Южное направление

Глава 15. Слащев-Крымский

Для поездки в Севастополь Максимилиан Александрович раздобыл волов. Глядя в мои вытаращенные глаза — я-то считал, что за два червонца, выделенные хозяину на аренду транспорта, можно отыскать что-нибудь поприличнее, Волошин ухмыльнулся:

— Лошадей нынче не достать, либо подъели, либо в армию мобилизовали, автомобили тоже реквизированы.

— А морем?

— Пароходы с семнадцатого года не ходят, на веслах мы будем недели две добираться, на паруснике опасно. У Севастополя корабли стоят — и наши, и союзников, попадемся какому-нибудь Бладу, потопят. Я в мае из Одессы чудом дошел, а два раза чудеса не случаются.

М-да, печально. Двести километров на автомобиле мы одолели бы часа за четыре, пешком — за четыре, но дня. Ежели суворовским маршем, можно быстрее, но идти по семьдесят верст в сутки мне не хотелось. Что ж, коли выбора у нас нет, придется на волах.

Возница — немолодой армянин в зипуне несмотря на жару, за всю дорогу не сказал и пары слов, а общался с нами кивками — кивнет один раз, значит пора волов распрягать, дать им отдохнуть; кивнет два — пора становиться на ночлег, благо погода нынче позволяла спать под открытым небом.

У меня было о чем спросить Волошина. Например, кто же истинный виновник его дуэли с Гумилевым? Но расспрашивать постеснялся, потому что неизбежно бы встал вопрос — а терял ли Волошин во время дуэли свою калошу, отчего его стали именовать Вакс Калошин? Как знать, не будут ли заданные вопросы неприятны великому поэту? Может, потом, попозже.

Слава богу, что для поездки Максимилиан Александрович влез в штаны и поменял греческое облачение на толстовку, надел шляпу с широкими полями, став похожим на пасечника. Мой же вид соответствовал «легенде» бывшего солдата комиссованного из армии, а уж из какой именно — Белой или Красной, неважно.

По всей дороге от Коктебеля до Севастополя мы наткнулись на патруль только один раз. Трое верховых: прапорщик лет сорока сидевший на лошади с показушной бравостью и два юнца лет семнадцати, в застиранных гимнастерках, болтавшиеся в седлах, словно мешки с картошкой.

— Максимилиан Александрович, — поприветствовал прапор поэта, неумело вскинув руку в воинском приветствии.

— Никита Кузьмич? — изумился Волошин, приподнимая шляпу. — Какими судьбами, да еще в мундире?

— Чаяниями барона Врангеля возвращен в строй, — грустно отозвался прапорщик. — Согласно последнему приказу Главнокомандующего, в Русскую армию надлежит принимать всех лиц мужского пола от шестнадцати до сорока восьми лет годных по состоянию здоровья к несению воинской службы. Вот, а мне еще только сорок семь стукнуло, признали годным, да еще мое офицерство припомнили. Определили командовать взводом, а нынче в дозор послали. Говорят, здесь где-то Пашка Макаров безобразничает, за брата, говорят, мстит.

Пашка Макаров? Любопытно. Это не тот ли Макаров, который «адъютант его превосходительства»?

— Максимилиан Александрович, а кто это с вами?

Волошин слегка смутился, задумавшись, как ему меня представить, а я вытащил из кармана документы и протянул их прапорщику.

— Все, что у меня есть. А к господину Волошину я попал по протекции Александра Александровича Блока. Встретились с ним в Москве у одного из знакомых.

Если мой коктебельский хозяин и удивился, то вида не показал. Мало ли, кто кому оказывает протекцию, и сколько «обормотов» прошло через его дом. Про Блока я малость соврал. С ним я так и не познакомился. Певец прекрасной дамы как ушел гулять по знакомым, так к нам и не вернулся, да и я, честно-то говоря, о нем забыл. Уж точно больного Блока тащить в Архангельск не собирался, а как спасти Гумилева от расстрела, это надо подумать. Впрочем, может и не случится никакого заговора Таганцева? Стоп. Отвлекся.

Прапорщик полистал мою Солдатскую книжку, внимательно осмотрел справку, выданную в Архангельском мобилизационном пункте, когда я едва не загремел в армию Северной области, вернул все обратно. Стало быть, документы Никиту Кузьмича вполне удовлетворили, а я был прав, отказавшись от предложения Артузова соорудить мне какую-нибудь «липу». Свое, оно всегда надежнее. А шансы, что кто-то сопоставит сотрудника ВЧК Аксенова и отставного солдата — минимальные.

