Южнее реки Бенхай

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Разгром батальона особого назначения, а потом и большой колонны грузовиков, доставлявших военное снаряжение на базу, тревожным эхом отозвался в Сайгоне. Генерал Уэстморленд распорядился послать в Фу-сань комиссию по расследованию. В беседе со своими заместителями он высказывался резко и недвусмысленно.

— Под боком у этого старого интенданта, — генерал намекал на то, что командующий базой был причастен ранее к службе армейского снабжения, — как в аквариуме, плодятся шпионы и диверсанты Вьетконга, а он, располагая гигантской военной мощью, не может уничтожить не только жалкие отряды противника, но даже диверсантов на базе.

Уэстморленд просто кипел от гнева, от гнева на все и всех — на Вашингтон за то, что снова не пошел на трехсоттысячное увеличение войск, выделив какие-то жалкие пятьдесят семь тысяч, которыми не заткнешь всех дыр, все чаще появляющихся в системе обороны; на Ханой, который и не думает прекращать своего массированного проникновения в Южный Вьетнам и поддерживать здесь враждебные элементы; на сайгонских лидеров, и в первую очередь на генералов, не способных заставить своих солдат воевать по-настоящему.

— В их штабах, — возмущался Уэстморленд, — половина— шпионы Вьетконга. Через них он получает самые секретные сведения. Генерал Райтсайд, конечно, не та фигура, какая нужна сейчас на базе, но — надо быть справедливым — у него не сто глаз, он за всем усмотреть не может. И ваши парни, — генерал выразительно посмотрел на полковника Джима Мэрфи, ставшего заместителем представителя ЦРУ в Сайгоне, — тоже должны бы держать глаза открытыми пошире. Они же там разрабатывали план, который утвердил старый Фрэнсис, они руководили операцией по усмирению. А что получилось? От батальона особого назначения — вы знаете, сколько мы потратили на подготовку каждого солдата, почти столько же, сколько на подготовку своих «коммандос», — осталось меньше роты, и мы потеряли несколько офицеров и почти взвод морских пехотинцев. Впустую, подумайте — впустую! Соотношение потерь — я боюсь назвать точную цифру, — но если мне скажут, что оно равно один к двадцати, даже к тридцати, я не удивлюсь этому. Попали, как в мышеловку. Позор!

— Сэр, — сказал Мэрфи, — думаю, что надо поговорить серьезно с генералом Тхиеу и поставить перед ним прямой вопрос: намерены ли они заставить свою армию воевать? Я получил сообщение о настоящих фактах предательства, иначе я их не могу назвать. Мы и так берем на себя самую трудную и опасную для жизни солдат обязанность, поручая вьетнамским подразделениям вспомогательную работу. Мои люди сообщают, что не раз уже замечали: посланные на разведку вьетнамцы, видя позиции Вьетконга, подают сигнал, что противник не обнаружен, и, сидя на корточках, ждут, когда прилетят вертолеты и заберут их. Боятся говорить правду или открывать огонь.

— На месте надо расстреливать таких! Расстреливать! — рука генерала рубанула воздух.

— По нашему совету полевые суды так и поступали в нескольких случаях, но это не выход. Нужны какие-то другие меры, решающие проблему в целом.

— Я-то все понимаю, Джим. Но генерал Тхиеу и ви-це-маршал Ки сейчас не способны что-либо сделать. Через полмесяца выборы. Они только и видят свои высокие кресла.

— По-моему, это не должно вызывать у них особого волнения. Вашингтон уже выбрал их, определил, кому в каком кресле сидеть, — с иронией в голосе заметил Мэрфи. — Выборы выборами, а война войной. Судя по тому, как переполнены тюрьмы, противников у них уже не должно бы остаться, даже мифических.

— А они, по-вашему, еще есть? — улыбнулся генерал своей шутке.

— По меньшей мере каждый третий, живущий в этой стране, их и наш враг. Вот посмотрите, — Мэрфи вынул из папки книгу и подал генералу.

Уэстморленд взглянул на нее и брезгливо отодвинул.

