Ярое Око

Глава 8

По вольному глянцевитому шляху, ведущему в Киев, вдоль могучего Днепра, где в течение многих столетий проходили торговые обозы и богатые караваны, сразу после прихода полчищ татар в Дикое Поле движение встало. Опустели придорожные корчмы и харчевни, радушные «питейники» и постоялые дворы… Все они – заброшенные, в спешке покинутые, без ворот, крыш и крылец, выломанных и растасканных ратниками княжеских застав на костры, – угрюмо и сиро доживали свой век, став приютом для лихого бродяжьего люда, одичавших собачьих стай и хрипатого воронья.

…С тревогой и тяжелым сердцем взирали на это запустение дядька Василий и Савка Сорока, возвращаясь в Киев вместе с панцирниками старшины Белогрива. И чем больше наблюдали эти картины, где всюду валялись растасканные канюками78 и шакалами людские кости, остовы разбитых телег и брошенный скарб, тем крепче наливались их души тусклые свинцом.

Повозка на высоких половецких колесах, в которой тряслись оставшиеся «вживе» (после стычки с монголами) галичане, сводила с ума унылым скрипом. Перегруженная ратной поклажей, кольчугами и щитами, она едва поспевала за рысившей верхами дружиной. И как ни резвил, как ни подгонял кнут Василия упряжных быков, они с тупым равнодушием продолжали мерять пыльный большак набранным ходом.

– Эва, какая хрень-мертвечина вокруг… Жуть, да и только… Ни людыны тебе, ни дымка живого… – со вздохом ворчал зверобой. – Одне только коршунюги над нами крестами могильными кружуть…

Дядька Василий привстал на коленях, щупая глазами степь, подсчитывая версты до зеленой каймы показавшихся дубрав.

– За весь вчерашний дён, почитай, от самой заставы Печенегская Голова… лишь два обожратых стервятиной79 бирюка пересекли нам дорогу. Сытые, сучары, мать-то их в хвост… Не пужливые вовсе! Ровно мы все тут теперя не люди… Так-то вот, гаврик… Одно слово – татаре тут прошли. А ведь это… слышь, Савка?! – Василий в сердцах вытянул бычьи спины кнутом. – Токмо их, значит, татаров передок тут клювом пощелкал, вынюхал, шо и как… Теперича жди, Русь… нагрянуть, дьяволы, всей темнотой поганой, только дяржись! Ты шо молчишь, букой? Плечо-то как твоёно? Ноить?

– Да шо мне будет! – Сорока ощерил кипенные зубы в улыбке, почесал вокруг перевязанной раны бурое от загара плечо. – Ты ж знаешь, кум, на мне все як на собаке заживает.

– Эт точно, – подморгнул зверобой. – Скоре гавкать начнешь, як псина. Га-а-га-га-а!

…Сверкая доспехами, дружина ходко пересекла кочковатый летник, по которому еще в прошлом году народ перевозил сено к гумнам, когда до слуха долетел гул набата. Тревога в Киеве! Воевода всадил каблуки в бока пляшущего на дыбах жеребца, поскакал обочь леса, следом за ним, гикая на коней, сорвалась дружина. Версты полторы всадники торопили оскаленных лошадей плетьми и криком. Долгий овраг, излучисто тянувшийся вдоль грудины холма, повернул влево… У рубежного съезда, там, где дорога разбегалась на три отрожины, отряд по знаку поднятой руки Белогрива придержал борзых коней. Теперь они остро воспринимали каждый звук, нервы у всех были на пределе.

Савка насилу дождался, когда взопревшие быки с надсадным ревом домолотились до места.

– Дывись, кум! – Сокольничий, поднявшись на возу во весь рост, указал рукой в сторону Днепра, куда с тревогой вглядывались и все остальные.

А там переполох! Содом и Гоморра!80 Левый степной берег Днепра, супротив Киева, был на две версты запружен скопищами людей. Берег, казалось, обратился в расползающуюся вдоль воды разношерстную лаву. Покрышки повозок, конские морды, шлемы, щиты, копья – все двигалось и искрилось на солнце. Синие, зеленые, желтые стяги – отличительные знаки родов половцев – мятежно колыхались над скопищами все прибывающих из степи всадников.

