Язык ада.

I

У меня на письменном столе стоит керамический маяк. Он служит мне в качестве пресс-папье, но прежде всего он будит во мне грустные воспоминания. Снизу на подставочке идет надпись: «На память о Порто-Сфинксе». Керамическая поверхность — вся в трещинах, потому что вчера, когда я хотел придавить рукопись одного перевода, маяк упал со стола. Я терпеливо склеил осколки; но тот, кто пытается склеить разбитый кувшин, знает, что, как бы тщательно ты ни собрал осколки, все равно некоторые фрагменты будут утрачены навсегда.

Я ездил в Порто-Сфинкс пять лет назад, по приглашению организаторов конгресса переводчиков. Когда я достал из почтового ящика конверт с приглашением от университета, сперва я подумал, что речь идет об уже прошедшем событии. В течение долгих лет мы продолжаем получать информацию из ассоциаций и клубов, к которым больше не принадлежим; предложения подписаться на давно закрывшиеся журналы; поздравления ветеринаров, предназначенные коту, который умер еще в прошлом веке. Многое в жизни меняется, но количество опоздавшей корреспонденции все растет; нас находят в старых адресных книгах, которые не учитывают изменения наших интересов, жилищ и привычек.

Однако это письмо не относилось к разряду запоздавшей корреспонденции: мне писал Хулио Кун и приглашал меня на конгресс. Кун был начальником кафедры лингвистики факультета. Мы вместе учились, но я окончил университет чуть раньше — и познакомились мы только потом. Я знал, что Кун занимался финансированием частных предприятий в интересах своей кафедры — в обмен на некоторые услуги технического характера. В письме он объяснял, что ему пришла мысль собрать на пять дней в Порто-Сфинксе группу людей с самыми широкими интересами, не превращая эту встречу в собрание лингвистов или профессиональных переводчиков. Меня он выбрал как переводчика технических текстов.

Я уже достаточно долго не встречался ни с кем из моих коллег. Мы были разбросаны по стране, и никто из нас никоим образом не рассматривал переводческую работу как свое окончательное призвание и занятие, переводы считались, скорее, промежуточным шагом к какой-то другой работе. Одни хотели стать писателями, но занимались пока переводами; другие преподавали в университете, а в свободное время переводили. Как-то даже не особо об этом задумываясь, я тоже шел по этому пути.

Моя работа не способствовала укреплению связей с моими коллегами, потому что я посещал издательства исключительно с целью сдать или получить рукопись. Я встречался с секретаршами, редакторами серий и никогда — с другими переводчиками. Окольными путями мы получали новости друг о друге, в большинстве случаев — с месячными опозданиями. Четыре года назад два переводчика, которые работали вместе над одной энциклопедией, попытались объединить нас в некую коллегию или корпоративную организацию, но собрали лишь горстку любопытных. Когда эта немногочисленная группа начала работать, они отвели всего один вечер на слишком обширную программу дискуссий, и в итоге все переругались и предпочли вновь расстаться.

В своем письме Хулио Кун упоминал и других приглашенных. Кое-кого я знал лично, но большинство — только по имени. Были и иностранцы. В последней строчке значилась Анна Деспина. Кун пока не подтверждал ее участие, но уже решил сообщить о моем.

Вещи, на которых написано «На память о…», на самом деле почти никогда не пробуждают воспоминаний; но этот маяк у меня на столе, напротив, по-прежнему продолжает посылать мне сигналы.

II

Моя жена Елена отнеслась к сообщению о поездке со скрытой радостью. На несколько дней она уже видела себя свободной от моей головной боли, моих осложнений, моих ночных блужданий по дому. Мигрень, от которой я страдал с пятнадцати лет, осложнилась в течение последних месяцев. Исследования у врачей ничего не давали, мне выписывали лекарства, которые медленно побивали желудок, но не головную боль. Эту мигрень врачи последовательно связывали то с позвоночником, то с генетическими факторами, с проблемами у меня в жизни, питанием, работой, стрессом, городом, миром. Я предпочел вернуться к аспирину.

Елена моложе меня на шесть лет, но ей так хочется стереть эту разницу, что она принимает властный вид и постоянно дает мне советы, готовность следовать которым я, в свою очередь, успешно симулирую. Елене просто необходимо давать мне советы, и хотя она знает, что я никогда их не выполняю, ей достаточно того, что мы время от времени ведем диалоги, в ходе которых она демонстрирует свой «зрелый» возраст, здравый смысл и стремление к порядку — качества, в которые, впрочем, она и сама слабо верит.

— Не запирайся в гостинице. Не беспокойся о конференции, — сказала Елена, одновременно проводя ревизию моего багажа. Добавила белую в голубую полоску рубашку и пару замшевых туфель. Достала фотокопию перевода, который я должен был отредактировать. — Не бери с собой никакой работы.

Я всегда сам собирал чемодан или дорожную сумку, но, обвиняя меня в забывчивости, она всегда проверяла меня и энергично заканчивала сборы. Увидев уже закрытый чемодан, Елена приняла озабоченный вид.

— Мы так давно никуда не ездили, — сказала она.

Это было вранье. За последние полгода мы совершили три поездки. Я не противоречил, истина была очевидна — как мне, так и ей. Она хотела сказать другое, а именно, что она в этот раз не поедет со мной, что другие поездки — не в счет, потому что эта поездка — новая, и ни одно путешествие в прошлом не может даже сравниться с тем, которому еще предстоит совершиться.

— И получается, день рождения ты отметишь без меня, — сказала она.

Об этом я совершенно забыл.

— Всего-то четыре дня. Когда вернусь, пригласим друзей, и ты сделаешь торт со свечками.

