из-за кухонного стола и направился в гостиную — я за ним. Он сел в кресло — я устроилась на подлокотнике. Он поднялся на второй этаж — я потащилась следом. Он заперся в ванной — видимо, был уже не в состоянии смотреть мне в лицо. Я села под дверью, прислонившись к ней спиной и прижав к груди колени, и стала ждать, когда он выйдет.

Сейчас весна. После суда прошел год. Я дома. Сын натянул в саду между двух яблонь длинный синий гамак из жестких синтетических веревок. Я провожу в этом гамаке много времени. Для апреля сегодня необычайно тепло. Я лежу, завернувшись в старое серое одеяло, которое Гай нашел в кладовке, слегка покачиваюсь и гляжу в прохладное весеннее небо.

Два дня назад меня выпустили из тюрьмы Хэллоуэй. Все время, что я провела за решеткой, Адам жил дома. Говорит, ему надоела сцена, но я не знаю, верить ему или нет. Мне кажется, он вернулся домой, чтобы быть с отцом. Я боялась, что с моим освобождением он снова исчезнет, но, когда мы приехали домой, сын вывел меня в сад, показал на гамак и сказал:

— Сейчас тепло, ну, мы и подумали, что после… мы подумали, что тебе захочется побольше быть на воздухе.

Никакого шумного празднования мы не устраивали. Из Лидса приехала Керри с полным багажником отличных продуктов. В тот вечер она приготовила для меня четыре салата и блюдо экзотических фруктов — все самое свежее и полезное. Мы сидели вокруг кухонного стол. Мои родные молча наблюдали, как я накалываю на вилку ломтики фруктов.

Керри смогла провести дома всего одну ночь и уже утром вернулась к себе на север. Летом они с Сэтнемом планируют пожениться. Ей предстоит много хлопот.

За мной присматривают Гай и Адам. Я вижу, как время от времени они переглядываются у меня над головой. Иногда, лежа в гамаке, я слышу, что в доме звонит телефон. Дверь во двор обычно открыта, и до меня доносится голос Гая: «Да. Нормально». Вообще-то он мог бы сказать: «Она жутко исхудала, но чувствует себя нормально».

Адам в мешковатых рабочих брюках и открытой майке помогает отцу приводить в порядок гараж. Он возмужал, лицо по-прежнему в щетине, но ему идет. Знаю: когда мне станет лучше, есть опасность, что он уедет, но пока до этого еще далеко. Я лежу в гамаке и разглядываю небо.

С тех пор как мы встретились, прошло немногим больше двух лет. Два дня назад я вышла из тюрьмы, отбыв три месяца из шести за лжесвидетельство. Я признала свою вину при первой возможности и потому получила относительно мягкий приговор. Суд был в январе. Меня выпустили условно. Я на свободе, но не свободна. Если я нарушу условия, меня в любой момент вернут в тюрьму.

Тебя признали виновным в убийстве по неосторожности и приговорили к четырнадцати годам тюрьмы. С учетом времени, которое ты уже провел в заключении, и скидки за хорошее поведение ты можешь выйти через пять или шесть лет. Меня признали невиновной в убийстве по обоим пунктам обвинения и освободили в зале суда, но не успела я выйти в коридор, как арестовали за лжесвидетельство. У выхода из зала номер восемь меня уже поджидали трое полицейских. Инспектор Кливленд вышел вслед за мной и наблюдал за арестом.

То, что ты меня предал, частично сработало. Чаши весов покачнулись. Моя ложь под присягой словно приуменьшила твою вину. Неприглядные поступки, совершенные мной, делали тебя менее безнравственным. Тебя признали виновным в убийстве по неосторожности по причине потери самоконтроля.

Я лежу в гамаке, смотрю в небо и думаю о тебе, моем любовнике Марке Костли, бывшем офицере полиции, который работал в службе безопасности парламентского комплекса на административной должности, любил заниматься сексом в необычных местах и сочинять о себе небылицы, потому что это позволяло ему не чувствовать себя заурядным клерком. Тебя не взяли в шпионы, любовь моя. Реши они иначе, ничего этого не произошло бы.

