Ягоды бабьего лета

III

Люба шла по окраинной улице Сергино, небольшого, но красивого своей стариной города. Щедрое солнце ранней осени выбелило древние стены храмов, согрело их позолоченные маковки, а заодно и птиц, густо облепивших карнизы, и старушек на лавочках, и алую рябину в палисадниках. От всего этого на душе было радостно, тихо и светло.

Волнение, возникшее у Любы сразу по приезде в Сергино, постепенно улеглось. Она твердо решила, что представится директору дальней родственницей Игоря и будет вести себя сдержанно, без лишних эмоций, постарается не слишком привлекать к себе чужое внимание. «Это нужно прежде всего для него, для его душевного спокойствия, — рассудила Люба. — Еще неизвестно, что с ним произошло, как он себя чувствует, насколько серьезна его болезнь».

Люба никогда не сталкивалась с подобным явлением, когда человек теряет память. И сейчас, настраивая себя на встречу с Игорем, она действовала интуитивно, так, как ей подсказывало сердце.

Здание интерната располагалось в старом неухоженном парке, вокруг которого кое-где сохранилась чугунная ограда. Люба вошла в настежь открытые ворота, когда-то представлявшие собой ажурное чугунное литье, и остановилась, чтобы перевести дыхание. В глубине аллеи из вековых вязов и лип, которая начиналась от самых ворот, был виден двухэтажный дом.

«Наверное, барская усадьба в прошлом», — подумала Люба и медленно пошла по выщербленной дорожке к дому. Она смотрела на его высокие окна, за которыми текла своя, отрешенная от внешнего мира жизнь, и невольно искала в каком-нибудь из них родное лицо. Но окна равнодушно взирали мутными стеклами на старинный парк, и не единого движения за ними Люба не заметила.

Она поднялась и дернула за скобу ручки, обшитой стальным листом двери. Дверь не поддалась. Люба растерянно оглянулась. Вокруг никого не было.

«Какое-то мертвое царство», — подумала она и еще раз дернула дверь, но лишь потом, скользнув по стене взглядом, заметила кнопку звонка.

На звонок вышла пожилая женщина в халате неопределенного цвета и платке, повязанном низко над глазами, концы которого были туго стянуты на затылке. Она молча уставилась на Любу.

— Здравствуйте. Я из Москвы приехала, мне нужно поговорить с директором, — робея под тяжелым взглядом этого истукана, заговорила Люба.

— Директор в отпуске.

— А кто его замещает?

— А для чего он вам?

— По личному делу. Мне надо поговорить…

— Ну дак и приходите, когда он будет.

— Совсем необязательно с ним! Можно и с заместителем.

— Заместителя тоже нет. Она уехала по делу.

— Но кто-то из начальства, наверное, есть?

— Только врач.

— Вот и прекрасно. Я могу поговорить с врачом.

— Обождите здесь, я пойду, доложу ей. Как ваша фамилия?

— Фамилия? А зачем вам моя фамилия? Она ни о чем не говорит…

— Кто не говорит?

— Ф-фамилия.

Люба уже злилась и на эту тетку, и на себя, и на глупую ситуацию, в которой оказалась.

— Вы мне голову не морочьте, любезная. Или я дверь запру — и весь разговор.

— Постойте! Чащина моя фамилия, — торопливо сказала Люба, испугавшись, что тетка в самом деле закроет дверь.

— А звать как?

— Любовь Антоновна.

— Ладно, обождите тут.

Дверь закрылась, и Люба, слегка растерянная от недружелюбного приема, осталась стоять на крыльце. Ждать пришлось долго. Наконец дверь открылась и неприветливая женщина в линялом халате молча посторонилась, как бы приглашая Любу войти.

Люба шла следом за «истуканом» по длинному темному коридору первого этажа, пропахшему чем-то кислым, и лихорадочно обдумывала первую фразу, которую скажет врачу. Вдруг ее провожатая резко остановилась и Люба, продолжая по инерции идти, толкнула ее в бок так сильно, что та чуть не упала:

— Ты чего, ошалела, чо ли? Глядеть надо под ноги! Вот здеся врач, проходи.

Не слушая Любиных извинений и не удостоив ее взглядом, она пошла обратно в вестибюль.

Люба постучала и, услышав: «Входите!», несмело вошла в кабинет врача. Его обстановка была типичной для подобных заведений: стол, пара стульев, стеклянная этажерка с медикаментами, шкаф с документацией и кушетка, обтянутая коричневым потрескавшимся дерматином.

За столом сидела женщина, сильно напоминающая жабу. На это сравнение наталкивали слишком уж характерные черты: водянистые выпученные глаза, большой рот, расплывшееся туловище с такой короткой шеей, что голова казалась ввинченной в него по самые плечи.

— Здравствуйте! Меня зовут Любовь Антоновна. Я…

— Проходите, присаживайтесь. Так, я слушаю вас.

Любе сразу не понравился тон ее голоса. Он был не просто холодно-высокомерным, а ледяным, не допускающим не только фамильярности или простоты со стороны собеседника, а заставляющим заискивать и оправдываться. Люба в душе вся ощетинилась, хотя внешне выглядела вполне благочинно.

— Я из Москвы приехала. Дело в том, что вчера по телевизору показали ваш интернат…

— Ах, вон оно что! — со вздохом облегчения произнесла врач. — Так вы по поводу нашего Николая?

— Д-да… Я…

— А я подумала, что очередная инспекция из облздрава.

Ее голос переменился до неузнаваемости. Высокомерные модуляции еще оставались, но лед растаял. А на некрасивом лице даже появилась улыбка.

— Давайте знакомиться. Меня зовут Нинель Эдуардовна. Я главный врач в этом доме-интернате. А вы, Любовь Антоновна, кем приходитесь Николаю?

— Двоюродной сестрой.

— Да? — Нинель Эдуардовна смерила Любу взглядом, в котором читалось легкое недоумение.

— Я увидела его по телевизору и сразу же узнала. Вот. Приехала за ним…

— Это как-то странно… А что, других, более близких, родственников разве нет?

— Ну почему. Есть, конечно. Но, понимаете, им некогда, работают. А я на пенсии, времени у меня хоть отбавляй…

— A-а. Понятно. Ну что же, Любовь Антоновна, дело это не такое простое, как вам, должно быть, кажется. Во-первых, объясняться вам придется с исполняющей обязанности директора Комлевой. Ее сейчас нет. Она уехала за медикаментами и будет только завтра.

Во-вторых, предстоит процедура оформления документов, установления личности и тому подобное. Я, конечно, не специалист, но общее представление о таких делах имею. Ведь он находится в федеральном розыске, не так ли?

Люба кивнула, а жабоподобная Нинель встала, чтобы взять из шкафа медицинскую карту.

— Вот его, так сказать, документ. Другого не имеем.

Она села, затем пристально, даже изучающе посмотрела на Любу и, послюнявив палец, перевернула первую страницу:

— Та-ак. Николай Майский… Это условное имя, сами понимаете. Появился он у нас весной, вот и дали соответствующую фамилию…

— А когда конкретно это было?

— Восемнадцатого мая. Совпадает с вашим случаем?

— Да, да! Совпадает. Почти.

— Почти?

— Он пропал в начале февраля. Тогда… Постойте! А где же он был до мая?

— Вы меня об этом спрашиваете?

— Нет, извините, но…

— Да где угодно! Человек, потерявший память, все равно что малый ребенок. Он мог оказаться и в вытрезвителе, и на вокзале, и у бомжей — где угодно! К нам он поступил из местной больницы. Говорят, его сняли с электрички в ужасном состоянии: истощенного, с высокой температурой, простите, завшивленного, с коростами по всему телу. В больнице его лечили от пневмонии.

Врач произнесла эти слова без какого-либо сочувствия к Любе, и даже напротив, как бы обвиняя ее во всех бедах, случившихся с «Николаем». Она бросила взгляд на карточку:

— Тут из особых примет есть две, о которых, я думаю, могут знать лишь самые близкие родственники…

— Да? И что за приметы?

Врач в упор, выжидающе посмотрела на Любу, точно раздумывая, доверять ли ей столь «секретную» информацию. Люба опередила ее:

— У него на левой руке характерный шрам, давнишний, еще с молодости.

— Верно. Есть такая примета. Ну, а вторая, думаю, вам не известна. Это большая родинка на правом бедре, почти на ягодице.

Люба промолчала, лишь неопределенно кивнув, мол, да, о такой примете она не в курсе.

— А фотографии своего родственника вы захватили?

— Да, конечно.

Люба суетливо доставала из сумки фотографии, страдая от двусмысленности положения, в котором оказалась: «Что я наделала? Ведь мое вранье шито белыми нитками. В самое ближайшее время все раскроется. И как я буду выглядеть?»

Она молча протянула врачу снимки Игоря. Нинель Эдуардовна, близоруко щурясь, долго их рассматривала и наконец изрекла:

— Да, похож. Как его настоящее имя?

— Игорь. Игорь Алексеевич Чащин, Вот тут еще кое-что…

Она торопливо открыла сумку и вынула из нее старый, десятилетней давности, пропуск в научно-техническую библиотеку с маленькой фотографией Игоря. Нинель Эдуардовна, хмыкнув, взглянула на пропуск и подняла свои водянистые глаза на Любу:

— Извините, это формальность, разумеется, но так уж положено, вы свои документы захватили?

— Да. Вот…

Люба с упавшим сердцем снова полезла в сумку, не зная, что ей сейчас делать — признаться во лжи прямо сейчас или…

Она подала свой паспорт врачу и уже приготовилась к разоблачению, но, к счастью, Нинель Эдуардовна открыла лишь первую страницу и, быстро пробежав по ней глазами, тут же вернула документ. Люба тихо спросила:

— Я… Я могу посмотреть на него?

— Конечно, можете, Любовь Антоновна. Но сейчас у нас «мертвый час», послеобеденный отдых, так что придется немного подождать. Пойдемте, я провожу вас в гостевую комнату. Там вы можете полежать, если хотите.

Они вышли из кабинета. И вновь Люба почувствовала, как в нос ударил кислый запах. Гостевая комната находилась на другом конце коридора. Когда они проходили мимо вестибюля, где «истукан» мыла пол, Нинель Эдуардовна окликнула ее:

— Фрося, потом зайди ко мне!

Не переставая елозить лентяйкой по линолеуму, Фрося исподлобья взглянула на них, но ничего не сказала.

Люба сидела на продавленном диване в гостевой комнате с ощущением душевного дискомфорта, который не исчезал даже при мысли о скорой встрече с Игорем. Почему ей так нехорошо на душе? И дело не только во вранье. Это пустяк, на котором не стоит зацикливаться. Уж как-нибудь все обойдется. Ведь женщина, в конце концов, эта Нинель Эдуардовна, к тому же, наверное, ее ровесница. Должна понять, что… А! Ерунда! Нет, не в этом дело! Что же все-таки не дает ей покоя?

Так и не разобравшись в причине своего беспокойства, Люба решила отвлечься от бесплодных раздумий и начала разглядывать гостевую комнату. Помещение это было довольно просторным. Дополнительный объем ему придавал высокий потолок, на котором с прежних времен сохранилась замысловатая лепнина. Солнечный свет, попадая в окно через кроны лип, причудливыми пятнами ложился на поблекшую обивку кресел и дивана. В углу, справа от двери, над эмалированной раковиной тускло поблескивал медный водопроводный кран. Сверху висело треснувшее по диагонали зеркало. Напротив дивана, где сидела Люба, к стене был прибит большой стенд: «Социальная защита». Пожелтевшие машинописные тексты на нем чередовались с вырезками из журналов. Любу позабавил приклеенный к стенду конверт с надписью: «Ваши вопросы и пожелания». Она не поленилась, подошла к стенду, заглянула в конверт — пусто. «Ни вопросов, ни желаний — мертвое царство», — эта несерьезная мысль усилила ее тоску.

В окне, между рамами билась запоздалая муха. Ее жужжание было единственным живым звуком в мертвой тишине комнаты. «Я назвала это место мертвым царством. Врач сказала: “Мертвый час”. И муха жужжит в мертвой тишине. Не слишком ли много мертвого?» — подумала Люба и поежилась. Она внезапно почувствовала усталость — захотелось прилечь, отдохнуть. Но засаленная обивка старого дивана вызвала в ней брезгливость. Желание прилечь тут же пропало.

Люба подошла к окну, в задумчивости оперлась о подоконник. Там, за окном, в зарослях парка, расцвеченного пестрой палитрой сентября, ей привиделась молодая пара. Он — высокий, нескладный, влюбленный, и она — нежноликая, наивная, бестолковая от счастья.

«Как будто мы с Игорем тридцать лет назад… Очень похожи, — кивнула она своим мыслям. — Для чего наши пути пересеклись на этой земле? Неужели все было напрасно? Нет! Я знаю, судьба соединила нас не случайно. Именно мне начертано вернуть его к жизни. Я клянусь, что найду, спасу, вытащу его из этой бездны. Я верю!»

Странно! Куда-то улетучились ее невнятные переживания. Так молитва, произнесенная с верой, озаряет душу, отодвигая на задний план все темное, что мешает жить.

Люба вздрогнула от скрипучего голоса Фроси:

— Вас в столовую зовут.

— В столовую? А где это?

— Дак наверху. Где ей быть?

С этими словами Фрося захлопнула дверь. Люба, уже не удивляясь странностям этого бесполого существа, поспешила на второй этаж.

На лестнице она обогнала трех старушек, медленно, с частыми остановками поднимавшихся по мокрым после мытья ступенькам. Оглянувшись, спросила:

— Почему бы им не оборудовать столовую внизу? Ведь тяжело вот так, каждый день, туда-сюда.

— И-эх, милая, да кому мы нужны? — бойко ответила одна из старушек в синем фланелевом халате. — Пока можем, ходим. А уж когда обезножим совсем — в комнату будут носить. Такой здесь порядок.

Столовая находилась над вестибюлем, сразу напротив лестницы, и не была отгорожена от коридора. Это была так называемая рекреация, широко распространенная в архитектуре больничных и учебных корпусов. По обе стороны в столовую выходили двери: одна из кухни, другая из моечного блока. Прямо располагались три больших окна с тюлевыми гардинами и цветочными горшками на широких подоконниках. За легкими столами с пластиковым покрытием кое-где сидели, в основном, женщины преклонного возраста. Они тихо переговаривались между собой и почти не обратили на Любу внимания. «Они уже не в том возрасте, чтобы удивляться, — догадалась Люба. — Неужели и я доживу до этого?»

Из кухни вышла Нинель Эдуардовна. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы сделать вывод: она здесь полноправная хозяйка. Царственно кивнув на приветствие какой-то старушки, она подошла к Любе:

— Сделаем так. Дадим ему возможность спокойно поесть. У нас сейчас первый ужин. Заодно проведем маленький эксперимент. Вы сядете рядом — так, чтобы он смог увидеть вас. Поняли, в чем смысл?

— Да. Вы думаете, он узнает меня?

— Маловероятно. Но попробовать надо. Вот сюда, за этот стол. Вам, кстати, не помешает подкрепиться. Такую дорогу проделали…

— Но я, наверное, тут лишний едок?

— Не беспокойтесь. У нас готовят больше, чем контингент может съесть. Не забывайте об их возрасте. Некоторые отказываются от блюд, предпочитают только чай с булочкой.

Когда перед Любой поставили тарелку с «блюдом», Люба поняла, почему «некоторые отказываются» от него. Ужин представлял собой тушеную квашеную капусту с крошечной котлеткой из мяса неизвестного происхождения. Вот откуда этот вездесущий кислый запах! Люба взяла ложку (вилок не было) и попробовала еду. «Есть можно», — хмыкнула Люба и едва не поперхнулась — прямо на нее из коридора шел Игорь. Рядом с ним, прихрамывая, но стараясь не отстать, шагал невысокий старичок с сухим, благообразным лицом монаха-пустынника. Они о чем-то беседовали. До Любиного слуха долетел отрывок фразы, произнесенной старичком:

— Вот и я об эту пору о разном думаю. Больше, знаете, о годах ушедших, понапрасну сгоревших в суете житейской.

Так и сказал: «Сгоревших». Но Любе было не до старичка с его сожалениями о прошлой жизни. Она украдкой посматривала на Игоря, стараясь не пропустить его встречный взгляд.

И он посмотрел на нее! Это был взгляд чужого, незнакомого человека на свежее, вновь прибывшее лицо. Он задержал на ней взгляд ровно настолько, насколько допускало приличие и требовало обычное любопытство, возникающее у мужчины при виде миловидной, еще не старой женщины. Игорь взглянул и отвернулся, зато старичок-пустынник буквально уставился на Любу, смутив ее церемонным поклоном. Люба кивнула в ответ и беспомощно поискала глазами Нинель Эдуардовну. Врач величественно стояла в проеме кухонной двери и снисходительно улыбалась. Ее победоносный вид смутил Любу и одновременно насторожил.

Люба больше не могла сидеть в столовой, среди этих стариков, равнодушно пережевывающих пищу, безучастных ко всему, что их окружало, и в том числе к ее беде. Она встала и пошла по коридору. Ее догнала Нинель Эдуардовна:

— Ну! Что я говорила? Не узнал! Это говорит о полной потере памяти. Ведь он не помнит не только свою семью, но и самого себя: ни родителей, ни места рождения, ни профессии — ничего!

— Скажите, а есть хоть какая-нибудь надежда?

— В моей практике все случаи амнезии, в основном, возрастные. Старики теряют память в связи со склерозом и другими заболеваниями. А здесь нетипичный случай. Мужчина в принципе еще в цветущем возрасте. Кстати, сколько ему?

— Пятьдесят.

— Хм. Я думала, что больше. Для склероза рановато. Здесь, мне кажется, криминалом попахивает.

— Вы хотите сказать, что его чем-то напоили?

— Вот-вот. Клофелином, например.

— Но кто же этот злодей?

— Наверное, тот, кому это было выгодно. К примеру, я слышала, что такими клофелинщиками часто бывают попутчики в поездах или девицы легкого поведения.

— Но он никуда не ехал, так что попутчики отпадают, а насчет девиц тоже сомневаюсь: у него молодая и красивая жена.

— Молодая, говорите? Ха-ха! Неравный брак, голубушка, до добра не доводит. Это я вам как врач говорю. Насмотрелась я на стариков, обманутых юными женами. Да и что за примером далеко ходить? Вы обратили внимание на соседа Николая, ой, то есть Игоря? Думаете, как он тут оказался? Ни за что не угадаете! О его судьбе книгу можно написать. Ладно, об этом после. Вам, я вижу, не до праздных разговоров. Давайте подумаем, что нам делать дальше.

— Я хочу поговорить с ним, — решительно заявила Люба.

— Я понимаю. Но что вы ему скажете? «Здрасте, я ваша тетя»? А потом начнете рассказывать о его родословной?

— А что в этом плохого? Как-то надо начинать…

— Начинать надо, но не «как-то»! А постепенно, шаг за шагом возвращая его в прежнюю орбиту, как бы заново знакомя его с вещами и людьми, которые когда-то составляли его жизненный круг.

— И что мне прикажете делать?

— Пока ничего. Первый разговор у него будет со мной. Фотографии ваши у меня в кабинете, я ими воспользуюсь. А вы пока побудьте в гостевой комнате. Вам придется переночевать у нас — Фрося принесет постельное белье. Так что наберитесь терпения и ждите. О результатах разговора я вам сразу сообщу.

Вновь Люба стояла у окна неуютной гостевой комнаты. Солнце уже садилось, и его оранжевый свет едва пробивался сквозь густой кустарник сирени и барбариса. Этот закатный час навевал тоску, делал Любино одиночество еще нестерпимее.

— Да что я, под арестом, что ли? — вдруг возмутилась Люба.

Она резко встала и вышла в коридор. Навстречу ей шли две старушки в плащах, видимо, возвращались с прогулки. Одна из них, худая, сморщенная, как сушеный стручок, громко, будучи, наверное, глуховатой, говорила второй, маленькой и толстой:

— Родственников у меня не осталось. Есть, правда, в Ростове троюродная племянница, но не знаю, жива ли она. Мы с ней даже не переписывались.

— А что толку-то от родственников этих, чемор их возьми! — подхватила толстуха. — У меня вон, сын где-то есть, и что мне от этого? Раньше хоть по праздникам приезжал, а за последние три года ни разу, паршивец, не навестил мать. Скинул меня сюда, как мешок картошки, и забыл. А на что я ему сейчас? Дом переписала на него. Десять тыщ на книжке было, похоронных — и те отдала. Подарок внучке, на свадьбу. А меня-то и забыли на нее позвать, окаянные!

— А мою квартиру и переписать некому. Государство выморочит после смерти, и весь разговор.

— Слышь, Сима! А Нинелька-то еще не подъезжала к тебе по этому поводу?

Толстуха оглянулась на Любу, затем толкнула локтем свою товарку и заговорила шепотом. Вскоре старые женщины скрылись за дверью одной из комнат.

Люба шла по коридору, как будто без всякой цели, но ноги сами привели ее к кабинету врача. Она оглянулась — в коридоре не было ни души. Приблизившись к двери и прильнув к ней, она затаила дыхание. До нее донесся поставленный голос Нинель Эдуардовны. Правда, сейчас в нем присутствовали интонации обольщения.

— Знаете, Игорь Алексеевич, язык никак не поворачивается называть вас этим именем…

— Дай мне самому… — услышала Люба непривычно хрипловатый, но все же такой знакомый и родной голос бывшего мужа.

— Неужели даже эти снимки ни о чем вам не говорят?

— Нет… Не знаю… Правда, что-то смутное в голове щелкает, но… Нет, не могу вспомнить, хоть убейте. Когда это было? Где?

— Ну что же. Всему свое время. Не будем напрягаться: это вредно для вас. Я думаю, соответствующее лечение поможет вам восстановиться.