— Ты что, Джим, издеваешься надо мной? Я еще не сошел с ума, чтобы учить дикарский язык. Что это значит, ты можешь объяснить?

— Эта книга, сэр, сейчас имеет очень широкое хождение. Мои ребята видели ее даже у офицеров во фронтовых частях.

— Ну и что, мало ли какую белиберду читают эти офицеры?

— Не белиберда, сэр. Книга называется «Обреченные». Ни автора, ни места издания. Мы полагаем, что отпечатана она в Сайгоне, и немалым тиражом.

— Я отказываюсь тебя понимать, Джим, — генерал еще дальше отодвинул книгу, — или ты скажешь членораздельно, или не отвлекай внимание от более важных вопросов.

— Это очень злая антиамериканская книга. Она рассказывает, каждой строкой разжигая настроение против американской армии, об одной локальной операции, которую мы проводили в октябре — ноябре 1965 года в долине Плейме-Ядранг. Там, по сложившейся боевой обстановке, наш батальон, действовавший вместе с сай-гонским полком, вынужден был выйти из соприкосновения с партизанами, или, как тут пишут, — указал Мэрфи на книгу, — бросил вьетнамцев в беде, лишил их поддержки артиллерией и бронетранспортерами. Наши солдаты, которым грозило полное уничтожение, были вывезены на вертолетах, а полк остался в окружении партизан и погиб почти до последнего человека.

— Это было черт знает когда, — сказал генерал, — я об этом даже не слыхал.

— В том-то и дело, сэр, что кому-то потребовалось оживить старое и сделать из него новое. Послушайте, как заканчивается книга, — Мэрфи взял ее со стола генерала и, открыв последнюю страницу, к которой был приклеен листок с переводом, прочитал: —«Солнце клонилось к закату. Последний вертолет, набитый американцами, поднялся в небо. Скоро для вьетнамских солдат наступит последняя ночь. Никто из них не спасется, они погибнут, преданные своими коварными союзниками,

для которых жизнь вьетнамца ничего не стоит». И в конце любопытный вывод-предположение. Он и вас касается, сэр.

— Интересно, какое отношение он имеет ко мне? — удивился генерал. — Ну, читай.

— «Солнце над нашей страной, — читал Мэрфи, — снова катится к закату. Сейчас генерал Уэстморленд, а после него, возможно, какой-нибудь другой янки будет делать то же самое, толкать наш народ в новую ночь гибели, но уже другого масштаба. В конце концов американцы, спасая свои жизни, все равно будут вынуждены улететь на своих вертолетах, но до этого они превратят нашу жизнь в хаос. Мы все сейчас обреченные, как те несчастные, погибшие в Плейме-Ядранг. И над этим надо задуматься всем. Всем, у кого есть совесть и любовь к своей стране».

Мэрфи закрыл книгу и посмотрел на генерала. Тот сидел, сердито насупившись. Потом он поднял голову и медленно, чеканя по-военному слова, произнес:

— Да, Джим, это не белиберда, как я подумал вначале. Это — оружие против нас. И оружие сильное.

Уэстморленд снова задумался на какое-то время, и в кабинете повисла тяжелая тишина. Щелкнула зажигалка, и этот звук, словно пистолетный выстрел, заставил генерала поднять голову. Он заговорил спокойно, но в голосе его чувствовалась решительность.

— Но что бы ни происходило здесь, какое бы оружие противник ни применил против нас, мы останемся в этой стране столько, сколько потребуется для Америки.

Потом, видимо вспомнив только что прочитанные строки, говорившие как раз об этом — сколько потребуется Америке, торопливо добавил:

— И своих друзей мы не оставим в беде. Мы вместе с ними пойдем до победы, пусть никто не сомневается в этом. На войне всякое случается. Может быть, тот, кто отдавал приказ вывезти американских и оставить вьетнамских солдат, допустил ошибку, от ошибок не существует страхового полиса, но из-за этого зачеркивать все наши исторические дела на этой земле может только враг, против которого мы и ведем здесь борьбу.

