Язык ада.

XVI

— Почему все шепчутся за моей спиной? Думают, что мое выступление — это ярмарочный балаган, потому что я привез с собой пациента?! Легко говорить об отсутствующих — расписывать эффективные методы лечения, примененные к больным, которые находятся в тысяче километров отсюда. Девяносто процентов историй болезней, о которых я знаю, это — научная фантастика. Психиатрическая фантастика.

Наум ответил не сразу. Он смотрел на Бланеса, как если бы он не искал адекватный ответ, а с усилием вспоминал, кто его собеседник. Потом он сказал тихим голосом:

— Я читал ваши первые работы, доктор. В «Неврологии и переводе» есть очень смелые идеи, которые если и не были тщательно выверены, то заставляли задуматься. С того времени вы сохранили былую смелость, но где вдохновение? Вы подменили теорию зрелищем.

— А почему медицина не может быть зрелищем, если это достойное зрелище?

— В науке концепция зрелища противоречит концепции достоинства.

— В медицине всегда было что-то от театра. Вспомните о публичных вскрытиях, которые проводились в анатомических театрах на глазах у публики, заплатившей за вход. Вспомните об истериях Шарко.[17] Сегодня единичные демонстрации процесса лечения — это епархия знахарей и святош. Медицина превратилась в безличную практику таинства. Вместо наших знаний мы выставляем напоказ наши инструменты. Но почему я, профессиональный врач, должен слушать критические замечания… — он умолк на мгновение, подбирая слово пооскорбительнее, — …какого-то лингвиста?

— Пойдемте в зал, доктор Бланес, — прервал его Кун. — Пора выступать.

Переводчики начали собираться в салоне «Княжество», где раньше мы еще не проводили своих заседаний. Наум задержал меня в холле.

— Я был участником стольких конгрессов, что уже перекрыл свою квоту ханжества. Пойдем выпьем кофе, вспомним старые времена, обменяемся домыслами и выдумками, вместо того чтобы выслушивать весь этот бред.

Я все-таки предпочел послушать выступление Бланеса.

Мигель не решался подняться на сцену, и врачу пришлось тащить его за руку. Представляя докладчика, Кун был исключительно тактичен, рассказал о трудах доктора, напомнив, что Бланес был одним из первых в стране врачей, кто изучал связь между заболеваниями мозга и переводческой работой; он умолчал о последних скандалах, закончившихся временной приостановкой членства Бланеса в Союзе невропатологов.

Мигель сосредоточенно рассматривал стол, стакан с водой, лица зрителей, дубовые паркетины пола.

— Я видел различные типы повреждений разума, — начал Бланес. — Я видел людей, которые теряли память, обоняние, восприятие своего тела, которые уже не могли разграничивать сон и бодрствование. В госпитале «Серебряное море» я пользовал одного больного, который, по его словам, слышал голос умершей жены. Я проверил его слух, воспринимавший эти несуществующие звуки. Я видел восемнадцатилетнего юношу, который пытался пройтись по стене, потому что был твердо уверен, что это пол. В одном приюте в пригороде Монтевидео старая учительница слышала звонок одного тона каждый раз, когда видела красный цвет, и звонок другого тона, когда она смотрела на что-то зеленое. Старый морской волк — девяностолетний итальянец — отказывался смотреть на падающие с деревьев листья, потому что на каждом из них видел лицо своего умершего товарища. Я имел дело со случаями исключительными, но ни один из них не сравнится с казусом Мигеля.

Его пациент рассматривал лица присутствующих — пристально и внимательно.

Мигель, объяснил Бланес, был рабочим на стройке. Семь лет назад во время одной демонстрации его ранили в голову, пуля поразила левое полушарие. Два месяца он провел в коме. Пришел в себя в состоянии полной афазии,[18] которая постепенно ослабевала — в течение последующих нескольких месяцев. Явно польщенный рассказом, Мигель, уже привыкший к тому, что история его болезни стала его биографией, внимательно слушал Бланеса.

— Сначала Мигель не мог вспомнить свой родной язык, но, выздоравливая, он приобретал сверхъестественные способности; он начал переводить с иностранных языков, которые никогда не изучал. То есть для него это были даже не переводы — с иностранного языка. В иностранном всегда есть неясности, непонятные места. А для Мигеля нет такого понятия «не понимаю». Мигель во всем видит смысл, он не переносит неясностей. В мире не существует ни единого слова, которое Мигель считал бы иностранным.

Мигель, универсальный переводчик, сделал легкое движение головой, подтверждая слова врача.

