Ястреб над океаном

Глава 7 Случайный аэроплан

Майор Гезей не умер.

После двух длинных часов, показавшихся бесконечными измученной девушке, дрожавшей у постели отца, раненому стало легче. Непрерывно применявшиеся крепостным врачом отвлекающие средства и ритмическое вытягивание языка способствовали уничтожению асфиксии, от которой лицо старика стало фиолетовым, и мало-помалу грудь начала подыматься, и пугавшая Кэт мертвенная бледность исчезла от прилившей к лицу крови.

Тогда только доктор Сандерсон, которого Морис Рембо видел в первый раз, занялся главной раной, лишившей майора Гезея возможности бежать от ядовитого действия японского пороха.

Когда мундир был срезан, обнаружилась рана. Плечо было совершенно разбито. Верхняя часть плечевой кости была раздроблена, часть оторванных грудных мышц открывала два выступающих разбитых ребра.

Майор был ранен одним из тех стальных осколков, значительно отличающихся от гладких и правильных обломков старых ядер.

В снарядах большой разрывной силы тонкая стальная оболочка под влиянием разрывающего их страшного давления принимает сложные формы, с острыми краями и спиралевидными поверхностями. Самые маленькие куски этих снарядов представляют ядра, во сто раз более опасные, чем пули новейших ружей с головокружительным вращательным, но правильным движением.

Остановив кровотечение, доктор объявил, что есть луч надежды.

Майор был исключительно крепкого телосложения; быть может, он еще выйдет победителем в борьбе со смертью. Кэт, совершенно измученная, казалось, воскресла.

Морис Рембо хотел поддержать ее, шептал ей среди тишины этой печальной комнаты слова утешения. Но лейтенант Спарк, как верная собака, не сводил с нее глаз. И француз подумал, что девушка, вероятно, знает об этом немом обожании, которое должно ее тронуть и при таких трагических обстоятельствах она, несомненно, несмотря на любезный прием, оказанный ею инженеру, предпочла бы найти поддержку у этого офицера, живущего около нее несколько месяцев, чем у незнакомца.

Эта мысль заставляла его страдать.

Наконец майор Гезей открыл глаза, и взгляд его тотчас упал на девушку, робко наклонившуюся над ним.

– Кэт! Мое обожаемое дитя, – пробормотал он слабым голосам, – это ты! Благодарю Бога, что он даровал мне… эти минуты… для того, чтобы снова увидеть тебя!

– О, папа! Не говорите этого! – рыдала девушка. – Вы будете жить… я хочу этого!.. У вас нет больше опасений, доктор, не правда ли?

– Вашему отцу нужен полный покой, мисс!

– Я не буду больше говорить… но скажите мне… скажите ему, что он не должен покинуть меня…

Кэт Гезей ломала руки. Ее прекрасные глаза были наполнены слезами; чудные белокурые волосы рассыпались по плечам светлой волной.

Доктор ободрил всех присутствовавших, и они собирались уже последовать его совету не утомлять раненого, когда глаза последнего остановились на Морисе Рембо.

Он выразил знаком желание говорить с ним, и среди тишины каземата раздался его слабый голос:

– Ваша лодка не повреждена, мой друг?

– Нет, комендант, – ответил молодой человек, растроганный уже одним этим неожиданным обращением.

– И вы продолжаете считать ваш план лететь навстречу нашей эскадре осуществимым?

– Безусловно!

– В таком случае я прошу вас теперь… поезжайте скорее… Приготовьте все и поезжайте… Провидение дарует мне жизнь до вашего возвращения…

– Ваша просьба для меня – священная обязанность, комендант: я уеду!

– Через сколько дней?

– Через семь, быть может, шесть!

Раненый, по-видимому, делал в уме какие-то вычисления и сказал тихо:

– Я проживу до тех пор…

Затем он протянул инженеру свою здоровую руку:

– Благодарю вас за обещание. Будьте любезны ежедневно сообщать мне о ходе работ!

– Я счастлив, что вы разрешаете ежедневно посещать вас, и обещаю вам являться сюда.

– Еще раз благодарю! А вы, Бродвей, примите командование крепостью… Моя роль окончена… Нужно держаться, держаться во что бы то ни стало, Бродвей!

– Рассчитывайте на меня, комендант! – сказал взволнованно великан.