— Но все-таки, сэр, — Мэрфи постарался вернуть генерала к тому, с чего начали, — поговорить с вьетнамскими лидерами надо на эту тему. В городе, где, кажется, все находится под контролем, каждого подозрительного контрразведка берет на свое обеспечение — парни из этой службы хорошо нами подготовлены и хорошо зарабатывают, — новые и новые подрывные печатные материалы появляются чуть ли не каждый день. Значит, пока не удается нащупать настоящих организаторов, вылавливаются в лучшем случае мелкие исполнители.

— Ты знаешь, Джим, что по твоей информации посол Лодж имел серьезный разговор с президентом, и прежний начальник контрразведки смещен. Пришел новый человек, твои ребята могли бы помочь ему и советом, и делом. Я буду говорить с руководителями военными и гражданскими, хотя от последних толку не так много, постараюсь довести до их разума то, что сейчас необходимо. Я рад, что ты решил слетать на базу и разобраться, что там происходит. Тут нужна разумность действий, обстоятельность. Передайте мой самый сердечный привет генералу Фрэнсису, подбодрите его, а то он может впасть в уныние от неудач, следующих одна за другой.

По этим словам Мэрфи понял, что, несмотря на резкие выпады в адрес старого генерала, Уэстморленд не хотел, чтобы у Райтсайда сложилось о нем неблагоприятное мнение: он знал, что генерал имеет слишком высокого защитника в лице самого президента.

Вместе с группой полковника Мэрфи на базу летела и группа сайгонских офицеров во главе с подполковником Тюеном, которого Мэрфи знал давно и высоко ценил. Тюен проходил стажировку в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли. Он был правой рукой недавно смещенного начальника контрразведки, ею же остался и у нового. Общительный, прекрасно владеющий английским языком, с острым умом и вполне современными взглядами, подполковник Тюен был как бы связующим звеном между двумя службами. Говорить с ним было легко и приятно. Мэрфи был доволен, что именно его послали разобраться в непростом деле. Он понимал, что два таких чрезвычайных происшествия на базе не могли произойти без помощи людей, работающих на ней и, что самое тревожное, имеющих доступ к самой секретной информации. На базе сильный состав офицеров ЦРУ, но они до сих пор не сумели обезвредить шпионов. Значит, враг очень надежно прикрыт, осторожен, но дерзок. И если Вьетконг действительно имеет здесь своего хотя бы одного человека, то кто бы он ни был — вьетнамец или американец, — это человек с хорошей головой. Про-

вести парней из Лэнгли не так просто. Они знают свое дело, и у них хорошая, первоклассная техника.

Мэрфи пригласил Тюена сесть рядом с собой, налил в стакан виски.

— С содовой или чистое? — спросил он.

— Сколько жил в Штатах, — с улыбкой ответил Тюен, — а пить виски в чистом виде не привык. Так что мне с содовой.

Мэрфи сделал несколько глотков. Вообще он мог выпить много, но никогда не злоупотреблял этим, разве только когда попадал в компанию, где нельзя — было избежать выпивки, чтобы не вызывать подозрения.

— Я тоже не люблю этот напиток в чистом виде, хотя и стопроцентный американец, — сказал Мэрфи. — Но я знаю нескольких ваших соотечественников, перед которыми я — просто школьник.

— Да, у нас их стало появляться за последние годы все больше, — согласился Тюен.

— И вы думаете, что это наше разлагающее влияние? — поддразнил Тюена Мэрфи.

— Я бы все-таки отнес на счет моих соотечественников. Они очень хотят следовать за модой, не отстать от жизни.

— Но моду-то принесли мы, — не унимался Мэрфи, — наши парни здесь настолько модны, что не у одного меня часто болит голова от этого. Да вы и сами знаете.

— До вас были другие парни. Тогда мы были поклонниками «Шабли», «Бужеле», «Вдовы Клико», «Наполеона» [29]. Так что мода — довольно изменчивая госпожа.

— Вы думаете, мода на виски тоже когда-то уступит место другому напитку?

— Э, господин полковник, — улыбнулся Тюен, — не ловите меня на слове. Я больше вашего боюсь, что виски уступит место чаю.