— Ты знаешь других приглашенных? — спросила она.

Я рассказал ей о Хулио Куне — организаторе встречи. Я вспомнил те бесконечные разговоры, которые мы вели в кафе неподалеку от университета. Может быть, я вспомнил и кое-что лишнее, но, к счастью, она не слышала ничего из того, о чем я говорил — как если бы я молчал, общаясь с тоскливыми собеседниками. Я рассказал еще и о Науме, с которым я работал в одном издательстве, когда нам было по двадцать лет. Елена, которая никогда не читала романов, а только эссе, хорошо знала Наума и мгновенно заинтересовалась, узнав, что он тоже приедет. Я почувствовал укол зависти и ревности; я уже очень давно не вспоминал о Науме, и меня потрясло, что мое к нему отношение до сих пор не изменилось — как если бы кто-то, шагая по улице, вдруг увидел товарища по колледжу и захотел бы ударить его за обиду, нанесенную тридцать лет назад.

Наума звали Сильвио Наум, он подписывал свои книги «С. Наум», но я всегда называл его «всего лишь Наум».

— Ты знаешь кого-нибудь из приглашенных женщин? — спросила Елена.

Я посмотрел в список, отметив пару имен. Я объяснил ей, что знаю о них понаслышке, сделав упор на почтенном возрасте этих дам.

Перед тем как лечь спать, я приготовил деньги, документы, билеты, потому что я не привык вставать рано, а по утрам я — как зомби. Мы посмотрели по телевизору какой-то отрывок фильма — включили где-то на середине, но мы уже видели этот фильм и поэтому быстро отправились в кровать. Ни она, ни я не смогли уснуть сразу, и каждый слышал, как ворочается другой в молчаливой пляске бессонницы. Я положил руку ей на спину, и думаю, что, успокоившись, она быстро уснула; я — нет.

III

До столицы провинции я летел на самолете. Путешествие длилось немногим более двух часов. Я прочитал газету, разгадал кроссворд и попытался привести в порядок мои заметки для выступления — доклада о работах Каблица.[1]

Когда мы приземлились, сильный ветер гулял по посадочной полосе. В самолете нам предложили сандвич и кофе, но мне все равно очень хотелось есть.

В холле аэропорта несколько человек встречали пассажиров нашего рейса. Мужчина в желтой куртке держал плакат с надписью: «Конгресс переводчиков», и мы — семеро пассажиров — окружили его.

Прежде чем мы успели обменяться приветствиями, мужчина в желтой куртке отвел нас к серому микроавтобусу с ветровым стеклом, защищенным металлической решеткой. Как только мы все расселись, он зачитал список с нашими именами, вычеркивая фамилии по мере того, как мы называли себя.

— Наум? — спросил он в конце, но никто не ответил.

Рядом со мной сидела худая и элегантная итальянка лет пятидесяти. Она достала из сумочки зеркало, чтобы убедиться, выдержала ли ее прическа борьбу с южным ветром. Правой рукой она поправила волосы и, решив, что состояние ее прически уже позволяет представиться, протянула мне руку.

— Я — Рина Агри! — сказала она, положив начало волне приветствий; мы обменялись рукопожатиями, представились друг другу, однако никто никого не вспомнил.

Когда представления завершились и общий разговор разделился на части, Рина Агри спросила, что я перевожу. Я рассказал ей о русских невропатологах из общества Каблица, работам которых я посвятил последние три года.

Как это бывает всегда, когда двое разноязычных людей, работающих в одной области, пытаются подобрать слова, чтобы понять друг друга и завязать разговор, мы занялись поисками общих знакомых среди других участников конгресса; мне понравилось, что она назвала Анну; теперь итальянка стала мне чуточку ближе. Она хорошо знала и Наума тоже.

— В последние годы мне приходилось вплотную работать с американскими бестселлерами, но я стараюсь не растерять интерес и к другим вопросам, — сказала она. — Я до сих пор переписываюсь с несколькими людьми, с которыми мы работали над «Историей перевода на Западе». Так я познакомилась с Анной и Наумом.

Я не видел их обоих уже, наверное, лет десять. В течение всей моей жизни я дружил исключительно с теми людьми, которые по различным причинам уезжали жить за границу: с теми же, кто оставался здесь, я не имел ничего общего, как, впрочем, и с теми, кто уехал. Я везде ощущал себя иностранцем.

Другие пассажиры обсуждали пейзаж за окном, точнее, полное отсутствие оного. По обеим сторонам дороги не было ничего — ни единого строения на восемьдесят километров. Только безбрежный простор низкой колючей растительности.

Беседа затихла к середине пути, но вновь оживилась, когда дорога пошла по берегу. Шофер вел машину молча, а когда ему задавали какой-нибудь вопрос, отвечал кратко и односложно.

— Вы раньше бывали в Порто-Сфинксе? — спросила меня Рима.

— Ни разу, — ответил я. — Даже не знал о его существовании.

Она достала из сумочки карту и не без труда развернула ее. Карты — это абстрактные версии местности; но в том путешествии все происходило с точностью до наоборот, и местность была абстрактной версией карты. Рина показала мне точку на берегу моря. Я поискал, но не нашел названия деревни.

Зеленая табличка у дороги сообщила, что мы въехали в Порто-Сфинкс. Сначала мы проехали мимо кладбища с железными решетками, окруженного серыми стенами, а потом — мимо маяка, имевшего заброшенный вид. Его окружала проволочная изгородь, одно из звеньев которой свалилось и открывало проход на внутреннюю территорию.

Ветер встряхивал микроавтобус. Тяжелое и серое море оставило на пляже полосу мертвых водорослей, которая в некоторых местах производила впечатление широкой прогнившей стены.

