ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

«…Не успела еще вьюга замести следы, оставленные на дороге трофейным бронетранспортером, как в батальон вернулся гонец, посланный Катничем к Ранковичу с донесением о победе. Он привез приказ, который круто изменил планы Вучетина: хорошенько снарядиться и обмундироваться за счет трофеев, вооружить батальон артиллерией и тяжелыми пулеметами. Начались спешные сборы, и мы покинули Синь налегке в тот же вечер.

Коце Петковский и братья Станковы с досадой, чуть ли не со слезами, расстались с тремя горными пушками. Мы захватили с собой только то, что смогли унести на плечах и в торбах. А черногорцы, перегруженные трофеями, боевой техникой и пленными, остались в городе. Нам предстоял форсированный марш через Динарский хребет.

Мы шли всю ночь. Было сыро, мрачно и очень холодно. Клейкая, полусмерзшаяся грязь налипала на обувь в таком количестве, что трудно было отрывать ноги от земли. Резкий ветер сек лица острым снегом, принесенным с горных высот, спирал дыхание. Мучителен был каждый шаг. На остановках по команде «одмор»[40] люди мгновенно валились в колючие кусты у дороги и впадали в сонное оцепенение.

Куда шли и зачем, никто не знал. Мы выполняли приказ Ранковича. Догадывались лишь, что задача, должно быть, очень важная и крайне срочная.

Стараясь объяснить бойцам смысл нашего форсированного марша, Милетич говорил на ходу:

— Надо ко всему привыкнуть, другови. Закалимся, как сталь. Мы войско легкое и быстрое. Еще одна гора, еще одна долина. Выполнить приказ — вот наша задача. Где мы остановимся? Нам этого не нужно знать. За нас думают и решают в верховном штабе.

Кто-то громко вздохнул:

— Ой-ли? Знают ли там вообще, что из Синя бежим почти голышом?

— И куда? Кажется, обратно в Ливно?

— Бросив орудия?! — высоким гневным голосом сказал Петковский.

— Знать бы хоть куда. Все было б легче!

Колонна глухо роптала в темноте.

— Они правы, — шепнул мне Милетич, зашагав рядом. — Конечно, лучше, если солдат понимает свой маневр. Но если этот маневр — тайна? Если…

Не досказав чего-то, Иован опять отстал, и снова я услышал его бодрый голос в хвосте роты:

— Не отставать, другови, не нарушать строя. Еще разок покажем, что мы из 1-го Шумадийского, что мы тверже камня, терпим все и под дождем и под снегом. В старой песне поется: «Юнаки плачут, а воюют; ружья у них на голых плечах, пистолеты на голой груди, сумки с порохом на голых бедрах». Так и мы… Пройдем сквозь сито и решето, а своего добьемся. Ведь мы союзники непобедимой Красной Армии. С нею наша сила и длинна и широка.[41]

Говорок опять прошел по колонне, но уже совсем иной. Корчагин все-таки нашел нужные слова, сумел ободрить бойцов, влить в них свежие силы.

Партизаны начали вслух вспоминать свои удачи, из которых и сложилась победа в Сине.

Общее воодушевление и подъем, естественно, вылились в любимой песне, которую затянул Байо:

С Дона, с Волги и с Урала…

И я пел от всей души. Успех боя окрылил и меня.

Друзья мои, мои далекие боевые товарищи по дивизии, вот я и с вами! Я снова нашел себя, свое место среди бойцов справедливой битвы. Теперь, думал я, не стыдно будет смотреть в глаза товарищам.

Вдруг послышался конский топот и яростный окрик Катнича.

— Замолчать! Где командир?

— Мрачило налетел, — буркнул Байо. — Кончай петь, ребятки…

— Друже Янков! — раздраженно заговорил Катнич. — Вот не ожидал, что эта опера у тебя в роте! Черт знает что такое! Ты забыл о бдительности. Выясни, кто запел, доложи мне.

Песня затихла.

Кича продолжал идти впереди роты не оборачиваясь. Он не хотел выяснять, кто запел.

Дорога, сузившись, вползла в густой хвойный лес. Шли, спотыкаясь о корни, цепляясь за сухие еловые ветки. Слышался треск рвущейся одежды.

Лес оборвался ущельем. Перешли клокотавшую речку, потом заскользили по льду на каком-то крутом перевале.

Начинало светать. На востоке розовел сплюснутый облачком оранжевый комок солнца. Еще немного, и облако опало, как вата, в которую завернули пламенеющий уголь. Солнце ослепительно озарило снеговой Динарский хребет.

Скомандовали привал.