— А чаеводы сейчас в большом количестве вон там, — показал Мэрфи в иллюминатор, в который были видны проплывающие внизу зеленые джунгли.

Они закурили. Ароматный дымок струйкой поплыл в вытяжные отверстия, и Мэрфи с преувеличенным вниманием наблюдал, как он кисейной, прозрачной лецточкой исчезает из салона.

— У вас уже составилось какое-то определенное мнение по делу? — спросил он подполковника.

Хотя вопрос Мэрфи не был связан с предыдущим разговором, Тюен понял его.

— Последние несколько дней — и не только дней, но и ночей, — сказал Тюен, — я перечитал все, что имеется в нашем распоряжении о базе и вокруг нее, и боюсь, что причину надо искать среди наших людей, прежде всего в штабе подполковника Тхао. Не исключаю, хотя ни на кого не могу бросить и тени подозрения, что источником утечки информации могут служить офицеры, работающие по соглашению между нашими странами, в непосредственном подчинении штаба базы, — восемнадцать старших офицеров. Я изучил личные дела всех своих людей, но ничего не выудил, хотя чувствую, что искать надо среди них. Не могу же я предположить, чтобы кто-нибудь из ваших офицеров был осведомителем Вьетконга, он не продержался бы и месяца.

— Я тоже так думаю. А что вы скажете о подполковнике Тхао?

— Это безупречный в делах службы офицер, — не задумываясь, ответил Тюен. — Он бы арестовал отца, родноГо брата, жену, если бы на них пало подозрение. Он не очень щепетилен, когда речь идет о личной жизни, но то, что он одержим борьбой с коммунизмом, тут ни у кого не может быть сомнения.

— Любовь к богатству чаще всего приводит- на ошибочный путь, — заметил Мэрфи.

— Подполковник Тхао достаточно богат, он единственный наследник своего дяди, банкира во Франции. Он воюет беспощадно. Но я согласен с вами, любовь к деньгам может привести на такой путь. Мы уже вынесли не один суровый приговор за продажу оружия Вьетконгу, и не какой-то отдельной винтовки. Впрочем, вы ведь тоже знаете об этом.

Да, Мэрфи знал, что спекулируют не только вьетнамские, но и американские солдаты. Скольких из них наказывали за потерю оружия, хотя ни для кого не было секретом, что оно не потеряно, а продано. Специальная служба ведет сейчас борьбу с массовой контрабандой наркотиков. Совсем недавно была разоблачена банда, наживавшая огромное состояние, переправляя в Штаты наркотики самым кощунственным образом: пакеты с героином зашивали в трупы убитых, гробы с которыми отправляются на родину. Банда составляла хорошо налаженный механизм. Наркотики поступали из «Золотого треугольника», расположенного на границе Таиланда, Лаоса и Бирмы. Их получали респектабельные на вид люди. В военных госпиталях врачи — соучастники банды — вскрывали трупы, аккуратно укладывали пакеты под внутренние органы, зашивали разрез, маскировали шов, и убитый солдат служил теперь гангстерам. Когда Мэрфи узнал об этом, ему стало противно. Стыдно за то, что хорошо знал нескольких арестованных, встречался с ними на приемах, пил вместе с ними, говорил о гибели солдат, не догадываясь, что солдатские трупы — чем больше, тем лучше — служили им упаковкой в преступном бизнесе.

— Да, — ответил Мэрфи, — мне, к сожалению, известны такие факты, — он не сказал какие, но Тюен понял по его помрачневшему лицу, что он имел в виду.

— Я попрошу вас, господин полковник, — сказал через некоторое время Тюен, — не отказать мне в помощи, если она потребуется.

— Об этом можно было и не говорить, господин подполковник, — тоже официально сказал он, — будем рука об руку стараться лучше сделать свое дело. Нам предстоит пройти по всей цепочке — от базы до Дананга. Работа непростая, потребует большого труда. Будем готовы к этому, — добавил он, когда самолет уже коснулся колесами посадочной полосы.

Генерал Фрэнсис Райтсайд принял полковника Мэрфи с подчеркнутой любезностью и вниманием, как давнего и хорошего знакомого.