— Но как мне быть? Я совершенно не помню эту женщину. Я ее не знаю. Поймите! О чем мне с ней говорить?

— Я вас прекрасно понимаю, Игорь Алексеевич! И даже больше, сочувствую вам! Да-да! Вам придется войти в чужой дом и принять, так сказать, условия игры. То есть стать для них родным человеком помимо вашей воли.

Любу будто по лицу ударили — она отшатнулась от двери, нахмурилась и сурово сжала губы: «Что несет эта жаба болотная? Какое право она имеет распоряжаться судьбой чужого, к тому же больного человека?» Она взялась за ручку двери и хотела уже войти, чтобы дать гневную отповедь этой Нинели, но тут же передумала:

«Нет! Нельзя ее настраивать против себя. И потом… Какой фурией я буду выглядеть в глазах Игоря? Ведь это только на руку Нинель. Она явно плетет свою сеть. Но для чего? Я должна сначала все выяснить, а уж потом действовать».

Люба пошла обратно, в гостевую комнату. Вскоре к ней постучалась Фрося. Не дожидаясь ответа, она вошла с охапкой спальных принадлежностей: одеялом, подушкой, простынями. Молча сложила вещи на диван и, шаркая тапочками по полу, удалилась. Не успела Люба застелить диван простыней, как в дверь снова постучали. На этот раз вежливо дождались Любиного «войдите».

Это была Нинель Эдуардовна собственной персоной. Состроив приторную улыбку, она поинтересовалась:

— Ну как, удобно вам здесь? Или, может, подыщем что-нибудь получше?

— Нет, не стоит беспокоиться. Мне и тут хорошо.

Нинель Эдуардовна села в кресло, сложив короткие руки на животе.

— Итак, я поговорила с Игорем… э-э… Алексеевичем. Никак не запомню его новое имя. Так вот, дорогая Любовь Антоновна, не будем гнать лошадей. Оказывается, не все так просто, как нам представлялось поначалу.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду самого Игоря Алексеевича. Да! Меня как врача беспокоит прежде всего личность больного человека. У нас есть профессиональная заповедь: не навреди! И я стараюсь неукоснительно ей следовать. Мы можем сильно навредить психике вашего брата, если начнем форсировать события.

— Что вы предлагаете? Оставить Игоря в вашем интернате еще на неопределенное время, чтобы не навредить его психике?

— А почему бы и нет? После пережитого стресса он вошел в нормальный жизненный ритм. У нас он обрел душевный покой, привык к коллективу, к персоналу, к своей комнате, к своему соседу. А это не такой уж пустяк в его положении. Ведь мы обе печемся о благополучии вашего родственника, не так ли? Или для вас важнее собственные амбиции, собственное эго? Подумайте об этом, Любовь Антоновна!

— Мне кажется, что в родном гнезде он быстрее поправится, да и в московской клинике условия для лечения и реабилитации намного лучше, чем здесь.

— Вы несомненно правы, в Москве условия лучше, но опять же со счетов сброшены интересы самого больного. Ведь он не хочет отсюда уезжать. Не желает! Он сам мне об этом говорил. Не повезете же вы его силой!

Люба смотрела на эту раздувшуюся жабу и пыталась понять — куда она клонит? Какой ей резон удерживать Игоря в интернате? Что бы она ни говорила насчет заповедей, в ее искренность верится с трудом. «Пусть кому угодно впаривает свою теорию об интересах больного, но меня ей не провести!» — подумала Люба, а вслух спросила:

— Так что же делать, Нинель Эдуардовна?

— Завтра приедет Зоя Михайловна Комлева, с ней и будем решать. А сейчас ложитесь спать. Спокойной ночи!

Она ушла, а Люба еще долго сидела в оцепенении, пытаясь сосредоточиться и прийти хоть к какому-нибудь путному решению, но у нее ничего не получалось. Она прижала пальцы к вискам. Заснуть бы сейчас крепко-крепко. Уж очень она устала за этот длинный день.

Утром, умывшись холодной водой, Люба причесывалась перед зеркалом. Вдруг в коридоре раздался громкий, дребезжащий звонок. Он надсадно верещал, вызывая в душе ужас и легкую панику. Люба выглянула за дверь. Из своих комнат одна за другой выходили старушки и, семеня, ковыляя, прихрамывая — кто как мог, спешили к лестнице на второй этаж. «Завтрак, — сообразила Люба. — И мне, что ли, пойти. Авось покормят».

Она быстро сложила постель аккуратной стопкой и пошла в столовую.

На лестнице она столкнулась с Фросей. Та несла поднос со стаканом чая и булочкой. Увидев перед собой Любу, Фрося остановилась и недовольно пробурчала:

— Ладно хоть опять не вдарила, не то б все ступеньки задницей пересчитала с этим подносом. Нако вот, тебе завтрек-то! Сама уж нито донесешь. А мне еще к неходячим с кастрюлями трюхать…

Она всучила оторопевшей Любе поднос и, повернувшись спиной, стала подниматься наверх, тяжело опираясь правой рукой о перила.

Никогда еще Любе не приходилось бывать в таком унизительном, даже позорном положении. «Со мной обращаются как с нищей попрошайкой. Мало того, что Нинель всячески изолирует меня от Игоря, еще и этот истукан в юбке, эта Фрося швыряет мне поднос, точно кость приблудной собаке!» Внутри у нее все клокотало. Возмущенная такой вопиющей несправедливостью, таким неприкрытым хамством, Люба ходила по комнате, как разъяренная тигрица по клетке. «Я этого так не оставлю, — еще сильнее распаляла она себя. — Что они о себе возомнили? Тоже мне, королевство кривых зеркал!»

В этот миг она увидела свое отражение в зеркале. Трещина, разделившая его на две части по диагонали, исказила ее лицо, сделала его скособоченным, раздвоенным, поистине кривым. На Любу напал истерический смех. Она хохотала до слез, до колик в животе.

За этим занятием и застала ее Нинель Эдуардовна. Войдя в комнату, она изумленно огляделась, как бы ища источник Любиного смеха, затем, пожав плечами, деловито заговорила:

— Зоя Михайловна будет после обеда. А пока вы можете погулять по нашему городу. Ведь вы впервые здесь?

— Да, впервые.

— Вот и прекрасно! А может, вам кого-нибудь в сопровождающие дать? У меня Галя, медсестра, сейчас освободится, процедуры закончит и может составить вам компанию.

— Нет, спасибо. Я лучше одна погуляю.

— Это ваше дело. Не опаздывайте к обеду. Он у нас в 13.00.

Нинель Эдуардовна вышла, а Люба снова посмотрелась в зеркало. Теперь ее уродливое отражение не вызывало смеха. Люба грустно усмехнулась, поправила прическу, подмигнула себе и осталась довольна своим лицом, румяным, с искорками в глазах, без явных признаков увядания, если не считать пару морщинок возле глаз. Она достала из сумки мобильник и набрала домашний номер:

— Мама, здравствуй! Я в Сергино. Извини, вчера не смогла. Да, да! Это он. Что? Нет. Ничего не помнит. Ладно, об этом дома. Я что хочу сказать: мне придется здесь задержаться. Да, всякие формальности. Владику я сама позвоню. Да. Я хорошо устроилась. Нет, ничего не надо. У меня все есть. Ну, пока. Буду регулярно звонить, не беспокойся.

Поговорив с матерью, тут же набрала номер Татьяны Федоровны:

— Добрый день, Татьяна Федоровна! Я звоню из Сергино. Не стану по телефону вдаваться в объяснения, вы уж извините. Потом, по приезде, все расскажу. У меня к вам огромная просьба: надо уладить с завучем расписание. Пусть меня на неделю заменит Ирина Александровна. Хорошо? Да, пока на неделю. Спасибо. Буду звонить. Всего доброго!

Признаться, она не ожидала от себя такой решимости, почти одержимости в достижении поставленной цели. Пережив с утра очередную оплеуху, она усвоила важный урок: «Нельзя поддаваться мелочным эмоциям. Они могут сломить меня раньше, чем я дойду до того главного, ради чего я сейчас живу. Если я, ударившись в бабью истерику, побегу отсюда, хлопнув дверью, Игорь навсегда останется здесь. Уж Нинель постарается. Нельзя допустить, чтобы она победила в этом негласном состязании».

День разгорался самый что ни на есть летний — теплый, солнечный, с легким ветерком, несущим по городу терпкий аромат неубранных еще садов и огородов. Люба шла по центральной улице города. Где-то в самом ее начале, как ей объяснили, расположен универсам, единственный здесь крупный магазин.

В универсаме Люба накупила много разных вещей, необходимых ей для длительного проживания в Сергино: белье, халат, тапочки, посуду и даже электрический чайник. Кроме того, набрала кое-что из продуктов и прочей бытовой мелочи. Нагруженная двумя пакетами и сумкой, она вернулась в интернат ровно к обеду. В вестибюле ее вновь оглушил пронзительный рев звонка.

«Интересно, что бы ответила Нинель на мой вопрос об этом чудовищном звонке? Наверное, примерно так: “В связи с повальной глухотой контингента, я как врач считаю целесообразным наличие такого громкого звонка”».

Люба свалила покупки на диван, вымыла под краном руки и почти побежала в столовую.

Она села на то же место и огляделась — Нинели Эдуардовны не было. «Должно быть, на кухне, пробу снимает, — подумала Люба и поймала себя на трусливой радости оттого, что не видит поблизости своей противницы. — Надо выкинуть эту чушь из головы. Так можно дойти черт знает до чего!»

Она с аппетитом ела борщ из свежих овощей и не сразу заметила Игоря с его чудаковатым спутником — хромоногим старичком. Они опять о чем-то оживленно беседовали, вернее, говорил старичок, а Игорь слушал, кивая и изредка произнося междометия. Люба уткнулась в тарелку и не подняла глаз, пока эти двое не уселись за свой стол.

Она выбрала эту тактику, благодаря подслушанному разговору в кабинете врача. Вчера ее возмущению не было предела: «Значит, тебе безразлична московская тетка, то бишь твоя сестра, примчавшаяся на всех парусах, чтобы обнять, приласкать, отогреть у своего сердца несчастного блудного братца. Мало того, ты боишься всяких телячьих нежностей с ее стороны. Ты опасаешься быть втянутым в семейные отношения с людьми, которых ты не помнишь, не знаешь и, главное, не желаешь знать. Тебе плевать, что где-то, возможно, живы твои родители, что у тебя есть жена, дети, друзья, которым ты дорог, что они почти не спят, ожидая своего разлюбезного сыночка, мужа, отца, друга. Что ж! Поступим по-другому. Никаких нежностей, тем более телячьих! Никаких восторгов и прочей бабьей канители! Пойдем от обратного. Ты сам должен заинтересоваться мной. Не я, а ты будешь искать встреч. Не я, а ты первый пойдешь на сближение, знакомство, свидание и что там еще! Я сделаюсь актрисой, ох, какой актрисой я буду, никому и не снилось, и в первую очередь мне самой…»

Люба допила компот, аккуратно составила посуду на тележку и пошла к лестнице, мимо стола Игоря. Краем глаза она видела, что он смотрит на нее, но не повернула головы ни на миллиметр.

В вестибюле Фрося, ожесточенно орудуя лентяйкой, коротко, исподлобья взглянула на Любу и бросила: «Вас в директорский кабинет зовут». Люба не стала уточнять, где находится этот кабинет, так как еще вчера обратила внимание на табличку «Директор», что висела на соседней с кабинетом врача двери. Она повернула направо и пошла по коридору к директорскому кабинету. Впереди, шагах в десяти от нее, шла стройная женщина в строгом деловом костюме. Дойдя до кабинета директора, она взялась за ручку двери и оглянулась. Так и стояла, пока не подошла Люба.

— Здравствуйте, я Зоя Михайловна Комлева, — бархатистым низким голосом произнесла женщина, — исполняю обязанности директора. А вы, наверное, сестра нашего Николая?

— Здравствуйте. Да, это я, Любовь Антоновна.

— Очень приятно. Пройдемте в кабинет, поговорим.

Люба, несмотря на доброжелательный тон Комлевой, держалась настороженно. После всех выходок Нинели и Фроси ей чудился подвох во всем, в том числе и в обычной вежливости Зои Михайловны.

— Меня Нинель Эдуардовна коротко ввела в курс дела. И я очень рада, что у Николая, то есть теперь уже Игоря, нашлись родственники. Я, как официальное лицо, должна буду сообщить об этом факте во все необходимые инстанции. Ну а ваша задача, Любовь Антоновна, вернуть своего брата в семью, чтобы он вновь стал тем, кем был когда-то. Я понимаю, это нелегко, ведь он потерял память, но, как говорится, с Божьей помощью все преодолимо.

— Зоя Михайловна, вы, наверное, удивитесь моей просьбе, но я много думала, и так, и эдак прикидывала, кроме того, и Нинель Эдуардовна поддерживает меня в этом…

— Да? И в чем ваша просьба?

— Могу немного задержаться здесь, у вас? Пожить с недельку, пока Игорь привыкает ко мне и вообще…

— Это немного неожиданно… Но, если честно, мне жаль отпускать Николая, то есть Игоря. Он числится у нас в штате, работает плотником. До него тут был один, простите, алкаш. По три дня пропадал невесть где. А Игорь свою работу выполняет безукоризненно. Хотя, конечно, я думала, что вы постараетесь как можно быстрее, после всех формальностей, увезти его домой. Я…

— Зоя Михайловна, ведь он не узнал меня! Понимаете? Ему тяжело будет вот так сразу, с ходу, как говорится, с корабля — на бал. И потом, документов у меня с собой нет, их должен привезти его сын. Если вы беспокоитесь насчет моего здесь проживания, то я заплачу необходимую сумму.

— Еще этого не хватало! Никаких денег мы с вас не требуем.

— Но должна же я как-то возместить расходы? А знаете что? Я придумала. Ведь я могу поработать у вас нянечкой или, я не знаю, кастеляншей, уборщицей…

— Вы это серьезно?

— Вполне.

Зоя Михайловна скептически оглядела Любу, потом спросила с легкой улыбкой:

— А кто вы по профессии?

— Учитель-словесник.

— Русский и литература?

— Да.

— Вот и прекрасно. У нас библиотекарь, Инна Сергеевна, снова заболела. Она пенсионерка, уже в годах. Молодежь на такую зарплату не заманишь. А работы очень много. Нужно произвести полную инвентаризацию старого фонда, кроме того, оформить вновь поступившие книги. Не могли бы вы взяться за это?

— С удовольствием! Я и не мечтала о такой интересной работе.

— Ну я бы не назвала ее столь интересной. Но возни много.

— А что, у вас большая библиотека?

— Да, немаленькая. Она ведь обслуживает не только наш интернат, но и детский дом. Он расположен в другом конце парка.

Люба вдруг вспомнила, как вчера в окне видела юную пару. Она думала, что ей это показалось. Оказывается, ее видение могло быть вполне реальным.

Любину задумчивость Зоя Михайловна истолковала по-своему:

— Может, вы уже передумали? Скажите, не стесняйтесь! Не могу же я заставлять вас работать…

— Нет, нет! Я согласна. И приступлю к работе немедленно.

— Тогда пойдемте. Я провожу вас и введу в курс дела.

Они шли по коридору и продолжали разговор. Люба спросила о главном:

— Скажите, а как к вам попали телевизионщики?

— Да очень просто. Сосед Игоря, Всеволод Петрович, взял да и написал в программу «Жди меня». Никто и не знал об этом до поры до времени. А месяц назад мне звонят из Москвы, мол, едем к вашему Николаю, ждите! Бог мой! Что тут началось! Всех на уши поставила. Неделю все кругом мыли, стирали, чистили, красили…

Библиотека оказалась в пристройке, вход в которую был под лестницей. Это было светлое, уютное помещение с длинными стеллажами книг, столом библиотекаря за деревянным барьером и несколькими столами для читателей. На полу лежала ковровая дорожка, заглушающая шаги. Все здесь располагало к тихому отдыху наедине с книгой.

Зоя Михайловна объяснила суть библиотечной работы и ушла. Не успела Люба приступить к своим обязанностям, как в дверь постучали. Но не в ту, в которую они только что вошли с Зоей Михайловной, а в другую, с улицы. Люба отодвинула засов и открыла дверь. На крыльце стояли две девчушки, лет тринадцати, в одинаковых куртках морковного цвета, дешевеньких джинсах и кроссовках. Одна из них, белобрысенькая, с тощими косицами и веснушками на вздернутом носу, разочарованно протянула:

— А где Инна Сергеевна?

Вторая девочка, темноволосая, с живыми глазами-вишенками, бойко перебила подругу:

— Здравствуйте! А мы книжки хочем обменять.

Люба уже поняла, откуда эти читательницы. С улыбкой пригласила их войти:

— Здравствуйте, проходите. Инна Сергеевна заболела, и я временно ее замещаю. Давайте знакомиться. Меня зовут Любовь Антоновна.

Она вопросительно посмотрела на девочек.

— А я Даша, — ответила черненькая и подтолкнула растерявшуюся подружку, мол, назовись и ты.

Но та молчала. Пришлось говорить самой:

— А ее зовут Аня.

— Очень приятно. Ну, что вы принесли на обмен?

Даша подала две книжки, и Люба невольно обратила внимание на ее руки — в цыпках, царапинах, со сломанными, неумело покрытыми ярким лаком ногтями. Одна ее книга называлась «В оковах страсти», другая — «Птичка певчая». Аня прижимала к груди «Энциклопедию рукоделия».

— Ну, выбирайте новые книги. А я своим делом займусь.

Даша подошла к стеллажу и тут же вытащила из плотного ряда книг на средней полке увесистый том в нарядной суперобложке. Люба прочитала рубрику этой полки: «Женский роман».

Аня все еще топталась возле барьера. Люба ласково спросила:

— А ты, Анечка, почему не выбираешь?

Аня потупилась. Ее прозрачное, с синими жилками на висках, личико стало пунцовым. Тонкими пальцами она нервно теребила пуговицу на куртке. Даша пришла на помощь подружке:

— А ей не надо выбирать. Она хочет продлить про рукоделие.

— Что ж. Прекрасно. Давай продлим.

Люба взяла «Энциклопедию», с интересом полистала ее. Книга, отлично изданная, с хорошими иллюстрациями, была бесценным помощником для любой мастерицы. Люба подняла глаза на Аню и встретилась с ее ревнивым, выжидающим взглядом.

— Хорошая книга, — похвалила Люба. — А что тебя в ней больше всего привлекает, какой раздел?

— Вязание.

И вновь бойкая Даша не преминула встрять в их диалог. Видимо, роль толковой и всезнающей подруги доставляла ей большое удовольствие. Эти комментарии были не помощью стеснительной и неловкой Ане, а скорее формой самовыражения Дашиной энергичной натуры:

— Она у нас вяжет. Уже всем девчонкам, директору и воспиткам, ой, воспитателям кучу всего навязала. Знаете, какие клевые варежки и шапки вяжет! О-о! Один комплект — это варежки, шапка и шарфик — даже первое место занял. На областной выставке. Правда же, Аня? Наши пацаны прикалываются, говорят, скоро Анька попадет в рекорды Гиннесса. Она, наверно, земной шар вокруг обвязала. А щас ей макраме больше нравится, правда, Аня? Ниток нет, дак она старые носки распускает и вяжет всякие там салфетки, вазочки… Представляете, салфетки из старых носков?! — Даша хихикнула, находя смешным такой факт.

А Любе стало жаль хрупкую и беззащитную Аню. Должно быть, трудно ей быть белой вороной среди таких смелых и бойких, как Даша.

Вскоре девочки попрощались и уже открыли дверь, чтобы уйти, как у Любы вырвалось:

— А вы не могли бы мне помочь, девочки?

— А что делать? — быстро спросила Даша.

— Надо инвентаризацию провести, боюсь, что мне одной не справиться. Поможете?

— Ага. А когда приходить?

— Да хоть завтра. В это же время.

— Ладно, придем.

Люба проставляла штампики на новые книги, а перед глазами еще долго стояла Аня, тоненькая, молчаливая, с «Энциклопедией» в руках. Увлекшись работой, она не заметила, как пролетело время. Около пяти часов к ней заглянула Фрося и напомнила про ужин.

— Спасибо. Я сейчас. Вот только заполню последнюю карточку.

В столовой, садясь за свой стол, она заметила в дверях кухни Нинель Эдуардовну. Та что-то сердито выговаривала толстой, раскрасневшейся поварихе, жестикулируя короткими руками, описывая ими в воздухе то окружность, то прямоугольник.

Подавальщица, пожилая приветливая татарка, подкатила свою тележку, уставленную тарелками с пшенной кашей и стаканами с клюквенным киселем.

— Как в детстве, — вспомнила Люба и улыбнулась в ответ на добрую улыбку подавальщицы.

Она помешивала ложкой горячую кашу и ждала. А вот и они: разговорчивый Всеволод Петрович и молчаливый, но внимательный к собеседнику Игорь. Люба успела опустить глаза еще до того как мужчины могли увидеть ее.

— Любовь Антоновна, если не ошибаюсь? — вдруг услышала Люба.

Она подняла голову. Всеволод Петрович стоял возле ее стола и улыбался. Игорь стоял боком, глядя куда-то в сторону.

— Да, Любовь Антоновна. А вы, простите…

— Меня зовут Всеволод Петрович. Вы позволите присоединиться к вам? Надоело, знаете, сугубо мужское общество.

— Пожалуйста.

Всеволод Петрович оглянулся на Игоря и неожиданно для старика задорно подмигнул, указав рукой на Любин стол. Люба вновь сосредоточилась на каше и не видела, как отреагировал Игорь. Тем не менее оба уселись за Любин стол. Подавальщица поставила перед ними тарелки с кашей и с хитроватой усмешкой толкнула тележку к следующему столу.

— Эх, горячая, с пылу, как говорится, с жару! — весело заговорил Всеволод Петрович.