– Едем! – Белогрив, привстав в стременах, взмахнул плетью.

* * *

Между тем оба великокняжеских парома были захвачены половцами, наехавшими внезапно, как гром не из тучи. Панический страх, как черный всполох грачиных стай, мерцал в их безумных глазах.

Угрожая кинжалами перевозчикам, они, давя друг друга, штурмовали паромы, будто за ними гнался сам дьявол. От несметного множества беженцев паромы стонали, скрипели, кренились то в одну сторону, то в другую; черпали бортами воду, грозились затонуть – вода то и дело журчливо гуляла по бревнам, слизывая в реку узлы и мешки седоков…

– Доро-о-огу! Прочь с дороги, трусливые псы! За-рублю! В сторону, кр-рысы!

Рассекавшие с яростным свистом сабли охраны потеснили орущие толпы, проложили старому хану Котяну проезд к перевозу. Прославленный половецкий хан в окружении лихих горцев-аланов торопливо проехал к парому. Крапчатый, как снежный барс, конь под ним сверкал налитыми кровью глазами, бочил голову, изогнув дугой шею, чесал морду о мускулистую грудь.

Котян держался с достоинством, величаво, как и положено грозному хозяину степи, но видно было, что и его взор был налит страхом; глаза покоя не знали, беспокойно косились то на темные воды Днепра, то на бурливые волны собственного обезумевшего войска.

…Одним небесам известно, чем бы могла закончиться сия свистопляска, если бы с правого берега на больших ладьях не подоспели дружинники великого князя Киевского. Укрывшись червонными щитами и ощетинившись копьями, они отогнали рычащие скопища половцев, расчистили место перевоза, способили старому хану подняться на паром.

Киевские старшины указали половецким вождям доступные броды, и… вскорости те закипели под многотысячными табунами коней, ревущими гуртами длиннорогих быков, огласились тягучими стонами верблюдов и нескончаемым скрипом пестрых повозок.

…На крепостных стенах налипший гроздьями народ отказывался верить глазам. Никогда еще видавший виды на своем веку Киев не зрил такого столпотворения племен и народов Дикой Степи у своих стен. Десятки других половецких ханов из южных степей потянулись со своими родами на русскую сторону по всем бродам и переметным мостам.

– Мать честная! Святая Богородица!.. – крестились, с тревогой всматриваясь в кишащие половцами воды, русичи.

– Эт шой-т будет, православные?! Нехристи-то все при оружии и броне к нам пруть! Ни песен, ни дудок с бубнами их не слыхать…

– Нет ли тут черного умысла? Спаси Господи…

– Ишь ты… как разбежались, тараканы поганые. Видать, и вправду всех их нужда великая с гнезд сковырнула…

– Вона, братцы! И Котян ихний тут как тут!

– Где?! – кричал кто-то из ремесленных, приложив к загорелому лбу грязную ладонь.

– Да воны-ть, ослеп, шо ли, дуралей старый? На пароме! Чекмень на ём алый – вырви глаз, соболем, язвить его, подбитый… В лисьем хвостатом малахае… Сыскал? Ну, то-то…

– Ишь, душегуб… дёржится за «перилки»… в кожаных перстатых рукавицах… Смел-то смел, а тожить… обосрался пред лютым татаром… А он ведь, Котян-кровопёр, мать его… один могёть в однораз силушку ломовую выставить. Ох, дяржи крепче, Русь, топоры.

* * *

Два дня кряду, от рассвета до заката, переходили Днепр половецкие скопища.

Паромщики изломали хребты, гребцы вывернули лопатки на веслах… И те, и другие – валились с ног, перевозя огромные караваны Котяна: и отборных кипчакских коней, закутанных в расшитые ковровые попоны, и охотничьих соколов, и верблюдов, груженных ханской казной, и племенных буйволиц, и приодетых тут же, на переправе, чужеземных пленниц с «ночнозвездными» очами, союзнобровых, украшенных с ног до головы бусами, монистами и бубенцами… И все это – драгоценное, дорогое – везлось в дар русским князьям под захлебывающийся страхом вой: «Спасите! Оберегите нас от татар!»