Прапорщик с юнцами отправились ловить Пашку Макарова, хотя сомневаюсь, что втроем они смогут что-нибудь сделать. Насколько помню, Макаров создал в Крыму партизанский отряд.

— А ведь человек после русско-японской дома сидел, цветы выращивал, — вздохнул Волошин.

— Странно, он даже не поинтересовался, как человек с севера на юге очутился, — посетовал я.

— Так кого нынче этим удивишь? — с философским спокойствием отозвался Волошин. — Весь мир — сплошное перекати-поле.

— Иной, из средних интеллигентов, самой судьбой определен жить и умереть в захолустье, а глядишь — сидит на крыше вагона, на носу — треснувшее пенсне, за сутулыми плечами — мешок, едет заведомо в Северную Африку, и — ничего себе, только борода развевается по ветру, — вспомнил я одного из классиков, в здешней истории являвшимся моим современником.

— Это откуда? — заинтересовался Волошин. — По стилю Алешку Толстого напоминает.

— А это он и есть, — кивнул я и уже привычно попросил. — Только не спрашивайте, где читал, не помню.

«Третий граф» нынче должен обитать либо в Константинополе, либо в Париже, и «Похождения Невзорова» еще не написал. К счастью, Волошин не стал вдаваться в такие тонкости.

— Алешка — писатель плодовитый. Я сам всех его опусов не упомню, хотя и стараюсь следить.

От нечего делать мы пели песни. Вернее, пел, в основном, Волошин, а я пытался ему подпевать, но скоро прекратил. Русские и украинские еще туда-сюда, но Максимилиан Александрович исполнял их на разных языках — на греческом и на татарском. Он даже запел на армянском языке, отчего наш возница прервал молчание, и принялся ему подпевать. О чем была песня, я не знал, но по мелодии она показалась похожей на «Вечерний звон».

Я же мог порадовать народ только песнями из кинофильмов. Песня Бумбараша «Наплявать, наплявать, надоело воевать» пошла на бис. Думаю, Волошин не сплагиатит и под своим именем не запустит.

Как бы то ни было, на пятый день мы добрались до Севастополя еще не получившего звания «Города-героя», зато имевшего неофициальный статус столицы Белого Крыма.

В Севастополе я бывал и в те времена, когда Крым был советским, наезжал в девяностые, а последний раз… ну, вы понимаете, когда это было.

Сложно что-то сказать о городе, который пережил за последние сто лет реконструкции, почти полное уничтожение, восстановление и строительство новых зданий. Отличается ли старый от нового? Конечно же отличается, еще как. Памятник Нахимову на одноименной площади на месте, хотя, вроде, и не такой. Графская пристань, вроде, такая же, по крайней мере, львы на месте.

На конспиративную квартиру (хотя это и была саманная мазанка) пришлось тащиться через весь город — к Карантинной бухты. До центра далековато, зато хорошо виден Владимирский обор и руины древнего Херсонеса.

Книгочеев, доставленный в город Иваном из партизанского отряда, сидел на пороге и курил здоровенную самокрутку. С каких это пор Александр Васильевич начал курить? Хм.

— Все так плохо? — поинтересовался я вместо приветствия. — Кутепов не захотел пойти на контакт?

— Генерал меня даже не принял, а соизволил передать, что у него нет родственников в Советской России, а если кто-то себя именует сестрой генерала Кутепова — она либо самозванка, либо сумасшедшая.

Что же, если один контакт провалился, нужно искать другие. Среди окружения Врангеля был один вменяемый человек — генерал Слащев. Что бы о нем не говорили — наркоман, мол, пьяница, но полководец талантливый. А ведь Яков Александрович еще Деникину предлагал заключить мир с большевиками и был уверен, что мы согласимся. В апреле двадцатого года, когда Деникин, осознавший бесполезность борьбы с большевиками, решил удалиться на покой, а среди генералитета разыгралась нешуточная борьба за власть, только Слащев удерживал фронт силами одного корпуса. Слащеву есть за что обижаться на Врангеля. Яков Александрович и сам мог претендовать на должность главкома, но Врангель лично вычеркнул его из списков не кандидатов даже, а выборщиков.