— Два года назад, — продолжал Бланес, — было опубликовано одно исследование о нонсенсе и бессмыслице, его автор привел средневековую легенду. Англичанин-путешественник шел по пляжу и вдруг увидел на берегу запутавшегося в водорослях утопленника, но утопленника живого. Утопленник сорвал с головы корону из кораллов, очистил глаза от водорослей и сказал: я пленник Посейдона. Я плыл на своем корабле, и водоворот увлек меня в пучину вместе со всеми моими спутниками. Посейдон согласился вернуть мне жизнь, только если я объясню ему, что означает слово Arlevein. И вы не знаете, что оно означает? — спросил путешественник. Нет, ответил утопленник; мы отплыли на моем корабле по приказу царя морей, чтобы разгадать эту тайну, поэтому мой корабль называется этим именем. Если ты мне не скажешь значения этого слова, сказал утопленник путешественнику, я увлеку тебя в глубины моря. Путешественник никогда не слышал этого слова, но должен выдать ответ, чтобы спастись. Здесь я оторвался от книги и спросил у Мигеля значение этого слова. И его ответ совпал с ответом из книги.

— И каким же был этот ответ? — спросил Кун.

— Путешественник сказал, что Arlevein означает бесконечные поиски смысла Слова. Мы не знаем, правда ли это, но по сюжету ответ спас англичанина. А теперь пусть скажет сам Мигель.

Мигель выпрямил спину и посмотрел вперед, приготовившись отвечать. От аудитории так и веяло скептицизмом, но зато никто не умирал от скуки, а такой, как Бланес, докладчик прекрасно знает, что недоверие — это лучше, чем скука. Намного лучше.

— Я попрошу вас написать на листочке бумаги любую фразу на любом языке и передать его мне, — сказал Бланес. — Я прочту ее вслух Мигелю, и он ее переведет.

Прошло несколько тягостных секунд. Кун, желая избежать неловкости, нацарапал что-то на квадратном листочке и передал его Бланесу. Доктор прочел:

Сюрприза не произошло. Чтобы понять эти стихи, не нужно было в совершенстве владеть итальянским. Мигель сделал приблизительный перевод, придав какой-то забавный смысл, который я не помню, слову smaritta.[20] Почувствовав, что напряжение спало, Бланес попросил прислать фразы на французском, немецком, японском… Тотчас же он получил еще один листок: «Objects in mirror are closer than they appear». Мигель без колебаний перевел:

— Объекты, отраженные в зеркале, ближе, чем кажутся.

Веласкес, фиглярствуя, прочел стихотворение Бодлера, думаю, это была «Великанша». Бланес попросил письменный текст. Мигель заменил каждую стихотворную строчку на другую по своему вымыслу, время от времени находя правильные слова, но совпадения были не так интересны, как словесные универсумы, которые он создавал в неизвестных ему языках.

Его отказ признать, что он чего-то не понимает, оставлял горький привкус и отдавал бессмыслицей; понимать абсолютно все — это значит не понимать ничего. Чтобы избежать неловкости, во время пауз Мигель с наигранным равнодушием посматривал по сторонам; такой человек никогда не сможет осмыслить, что можно чего-либо не понимать.

В течение десятка минут публика была увлечена игрой, потом появились первые признаки пресыщения: одни шушукались, другие зевали, кое-кто вышел из зала.

— Больше никто не хочет, чтобы Мигель перевел еще? Мы пока не услышали ни единой фразы на немецком, фламандском, каталонском…

Раздосадованные, мы молчали, мы ожидали, что Бланес поймет это молчание как сигнал прекратить спектакль и начинать свое выступление: мы ознакомились с фактами, и пришло время для выводов. Кто-то в глубине зала поднялся на ноги. Я не повернул головы, но услышал длинную непонятную фразу.

— Вы должны это написать, — сказал Бланес.

Зуньига повторил свои слова.

— Вообще ничего не понятно, но все равно Мигель сможет перевести. О чем только что говорил сеньор?

Мигель отрицательно покачал головой. В его глазах застыл ужас, он избегал смотреть по сторонам. Мигель все понял, но в этот раз не хотел переводить.

— Что происходит? Что он сказал?

Мигель начал с силой топать по полу ногами, но это была не бессмысленная злость. Мигель стучал так, как если бы просчитанная ярость ударов несла какое-то зашифрованное послание в далекие края. Его подбородок опустился на грудь, глаза уставились в пол, он закрыл уши руками. Бланес пытался заставить его изменить позу, но Мигель как будто окаменел.

— Лекция окончена, — сказал Кун.