…Теперь в переполненном Киеве пуще прежнего ждали приезда князей с дружинами. С надеждой ждали, с отчаяньем, с гнетущим страхом…

С густым фиолетовым веером сумерек на притихший город сползала из угрюмой степи клейкая духота, ветер-летун насыщал воздух горьким запахом далеких пожарищ… За Днепром табунилось непроглядное гривье туч и раскатисто лопались громовые литавры, но не роняло небо на растресканную, дышавшую жаром землю долгожданной влаги… И впустую сверкала молния, кроя небо слепящим косматым всполохом…

Невесть откуда на Софийской звоннице, разогнав гнездящихся сизарей, объявилась чета лупоглазых сычей. Жуткие замогильные стоны по ночам рассыпались над крепостными бойницами, теремами и застрехами81 холопских изб, пугая детей, вселяя суеверный трепет в души людей. Крылатых бестий прогоняла берестяными трещотками и факелами стража, но клювастая чета бесшумно перелетала на городской погост и ухала до зари над серыми буграми окаменевших могил.

– Спаси и помилуй, худому быти… – пророчески роптали старики, заслышав с кладбища ведьминский хохот, то плач.

– Невиданная кровь и мор ждет Русь.

– Бають, тако уж было пред нашествием хазар…

– А можа, Христос милует… чума татарская стороной пройдеть?

– Добра не жди, брат, с колокольни к мертвецам спархивають, окаянные… Ох, Святый Крепкий, посети и исцели немощи наша, имени Твоего ради!..

* * *

Их уже не ждали, когда они наконец пришли. Дружины южных князей, точно серебряные ручьи, стекались в Киев. Закованные в кольчуги и броню, с густыми рощами копий над сверкающими шлемами, они всё выходили и выходили из раскидистых дубрав и с полей в пешем и конном строю, укрытые щитами, в длинных боевых плащах; с флангов скакали порученцы князей, то и дело летели команды, но все это безнадежно тонуло в железном лязге оружия и грохоте тяжело груженных подвод.

…Задыхавшийся от беженцев Киев встретил ратников с настороженным ликованием и угрюмым колокольным звоном; город смотрел на припозднившиеся дружины как на диво, невесть откуда явившееся, способное избавить от страха и неуверенности, опутавших его древние стены.

С завистью, любопытством, с тайной надеждой и страхом разглядывали закованных в лучистую сталь дружинников и скопища половцев.

Ехавшие верхами на ретивых конях князья: переяславские и черниговские, волынские и полоцкие, любецкие и бужанские – далекие потомки великого Ярослава Мудрого, правнуки и праплемянники Игоря и Ростислава, Изяслава и Всеволода, Олега и Святослава, Всеслава и Владимира – тоже с нескрываемым удивлением взирали на открывшийся их взглядам «вавилон».

Беженцы с южных степей заселили все пристани, площади, забили палатками подъезды к городу, подмяли под себя базарные и гостевые ряды, настырно и немилостиво клянчили «милость» от киевлян, пили бузу82, грызлись из-за куска лепешки и дрались за место…

Их косматые грязные толпы, похожие больше на болотную нечисть, нежели на прежних лихих вояк, поражали князей своим внезапным упадничеством, настороженными взглядами, в которых тлела, помимо вековой вражды, какая-то затравленность загнанного в угол зверя.

Опираясь на борта своих повозок, на копья и сабли, которыми степняки теперь больше защищались от рыскавших повсюду бездомных собачьих стай, они сами, как бездомные псы, рылись в уличных отбросах, воровали у соседей и резали скот, забивали домашнюю птицу, а во время свирепых внезапных драк убивали друг друга, оставляя на провонявших навозом и мочой пустырях и свалках безвестные трупы.

– Ишь ты, як нужда ноне косомордых согнула да расплющила! – летело насмешливое из пышной свиты переяславцев. – Тишее воды, нижее травы сделались. Дывилси ты, Пламень, как у ворот киевских половецкие старшины нашему светлому князю в пояс кланялись? Поводья коня и стремя кидались целовать… а на устах поганых одно: не оставьте, братья! Исполчите полки! Придите в нашу степь! Способьте прогнать злую силу! Ха-ха-а! Нашли братов со сватами! А так ли уж страшен ворог?