– Если японцы войдут сюда, вы знаете, как вам поступить, Бродвей? Это ваша священная обязанность…

– Знаю, комендант!

– Ключи от пороховых погребов в ящике моего стола…

– Вы утомляете себя, комендант! – сказал доктор Сандерсон. – Прошу вас…

– Хорошо, я буду послушен… Кэт, не уходи, дитя мое!

И голова старика откинулась на подушку.

Молодой инженер, покинув комнату больного, был весь полон одной мыслью: как можно скорее построить свой аэроплан.

Кердок в качестве мастера занялся уже в машинном отделении изучением доставленного туда двигателя.

Несмотря на свою неразговорчивость, мастер не мог удержаться и лишь только увидел инженера, как стал очень расхваливать машину.

– Это просто часовой механизм! – говорил он с видом знатока. – Такой двигатель никогда не может остановиться…

– Вы его осмотрели?

– Я не приводил его в действие, но осмотрел тщательно все его части.

– Вы не заметили никаких повреждений или дефектов?

– Нет. Только левый винт свернут.

– Вы должны, Кердок, первым делом починить его. Затем передадите его рабочим, которые уменьшат толщину напильником, доведя ее в центре до одного сантиметра, а по краям – до одного миллиметра. Мы уменьшим таким образом вес на несколько килограммов.

Затем инженер провел мелом черту по бокам лодки для того, чтобы по этим линиям рабочие срезали переднюю и заднюю часть ее.

Таким образом она должна уменьшиться с шести метров до 2¹/₂ и принять вид платформы, достаточной для размещения на ней двигателя и двух пассажиров.

В сохранившейся таким образом прочной раме, в которую будет вставлен мотор, на каждой стороне прикрепят по стальному бруску, к которым приладят согнутые концы крыльев.

Морис Рембо тщательно определил место крыльев, так как от этого зависела устойчивость большой птицы.

Для того чтобы избежать самой страшной катастрофы – опрокидывания птицы, необходимо, чтобы центр тяжести находился как можно ниже, только при распределении опорных плоскостей на достаточной высоте над машиной.

Эта работа производилась под руководством Кердока, который удивительно легко разобрался в чертежах, сделанных для него инженером, а Морис Рембо тотчас занялся крыльями.

Это была действительно оригинальная часть его системы, и ее нужно строить до мельчайших частей совершенно наново.

Авиаторы на этот счет еще резко расходились в своих взглядах.

Большинство стояло за биплан, представлявший большую устойчивость, большую безопасность; известный аппарат братьев Райт представляет один из самых простых типов этой системы: две большие, лежащие друг над другом плоскости, очень удаленные одна от другой и определенной вогнутости.

Фарман, Делагранж, Вуазен, Фербер одобрили то же устройство, но разделили корпус аэроплана вертикальными, обтянутыми полотном плоскостями на известное число клеток.

Стоявшие за моноплан Блерио, Эрно Пельтери, Сантос Дюмои, Левассер утверждали, что только эта система, оказывающая меньшее сопротивление воздуху, придаст аппарату скорость, являющуюся лучшим залогом равновесия, и что прежде всего в подобных случаях необходимо подражать природе, то есть крыльям птицы, представляющим одну плоскость.

«Подражать природе», советовали сторонники двойной несущей поверхности. Разве человек подражал природе, когда он выдумал колесо? Существует ли хоть одно живое существо, которое двигалось бы на колесах? Между тем благодаря колесам достигли такой большой скорости, какой не могут достигнуть самые быстроходные животные.

Зачем же так ожесточенно подражать птице?

Морис Рембо взял среднее этих двух систем.

Его крылья на две трети их длины представляли собой биплан, а остальная треть представляла собой моноплан. Он придал им таким образом большую прочность на месте их скрепления и сохранил большую гибкость, приближающуюся к гибкости больших перьев птицы.

Общий вид его аэроплана не напоминал ни одного из демонстрируемых в Мансе, Шалоне и Бетене. Обе плоскости находились на гораздо меньшем расстоянии друг от друга, чем у Райта и Вуазена, и близ окончания крыльев они соединялись в одну плоскость.

Инженер определил их форму по производящей, воспроизведя двойной изгиб крыльев больших морских птиц, а именно – большой морской чайки с черной спиной.

Эти длиннокрылые птицы действительно смеются над самыми сильными ветрами, и можно наблюдать, как спокойно они парят над самой поверхностью воды, среди сильных вихрей и водоворотов.