Из глубины салона раздался голос француза, который спрашивал об обещанных пальмах, солнце и пляжах с белым песком.

Микроавтобус остановился рядом с гостиницей. В отдалении, километрах в полутора, виднелись первые дома, растянувшиеся вдоль залива.

Отель полностью не соответствовал общему виду Порто-Сфинкса. Он строился как центр крупного туристического комплекса, который пока если и был, то в проекте. Отель состоял из двух корпусов, расположенных под углом к берегу. Первая половина была закончена и уже начала потихонечку приходить в упадок, во втором корпусе не было ни дверей, ни окон, ни законченной кладки. Огромный шит сообщал о продолжении работ, но не было видно ни машин, ни рабочих, ни строительных материалов. Над входом я прочел надпись, выполненную серебряными буквами: «Международный отель „Маяк“», — над дверью висели потрепанные и потерявшие цвет флажки.

Мы вышли из микроавтобуса и размяли ноги.

Я потянулся и повернулся к морю, приветствуя природу, однако холодный воздух вызвал у меня приступ кашля.

— В какой половине гостиницы мы разместимся? — спросила итальянка.

Позже, шагая со своим небольшим чемоданчиком по коридору, я убедился, что переход в другое крыло здания был закрыт — двери заперты на ключ, к стенам прибиты щиты с объявлениями, запрещавшими проникновение в недостроенную часть гостиницы, где только холодные номера и гнезда чаек.

IV

Хулио Кун встретил нас в холле отеля. Мужчина почти двухметрового роста, он был одет как скалолаз. Он беспокойно вышагивал по салону в своих высоких ботинках, но при появлении нашей честной компании все его беспокойство вмиг улетучилось. Он обнял меня, и мы обменялись обычными в таких случаях словами: мы, мол, стоим друг друга, и могли бы встречаться чаще. Он назвал имена нескольких общих знакомых, в надежде, что я что-нибудь слышал о них за последнее время, и не осмеливаясь признаться, что сам ничего не знает о людях, о которых мы говорили. Кун был прирожденным организатором; не являясь блестящим специалистом, он тем не менее был способен развеять любые нелестные и туманные слухи, окружавшие его имя. Первое правило организатора — помнить обо всех, и Кун не позволил себе пропустить ни одного лица, ни одного имени.

Он протянул мне брошюрку с информацией о конгрессе, на обложке которой небрежными мазками был изображен маяк Порто-Сфинкса.

Ветер стучал неплотно прикрытыми форточками. Кун удовлетворенно осмотрел отель.

— Почему ты выбрал именно это место? — полюбопытствовал я.

— Мой племянник — один из хозяев гостиницы. Он предложил мне специальную цену; в противном случае с моей сметой я не смог бы пригласить и половины участников. Отель куплен два года назад, когда обанкротилась фирма-учредитель. Сейчас мало туристов, сезон закончен. Но новые хозяева, купившие отель, скоро откроют здесь казино.

— Кто же поедет в такую даль, чтобы сыграть в рулетку?

— Все продумано. Организуются чартеры для игроков. Гостиница предоставляется бесплатно, люди платят только за питание. У игроков не будет никаких других развлечений, поэтому они будут сидеть в казино, пока не потеряют последнее сентаво. Жаль, что племянник не берет меня в компаньоны.

Я поискал глазами других приглашенных.

— А остальные? — спросил я.

— Через два часа прибывает еще одна группа. Последние — завтра.

— А Анна Деспина приедет?

— Она скоро будет здесь.

Отвечая, Кун не смотрел на меня. Он всегда был сдержанным. В молодости он мог в течение многих часов выяснять в мельчайших деталях политические воззрения собеседника, но никогда не говорил о женщинах, если только кто-нибудь не затрагивал этой темы. Человеческие чувства его тяготили; Кун женился очень молодым, но никогда не обманывал свою жену. Не знаю, была ли это любовь — мы никогда с ним об этом не говорили.

Консьерж неторопливо вносил сведения об участниках переводческого конгресса в регистрационную книгу. Нам роздали регистрационные карточки. Я написал в своей: Мигель Де Бласт, женат, возраст… Через день мне исполнится 40 лет. Я не хотел опережать события и написал: 39.

Мне выдали ключ от номера 315. Я собирался немножечко поработать. Обдумать свой завтрашний доклад. Но вместо этого сам не заметил, как заснул.

Я проснулся от голода и спустился вниз. В холле отеля появились новые лица. Кун сидел в кресле и о чем-то беседовал с мужчиной лет семидесяти. Где-то я уже видел эту седую бороду, этот берет набекрень и прежде всего эти тяжелые перстни с камнями на левой руке — в форме глаза, полумесяца, осы…

— Валнер, позвольте представить вам моего друга Мигеля Де Бласта. Уже несколько лет он переводит работы невропатологов из общества Каблица.

— Де Бласт, — сказал Валнер, как если бы мое имя произвело на него впечатление. — Вы переводили Нембору.

Я почти забыл об этой работе. Семь лет назад, после нескольких месяцев ожидания заказа на более или менее приличный перевод, мне позвонили из издательства, специализирующегося на эзотерической литературе. Я приехал к ним, в здание по соседству с рынком Абасто, поднялся пешком на четвертый этаж и получил оригинал книги «Затерянный мир алхимии» Кристофа Нембору, русского автора, который жил в Париже, но продолжал писать на своем родном языке.

— Эта книга очень мне помогла в моих исследованиях. Не столько из-за того, о чем в ней говорится, сколько из-за того, о чем в ней умалчивается. Нембору знает, что не все можно публиковать; чтобы понять его, надо уметь читать между строк, понимая намеки.