Люба кокетливо улыбнулась старику и перевела взгляд на Игоря. Впервые за время ее пребывания в интернате они смотрели друг на друга, находясь так близко, глаза в глаза. Люба старалась не придавать взгляду никаких эмоций. «Спокойно! Обычная, ни к чему не обязывающая доброжелательность. Остальное — под запретом», — твердила она про себя. В его глазах она прочла сдержанное любопытство и… больше ничего.

— А вас зовут Николаем? — спросила Люба.

— Позвольте, — вмешался Всеволод Петрович, — какой же он Николай? Теперь он Игорь. Ведь так, Любовь Антоновна?

— А это пусть он сам решает, кем ему быть, — не глядя на Игоря, сухо сказала Люба.

— Не понял. То есть как это? — изумленный Всеволод Петрович даже отложил ложку.

— Я и в самом деле второй день чувствую себя не в своей тарелке, — впервые подал голос Игорь. — Я ведь как бы заново родился, и второе мое имя Николай. Понимаете? Это не собачья кличка, не условный знак, это имя. Мое имя. А теперь получается, что надо привыкать к другому. Я запутался — где новая жизнь, где старая? Меня, как дите неразумное, хотят пересадить из кроватки в коляску и дать игрушку, чтобы не плакал. Уж извините за неудачное сравнение.

Люба внезапно осознала всю глубину его слов. Ей стало стыдно своей бабьей корысти, злорадных мыслей, задуманной игры. Разве можно играть истинными чувствами, драмой человека?

— Да, я понимаю, — сдавленным голосом проговорила она, боясь расплакаться. — Поэтому не тороплю вас. Простите меня…

Не в силах больше сдерживаться, она встала и поспешила к себе, в библиотеку. А там дала волю слезам. Их было так много, что не хватило платка. Он промок насквозь, а слезы текли и текли, безудержные, горькие, не приносящие облегчения; Она казнила себя за неуместную гордыню, лицемерие и еще за тысячу грехов, которых не совершала, желая заглушить этим боль неоправдавшихся надежд.

Так, с тяжелым сердцем, и села вновь за свои карточки. Но поработать ей не дали. Обитатели интерната, узнав об открытой библиотеке, один за другим потянулись за книгами, журналами, газетами. Пришел и Всеволод Петрович, один, без Игоря.

— Любовь Антоновна, — обратился он к Любе, улучив момент, когда в библиотеке, кроме них, никого не оказалось, — вы позволите пригласить вас на прогулку по нашему парку?

— Спасибо, но сейчас мне некогда. Я до семи занята.

— Вот и чудесно! Мы пойдем как раз после семи. У нас тут все гуляют в это время. Посмотрите в окно! Это же грех сидеть взаперти, когда природа сама приглашает к себе в гости! А?

— Хорошо. Я с удовольствием прогуляюсь.

Стоя в дверях, Всеволод Петрович еще раз напомнил:

— Так я вас буду ждать на главной аллее.

— Хорошо, хорошо, Всеволод Петрович.

Они уже целый час бродили по парку. Всеволод Петрович, опираясь на трость, которая помогала ему слегка скрывать хромоту, неутомимо водил Любу по самым отдаленным и живописным уголкам, при этом много говорил, не умолкая ни на минуту. Он поведал ей свою жизненную историю, богатую яркими, порой трагическими, а иногда комическими событиями. Без утайки рассказал о неудавшейся последней любви, в результате которой и оказался в этом интернате, «предпоследнем прибежище раненой души». На Любин наивный вопрос — почему предпоследнем? — старик молча воздел свою трость кверху и посмотрел на небо.

«Ничто не ново на земле», — думала Люба, слушая рассказ Всеволода Петровича о том, как молодая жена, третья по счету, обманула его, забеременев от своего троюродного брата. Старик, в котором отеческое чувство к Светочке возобладало над мужской страстью, уговорил этого «негодяя» жениться на ней. А чтобы молодым было где жить, предоставил им свою квартиру и даже переписал ее на Свету. Он наивно рассчитывал дожить свой век при молодых и их сынишке, но «зять», так Всеволод Петрович называл мужа Светы, выжил старика, создав ему невыносимые условия: устраивал пирушки с друзьями, врубал на полную мощность музыкальный центр, курил, гася окурки в горшках с «элитными» кактусами.

— А где же ваши кактусы? Вы их оставили «зятю»? — поинтересовалась Люба.

— Что вы! Господь с вами! Они ведь живые, в отличие от этого чурбана. Все двенадцать горшков я забрал с собой. Благо здесь большие подоконники. Все кактусы уместились. А вы зайдите к нам на огонек, Любовь Антоновна! Полюбуетесь на моих питомцев. А?

— Обязательно зайду.

Обратно они шли мимо увядающих цветочных клумб, огненно-алых кустов барбариса и долго молчали. «Устал, бедный, — жалела старика Люба. — Тоже мне, герой-любовник! Неужели нельзя было найти какую-нибудь постарше? Она бы и заботилась, и «налево» не бегала, и собеседницей мудрой была. Ведь большего и не требуется в этом возрасте. Хотя… Кто их знает, мужчин? Что им еще нужно? И как порой обманчива внешность! Первое мое впечатление было так далеко от истины! Хм! Вот тебе и монах-пустынник!»

У крыльца остановились. Всеволод Петрович, с удовольствием глядя на румяное Любино лицо, явно любуясь ею, умиленно произнес:

— А вам на пользу такие променады. Глаза повеселели, блестят. Прелесть! У Федора Иваныча есть незабвенные строчки:

Он отвернулся, стер ладонью выступившие слезы. Люба лукаво, с легким кокетством процитировала то же тютчевское стихотворение:

Старик с радостным удивлением уставился на Любу:

— О! Не ожидал! Я ведь в лучшие времена знал почти всю его любовную лирику, да и философская мне тоже очень близка. Увы, все позади. Сейчас только и осталось слабым утешением:

— Простите, но откуда у вас такие познания? Не каждый может похвастать, что знает Тютчева, — восторженно спросил старик.

— Я учитель русского и литературы. Вот и весь секрет.

— Уверен, что вы прекрасный учитель.

Они помолчали, глядя на двух возвращающихся с прогулки старушек. Это были те самые старушки, разговор которых вчера Люба нечаянно услышала в коридоре.

Всеволод Петрович, галантно взяв Любу за локоть, увлек ее за собой на ступеньки крыльца:

— Это ведь я написал на телевидение про вашего Игоря.

— Я знаю от Зои Михайловны. Спасибо вам огромное.

— Он замечательный человек. Впрочем… и это вы, должно быть, знаете.

На второй ужин Люба не пошла. Вскипятила у себя чайник, заварила в новой кружке пакетик чая, положила в блюдце крекеры с сыром и устроилась в постели с книжкой, которую принесла из библиотеки. Но дальше первой страницы чтение не пошло. Вновь и вновь возвращалась к недавней сценке в столовой: они смотрят друг на друга, потом она произносит неискренние слова, а он отвечает честно, с плохо спрятанной болью.

«Боже мой, когда я поумнею? Неужели надо прожить на свете еще пятьдесят лет, чтобы понять простые истины? Обманом, коварством, подлостью не добьешься ничего, кроме несчастья. Ложь — это антипод любви. Прав писатель, сказавший эти слова. Еще как прав!»

Утром она немного опоздала на завтрак, пришла, когда уже многие его заканчивали. Люба села за стол к Всеволоду Петровичу и Игорю, поздоровалась, пожелала приятного аппетита. Старик обрадовался ей, как ребенок, а Игорь сдержанно улыбнулся и только. Любе пришла неожиданная мысль:

— Всеволод Петрович! Я хочу провести читательскую конференцию в библиотеке. Вы не могли бы мне помочь?

— Ради Бога, милая Любовь Антоновна! Всегда к вашим услугам! Когда вы проводите это мероприятие?

— Я еще точно не знаю. Можно послезавтра, например. Сегодня я повешу объявление, пригласим всех любителей Чехова. Я надеюсь, придет не слишком много народу, а то в библиотеке тесновато.

— А зачем нам библиотека? Здесь есть большая комната отдыха. Там у нас вечера, именины и прочие дискотеки проходят.

— Дискотеки? — улыбнулась Люба.

— А как же? Мы такие буги-вуги сбацаем, только держись! Я прав, Игорь Алексеевич?

— А также вальс и танго, — оживился Игорь.

— Вы меня заинтриговали. А может, нам после конференции танцы устроить?

— А почему бы и нет? — вошел в азарт неугомонный Всеволод Петрович. — Я сейчас же поговорю с Зоей Михайловной. Начальство должно быть в курсе. Без этого никак.

Через час Всеволод Петрович пришел к Любе в библиотеку и с порога крикнул:

— Готово! С начальством утрясли. Послезавтра, в 18.00, начинаем конференцию: «За что мы любим Чехова?» Как вы считаете, такое название подойдет?

— Вполне.

— Вот. А потом, как говорится, танцуют все! Кстати, Любовь Антоновна, надеюсь, что вы порадуете старика своим вечерним туалетом?

— Ой, что вы? У меня с собой только этот костюм.

— Жаль. Как же так, Любовь Антоновна? Вы молодая женщина и, отправляясь в дальний путь, должны предусматривать все случаи жизни, в том числе и самые гламурные.

— Спасибо за комплимент, но мне не до того было, когда я сюда собиралась, — вежливо осадила она Всеволода Петровича.

— Простите старика, если обидел. Я увлекся и забыл обо всем на свете. Что же такое важное я хотел сказать? Вот память дырявая! Ах, да! Игорь прекрасно рисует, вот он и напишет вам объявление. Вы составьте текст, а он сейчас придет и на этом столе расположится со своими фломастерами. А я пойду, у меня процедуры.

Игорь склонился над столом, тщательно выводя красным фломастером текст объявления. Они были вдвоем в библиотеке. Люба проводила инвентаризацию, сверяя записи в карточках с имеющимися в наличии книгами, делала соответствующие пометки. Время от времени она посматривала на него, с горечью замечая болезненную худобу, отчего он казался ей одновременно и моложе, и старше; седину по всей голове, которой раньше не было, если не считать посеребренных висков; легкое дрожание пальцев. Впрочем, последнее могло быть от волнения. То, что он волновался, она почувствовала сразу. Он старательно не смотрел в ее сторону, характерно покашливал, если неловко задевал ногой стул или ронял карандаш.

Но и она пребывала в странном, двойственном положении. В голове была полная мешанина и в душе такая же сумятица. Кто они сейчас? Бывшие супруги? Близкие когда-то люди? Да, они любили друг друга в той, прежней жизни. Но с тех пор не просто утекло много воды, а прошли века, тысячелетия, растаяли льды полюсов, превратились в оазисы пустыни, родились и умерли галактики… Между ними миллиарды световых лет. Она все помнит и все так же любит его. Он не помнит ничего. И не знает ее.

Люба вскрикнула, оступившись на стремянке, на которой стояла, доставая книги с верхней полки. Если бы не Игорь, моментально отреагировавший на ее испуганное: «Ай!» и подхвативший ее на руки, неизвестно, чем бы все это закончилось. Он осторожно поставил ее на ноги, помог сесть на стул, участливо спросил:

— Ну как? Голова не кружится?

— Нет. Спасибо вам. Страшно представить, что бы со мной было, если не вы. Мокрое место, наверное.

Она с вымученной улыбкой посмотрела на него. Он не отвел взгляда, тоже улыбнулся:

— Знаете что, Любовь Антоновна, хватит вам альпинизмом заниматься! Здоровый мужик картинки малюет, а слабая женщина по верхотуре лазит. Даже неудобно.

Он быстро влез на стремянку, повернулся к Любе:

— Командуйте!

— Давайте снимем все книги с верхних полок и разложим их на столах. Тогда дела пойдут быстрее.

Люба принимала из его рук стопки книг и складывала их на столы.

Совместная работа помогла им преодолеть обоюдное чувство неловкости. Они и не заметили, как их взгляды и движения стали непринужденными, а разговор легким, ни к чему не обязывающим. Игорь даже пытался острить, но делал это по-другому, не так, как раньше. Не было в его шутках прежней искрометности, свойственной людям начитанным, много знающим. Но натура, тонко чувствующая, одаренная многими талантами, в том числе и способностью видеть смешное, брала свое.

— Меня недавно Всеволод Петрович насмешил. Давай, говорит, эксперимент произведем, чтобы определить, из какой сферы твоя бывшая профессия — из творческой или технической. Если это определим, то узнать твою профессию будет проще пареной репы.

Ушел куда-то, а потом зовет меня, пошли, мол, на «опытную площадку». Пришли в котельную к Семенычу, а там два стола колченогих стоят в двух метрах друг от друга. На одном — инструмент слесарный, железяки разные, на другом — стопка бумаги, письменные принадлежности, гитара, кисточки с красками, еще что-то в этом роде. Короче, Петрович мне приказывает: встань, посмотри поочередно на эти предметы, закрой глаза, подумай хорошенько, а потом иди к тому столу, который тебя позовет.

— Интересно. И что, позвали?

— Ага. На обед. Виктор Степанович, из соседней комнаты. Нет, ничего из этого эксперимента не получилось. Видно, не те предметы были подобраны.

— Да уж. Набор неполный. К примеру, не было кирпича или черепицы.

— Черепицы?

— Ну да. В коттеджном строительстве черепица просто незаменима.

— Хм. Любовь Антоновна, так вы хотите сказать…

— Нет, нет. Это я к слову. Просто пример…

Игорь хотел еще о чем-то спросить, но зазвенел звонок на обед. В библиотеку вошел Всеволод Петрович:

— Так, и где объявление? О! Какая красота! Игорь Алексеич, да ты художник-оформитель! Дизайнер, по-современному. Мастерство, как говорится, не пропьешь. Где мы его разместим? В вестибюле? Любовь Антоновна, у вас тут, наверняка, кнопки имеются или липкая лента.

Мужчины пошли вешать объявление, а Люба еще задержалась в библиотеке. Снова ее нервы были взбудоражены. Их разговор с Игорем слегка коснулся главного и пресекся на критической точке. Игорь первый дернул за нитку, еще немного, и ей пришлось бы разматывать весь клубок. Но готова ли она к этому? Ее терзали сомнения.

В столовой разговор вертелся вокруг предстоящей конференции. Всеволод Петрович захватывающе рассказывал биографию Чехова, о дружбе писателя с Левитаном, а Люба исподтишка наблюдала за Игорем. Ведь когда-то творчество Левитана было излюбленным примером в его монологах о русском пейзаже. Игорь молча ел, внимательно слушая старика. По собравшимся складкам на его лбу и возникавшему временами выражению отрешенности Люба поняла, что он пытается что-то вспомнить. «Значит, не все потеряно, — с затаенной радостью подумала она. — На эту тему я еще сама с ним заговорю. Как только представится удобный случай».

После обеда она зашла к себе, в гостевую комнату, взяла мобильник и набрала номер Владислава. Сын ответил не сразу. Каким-то тусклым голосом он произнес:

— Слушаю.

— Владик, это я! Здравствуй!

— Здравствуй. Что-то случилось?

— Случилось. Ты где сейчас?

— В офисе. А что?

— Один?

— Да. Так что стряслось-то?

— Папа нашелся. Понимаешь? Он жив и практически здоров. Только…

— Постой! То есть как — нашелся?! А кто его нашел? Где?!

Ее оглушил, ставший вдруг громким, взволнованный голос сына.

— Мы с бабушкой увидели его по телевизору, в программе: «Жди меня».

— А где он сейчас? Дома?

— Нет. В интернате для престарелых, в Сергино. Я сейчас здесь, с ним. Владик, все объяснения потом. Это разговор не для телефона. Понимаешь? Я буду ждать тебя здесь. Когда ты приедешь?

— Сегодня. Я сейчас же выезжаю.

— Постой! Надо заехать домой, захватить его одежду и свидетельство о рождении.

— Хорошо, я заеду.

— Владик!

Люба помолчала, потом все же сказала то, чего так не хотелось говорить:

— Владик, ты пока Стелле не сообщай об отце, ладно? Потом, когда встретишься со мной, мы с тобой обо все поговорим и тогда…

— Ладно, мама. Я не скажу.

— И еще… Ты не мог бы заехать к нам и взять для меня пару платьев и блузку, а то мне не во что переодеться.

— Хорошо, сделаю.

— Владик, ты перезвони мне, когда будешь в Сергино. Я выйду, встречу тебя. Ну, пока!

Люба еще посидела немного, затем тяжело вздохнула и поспешила в библиотеку — скоро должны появиться Аня с Дашей.

Прошлым вечером Люба нашла среди старых журналов, пылившихся на верхней полке, несколько номеров с приложениями по вязанию. Ей очень понравились модели джемперов со сложным рисунком. Сразу же подумалось об Ане. Почему-то сердце обдавало горячей волной, когда она думала об этой девочке. Странно! Уж, кажется, все до последней клеточки заполнено Игорем. Места нет даже для самой себя. Однако неисчерпаемы глубины души!

Но пришла одна Даша. С порога затараторила:

— Аня не может прийти. Ей директор срочный заказ дала. Надо кому-то там на день рождения жилет связать.

— И что, часто такие заказы бывают? — спросила Люба, расстроенная этой новостью.

— Ага. Ей многие заказывают. Она классно вяжет, как в магазине, не отличишь.

— А уроки она успевает делать? И погулять еще ведь надо.

— Да кого там! На улицу ее не вытащишь. Ей бы все сидеть со своим крючком и спицами. Как бабка сидит — и все вяжет, вяжет. Она даже на дискотеку не ходит. Скажите, а что надо делать? Мне быстрей надо, а то не успею на репетицию.

— Если не успеешь, то иди. Потом как-нибудь придете с Аней.

— Ладно, я пойду. А Анька еще не скоро освободится. До свиданья!

Даша убежала, а на Любу навалилась непонятная тоска. Тишина библиотеки и одиночество давили на нее так сильно, что зазвенело в ушах, а к горлу подступила дурнота. «Еще немного и я задохнусь. Надо на воздух», — решила Люба.

Закрыв библиотеку, она вышла в парк. Шум листвы, сухая теплынь солнечного дня и чистая синева высокого неба успокоили ее, развеяли тоску, и она вдруг направилась в центр города, в знакомый уже универсам.

— Подскажите, девушка, какие нитки подойдут для макраме? — обратилась Люба к молоденькой продавщице.

— Для макраме? Ну, насколько я знаю, для него лучше шелковая тесьма или веревка подойдет. Хотя вот эта толстая искусственная пряжа тоже неплохо смотрится. Она у нас четырех цветов, очень красиво будет в изделии.

— Тогда я возьму четыре разных мотка.

Обогнув парк, Люба прошла по узкой улочке с одноэтажными домами каких-нибудь сто метров, и оказалась у других его ворот, с противоположной стороны от интерната для престарелых. Она вошла в калитку и направилась к зданию, темно-розовые стены которого виднелись сквозь кусты сирени.

На асфальтированной площадке возле крыльца стояли скамейки. На их спинках, упираясь ногами в сиденья, разместилось несколько подростков. Они пили пиво из одной на всех бутылки, передавая ее по очереди друг другу, и хохотали во все горло. Люба, проходя мимо, услышала отборный мат из уст какой-то девчонки. Голос показался ей знакомым. Она оглянулась на веселую компанию и узнала в темноволосой девочке, сидящей к ней спиной, Дашу. Люба приостановилась в нерешительности: подойти к юнцам и прочитать мораль или же поговорить с Дашей наедине потом, например, завтра в библиотеке? Благоразумие победило, и Люба, отложив серьезный разговор на другое время, вошла в здание.

В полутемном вестибюле, переходящем в длинный коридор, было пусто. Люба пошла наугад прямо по коридору. Вдруг одна из дверей распахнулась, из нее выбежала девочка, едва не сбив с ног Любу.

— Ой, я нечаянно!

— Погоди, я хочу спросить тебя!

— ?

— Ты знаешь Аню Перевалову?

— Ага. Она в другом здании.

— А где это? Ты не могла бы проводить меня?

— Пойдемте.

Девочка шла вприпрыжку, размахивая руками и вертя головой. Люба расспрашивала ее о жизни в интернате, и она охотно отвечала. Когда они дошли до корпуса, где жила Аня, Люба отпустила свою провожатую, от души поблагодарив ее и пожелав успехов в учебе, а затем постучала в дверь спальни. Ей не ответили, а может, она не расслышала слабый Анин голосок? Люба приоткрыла дверь и увидела Аню. Девочка сидела на кровати и вязала крючком что-то ажурное из бледно-сиреневого мохера. Она подняла голову, и Любу вновь, как и в первый раз, больно задели бледность и недетская озабоченность Аниного лица.

— Здравствуй, Аня!

— Здравствуйте.

— Ты одна здесь? Остальные, наверное, гуляют?

— Да.

— А я пришла навестить тебя. Не помешаю тебе?

— Нет.

Ее односложные ответы и тихий, невыразительный голос озадачили Любу. Что за этим кроется — просто стеснительность или нежелание впускать в свой мир чужого человека? Люба замешкалась, не зная, с чего начать разговор. А девочка исподлобья, выжидающе смотрела на нее, не выпуская из рук вязания.

— Что ты вяжешь?

— Жилет.

— Рисунок сама придумала?

— Ага.

— Красиво. А я ждала вас с Дашей, думала, придете.

— Мне некогда. Надо успеть к завтрашнему дню.

— Понятно. Это подарок кому-то?

— Угу.

— Ты вяжи, вяжи. Я посмотрю. Я люблю смотреть на рукоделие.

— Нет. Я потом.

— А я, Анечка, тебе тут кое-что принесла, — Люба вынула из пакета мотки пряжи. — Вот, посмотри. Подойдет для макраме?

— Ой, да, подойдет. В самый раз. А вы… Это вам? Вы салфетки хотите?