Я поискал глазами Зуньигу среди выстроившихся у выхода, но он уже исчез. Как путешественник из легенды, я услышал утопленника, произносящего неизвестное слово, но не смог разгадать его смысл.

XVII

Автопогрузчик доставил зеленый «рамблер» к дверям отеля. Бланес расписался в получении и уселся на капот.

— Его нашли? — спросил он Куна.

— В отеле его нет.

— Я не могу без него уехать. Я взял его под свою ответственность. А кто этот человек, который с ним заговорил? Кстати, почему он его прервал? Должно быть, ему приказал Наум.

Так и не пришедший в себя Мигель исчез на выходе из зала. Бланес задержался, чтобы ответить на отдельные вопросы. Когда же узнал об исчезновении своего пациента, он принялся инструктировать каждого встречного, как разыскивать Мигеля; сам он руководил поисками, не трогаясь с места.

— Он может быть наверху, — сказал он. — Там много пустых комнат.

Одна группа искала Мигеля на пляже, другая — вокруг гостиницы.

Я оставил Куна на втором этаже. На третьем я встретил Васкеса и попросил, чтобы он мне помог.

— А выплатят вознаграждение, как при поисках сокровища? — спросил он меня.

— Нет, но если мы его не найдем, Бланес выступит с новой лекцией.

— Хороший стимул.

Большинство номеров на четвертом этаже были закрыты на ключ. Мы прошли в крыло, в двери комнат которого еще не врезали замки. Я занялся осмотром номеров, а Васкес поднялся на пятый этаж. Я заглядывал в комнаты с ободранными стенами, в некоторых еще не было ни паркетной плитки, ни сантехники в ванных комнатах. Мгновение спустя я услышал крик Васкеса.

— Я его нашел!

Я побежал по пустому коридору и поднялся по лестнице, перепрыгивая через три ступени. Я забежал в комнату, служившую складом, в которой хранились пищевые консервы, нейлоновые пакеты с полотенцами, картонные коробки со съестным. Васкес упал в углу и ударился головой о деревянную балку. Я помог ему подняться. В центре комнаты горели четыре свечки.

— Он толкнул меня и убежал. Думаю, он был на террасе.

Мы поднялись по бетонной лестнице и оказались на огромной террасе. Там, опираясь ногой на парапет, стоял Мигель и смотрел вниз.

Терраса не имела никакого ограждения.

— Предупредите Бланеса. Я останусь за ним присмотреть.

Мигель держал в руках горящую свечу. Горячий воск стекал по его пальцам, но, кажется, он этого не замечал. Он медленно двигал рукой, посылая сигналы в никуда.

— Мигель, — сказал я, — отойдите от барьера.

Он меня не слышал. Он даже не повернул головы. Он продолжал напряженно вглядываться вдаль: маяк, водоросли, морс.

Я сделал небольшой шаг вперед, не решаясь приблизиться к нему. Бланес не спешил присоединяться к нам, но в конце концов он появился, тяжело дыша. Он должен был подождать пару минут, отдышаться, прежде чем заговорить.

— Мигель! — крикнул он, но ответа не было. Он медленно подошел к своему пациенту. Только почувствовав руку у себя на плече, Мигель понял, кто стоит рядом с ним. Бланес взял его за запястье и отвел от барьера. Мигель послушно последовал за ним.

— Почему ты от меня сбежал? Куда ты собрался? — спросил его врач.

Мигель не отвечал.

Свет заката погасал. Бланес взял свечу из руки Мигеля и осветил его голову. Не говоря ни слова, он показал нам на покрасневшие от ожогов уши Мигеля, залитые расплавленным воском. Он лишил себя слуха.

XVIII

Мигель сел в машину и включил радио. Ни одна из передач ему не понравилась, и он начал крутить ручку настройки радиоприемника по всему диапазону, в бесполезных поисках далеких станций.

— Я хочу, чтобы этот человек дал мне объяснения, — сказал Бланес.

Он агрессивно махнул в сторону Куна, который не отступил ни на шаг. И хотя Кун привык наклоняться при разговорах с людьми, в этот раз он предпочел сохранять разницу в росте, чтобы избежать угрозы. Он выпрямился по весь свой двухметровый рост, глядя прямо перед собой.

— Мы его ищем. Пока не смогли найти, — сказал он. — Я уверен, что Зуньига не хотел нанести вред вашему пациенту.

— Не воспринимайте мои слова превратно. Я и так уже вышел из себя. Для меня важно, что он владеет какой-то тайной.

— У Зуньиги нет никаких тайн. Да, он немного странный. Он ни с кем не общается, ни с кем не разговаривает. Вы проводили опыт с вашим пациентом, и он, наверное, тоже решил немного развлечься и посмотреть, переводятся ли слова, лишенные всякого смысла.