Мой любовник Марк: кем он был? Человеком, которому обычная жизнь казалась слишком пресной. Человеком, который искал острых ощущений и находил их главным образом в сексе да в выдуманных историях. Подобно тому как Джордж Крэддок увлекался все более жесткой порнографией, пока не утратил способность отличать свои фантазии от действительности, так и твоя потребность в щекочущих нервы историях, начавшись с сексуальных авантюр, закончилась убийством. Проблема с фантазиями в том, что на них подсаживаешься.

Подходит Гай и встает на нижней ступеньке крыльца. Он видит, что я смотрю на него, и улыбается. У него в руке чашка с чаем. Он подносит ее ко рту, отпивает, затем приподнимает жестом, означающим: хочешь? Я качаю головой и закрываю глаза, чтобы он ушел. Когда я их вновь открываю, он все еще здесь, но рядом с ним стоит Адам. Он держит в руках шлифовальный станок. Станок старый, ему больше двадцати лет. Гай с Адамом перебрасываются по этому поводу парой шуток и возвращаются в дом.

Примерно час спустя Адам выходит на крыльцо, садится и, не глядя на меня, сворачивает самокрутку. Я вижу, что Гай стоит у окна на втором этаже и смотрит в сад. Он говорит по мобильному телефону. Заметив мой взгляд, он инстинктивно разворачивается и отходит от окна. Интересно, с кем он говорит. С Розой?

Чуть позже приезжает Сюзанна. Она выходит в сад, неся пакет с булочками и картонный поднос с углублениями, в которых стоят четыре одноразовых стаканчика кофе. На минуту ее высокая стройная фигура застывает в дверном проеме. Она смотрит на меня, лежащую в гамаке, словно оценивая мое состояние. Потом улыбается и идет ко мне, осторожно переступая по траве светлыми босоножками. Садится на камень в паре футов, опускает поднос на траву, вынимает два стакана и один протягивает мне.

— Привет, — говорит она, привстает и наклоняется меня поцеловать, отводя в сторону руку, в которой держит стакан. — Я подумала, тебе захочется приличного кофе.

Сюзанна кладет мне на живот пакет с булками. Там он и лежит.

Я неуклюже, чтобы не облиться, подтягиваюсь в гамаке. Сюзанна со своим стаканом возвращается на камень и подставляет лицо солнцу. Некоторое время мы молча попиваем кофе. Потом обмениваемся короткими репликами: как дела, чем я собираюсь заняться в ближайшие недели, мне нельзя переутомляться. Сюзанна смотрит на дом и говорит:

— Я думала, Гай с Адамом тоже захотят выпить кофе.

Я не отвечаю.

Сюзанна — подруга, о которой можно только мечтать. Я вижу ее замешательство. Она мнется, подбирает слова поделикатнее. Я терпеливо жду, и она наконец тихо начинает:

— Каждый день, ты знаешь, каждый день в конце заседания… Это было ужасно. Смотреть на тебя с балкона и знать, что сейчас тебя уведут, что у тебя нет выбора, что ты поедешь в тюрьму. Каждый день я спускалась по лестнице и выходила на улицу, и каждый день, даже когда шел дождь, глубоко вдыхала, не в силах поверить, что я просто взяла и вышла, а ты этого сделать не можешь. Это было ужасно. Иногда я слышала разговор этих двух стариков… Особенно кипятился дед. Твердил, что ты хуже всех. Кретин. Как я его с лестницы не столкнула… — Она смотрит на меня с бесконечной нежностью. — Первым делом, до того как сесть в электричку, я звонила Гаю. Я звонила ему каждый день. Он взял с меня слово. Я выходила, забирала из кафе напротив свой телефон и потом тут же, на улице, иногда под дождем, включала мобильник и звонила. Я не проверяла сообщения, пропущенные вызовы — я набирала номер Гая, потому что знала, что он ждет моего звонка. Каждый день я давала ему подробный отчет. Как ты выглядела? Спокойно ли держалась? Кто в этот день выступал в суде и что они говорили? Хорошо ли справляется наш адвокат? Как, на мой взгляд, обстоят наши дела? Я шла к станции — мимо бара, где полицейские собирались за вечерней пинтой, через дорогу, косясь на автобусы и такси, потому что там всегда сплошной поток, — и все это время говорила с Гаем. Даже если я понимала, что опаздываю на электричку, я не могла войти в метро и потерять сигнал, пока не расскажу Гаю все.