– Да как будто… Уж коли половцы дикие стонуть… а оне-то зверье известное… то, стало быть… кабы нам самим не вертать взады от татарских мечей…

– Тю-у! Ты брось таки речи, Фрол, ежли головушка дорога. Наш князь скор на руку, духом силен… На переправе коней не меняет.

* * *

Съезд князей русских долго ждал выхода великого князя Киевского Мстислава Романовича. Дружинники и верные тиуны83 еще загодя известили своего «могущественного» и «высокого» господина о прибытии знатных гостей, ожидавших его появления на княжьем дворе. Однако старый киевский князь не торопился. Тверд и жёсток он был в своем решении – выждать.

Душили давние обиды и распри, жгла душу и недавняя боль: князья, за исключением двоюродного брата Мстислава Галицкого и молодого ростовского князя Василько Константиновича84, в Киев не поспешали… Прибыли на зов его гонцов с большим опозданием… «Так ли случайно? А что, как с дальним прицелом да умыслом злым? Быть может, ждали, стервятники, гибели Матери городов русских…»

Узкое, с крепкими скулами лицо киевского князя, обрамленное седеющей бородой, было сосредоточенно и серьезно. Строгие глаза с прямым нависом бровей глядели нерадостно и сурово.

…Сами князья, как видно, тоже не жаждали броситься в отеческие объятия венценосного старика. Уж солнце ушло далече «в обеды», а визитеры, закованные с головы до ног в золоченую сталь доспехов, все еще продолжали стеречь друг друга глазами: кто ж первым же сдюжит, кто первым снимет с головы шлем и отправится в гридницу85 на поклон…

Каждый из них в окружении своей свиты держался особняком, лишь иногда снисходя до скупого кивка головы или приветственного жеста. От их надменных лиц веяло холодом, в их цепких взглядах пульсировал вызов. Каждый из них, «большой» и «малый», наблюдал за всеми. Каждый желал казаться первым из первых, сильным и властным.

Конец противостоянию попытался положить самый юный из прибывших князей – Василько Ростовский. Светлый золотой пушок бойко колосился на его верхней лукообразной губе и горел на солнце не хуже кольчуги, которая плотно облегала высокие крепкие плечи, сбегая книзу ручьистой, струящейся вязью железных колец.

Он первым порывисто взбежал на каменные ступени великокняжеского крыльца, сорвал с кудрявой головы шлем и пылко крикнул, обращаясь ко всем разом:

– Князья православные, воеводы бесстрашные! Чего же мы стоим и ждем?! Зачем мы в стольный град Киев съехались?.. Не потому ли, что беда грозит городам и волостям нашим? Не для того ли, чтобы, как достославные пращуры наши, деды, отцы и дядьки, – Руси послужить?! В годину черную закрыть ее щитом от мечей и стрел лютого ворога? А ежели так, примите почет великого князя Киевского! Идемте ж в палаты его красные! Обсудим, как быть нам… Как бить супостата станем… одной силою, аль врозь!..

Пожар волнения обметал краской свежий лик князя Василько. Огромный, как пастбищный луг, великокняжеский двор молчал. Над глазами сотен людей щитками от солнца повисли ладони. Набухшая, недоверчивая тишина, предшествующая грому, легла, как облачная тень.

И вдруг: «…Мы… с тб-о-ой!» – ликующе взвихрился рваный от расстояния вскрик смоленской свиты, его поддержали куряне, и вновь тишина расплеснулась над головами.

Василько почуял, как с перебоем стукнуло его сердце… Вокруг, в строгой молитвенной тишине, возбужденно сверкали глаза, слышались нервные переклички голосов. Кто-то задиристо хохотнул среди черниговцев, вскинув над шлемом стальную перчатку.

– Красно глаголешь, Василько! Борзó!