— На моих лекциях всегда находится какой-нибудь тип, который просит Мигеля сделать перевод таких слов, но то, что случилось сегодня, — это совсем другое. Я наблюдаю за моим пациентом не первый год, но впервые случилось так, что кто-то, обладающий некоей тайной, даже не подошел ко мне после лекции. Кто он, этот Зуньига? Он лингвист, как и вы?

— Он переводчик. Имеет диплом инженера, но никогда не работал по специальности. Он живет с матерью в Буэнос-Айресе и разлучается с ней только два-три раза в году, когда ездит по делам в Барселону. Он переводит с французского для испанских издательств, обычно — эссе. Я его плохо знаю, мы встречались с ним раньше всего пару раз.

— А на каком языке он говорил? Еще кто-нибудь знает, о чем шла речь?

— Как только он сюда приехал, он сразу занялся работой в комиссии вместе с Валнером и еще одной переводчицей, изучавшей проблемы искусственных языков. Наверное, это был один из таких языков. Возможно, язык ангелов Джона Ди. Это было темой выступления Валнера. Ваш пациент обладает богатым воображением при переводах. Кто знает, какой ужасный смысл он придал этим словам, которые ничего не значат.

Бланес посмотрел на Мигеля, который продолжал развлекаться с радио, усиливая и приглушая звук.

— Мне нужно его разыскать, но прежде я должен отвезти этого человека в больницу, чтобы вылечить ему слух.

— А раньше он никогда не пытался себя калечить?

— Он не пытался себя искалечить, сеньор Де Бласт. Он сделал это, чтобы защититься.

Бланес порылся в карманах, достал какой-то скомканный листок и протянул его Куну.

— Передайте, пожалуйста, мою визитную карточку Зуньиге и скажите, чтобы он обязательно со мной связался. Нам надо поговорить.

Бланес уселся в автомобиль и захлопнул дверцу.

— Прежде чем уехать, я все-таки сделаю круг по деревне, может быть, встречу этого типа.

— Удачи, — сказал Кун и помахал рукой. Зеленый «рамблер» покатил вдоль берега. — Надеюсь, что больше я его не увижу.

Мы уселись на парадной лестнице гостиницы.

— Этот человек — полоумный. Еще полоумнее, чем его пациент. Он верит, что язык может передавать смысл, даже если не известно значение его слов.

— Ты сказал ему, что это был язык Джона Ди. А сам-то ты в это веришь?

— Нет. Но он звучит ни на что не похоже. Ты раньше слышал что-нибудь подобное?

Я вспомнил Зуньигу, который что-то кричал Науму. Я вспомнил Наума, оставившего Зуньигу на пляже, в одиночестве, наедине со своим ужасом.

— Никогда, — сказал я.

XIX

В «Голове Горгоны» Каблиц воспользовался мифом, чтобы набросать свой рисунок головной боли. Тысячи точек боли в черепной коробке суетились, как змеи вокруг застывшего в оцепенении предмета. И отвращение к зеркалам, и тайное желание отрезать себе голову.

У меня закончился аспирин; я вышел, чтобы купить его и успеть вернуться до начала грозы.

В холле я встретился с Васкесом, со стаканом виски в руке.

— Мы собираем комиссию, чтобы поговорить о переводе полицейских романов. Не хотите присоединиться?

Васкесу нравилось не столько беседовать и общаться, сколько работать на публику, он всегда нуждался в аудитории для своих анекдотов.

— Мне нужно выйти.

— Мы обсуждаем, нужно ли заставлять нью-йоркских гангстеров говорить на жаргоне жуликов, родившихся на берегах Ла Платы.[21]

Он позволил мне уйти, и его голос был лживо сочувственным, в нем слышалось явное неудовольствие тем, что никто не слышал, о чем мы говорили.

Проворным шагом я добрался до деревни. Я привык ходить очень быстро, но все равно вечно опаздываю, потому что не могу не рассматривать по пути витрины, даже если меня и не интересуют выставленные в них предметы. В витринах Порто-Сфинкса висели либо таблички со словами «Продается» или «Сдается в аренду», либо опахала из перьев вымерших птиц и пуловеры ручной вязки. Среди выставленной рухляди я подобрал и подарок жене: серебряные серьги с подвесками. Продавщица показала мне фигурки животных, и я выбрал одну — абстрактную, скорее напоминавшую букву, нежели китовый хвост.

Выйдя из магазинчика, я увидел зеленый крест аптеки. Из помещения поспешным шагом вышел мужчина и повернул за угол. Мне показалось, что это был Зуньига.