Я не отвечаю. Она смотрит на стаканы, предназначенные Гаю и Адаму, — беспокоится, что кофе остынет. Для апреля необычайно тепло, но воздух еще прохладный.

Когда же это произошло? В какой момент ты решил меня предать?

Наверное, это случилось в камере в Олд-Бейли во время одной из консультаций с адвокатом. Эта хладнокровная молодая женщина, конечно, произвела на тебя впечатление. Ты был побежден ее очевидной компетентностью. Ты начал смотреть на нее как на своего ангела-мстителя. Или, скорее, как на добрую фею.

Возможно, это случилось, когда мисс Боннард, прочитав по дороге в суд отчет доктора Сандерсона, попросила об отсрочке. Наверное, тогда ты уже осознал серьезность своего положения. Или это случилось, когда ты у себя в камере читал заключение, которое не оставляло от диагноза пограничного расстройства с элементами нарциссического расстройства личности камня на камне.

Я думаю, что, добившись отсрочки, мисс Боннард пришла к тебе. Я представляю, как ты следил за ее лицом, пока она осторожно объясняла тебе, что это заключение, по-видимому, ставит крест на защите на основе ограниченной вменяемости, потому что дискуссия по поводу диагноза скорее всего будет — я уверена, что она использовала именно это слово — проблематичной. Для нас. Адвокаты очень любят говорить: «Это будет для нас проблематично».

Может быть, эта мысль бродила у тебя в голове и раньше, а может, явилась, когда ты слушал показания доктора Сандерсона. Блистательной мисс Боннард не удалось поколебать его уверенность ни на йоту. Странная вещь: доктор Сандерсон производил крайне отталкивающее впечатление — бессердечный циник, ни капли человечности. Но к концу перекрестного допроса никто в зале суда не сомневался, что его выводы относительно твоего психического здоровья абсолютно справедливы. Что ты чувствовал, понимая, как тают под его напором твои шансы на оправдательный приговор?

Или это случилось еще позже? После того как на трибуне начала запинаться доктор Сэдик, обстрелянная цитатами авторитетных ученых? Что ты чувствовал в тот момент? Насколько горячим должен стать металлический пол клетки, прежде чем шимпанзе положит на него детеныша и встанет сверху?

Так или иначе, но ты принял решение, заставившее твоего адвоката изменить линию защиты и настаивать на потере самоконтроля. Адвокаты никогда не идут на подобный шаг просто так. Если защита вдруг меняет стратегию посреди процесса, это праздник для обвинения. Твой защитник мог дать согласие на этот смертельный номер, только если в ходе судебного разбирательства всплыла новая информация.

Ей нужна была причина, и ты ей эту причину дал. Сидя напротив мисс Боннард за столом в камере в Олд-Бейли, ты послал ей свой лучший взгляд — открытый, прямой и честный, тот, от которого у меня внутри все переворачивалось, и сказал: «Есть кое-что, что я от вас утаил».

Заканчивается апрель, а с ним и солнечные дни. Наступает дождливый май. Однажды за завтраком Адам с Гаем обсуждали, стоит ли оставить гамак в саду или лучше убрать его под крышу. Если бы это были настоящие веревки, сказал Гай, тогда конечно, но раз это синтетика, то ничего страшного.

Я брожу по дому как привидение. Я не хочу приходить в норму, не хочу снова отвечать за себя, потому что боюсь, что тогда Адам уедет. Много времени я провожу у себя в кабинете, притворяясь, будто проверяю почту и восстанавливаю связи. Вполне правдоподобное объяснение. Иногда выхожу на лестничную площадку и слушаю, как Гай и Адам ходят по дому и переговариваются. Иногда Гай работает, а Адам, сидя в своей старой спальне, перебирает гитарные струны. Иногда один из них уходит, но оба одновременно — никогда.