И здесь, на высоте, на пронизывающем ветру, бросавшем в лицо твердый, зернистый снег, кое-как одетые и измученные усталостью, люди шутили и смеялись, подбадривая друг друга и согреваясь играми.

Стороной прошли затем мимо Ливно. А в полдень перед нами уже расстилалось огромное Дуваньско Поле, окруженное крутыми горами, кое-где щетинившимися голым лесом.

Путь этот уводил нас вглубь Боснии. Вот она, гордая, во всей своей дикой красе передо мною! Если в Сербии деревушки среди фруктовых садов напоминали мне украинские хутора; если Герцеговина с ее суровым пейзажем была похожа на Кавказ, то здесь остро пахнуло на меня старой Бухарой. Села — ряды серо-желтых глухих стен маленьких низких домов, стоящих плотно друг к другу, без единого окна на улицу. Ворота заперты; садов и деревьев мало. По всем правилам мусульманской строгости законопаченная жизнь. Но все же и тут к нам присоединялись новые бойцы в фесках, обмотанных сверху шалью, они собирались вокруг старика Али Фехти, который шел с нами от Трновой Поляны и храбро сражался в Сине.

Когда миновали одно такое село у начала Дуваньско Поле, Катнич со своим ординарцем поскакали вдруг вперед.

— На разведку! Политкомиссар сам хочет выяснить обстановку! — крикнул нам Пантера, обернувшись и лихо щелкнув плеткой.

Вот они уже обогнали головное охранение и скрылись из виду.

Протяжно сопя и отдуваясь, Бранко Кумануди говорил Филипповичу:

— Ты смотри, какой наш политкомиссар храбрый! Бога-му, до чего храбрый, да хранит его святая дева. А ты что молчишь? Тебе языком дернуть, наверное, так же тяжело, как повернуть камень, что ли? Эх, необразованность! Никакого чувства, никакого понятия нет!

Джуро понуро молчал. Знамя вяло болталось за его спиной. Он то и дело поднимал голову, тревожно посматривая на совершенно ясный небосвод.

Солнце заливало поле теплом. Слепящие блестки рассыпались в ложбинках, где лежал ноздреватый, размытый дождями снег. Погода была, точно по заказу летчиков.

Нами всеми овладевало смутное сознание опасности. Колонна шла медленно, растянувшись по дороге. Бойцы едва плелись.

Я подошёл к Вучетину. Он тоже был обеспокоен. На его лице лихорадочно блестели запавшие глаза. Болезнь давала себя знать. Он мог бы сесть на лошадь из обоза, но никогда не делал этого на марше.

Я осторожно высказал ему свои соображения.

— Зачем же ночью мы сломя голову мчались через лес и по ущельям, а сейчас ползем? — говорил я. — Не лучше ли было бы равномерно организовать марш и притом таким образом, чтобы днем идти лесом и по горам, а ночью по открытой долине? Раз существует опасность нападения с воздуха, то именно днем следует передвигаться скрытно и быстро, в расчлененных походных порядках, а ночью заботиться о сбережении сил бойцов, но не наоборот.

— Так вышло, — смущенно сказал Вучетин. — Говорил об этом, но… — и он оборвал себя на полуслове, с досадой махнув рукой.

Я понял, что к спешке его понуждал Катнич, и посоветовал Вучетину на всякий случай расчленить батальон повзводно и двигаться по обочинам дороги, оставляя середину свободной. Он поторопился сделать необходимые распоряжения.

Дорога все время шла плоской обнаженной долиной, заваленной камнями, местами заболоченной и пересеченной множеством ручьев. Скорей бы добраться до подножия лесистой горы Вран!

Но увы! Вран был еще далеко, когда на горизонте показались три самолета. Они прошли над горным отрогом к хребту, покружились там, очевидно, обследуя перевалы, затем повернули на Дуваньско Поле. Они летели вдоль дороги, прямо на нас.

— Воздух! Ложись! — закричали командиры.

Бойцы разбегались в стороны, втискивались в малейшие углубления почвы, в канавы, прикрывались шинелями. А самолеты уже разворачивались, заходя от солнца, снижались.

Я легко узнал «Хеншеля-126», маленькие самолеты-разведчики с тупыми носами, с длинными «ногами» на колесах и отогнутыми, как у стрижей, крыльями. Обычно немцы их применяют для наблюдения за дорогами.

В том, что летчики нас заметили, не было ничего удивительного.