— Нет, что ты! Мне не надо. Это для тебя. Подарок. Ведь ты недавно занялась макраме? Вот. Это тебе для учебы, для освоения новых узоров.

— Спасибо. — Аня покраснела, опустила глаза, начала теребить угол жилета.

Неожиданно стукнула дверь, и в спальню стремительно вошла крашеная блондинка с грубыми чертами лица. На вид ей было лет сорок-сорок пять.

— Ну что, Анна, дела идут? О! У тебя гости! Добрый день!

— Здравствуйте, — ответила Люба, вставая с кровати.

— Зинаида Егоровна, директор школы-интерната, — представилась блондинка, — а вы, извиняюсь…

— Любовь Антоновна. Я из интерната для престарелых. Мы с Аней в библиотеке познакомились.

— Ну-ну. Я вижу, у тебя тут пряжа какая-то… — она недобро взглянула на Любу. — Смотри, не отвлекайся на постороннее, иначе не успеешь. Мне надо, чтобы завтра в двенадцать все было готово. Я пуговицы принесла. Вот, посмотри.

Она вынула из кармана пакетик с перламутровыми пуговицами в тон к жилету и снова бросила колючий взгляд на Любу:

— Вообще-то к нам в спальни посторонним вход воспрещен. Вам лучше в комнате отдыха побеседовать…

— Извините, я пойду. А ты, Анечка, завтра, в два часа сможешь в библиотеку прийти?

— В два часа сможет, — ответила за Аню директор. — А собственно, что там у вас, в библиотеке — мероприятие какое-то?

— Да, мероприятие.

— Я приду, — робко пообещала Аня.

— До свидания.

— До свидания, — одновременно ответили Аня и директор.

Люба шла к дверям и чувствовала на себе пристальный взгляд Зинаиды Егоровны.

На улице она глубоко вдохнула в себя свежий осенний воздух.

«Чем же пахнет в интернате? Какой-то сложный запах — горелой резины, капустных щей и хлорки, вместе взятых. Да еще шлейф ядовитых директорских духов. Бессовестная, эта Зинаида! Запрягла сироту за будь здоров, словно рабыню Изауру. Наверняка, жилет — не первое и не последнее задание. Они поди тут всем скопом на бедняжку навалились. А она, безответная, пашет день и ночь, считая это в порядке вещей…»

Ее мысли прервал звонок мобильника. Голос Владислава взволнованно спросил:

— Мама, ты где? Я уже возле ворот. Только подъехал.

— Я сейчас, подожди в машине.

Она поспешила в сторону парка. Перейдя спортивную площадку, свернула на тропу, едва заметную под опавшей листвой.

Через пять минут запыхавшаяся Люба открыла дверь джипа.

— Владик, поговорим сначала здесь.

Она села рядом с сыном и перевела дыхание.

— Дело в том, что я представилась родственницей, двоюродной сестрой папы. Так что ты меня не подводи, ладно?

— Но…

— Да, я понимаю. Правда может выплыть в любой момент. Но это не страшно, — она виновато взглянула на сына. — Ну не могла я представиться бывшей женой! Не могла, и все! Больше не будем об этом. Не это главное.

— А что главное?

— А то, что он ничего не помнит. И никого.

— И тебя?

— Да.

Владислав присвистнул, потянулся за пачкой сигарет, закурил.

Они молчали. Люба думала в этот момент: «Возможно, это к лучшему, что сейчас он ничего не помнит. Как бы он отнесся к тому, что сын живет с его женой?»

Мысли Владислава были не так уж далеки от материнских: «Интересно было бы посмотреть на Стеллкину физиономию, когда она узнает об отце. И я, хорош гусь. Дернул меня черт связаться с этой сучкой! Как теперь расхлебывать всю эту кашу? Не знаю. По крайней мере из особняка съеду к себе, на Беговую. А там видно будет…»

— Пойдем, Владик, отнесем вещи. Потом тебе надо познакомиться с Зоей Михайловной. Она замещает директора…

Люба сидела в библиотеке и работала. Руки машинально делали работу, а мысли были там, с мужем и сыном. К ней зашла Зоя Михайловна и, оглянувшись на двух стариков, выбирающих книги, заговорщицки прошептала:

— Я их оставила у себя в кабинете, чтобы не мешать. Думаю, поговорят, расскажут о себе, может, Игорь Алексеевич и вспомнит что-нибудь.

— Спасибо, Зоя Михайловна!

— Ой, как похожи-то они! И документов никаких не надо. Невооруженным глазом видно, что отец и сын. Оба красивые, статные. Ладно, я пойду, надо с Владиславом обговорить все формальные процедуры. Кстати, на программу «Жди меня» будем сообщать? Они просили, как только родные Игоря Алексеича найдутся, сразу же им позвонить.

— Нет, нет! Ни в коем случае! Понимаете, тут не все так просто. У Игоря молодая жена. Она…

Зоя Михайловна с явным любопытством на лице ждала продолжения, но Люба специально замялась, не желая ничего объяснять. Пусть сами додумывают, как им нравится. Зачем сор из избы выносить?

— Понимаю… В любой семье свои заморочки.

— Зоя Михайловна, домой я собираюсь только через два дня. Назавтра у меня запланирована читательская конференция. Старики готовятся. Не будем их разочаровывать…

— Конечно, конечно. Я очень вам благодарна, Любовь Антоновна. Навели наконец в нашей библиотеке порядок. Книги теперь все на своих местах, в каталоге путаницу ликвидировали…

— Еще не совсем. Я сегодня после ужина еще посижу, постараюсь закончить.

— Ну и замечательно! Хоть не отпускай вас отсюда, Любовь Антоновна. Я даже привыкла к вам.

— А мне ваш город нравится. Жаль, не хватает времени, чтобы полюбоваться старинными храмами.

— А вы приезжайте еще. Мы будем рады.

— Спасибо, может, и приеду.

Люба застала сына в гостевой комнате, куда пришла, чтобы немного перекусить. За всеми хлопотами она пропустила первый ужин. Да и какой там ужин, когда душа не на месте. А теперь вдруг почувствовала, что проголодалась.

Владислав задумчиво смотрел в окно.

— Чаю хочешь?

— Можно, — не оглянувшись на мать, бесцветным голосом отозвался он.

Люба накрывала на стол, время от времени поглядывая на сына. Он все так же, не меняя позы, стоял возле окна.

— Красивый парк, — глухо сказал Владислав. — Жаль, не ухаживают за ним. Скорее всего, бывшее дворянское гнездо. Как ты думаешь?

— Я думаю, что нам надо поговорить, сынок.

Люба подошла к сыну, обняла сзади за плечи, прижалась щекой к его спине.

— Сядем, Владик. Вот, пей чай. Бери печенье.

Она смотрела, как сын пробует с ложки горячий чай, откусывает печенье и боится поднять глаза, боится встретиться с ней взглядом.

— Я задержусь здесь еще на два дня. Надо провести читательскую конференцию, закончить инвентаризацию…

— Ты везде найдешь дело, — усмехнулся Владислав, быстро взглянув на нее, и тут же отвел взгляд.

— Что он тебе сказал? — спросила она о самом главном и замерла, затаив дыхание.

— Что ни черта не помнит. Он вел себя вежливо, но отстраненно, без всяких там муси-пуси…

— А ты чего хотел? Что он бросится тебе на грудь и зарыдает?

— Нет, конечно. Но и такого тоже не ожидал. Это из области фантастики, мама! Такое я видел только в кино. Раньше я смеялся над бразильским «мылом» с их непременной амнезией в сюжетах. А теперь сам столкнулся с такой ситуацией. Это что-то невероятное. Передо мной стоит мой отец! Понимаешь, мой папка, мой батя…

Голос Владислава дрогнул, он вскочил, вынул из кармана сигареты, закурил.

Люба молча пила чай, давая сыну возможность успокоиться. Вскоре он затушил сигарету, сел за стол, отпил из кружки остывший чай.

— Мама, я не знаю, что теперь делать. Подскажи!

— Я тоже не знаю. Давай подумаем вместе, как нам быть. Ну, во-первых, амнезия лечится. Его надо отвезти в хорошую клинику. Ты подключи все свои связи, и я тоже постараюсь найти знающих врачей. А во-вторых, не надо впадать в панику. Будем надеяться, что отец станет прежним, что он узнает, вспомнит нас. Нужно лишь набраться терпения.

— А как мне быть? Как смотреть ему в глаза? Ведь я предал его!

Люба молчала. На этот вопрос человек должен отвечать сам. Но материнское сердце не выдержало:

— Владик! Я думаю, со временем все утрясется. Жизнь сама подскажет выход. Заранее ничего нельзя предугадать. Теперь важно вылечить отца, понимаешь? Это самое сейчас главное. А остальное подождет.

— Я больше не могу оставаться в этой богадельне. Тяжело. Я поеду. А через два дня я заберу вас, ладно?

— Хорошо. Пойдем, я провожу тебя. А насчет «богадельни»… Мы должны благодарить здешний персонал за внимание к отцу. Ведь он бомжевал, до того как попал сюда. А здесь вновь человеком себя почувствовал.

— Бомжевал?! Он ничего мне не сказал об этом.

— А тебе бы самому захотелось вспоминать о ночевках на теплотрассе и еде с помойки?

— Неужели и до этого дошло?

У Любы потекли слезы. Она полезла в сумочку за платком, а Владислав, стиснув зубы и сжав до боли кулаки, опустил голову.

Проводив Владислава, Люба медленно возвращалась обратно в здание. Длинные тени от стволов деревьев пересекали дорожку строго перпендикулярно, и Люба шагала по ней, как по лестнице: темная ступенька, светлая ступенька и снова темная… Она старалась попадать на «ступеньки-тени», подспудно боясь наступить на светлые, солнечные.

Впереди нее ковыляла низенькая полная старушка. Люба узнала в ней одну из подруг, живущих на первом этаже, недалеко от гостевой комнаты. Поравнявшись с ней, Люба поздоровалась и предложила свою руку:

— Вам помочь? Держитесь за меня!

— Спасибо, милая!

Старушка вцепилась сухой ладошкой в Любин локоть и почти повисла на нем. Она тяжело дышала. На бледном лице выступила испарина.

— Старая бестолочь! Из ума выжила совсем! Это ж надо было в такую даль утащиться! Теперь вот ноги еле волоку, не знаю, как и дойти…

— А мы сейчас присядем на эту скамейку и отдохнем. А?

— Давайте. Мне и впрямь не дойти без отдыха.

Люба помогла старушке сесть, присела и сама, с облегчением откинувшись на спинку скамьи. Старая женщина, смежив веки и подняв подбородок, шумно вдыхала ноздрями воздух. Мучнистая бледность ее лица напугала Любу:

— Вам плохо? Я сейчас! Вы посидите, а я за врачом сбегаю…

— Нет, не надо, — старушка схватила Любу за руку, удержала ее на месте. — Нинельки мне только и не хватало! Да она, прежде чем помощь какую-нибудь окажет, сто раз выговорит, мол, зачем, старая, поперлась в несусветну даль, за каким лешим. Мне уже получше. Щас отдышусь и буду как новая.

— А подруга ваша где? Почему вы одна?

— Серафима-то? Плохонько ей, уже второй день. Лежит. Даже на обед нынче не встала. А я на почту ходила, звонила по междугородной.

— А разве из интерната нельзя позвонить?

— Что вы! Экономят они на нас. На всем экономят — на звонках, на пище, на лекарствах…

— А мне показалось, что готовят здесь неплохо.

— Это они при вас стараются…

— Да что я, комиссия, что ли, какая-нибудь? Посторонний человек…

— Во-во! Посторонний. Они не любят чужих. Вдруг вы неспроста приехали, а с проверкой. Поэтому прячут концы, как могут. В августе вот к вашему Николаю с телевиденья приезжали, так переполох целый учинили. Нас, старух, по своим норам распихали, чтобы не высовывались, не портили вид.

— Не по душе вам здесь?

— А что хорошего-то? Никому мы, немощные да больные, не нужны: ни своим, ни чужим.

— Бывает, что и молодые никому не нужны. У вас тут по соседству интернат для сирот. Я побывала там, посмотрела…

— И чего там, такой же бардак?

— Да нет, здесь у вас спокойнее и чище.

— Так, говорю же, это ради телевиденья помыли да покрасили, а до того все стены закоптелые стояли. Унитазы, вишь, новые поставили, шторы сменили…

— Может, не хватает денег, которые государство выделяет?

— Это само собой. Про это все знают. Вот только все ли деньги на нас идут? Вот в чем вопрос. Ладно, это я к слову. Вы уж не говорите про то никому.

— Хорошо, не скажу. Мы с вами не познакомились. Меня Любовь Антоновна зовут…

— Любаша, значит. Хорошее имя. Сейчас так детей не называют. А меня Таисия Игнатьевна.

— Очень приятно.

— Вот и отдохнула я. Можно дальше идти.

Они, взявшись под руки, тихонько пошли по аллее.

В вечернем воздухе, сыром, прохладном, пропитанном терпким ароматом отцветающих флоксов, слышался горьковато-сладкий запах дыма — должно быть, в садах жгли костры. Солнце садилось, на прощанье ярко осветив крыльцо, часть стены и небольшой цветник возле нее, отчего казалось, что ночь еще долго не наступит и что сейчас вовсе не сентябрь, а середина лета, и впереди много-много теплых дней.

Люба грустно улыбнулась — как обманчиво бабье лето: поманит, раззадорит, наобещает и умчится, мелькнув пестрым подолом листопада, оставив все тот же горьковато-сладкий привкус несбывшихся желаний.

Люба сложила в новый пакет коробку шоколадных конфет, пачку печенья, расписную «под хохлому» баночку халвы и вышла в коридор. Вскоре она стучала в дверь, что была на противоположной стороне, чуть наискосок от гостевой комнаты. Ей открыла Таисия Игнатьевна.

— Добрый вечер, а я на минутку, хочу угостить вас конфетами.

— Добрый, добрый… Проходите! Только не пугайтесь, у нас не убрано.

Люба вошла в тесную комнату и едва не задохнулась: в нос ударил затхлый, пропахший нафталином, лекарствами, геранью и дешевым одеколоном воздух. Обстановка состояла из двух кроватей, круглого стола, пары стульев и старого платяного шкафа. Подоконник был заставлен цветочными горшками, коробочками и пузырьками с лекарствами. На столе теснилась разнокалиберная посуда. У правой стены на кровати лежала та самая старушка, которой Люба дала столь нелестный эпитет: «высохший стручок». Любе стало стыдно за себя. Она как можно приветливей поздоровалась:

— Здравствуйте, Серафима… извините, не знаю отчества…

— Григорьевна, — тихо произнесла старушка, удивленно разглядывая непрошеную гостью.

— Да вы садитесь, Любаша, — по-хозяйски распорядилась Таисия Игнатьевна. — В ногах правды нет. Вот, на стул. И говорите погромче, она плохо слышит.

Люба села и положила пакет на стол.

— Здесь конфеты и халва. Может, как-нибудь чаю попьете…

— А чего же «как-нибудь»? Прям сейчас и попьем. Я схожу за кипятком, — Таисия Игнатьевна взяла со стола чайник и вышла из комнаты.

— Как вы себя чувствуете, Серафима Григорьевна? Может, вам лекарства нужны, так я схожу. Тут неподалеку я приметила круглосуточную аптеку…

— Что вы, что вы! Не надо беспокоиться. У меня все есть. Вас Любой звать?

— Да.

— Спасибо, Любочка. У меня все есть. Лекарства мне теперь не нужны. Это старость. Понимаете? Отжила свое. Пора на покой. Жаль вот только Тасю. Она, бедная, привыкла ко мне. Сейчас нет-нет да заплачет, мол, оставляешь меня одну…

— А сколько лет вы вместе?

— Да уж почти семь.

Они помолчали. Люба смотрела на Серафиму Григорьевну и пыталась представить ее молодой. Черты лица старой женщины не утратили тонкости и изящества. Небольшой прямой нос с легкой горбинкой и красивые ноздри говорили о породе. Над высоким выпуклым лбом белым нимбом поднимались редкие седые волосы.

— Серафима Григорьевна! Мне кажется, в молодости вы были очень красивы.

Старушка оживилась, глаза сверкнули фиалковой синевой.

— Как вы угадали?

— Это совсем не сложно. Вы и сейчас очень симпатичны.

— Спасибо за комплимент, Любочка. Возьмите-ка в шкафу с нижней полки альбом в сафьяновом переплете. Да-да, в левой створке. Вот. Откройте первую страницу.

Люба села на стул и открыла старинный альбом. На первой странице было несколько пожелтевших от времени фотографий. Люба обратила внимание на самый большой снимок, очевидно, супружеской пары: молодая женщина в белой блузке с высоким глухим воротом сидела в плетеном кресле, рядом с ней стоял статный мужчина, офицер в форме царской армии.

— Это мои родители.

Во взгляде Любы промелькнули легкое изумление и немой вопрос. Серафима Григорьевна усмехнулась:

— Вас, наверное, удивляет, как мне удалось выжить в сталинской мясорубке? Дело в том, что отец погиб еще в двадцатом году. Мне тогда было около двух лет. А мама через три года вышла замуж за советского функционера и всю жизнь скрывала свое прошлое. Из графини Браницкой в девичестве, а в первом замужестве жены штабс-капитана Веховского она стала Караваевой, женой председателя горкомхоза. Вот так.

Люба перевернула страницу и невольно залюбовалась прекрасным лицом девушки. С фотографии на нее смотрела белокурая голубоглазая красавица в полосатой тенниске и светлом фетровом берете, сдвинутом на затылок. Девушка улыбалась, счастливо, безмятежно.

— Это я, перед войной.

Люба перевела взгляд на старушку. Да, черты те же… Между этой, дряхлой, больной, и той, юной, беззаботной, жизнерадостной, расстояние длиной в жизнь. И жизнь, судя по всему, прожита нелегкая, полная горя и разочарований, коли приходится завершать ее в этом доме, среди чужих людей.

Серафима Григорьевна будто читала мысли. Она заговорила, и Люба вздрогнула, не ожидая такой проницательности.

— Вы не жалейте меня. Не я первая, не я последняя. Сколько здесь подобных судеб! Так уж устроено в мире — не каждому старику выпадает счастье умереть в окружении близких. И все-таки лучше здесь, чем в одиночку, в пустой квартире. Я потому и перешла сюда жить. Мы с Тасей славно провели время: о многом переговорили, в парке гуляли, в церковь ходили, помогали друг дружке. И потом…

Она надолго замолчала. Люба листала альбом, стараясь не тревожить, не отвлекать от дум старого человека.

— Вы, Любочка, еще раз на первую страничку взгляните. Там внизу маленький снимок. Видите?

— Женщина на фоне дворца?

— Дворца… — Серафима Григорьевна снова усмехнулась. — Не узнаете? Впрочем, теперь его не узнать. Все переделали.

— Постойте! Неужели? Не может быть!

— Да, это он, наш дом, построенный графом Браницким еще в девятнадцатом веке. Здесь родилась мама. Правда, жили в этом поместье наездами, в основном летом.

— Так что же получается, Серафима Григорьевна?!

— А получается то, что я пришла умирать в свое родовое гнездо, — она тихонько засмеялась. — Не помню, кто-то из домашних животных уходит умирать в лес, к своим предкам, так и я…

В комнату вошла Таисия Игнатьевна.

— Сейчас свежей заварки насыплю и чайку попьем. Как ты, Сима? Температуры, случайно, нет? Чего-то раскраснелась…

— Нет, все хорошо. Это я от воспоминаний. Любочке свой альбом показывала.

— A-а. Нам только и остались воспоминания. Ты как, Сима, встанешь?

— Конечно, встану. Что я, лежа чай буду пить?

Люба помогла старушке подняться и надеть халат. Они сели за стол. За окном сгущались сумерки. В темнеющем небе догорала оранжевая полоска заката.

— Я всю жизнь любила это время года, — грустно сказала Серафима Григорьевна. — А сейчас не то чтобы равнодушна к нему, а как-то стараюсь не замечать, пропустить мимо…

— За что ты невзлюбила сентябрь? — удивилась ее подруга. — Такая красота кругом. Помнишь, как мы в парке гуляли, в прошлом году? Ты еще стихи читала…

— Помню. «Есть в осени первоначальной…» Да я не «невзлюбила», нет. Красота в природе остается, а мы — меняемся. Просто я боюсь, что уже никогда… — она осеклась и наклонилась к чашке.

— Ты вот что, перестань о плохом думать, — строго сказала Таисия Игнатьевна. — Ешь лучше халву. Свежая, прям во рту тает.

— Спасибо за чай. Мне пора идти. Я еще в библиотеке работу не закончила. — Люба собралась уже подняться из-за стола.

— Погодите, Любаша! Я что сказать вам хотела, — Таисия Игнатьевна понизила голос. — Вы здешнему начальству не больно доверяйтесь. Они тут бабы прожженные, себе на уме. Так ведь, Сима?

— Ну не все, — возразила Серафима Григорьевна. — Нинель одна тут всех стоит. Она сильно озабочена замужеством. Годы уходят, а мужчины все нет. Вот она и положила глаз на вашего мужа.

Люба вспыхнула, даже слезы на глазах выступили.

— Кто вам сказал? Он мой брат…

— Голубушка, не обижайтесь на старуху! Я пожила, многое повидала на своем веку. На брата так не смотрят, как вы смотрите на своего Игоря. Все не привыкну к его новому имени.

— Мы это сразу поняли, Любаша. Но никому ни-ни, упаси Бог! — поддакнула Таисия Игнатьевна и встала, обняла за плечи Любу. — Не дал мне Господь дочку. А как бы я любила вот такую, как вы.

— Спасибо, дорогая Таисия Игнатьевна. И вам спасибо, Серафима Григорьевна. Пойду я. Спокойной ночи.