Однажды — Адама не было дома — я уселась на верхней ступеньке, слушая, как Гай топчется внизу, словно раненый медведь. Его одиночество вдруг показалось мне нестерпимым. Мне невыносима мысль, что он страдает и, пока я не пришла в себя, вынужден скрывать свою боль. Поэтому я иду вниз, но, пока спускаюсь, он успевает переместиться на кухню. А у меня внезапно пропадает желание к нему приближаться, и я просто сижу в гостиной. Через некоторое время заходит Гай с чашкой чая, ставит ее передо мной и выплывает из комнаты. Тому, кто знает Гая не так хорошо, как я, его поведение может показаться странным. Но мне-то известно, что Гай довел искусство заниматься мелкими домашними делами медленно и методично до совершенства. Мне хочется окликнуть его, сесть с ним рядом и сказать: я бы все отдала, чтобы тебе стало легче. Но так говорить не годится, поэтому я молчу.

Гай думает, что я его разлюбила. Когда он сам закрутил роман на стороне, то пытался — правда, безуспешно — подвести под свою измену логическую базу. Он верил, что любит Розу, но и меня не разлюбил — потому что он мужчина. Женщинам подобной широты взглядов не дано. Следовательно, пришел он к выведу, если я крутила шашни с Марком Костли, значит, его, своего мужа, больше не любила. Он ошибается. В этом отношении во мне мужского больше, чем он может себе представить. Биологический детерминизм Гая основан отчасти на науке, отчасти — на рыцарстве, но он не прав по обоим пунктам. Он ведет себя со мной великодушно, чем причиняет себе лишнюю боль.

Я не разлюбила его и ни на минуту не переставала его любить. Я не разлюбила нашу общую жизнь здесь, в этом доме, тот мирок, который мы для себя построили. Мы создали его, потому что он нас устраивал. Если что я и разлюбила, то свой образ жизни. Тяжкий труд и бесконечные жертвы — все же я тянула двоих детей, одновременно занимаясь наукой.

Сидя на диване с чашкой чая, принесенной мне Гаем, я вдруг вспомнила, как укладывала детей спать, а на письменном столе у меня уже стоял полный кофейник; я вытаскивала их из ванны и пела им песенки, а сама в это время размышляла о технических аспектах секвенирования белка. Поцеловав детей на ночь, я прямиком бежала к своему столу. Маленькая Керри любила на часок заснуть после завтрака. Тогда я сажала Адама перед телевизором и лихорадочно читала научные статьи или писала свои. Иногда я на миг замирала, ловя себя на мысли «Я могу», не испытывая при этом ни тени самодовольства. Вот, смотрите, словно говорила я окружающим, я справляюсь. Мы тогда по выходным часто ездили к матери Гая — она умерла, когда Адаму исполнилось шесть, а Керри восемь лет. Свекровь устраивала семейные воскресные обеды, на которые, кроме нас, приглашала двух сестер Гая. Каждый раз, когда он вставал из-за стола, чтобы сменить памперс дочке или сыну, все три дамы впадали в благоговейный восторг: ах, какой молодец! Меня почему-то никто не хвалил, хотя я занималась детьми во много раз больше. Но я и не просила похвалы, принимая сложившийся порядок вещей как должное.

Я не потому стала для тебя легкой добычей, что разлюбила Гая. Я просто устала. Я разлюбила эти свои многочисленные обязанности. Я разлюбила себя.

Мне кажется, существует два типа супружеской измены: серийная и однократная. Я отношу свой случай ко второй категории. Не познакомься я с тобой, никакого любовника у меня не появилось бы. Шансы на то, что мы встретимся, я оцениваю как один на миллион. С той же степенью вероятности я могла ступить на проезжую часть ровно в ту секунду, когда из-за угла вылетел белый микроавтобус, водитель которого говорит по телефону. С такими как я, — я имею в виду, с теми, для кого нарушение супружеской верности — не правило, а исключение, — это если и случается, то в критический для брака период. После адюльтера тебя охватывает такое глубокое чувство вины и стыда, что ты не способен чувствовать к обманутому супругу ничего, кроме малодушной благодарности — за то, что он тебя не бросил.