И тут я вспомнил, кто этот Валнер — не из-за лица или перстней, а из-за голоса. Это был голос того, кто владеет истиной, недоступной другим, кто владеет мелодикой убеждения. Он вел на радио программу, где рассказывал об НЛО, исполнении предсказании и о контактах Египта с Марсом. В течение многих лет именем Валнера подписывались переводы предсказаний Нострадамуса,[2] книг Аллана Кардека,[3] учебников теологии и кратких пересказов трудов, посвященных непостижимости таинств Христовых. В одно время он сделался яростным апологетом эсперанто, но потом превратился в его столь же яростного хулителя, опасаясь всемирного триумфа этого искусственного языка, тогда как он — Валнер — не стоял у его истоков.

Я попросил у Куна программу первого дня конгресса.

— Форум открою я, чтобы поприветствовать участников. Потом с первым докладом выступит Наум, за ним — Валнер, которому надо уехать на следующий день. Валнер, какая тема вашего доклада?

— Я буду говорить о языке небожителей, которому ангелы обучили Джона Ди.[4] Я пишу его биографию.

Я перевел «Затерянный мир алхимии», но перевести — это забыть. Я безуспешно вспоминал этого чародея, изобретателя шифров, телескопов, секретного оружия. С помощью черного камня, отполированного до зеркального блеска, он беседовал с ангелами. Он находил общий язык с потусторонними созданиями лучше, чем со своими современниками; толпа хотела его линчевать, обвинив в колдовстве, сожгла его библиотеку. Кто-то даже писал, что он был прототипом шекспировского Просперо.

— Я обратился с письменной просьбой в Британский музей, хотел взглянуть на черный камень, но они его берегут как зеницу ока. Если бы мне разрешили, я бы отправился и к черту на кулички, лишь бы его увидеть.

— Его не выставляют?

— Нет. Камень много раз пытались украсть, и теперь его прячут. Но сообщения об этом не появлялись в газетах.

— Почему?

— Дирекция музея хочет, чтобы о камне вообще забыли. Также с помощью публикаций, которые называются «направленными», они сделали все возможное, чтобы выставить Джона Ди шарлатаном и мистификатором. Но если бы он действительно был шарлатаном, власти музея не проявляли бы столько заботы о камне, правильно? В мире сохранился единственный чудодейственный предмет, и они никому не позволят его увидеть. Я столько раз просил разрешения, но мне всегда отказывали. В этот раз у меня больше надежд, потому что сменилось руководство музея. Только что опубликован новый каталог запрещенных книг, существование которых раньше даже и не признавалось.

Тут Валнер увидел кого-то из знакомых и быстро удалился.

— Зачем ты его пригласил? — спросил я Куна. — Он даже не переводил эти книги, которые нам тут расписывал. Он копирует — и, кстати, плохо копирует — чужие переводы.

— Нам нужен был человек, который бы сделал доклад о забытых искусственных и выдуманных языках. Разве я виноват, что серьезные люди такими вещами не занимаются?

— Ладно, Кун. Я так понимаю, это все для рекламы конгресса?

— На самом деле у меня не было выхода. На меня надавили, чтобы я включил его.

— И кто это был? Президент некоего тайного фонда, который финансирует тебя без уплаты налогов?

— Ты даже не представляешь кто.

Было пять часов вечера. Я выпил в баре коктейль и вышел из гостиницы. Из-за сильного ветра я не пошел по тропинке, выходящей за разрушенную каменную дамбу. От гниющих водорослей исходил сильный сладкий запах; почва служила последним пристанищем для отходов города и моря: сигаретные пачки, ракообразные, обрывки лески, банки из-под пива. Рядом с дамбой двое мальчишек толкали кончиками палок какую-то непонятную фигуру, валявшуюся на песке. Приблизившись, я увидел, что это был дохлый тюлень.

Из книги Нембору, которую я перевел с излишней тщательностью, я понял, что вне и внутри вещей нас подстерегают условности и что, куда ни взгляни, не найдется такого места, даже в восьмидесяти километрах пустыни, где бы не было Символа, Предписания, Послания.

Я приблизился к мертвому животному. Недовольные или напуганные, мальчишки убежали. Пожалуй, они тоже нашли в теле тюленя форму некоего Начала.

V

Я перечел то, что только что написал, и нашел несколько необязательных слов с заглавной буквы; очевидно, в виде компенсации за написанную несколько раз мою фамилию — Де Бласт — с маленькой буквы.

Когда я искал в регистрационной книге гостиницы имя Анны Деспина среди других имен, написанных неразборчивым почерком, я прочел свою фамилию, как «Де Власт».[5]

Я не заметил, как появился консьерж, который выхватил книгу у меня из рук. Я был вынужден обратиться к нему с вопросом, он помедлил с ответом и все-таки бросил в конце концов с высокомерным видом: номер 207.

На мгновение я задумался, не спросить ли, прибыла ли она одна, но это было бы унизительно. Я позвонил из автомата, стоящего в холле. Нас разделяло всего два этажа, но, казалось, она находится на другом конце света.

— Анна?

— Кто это?

— Мигель.

Когда проходит пять лет, следует добавлять фамилию; когда проходит десять, не остается вообще никаких общих воспоминаний или особых знаков. Однако десяти лет еще не прошло.

— Заходи, — сказала она, как если бы мы расстались вчера вечером.

Я поднялся по лестнице бегом и сбил дыхание. Она ждала меня у открытой двери; желтое платье, влажные волосы.