Я хотел купить одну пластинку аспирина, но он продавался только в упаковках. Я взял одну — пятьдесят таблеток — и попросил еще самое сильное обезболивающее.

— Мне кажется, что я знаю того человека, который только что вышел, — сказал я старому аптекарю.

— Странный тип. Хотел расплатиться никелевой монетой.

— Старой?

— Очень старой. Он явно хотел отделаться от нее, пытался всучить ее мне, хотя уже полностью рассчитался со мной.

— Он, наверное, покупал лекарство от давления.

Аптекарь поколебался, но потом сказал, что Зуньига приобрел упаковку успокоительного средства.

Выйдя на угол, я услышал свое имя. Меня ослепила вспышка. Анна держала в руках фотокамеру. Рядом с ней стоял Наум, одетый в черную кожаную куртку и начищенные до блеска ботинки.

— Снимитесь вместе, — сказала Анна.

Я подчинился, хотя меня не особенно радовал этот разительный контраст между его кожаной курткой и моей овчинной меховушкой.

— О чем тебя спрашивал Зуньига, Наум? Чего он хотел? — спросил я, пока мы, приобнявшись, улыбались в камеру.

— Мы уже говорили об этом с Анной. Зуньига пару раз обращался ко мне. Он собирал какие-то сведения, уже не помню — то ли о каббалистике, то ли о чем-то еще. Я отвечаю, в среднем, на тридцать писем в день. Все считают меня своим другом и обижаются, если я не уделяю им внимания.

— Сходим к маяку, пока не началась гроза, — сказала Анна.

Мы спустились на берег и дошли до маяка. Вокруг него тянулась проволочная изгородь, по идее, предназначенная для того, чтобы препятствовать проходу, но сейчас она валялась на земле. Дверь была закрыта на ржавый висячий замок. Анна разочарованно вздохнула. Наум проверил, не откроется ли замок; его руки в перчатках тянули за дужку, пока замок не открылся.

Внутри маяка было темно и пахло сыростью. На полу валялась ржавая металлическая печка, брезентовые тюки, покрытые пылью, и бухты веревок. Из сломанного водопроводного крана сочилась вода, залившая весь этаж.

— Это все, в смысле, насчет Зуньиги? — спросил я.

— А что еще? Спроси у него самого.

— Тебе всегда нравились тайны.

— А что представляет собой человек без тайн?

Мы начали подниматься по лестнице, держась руками за пропитавшуюся селитрой стену. Верхний этаж маяка был освещен последними дневными лучами.

— Когда я сюда приехал, я спросил о маяке у шофера, — сказал Наум. — Он мне сказал, что маяк не работает уже лет тридцать. Какое-то время его еще зажигали на Новый год, теперь не делают и этого. Но раньше здесь жил старик, который однажды отказался выходить из маяка. Он провел внутри десять лет, почти всегда наверху. Ему подавали еду в металлическом ведре.

Теперь, когда глаза привыкли к темноте, я разглядел наверху блок, на котором висело металлическое ведро. Веревка опустилась до самого пола. Какая-то невидимая птица начала биться в темноте, испуганная нашим появлением. Изредка в сумраке мелькала ее тень, все остальное время слышались только удары крыльев.

— Старик ждал прибытия корабля «Сфинкс». Говорил, что пока корабль не приплывет, он не выйдет из маяка. Но «Сфинкс» прибыл на сотню лет раньше и затонул возле берега. Спасшиеся с него моряки основали деревню.

У Наума сбилось дыхание. Нелегко одновременно рассказывать и подниматься по лестнице. Меня обрадовала его одышка, за которую я был благодарен этим ступенькам — пусть бы они никогда не кончались.

— Однажды старик зажег весь свет, как он обещал сделать, когда придет корабль. Люди смотрели на море: корабля не было. Позвали старика, но он не ответил. Он был мертв. С тех пор маяк больше не зажигали, и он пустует. Шофер мне сказал, что он своими глазами видел, как маяк посылал сигнал в ночь, но тут же гас.

Мы поднялись наверх. У меня замерзли руки. В молчании мы смотрели на темное море.

— Мне хотелось бы верить в призраков, — вдруг сказал Наум. — Не в тех спиритических призраков, которые гасят лампы, топают ногами по полу и разговаривают утробными голосами, нет — в других. Которые являются чистым вымыслом и никогда не появляются.

Я посмотрел вниз. Я представил себе прыжок, краткий полет с разведенными, как крылья, руками, падение на камни. Наум говорил о нетипичных призраках, о старике с маяка, что не имело ничего общего с нами; я предпочел вернуть его на грешную землю.

