Ярое Око

Глава 4

Князь галицкий Мстислав Удатный поднялся с ложа, когда холодный рассвет только-только засочился сквозь тяжелые темные тучи на востоке.

Ветер с Днепра рябил ржавую поверхность застоявшихся луж, жирных и вязких, как смола. Время было проведать свою дружину, потолковать с воеводой Степаном Булавой о предстоящих ратных делах, а дождь не знал терпежу, все сыпал и сыпал.

Князь растер ладонью широкую, как у тура, грудь. Встал на колени, трижды перекрестился на образа: «…Пресвятая Троице, помилуй нас… Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый посети и исцели немощи наша имени Твоего ради. Господи, помилай. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Аминь».

…И все равно не было покою, не было лада и мира на душе Мстислава. Тяжелые думы одолевали его: темное, грозовое время приближалось к южным границам родной Руси… Черные вести приносила Дикая Степь… Неведомый доселе ворог объявился с востока – лютый, безбожный язычник. Люди, бежавшие из степи, на разные голоса вещали одно: «Числа сему ядовитому, злому семени нет! Аки голодные волки, рыщут оне по земле… Милости и добра отродясь не ведают, почитают лишь кровь, грабеж и насилие, зовутся “татары”, и ведет сей злобный народ виду ужасного краснобородый хан Чагониз! И есть ли он человек, аль упырь, али нечистый дух, – никто не знает…»

Князь свел воедино темно-русые крылья бровей. Его синие, как воды Днепра при ясной погоде, глаза потемнели. Прислугу кликать не стал – отродясь не терпел, – сам стал облачаться, натягивать сафьяновые сапоги, когда за высоким окном послышались голоса поднявшейся вместе с зарей челяди.На крепостных колодцах калено гремели ведра и перекликались теплые после недавнего сна женские голоса. Над сырыми крышами теремов и храмов поднимались пушистые дымы и таяли в оловянном бесцветье неба.

«Где добытчики? Бес их носит, чертей окаянных… Куда запропастился Савка Сорока? Уж трижды воротиться могли, – сокрушенно вздохнул Мстислав. – Ну, дайте срок… будут вам почести, дармогляды… княжий кнут в обнимку с вожжой…»

Он плотнее запахнул багряный кафтан, надел соболью шапку с золотой горбастой бляхой своего Углича, пристегнул к поясу легкий меч и еще раз перекрестился на строгий, беспристрастный лик Спасителя.

Длилось это занятье всего ничего, ан в памяти ударили гулкие колокола… точно стайка быстрокрылых стрижей, пронеслась череда последних событий. И как от киевского стола39 ко всем южным князьям были посланы гонцы на ретивых конях сзывать силу ратную на защиту земли Русской; и как он сам, после долгих колебаний, выдвинулся со своей дружиной в Киев, на съезд больших и малых князей…

В душе он где-то сочувствовал своему тезке – великому князю Киевскому Мстиславу Романовичу, последнему из славного рода Мономаховичей. Шутка ли – принять в своих обедневших хоромах с честью и княжеской широтой «гурт» именитых гостей… Принять и их прославленных витязей… Ведь каждый князь являлся на съезд со своей дружиною… И чем выше был князь, тем с большей свитой он ехал. «Да… забот полон рот, – желчно усмехнулся Мстислав. – Ныне не та сила у Киева, как век назад, в пору правления Мономаха.Тогда под его десницей была без малого вся Русь… И Киев, и Суздаль, и Смоленск, и Переяславль с Ростовом, и даже далекий богатый Новгород – кланялись в пояс великому князю Киевскому… Да что там, принадлежали ему всецело, как говорится, “со всеми потрохами”. Тогда и половцы, и хазары знали место! Боялись Киева, как огня. По всем рубежам он, белокаменный, разнес славу русского имени. Эх, кабы ныне так!.. – Мстислав вздохнул и, покусывая кончики усов, блистая глазами, мечтательно улыбнулся. – Вся Русь: и юг, и север, – единый стальной кулак! Сбудется ли мечта? Иль вечно нам по разные стороны быть?.. Еди-на-я Русь… Да я б кровь свою червонную до капли выцедил, чтоб дожить до такого… Эх, огонь жаркий мне сердцевину жжет…»