— Рад вас видеть, Джим, рад. Хотя ваш приезд связан с не очень приятным событием, но, «е будь его, я бы не имел возможности видеть вас у себя, — говорил генерал, улыбаясь своей немного мрачноватой шутке. — Все в мире тесно связано в одну цепь, одно вытекает из другого, не так ли?

— Да, господин генерал, это так. Не будь расставаний, не было бы и встреч, не будь плохого, как бы человек понял цену хорошему? Эта мысль не новая, но для меня она всегда свежа, потому что так часто приходится быть то на гребне волны, а то и под волной.

— А вот у меня в последнее время волны все время ходят над головой, и потому я рад вашему прибытию, надеюсь, вы поможете вскрыть муравейник. Очень неприятно жить, когда знаешь, что опасность затаилась рядом, но не знаешь, с какой стороны тебя ударят.

— Что-то у вас мрачноватое настроение, господин генерал, а вы, насколько я знаю, всегда были образцом оптимизма и жизнелюбия для офицеров.

— Позолота оптимизма, Джим, слезла, даже не заметил когда. Теперь смотрю на жизнь, надев очки потемнее.

Мэрфи внимательно посмотрел на генерала и нашел, что его слова о позолоте справедливы. Он очень постарел, этот всегда молодо выглядевший, преуспевающий в жизни деловой человек. Конечно, ему бы сейчас уйти с беспокойного поста, но, видимо, как все крупные бизнесмены, он не мог примириться с тем, что конкурент обставляет его, оказывается более удачливым, а это подстегивает, заставляет напрягать силы и не сходить с дистанции. Он это сделает, когда оставит соперника позади и выиграет у него хотя бы полкорпуса. Уйти не сломленным и потерявшим веру в себя, а вырвавшимся вперед.

— По-моему, у вас нет оснований для изменения жизненного кредо, сэр. Вы видели войну в Европе и знаете, как может часто меняться обстановка. С этим здесь сталкиваются наши офицеры чуть ли не каждый день.

— Вы, Джим, отличный парень. Я вас знаю не первый год и испытываю к вам и уважение, и доверие. Только потому я с вами так откровенен, что позволяю себе далеко не со всеми.

— Спасибо, сэр, я всегда считал вас образцом для себя и не раз задавал себе вопрос: а как бы поступил генерал Фрэнсис Райтсайд в той или другой трудной ситуации, которых на мою долю выпадает немало.

— Я вам скажу, Джим, — сказал генерал, не обратив внимание на последние слова Мэрфи, а отвечая на его предыдущее замечание, — нынешняя война для Америки труднее, чем война с Германией. Там был противник понятен нам. Он действовал по тем же, давно установленным нормам, что и мы: был сильнее нас — наступал, чувствовал слабость — отступал. Здесь все наоборот, Джим. Я знаю, насколько я силен, чем располагаю. Знает это и противник, но ведет себя так, будто располагает той же мощью или даже превосходящей ее. Его дерзость, безумство, презрение к смерти пугают солдат. Свою базу мы считаем мощной крепостью, а противник открывает ее двери и наносит нам удар в самое больное место. Не в открытом бою, а исподтишка. Это действует на психику. Я осуждаю своих солдат, начавших войну против своих союзников. Безобразная, не имеющая оправдания выходка. А подумав немного, не так уж строго сужу их. Прорвалась, как нарыв, злость. Ну, не мы же сами подрывали свои самолеты! Массовый психоз — страшная вещь, Джим. Достаточно одного слова, которое как бы показывает выход, и кровь бьет в голову, толкает на жестокость и преступление. Мы разрабатываем операцию по усмирению провьетконговских деревень, соблюдая строжайшую секретность, а начав ее, попадаем в засаду, гибнет более полутора сот человек— и новый взрыв злобы: ведь кто-то предупредил Вьетконг?

— Мы постараемся разобраться в этом, сэр, разобраться самым тщательным образом.