Ты, как теперь мне известно, относишься к первому типу. Ты серийный прелюбодей. Серийные прелюбодеи изменяют супругам независимо от обстоятельств, хотя всегда находят для себя оправдания. Причина их измен не связана ни с характером супруга, ни с особенностями семейной жизни. Они должны изменять, иначе жизнь теряет для них смысл. На первый взгляд, поведение заядлого изменника заслуживает наиболее строгого осуждения, но, как ни странно, вероятность того, что из-за влечения к острым ощущениям на стороне его вполне благополучный брак распадется, ничтожно мала — хотя бы потому, что он, как правило, достигает вершин в искусстве обмана.

А вот в моральном смысле никакой разницы нет. Теперь я это понимаю.

Я ничего не знаю о твоем браке. Я понятия не имею, как ты вел себя в семье. Но я догадываюсь, что ты жил двойной жизнью. Дома, в Туикенеме, или где там еще, ты был совершенно заурядным человеком: смотрел с женой телевизор, помогал по хозяйству. Иногда вы, в точности как мы с Гаем, спорили, чья очередь ехать за автомобильной наклейкой об уплате дорожного налога. Но одновременно ты крутил романы, беспрерывно меняя любовниц. Если бы не эти романы, ты не смог бы сохранить свой брак. С другой стороны, они были возможны только на фоне твоей размеренной семейной жизни. Одно не могло существовать без другого. Ты превратил свою жизнь в изнурительную партию в пинг-понг и, словно шарик, летал туда и обратно, не в состоянии остановиться. Ты подсел на адреналин. И я вслед за тобой, убегая от скуки повседневной жизни, согласилась сыграть роль в сочиненной тобой пьесе. Я ведь не знала, что к последнему акту пьеса обернется трагедией. Когда это случилось, нам обоим хотелось одного — вернуть ту самую рутину обычного скучного существования, но, увы, оно уже было разрушено. Оказывается, безопасность и защищенность это ценности; их можно обменять на острые ощущения, но обратный обмен невозможен.

Интересно, что произойдет, когда ты выйдешь из тюрьмы. Сможешь ли ты заново построить свою жизнь? Сомневаюсь. Непохоже, чтобы твоя жена была из тех, кто прощает, и ее трудно за это винить. Что, если ты попытаешься связаться со мной? Если мы встретимся? И вздрогнем от неожиданности, обнаружив, как постарели? Не знаю. Я знаю только, что мы с Гаем пока справляемся.

Мы любим друг друга. Это я знаю твердо.

Наша жизнь медленно возвращается в нормальное русло. Гай читает лекции. Адам пока живет с нами, но подыскивает себе съемную квартиру в Крауч-Эвде. Там живет его приятель, клавишник. Крауч-Энд гораздо ближе Манчестера. С Крауч-Эндом я худо-бедно примирилась бы. Инспектор по надзору за досрочно освобожденными, ирландка лет шестидесяти пяти, советует мне почаще выходить из дому. Говорит, я правильно делаю, что не порю горячку, но пора уже задуматься о будущем. Начинать работать. Я уже прикидывала, чем хочу заняться? Нет, не прикидывала. Может, меня возьмут официанткой в кафе или кассиршей в магазин?

Примерно через месяц после освобождения я, на целый день оставшись одна, решила съездить в город. Если бы я как следует поразмыслила, то отказалась бы от этой идеи, но я знала, что рано или поздно ноги все равно занесут меня в район Вестминстера, и мне не хотелось оказаться там без подготовки, застигнутой врасплох. Бофортовский институт, здание парламента, Сады набережной Виктории — я позволю себе разок посетить эти места и проверю, преследуют меня тени из прошлого или нет. Потом мне не надо будет бояться, что я наткнусь на нас с тобой и вздрогну, увидев, как мы гуляем под ручку по набережной или сидим в кафе, соприкасаясь коленями. Сделай это один раз, говорила я себе, и освободись.