Он подошел к распахнутому окну-бойнице, глянул хмуро на слякотный двор, на людскую суету, и подумал: «Как все же хлипко да зыбко устроен мир. Вот был прежде Киев… да весь вышел. Не так уж много и годов прогремело, ан на тебе – род Мономахов издробился, як просо… То куры поклевали, то свиньи пожрали, а то вражина пожег… Князья роздали города и волости своим сыновьям, племянничкам, внукам, ей-Богу, как на Пасху сласти… И что? С чем теперь остался Мстислав Романович? Владеет Киевом урезанным да хилым. И Киев, град его златоглавый, не тот уж боевой жеребец, а мерин выхолощенный. За последнюю четверть века только ленивый не точил меч на Киев. Набеги и разгромы своих же, православных князей истощили матерь городов русских…»

И то правда: «Стонал и зализывал раны Киев не раз. Шли на него и владимирцы, и галичане, и суздальцы, и призванные чернодушными князьями дикие половцы… И все они грабили, жгли, сильничали и зорили древнюю столицу»40.

Так было… И многие шрамы, рубцы, бреши и выбоины от тех рубок и боев мог наблюдать сейчас из своей высокой горницы галицкий князь.

Тяжким и непосильным грузом оказалось для киевлян возрождение своего стольного города после стольких нашествий. Много улиц и теремов, башен и храмов и теперь хранило следы пожарищ и разрушений…

Но в эту годину новая беда, куда более страшная, надвигалась из Дикой Степи… И она грозила не только Киеву, но всей Русской земле. «Страх перед этой грозой и собрал вместе непримиримых князей, гордых и упрямых, враждовавших между собой всю жизнь из-за лучшего простора, более доходного города, людной волости. Теперь и старые враги, коварные половцы, сами с поклоном бежали в Киев, прося подмоги»41. Их огромные лагеря буквально заполонили поля и подъезды к городу. Тут и там курились дымами их юрты, шатры, скрипели повозки… А сами они, угрюмые и поникшие, сидели на корточках, сбившись в огромные толпы, и ждали милости, ждали упорно ответа княжеского двора.

…Мстислав собрался уже было задуть перед уходом светильники, когда в сенях раздался частый скрип половиц, и незапертая дверь приоткрылась.

– Княже пресветлый, дозволишь? Это я – Булава, воевода…

– Поздно дозволенье испрашивать, коль за порог шагнул! Да проходи, Степан… Как там на княжем дворе?

– Эк, зараза, так и не распогодилось небушко… Здравия желаю, защита-князь! Как спалось, Мстислав Мстиславич?

Седоусый матерый ратник, с буро-сизым сабельным шрамом через левую скулу и бровь, поклонился в пояс. Князь тепло приобнял старшину и молвил:

– Слава Богу, Степан, без снов. Но ты мне зубы не заговаривай, воевода. Что, до дружины дойдем?

– Да погоди, пресветлый, успеется. Я-ть только от них… Всё добром. Пущай хоть мальца уймется проклятый. – Булава стряхнул с серого плаща дождевую россыпь, снял с головы стальной шлем со следами былых боев. – Погутарить бы трошки след… да чайку испить? С рассвету маковой росинки у рте нет.

Сели на лавки друг против друга за широкий дубовый стол, накрытый белой кистючей скатертью.

Посыльный – тут как тут – по кивку князя тотчас сладил «купца» на мятном листу, принес и орешков в мёде, и прочих капризных заедок.

* * *

…За чаем слов не роняли, сосредоточенно дули на кипяток, делая осторожные глотки. Мстислав Удатный знал Степана Булаву вот уже без малого сорок зим, почитай, с самого нежного детства, еще по торопецкой и новгородской42 поре; уже тогда Степан, сын оружейника, был правой рукой отца Мстислава.