Я обнял ее. Есть ощущение deja vu, но есть и другое — более редкое и более тайное — его называют jamais vu:[6] когда чувствуешь, что нечто знакомое и повседневное вдруг становится новым, и тебе кажется, что ты никогда раньше не переживал этого ощущения. В это мгновение двое сливаются воедино.

Она взяла мою левую руку.

— Ты женат.

— Да, уже пять лет.

— Я ее знаю?

— Нет. Ее зовут Елена.

— Где ты с ней познакомился?

— В одном издательстве. Ей было поручено звонить мне ежедневно и справляться о переводе, который я должен был сделать. Я просыпался в девять утра с ее звонком. В издательстве мне доверяли, но Елена, которая была новичком, почему-то вбила себе в голову, что никакого перевода не существует, что я их обманывал и не перевел еще ни единой строчки. У нас с ней установились натянутые отношения, которые закончились браком.

Анна мне рассказала, что была замужем за канадским инженером, что в течение последних лет сменила шесть стран — искала место, где могла бы остаться, но пока не нашла.

— Иногда я иду по улице какого-нибудь города и представляю, что увижу окно, а через него — комнату, и мне что-то подсказывает: вот это место. Ничего особенного, но мне как бы дается сигнал. Откуда-то издалека.

На кровати лежал пустой чемодан, одежда уже была разложена по полкам в шкафу. Анна, как и всякая женщина, не могла избежать чисто женской привычки придавать гостиничному номеру видимость уютного дома.

— Я не знала, что ты приедешь, — сказала она. — Я чуть было не отменила поездку. Время от времени до меня доходили новости почти обо всех. Но о тебе — нет. Ты — человек-невидимка.

Она спросила, чем я занимался в последние годы. Я перечислил свои переводы, места работы, некоторые подробности своего брака. Но в нашей беседе не было искренности и подлинного, настоящего взаимопонимания людей, которые давно и хорошо знают друг друга; это был просто спокойный разговор двух малознакомых лиц. Мы обменивались словами с нарастающим раздражением. Было много всего, о чем я хотел ей сказать, но не сказал ничего.

Анна пошла в ванную комнату и включила фен. Она что-то сказала мне; шум заглушал и ее, и мои слова и спасал нас от ставшей ненужной беседы.

— Подожду тебя внизу, — крикнул я; она кивнула мне: да. Как только я вышел из комнаты, она выключила фен.

В баре я сел за столик, занятый двумя уругвайскими переводчиками. С тем, который постарше, Васкесом, мы встречались в различных издательствах, второго — молодого и одетого с неуместной официальностью — я не знал. Васкес переводил детективы для издательства «Rastros у Cabalto». Молодой слушал Васкеса с тем почтением, которого заслуживает лишь тот, кто умеет вспоминать о прошедших событиях с долей юмора и расцвечивать эти воспоминания анекдотическими подробностями.

— Я как раз рассказывал коллеге, что однажды потерял оригинал гангстерского рассказика «Ящерица в ночи». Забыл его на скамейке на ипподроме. Вы мне поверите, если я скажу, что никогда не ходил играть, а только смотреть на лошадей?

Молодой человек, его звали Ислас, улыбнулся.

— Я позвонил издателю, он мне сказал, что у него нет копии и что перевод ему нужен через два дня. Какой рисунок был на обложке, спросил я. Мужчина в маске вонзает кинжал в грудь бомжихи. Говорится ли в аннотации, где происходит действие? В Нью-Йорке. Я всю ночь просидел над переводом потерянной книжки. «Ящерица» получилась весьма неплохо — выдержала три издания.

Он рассказал еще несколько совершенно анекдотических историй — о своей работе на подпольные издательства, об аферах при приобретении авторских прав за границей, об ошибках некоего переводчика, которые впоследствии нарекли признаками гениальности автора, но я, хотя и смеялся от души, все равно не мог уделить ему того внимания, которого он заслуживал. Когда все твои мысли заняты женщиной, ты уже не обращаешь внимания на остальных.

— Бласт, что происходит? Чем ты так озабочен? Мы приехали сюда отдыхать, а не страдать.

— Голова болит, — солгал я.

— Это невроз переводчика. Девяносто процентов переводчиков страдают от жутких мигреней, — обратился Васкес к молодому. — Де Бласт переводит с русского. И с французского тоже, но это — никакая не заслуга: переводчиков французского — как песку морского.

— А как получилось, что вы выучили русский? — спросил Ислас.

Васкес ответил вместо меня, напустив на себя при этом заговорщицкий вид, вроде как он говорит по большому секрету.

— Когда ему было пятнадцать, ему приснились страницы из книг, написанные на неизвестном языке. Потом он узнал, что это была кириллица, и принялся изучать русский. Но он так и не смог узнать, о чем говорилось в тех книгах, потому что перестал видеть сны.

Ислас недоверчиво улыбнулся, не зная, верить или нет.

— Де Бласт — серьезный переводчик, когда он работает, он запирается в доме один на один с компьютером. Он — совсем не такой, как я, который спокойно себе переводит в баре, выпивая и закусывая. Раньше я брал с собой в бар пишущую машинку, бар был у меня рядом с домом, в центре, и я просиживал там часами. Хозяину не нравился шум, но он не решался выставить меня за дверь, потому что я уже был местной достопримечательностью, нечто вроде живого размера стиха. Однажды я понял, что люди вокруг ведут себя странно, как статисты на съемках, стремящиеся попасть в камеру. Хозяин признался мне, что он рассказывал своим клиентам, будто я писатель, пишу романы — обо всем, что происходит вокруг. Так что все они стремились со мной познакомиться, и, так сказать, обогатить меня подробностями, и разговаривали со мной с таким богатством словаря, какой бывает только у персонажей плохих романов.