Я не пошла туда сразу. Обманывая себя, заглянула в универмаг «Джон Льюис» и даже что-то там купила, затем побрела вниз по Бонд-стрит, мимо открытых нараспашку дверей пустующих дизайнерских бутиков с сияющими хромом вешалками, на которых висят единичные черные одеяния, а рядом неподвижно застыли вымуштрованные продавцы. Потом, двигаясь на автопилоте на юг — клянусь, я сама не заметила как, — неподалеку от Королевской Академии я пересекла Пикадилли, бросила взгляд на афишу и поняла, что выставка меня не интересует. Я даже засомневалась, стоит ли продолжать прогулку; может, дойти до станции метро и вернуться домой? Однако вместо этого свернула на Черч-плейс — только потому, что это пешеходная улица, а мне не хотелось идти вдоль транспортной магистрали.

А потом оказалась там. Я привела себя туда обманом.

Я стояла посередине Дьюк-оф-Йорк-стрит и смотрела влево. Всю неделю ясная погода то и дело сменялась ненастьем, небо было странного желто-серого цвета, а солнце едва пробивалось сквозь плотные дождевые тучи. Старый почерневший дом на углу был обнесен строительными лесами. В соседнем здании, также предназначенном на снос, стены зияли выбитыми окнами — похоже, передо мной очередная потенциальная жертва современной архитектуры. Офисное здание напротив дверного проема исчезло вместе со своими глухими окнами, на которые я когда-то смотрела, гадая, не следит ли кто-нибудь за нами. От него остался только забор, над которым царило серо-желтое небо. На заборе висел большой предупреждающий знак — крупные красные буквы на белом фоне: «ВНИМАНИЕ! ВЕДУТСЯ РАБОТЫ ПО СНОСУ!» За забором ревели экскаваторы, грохотали отбойные молотки, визжали электропилы, перекликались рабочие в касках.

Я стояла, уставившись на забор, когда послышался сильный нарастающий звук, похожий на шум приближающегося к станции поезда. Над забором взметнулась ощеренная пасть ковша громадного желтого экскаватора. Ковш на миг завис и тут же опрокинул вниз свое содержимое. Раздался грохот. Я стояла за забором, но непроизвольно отскочила назад.

Любовь моя, они его уничтожали. Яблоневый дворик почти исчез. Причина моей гибели погибала в свой черед; ее разбирали кирпич за кирпичом.

Я еще немного постояла, слушая звуки разрушения. Потом прошла переулком, надеясь отыскать тот дверной проем, в котором ты оставил внутри меня свою ДНК. Я не смогла его найти. Все они казались недостаточно глубокими — но, в конце концов, в тот вечер было темно. Вспышка страсти, слияние и взаимное поглощение — сейчас невозможно поверить, что я была на это способна. При дневном свете все выглядело иначе. За забором, под серо-желтым небом, громко, ничего не стесняясь, трудились экскаваторы, молоты и дробилки.

А сейчас, любовь моя, я открою тебе свою постыдную тайну. Иногда я встаю среди ночи. Выскальзываю из постели. Гай поворачивается во сне, но, даже если просыпается, ему хватает благоразумия не следовать за мной. Я прихожу сюда, наверх, к себе в кабинет. Включаю масляный радиатор и компьютер — после суда мне его вернули. На мониторе мигают огоньки, начинает щелкать радиатор, и я с сухими глазами и ясной головой открываю папку «Админ». Внутри этой папки есть другие, внутри них — третьи и так далее. Наконец я добираюсь до папки «Письм_Бухг» и, чтобы еще раз убедиться, проверяю каждый файл, открывая их один за другим. Я уже делала это десятки раз, но продолжаю рыться в папках снова и снова. Я ищу то, чего в них нет.

Я ищу документ под названием «НАЛОГ_запрос_3», который создала больше двух лет назад, в ночь после нашего первого свидания в Подземной часовне в здании парламента. В нем я описала все, что мы делали под изображениями святых — утепляемых, сжигаемых и подвергаемых прочим разнообразным пыткам. Этого файла больше не существует. Его удалили, но это сделала не я.