Воевода был крепкого русского духа и силы человек. Воин по призванию, «по природной жиле», как говорил народ. В бойцовом сердце его жила неугомонная страсть к победам во славу своего князя, во славу Русской земли. Страсть эту он превратил в свое коренное дело. Им только и жил. Да и воины-дружинники, ходившие под ним, подбирались не с кондачка, многие не приживались: воевода был крут в своем ратном рвении; те, кто давал послабку своей воле и мужеству, – гибли в сечах, другие просто уходили, затаив злобу; но зато те, кто оставался, не хаяли свою служацкую судьбу и прикипали к старшине намертво.

Князь Мстислав помнил: своим удачным победам над дерзкими уграми и спесивыми ляхами он во многом обязан Степану. И если характер и господскую хватку он выковал еще под крылом отца, то закалил ее у воеводы.

Цепкая память князя держала суровое, но вдохновенное время первых рубежей, когда в походах на юг и запад закладывались камни его будущей славы. Там лилась рекой кровь, но поднимались в небо и пенные кубки за победы русских мечей и знамен. Оттуда, с высоты своего триумфа, зрили они сквозь забрала на сводящие с ума просторы новых границ земли Русской, завоеванной ими своей кровью, отвагой и великими страданиями.

– Ты что такой постный, князь? Хоть просвирки из тебя лепи, – тронул Мстислава вопросом Степан. – Вьюга тебе, шо ли, в лицо заглянула?

– Не береди душу. – Мстислав отодвинул испитую кружку. Взгляд его вспыхнул на миг, но тут же погас, как искра, на которую наступили ногою. – Вот уж скоро совету быть в палатах Мономаховичей… а что-то не видно союзных князей с дружинами… Мы да ростовчане с молодым князем Василько явились на зов Киева… А может, на посмешище? Где суздальцы? Где их князь Юрий Всеволодович? Али грибами объелся, что гордыней и спесью зовутся?! Так гордыня и у нас в избытке имеется… и ножны наших мечей не заткал паутиной паук! У меня тоже – старые счеты с двоюродным братцем… Однако ж я в Киеве… Русь-то одна!

– Остынь, княже! Будет из-за сего кручиниться. Гляди, уж и так стал темнее тучи. Приедут князья! Куды им деться? Уж не думает же суздальский князь, что татарва, придя на Русь, обойдеть его стороной?

– А вот и вопрос!.. – Мстислав мстительно сузил глаза. – Каждый нынче промышляет о своей голове… Я слышал, этот надменный суздальский гордец алчет съезда у себя во Владимире… а потому и не едет на совет в оскудевший Киев.

– Може, и так… – кашлянул в усы воевода. – Тю, властолюбец чертов! А ведь суздальцы, владимирцы – сильная подмога… Ежли татарев истинно тьмушшая… где ж нам двинуться в степь без них? У Василько Константиныча копий не густо – панцирников горсть, а верховых и того меньше… Да и сам он дитё – недавне из отроков вышел. Усы ишшо нежные, в сыны годится тебе. Вся надёжа на Божью милость! – Голос Степана Булавы прозвучал отрезвляюще горько, но крепче резанули по сердцу другие слова воеводы: – Воть ты глаголешь, пресветлый, защитники мы… – Старый воин наморщил лоб, задумчиво оперся рукою на средокрестие меча. – А воть скажи по совести, княже, кто? Кто знает о наших с тобой бедах и чаяньях там, на севере Руси? Разве все тот же треклятый суздальский князь, дак и он околот южной Руси мыкается… А шо ж сосед наш северный? Коломна, Рязань, Москва и другие… Аль в ихних жилах басурманская бьется кровь? Где ж их секиры и копья?! Слышат ли оне, знают ли?..

– Врешь, Булава! Ишь ты, распыжил брови! – Глаза Мстислава вспыхнули гневом. – «Кто знает? Кто вспомнит?» Гляди-ка, забила его, старого черта, лихоманка! А я тебе скажу, кто! Дети наши, святые хоругви наши, Господь Бог и потомки… право, недурная братия, а? Родина – она, воевода, никого не забывает. А все наши старания и помыслы… для нее. Ты думаешь, что я здесь шапку ломаю? Да и ты? Нет, друже, не свою мошну набить. Мы здесь с тобой не временщики, не наемники, не воры! Знамо дело, богатыми не станем. Заслужим сто – проиграем тыщу… Так ведь не в сем счастье наше, Булава. Аль я не прав?