Люба расставляла на полке книги и не слышала, как дверь бесшумно отворилась и кто-то вошел в библиотеку. Она вздрогнула от неожиданности, когда за спиной прозвучало:

— Добрый вечер, я не помешал?

Это был Игорь. Что-то в его облике появилось новое, но Люба не могла определить — что. Может, улыбка?

— Нет, не помешали. А я уже почти все сделала. Осталось залезть на стремянку и поставить на верхние полки книги и журналы. Вы как раз вовремя.

Она тоже улыбнулась, но, поймав на себе его пристальный взгляд, поспешила отвернуться. Игорь установил стремянку возле одного из стеллажей и взобрался на среднюю ступеньку. Люба начала передавать ему стопки книг. Они почти не разговаривали, но это молчание не тяготило их. Складывая на полку старые номера журнала «Юный художник», Игорь вдруг заинтересовался иллюстрациями в одном из них. Он присел на последнюю ступеньку лестницы и начал рассматривать репродукцию какого-то пейзажа. Люба подошла поближе:

— Что-то интересное?

— О художнике Поленове статья. Тут несколько его картин, вернее фотографий с картин…

Любе подумалось, что Игорь забыл такое слово, как «репродукция». А ведь раньше владел лексиконом настоящего искусствоведа. Она невольно вздохнула. А Игорь как будто забыл о ней. Он сидел и читал статью, время от времени отвлекаясь на рассматривание репродукций. Люба села за стол, чтобы заполнить последние карточки, и украдкой стала наблюдать за Игорем. На его сосредоточенном лице она заметила возбуждение. Ей показалось, будто он мучается попыткой что-то вспомнить, и это вселило в нее надежду: «Пусть помучается. Он должен вспомнить. Ведь в молодости он буквально бредил Поленовым».

Игорь с досадой захлопнул журнал — не потому ли, что попытка что-то вспомнить не увенчалась успехом?

— Можно, я возьму его с собой, почитаю?

— Конечно.

Он поставил стремянку в угол, вернулся к Любе, сел напротив.

— Знаете, Люба, а сын мне понравился. Честное слово.

Люба нашла в себе силы спокойно посмотреть ему в глаза.

— Я очень рада.

— Нет, правда. Я и не ожидал, что у меня такой умный, красивый сын.

— А Зоя Михайловна мне сказала, что вы поразительно похожи.

— Да. Мне тоже сказала, мол, и паспорта не надо — сходство налицо.

— А вы что-нибудь вспомнили, когда поговорили с сыном?

— Нет. Хотя… Нет, к сожалению. Но что-то смутное бродит в голове, какие-то… Я даже не знаю, как это назвать.

— Ничего. Надо надеяться, что вспомните. Владислав за нами приедет через два дня. Вы как, готовы к этому?

— Даже и не знаю.

— Ладно. Не будем торопиться. Хорошо?

Люба произнесла эти слова ласково, как ребенку, и даже смутилась от этого, но Игорь ничего не заметил. Он рассеянно смотрел в окно, и легкая улыбка блуждала на его губах.

«Наверное, думает о сыне», — подумала Люба. Ее обрадовали слова Игоря о Владиславе. Но тут же благостное настроение улетучилось: она представила будущие события, когда настанет момент тяжких объяснений и признаний. «И через это придется пройти, никуда не денешься. Ох, Владик, что ты натворил!»

Дверь открылась, вошла Нинель Эдуардовна.

— Вот вы где, Игорь Алексеевич! Мне нужна ваша помощь. Умер Шагин. Надо его перенести в морг. Семеныч уже ждет с носилками.

Не взглянув на Любу, она вышла.

— Как обыденно она сказала о смерти, — тихо обронила Люба.

— Здесь это частое явление. Первое время не по себе было, а потом привык. Ну, я пойду. До свидания.

Утром, поднявшись в столовую, Люба заметила, что ее место занято. На нем сидела Нинель Эдуардовна. Она что-то рассказывала мужчинам и смеялась. Игорь вежливо улыбался, а Всеволод Петрович, как всегда не в меру бойкий, весело поддакивал врачу и смеялся до слез. Любе показался его смех несколько искусственным. Она прошла мимо, сдержанно кивнув веселой троице. Ожидая подавальщицу с ее тележкой, она смотрела в окно и неприязненно думала о Нинели и Всеволоде Петровиче: «Что они, с ума посходили, в самом деле? Вчера умер человек, он еще не похоронен, а эти устроили пир во время чумы. И Игорь с ними…»

Не в силах больше слышать надменный голос Нинели и этот театральный смех Люба поспешно ушла из столовой.

У себя она вскипятила чай, позавтракала крекерами и, надев красивое платье, которое привез Владислав, отправилась в библиотеку.

В вестибюле ее внимание привлекла яркая блондинка в очках. Издалека сложно было определить ее возраст. Короткая стрижка каре закрывала лоб и наполовину щеки. На ней были брюки и балахонистый, грубой вязки, серый свитер; на шее до самого подбородка намотан шелковый шарф. Близоруко щурясь сквозь толстые линзы старомодных очков, она разговаривала с Зоей Михайловной.

Люба повернула к библиотеке. Возле лестницы она оглянулась, но в вестибюле уже никого не было. Люба вернулась в коридор и увидела блондинку с Зоей Михайловной, идущих к кабинету директора. Проводив их взглядом, она в задумчивости побрела в библиотеку. Там ее ждала неоконченная работа с каталогом. Она села за стол и приступила к работе, но странные мысли мешали сосредоточиться: «Кто эта белокурая Жаззи? И для чего, собственно, я забиваю с утра голову всякой чепухой? Стоп! Ее походка! У кого я видела такую походку?» Подстегиваемая нехорошими предчувствиями, Люба пошла в вестибюль к Фросе. Та, как всегда, мыла пол и что-то пробурчала на Любино приветствие.

— Фрося, вы не знаете, кто эта женщина в очках? Мне она показалась знакомой.

Уборщицу вдруг прорвало на целую речь:

— Откудова я знаю! Вроде научным работником назвалась. Из какого-то «центра». Мало их тут околачивается. Ишь, моду взяли! Что тут им, цирк? Престарелые они и есть престарелые, чего на их пялиться? Им покой нужон. А эти и ходют, и ходют…

Люба, не дослушав Фросиного ворчания, поспешила к кабинету директора. Дверь в кабинет была закрыта неплотно и до Любы донеслись слова Зои Михайловны:

— Я сейчас его позову. Вы можете прямо здесь и побеседовать. Может, чаю?

— Да, спасибо, — услышала Люба голос незнакомки. Он был приглушенным, немного осипшим.

Люба едва успела отпрянуть от двери, как она распахнулась, вышла Зоя Михайловна и, не заметив за дверью Любу, энергично зашагала по коридору, в сторону вестибюля. В противоположной стороне коридор поворачивал в левое крыло здания. Люба решила укрыться за поворотом и дождаться продолжения событий. Через пару минут она услышала шаги и голоса. Выглянув из-за угла, она увидела, как в кабинет директора заходит Зоя Михайловна, а за ней Игорь. Вскоре Зоя Михайловна со словами: «Чай вам сейчас принесут», вышла из кабинета. Стук ее каблуков гулким эхом раздавался по всему коридору и наконец затих.

Люба упорно не покидала свой наблюдательный пункт. Пару раз, когда мимо проходили постояльцы интерната, ей пришлось сделать вид, что она куда-то идет. Вот она дождалась медлительную Фросю с чашками чая на подносе. Хлопнула дверь — это Фрося вышла из кабинета. Едва она скрылась из виду, как Люба пулей вылетела из своего укрытия и буквально ворвалась в директорский кабинет.

— Здравствуйте! Извините! — выпалила Люба, во все глаза рассматривая незнакомку.

Та в ответ лишь кивнула.

— Я к Игорю Алексеевичу, — продолжала Люба, но смотрела по-прежнему на блондинку. — Игорь, я по поводу конференции…

Игорь удивленно уставился на Любу.

— Я вам помешала? — спросила Люба, обращаясь непосредственно к блондинке.

Та пожала плечами и отвернулась. Но Люба не сдавалась.

— Вы из Москвы? Мне сказали, что из какого-то научного центра.

Теперь уже пожатием плеч не отделаться, блондинке пришлось ответить:

— Да.

— А из какого конкретно, можно узнать? — не унималась Люба.

— Люба, зачем же так… — попытался урезонить ее Игорь.

— Дело в том, Игорь, что разные проходимцы пытаются нажиться на чужом горе, — стальным голосом отчеканила Люба.

— Но, позвольте! — блондинка вскочила со стула, и ее жуткие очки съехали на кончик носа.

Любе этого было достаточно, чтобы узнать в блондинке Стеллу. Но она сделала вид, что не узнала.

— Ничего я вам не позволю. Я близкая родственница Игоря и поэтому отвечаю за него. Все! Разговор окончен. Игорь, нам надо срочно поговорить. Пошли!

Люба взяла опешившего Игоря за руку и повела из кабинета.

В дверях она оглянулась:

— Не советую жаловаться здешнему начальству, иначе придется сообщить вашему. До свиданья!

В коридоре Игорь выдернул свою руку из Любиной, резко спросил:

— Я не понимаю вас. Что все это значит?

— Это значит… — запальчиво начала Люба, но вовремя остановилась и уже мягко продолжила, — простите меня, Игорь, за эту выходку, но мне кажется, что вами манипулируют.

— Не понимаю…

— Давайте перенесем этот разговор на другое время, хорошо? А сейчас мне надо кое-что выяснить.

— Не люблю загадок. С тех пор как меня «узнали», я чувствую себя подопытным кроликом, будто все изучают меня и с нетерпением ждут каких-то сказочных результатов. Мне кажется, что вы чего-то не договариваете. Ведь так?

— Да, это так.

— И с какой целью?

— Если на вас обрушится поток новой информации, вы можете не выдержать.

— Но я не ребенок. И мне надоели эти прятки. Почему вы избегаете меня?

— Я? Странно! А мне показалось наоборот. К тому же я помню слова о том, что вы заново родились и не хотите ничего менять в новой жизни.

— А вот этого я не говорил, насчет «не хочу ничего менять». Это вы напрасно.

— Игорь, мы выбрали неудачное место для разговора. Видите, на нас уже обращают внимание. Поговорим вечером.

— Это вряд ли, — произнес он, как отрубил, и размашисто зашагал к лестнице.

Любу словно парализовало. Она неподвижно стояла посреди коридора и переваривала последнюю фразу Игоря, пока мимо не прошмыгнула Стелла. Как только эта «ряженая» повернула в вестибюль, Люба очнулась и поспешила следом за ней. Выйдя на крыльцо, она увидела, как фигура в сером балахоне скрылась за воротами парка. Чтобы не обращать на себя лишнего внимания, Люба побежала не по дорожке, а между деревьями, по траве. Запыхавшись, она подбежала к чугунной решетке ограды, и, как оказалось, вовремя: от тротуара отъезжал потрепанный «Ниссан» черного цвета. На заднем номере ей удалось разглядеть лишь три цифры: «127». Не теряя ни минуты, Люба поспешила обратно. У себя в комнате, порывшись в сумочке, нашла визитку. В последний раз, когда у нее была беседа со следователем, он на прощанье вручил свою визитку: «Звоните в любое время, по поводу и без. У нас уже кое-что есть по этому делу. Не хватает прямых улик».

Люба набрала номер и в ожидании ответа стала нетерпеливо ходить по комнате.

День выдался суматошный. После телефонного разговора со следователем Люба долго провозилась в библиотеке: заканчивала работу с каталогом, подклеивала ветхие книги, готовилась к конференции. К ней заглянула Таисия Игнатьевна и попросила зайти к ним: Серафима Григорьевна хотела о чем-то посоветоваться. Люба, отложив дела, пошла к своим новым знакомым.

Старушке было плохо. При свете солнечного дня ее лицо выглядело особенно болезненным и утомленным. Она взмахнула рукой, приглашая присесть рядом с собой. Люба села на стул, со скрытой болью заглянула в поблекшие глаза старой женщины.

— Любочка… — из-за сильной одышки Серафима Григорьевна говорила с остановками, отдыхая после каждой фразы, — у меня к вам просьба… Я хочу завещать квартиру детскому дому. Но боюсь, что детям она не достанется. Как мне поступить? Помогите…

— Я могу проконсультироваться с юристом.

— Вот и чудесно… Только поскорее… Сами понимаете…

— Я сейчас же пойду в консультацию. Дел у меня никаких нет, так что прямо сейчас и пойду. Я скоро.

Люба погладила руку Серафиме Григорьевне, улыбнулась и уже на пороге спросила:

— Может, купить чего-нибудь вкусненького? Сладкого или, наоборот, рыбки, колбасы?

— От рыбки не откажусь…

— Обязательно куплю.

Вернулась Люба не одна, а вместе с нотариусом — полной женщиной в трикотажном брючном костюме. Все вместе они составили завещание. Было решено, что Серафима Григорьевна оформит дарственную на имя какого-нибудь ребенка-сироты, который вступит в права владения квартирой после смерти ее хозяйки. Опекуном ребенка до достижения восемнадцатилетнего возраста вызвалась стать Люба. Теперь ей предстояли хлопоты по оформлению документов. Нотариус пообещала прийти на следующий день, когда вопрос о ребенке будет решен.

После ее ухода Люба рассказала Серафиме Григорьевне об Ане. Та заинтересовалась девочкой, попросила привести ее.

— Мы с ней придем после двух часов, а сейчас вам нужно поспать. Отдыхайте.

Люба пропустила обед в столовой, поэтому пошла к себе кипятить чай. Едва она успела перекусить, как зазвучала мелодия на мобильнике. Звонил Владислав. Срывающимся голосом он сообщил, что Стеллу арестовали:

— Как сказал следователь, ее поймали с поличным. Я так и не понял, с чем ее поймали и где. Сейчас еду в офис, там меня ждут из прокуратуры. На имущество налагается арест, документация будет изъята для проверки. Все, позвоню вечером. Пока.

Люба не помнила, как дошла до библиотеки. Она невпопад отвечала на вопросы Зои Михайловны, которая пришла поговорить об Игоре. Заметив Любину рассеянность, Зоя Михайловна пожала плечами и удалилась с обидой на лице. Полтретьего пришла Аня. Ее появление вывело Любу из ступора.

— Здравствуйте, — улыбнулась Аня.

Именно эта улыбка и придала Любе импульс, заставила двигаться и соответствовать течению жизни.

— Аня, мы пойдем сейчас к одной бабушке. Она больна, не встает с постели, но очень хотела бы с тобой познакомиться.

— А кто это?

— Бабушка-то? Просто старый и одинокий человек. А в молодости была настоящей красавицей. Если она позволит, я покажу тебе старинные фотографии. Хочешь?

Аня кивнула и снова улыбнулась. Любу охватила нежность — захотелось прижать к себе светлую головку девочки, приголубить. Но нельзя. Ребенок от каждого слова смущается до немоты, а уж от такой ласки тем более стушуется.

Им открыла Таисия Игнатьевна, радушно зачастила:

— Проходите, гости дорогие! Садитесь. Будем чаевничать. Любаша, куда ж ты накупила столько продуктов-то? Нам с Симой и за месяц не съесть. Мы ведь как птички — поклевали и сыты.

— Ничего, Таисия Игнатьевна, конфеты и печенье не испортятся, да и варенье тоже. А рыбу и колбасу в холодильнике можно держать. Вот, знакомьтесь с моей юной читательницей. Аней зовут.

— Очень приятно, — подала голос Серафима Григорьевна.

— А это Серафима Григорьевна, та самая бабушка, о которой я говорила, — ласково обратилась к притихшей Ане Люба.

— А я, стало быть, Таисия Игнатьевна. Я за кипятком пойду, а вы тут с Симой поговорите.

Таисия Игнатьевна с чайником вышла из комнаты.

Аня сидела на краешке стула и разглядывала многочисленные предметы на подоконнике и столе. А Серафима Григорьевна в свою очередь с интересом смотрела на девочку. Аня поймала на себе взгляд старушки, смутилась, порозовела.

— В каком ты классе, Анюта? — спросила Серафима Григорьевна.

— В седьмом «В».

— В седьмом «В»? А кто у вас классный руководитель? Случайно, не Надежда Романовна?

— Да.

— Я знаю ее. Хороший педагог.

— Она на пенсию уходит, — осмелела Аня, распознав в словах старушки неподдельный интерес. — Говорит, что не понимает нынешнее поколение.

— Так ведь ей уже за шестьдесят. Устала, должно быть.

— Она плохо слышит, а мальчишки прикалываются или вообще вслух на уроках разговаривают.

— Это свинство. Неужели им не жаль своего учителя?

— Им никого не жаль.

— Неужели все такие жестокие? А девочки?

— Ну-у… По-разному…

— Мне Любовь Антоновна говорила, что ты прекрасно вяжешь…

— Ага.

— Я тоже когда-то вязала, пока зрение не ослабло. Ты, Анюта, встань-ка, открой шкаф. Там на верхней полке бежевый джемпер. Вот, вот. Посмотри, какой необыкновенный рисунок! Его мне подруга показала. Давно, правда, но это не имеет значения. Старая мода часто возвращается. Ну, как? Красиво?

— Да. Это же спицами?

— Я только спицами и могу. Крючком так и не научилась.

— Я примерно такой же рисунок знаю, — Аня разглядывала джемпер то с изнанки, то на просвет, повернувшись к окну. — Но тут мне непонятно…

— Здесь секрет небольшой, — лукаво улыбнулась Серафима Григорьевна. — Ты получше посмотри. Может, он и раскроется тебе.

— Серафима Григорьевна, можно Ане ваш альбом показать? — спросила Люба, до сих пор не принимавшая участия в разговоре.

— Ради бога! Смотрите.

Люба взяла в шкафу альбом, но, заметив, что Аня сосредоточена по-прежнему на джемпере, решила подождать.

— Ну, как? — спросила Серафима Григорьевна? — Не поддается узор?

— Тут, наверное, двойные петли?

— Угадала, молодец. Только не двойные, а тройные, одна на одной. И получился объем. Попробуй сама. Сначала помучаешься, но это ничего, привыкнешь.

В комнату вошла Таисия Игнатьевна. Началась суета с подготовкой к чаепитию. Люба помогала накрывать на стол. Серафима Григорьевна отдыхала от разговора, а Аня сидела на кровати Таисии Игнатьевны и рассматривала альбом. Вдруг она спросила:

— А это вы, Серафима Григорьевна?

Все посмотрели на фотографию, на которую показывала Аня. Это был снимок родителей Серафимы Григорьевны. Она и в самом деле была точной копией своей матери. Но девочка не поняла, из какого времени это фото.

— Нет, это моя мама. Мы с ней были очень похожи.

Голос Серафимы Григорьевны задрожал, но она сдержалась, не заплакала. Аня смутилась. А Таисия Игнатьевна разрядила обстановку:

— Давайте-ка, девушки, чай пить. Сима, тебе сюда подать?

— Да, только я сяду сначала.

Люба поспешила на помощь, подняв поудобнее подушки и пристроив на постели поднос.

Три поколения женщин соединила сейчас тесная, с бедной обстановкой комнатка. Но теснота не мешала, наоборот, им было хорошо вместе, как может быть хорошо и уютно в обществе самых близких людей, с полуслова понимающих друг друга. В такие моменты жизнь кажется вечностью, потому что горести, болезни и печали отступают, дают человеку передышку. Такие моменты — огромная поддержка для человека в его неизбывном противостоянии ударам судьбы.

Проводив Аню, Люба начала готовиться к конференции. Она сходила в библиотеку за специально подобранной литературой и портретом Чехова, найденным в одном из старых журналов. В комнате отдыха она разложила на столе книги, на стене повесила портрет и листок с краткой биографией писателя. Недалеко от стола полукругом расставила стулья.

Времени до начала оставалось еще много. Люба вынула из сумочки телефон, который сейчас постоянно носила с собой, и набрала номер сына. Он ответил не сразу. Люба как можно спокойнее спросила:

— Как дела, Владик?

— Как сажа бела, — ответил он.

— Так плохо?

— Чего уж тут хорошего? Эта дрянь, похоже, задумала гениальный план…

— Какой план?

— Увести деньги в левую фирму, а нас обанкротить. Ладно, мама, некогда говорить. Потом я тебе перезвоню. Пока.

Люба сидела за столом в комнате отдыха уже целый час, а участников конференции не прибывало. Всего собралось шесть человек: четыре старушки, одну из которых привезли на инвалидной коляске, и два старика. Игоря и Всеволода Петровича не было. Дальше ждать не имело смысла.

Люба начала с чтения небольшого рассказа. Прочитав рассказ, она предложила собравшимся обсудить его идею. Старушки переглянулись. Одна из них, самая молодая из четырех, тонким голосом возразила:

— А мы пришли послушать. Чего тут обсуждать?

Высокий худой старик усмехнулся и глухо произнес:

— Лучше «Палаты номер 6» нету. Самый поучительный рассказ.

— А что вы видите в нем поучительного? — доброжелательно спросила Люба.

— Как «что»? Чехов нам Россию показал. Прав Лесков — наша страна и есть палата номер 6.

— Ну ты, Федорыч, хватил! «Россия»! — возмутился его сосед, лысый старик в полосатой рубашке. — Зачем за примером далеко ходить? Наш интернат и есть палата номер 6. В самый раз!

— Правильно, — поддакнула старушка с тонким голосом. — Я со школы помню этот рассказ. Это в нем про сумасшедших говорится?

— Ну! Там доктор сам с ума сошел, — весело подтвердил лысый.

— Чего вы придумываете, если не знаете? — возмутился высокий старик, которого назвали Федорычем. — Он-то как раз нормальный был. Это окружающие его в сумасшедшие записали. Потому что одеревенели от пошлости и разврата. Им тот, кто более-менее нормальным человеком был, казался чокнутым.