— Наум. Почему Валнер покончил с собой?

— Откуда мне знать?

— А я думаю, что ты знаешь. Кун мне говорил, что кто-то настаивал на его участии в этом конгрессе. Сегодня я снова спросил Куна. Он признался, что это был ты.

Он с раздражением посмотрел на меня.

— Мы переписывались. Иногда оказывались в одних и тех же местах. Старик казался мне симпатичным, но я не видел его уже несколько месяцев, и меня даже не было здесь, когда он умер.

Над горизонтом показалась сеть лучей, осветивших лицо Анны. Я не хотел ее видеть; мне хотелось, чтобы все оставалось в тени, мне хотелось уйти отсюда.

Скрипнула дверь маяка.

— Там, внизу, кто-то есть, — сказал Наум.

Мне вдруг захотелось оказаться в полной темноте. Анна сказала, что замерзла; Наум протянул ей свои перчатки. Это была пара перчаток из черной кожи, и они сохранили форму рук, с которых их только что сняли; Анна надела перчатки, еще хранившие тепло рук Наума.

Мы начали спускаться по лестнице, в то время как тот, другой, смотрел на нас снизу — невидимый, как та птица, что билась о стены строения, уже отчаявшись вырваться на волю.

Наум заговорил громким голосом. Никто не ответил.

— Никого нет, — сказала Анна. — Да и не может быть.

— Наверное, это твой призрак, Наум.

— Кто?

— Зуньига, который преследует тебя повсюду.

В сумраке я не видел лица Наума, но когда он взял меня за руку, приглашая спуститься, я почувствовал, что его рука дрожит.

Несколько секунд спустя задергалась веревка, к которой было привязано ведро.

— Все-таки там кто-то есть, и он хочет нас запугать, — сказал я.

Веревка оборвалась. Я услышал жужжание блока, а потом — грохот упавшего на пол ведра.

XX

Едва мы закрыли дверь маяка, как ледяной шквал возвестил о начале ненастья. Мы побежали по направлению к гостинице. Море билось о стену водорослей, угрожая разнести ее в пух и прах. Вдалеке светился отель: под дождем все предметы кажутся дальше, чем на самом деле.

Переводчики сидели в ресторане за длинным обеденным столом, закусывали хлебом с маслом и явно скучали.

— Похоже, что твоя куртка не заменяет плащ, — сказал Васкес, который сидел за отдельным столиком и раскладывал пасьянс. Я повесил свою куртку рядом с радиатором и поднялся к себе, чтобы переодеться в сухую одежду. По настоянию жены я привез с собой лишнюю пару брюк. Собираясь в поездку, я не предвидел возможность ливня — она мне казалась не более вероятной, чем полное солнечное затмение.

Я уселся рядом с Васкесом.

— Чем закончились дебаты?

— Тем, что нужно переводить романы, главные герои которых — глухонемые грабители, чтобы избежать проблем, связанных с переводом диалогов. Вы правильно сделали, что не пришли, я чуть не умер со скуки.

— Я думал, что говорить будете только вы.

— Ну да, говорил только я, но мне все равно было скучно.

Он забыл обо мне, разглядывая свои карты. Я хотел ему подсказать, но Васкес опередил меня:

— Ничего не говорите, я терпеть не могу, чтобы кто-то подсказывал, когда я раскладываю пасьянс. Это мой маленький порок.

— Только не говорите, что у вас нет других.

Он не смог продолжать свое занятие. Смешал карты и протянул мне колоду.

— Сыграем?

— Я не люблю играть в карты.

— Пасьянс — это не игра в карты. Это головоломка. Нужно разложить по своим местам находящиеся в беспорядке предметы.

— Как вы считаете, что так напугало пациента Бланеса?

— Если бы это был эпизод из полицейского романа, я бы сказал, что он нашел смысл там, где для других его не было.

— Но точно ли в словах Зуньиги был какой-то ужасный смысл, а не что-то другое? Зуньига с Мигелем не были даже знакомы, почему же он так испугался?

— В лучшем случае ужасный смысл заключался не в его словах, а в том, как он это обставил. Представьте себе, что я вам сказал, что здесь, среди нас, есть убийца, который швыряет карту к ногам человека, которого он сейчас убьет. А потом кто-нибудь подходит к вам и бросает карту. Карта может быть любой. — Он достал из колоды туза червей. — Если у этой сцены будет случайный свидетель, который заметит ваш ужас, он спросит себя: а что ужасного в тузе червей? Ваш страх вызвало предварительное сообщение, а не карта сама по себе.