После вопроса о форме крыльев, оставалось решить другой, очень важный, – об управлении ими, разрешенный раньше всех братьями Райт и поэтому-то их аппараты долгое время брали верх над всеми своими соперниками.

Произвести изгиб крыльев, как это известно, – значит дать им, по желанию, такой угол наклона, чтобы аппарат сохранил равновесие во всякое время и особенно во время виража.

В начале опытов Морис Рембо попробовал придать каждому из двух крыльев вращательное движение вокруг шарниров, посредством которых они прикреплялись к лодке. Но в этом способе обнаружилось то важное неудобство, что весь аппарат приобретал тяжелый ход и находился в зависимости от степени совершенства передаточного механизма крыльев.

Решено было оперировать искривлением плоскостей только на части, состоящей из одной плоскости, то есть на трети всей поверхности, при помощи тяги и передаточных блоков, расположенных под двойной частью крыльев. В этом заключался новый принцип Мориса Рембо.

Теперь все отдались лихорадочной работе.

Склады, припасы, машины, рабочие – все было предоставлено в распоряжение молодого француза.

Его первой заботой было – найти материал для постройки крыльев. Из предложенных ему полос железа инженер выбрал одну, которая по своей форме представляла наибольшую прочность при наименьшем весе.

Это было угловое железо, применявшееся для постройки подъемных мостов. У лейтенанта Спарка как заведующего хозяйством еще сохранилось несколько образцов от 6 до 8 метров длины… Морис Рембо искал железо именно такой длины, так как общий размер птицы достигал от 19 до 20 метров.

Эти фермы тотчас были соответственно изогнуты на кузнице и образовали внешние ребра крыльев.

Они были соединены между собой поперечными стальными тягами, спаянными и склепанными. Промежуточные ребра были сделаны из пластин австралийского туевого дерева, запас которого хранился для рельсов пути, проходившего по главным галереям крепости.

Но когда рама одного только крыла была сложена на полу машинного отделения, был констатирован факт, что невозможно одновременно соорудить в этом тесном пространстве оба крыла. А это одновременное сооружение необходимо для ускорения работы…

– Вторая мастерская в гроте, – предложил Кердок.

– В самом деле, – сказал лейтенант Форстер, – только там и можно завершить сборку машины. Места должно быть достаточно, так как ваш аппарат в шестьдесят метров поместится там целиком.

– Вы осмотрели его?

– Нет!

– Пойдем!

В грот вела внутренняя лестница, высеченная в скале и начинавшаяся от площадки, на которую выходил каземат коменданта.

Инженер вскрикнул от удивления, когда вошел с мастером в обширный естественный склеп, когда-то размытый морем в огромной скале.

Как удобно было бы здесь его дирижаблю!

Это была обширная, почти правильная комната в 80 метров длиной и 25 шириной. Ее свод подымался почти на 15 метров в высоту, а пол, состоящий из огромных натуральных плит, был посыпан мелким золотистым песком.

У одной из стен базальтовые колонны различной высоты, точно высеченные рукой человека, образовали все вместе большую колонну, напоминавшую разрушенный храм.

На противоположной стороне, в расщелинах стены, виднелись сталактиты сверкающей белизны.

Три дуговые лампы освещали все уголки обширного помещения, оставляя в тени медно-красный след при помощи рефлекторов. И как бы по капризу природы, пожелавшей охранить это прекрасное подземное убежище от выстрелов с моря, его стена делала поворот у входа, и дирижабль, помещенный здесь, был бы в полной безопасности, даже если бы высокие пласты каменного угля не были преднамеренно размещены здесь перед высокой острой башенкой у входа.

Подземные стены тотчас привлекли внимание инженера. Эти груды каменного угля представляли из себя самое ценное в Мидуэе: от него зависело все существование крепости, и никто не думал бы стараться уничтожить ее. Но послужат ли эти груды авиатору плоской и высокой поверхностью, необходимой ему для подъема?

Там находились сотни тысяч тони угля, образовавших настоящие валы по обеим сторонам небольшого канала, вход в который нашли потерпевшие крушение с «Макензи», подъезжая к Мидуэю.

При большом количестве рабочих рук было легко соединить между собой эти штабеля, заполняя отделяющие их промежутки углем, взятым из соседних груд.