— Максимилиан Александрович, а вы знакомы с генералом Слащевым? — поинтересовался я, надеясь, что в этой истории Врангель принял у строптивого генерала отставку. А ведь могло так случиться, что здесь барон подчинил Слащеву все вооруженные силы Юга России.

— Увы, — развел руками поэт.

— А вы не знаете, кто бы мог познакомить меня с генералом?

— Так прямо-то и не скажешь, — задумался великий поэт. — Кажется, нет. Хотя, постойте-ка… Я знаком с Ниночкой Нечволодовой, то есть, Ниной Николаевной.

— А что за Нина Николаевна?

— Ниночка — боевая подруга генерала, этакая кавалерист-девица Дурова с поправкой на столетие. Кстати, два креста имеет за борьбу с большевиками. Да, она вместе с братом бывала у меня еще до войны. Девушка неплохие стихи пишет. Виделся с ней не так давно, кажется, была ранена.

Любопытно, есть ли в России люди, которых не знал бы Максимилиан Волошин или не имел с ними общих знакомых? Впрочем, что в этом удивительного, если через Коктебель (по запискам мемуаристов) каждое лето проходило по триста, а то и по пятьсот человек гостей? Остается выяснить, где нынче находится генерал со своей боевой подругой.

Выяснять местонахождение генерала отправились севастопольские подпольщики. Выяснили, что после отставки, Слащеву (теперь уже Слащеву-Крымскому) предложили отправляться в Константинополь, но генерал предпочел уехать в Ливадию. Я уж боялся, что в Ливадию придется отправляться опять-таки на волах, но тыловое начальство, с которым пообщались наши люди, за скромную плату в два червонца с удовольствием предоставило автомобиль вместе с водителем. Ну вот, а говорят, что у белой армии плохо с бензином.

Я отчего-то думал, что Слащев обитает в Ливадийском дворце в окружении грозной охраны. Ан, нет. Генерал проживал в одном из обывательских домов, а из охраны с ним была лишь подруга — Нина Нечволодова, симпатичная дамочка, щеголявшая в просторной мужской рубахе и синих бриджах, опираясь на палочку. С Волошиным Нина Николаевна расцеловалась, со мной поручкалась. И скоро мы уже сидели за столом, пили вино (я только нюхал, но внимания на это никто не обращал) и разговаривали. Нина и Волошин принялись обсуждать судьбы литераторов, а мы со Слащевым (кстати, нисколько он не похож на Романа Хлудова в исполнении Владислава Дворжецкого) рассуждали о высоких материях, а потом, как-то само-собой разговор перешел на проблемы Крыма. Неожиданно генерал начал говорить интересные вещи. Видимо, наболело.

— А какая, к чертям свинячьим, оборона? Перекоп? Владимир Иванович, да не смешите меня. Перекоп — он только на бумаге — в отчетах, да в репортажах борзописцев наших укрепленный район, неприступная крепость, блядь, бетонные укрепления, управляемые фугасы, минные поля по периметру, артиллерия по сто стволов на квадратную версту, липа это все, мать ее ети! Да у нас во всей армии трехсот орудий не наберется. Деньги, что на камень да на кирпич выделялись, испарились куда-то. Верно, в Париже уже эти деньги, вместе с подрядчиками. А кто укрепления строил? Юзефович с Макеевым. Юзефович, тот вообще кавалерист, крепости ни разу в жизни не видел. Макеев, вроде, как и артиллерист, но всю жизнь по штабам сидел, жопу отъедал. И что настроили? Из укреплений там только Турецкий вал, который еще пленные казаки при последнем хане насыпали — обвалился уже. Юшуньские позиции, про которые в газетах пишут, мол, сплошные линии окопов, колючая проволока, красным не пройти, да еще и пулеметы. Какие окопы нахер? Они даже досками не обшиты, от дождей размокли давным-давно. Все доски либо разворовали, либо на дрова пустили. Две линии окопов — курам на смех. Куда раненых относить? И куда, извините, солдаты срать пойдут? Вот в свои окопы и гадят, вонь сплошная. А там, где дерьмо, скоро и дизентерия появится с кровавым поносом. Половина окопников на понос изойдет в бой не вступив. Колючая проволока в два ряда — это преграда? Немцы перед своими позициями тридцать, а то и сорок рядов вели, так мы их все равно прорывали. И что, красные две линии проволоки не прорвут, да осыпавшиеся окопы не займут? Есть, говорят, пара участков, где ростовые окопы, заграждения в десять колов — их проверяющим показывают. Но окопы-то есть, а где люди-то станут жить? Ни блиндажей, ни землянок. Ладно, лето сейчас, но осень не за горами, а коли до зимы ждать придется? Колодцы никто не догадался вырыть, дров подвезти. И красных на Перекоп не надо, сами все вымрем от голода и холода.