— Верю, Джим, что разберетесь, накажете виновных, если найдете. Но ведь через месяц все может повториться. Дело как раз в том, что причина кроется в чем-то другом. Ваш друг полковник Смит, умный, образованный офицер, высказал как-то мысль — я не могу с ним не согласиться, — что, видимо, для победы здесь одного оружия недостаточно. Нужна война за сердца и умы людей, чтобы они убедились, что мы пришли сюда как их друзья. А как это сделать, никто не знает.

— Даже Юджин не знает этого?

— Даже он. Юджин — я должен выразить самое глубокое уважение к его таланту — помог нам ликвидировать несколько опасных очагов противника. Он склонил на свою сторону очень способных людей, они проникли в отряды Вьетконга, дали нам ценную информацию. Правда, в конце концов часть из них была раскрыта, другие спаслись, но их уже нужно списать со счета. Вся его работа — умная, с учетом психологии — теперь потеряла смысл. Вьетконг приговорил его к смерти. Но самое трагичное в том, что и наши союзники подозревают его, ненавидят. Известный, видимо, вам подполковник Тхао считает его чуть ли не связанным с Вьетконгом.

— Что за глупость! — возмутился Мэрфи.

— Вот именно. Но Юджин, не выступая против обоснованных репрессий, несколько раз помешал подполковнику совершить их против людей, не причастных к Вьетконгу. Подполковник Тхао придерживается на этот счет другого мнения. И теперь я не знаю, кто скорее ухлопает Юджина — Вьетконг или подполковник Тхао.

Забрали бы вы его отсюда в Сайгон, там он может принести больше пользы, а здесь его убьют.

— Боюсь, вы преувеличиваете опасность, сэр, но я поговорю с генералом Уэстморлендом, — сказал Мэрфи, почувствовав, что в словах генерала есть доля истины.

Надолго затянулась беседа с генералом Райтсайдом в ту ночь. А утром Мэрфи и Тюен, посовещавшись, приступили к расследованию. Они изучили все случаи диверсий на базе, сорвавшихся боевых и карательных операций. Провели беседы с десятками офицеров, выслушав их мнения и предположения, выстроили разрозненные факты в одну линию и составили схему, по которой можно было определить, на каком участке и когда возможна была утечка информации, кто — только предположительно — мог быть причастен к этому. Подозрения, чему немало помогло собственное расследование подполковника Тхао, пали на нескольких человек, в числе которых был и помощник начальника штаба батальона особого назначения капитан Кхань. Его арестовали вместе с другими офицерами-вьетнамцами. Зная, каким пыткам подвергаются люди, попавшие в контрразведку, капитан Кхань застрелился, оставив короткую записку: «Пусть моя смерть будет обвинением врагам моего народа». Ее посчитали протестом против оскорбления чести офицера, и дело против него прекратили. Чтобы не разразился скандал, отцу сообщили, что капитан Кхарь геройски погиб в бою и представлен к награде. Трое вьетнамских служащих базы, работавших в ангарах, были признаны виновными в совершении диверсии и расстреляны. Нгуен Куока допрашивали несколько раз, но за него вступился руководитель американской ремонтно-технической службы, и его в конце концов освободили. Аресты были проведены в порту Дананг, и тоже нескольких человек расстреляли. На этом и закончилась миссия полковника Мэрфи, считавшего в душе, что она не дала ожидаемого результата. Но в этом он признался только одному человеку — Юджину Смиту.

Лишь накануне отлета в Сайгон Мэрфи выкроил вечер, чтобы посидеть с другом и поговорить по душам.

— Ты что-то плохо выглядишь, Юджин, — с дружеским участием сказал Мэрфи, когда выпили по бокалу вина. — Устал?

— Если честно говорить, то устал. Устал от сознания бесполезности своей работы, — с грустью сказал Смит, — устал от окружающего безумного мира и от попыток что-то познать и изменить в нем. Это страшная вещь, Джим, — усталость интеллекта. А как ты себя чувствуешь, дружище?

Мэрфи улыбнулся:

— Помнишь, как отвечал на подобный вопрос наш преподаватель французского языка месье Жюстен?