И в двое суток можно, пользуясь темнотой ночи и не привлекая внимания неприятельских крейсеров, устроить между входом в грот и морским берегом платформу в 25–30 метров длиной и десять метров в ширину. Брикеты угля, очень правильные и плотно сложенные, могут быть покрыты помостом из трехдюймовых досок, и аэроплан, ринувшись с этой платформы, с разгоном от шести до семи метров, очутится в самых благоприятных условиях для полета.

– Вы думаете, что двадцать пять метров разбега достаточно для подъема? – спросил лейтенант Форстер, когда инженер объяснил ему свой план подъема.

– Я мог бы довольствоваться половиной или даже четвертью, при условии подняться с довольно высокого места, мой дорогой Арчибальд!

– Я полагал, что нужно известное время катиться на довольно большом расстоянии, чтобы достигнуть скорости сорок – пятьдесят километров, необходимой для подъема…

– Я вижу, что вы еще не ушли дальше бега на колесах бициклетки первых французских авиаторов или разгона по рельсу, при помощи пилона, как у американских авиаторов. Это старая песня, мой друг, а наша, французская, школа авиации нашла прием, который гораздо изящнее, безопаснее и быстрее «отделяет» аппарат от земли, по специальному выражению.

– Какой прием?

– Знакомо ли вам устройство боевой ракеты?

– Я не видел ее никогда, но знаю, что она изображает из себя. Ее теперь больше не употребляют – это архаический снаряд.

– Архаический, пожалуй, но тем не менее остроумный: изобрести орудие, которое было бы в то же время и метательным снарядом, и метательный снаряд, который двигался бы без помощи орудия – вот изобретение.

– Согласен, но безрезультатно, так как все армии бросили его.

– Его бросили как орудие истребления, но к нему вернулись как к орудию авиации.

– В самом деле? Как же была устроена эта боевая ракета?

– Ее устройство исходило из того же принципа, как устройство сигнальной ракеты, применяемой еще во всех армиях. Это была большая гильза из листового железа, прикрытая сверху заряженным ядром, которое взрывалось при помощи капсюля на месте падения; в нижней части гильзы находился поддон из кованого железа с пробуравленными в нем отверстиями. Хвост, направляющий ракету, ввинчивался в центр поддона и своим наклоном давал начальное направление. Гильзу набивали при помощи гидравлического пресса взрывчатым составом, почти аналогичным со старинным порохом, и зажигали со стороны поддона.

– Я знаю. Газы, образовавшиеся при горении пороха, пройдя через отверстие в поддоне, соединяются и вызывают движение ракеты в обратном направлении движению газов: она вылетает вперед и поднимается с увеличивающейся скоростью, которая наконец становится значительной и уносит ее очень далеко. Вероятно, отсюда происходит французское выражение: «бежит, точно его подожгли сзади».

– Нет, – сказал инженер, смеясь, – это не отсюда. Я считаю это выражение более древним и библейского происхождения. Вы помните, триста лисиц Самсона, пущенных в лагерь филистимлян с факелами на хвостах. Это, скорее, отсюда… Что касается боевой ракеты, то она делает шесть или семь километров и если бы удалось найти ее траекторию и определить точку ее падения, то это был бы идеальный снаряд. В настоящее время одна Англия сохранила ее среди своих боевых снарядов: эта ракета Геля, которой изобретатель придал вращательное движение, поместив у выхода каждого отверстия в поддоне маленькие, согнутые, клинообразные пластинки. Франция же снова вводит принцип боевой ракеты, правда, видоизмененной и лишенной своего разрывного снаряда, в аэростатических парках. Вы понимаете, какое применение можно сделать из этой силы, развиваемой газами сгорающего пороха, поместив две или четыре ракеты подобного типа в хвосте аэроплана для того, чтобы дать ему первоначальное движение?

– Конечно! Но подумали ли вы, что при таком устройстве прибора порох, вместо того чтобы сгорать постепенно, почти взрывается, а это может вызвать мгновенный взлет аэроплана.

– Не думаю! Для этой большой птицы с распущенными крыльями существует закон инерции, с которым нужно считаться. Если же мы двинем его слишком быстро, то рискуем сломать всю раму. Но я очень рассчитываю на более медленное действие состава, которое весьма поможет работе винта. А это избавит нас от необходимости применять и вечно таскать с собой колеса бициклетки, представляющие довольно значительную тяжесть.