— Вот-вот! — разошлась разговорчивая старушка. — Сейчас такое же время. Ничего не изменилось. Кто не ворует, живет на зарплату и пенсию, считается ненормальным. Раз бедный, значит, не умеешь жить или с головой не в порядке.

— А может, не стоит всех под одну гребенку? — спросила Люба. — Я знаю людей, добившихся успеха законным путем.

— Да мы не возражаем, — согласился Федорыч. — Честные люди всегда были. Но их мало. Посмотрите, что в России нынче происходит! Настоящий дурдом! Растаскивают последнее. Какие заводы и фабрики от Советской власти им достались! А? Гиганты! И что они с ними сделали?

— Во-во! Прав, Федорыч! С молотка Россию пустили.

— А молодежь какая нынче? Вы посмотрите! Страм! — подала голос, молчавшая до сих пор старушка с благообразным лицом.

— Верно. Я, к примеру, как в окно ни посмотрю, там каждый вечер девицы с парнями обнимаются по кустам. Эти, детдомовсие-то, — с фальшивым раздражением произнес лысый.

— А ты, Пахомыч, меньше за девками-то подсматривай. Небось завидно? — съязвила тонкоголосая.

Все засмеялись.

— А врачи! — не унимался Федорыч. — Сплошные Ионычи. Бесплатно лечить никто не будет. Нет, что ни говори, а Чехов вечно живой будет со своими героями.

— Правда, правда! Взять нашу Нинелку. Только перед мужиками хвостом крутить, а нас лечить, вишь, не ее дело. Придет, сунет градусник, вот и все лечение, — вступила в дискуссию старушка с узким, похожим на лисью мордочку, лицом.

— Не говори, Тимофевна! — поддакнула ей тонкоголосая. — Я давеча лекарства от давления попросила, так она валерьянки дала, и все. Мол, денег нет на дорогие препараты.

— Это вы зря так ополчились на Нинель, — вступился за врача Пахомыч. — Мне недавно курс уколов прописала. Лекарство импортное какое-то, не помню названия…

— Хм! Так на то ты и мужик! С мужчинами у ней другие отношения, особенно с теми, у кого квартиры приватизированные, — хихикнула Тимофеевна.

Внезапно заговорила старуха в инвалидной коляске. В наступившей тишине она одышливо выкрикивала короткие фразы:

— А я жалею, что отдала квартиру родственникам! Уж лучше Нинельке! Может, взамен уход за мной был бы человеческий. Никакому Чехову не снилась моя жизнь! В молодости у меня от женихов отбоя не было. Потом вышла за умного и благородного мужчину. Он занимал высокий пост, а меня на руках носил. Я купалась в мехах и бриллиантах. Не верите? Да! Не каждой такая удача выпадает! Я окончила институт, работала научным сотрудником, имею опубликованные труды! Но Бог не дал нам детей. Вот несчастье всей моей жизни! Муж умер. Я осталась одна. А потом этот проклятый диабет. Потеряла ногу. И никому не нужна! Младшая сестра взяла к себе лишь для того, чтобы обобрать меня. А потом спихнула в этот интернат, — без паузы, с горьким надрывом, она обратилась к Тимофеевне: — Нина Тимофеевна, увези меня в комнату!

Тимофеевна послушно взялась за ручку коляски и осторожно покатила ее к дверям. Проходя мимо Любы, она приостановилась и, жеманно улыбаясь, спросила:

— Вы, Любовь Антоновна, наверное, думаете-гадаете: где сейчас ваш брат? Наверное, ждали его на конференцию?

— Вообще-то да, — упавшим голосом произнесла Люба.

— У Нинелки они с Петровичем. День рождения отмечают.

Как только за ними закрылась дверь, Пахомыч не удержался от комментариев:

— Вот и докупалась в бриллиантах-то! Ибо сказано: время собирать камни…

— Уж помолчал бы, Пахомыч! — оборвала его тонкоголосая старушка. — Чем мы-то с тобой лучше? Нас тоже спихнули и не поморщились.

У Любы пропало желание продолжать «конференцию». Она, стараясь не выдавать своих эмоций, вновь вернулась к прочитанному в самом начале рассказу, в двух словах проанализировала его идейно-художественное своеобразие, на радость слушателям проведя параллели с современной жизнью.

Старики поблагодарили за «доставленное удовольствие» и ушли. Оставшись одна, Люба дала волю чувствам. Она ходила по просторной комнате отдыха и переваривала новость, сразившую ее наповал: «Это что получается, господин Чащин, опять вы за свое? В памяти, без памяти, амнезия, желтуха, понос — ничего тебя не берет! Как был бабником, так им и остался! И Всеволод Петрович туда же, старый донжуан, болтун, маразматический сластолюбец! Теплую компашку организовали — междусобойчики, веселье до икоты… Наверное, и в «бутылочку» играют с этой жабой. Вот она, значит, какая «новая жизнь»! А я-то хороша! Приперлась, реву тут белугой, унижаюсь… Дурища! Посмешище! Прекраснодушная хавронья! Господи! Стыд какой! Нет! Сейчас же уезжаю из этого вертепа. Ни секунды здесь не останусь. Хватит с меня!»

Люба выскочила за дверь и почти бегом помчалась по коридору. Повернув за угол, она попала в объятья Игоря. Вернее, она столкнулась с ним на всей скорости и, если бы он вовремя не отреагировал, отступив одной ногой назад, они скорее всего оба упали.

— Постойте! Куда вы так спешите, Любушка? Еще немного и нас обоих пришлось бы собирать по частям.

Люба почувствовала запах коньяка. Ее передернуло. Она резко вырвалась из его рук:

— Не смейте называть меня Любушкой! — громко прошептала она. — Идите туда, откуда идете!

— Хм! Не совсем понял адрес. Это что значит? Что вы меня послали?

— Правильно поняли. Пустите меня!

— Но я не держу вас. Пожалуйста…

Люба, не взглянув на него, пошла по коридору к своей комнате. Там она переоделась в халат, села на диван и достала мобильник. Но тут же отложила его. Звонить сыну не было сил. Бурный всплеск эмоций сменился апатией. Люба уже пожалела, что не сдержалась: «Я веду себя как истеричка. Он может подумать, что я ненормальная, что у нас дурная наследственность. Зачем ему такие родственники?»

В дверь постучали. Люба подошла к двери, открыла. Перед ней стоял Игорь.

— Люба, вы извините меня. Я выпил немного. Короче, не велите казнить…

— Войдите в комнату. Что же мы на пороге?

— А удобно?

— Мы родственники. Что тут неудобного?

Игорь вошел в комнату, огляделся.

— Вот стул. Садитесь.

— Спасибо.

— Чаю хотите?

— Нет. Я только что пил. У Нинели Эдуардовны день рождения и…

— Ясно. И часто тут у вас такие мероприятия?

— Нет, не часто. Собственно…

— Меня это не интересует. Можете не трудиться с объяснениями.

— Но вы сами…

— А что, Всеволод Петрович тоже участвовал в праздновании?

— Да. Он еще там…

— A-а, так веселье продолжается? В таком случае я вас не держу. Идите! Вас, должно быть, заждались.

— Люба, я не понимаю, в чем моя вина. Мне все время приходится оправдываться. Вы скажите, и все станет на свои места. Вот увидите! Я постараюсь исправить, изменить…

— Господи! Что вы собираетесь исправлять? Я ни в чем вас не обвиняю. Это вам показалось. Хотя, нет! Вру. Если честно, то я обиделась на вас со Всеволодом Петровичем.

— Я так и знал. Из-за конференции? Я ему об этом говорил, но, понимаете, я скоро отсюда уйду, а ему оставаться. Он старый человек. Ему необходимо лечение, а Нинель Эдуардовна не простила бы нам отказа. Вот я и решил поддержать компанию ради старика.

Любу накрыла волна горячего стыда. Оказывается, ее дурацкая истерика — всего лишь результат беспочвенной бабьей ревности. Чтобы скрыть свое смущение, она встала, подошла к окну.

Вечерний парк притих в ожидании ночи. Сиротливо чернели неподвижные ветви лип, наполовину скинувшие листву. Среди общей желтизны выделялась сирень, сохранившая первозданную зелень.

— Знаете что? — воскликнула Люба почти задорно. — А пойдемте в парк? Ведь эта красота скоро пройдет. Надо попрощаться с ней. А? Как вы думаете?

— Неплохая идея. Тем более, что я сегодня еще не гулял.

— Так идите оденьтесь, а я на крыльце подожду.

Игорь вышел, но тут же снова заглянул в дверь:

— Люба, я жалею, что мы не в девятнадцатом веке.

— Почему?

— В то время были кузены и кузины. И им многое дозволялось.

Они шли по аллее и молчали. Любу слегка знобило. Она знала — это нервы. Богатое воображение не давало ей покоя. В голову лезли непрошенные воспоминания и ассоциации. Никак не укладывалась в сиюминутную обыденность эта прогулка по старинному парку. Было в ней что-то мистическое. «Кошка проживает несколько жизней, — пришла к ней неожиданная мысль. — То же самое происходит в данный момент с нами. Мы празднуем начало второй жизни. Для той, первой, кажущейся теперь такой далекой и нереальной, мы как бы умерли и возродились для новой. Какой она будет? Лучше? Хуже? А может, судьба в наших руках? Надо лишь не упустить шанс?»

— О чем вы думаете, Люба?

— О кошках.

— В прямом смысле?

— Почти. А еще о том, что раньше вы очень любили это время года.

— Раннюю осень? Так немудрено. Как же не любить «пышное природы увяданье»? Эти стихи мне читал Всеволод Петрович. Он знает, кажется, всего Тютчева и добрую половину Пушкина.

— А вы стихи легко запоминаете?

— Не знаю. Не пробовал. Разве что Тютчев? «Есть в светлости осенних вечеров умильная, таинственная прелесть…»

— Почему вы замолчали? Я собралась слушать…

— Забыл. Там что-то про «пестроту дерев». Нет, не могу вспомнить.

— «Зловещий блеск и пестрота дерев, багряных листьев томный, легкий шелест…» — подсказала Люба.

— И вы поклонница Тютчева?

— Не слишком ли много поклонников на душу населения, хотите сказать? — засмеялась Люба. — А вот это нравится?

Прочитав строчки Волошина, она замерла в ожидании. Вспомнит или нет? Ведь именно это он любил читать ей в молодости. Но Игорь спросил о другом:

— Вы увлекаетесь поэзией?

— Это моя профессиональная обязанность. Я преподаватель литературы.

— Ах, да. Мне ведь Зоя Михайловна говорила. Но не подумайте, что я до такой степени забывчив, что не помню даже такое. Просто не могу до сих пор переварить, как вы недавно выразились, весь этот поток информации. Кстати, какая муха вас укусила сегодня утром?

— Это вы про инцидент в кабинете директора? Мне показалось, что эта дамочка не та, за кого себя выдает.

— Интересно. Похоже на детектив…

— Это и в самом деле детектив, Игорь. Сядем на скамейку? Что-то я устала.

Люба поведала Игорю историю его второй женитьбы, скупо, стараясь избегать лишних красок и своих собственных оценок. Как можно беспристрастней она описала Стеллу, упомянула о последнем его с молодой женой вечере в ресторане и закончила рассказ детективной развязкой, участниками которой они стали нынче утром.

— Я узнала ее по походке. А потом действовала в каком-то порыве.

Вид ее измененной внешности потряс меня, заставил ворваться в кабинет и наплести первое, что пришло на ум. А потом вдруг осенило: родной человек не будет рядиться клоуном. Тут что-то не так. Ну и решила сообщить следователю. А вскоре позвонил Владислав — Стеллу арестовали. Я знаю: санкцию на арест без серьезных оснований не выдают.

Игорь слушал не перебивая. Его лицо в сгустившихся сумерках казалось бледным и осунувшимся. Люба в душе жалела его. Еще бы! Услышать такую историю, где главным действующим лицом — жертвой и отчасти виновником — являешься ты сам, не каждому по силам. Но рано или поздно он должен был узнать правду.

— Люба, ты… Вы ничего не сказали о моей первой жене. Она жива?

— Д-да. Конечно.

— Где она сейчас? Она замужем?

— Нет. Она живет с матерью. В Москве.

— А почему мы расстались?

— Банальная история. Вы встретили другую.

— Понятно.

— Пойдемте в здание. Уже поздно. Нас, наверное, отругают за нарушение режима.

— Ничего. Что-нибудь придумаем.

Игорь отвечал машинально. Люба заметила, что он на чем-то сосредоточен, как бы ушел в себя, в свои мысли. Они молча вошли в здание и в вестибюле попрощались. Игорь так и ушел «с думой на челе». А у Любы на душе скребли кошки. Она чувствовала, что недосказанная ею правда — это та же ложь: «Обвиняю Стеллу в лицедействе, а сама! Чем я лучше?»

Ночью она долго не могла заснуть. А утром с головной болью пришла в столовую. За столом сидел один Всеволод Петрович. Люба устроилась напротив старика, поздоровалась. В ответ он лишь кивнул. Его вид вызывал сочувствие: тяжелые мешки под глазами, изжелта-бледные щеки с проступившими склеротическими жилками, слезящиеся глаза побитой собаки. «А ведь еще недавно был как огурчик, — подумала Люба. — И зачем ему эта Нинель? Подумаешь, царица шприца и пилюль! Нет, с этим надо еще разобраться».

После выпитого чая Всеволод Петрович немного повеселел:

— А Игорь не пошел на завтрак. У него срочный заказ. В свою мастерскую убежал. Я ему кашу с булочкой отнесу. Потом поест.

— Вы что же с ним, с похмелья? — напрямик спросила Люба.

— Кхе, кхе! Есть такой грех. Хорошо вчера приложились.

— А конференция, значит, побоку?

— Простите старика, Любовь Антоновна! Не устоял. Нинель ведь пригласила нас уже после обеда. Я поискал вас, но тщетно. Вы куда-то запропастились. Но не в этом дело. Понимаете…

— Я все понимаю, Всеволод Петрович. «О чем тужить? День пережит — и слава богу».

— Ну вот. Так я и знал. Вы обиделись.

— Каждый живет своими интересами. Ведь так?

— Так-то оно так… Но и интересами ближнего не пренебрегай, а иначе кто ты будешь — скотина бессердечная? А я пренебрег, каюсь.

— Невелики интересы — заурядная конференция.

— Не-ет, Любовь Антоновна, не умаляйте своих трудов. Я знаю: вы готовились, рассчитывали на нас, на нашу поддержку, а мы, как последние свиньи, похерили ваши труды.

— Всеволод Петрович, давайте начистоту?

— Что ж, можно и начистоту.

— Вы сильно зависите от Нинели?

— В каком смысле?

— В смысле медицинского обслуживания.

— Как вам сказать? Мягко выражаясь, у нее не одинаковое отношение к больным. А больные здесь практически все.

— Чем вы с ней расплачиваетесь?

— Этого я вам не могу сказать, хоть убейте.

— Хорошо. Я не настаиваю. Но я догадываюсь, что положение вещей в интернате имеет две стороны: лицевую и изнаночную. С лицевой все шито-крыто, а изнанка не совсем законная, если не сказать больше — преступная.

Всеволод Петрович испуганно оглянулся.

— Любовь Антоновна, я вас прошу, не трогайте эту клоаку. Вы и не предполагаете…

В коридоре появилась Нинель Эдуардовна. Она прошла мимо, не повернув головы в их сторону.

— Я пойду, а то каша совсем остыла.

Всеволод Петрович с трудом поднялся, взял тарелку с кашей, булочку и пошел к себе.

После завтрака до самого обеда Люба занималась оформлением завещания и дарственной Серафимы Григорьевны. Для этого пришлось нанять частное такси, так как беготня по инстанциям заняла бы целый день. Как ни странно, но в администрации ей пошли навстречу, уменьшив бюрократические проволочки до минимума. Правда, не обошлось без помощи нотариуса, женщины хваткой, имеющей повсюду своих людей.

На обед Люба опоздала, поэтому, купив в ближайшем магазине кое-какие продукты, собралась перекусить у себя в комнате. Она заваривала чай, когда в дверь постучали. Люба открыла — на пороге стоял следователь Сенцов.

— Добрый день, Любовь Антоновна! Я, как говорится, с корабля на бал. Еще не разговаривал с местным начальством — сразу к вам.

— Вы протокол будете составлять?

— Не без этого.

— Тогда, позвольте, я сначала перекушу, а потом и поговорим. Вам налить чаю?

— Не откажусь с дороги.

— Александр Иванович, — обратилась Люба к следователю, наливая в кружки чай, — у меня к вам необычная просьба.

— Да? Слушаю.

Люба села за стол, пододвинула тарелку с бутербродами поближе к Сенцову, подняла на него глаза и встретилась с открытым, с легкой хитринкой взглядом. Ей стало легче при виде этого деревенского, простого лица, как будто в его курносости, широких скулах, белесых ресницах, русых волосах над просторным лбом таилась неведомая сила притяжения, заставляющая невольно доверять их обладателю. Любе захотелось рассказать Сенцову все.

Целый час Люба говорила, а Сенцов терпеливо слушал, лишь изредка задавая вопросы и делая пометки в блокноте. Наконец Люба умолкла, но вдруг, как будто спохватившись, попросила:

— Александр Иванович, не выдавайте меня, не говорите здесь никому, что я бывшая жена. Пусть я останусь его сестрой. А Игорю я сама скажу об этом. Но позже.

— Ну что ж. Не вижу препятствий, как говорил герой фильма «Ва-банк». Сестра так сестра, — согласился Сенцов и улыбнулся чуть лукаво, но по-доброму, без всякой задней мысли.

Вскоре они были в кабинете директора. Следователь собирался сначала побеседовать с Зоей Михайловной, а потом с Игорем. Он попросил Любу пригласить Игоря в кабинет.

Люба поднялась на второй этаж и, свернув влево, пошла в самый конец коридора, где была комната Игоря и Всеволода Петровича. У их двери она остановилась и вдруг услышала жесткий голос Нинели Эдуардовны, очевидно, стоявшей за дверью у самого порога:

— Вы все поняли, Всеволод Петрович? Никакой информации, иначе нам придется распрощаться с вами. А повод я найду, не беспокойтесь. Тем, кому не живется в интернате со всеми удобствами, мы подыщем приют без горячей воды и удобствами на улице. Да вы знаете о нем. Васюнинский приют, в ста километрах отсюда.

— Я все понял, Нинель Эдуардовна, — услышала Люба упавший голос старика.

— Я надеюсь, — холодно произнесла врач.

Люба успела постучать за мгновение до того, как Нинель Эдуардовна открыла дверь, чтобы выйти. Она сощурилась, смерив Любу подозрительным взглядом.

— Здравствуйте, — сказала Люба. — Я пришла за Игорем.

— Здравствуйте. Вы уезжаете?

— Пока нет. Игоря приглашает следователь из Москвы. Он у Зои Михайловны.

— Игорь Алексеевич вышел. Поищите его внизу. А по какому делу его вызывают?

— По уголовному.

— Да? Интересно.

— Извините, — произнесла Люба и быстро пошла обратно.

Игоря она нашла в комнате отдыха. На нем была новая рубашка, привезенная Владиславом из Москвы, и почему-то это тронуло Любу. Прежние обноски делали его похожим на школьника-акселерата, выросшего из своей одежки. Теперь же перед ней был импозантный мужчина средних лет. «Как он изменился! И дело не только в седине и худобе, — подумала Люба. — Раньше он излучал энергию, силу, уверенность. А теперь… Не сказать, чтобы жизнь сломила его, нет. Но, стерев из памяти прошлое, избавила от забот и тщеславных планов. Новое в нем — душевный покой. Как же мне раньше это не приходило в голову?»

Игорь играл в шашки с лысым стариком, тем самым Пахомычем, который назвал интернат палатой номер 6.

— Игорь, вас приглашают в кабинет директора, — обратилась к нему Люба.

Он посмотрел на нее снизу вверх. В глазах мелькнула радость, но обычная сдержанность притушила эмоции. Пахомыч отпустил неуклюжий комплимент:

— Вы, Любовь Антоновна, как луч света в темном царстве — одна молодая среди наших старух. Нам, мужчинам, даже глаз не на ком порадовать.

— Как говорится, на безрыбье и рак рыба? — усмехнулась Люба.

Пахомыч захлопал белесыми ресницами, не сразу поняв что к чему, а Игорь опустил голову, пряча улыбку.

Люба шла рядом с Игорем, чувствуя легкость его походки, и это тоже было необычно.

— Беседа будет, наверное, по поводу моей переодетой жены? — насмешливым тоном спросил Игорь. Всем видом он как бы подчеркивал отстраненность от всей этой суеты.

— Игорь, неужели вам наплевать на собственную судьбу? — не выдержала Люба. — Это прозвучит дико, но вы сейчас чужой по отношению к самому себе.

— Если бы только к себе… — уже серьезно обронил он.

Люба все же уловила нотку сожаления в его словах. У двери в гостевую комнату она остановилась.

— Я у себя побуду. Если понадоблюсь следователю, позовите меня.

— Люба, ведь мы родные люди. Может, перейдем на «ты»?

— Я давно готова к этому, все ждала от тебя… — замялась она.

— Проявления родственных чувств?

— Не совсем. Родственные чувства искусственно не появляются. Понимаешь, когда я ехала сюда, то по наивности думала, что ты сразу обрадуешься, пойдешь навстречу, то есть постараешься с моей помощью восстановить в сознании утраченное, в общем, всей душой будешь на моей стороне. Но я увидела противоположное: осторожное выжидание, даже враждебность…

— Нет! — вырвалось у Игоря. — Ты неверно истолковала мое поведение. Все как раз наоборот. Мою сдержанность ты приняла за холодность и даже враждебность. Жаль! Мне трудно выразить словами то, что я чувствовал, впервые увидев тебя. Потом я попробую. В свое время. Не сейчас. Не здесь.

Игорь резко повернулся и быстро зашагал по коридору.

