Юдифь

Глава тринадцатая

Вернувшись домой, я сняла вдовий убор.

Приняла ароматическую ванну, умастила свое тело благовониями, причесалась, украсила волосы великолепной диадемой и облеклась в парадное платье, которое последний раз надевала еще при жизни моего мужа Манассии.

Обулась в сандалии, надела браслеты, кольца, ожерелья, вдела в уши драгоценные серьги.

Затем я обратилась к своей служанке:

— Тебе известно мое намерение пробраться в логово льва. Ты знаешь, чего ради я туда иду. Мне бы хотелось, чтобы ты была со мной, ибо знатную госпожу должна сопровождать служанка. Но если ты не захочешь идти со мной и предпочтешь остаться в нашем городе, я отнесусь к этому с пониманием. Я тебя не упрекну. Решай сама!

Шуа посмотрела мне прямо в глаза. Наши взгляды встретились впервые после долгого перерыва.

Видно было, что она делает выбор между жизнью и смертью и что выбор ее заранее предопределен ее отношением ко мне, ее сердечной склонностью.

— Я иду с тобой, госпожа моя.

В приливе благодарности я крепко обняла ее, словно прощаясь навсегда. Затем я отдала ей распоряжение, которое она беспрекословно выполнила:

— Наполни мех самым лучшим вином и прихвати корзину сушеных фруктов. Негоже идти в гости без подношений, даже если идешь к худшему врагу.

Встретив меня у городских ворот, Озия на мгновение утратил дар речи, а потом произнес:

— Никогда еще под солнцем не было женщины подобной красоты!

А Иоаким и Рубен прочли заранее продуманную молитву:

— Пусть Бог отцов наших дарует тебе Свою милость и поможет успешно выполнить твой замысел во славу сынов Израиля и во имя возвышения Иерусалима!

Моя мать Леа пришла проститься с дочерью. Она поцеловала меня в лоб, как целуют дитя, отправляемое в дальнюю дорогу.

Брат мой Вениамин не смог выговорить ни слова. Лишь скупая слеза скатилась по его щеке.

Все собравшиеся молчали, будто провожая меня на верную смерть.

Тяжелые городские ворота закрылись за нами, и горло мое сжала судорога страха. каждый шаг приближал нас к вражеским солдатам, которые могли нас просто поднять на копья и лишить жизни. Вся моя готовность к самопожертвованию не смогла бы нас спасти ни от смерти, ни от позора.

Шуа не отставала от меня ни на шаг, не сомневаясь в моей решимости и черпая уверенность в моей твердой походке, не догадываясь о том, что охотнее всего я бы повернулась и бросилась бежать под прикрытие прочных стен родного города.

Когда нас заметили передовые посты ассирийцев, их воины схватились за копья и, воззрившись на нас, как на привидения, испуганные не меньше, чем мы сами, задали нам вопрос:

— Кто вы такие и куда направляетесь?

— Я — дочь Иудейского народа, изгнанная из моего города. Иду к славному Олоферну, предводителю войска ассирийцев.

Они послушно, словно копья были не у них в руках, а у нас, повели меня к самому большому шатру.

Проходя сквозь ряды ассирийцев, я ощущала на себе тысячи изумленных глаз, которые с восторгом ловили каждое мое движение.

Как огрубели лица этих людей, чьим ремеслом вот уже долгие годы были убийства и грабежи!

В их взорах отражались бесчисленные ужасы войны, падения когда-то гордых царств, гибель героев и жалкая смерть трусов, сопровождавшаяся беспомощностью и позором побеждённых.

Весь лагерь пришел и движение. Я заметила, что многие бегут впереди нас, так что весть о моем приходе опередила мое появление.

В ту минуту, когда я оказалась в двадцати шагах от шатра ассирийского полководца, у входа показался сам Олоферн.

Как и подобает хозяину, он вышел мне навстречу в сопровождении наиболее приближенных военачальников.

Я остановилась в двух шагах от них.