– Значит, у вас будет рельс?

– Ни в коем случае: достаточно пары простых деревянных полозьев, как в обыкновенных санях, очень гладкой и смазанной салом площадки вроде той, с которой спускается в воду судно, – и мы поднимемся без всякого затруднения.

Когда они вошли в грот, Кердок устанавливал там переносную кузницу, только что принесенную четырьмя солдатами.

– Отличное помещение для сборки машины… – сказал он. – Если разрешите, я буду здесь ночевать до самого отъезда.

Морис Рембо согласился.

Он видел хорошее предзнаменование в охоте и усердии, обнаруживаемом этим ловким и необщительным рабочим.

Он боялся только, чтобы эти добрые намерения Кердока не изменились под влиянием разочарования, когда он узнает, что Рембо не возьмет его с собой. И для своего спокойствия инженер решил немедленно объявить Кердоку о распоряжении майора Гезея.

– Комендант еще до получения раны выразил свое форменное желание оставить вас, Кердок, в Мидуэе. В случае порчи гидравлических аппаратов, поднимающих блиндированные башни, вы один можете произвести исправления: придется отказаться от поездки со мной.

– И вы поедете один?

– Нет, лейтенант Форстер будет сопровождать меня.

Водворилось молчание. На смуглом лице метиса не обнаружилось и тени недовольства. Он посмотрел своими маленькими блестящими глазами попеременно на обоих молодых людей и спокойно сказал:

– Это приказ… пусть будет так!

И он тотчас принялся за устройство мастерской.

К вечеру его импровизированная мастерская была совершенно готова, и второе крыло уже обозначилось на песке грота. Работа подвигалась быстро.

Восемь рабочих были назначены в эту вторую мастерскую, которая силой вещей стала главной, так как здесь происходила по мере их приготовления сборка всех частей механической птицы.

Морис Рембо решил воспользоваться ближайшею ночью для того, чтобы перевести сюда лодку, загромождавшую машинное отделение.

Но он затруднялся закончить оба крыла в гроте, так как мисс Кэт, выразившая желание обтянуть остов полотном хаки, взятым из цейхгауза, была бы вынуждена спускаться сюда и проводить здесь много времени.

Согласится ли она оставлять на несколько часов тяжелобольного отца?

Под этим предлогом, а он ясно сознавал, что искал предлога и наконец нашел его, молодой инженер отправился в комендантское управление и робко постучал в дверь.

Ему отворила пожилая седая женщина в переднике и почти в ту же минуту за нею показалась Кэт, приложив палец к губам.

– Папа спит, – оказала она. – Его слабость меня беспокоит. Если бы он мог уснуть на несколько часов, я, кажется, вполне успокоилась бы, несмотря на недоверчивое покачивание головой доктора… А вы… как ваша работа?

– Она пойдет скорее, чем я предполагал благодаря общему усердию. Кстати, мисс, вам придется отказаться от своих предубеждений против Кердока, так как он будет моим самым усердным помощником.

– Как вам угодно, господин Рембо! Это была мысль… мимолетная мысль, какие часто являются женщинам… И раз он не едет с вами, я готова изменить свое мнение. Оливия такого же мнения на этот счет, а она – хороший советник. Оливия… господин Рембо.

Старая гувернантка вернулась к постели больного и, усевшись с очками на кончике тонкого носа, она принялась за уборку целого ряда склянок, бинтов и повязок, принесенных доктором Сандерсоном.

– Я отрекомендовала вам Оливию, господин Рембо, потому что это не обыкновенная гувернантка. Она живет уже сорок восемь лет в нашей семье. Прежде чем заняться мной, она воспитала мою бедную маму. Один факт, что она решила последовать за нами в это изгнание, объяснит вам все остальное… У нее доброе сердце… Она была больна и лежала в постели, когда случилось это страшное несчастье, и вы видите, у нее нашлись силы, чтобы тотчас устроиться у постели больного папы… Скажите, доктор не сказал вам ничего особенного, выйдя отсюда?

– Нет, сударыня!

– Умоляю вас, – сказала она тише, – не скрывайте ничего… Мне кажется, впрочем, я вижу по вашим глазам, – что вы не можете лгать… особенно мне. Пойдите осторожно к постели…

Морис подошел на цыпочках.