— Конечно: «Не так хорошо, как думают мои друзья, но зато и не так плохо, как хотели бы мои враги». Где-то он теперь, наш добрейший Жю?

— Я не впадаю в такую липкую меланхолию, как ты, но и не заразился тем бурным оптимизмом, какой навязывал нам генерал Лэнсдейл. «В суматохе, тревогах, в попытках разгадать завтрашний день проходит, оставляя пепел надежд, день сегодняшний», — писал кто-то из английских поэтов, кажется, семнадцатого века. И я порой думаю, что он описывал мое состояние.

— Значит, и тебе достается? А я думал, что у вас там, в Сайгоне, жизнь имеет больший смысл. Стоишь на другой вершине и видишь с нее дальше и лучше.

— Но оттого, что стоишь выше, не всегда видишь дальше. А вот постоял на твоей горке, увидел кое-что получше.

— И что же ты увидел, Джим?

— Наши с тобой фирмы, Юджин, меньше всего заинтересованы, чтобы их работники философствовали. Они предпочитают стоиков пессимистам. И стратегически — я стоик и оптимист, но тактически становлюсь, ну, если не совсем, то наполовину пессимистом.

— Ты имеешь в виду положение базы?

— Да. По тому, что я узнал и увидел, сомневаюсь, что она устоит под ударами Вьетконга. Генерал Фрэнсис считает, что база переживает худшие времена, а у меня предчувствие, что худшие времена — впереди.

— Не знаю, кто решал строить базу здесь, — сказал Юджин Смит, — но он был не очень хороший стратег. Надо было ничего не знать о Вьетнаме или быть абсолютно уверенным, что война будет серией легких побед, чтобы создать базу в таком уязвимом месте, где она полностью зависит от единственной, ненадежной транспортной линии, находится во враждебном окружении, в местности, удобной для партизанских действий.

— Мышеловка, — определил Мэрфи.

— Вот так и я подумал в ту ночь, ради которой ты приехал сюда.

— Я доложу генералу Уэстморленду свои соображения, но не думаю, что он сможет чем-то помочь. Сил тут и так достаточно, а эффект от них — мизерный.

— Ну и как, ты думаешь, будут развиваться события?

— Вообще?

— И вообще, и в частности.

— Думаю, что генерал добьется увеличения войск и техники, и тогда предпримем более широкие военные действия, чтобы добиться решительного перелома хода войны в свою пользу. Будем надеяться, что это облегчит положение базы, хотя надежды не слишком радужные. Но у нас нет другого выхода, как наращивать силы и добиваться победы. Поражение было бы слишком тяжелым для Америки. В глобальном плане. Если предположить— чисто умозрительно, — что это может случиться, мы потеряем слишком много, не только в материальном смысле.

— Да. В нашем обществе появится вьетнамский синдром, который долго будет сказываться на престиже Америки в мире.

— А не лучше ли, дружище, нам отвлечься от обсуждения гипотетических вопросов: а что, если… — и, не заглядывая так далеко, поговорить на более приятные темы?

— У меня их не так много, Джим.

— Ну, например, когда я буду иметь честь быть на твоей свадьбе? — с улыбкой спросил Мэрфи.

— Наверное, скорее я погуляю на свадьбе твоего Боба.

— Э, дорогой, ты слишком мрачен. И что это за уголок земли?! — с напускным возмущением произнес Мэрфи. — Только и занимаюсь тем, что рассеиваю мрачные настроения — от генерала Фрэнсиса до полковника Смита.

— Ты должен радоваться, что сам рассеиваешь, а не у тебя рассеивают мрачные настроения, Джим. Твое положение выгоднее нашего.

— Что ты молчишь о своих сердечных делах, Юджин? Как твои отношения с Джулией?

— Никаких отношений больше нет, Джим. Был в отпуске, имел серьезный разговор с ней. И теперь свободен. Но лучше не будем говорить об этом, давай-ка еще выпьем, а потом к столу.

— Как хочешь, Юджин, как хочешь, — смущенно проговорил Мэрфи, — прости, что не очень удачно задал вопрос.