Ко мне подошел Кун и попросил уделить ему пару минут.

Мы вышли из бара.

— Ты должен меня спасти. У Наума проблемы с рейсом, и он прилетит только завтра. На сегодня я остаюсь без докладчиков.

— А Валнер?

— Он занят работой в одной из комиссий. Кроме того, я не хочу открывать конгресс его выступлением.

— Я не готов, я всегда все оставляю на самый последний момент. А остальные?

— Я с ними едва знаком. А с тобой мы друзья. У тебя я могу попросить об одолжении.

Бледное лицо Куна пробудило во мне сострадание. Я безответственно согласился. Я поднялся в свой номер за школьной тетрадкой, где сделал некоторые пометки, необходимые для доклада. Там были имена, сокращенные слова, рисунки.

Я знал, что во время выступления у меня в памяти восстановятся их значения; страх потерять дар речи — это хороший стимулятор.

IV

У двери в мой номер меня ждал Кун, как будто боялся, что я сбегу.

— Ты готов? — Он недоверчиво посмотрел на мои исчерканные листочки. — Сколько это займет по времени?

— Я не знаю.

— Ты не сделал хронометраж?

— Я же любитель.

— А если получится коротко?

— Я попрошу гитару.

Он проводил меня до зала гостиницы, где уже начинался конгресс.

Архитектор нашего недостроенного монумента предусмотрел три салона — на пятьдесят, сто и двести персон. Самый маленький назывался «Республика», средний — «Княжество» и третий — «Империя» — по некоей монархической шкале.

Нас было мало, но мы были едины: нас поглотила гулкая пустота салона «Империя».

Стол был покрыт черной тканью; в глубине высился стенд из пластика, чтобы развешивать диаграммы — в соответствии со всеобщей верой в то, что схемы и графики облегчают понимание проблем. На стенах салона были развешаны фотографии сельских видов начала века; пустые пляжи, элеватор, группа индейцев, похожих на каменные изваяния, маленькая железнодорожная станция, куда привозили соль, которую добывали из Черных соляных копей.

Я уселся в первом ряду, а Кун поднялся на трибуну. Он объявил о начале работы конгресса, поблагодарив прибывших участников от имени дирекции гостиницы и финансирующего фонда. Он говорил с таким видом, как если бы целый мир зависел от работы этого конгресса, хотя, думаю, его вообще никто не слушал.

Потом наступил мой черед. Для выступления я выбрал тему о специфических проблемах своей работы — одно из первых творений общества Каблица, статью «Эхо перевода». Как и многие из подобных работ, статья в свое время подверглась цензуре, и о ней стало известно только тогда, когда были раскрыты архивы группы.

В пятидесятых годах к Каблицу в качестве пациента обратилась одна переводчица-синхронистка. У нее возникли проблемы, когда в ходе одной из конференций она полностью потеряла нить выступления французского дипломата. С этого момента всегда, когда она слышала любую фразу, она не могла удержаться и не перевести ее. Женщина называла его «эхом», этот навязчивый голос, который мешал ей думать на одном языке. Даже во сне каждое слово сопровождалось его эквивалентом на другом языке. Но вместе с тем «эхо» предоставило ей новые возможности, не будучи однообразным, оно заставляло искать и выбирать самое лучшее в туманности синонимов и возможных толкований. Чтобы найти способ лечения, Каблиц проконсультировался с одним инженером, который работал в лаборатории МГУ над созданием машины для синхронного перевода; что-то вроде примитивного компьютера первого поколения,[7] воспринимавшего только литературные тексты, своего рода усовершенствованный вариант использовавшихся во время войны шифровальных и дешифровальных устройств. «Мозг моей пациентки представляет собой неконтролируемую машину для переводов, — сказал он инженеру, — что сделать, чтобы она прекратила переводить? Каким образом вы останавливаете свою машину, не отключая питания?»

Инженер думал над этим вопросом в течение недели. А потом позвонил Каблицу. «Я бы убедил мою машину, что существует всего один истинный язык», — сказал он. «А как мне убедить пациентку?» — спросил Каблиц. Инженер ответил: надо совершить путешествие во времени. Надо вернуть субъект к периоду, когда понятия и слова совпадали, когда имелся всего один способ передавать свои мысли, другими словами — во времена вавилонского столпотворения. Каблиц решил последовать совету инженера; он применил регрессивные наркотические препараты и сеансы гипноза, чтобы вернуть женщину в детство. Переводчица восстановила единообразное понимание слов и реального языка. «Эхо» исчезло.

— Мы, переводчики, в той или иной мере, все знаем, что это было за «эхо», мы все опасаемся, что наша одержимость работой может его разбудить, и мы уже никогда не сможем заставить его замолчать.

Закончив, я услышал воодушевленные аплодисменты. Я не обманывался: аудитория оценила мою краткость.

В глубине зала поднялась рука. На любом круглом столе или конференции, по любой теме, всегда неизменно находится индивидуум, который, извинившись за свой вопрос, пытается навязать присутствующим свою точку зрения. Сегодня — по справедливости — эту роль взял на себя Валнер.

Он начал с вопроса, знаю ли я, что язык небожителей, переданный Джону Ди небесными созданиями, был использован неким Гримесом[8] в качестве базового языка машины для переводов. Я ответил, что нет, не знаю, но он и не ждал от меня ответа.

— Машина переводит с английского на язык небожителей, а уже с него — на французский. Она состоит из зубчатых колесиков; система та же, что и в музыкальной шкатулке.

— Машина для перевода — это всегда музыкальная шкатулка, но то, что она создает, это не музыка, а какофония, — прервал я его с недовольным видом.