Вперед выдвинулся крутоплечий, шириной в дуб, известный своим буйным нравом князь ветви Ростислава, сын Владимира – Андрей; случилось ему как-то на пиру в Рязани повздорить с другим князем – из воинственных угров… Чтобы не проливать зазря кровь, решено было выйти на скотный двор; выбрали матерого быка-трехлетку, в семь ладоней лоб, на крутых рогах стог сена удержится… Крепко осерчал тогда Андрей на дерзкого угра… Бил кулаком первым – пал бык на дворе, из ушей кровь, из ноздрей кровь… Сколько холопы ни обхаживали – пропал бык, так и не отлежался… Той же ночью со своей охраной от греха уехал иноземец восвояси, окрестив на память Андрея Отчаянным…

…У Василько при виде сдвинутых бровей князя Андрея защекотало между лопаток, выросло вдруг смутное, близкое к страху беспокойство. Но не о смерти думал ростовский князь, отправляясь со своею дружиной в Киев, а о жизни, данной ему Христом, и о ратной доблести, оную жаждал стяжать в бою с татарами… А потому и час нынешний не перестал для него блистать яркими красками.

– Зело борзо глаголешь! – с нажимом повторил полоцкий князь. – Да уж слишком громки слова твои, чтоб им верить…

– Верить иль нет – твое дело, брат. Да только знай, род наш от веку верен Руси. Люблю ее и я! Она, святая, крепко держит меня в своих объятьях. Да я и не жажду иной… Верен и предан ей, как, надеюсь, и вы все! Так останемся, други, верными Святой Руси не только на словах, но и на деле!

– Золотые слова!

– Любо, Василько!

– Мы с тобой, князь! – многоголосо и горячо закричала толпа.

Черниговцы, галичане, трубачевцы, а за ними и прочие свиты, звеня броней, направились к широкоступенчатому крыльцу. Но наперед других успел подняться Андрей. Потеснив Василько недобрым взглядом, он круто повернулся лицом к напиравшей толпе.

Шедшие вослед гридники86 остановились под широким взмахом его разверстой пятерни.

– Погодь шуметь, Русь! – суровея глазами, прорычал он. – Слова и вправду хватають за душу. Да только кто их говорит нам, братья? И вместо кого?! Спору нет – зачем мы тут… Но где же язык самого Киева? Где сам пресветлый князь Мстислав Романович?! Иль на поверку тако его уважение к нам? – задыхаясь от гнева, ударил себя в грудь полочанин. – Все верно, родич наш князь Василько прискакал со своей дружиною с далекого севера, от Ростова Великого. Я со своими молодцами пришел с запада, кто-то с юга, а кто-то с востока… И все мы тут по спешному зову Киева для ради земли Русской, для ради христиан… Знамо и то, что тихой кротостью и вразумлением злого недруга не остановишь… Но я вновь спрашиваю вас: кто кого призвал в Киев кровь проливать? Где Мстислав?..

– Верно, верно, Отчаянный! Где князь киевский?

– Кто звал нас сюда? – с новой ожесточенностью закричали в толпе.

– Супо-онь, православные! Будет лаять да зубы скалить! Остынь и ты, князь Андрейко! Негоже в такую пору людей баламутить!

Толкотня поутихла, по кольчужным рядам прокатился ропот:

– Мстислав Удалой!

– Тише! Галицкий князь слово держать будет…

Ратники с жадным любопытством, отталкивая друг друга локтями, плечами, старались узреть легендарного князя, прославленного кровавыми сшибками и победами над уграми и ляхами.

Скрипя зубами, ворочая бычьей шеей, смолк и князь полоцкий, продолжая испытывать жгучее желание сбить с ног каждого и дать волю своему двуручному мечу супротив того, кто скажет ему поперек.

Мстислав, придерживая на широком поясе прямой меч, резво поднялся по крутым ступеням. Как и остальные, он был готов к сече: на голове его сиял витыми гранями хвостатый золоченый шлем, грудь и спину хоронила выпуклая пластинчатая броня. Багряный с серебряным шитьем по краю плащ струился долу и оживал складками при стремительном шаге.

Поравнявшись с Василько, он дружески приобнял его; был Мстислав открыт лицом, горяч синеоким взором.