Люба сидела у себя и в пятый раз начинала читать рассказ Чехова, но все время отвлекалась. Из головы не шел недавний разговор с Игорем. То и дело она вспоминала его фразу: «Мне трудно выразить словами то, что я чувствовал, впервые увидев тебя». «Все же интересно, что он чувствовал?»

Она попыталась восстановить в памяти выражение лица Игоря: «Он взглянул равнодушно. Нет, нет. Совсем не равнодушно. Он посмотрел с интересом. Но я была разочарована. Нет, зачем врать себе? Я была убита, раздавлена. Почему так случилось? Я надеялась, что он внезапно вспомнит? Улыбнется, обрадуется, подойдет с распростертыми объятьями? И опять не то. Конечно, я надеялась. Но он не узнал. Ну и что? Ведь я уже знала о его амнезии. И должна была реагировать адекватно. И тем не менее… Что-то выбило меня из колеи, я растерялась, расстроилась, сникла. Может, мне хотелось стать первооткрывательницей, вступившей на необитаемую землю? Чтобы только мне принадлежала заслуга этакой целительницы, вернувшей к жизни несчастного? Чтобы потом у меня было какое-то право на него? Неужели эти подлые мечты сидели где-то в подкорке? Или я нарочно бичую себя по своей излюбленной привычке? Истина как всегда посередине. И все же первый порыв был чистым, искренним. Я помчалась, чтобы спасти, уберечь, пожалеть. Это правда. А когда увидела его и поняла, что он не нуждается в скорой помощи, что он не беспомощное дитя, а вполне крепкий и сильный мужчина, была растеряна и разочарована. Но это прошло. Я стала другой. Я многое поняла».

За дверью раздался шум, чей-то голос тревожно воскликнул: «Что случилось?» Люба пошла посмотреть: в чем там дело. Выглянув в коридор, она увидела Нинель Эдуардовну, входящую в комнату к Серафиме Григорьевне. Следом за врачом туда же вошла медсестра, держа в руках кислородную подушку и чемоданчик с медикаментами. Невдалеке толпились обитатели интерната. Они громко шептались, жестикулируя и качая головами. Задохнувшись от тяжелого предчувствия, Люба подошла к старушке в байковом халате и спросила:

— Что-нибудь с Серафимой Григорьевной?

— Сердечный приступ. А Тася-то бедная так перепугалась, что и саму прихватило.

— Может, неотложку вызвать?

— Да что вы! К нам они не ездиют. Говорят: сами уж как-нибудь обходитесь. У вас в штате врач, пусть она и лечит. А что она может? Ну, укол сделает, вот и все.

— А если операция срочная нужна?

— Кроме аппендицита никаких нам операций не положено. Мол, на молодых денег не хватает, чтобы операции делать, а уж старичье перетопчется.

— Нет, так нельзя! — возразила Люба и решительно открыла дверь в комнату Серафимы Григорьевны.

— Нинель Эдуардовна, разрешите… — начала Люба и осеклась.

Врач в это время измеряла давление Таисии Игнатьевне, а медсестра готовила шприц для укола. Серафима Андреевна лежала на кровати, укрытая с головой одеялом.

— А что с Серафимой Григорьевной? Она… — замерла Люба, боясь произнести страшное слово.

— Она умерла. Выйдите отсюда и закройте дверь! — приказала Нинель Эдуардовна.

— Любаша, ты зайди потом, — слабым голосом попросила Таисия Игнатьевна.

Люба не могла больше находиться в помещении. Слезы душили ее. Она вышла в парк и побрела между деревьями, не разбирая дороги. Ноги сами привели ее к детскому дому. Без сил она опустилась на скамейку и попросила проходившую мимо девочку позвать Аню. Вскоре в дверях показалась Аня. Она улыбнулась, увидев Любу, но тут же ее личико вытянулось, глаза беспокойно округлились. Подойдя ближе, она тихо спросила:

— Почему вы плачете? У вас горе?

Люба не ожидала от этой застенчивой тихони такой смелости в проявлении сочувствия. Она закрыла лицо платком и снова заплакала. Аня села рядом и стала по-детски неумело поглаживать по плечу плачущую женщину. Люба вытерла слезы и, всхлипнув, сказала:

— Пойдем. Надо походить. Тогда станет легче.

— Пойдемте.

Они медленно шли по улицам вечернего Сергино. Ни рекламные щиты и растяжки, ни иномарки у подъездов, ни кричащие вывески кафе — никакие атрибуты цивилизации не нарушали общей картины размеренной, неспешной жизни городка. Как и сотню лет назад, кружили над куполами церквей голуби, манили спелыми боками наливные яблоки в садах, сидели возле палисадников старушки и еще не старые женщины, судача обо всем на свете, перебегали улицу собаки. А Люба с Аней шли куда глаза глядят и разговаривали. Несмотря на неутихающую боль от того, что Серафима Григорьевна лежит неживая, что не скажет больше ласковое «Любочка», не посмотрит своим добрым и понимающим взглядом, в Любиной душе постепенно воцарились покой и смирение перед судьбой. Она рассказывала девочке о Серафиме Григорьевне, о себе, о том, как она оказалась здесь. Аня слушала, не перебивала, лишь изредка восклицала: «Ой!» или «Правда?»

Возле кинотеатра они заметили Дашу в компании с какими-то парнями. Как и в прошлый раз, по рукам ходила бутылка пива. После очередного глотка Даша подносила ко рту сигарету, затягивалась и, выпустив клубы дыма, звонко хохотала.

— Сколько лет Даше? — спросила Люба.

— Тринадцать.

— А откуда у них деньги на сигареты и пиво?

— Она дружит с мальчиком из другой школы. У него есть родители.

— Прости за нескромный вопрос: а у тебя есть мальчик?

— Сейчас нет. В позапрошлом году его забрали в суворовское училище.

— И что, вы не переписываетесь?

— Нет. Он, наверное, в Москве с кем-нибудь познакомился.

— Тебе покажется странным мой вопрос. У вас многие девочки ругаются матом?

— Да, многие. Почти все.

— А ты?

— Иногда. Но не так, как Дашка. Она любого парня забьет. Если парень не умеет материться, значит, лох.

— Это твое мнение?

— Нет, Дашкино.

Любу задело, что Аня говорит о таких вещах спокойно и обыденно.

— Ты знаешь, Анечка, я ведь тоже через эту напасть прошла.

— Какую?

— В девятом классе вдруг на меня нашла дурь — мне непременно захотелось быть похожей на парня. Я пробовала курить, залихватски пила вино на вечеринках, отпускала грубые шутки, короче говоря, выпендривалась перед одноклассниками. Мне хотелось, чтобы меня считали «своим парнем». Но потом это прошло. Как детская болезнь, ветрянка или корь. Я поняла, что женщина должна оставаться женщиной во все времена, в любом возрасте. А та, что «косит» под мужика, выглядит жалко и смешно. Ты не согласна со мной?

— Почему? Согласна.

— Я вижу, что ты поскучнела, — улыбнулась Люба. — Больше не буду говорить на эту тему. Ничего, все это придет к тебе, позднее, но придет. Ты умница и уже сейчас многое понимаешь. А с возрастом мы все мудрее становимся.

Не заходя к себе, Люба прошла к комнате Таисии Игнатьевны, постучала и услышала слабое «войдите».

Старушка обрадовалась Любе, даже попыталась подняться с кровати.

— Лежите, лежите. Я посижу рядом.

Люба села на стул, стараясь не смотреть на пустую, с голым матрацем, кровать Серафимы Григорьевны.

— Ох, Любаша, тяжко мне, ты и не представляешь. Я надеялась, что Сима еще поживет. Она ведь как сестра мне, как родная.

Таисия Игнатьевна тихо заплакала, вытирая слезы большим платком.

— Таисия Игнатьевна, вы наверняка не ужинали. Может, принести чаю?

— Нет, не надо. Мне приносили. Меня от лекарств тошнит. Ничего не хочу. Я и жить-то теперь не хочу.

— Ну что вы! Нельзя тоске поддаваться. Если мы все заживо в могилу будем проситься, то что будет? А может, вам в другую комнату переехать?

— Да куда? Все занято. А меняться со мной никто не будет.

— Я все же поговорю с Зоей Михайловной.

— Это Нинелька ее в могилу раньше времени свела, — вдруг огорошила старушка Любу. — Змея подколодная.

— Как это?

— Она ведь чем промышляет, Нинелька-то. Влезает в душу, обещает особый уход, дорогие лекарства и уговаривает переписать квартиры, у кого они остались, на нее. Я двоих таких знаю, кто переписал.

— Но ведь это преступление. Как до сих пор это не вскрылось?

— Уметь надо. Она через посредников действует. Все шито-крыто.

— Но Серафима Григорьевна сделала дарственную на Анечку.

— Так Нинелька-то не знала. Вчера вечером приперлась к нам. Меня выставила за дверь и давай, видать, Серафиму обрабатывать, а когда узнала про Аню, наговорила всякой гадости.

Люба содрогнулась от такой новости. К омерзительному образу Нинели Эдуардовны добавилась еще и криминальная черта.

«Нет, завтра я никуда не поеду, — решила Люба, уходя от Таисии Игнатьевны. — Попрощаюсь с Серафимой Григорьевной, а потом пойду в прокуратуру».

Была у нее еще одна причина остаться в Сергино, но о ней она боялась признаться даже самой себе. Так и держала под замком свою тайну, откладывая решение на потом, лишь во сне видя счастливый исход задуманного дела.

На следующее утро Люба занялась организацией похорон. Собственно, ей одной и пришлось решать почти все вопросы. Зоя Михайловна ушла в администрацию на совещание по подготовке к зиме и предоставила Любе свободу действий.

Игорь после завтрака пошел в мастерскую строгать доски для гроба, а Люба отправилась в бюро ритуальных услуг. Так и пробегала до обеда. А в два часа приехал Владислав.

Они втроем сидели в Любиной комнате, пили чай и неловко молчали.

— Папа, ты вещи собрал? Давай я отнесу в машину, — обратился к отцу Владислав.

Игорь смутился:

— Да какие там вещи? Одна сумка, что ты привез, вот и все.

Люба не поняла, отчего он смутился — то ли от слова «папа», то ли оттого, что не нажил здесь никаких вещей. «Господи, сколько еще будет подобных сцен, пока все не станет на свои места! И встанет ли?» — подумала она, а вслух сказала:

— Вы поезжайте одни, без меня. Мне нужно кое-что здесь доделать. Я позвоню тебе, Владик, когда за мной приехать. Или вообще на электричке доберусь. Два часа всего на скоростной до Москвы. Так что…

— Погоди. Какие у тебя тут дела? Я что-то не пойму, — опешил сын.

— Мне надо закончить с подготовкой к похоронам Серафимы Григорьевны, ну и… В общем, всякие мелочи, о которых ты не знаешь.

— Почему ты ввязалась в какие-то похороны, которые к тебе никаким боком не относятся?

Игорь опустил голову и знакомым Любе движением помешивал ложкой чай. Люба пристально посмотрела на Владислава, вздохнула, но ничего не ответила.

Когда они втроем вышли на крыльцо, то неожиданно попали в центр внимания большой группы людей. Провожать Игоря вышло человек двадцать. Среди них были Зоя Михайловна, Всеволод Петрович, истопник Семеныч, работники столовой, несколько стариков и старушек и даже Фрося. У Зои Михайловны в руках были цветы, а Всеволод Петрович держал томик Тютчева. Зоя Михайловна растроганно наговорила много напутственных слов, а Всеволод Петрович, начав пафосную речь, вдруг смешался, прослезился и, махнув рукой, вручил Игорю книгу. Игорь обнял старика и поблагодарил всех за теплые проводы.

Люба радовалась за него, радовалась его авторитету, который он заслужил не чинами и деньгами, а лучшими человеческими качествами. В эту минуту забылись прежние обиды, обман и предательство, а если и не забылись совсем, то казались мелкими и незначительными.

«Это мне показалось. Желаемое выдаю за действительное», — уговаривала себя Люба, возвращаясь в интернат. А мысленный взор вновь рисовал сценку прощания возле джипа.

Сын уже сидел за рулем, а Игорь медлил, стоя возле раскрытой двери автомобиля. Он мялся, не находя подходящих слов, и Люба пришла на помощь:

— Я буду волноваться, поэтому вы с Владиком сразу позвоните, как только приедете. Хорошо?

— Обещаю. Люба, ты…

Он оглянулся на Владислава и вдруг захлопнул дверь, очевидно не желая быть услышанным.

— Люба, ты не обижаешься на меня? Я черт-те что могу наплести, а потом ругаю себя на чем свет стоит. В общем, не обижайся, ладно? Я, старый дурак, ума так и не нажил, да и последний, похоже, потерял. Часто говорю не то, что думаю, и делаю не то, что хочу. Вот так. Здорово выразился, ничего не скажешь.

— Игорь, не мучайся. Все было хорошо. И потом, мы же скоро увидимся. Как говорится, долгие проводы — лишние слезы. Счастливо вам. Буду ждать звонка.

— Люба, а все-таки жаль, что ты моя сестра.

Люба поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, пахнувшую дорогой туалетной водой, которую Владислав привез еще накануне.

Игорь заглянул в ее глаза, задержал этот взгляд, а затем, резко повернувшись, открыл дверь джипа и скрылся в его недрах.

Этот взгляд она и пыталась истолковать, медленно идя по аллее. Окончательно запутавшись в своих желаниях, ощущениях и воспоминаниях, она тряхнула головой, обозвала себя глупой коровой, изображающей из себя телку, и, не заходя в интернат, повернула в сторону детского дома.

Аня сидела на кровати, согнувшись над вязанием. Люба, неслышно отворив дверь, стояла на пороге и смотрела на девочку, а в груди закипал гнев. Так и не окликнув Аню, она вышла в коридор и решительно направилась в директорский кабинет.

— Здравствуйте, Зинаида Егоровна! Я по поводу Ани, — начала Люба прямо с порога.

Директор поливала цветы на подоконнике. Она застыла с лейкой в руке, удивленно скривив губы, но не ответила на приветствие.

— Меня интересует один очень важный вопрос: когда вы прекратите эксплуатировать ребенка?

— Во-первых, кто вам позволил вот так врываться в мой кабинет? А во-вторых…

— Положим, кабинет пока ваш, но интернат — не частная лавочка. И я не позволю вам издеваться над ребенком. Девочка вынуждена все свободное после уроков время горбатиться, другого слова и не подберешь, лично на вас. Ни отдыха, ни свежего воздуха, ни спортивных занятий, ни духовного развития — ничего, кроме каторжного и бесплатного труда!

— А кто вы такая, чтобы тут командовать?

— Я опекун Ани, и это вам известно.

— Но опекунство оформлено в связи с квартирой, которую она получит по завещанию. Остальное вас не касается. И я попрошу вас освободить мой кабинет!

— Я освобожу его, но, боюсь, что и вам придется с ним распрощаться.

— Да как вы смеете?

Но Люба уже хлопнула дверью и не слышала дальнейших словоизлияний «салтычихи». Прямо из интерната она помчалась в администрацию. До конца рабочего дня оставался один час, а успеть надо многое.

— Скажите, зачем вам это нужно? У вас взрослый сын, скоро будут внуки, вот и нянчитесь с ними в свое удовольствие. Ведь вы не представляете, какую обузу хотите взвалить на себя! Эти детдомовки — все психологически ущербные. У них куча комплексов. Я уж не говорю о физическом здоровье. Восемьдесят процентов больны, в том числе и венерическими заболеваниями. Да, да! Чему удивляться? Вот вы на Зинаиду Егоровну жалуетесь, но, честно скажу, на ее месте я бы не хотела оказаться.

Эту «лекцию» Любе читала холеная Дама, возглавляющая опекунский совет. Она демонстрировала идеальный маникюр на белых пальцах, то и дело поправляя ими прическу, перебирая бумаги на столе или просто постукивая по клавиатуре компьютера. Они были одного возраста, но дама; обремененная властью и привыкшая в любом посетителе видеть просителя, разговаривала с Любой как наставница и многоопытная матрона. И в самом деле, возиться с «детдомовками», наделенными «кучей комплексов», эта барынька не стала бы ни за какие коврижки.

— Значит, вы считает эту ситуацию нормальной? — спросила Люба, уже понимая, что пришла не по адресу.

— Нет, я этого не говорю. Разумеется, мы побеседуем с директором…

— И все-таки я хочу забрать девочку в Москву.

— Это не в нашей компетенции. Решают более высокие инстанции.

— У меня бывшая однокурсница как раз в такой инстанции работает. Я обращусь к ней.

— Пожалуйста. Это ваше право. Кстати, где ваша знакомая работает?

— В министерстве просвещения.

— Это смотря какую должность она занимает…

— Замминистра.

— О! Тогда, конечно…

С холеной дамой произошла моментальная метаморфоза. Высокомерная усмешка превратилась в умильную улыбку, а назидательный тон — в доверительно-сладкий.

— Любовь Антоновна, мы со своей стороны сделаем все от нас зависящее. Конечно, это безобразие. Давно пора навести порядок в этом рассаднике…

Люба встала и, сухо попрощавшись, вышла.

Она возвращалась к себе, специально свернув с главной улицы в боковую, где царил почти деревенский уклад: одноэтажные деревянные дома с палисадниками, тишина и воздух, напоенный ароматом антоновки. Вспомнив, как изменилось лицо чиновницы из администрации, она улыбнулась. Никакого замминистра у нее в знакомых не водилось. Но надо же было как-то осадить эту гусыню. Хотя, если обзвонить всех своих «девчонок» с курса, то, пожалуй, и найдется среди них птица высокого полета. Давненько она не общалась со своими однокурсницами. Сначала времени не хватало, потом депрессия одолела… Нет, надо обязательно созвониться и встретиться. И не только потому, что ей от них что-то надо. Просто очень хочется увидеть родные лица, окунуться на мгновение в беззаботную молодость, вспомнить вместе с ними тех наивных, уверенных в прекрасном будущем и оттого бесконечно счастливых дурех.

«Милые мои мечтательницы! — думала Люба, чувствуя в груди нежную грусть. — Как сложились ваши судьбы? Знаю, что Валя Калинкина работает директором школы. У нее уже внуки. Вера Сердюк где-то на северах с мужем-нефтяником. У Лиды Вепревой умер сын, совсем кроха. Маргарита серьезно болела. А про остальных ничего не известно. Позвоню Ритке, как только вернусь домой».

Когда она подходила к воротам интерната, зазвонил мобильник.

— Мама! Мы на месте, — раздался голос Владислава.

— А где отец?

— Он зашел в подъезд. Я пока в машине. Короче, я решил: пусть пока поживет со мной, в квартире. А там видно будет.

— Хорошо. Завтра я позвоню тебе. Ну, пока. Целую.

Зою Михайловну Люба уже не застала. Постояв в нерешительности перед кабинетом врача, она все же постучала в дверь.

— Войдите! — раздался знакомый властный голос.

Люба вошла в кабинет, скрепя сердце поздоровалась, села на предложенный стул. Нинель Эдуардовна смотрела на нее с нескрываемой ненавистью. Хотя голосу она и прибавила немного елея, но металл оставался его основой:

— С чем пожаловали, Любовь Антоновна?

— Я пришла с деловым предложением.

— Даже так? Интересно, и в чем оно заключается?

Любино сердце стучало так сильно, что она почти задыхалась. После небольшой паузы ей удалось справиться с дыханием. Как можно спокойнее она произнесла:

— Предложение такое: вы прекращаете преследовать стариков, донимая их по поводу квартир, а я отложу на время визит к прокурору города…

— Что?! — Нинель Эдуардовна захлебнулась и могла издавать только жалкое хлюпанье.

— Это первое, — невозмутимо продолжала Люба. — И второе: вы прекращаете махинации с лекарствами и вымогательства, иначе в ближайшее время здесь будет работать следователь. Вы поняли меня?

Нинель Эдуардовна, багровая, раздувшаяся от распиравшей ее ярости, вылупив побелевшие глаза и открыв большой накрашенный рот, похожая, как никогда, на огромную жабу, застыла нелепым изваянием, видимо, потеряв дар речи. Люба, с трудом сохраняя спокойствие, встала и неторопливо покинула кабинет.

Она и сама не ожидала от себя такой храбрости. Еще ни разу в жизни ей не приходилось лицом к лицу сталкиваться с людьми, подобными Нинели. Разумеется, она знала об их существовании, видела в кино и по телевизору, слышала от мужа и от знакомых. Но видеть их так близко, и притом бросить вызов, противостоять им, — такого с ней не случалось никогда.

Ей пришлось вызвать такси. Вещей, когда она их упаковала, оказалось довольно много, и нести их до гостиницы, располагавшейся в центре города, было бы нелегко. Перед тем как позвать Фросю, чтобы сдать комнату, она зашла к Таисии Игнатьевне. Старушка расплакалась, узнав, что Люба уходит из интерната. Люба, как могла, успокаивала ее, мол, они еще увидятся завтра, на похоронах Серафимы Григорьевны. Вдруг Таисия Игнатьевна всплеснула руками:

— Ох, старая, из памяти выжила совсем. Сима перед смертью просила альбом тебе передать. Пусть, говорит, лучше у Любочки и Анюты хранится, чем в чужие руки попадет.

Люба вздрогнула от этих слов. Вчера она горевала, что Серафима Григорьевна больше никогда не назовет ее «Любочка». Назвала. Вот ведь как бывает!

Люба взяла альбом, поцеловала старую женщину и пошла за Фросей. Суровая уборщица, увидев Любу, неожиданно улыбнулась:

— Уезжаете, Любовь Антоновна? Ну, с Богом! Счастливо вам!

— Я в гостинице решила пока остановиться. Еще увидимся. Завтра на похоронах. А за добрые слова спасибо.