Но старый Валнер не обратил внимания на мои язвительные слова и продолжал говорить. Я повысил голос, предложил ему занять мое место и покинул зал.

В молчаливой солидарности за мной последовала немногочисленная группа так называемых анонимных скромников. Типов, привыкших к молчаливым репрессиям, но избегавших демонстрировать свое недовольство открыто.

Я почувствовал первые симптомы головной боли: заслезились глаза, меня раздражал свет. Я поднялся к себе в номер, чтобы принять две таблетки аспирина, которые моментально вызвали у меня изжогу. Когда-то я переводил книгу о мигрени «Голова Горгоны», автор которой, все тот же Каблиц, проанализировал сотни случаев и пришел к выводу, что универсального лечения не существует: мигрени не понимают общего языка. Каблицу было легко сделать это открытие, он трепетно относился к головной боли, в глубине души считая ее признаком здоровья, сигналом больному неврозами в мире крепнущего психоза.

Через щели в неплотно задернутых занавесках проникал свет, слабый, но все равно непереносимый. Я накрыл голову подушкой и позволил боли вступить в самостоятельную беседу со сновидениями.

VII

Я проснулся в поту, меня тошнило. Я встал, пошел в ванную и опустил запястья под струю холодной воды, остатки головной боли, стучавшие в висках, постепенно начали исчезать. Я решил вернуться в мир живых.

В холле на меня набросилась девица с почти выбритой головой. Она угрожающе размахивала шариковой ручкой и отрывным блокнотом.

— Я работаю в газете «День». Мне нужно сделать краткое сообщение о каждом заседании. Я записала все, что вы сказали, но кое-что пропустила.

Она показала мне страницу, исписанную отдельными, вырванными из контекста фразами и с перевранными собственными именами. Я представил, что это будет в итоге, и покрылся холодным потом.

— Я не знаю, как правильно пишутся эти фамилии. Можно их перепроверить?

Мы уселись за столик в баре. Через несколько минут мы закончили с именами; не без опасений, я попытался выяснить, что она поняла из моего выступления. В целом все было не так уж и плохо. Я подправил две или три фразы и спросил, что она хотела бы выпить. Она заказала апельсиновый сок.

Я посмотрел в окно на пустынное побережье; по бульвару шла женщина с детской коляской.

— Спокойная тихая жизнь, — сказал я. Тишина и молчание всегда побуждали меня к подобным умозаключениям.

— Так думают все, кто приехал издалека. Они осматриваются, видят морс, чаек, моржей. Но внутри, за стенами домов — кто знает? Мы держим рекорд по числу самоубийств и психозов. Говорят, что причина — синдром «пустых стен».

— То есть?

— Люди приезжают и уезжают. Ищут новые возможности в разных местах. Порт просыпается и засыпает каждые два-три года. Те, кто приезжает, ничего не вешают на стены, потому что всегда готовы уехать.

Я спросил, как ее зовут. Химена. У меня чуть не сорвалось, что девушек, которым немного за двадцать, всегда зовут Роксана, Янина, Химена. Имена с буквами «экис» и греческим «игреком» используют всю палитру алфавита.

Окна вдруг застучали под ветром. В окно было видно, как лиственницы — уже почти облетевшие, с искривленными стволами и сухой листвой, — клонятся к северо-востоку.

— Некоторые считают, что виноват ветер. Воет и воет, и кто-нибудь кончает с собой, услышав зов. Директор музея говорил, что порывы ветра передают ему послания на азбуке Морзе. Он их записывал, а потом закрывался в комнате над музеем, чтобы расшифровать эти послания. — Она допила свой сок одним глотком. — Как зовут того человека, который вас перебил? Мне надо с ним поговорить.

Она отправилась на поиски Валнера. Я немного расстроился, когда она вышла из-за стола. День в поездке напоминает жизнь в миниатюре: встречи, расставания, прощания. В реальной жизни проходят годы, пока ты найдешь себе друга; в поездках и путешествиях бывает достаточно и нескольких минут разговора.

Когда я собирался встать из-за стола, появилась Анна. Она была одета в огромную зеленую куртку. Я подумал — не без ревности, — что она унаследовала этот блузон от какого-то мужчины.

— Ты не помнишь эту куртку? Надеюсь, что ты не потребуешь ее назад.

Она уселась и заказала кофе.

— Ты волнуешься, когда выступаешь перед публикой.

— Это было заметно?

— Ты крутил свое обручальное кольцо.

Я ждал, что она похвалит мое выступление, но этого не случилось. Не важно; она мне уже отомстила, сказав о кольце.

— Давай уйдем, — сказала Анна, — пока не появился Кун с каким-нибудь предложением по общественно-коллективному или спортивно-оздоровительному времяпровождению.

Я поднялся к себе за меховой курткой на овечьем меху, которая принадлежала еще моему отцу и насчитывала более тридцати лет. Мне давно уже следовало купить новую куртку, но я не решался. Я не люблю изменений; когда мне дарят новые рубашки, они месяцами лежат в шкафу с невытащенными булавками.

Мы пошли по берегу навстречу ветру. Анна избегала наступать на водоросли.

— Они никогда мне не нравились. Когда я входила в море, и они меня касались, я испытывала настоящее отвращение. Они напоминают мне паутину.

Я вспомнил, что однажды, когда мы плавали вместе, она потом отмывалась от волокон водорослей в проточной воде.

— Ты меня вылечил, натерев мне ногу каким-то растением. Как оно называлось?

— Тогда я выдумал то название. Ты попросила, чтобы я что-нибудь сделал, и я сделал первое, что мне пришло в голову, чтобы тебя успокоить.