Он был высокий, поджарый, с живыми выразительными глазами.

Взгляды наши встретились.

Я не отвела глаз.

— Говори, кто ты и что тебя привело ко мне!

Он произнес эти слова, не повышая голоса, и все же это прозвучало как приказ. Сам тембр его голоса был таков, что ответом ему могла быть только полная, сама собой разумеющаяся покорность.

— Я — дочь иудейского народа, имя мое Юдифь. Я была знатной госпожой. Вот уже три года, как я вдова. Но теперь я — всего лишь изгнанница. Мои обезумевшие соплеменники прогнали меня из города за то, что и с первого дня осады не уставала повторять, что самым разумным было бы сдаться, не пытаясь противостоять мощному войску под твоим началом.

— Ты рассуждаешь здраво. Если бы они сдались в первую неделю осады, я бы их, возможно, и пощадил. Однако, затянув сопротивление, они решили свои судьбы. Что же эта за народ, который не слушает советов здравого разума из уст такой женщины, как ты?

— Народ глуп, а его правители высокомерны и лишены предусмотрительности. Вот они и прогнали меня, как последнюю рабыню, разрешив мне взять с собой только то, что сможет унести моя прислужница. Я взяла мех вина и корзину сушеных фруктов, которые преподношу тебе в знак уважения. Позволь мне подождать в твоем лагере гибели города, жители которого прокляли и изгнали меня.

Слушая мои речи, Олоферн смотрел на меня, как на призрак, неожиданно возникший в этой долине, где не было ничего и никого, кроме его потной солдатни.

Он словно не верил своим глазам и в тоже время пытался оценить, насколько правдивы мои слова.

Я же боялась, что сердце выскочит у меня из груди и обнаружит мой обман.

Но вот он заговорил, и слова его постепенно развеивали мои страхи:

— С этого дня ты — моя гостья. В моем лагере ты встретишь день, когда неразумно отвергший тебя народ будет побежден или сдастся нам. Знай, что в этот день тебе будет возвращено все твоё имущество, ибо из всех несправедливостей этого мира мне наиболее мерзка несправедливость, нанесенная отважной и умной женщине. Ты и твоя компаньонка, вы обе можете свободно передвигаться внутри нашего лагеря. Если же кто посмеет оскорбить тебя словом или взглядом, то этому глупцу и наглецу я снесу голову своим мечом.

Последнюю фразу он произнес особенно громко, так, что ее было слышно шагов на четыреста вокруг. Это звучало весьма впечатляюще, и я была уверена, что почтительное отношение солдат нам теперь обеспечено.

Я поняла, что наступило время высказать еще одну просьбу:

— Славный полководец, разреши мне еще одну маленькую вольность в знак мести тем, кто незаслуженно подверг меня изгнанию.

— Говори!

— Позволь мне, пока я здесь, а город еще не сдался, ежедневно на заре выходить за пределы твоего лагеря и прогуливаться перед линией охраны, испытывая терпение граждан Ветилуи.

Он ответил не сразу.

Молчание продолжалось целую вечность.

Я замерла.

Он меня раскусил.

Я это поняла по его глазам.

Но взрыва бешенства не последовало. По его лицу скользнула усмешка, какой взрослые отвечают на просьбы детей потакать их безобидным шалостям.

— Пусть и это будет тебе разрешено. Только смотри не подходи слишком близко к городу, чтобы тебя не достали их стрелы. Я не прощу себе, если по неосторожности твоя красота и твоя жизнь подвергнутся опасности.

Мне и моей служанке выделили особый шатер рядом с шатром Олоферна.

Итак, все шло согласно плану, который я продумала, вдохновлённая милостью Божией.

Шуа дрожала, как осенний листок на ветке, не решаясь ни на минуту отойти от меня.

Я видела, что ей стоит нечеловеческих усилий преодолеть панический ужас, не расплакаться и не сбежать прочь.

Вечером полководец пригласил нас обеих на пир, где должны были присутствовать иего военачальники.