— Меня это не убедило, — сказал я.

— Загадки служат для того, чтобы дать нам тему для разговоров, а не для того, чтобы не искать их решения. Если человек знает, как вести себя, пока не подадут обед, и умеет поддерживать беседу за десертом, его жизнь удалась.

Все уже собрались за столом. Мы устроились на свободных местах. Полчаса спустя мы покончили с кулебякой и стали ждать жареного барашка. Рядом со мной сидела Анна. Она поменяла свой вымокший пуловер на другой — лазурного цвета. Она высушила волосы и стянула их желтой лентой.

— Как прекрасно это мгновение, миг перед началом чревоугодия, — сказал мне Васкес. — Потом наступают пресыщение, несварение желудка и раскаяние.

С классическим равнодушием к еде, свойственным некоторым женщинам, Анна поднялась из-за стола, когда подавали барашка. Я спросил, куда она идет.

— Хочу навестить Рину.

Она позвонила по телефону со стойки консьержа. Через пару секунд она повесила трубку и попросила консьержа позвать Рауача. За Анной следил только я; остальные беседовали — и разговор становился все громче и оживленнее по мере того, как опустошались бутылки. Во время ужина с большим числом приглашенных часто случается, что ты вдруг понимаешь, что разговор умолк; ты обводишь глазами зал и видишь, что салон опустел, а стулья уже стоят перевернутые на столах.

Администратор какое-то время колебался, не желая поддаваться на уговоры Анны, но в конце концов взял связку ключей. Анна и Рауач исчезли в лифте.

Прошло несколько минут. Мне положили барашка. Прогулка и ливень прибавили мне аппетита. Я с сожалением посмотрел на тарелку; такой сочный, подумал я, такой соблазнительный, а я не попробую даже кусочка.

Я поднялся по лестнице. На первом этаже никого не было; на втором я увидел Анну, которая шла по коридору с потерянным видом, держась за живот обеими руками.

Рауач, администратор отеля, закрыл дверь номера. Он достал из кармана носовой платок и протер позолоченные цифры: три — один — шесть. Меня он заметил только тогда, когда я коснулся его плеча. Он посмотрел на меня и сказал:

— Пойду звонить комиссару.

Кун был хорошим хозяином; думаю, что почти все успели закончить обед, прежде чем им сообщили новость: Рина Агри мертва. За столом воцарилось глубокое молчание, а потом заговорили все разом. Задавали вопросы. Кун отвечал, но разговор как-то быстро выдыхался; с каждым новым вопросом истощались и интерес к теме, и оживление присутствующих. Это была игра в вопросы и ответы, где вопросы не имели смысла, а ответов не существовало. Вскоре все замолчали, разглядывая покрытые жиром пустые тарелки.

Гимар появился как новый персонаж пьесы, призванный оживить ее агонизирующую концовку. Он бросил свой плащ на одно из кресел и с укоризненным видом огляделся по сторонам; так что все мы почувствовали себя чуточку виноватыми за те неприятности, которые мы причинили тихой деревне и ее комиссару.

— Где она? — спросил он.

— В номере 316. Я вас провожу, — сказал Рауач.

Рауач с Гимаром скрылись на лестнице. Кун последовал за ними.

Мы снова заговорили о Рине Агри. Мы говорили о ней в настоящем времени, как если бы она не ушла навсегда, а вышла уложить свои вещи, и было бы бестактно в чем-то ее упрекать. Кроме всего прочего, на столе еще стояли две тарелки с барашком, к которым никто не притронулся. Мы ждали подтверждения комиссаром новости об ее уходе. Приговор ускорил официант, он забрал пустые тарелки, а потом унес и эти две. Последние.

XXI

Гимар медленно спустился по лестнице, не глядя в нашу сторону, как бы не отдавая себе отчета, что находится в центре внимания.

— Скажите мне, Кун, по какому критерию вы отбирали этих людей? Это конгресс депрессивных маньяков?

— Она тоже самоубийца?

— На этот раз нет никаких сомнений. — Комиссар посмотрел на участников конгресса, одни из которых расселись в креслах, другие оставались за длинным столом. — Кто-нибудь разговаривал с ней сегодня?

Никто.

— Итальянка была знакома с тем человеком, который уже умер? Они не могли договориться о совместном самоубийстве?

Анна, с покрасневшими глазами, ответила:

— Они не были любовниками, если вы спрашиваете об этом. Они были едва знакомы.

Гимар повернулся к нам спиной и вступил в беседу с Рауачем. Я подошел к ним.

— Я не знаю, что происходит, комиссар, но если речь идет об эпидемии или пакте самоубийц, у меня есть еще один кандидат.