Застывшая панцирная лава слушала князя галицкого, затаив дыхание. Всем осточертело калиться на солнце зазря; хотелось ясности действий, княжеских яств и долгожданного отдыха…

– Все в мету87 сказал нам Василько… Прав во многом и князь волынский… Но время ли нам раскидывать камни? Нет! Время собирать!.. Все мы – сыны одной земли Святорусской! Так забудем старые споры и распри, и войны с половцами! Во-о-он их столько ныне у стен киевских… Больно смотреть на них…

– Так иди, пожалей иродов! – взорвались отдельные возгласы.

Но Мстислав Удалой будто не слышал, держался своей борозды, ровно шел один за плугом по пашне; голос его налился звонкой медью:

– Было время, и мы били и полонили половцев… Было – и они нас жгли и громили… Ан ныне черные крылья нависли над всеми нами! А когда зло грядет неведомое, безмерное… краше союз да лад иметь, чем кровь и смерть с половцами. Ежели ноне мы не подымем меч против безбожных татар хана Чагониза… завтре закатится солнце и для нас! Степняки передаться им могут… и силы вражьи стократно умножатся.

– То-то и оно, княже! И Котян тутось, твой тесть88… Видали мы нынче его шайтан-шантёр при въезде у Золотых ворот89.. Иш-шо поглядим, не переметнется ли он сам к татарве! – зло огрызнулись смоленцы.

– Молкните вы, зубоскалы! – набросились на них галичане. – Дайте догутарить достойнейшему средь нас!

Полочане рубили сплеча:

– Князь ваш ума решился! Половецкие псы – враги нам с рожденья. Кровь можно смыть токмо кровью! Ихни скопища теперича в наших пределах без мощи, без силы. Перебить их всех след, как гадюк подколодных, жалище вырвать, а богатства награбленные забрати и поделити меж собою! Один бес наше оно, всё как есть!

– Верно, браты! Неча поганым потакать! На кой… нам спасати чертово семя? Удавил бы их хто! Без них во степе зараз дышать легче станет!

– Нехай сами кровями умоются, а мы потешимся с крепостных стен! А-ха-ха-а-а! Смерть волкам, а не выручка!

Новые набрякшие злобой и ядом голоса, перешибая друг друга, смешались в криках и хрипах в единый рычащий ком.

Князь галицкий Мстислав мрачно молчал, гонял желваки, глядел с презрением и болью на перекошенные в зверином оскале лица. «Эх, как бес-то нас опутал, как всех крутит… как измывается… Да уж… чего только на Руси не узришь… и чудищ трехглавых, и леших, и оборотней в волчьих шкурах… А сам-то ты… не один ли из них? Спаси Господи… Да не зайдет солнце во гневе нашем… Ну да ничего, свет истины недалек! Близок будет локоть, да не укусишь. Эх, кабы знали горды соколы, шо очи им выпьет вороньё… Знали б вы, как близок край наш! Как отчаянно рядом ширится и набирает мощь гибельная гроза, перед раскосым ликом коей так нелепы и так мелки окажутся все наши споры и дрязги!..»

Так думал, такие затягивал в душе узлы Мстислав, комкая в руках плеть, а из гремящей железом толпы камнями летело ему в лицо глумливое, дерзкое:

– Что, князь, перчёно угощенье в глотку не лезет?

– Оно понятно, за кой х… сухотится наш удалец Мстиславушка. Жинка-то евона как есть половчанка – дочь врага нашего лютого хана Котяна. Вот он и распинатся тут за богатого тестя! Тожить гонцы евось всех понуждали: «Беда грозит неминучая, приезжайте вборзе!»

– А хто из этих злодыг на нашу кр-р-ровь ответит?! А? А-а? Сколь наших братов и сватов в зинданах90 ихних вонючих сгнило, сколь колодников в рабство хазарам угнано! Не-ет! Пущай оне теперь сами слезьми удушаться! Це верно! Це добре!

…Мстислав стоял, задыхаясь от бессилия; бросал взоры, надеясь углядеть среди курян, черниговцев, путивличан и прочих таких же, как и он, возмущенных. Но пред потемневшими очами его, в которых дрожали отражавшиеся облака, скалились перекошенные рты, и никто… никто не желал поддержать его, протянуть дружескую длань…