Князь громыхнул лавкой, обошел стол, обнял спешно поднявшегося воеводу за высокие плечи:

– Как бы ни было, не горюй, старина. Ежли не мы, то кто?.. Мы ли не в стане воинов рождены и крещены русским именем?! Постоим за Русь! Покуда у нее есть верные сыны – она как у Христа за пазухой… Ну-т, что там у нас, развиднелось, похоже?

И тут на звоннице Святой Софии бухнул набатный колокол. С княжеского двора послышались крики и восклицания: «Едут! Еду-ут!»

Мстислав вспыхнул взором:

– Ужель услышал наши молитвы Господь? Никак, суздальцы прибыли! Встретим, Степан… Все краше, чем тут взаперти душу рвать.

* * *

Однако ожиданиям горожан не дано было сбыться. «Эх, начали за здравие… кончили за упокой». Шум и гам на княжем дворе случился совсем по другому поводу. Нет, не суздальцы и не владимирцы пожаловали в Киев…

…Поутру к южным воротам столицы на загнанном коне, забрызганный до бровей грязью, примчался гонец. Жеребец рухнул у самой заставы, в его распоротых шпорами боках копошились черви.

Стража свезла к палатам киевского князя чуть живого посланца. Лицо его было словно обуглено страхом. Изгвожденный ветром и дождем, он слабо хрипел одно и то ж:

– Татары… идут!.. Та-та-ры… близко…

* * *

Его отмыли, влили в глотку добрую чарку ядреного горлодера; чуток привели в чувство, и лишь тогда в гонце кто-то из челяди с сомненьем признал княжеского добытчика – Перебега. «Да только тот… отправляясь в степь, – пояснил дворовый холоп, – то бишь наш Перебег, был черный как смоль… а энтот седой совсем… белый как лунь, и старый».

На вопрос: «Где остальная братия?» – ответ был прям и краток:

– Их всех… свежевали… заживо…

Толпа охнула, обмерла, зароптала, истово осеняя себя крестом. В глазах горожан замерцал суеверный страх. Черная весть расправила крылья, полетела по Киеву…

– Эй, прочь с дороги! Пшли вон!

В толчее засверкали шлемы и щиты дружинников; все как на подбор – видные, статные, в густых тяжелых кольчугах со стальными пластинами на груди, при копьях и длинных мечах. Во главе их шел Мстислав – решительный и быстрый.

– Будет каркать! Чего без пути лаять! Тихо! – Он на корню оборвал причитанья и плачи, огласившие площадь. – Говоришь, «свежевали» дружков твоих любых? – Колкий взгляд проницательных глаз впился в рябое лицо гонца, лежавшего на овчине в телеге.

– Истинно так…

– А чем же ты лучше других, собака, что шкуру свою уберег? – Князь схватил за грудки зверобоя. – Медом намазан?! А может, ты, злодырь, поганым продался? Отвечай, пес смердячий!

Мстислав оттолкнул Перебега прочь, чувствуя, что еще миг – и он потеряет над собой власть.

– Не вели казнить!.. – Киевлянин затравленно зыркнул безумным звероватым взглядом на князя, тщетно пытаясь придать голосу крепость; седая прядь подпрыгивал на сером лбу, но он продолжал завороженно таращиться на дышавшее гневом лицо Мстислава. – Вживе я… лишь потому, что весть от них… должон передати…

– Так говор-ри! Черт тебя гложет! Чему они тебя заучили?!

Перебег с готовностью затряс головой и, турсуча43 узловатыми пальцами косматую бороду, зачастил:

– «Урусы, сложите оружие! Конязи44, готовьте дары и ключи от городов ваших – южных и северных… И ждите в смиреньи лучших из лучших людей, которых рождала земля. Мы – непобедимые багатуры степи – Великого Кагана. Наш повелитель и отец хан Чагониз, что значит “Посланный небом”. Мы разгромили и обратили в бегство полмира: сотни непокорных племен и десятки народов… а их упрямых вождей… сварили живыми в наших походных котлах… Будьте благоразумны, урусы… и мы даруем вам жизнь. Помните! Вас предупредили! Теперь вы знаете волю владыки народов, “Потрясателя Вселенной” – Великого Кагана… И не говорите потом, что не слышали! Мы идем. И скоро вся Русь услышит топот наших коней».