На следующий день Люба поднялась рано. Умывание, чашка кофе с печеньем, легкий макияж заняли не более получаса. Поколебавшись и все же отвергнув черное платье с легкомысленным вырезом, остановилась на синем брючном костюме. Повязав черную шифоновую косынку, купленную накануне, поспешила в интернат. По дороге остановилась возле мини-рынка и купила букет белых хризантем. Уже расплатившись, вспомнила про Таисию Игнатьевну и купила еще один — из махровых астр.

Аню она не решилась звать на похороны — не хотелось лишний раз травмировать детскую душу. Но девочка пришла сама. Вернее, пришла их классный руководитель, Надежда Романовна, и привела с собой несколько своих учениц. Девочки держали букетики из ноготков и поздних анютиных глазок, перешептывались, с любопытством разглядывая людей, которые все прибывали, заполняя площадку возле крыльца. Люба познакомилась с Надеждой Романовной, энергичной, словоохотливой женщиной. Жестикулируя и заводя большие черные глаза, Надежда Романовна рассказала Любе о Серафиме Григорьевне, проработавшей всю жизнь заведующей городской библиотекой:

— А какая красавица была, вы не представляете!

— Ну, почему? Я видела ее девичью фотографию.

— Но в жизни она была гораздо лучше. Да и что юность? Нераскрывшийся бутон. Видели бы ее в зрелые годы. Я помню, еще девчонкой бестолковой была, мы с подружками приходили в библиотеку и разглядывали ее, как куклу в витрине. Особенно глаза! Какие-то, знаете, не голубые, не синие, а сиренево-лиловые.

— Может, фиалковые?

— Вот! Точно, фиалковые! Мужчины влюблялись в нее постоянно. После войны ее ровесников мало осталось. Но на ее долю все равно нашелся бы кто-нибудь. Да только отшила всех. У нее в сорок третьем жениха убили. Но в похоронке написали: «Без вести пропал». Вот она и ждала его всю жизнь, пока не состарилась. Сватались сколько раз к ней. Бесполезно. Хотя, помню, приезжал к ней один из Москвы. Они, говорят, еще с детства были знакомы. Жену с ребенком оставил ради нее. Пожили они какое-то время. Но умер он быстро. От ран умер. Вот как война по ней прошла. Да и не только по ней.

Надежда Романовна тяжело вздохнула и пошла искать своих девочек, упорхнувших сразу, как только внимание учительницы ослабло.

Любу окликнула Зоя Михайловна. Оказалось, не рассчитали с поминальными платками — народу пришло неожиданно много. До начала церемонии оставалось около часа, и Люба согласилась сходить в ближайший галантерейный магазин.

Недалеко от ворот она заметила Аню с двумя подружками.

— Аня! — позвала Люба.

Девочка подбежала к ней.

— Пойдем со мной. Надо купить поминальные платки. Где здесь поблизости галантерея?

— Вон на той улице. Отсюда минут десять будет.

Аня машинально взяла Любу под руку, но вдруг ойкнула, убрала руку, смутилась. Люба согнула свою руку в локте, непринужденно сказала:

— Держись за меня, Анюта. Так удобнее и быстрее будет идти.

Над могилой Серафимы Григорьевны ветер раскачивал печальные ветви высокой березы. Он срывал желтые листья, и они летели в прозрачном воздухе, словно последний салют прекрасной женщине.

— Смотри, у березы одна большая ветка прямо над могилкой, — прошептала Люба на ухо Ане. — Легко место запомнить.

После поминок Надежда Романовна пригласила Любу с Аней к себе.

— Я в своем доме живу. Его мой отец построил после войны, а муж перестраивал дважды. Умер десять лет назад, оставил меня одну. А дочь в Москве училась, да так и осталась там — замуж вышла. Живут вроде хорошо. Вот я одна на старости лет и веду хозяйство.

Они свернули к деревянному, обшитому досками дому, выкрашенному в зеленый цвет. Белые резные наличники и сверкающие чистотой окна делали дом нарядным и приветливым. В палисаднике перед домом зеленела неувядающая сирень, отцветали последние флоксы и настурция, чуть наособицу красовались пышные георгины.

— Как хорошо у вас! — невольно вырвалось у Любы.

— Стараюсь поддерживать порядок, — не без гордости согласилась хозяйка. — Как при муже было. Он у меня хаос не любил.

Двор небольшой, но опрятный, солнечный, зарос невысокой гусиной травкой, по которой разгуливали три курицы и очень важный красавец-петух, рыжий, с зеленым хвостом. Аня подошла к качелям, подвешенным за перекладину небольшого навеса.

— Покачайся, Анюта, — предложила Надежда Романовна, поворачивая ключ в замке и открывая дверь, а Любе пояснила: — Это для внуков зять делал, давно уж. Так и висят. А я не убираю. Ребята из интерната иногда приходят, качаются. К сожалению, сейчас другие забавы в ходу. Недетские.

Надежда Романовна вздохнула и жестом пригласила Любу в дом.

Хозяйка хлопотала в кухне, готовила угощение, а Люба сидела в «зале», по выражению Надежды Романовны, и оглядывала ее убранство. Бросалось в глаза множество комнатных растений и салфеток, ажурных, разноцветных, разложенных повсюду: на диване, столе, тумбочке, телевизоре. В этом не было безвкусицы и перебора. Каждая вещь была к месту, казалось, убери ее, и станет пусто. «Это и есть стиль, — подумала Люба и тут же одернула себя. — Опять я со своими оценками! Просто мне хорошо здесь и все».

Они сели за стол, накрытый белой скатертью с вышитыми по углам гроздьями винограда.

— Сама вышивала, — мимоходом похвалилась проворная хозяйка. — И салфетки плела тоже сама. По вечерам делать нечего — сижу, выдумываю. Я и девчонок своих к рукоделию приучила. Но толк вышел из одной Анюты.

Стол, словно цветочная клумба, пестрел яркими красками. Варенье в хрустальных вазочках: вишневое, клубничное, крыжовенное, облепиховое, смородиновое — само просилось в рот. Любе особенно понравилось малиновое, сваренное таким образом, что крупные ягоды целиком плавали в сиропе, будто свежие.

— Когда вы все успеваете? И вязать, и варенье варить.

— Вяжу обычно зимой. А варенье между делом получается. Да разве это работа? Так… Отдых для души. Вот огород отнимает силы, да и школа… Собралась уходить, устала. И не то чтобы устала. Как вам сказать? Вы тоже преподаете, знаете нашу «кухню». Скажите, как у вас с дисциплиной? Я имею в виду нравственную сторону.

— Как везде. Волна наркомании. Девочки на аборты ходят.

— Да, да… Дочь рассказывала мне. В московских школах не лучше, чем в провинции. И все же у нас особая обстановка. Не хватает детям родительского присмотра, родительской любви. Ой как не хватает! Воспитатели, конечно, стараются. Но что может один воспитатель на двадцать-тридцать человек? Кроме того, у них семьи, свои проблемы, зарплаты, сами знаете, какие. Зимой один мальчик, Федя Репкин, от передозы умер. Выяснилось после смерти, что он наркотики распространял, то есть продавал. И сам же этой гадостью отравился.

— Я дважды видела Дашу Поспелову в дурной компании. Пила, курила, материлась…

— Эта оторва еще не такое выделывает. И она не одна такая. Сколько я с ней билась! И беседовала, и наказывала, и классные часы посвящала девичьей чести, о лучших женщинах из нашей истории рассказывала — чего только не предпринимала! И Галина Николаевна, ее воспитатель, тоже на уши становилась. Все впустую! Знаете, будто коконом обросла душа у этой девочки. Она живет по своим внутренним не то инстинктам, не то понятиям. Абсолютно глухая к внешнему воздействию.

— А мне кажется, что на нее все же действует среда, но не положительная, а другая, которая как раз соответствует ее, как вы сказали, инстинктам и понятиям.

— Вот-вот! И я к такому же выводу пришла. Тогда что получается? Мы, как тот теленок, что с дубом бодался, напрасно силы тратим? Генетика все решила давно и прочно? Так?

— Я тоже над этим ломала голову. Как педагог, я верю, что хорошее воспитание творит чудеса. Но порой от бессилия руки опускаются. Взять моего собственного сына. Растила его в любви и ласке, читала хорошие книги о доброте, учила сострадать ближнему. Но есть в нем незаметная с первого взгляда душевная черствость. Нет, он, конечно, поможет, если попросить. Но сам не увидит, не почувствует.

— Да… Лень души. Она во многих. Но это полбеды, если человек ведет праведную жизнь. А в случае с Дарьей все гораздо страшнее. Аня! — обратилась Надежда Романовна к вошедшей в дом девочке. — Мы уже по второй чашке пьем, а ты все гуляешь. Садись за стол!

— Надежда Романовна! — Люба сделала паузу и заговорила особым тоном. — Аня говорила вам, что я хочу забрать ее к себе?

— Нет. Вы это серьезно?

— Вполне. Как только вернусь домой, начну оформлять документы.

Надежда Романовна была так поражена новостью, что забыла налить Ане чаю. За нее это сделала Люба. Она поставила перед Аней чашку и улыбнулась:

— Мы с Анютой вместе решили, что нам друг без друга никуда. Правда, Анечка?

— Правда, — смело ответила девочка и тоже улыбнулась.

— Господи! — растроганно воскликнула Надежда Романовна. — Не перевелись добрые люди на земле. Я всегда это детям внушала. Взять ту же Серафиму Григорьевну, пусть земля ей будет пухом. Квартиру девочке оставила. На государство надежды мало. Дают, конечно, с горем пополам жилье — то комнату в коммуналке, то в бараке каком-нибудь. Разве там нормальную жизнь обустроишь? Спасибо вам, Любовь Антоновна! От всех нас спасибо!

— Ну что вы! За что меня благодарить? Это вам спасибо за чай, варенье. Как хорошо у вас! Так бы и сидела, любовалась на ваши салфетки…

— А вы оставайтесь, — зажглась Надежда Романовна. — И Аня пусть остается. Переночуете у меня. В школу позвоним, предупредим Галину Николаевну. А? Места у меня вдоволь. Баньку затопим. Пойдемте, я покажу вам мое хозяйство.

Утром они оставили Аню сладкий сон досыпать, а сами отправились в огород — копать картошку. Еще вечером Люба предложила свою помощь, заметив, что огород до сих пор стоит неубранный. Надежда Романовна с радостью приняла Любино предложение. Одной ей долго бы пришлось возиться, а ждать дочь с зятем некогда. Пока погода теплая да ясная, не зевай!

Они выкопали десять рядков, когда в огород зашел молодой мужчина. Представившись старшим лейтенантом милиции Кропачевым, он спросил:

— Кто из вас будет Любовь Антоновна Чащина?

— Я, — похолодев, ответила Люба.

— Это вы остановились в гостинице, в двенадцатом номере?

— Да. А что случилось?

— Погодите. Все по порядку. Вы не ночевали в номере?

— Нет.

— В чем дело-то, товарищ Кропачев? — не выдержала Надежда Романовна. — Она ведь побелела вся. Посмотрите!

— Дело в том, — сжалился наконец Кропачев, — что ваш номер сгорел.

— Как сгорел? — в один голос спросили женщины.

Люба села на ведро, дернула ворот мужской рубашки, которую ей дала для работы Надежда Романовна. Ей не хватало воздуха. Надежда Романовна крикнула Ане, как раз заглянувшей в огород, чтобы принесла воды и валокордин, а сама взяла Любину руку за запястье, чтобы послушать пульс.

Уже в доме, когда лекарство подействовало и Любе стало легче, милиционер прояснил ситуацию:

— Сегодня ночью, в три часа, кто-то бросил в окно двенадцатого номера две бутылки с зажигательной смесью. Попали прямо в кровать. Начался пожар. Когда приехали пожарные, полкомнаты уже было охвачено огнем.

— Все вещи, конечно, сгорели? — спросила Надежда Романовна.

— Нет, не все. Сумка, что стояла на комоде в дальнем от окна углу, сохранилась.

— Слава Богу, — прошептала Люба. — Альбом, значит, уцелел.

— Какой альбом? — живо поинтересовался старший лейтенант.

— Альбом? Да нет. Я не думаю, что это имеет какое-то значение.

— В уголовном деле любая деталь может иметь решающее значение, — назидательно отчеканил молодой милиционер.

— Это альбом Серафимы Григорьевны Караваевой, которую вчера похоронили. Она подарила его мне перед смертью.

— Ясно. Любовь Антоновна, скажите, как говорится, навскидку, кто мог совершить этот поджог?

— Поджог? Вы квалифицируете это как поджог? — громче, чем это было нужно, спросила Надежда Романовна.

— А вы не согласны? — резко повернулся к ней милиционер.

— Да какой же это поджог, когда налицо покушение на убийство!

В комнате наступила тишина. Было слышно, как передвигаются стрелки в электронных часах, висящих над телевизором.

— Та-ак, — протянул Кропачев и полез за платком, чтобы вытереть выступившую испарину. — Излагайте вашу версию, Надежда… э-э…

— Романовна, — быстро подсказала пожилая женщина. — Значит так. Вчера мы совершенно случайно познакомились с Любовь Антоновной на похоронах. Я туда пришла вместе со своими ученицами. Разговорились, как это бывает. А потом я пригласила ее к себе. Мы втроем чаю попили, истопили баню, помылись. А потом решили, что они с Анютой ночевать останутся. Я одна живу, места много. Вот. Ну, переночевали, значит, а наутро картошку пошли копать. Любовь Антоновна вызвалась помочь. А то когда еще дочь с зятем приедут. Погода-то нынче в самый раз для уборки…

— Вы не отвлекайтесь, Надежда Романовна, — строго предупредил милиционер.

— Конечно, конечно. Ну вот. О чем я? Ах, да! Что я хочу сказать-то! Не планировала заранее Любовь Антоновна ночевать в другом месте. Понимаете? Не пла-ни-ро-ва-ла! Все получилось чисто случайно. Как говорится, спонтанно. А убийца этого не знал. Не мог знать! Вот!

Надежда Романовна, раскрасневшаяся, довольная собой, победоносно посмотрела сначала на Любу, потом на Кропачева.

— И в самом деле, все вышло нечаянно, — подтвердила Люба. — Мне, честно говоря, так не хотелось возвращаться после похорон в гостиницу. А тут как раз Надежда Романовна к себе пригласила. Мы втроем и пошли. У нее здесь тишина и уют. За чаем разговорились, а потом уж не смогли отказаться от предложения переночевать.

— Так. А теперь я задам вам, Любовь Антоновна, тот же вопрос, но немного изменю формулировку. Кто, по-вашему, мог на вас покушаться?

— Даже не представляю.

— У вас есть враги?

— Враги?

Люба задумалась, но не над тем, есть ли у нее враги, а о том, что если она назовет имя Стеллы, то придется раскручивать всю историю с поездкой в Сергино, а значит, откроется ее обман по поводу «двоюродной сестры Игоря». Но ей все равно придется объяснять свое присутствие в этом городе. Так и не придя ни к какому решению, она пожала плечами.

— Странно. Покушались именно на вас, а вы не представляете кто. Подумайте как следует, Любовь Антоновна. От ваших показаний будет зависеть оперативность раскрытия этого дела. Понимаете? Договоримся так. Вы подумаете, а через два часа я буду ждать вас в отделе, у себя в кабинете, на Мичурина, тридцать два. Всего хорошего!

Как только милиционер ушел, Надежда Романовна с Аней отправились на кухню пить чай, а Люба позвонила сыну:

— Владик, как ваши дела? Нормально? Чем хоть вы питаетесь? Пельмени? Ладно, об этом потом. Скажи, Стеллу выпустили из СИЗО? Нет? Это точно? Погоди, не перебивай! Значит, она так и не выходила оттуда. Странно. Нет, это я о своем. Я перезвоню потом. Папе привет. Ты, надеюсь, не выдал меня еще? Ладно. Пока.

Люба сидела на диване в полной прострации. Ведь первой, кто пришел в голову, когда Кропачев спросил у нее о врагах, была Стелла. Но она под арестом. Не могла же она достать ее из СИЗО. Вдруг Любе пришла мысль, совсем сбившая ее с толку: зачем Стелле убивать ее? Это же нонсенс! Чушь несусветная! «Ей сейчас не до меня. У нее жизнь на кону. Тише воды, ниже травы надо быть. Да и зачем ей моя смерть? Месть? Глупо. Она не кавказского племени, чтобы мстить. Наследство? Мне ничего не принадлежит. Я бедна как церковная мышь. Хотела убрать меня, как свидетеля ее «маскарада»? Но Зоя Михайловна, когда ей показали несколько фотографий, тоже узнала Стеллу, причем в ее истинном обличье. Нет, это сделала не она. Тогда кто?!»

Перед тем как идти в милицию, Люба решила навестить Таисию Игнатьевну. На похоронах у нее был очень болезненный вид, и это беспокоило Любу. Ей открыла Фрося и с ходу запричитала:

— Ойешеньки, Любовь Антоновна! Мы как узнали про пожар, так все и попадали. Да как же так? Отчего такое могло произойти-то?

— А кто вам об этом сказал?

— Так из милиции приходили, вас искали. А Зоя Михайловна-то и вспомнила, что давеча вас видели с учительницей из детского интерната.

— Скажите, а как Таисия Игнатьевна? Здорова?

— Плохонько ей. Медсестра укол седни ставила. А Нинель-то, как назло, отпуск взяла.

— Отпуск?

— Ну да. Со вчерашнего дня.

— Ладно, пойду к Таисии Игнатьевне.

Старушка очень обрадовалась Любе. Она лежала в постели, бледная, слабая. На Любин вопрос о самочувствии тихо ответила:

— Ничего. Уже отпустило. Это я после похорон. Мне не надо было ехать на кладбище. Здесь простилась — и хватит. Куда уж мне в такую-то даль, да столько на ногах стоять.

— Может, каких-нибудь лекарств не хватает, так я куплю?

— Нет, не надо. Мне Галя уже ставит какое-то. Помогает, и ладно. Здоровее уже не буду. Зачем деньги зря переводить?

— Ну, вы скажете! Лекарства для того и существуют, чтобы здоровье поддерживать. В любом возрасте.

— Спасибо, моя хорошая. Ты лучше о себе расскажи. Когда к мужу-то собираешься? Что ты тут застряла? Он, может, дома-то быстрее тебя вспомнит.

— Скоро, скоро. Я ведь из-за Ани задержалась.

— Что, твердо решила забрать ее?

— Тверже не бывает.

— Ну-ну. Как все же люди рознятся. Одни родную мать при жизни забывают, а другие чужое дитя как родное принимают.

У нее затряслись губы, глаза наполнились слезами. Люба слегка сжала ее руку, лежащую поверх одеяла.

— Любовь Антоновна! Дорогая! Как вы нас напугали! — долго восклицала Зоя Михайловна, когда Люба зашла к ней в кабинет. — Мы уж и не знали, что думать. Ведь вас Бог хранил, отвел от вас верную смерть!

— Да, если бы не Надежда Романовна, я бы тут сегодня не сидела.

— А я, главное, ничего понять не могу. Оперативник меня спрашивает, мол, была на похоронах такая-то? Я говорю: «Да». А он: «И где она сейчас?» Я говорю: «Не знаю». Короче, кое-как, окольными путями выяснили, где вы.

— Я в гостинице обмолвилась дежурной, что иду на похороны. Видимо, она и вывела милицию на вас.

— Любовь Антоновна, а сами-то вы что думаете по этому поводу?

— Думаю разное, Зоя Михайловна, и пришла к вам в том числе и по этому вопросу. Мне кажется, что ниточка с этого пожара сюда ведет.

— ?

— А что, Нинель Эдуардовна заранее планировала отпуск или внезапно его попросила?

— А какая тут связь?

— Прямая.

— Вообще-то отпуск у нее в октябре, но позавчера она позвонила мне домой и сказала, что у нее есть возможность по горящей путевке в санаторий поехать, за треть цены. Мол, болезни обострились, устала. Ну, я в принципе не возражала. А что? Какое отношение она имеет…

— Зоя Михайловна, позавчера у меня с Нинелью Эдуардовной состоялся очень острый разговор. Надо сказать, что вначале на эту тему я хотела поговорить с вами, но вы уже ушли домой. И тогда я постучалась в кабинет врача.

— Да? И что это за тема? — голос Зои Михайловны понизился, а лицо посуровело.

— Это касается приватизированных квартир обитателей вашего интерната.

Зоя Михайловна резко встала, нервно пошарила в кармане пиджака, вынула оттуда сигареты и закурила. Люба молча наблюдала за ней.

После довольно длительной паузы Зоя Михайловна заговорила:

— Я знала: рано или поздно это выплывет наружу. Я намекала нашему директору, но он пригрозил, что уволит меня. А куда я, спрашивается, пойду? У нас город маленький, работы никакой нет. Не в торговлю же мне идти. Да и туда молоденьких берут. Любовь Антоновна, у меня дочь! Я воспитываю ее одна. С мужем давно разошлись. Вы понимаете? Сейчас, чтобы выучить ребенка, нужны деньги. Нет, вы не подумайте! Этих денег я не брала! К махинациям директора и Нинели я абсолютно не причастна! Честное слово! Поверьте! Но я догадывалась. И молчала… Причину я вам объяснила.

— Не знаю почему, но я вам верю.

— Спасибо.

— Зоя Михайловна, я вот еще по какому вопросу. Таисия Игнатьевна тяжело болеет и ей нужна моральная поддержка. Я знаю, что у нее есть сын и внучка. Не могли бы вы дать адрес ее родных?

— Пожалуйста. Сейчас.

Зоя Михайловна подошла к стеллажу с документами и вынула из стопки желтую папку. Ее руки слегка дрожали, когда она что-то искала, перебирая бумаги в папке.

— Вот. Адрес ее сына. Я запишу вам.

Она подала листок Любе. Их глаза встретились. Зоя Михайловна не отвела взгляда, но в нем читались мольба и раскаяние.