Я смотрел на разбушевавшегося Слащева и понимал, что Михаил Афанасьевич вывел Слащева не только в образе хладнокровного Хлудова, но и в образе Черноты. Сейчас передо мной сидел бравый, но недалекий рубака, режущий в глаза правду-матку, не стесняющийся в выражениях. Если Яков Александрович довел до сведения Главнокомандующего вооруженных сил Юга России свои предложения и критику существующих порядков в тех предложениях, что я слышал, тогда понятно, за что Врангель отправил в отставку своего лучшего генерала. В моей истории вернувшийся из эмиграции генерал Слащев преподавал на курсах комсостава «Выстрел». Читал в чьих-то воспоминаниях, что Яков Александрович вел лекции очень увлекательно, с «огоньком», а чтобы его послушать, курсанты сбегали с других занятий. Что ж, очень даже возможно. Если отставной генерал-лейтенант использовал на лекциях широкий спектр знаний русского языка, особенно, его ненормативной лексики, то устойчивый интерес обеспечен. А Ниночка Нечволодова, похоже, привыкла к таким словам.

А еще: известно ли нашей разведке реальное положение дел на Перекопе? Скорее всего, хорошо известно. И перебежчики из армии Врангеля бегут к нам по два-три человека в день, и армейская разведка работает, да и аэропланы летают. Все, что нужно, уже должно быть либо у Каменева, либо у Егорова.

— Да ладно укрепления, пёс с ними. Но чтобы укрепления защищать, люди нужны. Ни одна крепость без защитников не устоит, верно? Сколько у барона штыков, знаете?

— Тысяч сто, может, чуть меньше, — пожал я плечами.

— Ага, тысяч сто… А тридцать тысяч, не хотите? И то, все эти штыки на бумаге. В наших дивизиях по три полка, хорошо, если в полку по тысяче штыков наберется. И люди измотаны, половина больных, раненые. Кто воевать станет? В июле барон приказал из тюрем уголовников выпустить, повстанческий отряд формирует. А во главе отряда бывший махновец. И много они навоюют? Боюсь, против таких повстанцев нам самим и придется воевать.

— Значит, армия Врангеля обречена на разгром, — констатировал я. — Стало быть, эвакуация, а что потом?

— А что потом? Господа офицеры в грузчики да в официанты подадутся, кому повезет — в наемники завербуется куда-нибудь в Аргентину или в Африку поедут, кровушкой торговать станут. Кому уж совсем повезет — во французский Иностранный легион попадет. А женщины: любовницы да офицерские жены на панель пойдут, передком торговать. А что еще они делать умеют? А в Париже, да в Берлине, чай, своих блядей не хватает. В Крыму и так прапорщицы да штабс-капитанши на панель ходят, а что делать? Капитанши с полковницами бы тоже пошли, но кому старухи нужны? Мужьям жалованье не платят, а дети жрать хотят. Вот, мамзели Лирские по улицам ходят, клиентов ищут.

— А почему Лирские? — не понял я.

— Да потому что наши рубли ни хера не стоят, а франки с фунтами только у спекулянтов. Получается, самая надежная валюта в Крыму — турецкие лиры. У меня два офицера, не самые худшие, к слову, застрелились, когда узнали, что их жены на панель вышли. Те солдаты да офицеры, что в тылу, в зачет жалованья хотя бы крестьян грабить могут, а кто на передовой?

— В общем, все очень грустно, — подвел я итог. Посмотрев на Слащева, спросил: — Так как вы считаете, Яков Александрович, стоит ли правительству Юга России заключить с нами мир?

— С вами, это с кем? — опешил Слащев.

Теперь настал черед удивиться мне.

— Как это с кем? С Советской Россией. Вам же господин Волошин меня представил — Владимир Иванович. А если полностью, то моя фамилия Аксенов — полномочный представитель Совета народных комиссаров РСФСР, личный посланник Ленина.

— Ни хера себе!

Я поначалу решил, что это Слащев. Нет, это сказала Ниночка Нечволодова.