Темные круги под глазами, впалые щеки и восковой цвет лица показали ему, что смерть уже витает над этой головой, и спокойствие девушки мучительно отозвалось в его душе.

В каком одиночестве очутится это нежное и прекрасное существо, если смерть поразит больного!..

– Бог сохранит его для меня, – бормотала она. – Я так горячо молю Его…

Для того чтобы рассеять ее мысли, он спросил ее: считает ли она возможным, согласно выраженному желанию, заняться сшиванием полотна для крыльев…

– Да, если можно работать здесь.

И было решено, что Морис Рембо принесет к ней скроенные куски полотна, приготовленные для сшивания.

Это был еще один повод подняться в каземат, услышать звуки ее голоса и упиваться ее тонким ароматом.

Он поблагодарил ее взглядом и неожиданно задал ей новый вопрос:

– А ваши цветы, мисс?

Она печально указала на раненого, как бы желая сказать, что она отказалась от них, потому что явились более серьезные заботы…

– Кроме того, потребление воды сокращено, и я не имею права позволить себе эту роскошь… Все растения, которые вы видели вчера на нашем столе, отныне за отсутствием воды принесены мной в жертву.

– Позвольте вас спросить, которое из этих растений вы больше всего жалеете?

– Для чего?.. Я предпочитаю не думать об этом. Между ними находился маленький росток цикламена, состоящий из двух побегов. Я взяла его с собой в мою каюту во время путешествия из боязни, что он погибнет в пути. Здесь я посадила его на открытом воздухе, так необходимом для него. Затем, есть еще один экземпляр растения перекати-поле, с большим трудом взращенный мной… Но это далеко не самые лучшие экземпляры моего бедного садика. По-видимому, больше всего привязываешься к слабым… и я любила мои цикламены…

Подойдя к постели, она робко наклонилась к бледному лицу, которое изредка искажала конвульсивная дрожь, прислушивалась к хриплому дыханию, вырывавшемуся из раненой груди.

Когда Морис Рембо, уходя, переступил порог, она встала и приветливо простилась с ним движением руки.

Ночь опустилась на крепость.

Морис Рембо отправился в караульную. Он был уже настолько известен гарнизону, что перед ним опустили подъемный мост без всякого разрешения начальства. Когда он объяснил унтер-офицеру, что желает ознакомиться с другим входом в грот, не зависящим от внутренней лестницы, его пропустили беспрепятственно. Но лишь только он очутился в крытом проходе, как тотчас повернул в противоположную сторону. Ему было известно, со слов майора, что в этой стороне, на востоке, находится садик Кэт.

Снаряд изо всей силы ударился позади него в гранитную стену, разлетелся на тысячи сверкающих осколков, оглушив его, точно громом. Инженер уже свыкся с этим грохотом и ограничился тем, что бросился бежать из сферы распространения газов.

Подняв голову, он увидел в расселине скалы фиолетовое пятно, которое выделялось на черном граните – это был пучок глицинии. Сад находился там. Перед ним вилась змеей небольшая лестница, высеченная в скале, и когда он поднялся на узкую платформу, где начинался «Кэтгарден», как говорил майор, у него сжалось сердце…

Жестокая война прошла и здесь.

Это был маленький уголок, едва в несколько квадратных метров, оберегаемый самой природой среди хаоса скал. Осколки чугуна изрыли этот поросший зеленью уголок, перевернули и далеко разбросали чернозем, привезенный с таким трудом из далекой Калифорнии.

Эти осколки перерубили хрупкие стебли арума и обильно и ярко цветущие пионы.

Ядовитые газы шимозы в несколько секунд иссушили широкие листья перекати-поля, золотые венчики ракитника и нежные чашечки колокольчиков; части бегоний и кирказона были отброшены в извилины скалы и умирали при последних лучах солнца.

– Бедная Кэт! – сказал молодой человек. – Значит, она лишается всего зараз!

И вдруг при умирающем свете дня он увидел маленький цветочный горшок, валявшийся на склоне горы, из которого торчали два цветка с розовыми венчиками.

Горшок был разбит, но цветок остался невредим.

Это и был цикламен, привезенный из Сан-Франциско, о котором ему говорила девушка.

Он бросился к цветку, вынул нежное растение из разбитого сосуда и, наполнив карманы землей, убежал в свой каземат, счастливый, точно нашел клад.