— Ну что ты, мы же с тобой слишком хорошо знаем друг друга, чтобы быть щепетильными. Тем более, мы с тобой не англичане, чтобы постоянно думать, как бы не вторгнуться с вопросом в святая святых — личную жизнь, и ответить гак, чтобы собеседник не понял слишком много, но и не остался бы недоволен чрезмерной скрытностью. К счастью, мы, американцы, более раскованно ведем себя в жизни. И в доказательство этого тезиса скажу: Джулия выходит замуж за какого-то английского лорда.

Мэрфи удивленно уставился на приятеля, а потом расхохотался:

— Так вот почему ты пустился в анализ характера англичан. Выпьем!

Они выпили. Поставив на столик стакан, Мэрфи спросил:

— А теперь хочешь начистоту?

— Конечно.

— Не завидую бедняге лорду. Джулия устроит такую жизнь, что ему ничего не останется другого, как постоянно скрывать свои истинные чувства. А вот тебе завидую, Юджин, и радуюсь за тебя.

Смит оторопел от удивления.

— Ну, что окаменел? Да ты просто не знаешь, от скольких ты бед в жизни избавился. Я эту сумасбродную девчонку видел с тех пор, как она сделала свои первые шаги.

— Еще бы, — сказал Смит, — я же и познакомился с ней у тебя дома.

— Помню, очень хорошо помню. Ей тогда было лет семнадцать, не так ли? Подожди, а сколько же ей сейчас?

— Двадцать три.

— Все-таки наследие моих английских предков крепко сидит во мне, — неожиданно произнес Мэрфи. — Нет, я — настоящий англичанин, о котором ты говорил.

— Ты к чему это?

— А к тому, что чопорная щепетильность, как бы не вторгнуться непременно в чужую жизнь, мешала даже мне, твоему другу, заставить тебя отвлечься от смазливого личика и посмотреть на нее трезвым взглядом. Джулия — это стихийное бедствие, а не женщина. Эх, представляю, — весело захохотал Мэрфи, — как будет лорд терять свою традиционную выдержку, когда Джулия начнет устраивать ему концерты в семейной жизни. Вот увидишь, ее имя не раз будет фигурировать в газетах старого Альбиона, приводя лорда и его родных в шоковое состояние.

Ты несправедлив к ней, Джим. Да, она немного сумасбродна, по-своему смотрит на установившиеся нормы, но она добра, красива, остроумна, общительна.

— Вот-вот, общительна, даже слишком. И тебе бы именно иа эту общительность надо было пораньше обратить внимание. Она два раза убегала из дома с какими-то модными мальчишками, а потом возвращалась как ни в чем не бывало. Когда за спиной стена из папиных миллионов, можно вести себя как угодно, все будет восприниматься в виде невинной шалости девчонки избранного общества.

— Ладно, Джим, оставим и эту тему, уже потерявшую актуальность.

— Хорошо, оставим. Но, отступая от своей наследственной английской осторожности, скажу, что мы все-таки погуляем на твоей свадьбе…

Они ужинали, говоря о всяких мелочах, вспоминая друзей, разбросанных по всему свету. Кому-то повезло в жизни, кто-то провалился — работа такая.

— Только тут мы играем в открытую, — сказал Мэрфи, — и ничто не грозит нам., Я имею в виду провалы, — добавил он.

— Тут нам действительно повезло, — сказал Смит, и Мэрфи услышал в его голосе и иронию, и горечь, и усталость. Хотел что-то сказать, но остановился.

Только уходя, пожимая руку, сказал:

— Генерал Фрэнсис сказал мне, у тебя тут много врагов. Ты уж будь осторожнее, Юджин.

— У нас у всех здесь много врагов, Джим. На все опасности в жизни осторожностью не запасешься. Лучше об этом не думать.

— Не надо с такой фатальностью относиться к самому себе, Юджин. Как ты посмотришь на переезд в Сайгон? Я поговорю с генералом Уэстморлендом.

— Я бы расценил это как бегство с трудного участка.

— Ну, ладно, это будет решать шеф. Я желаю тебе успеха, дружище.

Они расстались, надеясь на скорую встречу.