Единственный, кто мог это сделать, — мой муж. Видимо, он поднялся сюда сразу после моего ареста, возможно даже, пока в доме была полиция. Из этого вытекает, что он заранее знал о существовании файла. Удаляя его, чтобы защитить меня, он рисковал. Если бы его поймали, он автоматически стал бы моим сообщником.

Я ищу файл, хотя знаю, что его там нет. Но я ищу и кое-что другое. Информацию, которой там нет и не может быть. Меня интересует факт, который стал бы мне известен, будь у компьютера глаз, наблюдающий за сидящим за клавиатурой человеком и записывающий не только его действия, но и мысли. Я сижу, глядя на монитор, и пытаюсь угадать, прочитал мой муж файл, прежде чем его стереть, или нет.

Я ничего больше не пишу. Я стала умнее. Пока хватает сил, просматриваю файлы, потом закрываю папку за папкой, как дежурный одну за другой гасит лампы в общежитии.

Потом откидываюсь в кресле, запахиваю халат и отдаюсь убаюкивающему теплу радиатора. В голове у меня пусто. За окном встает рассвет. Я полулежу в кресле, и в памяти оживает полустертое, но до сих пор болезненное воспоминание.

Это мы. Насытившись друг другом, мы лежим в постели. Мы в квартире в Воксхолле, которую я считала секретной, — как выяснилось, она принадлежала покойному дяде твоей жены и пустовала в ожидании ремонта. Мы лежим полураздетые, обнявшись, сдвинув в ноги одеяло без пододеяльника — и без него жарко. Через тюлевые занавески проникает свет — тусклый, но все равно предательский: он показывает каждую морщинку, каждое пятнышко — красноречивые свидетельства моего возраста, но, по крайней мере, он точно так же безжалостен к тебе. Стоит конец сентября, но на улице на удивление тепло. Комната маленькая и голая. Мы лежим лицом друг к другу, полураздетые, тесно обнявшись. Одной рукой ты обхватил меня за талию, другой за плечи и, запустив пальцы в волосы, держишь мой затылок, так что мое лицо вжимается тебе в грудь. Мне кажется, что ты дремлешь, ты уже несколько раз засыпал и просыпался. Я не сплю и жадно впитываю смесь твоих запахов — кожи, волос, чуть-чуть пота, аромат нашей страсти. Мне нужно в туалет. Интересно, если я буду очень-очень медленно и осторожно двигаться, смогу ли я высвободиться, не потревожив тебя? Мне мешает твоя рука в моих волосах. Несколько мгновений я лежу, наслаждаясь ощущением твоей руки на талии — ее тяжестью, ее хозяйской хваткой. И хотя мой нос так вдавливается в тебя, что волоски на груди щекочут мне ноздри, я улыбаюсь.

Я знаю, что ты уже не спишь. Уткнувшись тебе в грудь, я тихо говорю:

— Знаешь, чего я на самом деле хочу?

— М-м-м? — бормочешь ты.

— Я хочу, чтобы ты его убил, — говорю я. — Я хочу, чтобы ты превратил его лицо в кашу.

Ты не отвечаешь, только еще крепче обнимаешь меня. Я прижимаюсь к тебе. Твое дыхание опять становится сонным.

Через некоторое время я пробую пошевелиться, хотя ты дышишь глубоко и равномерно; я не хочу тебя будить. Я приподнимаю голову, чтобы видеть твое лицо.

Ты даже не открываешь глаза. Слегка хмуришься. Твоя рука — та, что на талии — крепче прижимает меня к себе.

— Я так не думаю… — сонно бормочешь ты.

Мы еще теснее прижимаемся друг к другу, и я улыбаюсь. Я улыбаюсь своему дурачеству и твоему тоже. Мы оба знаем, что я могла бы встать, если бы хотела, что все это — твоя требовательность, моя покорность — всего лишь игра, приятная нам обоим. Еще несколько минут мы будем делать вид, будто я — твоя, а ты — мой. Пока что у нас нет другого выбора, а значит, нет и ответственности. Если мы не более чем жертвы своих страстей и всепоглощающих желаний, то никакого греха в том, что мы делаем, нет; не так ли? Никто от этого не пострадает. Мы свободны от стыда, от чувства вины. Мы невиновны.