— Ты меня обманул, а я узнала об этом спустя столько лет.

Я спросил, чем она занималась в последние годы. Она ответила мне так, словно составляла подробный курикулум:[9] университеты, стипендии, публикации.

Я приобнял ее за плечи. Если бы моя куртка не была такой толстой, это был бы интимный жест.

— Ты, наверное, очень устала, — сказал я. — Столько переездов, новых домов, новых друзей…

— А что в этом плохого?

— Из-за этого мы расстались.

— Из-за этого?

— Что-то ушло, что-то осталось. Во всяком случае — море.

— Мне никогда не нравилось путешествовать. Я боюсь самолетов. Ненавижу новые места. Но я всегда просыпаюсь с чувством, что что-то происходит, но совсем в другом месте, и я должна ехать туда, и так повторяется снова и снова.

Я получил объяснение — с десятилетним опозданием. И не важно, что даже сказанное вовремя — в то время — оно все равно не принесло бы мне утешения.

Перед нами возникли две тени. Было слишком темно, чтобы рассмотреть лица. Маяк, казалось, пронизывал темноту только вокруг себя. Когда мы приблизились, я узнал француза и переводчицу, которая работала в одной из газет Буэнос-Айреса. Они стояли в двух метрах от мертвого тюленя. Это был не тот, которого я уже видел: более крупный и намного дальше от отеля. У них были испуганные лица, но они не покидали свой наблюдательный пункт.

— Мне говорили, что была эпидемия, — сказал француз, которого звали Шребер. О нем мне рассказывал Кун. Француз занимался программами технических переводов.

— Я видел другого, поближе, — сказал я.

Он был не похож на животное. Скорее — на каменную глыбу. Глыбу с надписями. Я посмотрел на серую шероховатую кожу, покрытую полосками и пятнами, которые, казалось, образовывали беспорядочные знаки.

Анна прижалась ко мне. Она всегда испытывала панический страх перед мертвыми телами в темноте, водорослями, больницами и самолетами. Поэтому она всего этого избегала, за исключением самолетов.

Несмотря на вид тюленя, разлагавшегося у моих ног, я вдруг понял, что проголодался, наверное, из-за морского воздуха, который всегда возбуждал у меня аппетит, благо, можно было обойтись без аперитива.

Я посмотрел на часы.

— Без пятнадцати девять. Скоро ужин.

— Холодно. Вернемся в отель, — попросила Анна.

Шребер швырнул в море камень. Но раньше моря его поглотила темнота. Мы с Анной повернули обратно, оставив француза и женщину стоять на берегу.

Маяк погас, дорога не освещалась, не было даже автомобилей. Освещенная гостиница казалась единственным обитаемым местом.

Прежде чем мы вошли в отель, я задержал Анну: взял ее за руку, привлек к себе и поцеловал. Она ответила на поцелуй, но потом сказала:

— Это ничего не значит. Это как письмо, которое один человек посылает другому, они далеко друг от друга, и так и останутся — далеко.

Я как будто вернулся в прошлое. Я подумал: десяти лет еще не прошло. Это такая машина времени, сделанная из песка, мертвых водорослей и порывов ветра. Еще должны будут пройти пять лет, прежде чем я познакомлюсь с Еленой в издательстве, среди книг, сложенных штабелями. Сейчас я был в десяти годах от сегодняшнего дня, и мне еще предстояло потерять Анну.

Она повела меня к отелю, потому что я ничего вокруг не видел. Машина времени начала свое медленное возвращение: скоро мы вернемся в сегодняшний день, где мы уже ничего друг о друге не знаем.

VIII

Мы шли в молчании. Не отдавая себе отчета, я ускорил шаги, так что Анна осталась сзади.

— Смотри, там какие-то люди, — сказала она.

Я поднял голову и посмотрел на затемненную половину отеля. На последнем этаже виднелся движущийся свет.

Мы вошли в холл. Признаки общего напряжения были настолько очевидны, что не оставили времени на вопросы: шофер микроавтобуса выбежал из отеля с такой поспешностью, что едва не сбил меня с ног, группа переводчиков окружила Химену, предлагая ей сходить выпить, консьерж нервно кричал в телефонную трубку: «Клуб Сенда? Комиссар не у вас? Скажите ему, это срочно. Пусть приезжает в гостиницу „Маяк“».

Я столкнулся с Исласом, который бродил по холлу с отсутствующим видом, как если бы он пришел на собрание, где не было ни одного знакомого человека; я спросил у него, в чем дело.

— Всех всполошила эта девушка из газеты, — ответил он с такой застенчивостью, как будто ему надо было говорить о совершенно чуждом ему событии. — Что-то произошло наверху.

Я поднялся на лифте на пятый этаж. Это была нежилая зона; некоторые номера использовались под склады. Дверь, ведущая в другое крыло здания, была открыта. С той стороны находилась группа людей с фонарями. Все молчали, стоя на краю плавательного бассейна. Поскольку фонари были направлены вниз, лиц практически не было видно. Я узнал только Куна, на голову возвышавшегося над другими.

Бассейн, как и весь этаж, был без отделки — голый цемент. Он начал уже разрушаться от непогоды, потому что над ним не было ничего, кроме железного каркаса стеклянной крыши, но без стекол. Самая глубокая часть бассейна частично наполнилась водой — из-за дождей. Лучи фонарей задержались на несколько мгновений на дне, а потом медленно поползли вверх — к незастекленной крыше. В воде, лицом вниз, лежал труп, одетый в голубую куртку. Правая рука полностью ушла под воду, но на левой были хорошо видны перстни — луна, глаз, оса и сердце.