Я рассказал о странном поведении Зуньиги.

Гимар спросил Куна, существовала ли какая-нибудь причина для близких контактов этой троицы.

— Они жили в разных странах и занимались разными проблемами; но их объединял интерес к теме искусственных языков. Поэтому в первый же день они создали рабочую группу.

— Еще кто-нибудь в нее входил?

— Нет, только они. Они заседали часами.

Рауач отправился за Зуньигой в его номер. Вернулся через пару минут.

— Его там нет. Комната убрана, такое впечатление, что он сегодня туда вообще не заходил.

Дверь отеля открылась, и ледяной шквал ворвался в фойе. Вошла Химена, одетая в желтый плащ, натянутый на голову.

— Я увидела автомобиль комиссара; как он проехал мимо моего дома. Есть какие-то новости?

Она достала из кармана записную книжку, пострадавшую от ливня, чернила расплылись в голубые пятна. Я рассказал ей о том, что случилось. Я говорил почти шепотом, мы все говорили почти шепотом, как будто боялись кого-то разбудить.

Комиссар перебил все эти перешептывания. Он говорил очень громко, почти кричал.

— Рауач, пусть принесут все фонари, которые у вас есть. Мне наплевать на ливень, каждый должен оказывать помощь следствию.

— А что будем делать? — спросила Химена.

— Искать Зуньигу.

Химена достала из сумки вспышку и прикрепила ее к камере. Рауач и консьерж вернулись с фонарями и запасными батарейками. Я подошел самым первым и нашел фонарь, который был исправен; остальные, кажется, были в основном сломаны.

Анна сидела в кресле, устремив взгляд в пустоту. Она не могла подняться, уже сейчас она была далеко-далеко отсюда.

Я же не мог противиться — несмотря на трагедию — тяге к приключениям, словно я был еще бойскаутом в своем первом лагере.

Гроза уже выдохлась, шел монотонный дождь, неприятный, но не все же невечный. Я надел на голову капюшон. Ночь была очень темной, горели только пять или шесть фонарей, двигавшихся вдоль фундамента недостроенного крыла гостиницы. Половина фонарей оказалась неисправной, они быстро тускнели и гасли. Васкес выключил свой и швырнул батарейки в грязь.

Рядом со мной появился Гимар.

— Здесь и так слишком много народа. Почему бы вам не поискать на пляже?

Чтобы добраться до пляжа, мне надо было пройти мимо дверей отеля. Увидев меня, Химена последовала за мной. Она держала в руках тяжелую фотокамеру. Я не стал ее прогонять: пусть идет. Я начал насвистывать старую песенку.

— Дай мне твой фонарь, — сказала она.

Я отрицательно покачал головой. Ни за какие сокровища мира я бы не отказался от своей игрушки.

Рядом с маяком берег круто поворачивал, так что гостиница скрылась из виду. Перед нами простиралась затемненная поверхность пляжа. Я наступил на водоросли, мои ноги по щиколотку погрузились в пенистое месиво.

— Скорее всего он утонул. Он шел по воде, и его утащили волны. Он всплывет через три дня, вверх лицом, покусанный рыбами, с синюшной кожей и пустыми глазницами.

Химена даже замедлила шаги, испуганная своими собственными словами. Я обогнал ее. Компания мне была не нужна. Я сейчас пребывал в далекой яви своих сновидений — приключений, сценарий которых можно найти в старых книгах. Пляж, ночь, гроза. Но это также могла быть пустыня, сельва, затерянный остров. Место не играло роли, важно было идти в ночи, продвигаясь вперед, навстречу неведомой опасности, сгорая от любопытства, не скрывая боязни и крепко сжимая фонарь.

Я направил луч вперед и вдруг высветил человека, погруженного в воду.

Когда я подошел, я понял, что ошибался: он стоял на коленях, лицом к морю, как бы обращаясь к богу в бессловесной молитве.

Зуньига безразлично посмотрел на осветивший его фонарь. Его лицо, голова, мокрая одежда были покрыты водорослями, как будто он увлекал их за собой, продвигаясь вперед. Обессиленный краб висел у него на лице. Это был утопленник, но утопленник, который умел говорить. Я не знаю, понял ли он, что я стоял перед ним и что это была реальность. Я не знаю, с кем он разговаривал — со мной или с самим собой, — но говорил он тоном человека, раскрывшего страшную тайну.

— Это не река, — сказал он. Я подумал, что в своем помешательстве он обращается к морю. — Сейчас я вижу. Это болото.

Он упал лицом вниз на мертвые водоросли.