Перебег замолчал, не смея поднять глаз, кожей чувствуя, что галицкий князь не спускает с него грозного взора.

– Это все, что ты слышал, холоп?!

– Как на духу! Вот крест… Е-ежели я шо и забыл… всезнающий княже, прости… Не губи меня, темного, неспособного смерда.

– А Савка Сорока? Василий Верста?! Добытчики мои где?..

– Не знаю, пресветлый… Разъехались мы по разны стороны… Оне своим табором… мы – своим…

* * *

Оставив зверобоя на откуп толпе, Мстислав отошел прочь от подводы. Задержавшись под решетчатым навесом, в углу раздольного двора, он долго стоял там со своей стражей и тихо беседовал с воеводой.

– Ну-т, шо думаешь по сему, княже? – изломав бровь, невесело усмехнулся старшина. – Отгоним гибель?

– Ежели все станем рядом – плечо к плечу… да половецкие орды помогут. Чай, не сладко им, коль жмутся под стенами Киева.

– Эт правда… А правда ли то, шо мнят о себе татары? Уж больно все это похоже на сказку. «Непобедимые», «покорители мира»… Брехня. Эва, загнули куда. И шо ж это за подсюк такой «Великий Каган», как евось, дьявола?.. Ах, да – Чагониз! Шо за людыны его татары? Может, вои45 простые, попроще, чем половцы. Сколь их до кучи?

– Сколько травы во степи.

– Да полно, княже! Думаешь, нехристи не надули в уши… этому голощапу? Тьфу, забудь… У страха глаза велики.

– Кто знает, воевода. Но поседел-то этот бродяга, видать, не от смеха. Лютый, жестокий враг пришел в половецкую степь. Слышал я тут… – Мстислав понизил голос и заглянул в стерегущие глаза воеводы. – Глагол держали два старца… Их привели с пристани в палаты великого князя Киевского его дружинники.

– Ну, и? – Булава насторожился, сабельный рубец на лице налился жаром.

– Так вот, сказывали они: дескать, собака-хан этот, главный язычник…

– Чагониз?

– Он самый, – издал указ, по оному все племена, покоренные им, отныне являют единственный избранный небом народ, имя ему дано «монголы», что означает «побеждающие»… Все ж остальные: и угры, и прусы, и ляхи с булгарами, и мы – русичи, должны стать их рабами. Тех, кто подымет секиру иль меч, – Чагониз сотрет в пыль, и останутся жить на земле в благоденстве и сытости одни лишь монголы.

– Оне же татары?

– Выходит, что так… Черт их разберет. Одно нечистое племя. Девиз их тоже написан кровью: «Идем войной на соседний народ! Мы вернемся сытыми и богатыми!» Войско татар несметно – пухнет день ото дня, роится, как осы… Это уже не сказка, брат воевода… И скоро нам всем убедиться придется, что все это правда.

– Да уж… – подавленно выдохнул воевода, брякнул снятой стальной перчаткой. – Обезоружил ты меня, княже. А я без оружия, ха… почитай, как баба с задранным подолом, – голый. Ай-й! Шоб им нож в горло… Разворошил ты мне сердце…

– И что ж оно тебе кажет?

– Не пойму… Только темно на душе…

– Вот и мое сердце вещает что-то ужасное.

Мимо прогромыхали крытые рогожей повозки со снедью. Следом прошел суровый конвой, звякая мечами, и скрылся за углом княжеского арсенала.

– Однако готовится Мстислав Романович к съезду. Не теряет надёжу… – Воевода, как волк, не поворачивая шеи, проводил взором киевских ратников, расправил кулаком поникшие усы: – Пойдем, княже, к своим… Глянем, шой-т наши соколы за кормы клюют.

И они пошли под грай церковного воронья. Ветер-степняк нес горловой стонущий клекот над Киевом, а еще выше, над черным всполохом траурных крыл, наползали с востока темные груды туч, пядь за пядью пожирая чистую бирюзу небес, точно их самих против воли гнала какая-то неумолимая, страшная сила.