Самолеты начали пикировать. От них отделились легкие бомбы, белые, сверкающие на солнце. Они неслись с нарастающим воем и шипением. Земля охнула, словно покачнулась, заволакиваясь клубами смрадного черно-рыжего дыма. Вокруг мягко пошлепывали земляные комья, камни взлетали ввысь, осколки с шуршанием и свистом разрезали воздух.

Послышался отчаянный визг. Я бросился сквозь густой дым в том направлении, думая, что кто-то ранен. За мной, волоча винтовку, бежал Васко. Он еще при появлении самолетов очутился возле меня. Он был испуган, смертельно бледен, но у него хватила храбрости встать и побежать за мной.

Я лег, когда при новом развороте «Хеншелей» опять взвыли бомбы. Васко упал тоже, прижимаясь ко мне всем телом. Кажется, только один Али Фехти не лег, он стоял на коленях с воздетыми руками, как будто молча молился или проклинал… Мы с Васко добрались, наконец, до кричавшего благим матом человека. Это был Кумануди. Распластавшись на самой дороге, он лежал, уткнувшись головой в локоть согнутой руки, и бормотал с воплями и стонами: «Спаси, матерь божия! Пронеси мимо. Нас тут горстка, а самолетов сотня». Плечи Бранко судорожно вздрагивали.

Я ощупал его рыхлое тело, раны нигде не было. Я закричал ему на ухо:

— Самолеты улетели!

Бранко поднял круглое лицо, вымазанное в мокрой глине, и вдруг глаза его забегали, он заметил ироническую улыбку Васко.

— Не бойся, — сказал тот. — Вставай. Авионов[42] всего три.

Он даже помог ему встать и отряхнуться.

Отстранив мальчика, Бранко пробурчал:

— Я не слепой, вижу чего сколько! — и вытер усы.

Командиры собирали подразделения в колонну.

— Отсюда нужно поскорее убираться, — говорил Вучетин.

— В этой проклятой долине мы, как на сцене в театре, — язвительно заметил Кича Янков.

По-сербски это звучало: «Као на позорнице».

Бомбежка нас подстегнула, и мы могли бы пойти быстрее, но теперь нас сковали раненые. Айша и Ружица с ног сбились, оказывая им первую помощь. Бойцы-мусульмане с воплями окружили Али Фехти, мудрого старика, за которым они шли, как за пророком. Он был пронзен осколками. Айша, убедившись, что он мертв, разрыдалась. Пересиливая себя, со слезами на глазах бинтовала она руку и плечо у тяжело раненого парня из новичков и, чтобы утешить его, шептала:

— Пусть твоя боль перейдет ко мне.

Парень стойко переносил страдание, даже силился улыбнуться. «Только не бросайте меня», — говорил его взгляд.

На взмыленных, храпящих лошадях подскакали Катнич с ординарцем. Я невольно подумал: «Вот кому действительно повезло: вовремя отправились в разведку». Привстав на стременах, политкомиссар огляделся, точно оценивая последствия бомбежки.

— Друже комиссар, — решительно обратилась к нему Айша, — дайте своих лошадей для раненых.

— Раненые? — рассеянно спросил Катнич. — Их как будто не так уж много, к счастью. А убитых?

— Убито шестеро бойцов. Лошадей скорее! — Айша нетерпеливо потянула за стремя.

Спешившись, Катнич грубовато взял ее за подбородок.

— Ну и девойко! Гайдук! Это мне нравится. Всегда так поступай. Спасение раненых — святое дело…

Затем он подошел ко мне.

— Вот какие у нас замечательные девушки, друже Загорянов. Настоящие патриотки!

Катнич улыбался, но глаза его оставались холодными.

— А я, признаюсь, беспокоился за тебя, — продолжал он ласковым голосом. — Этот неожиданный налет… Почему-то всегда вот так: стоит мне только отъехать, как с батальоном непременно что-нибудь случится. Но мы все же отлично умеем применяться к местности при бомбежке, ты заметил?

— А далеко ли нам еще до цели? — поинтересовался я.

— До цели? — глаза Катнича колюче блеснули. — Это военная тайна, и я не советую ее выпытывать… По секрету, как брату, скажу одному тебе, — он наклонился к самому моему уху: — Хорошего марша еще на сутки.

Я не успел ничего ответить, как он вдруг рассмеялся:

— Думаешь, не выдержим? Эво! Плохо ты знаешь наших бойцов, наших юнаков!»

2

«…На четвертый день быстрого марша мы с трудом перебрались еще через один обледенелый перевал в Радушских горах. Напрягая все силы, без мыслей, поглощенные одним лишь движением, дошли, наконец, до лесистых высот вблизи Горного Вакуфа.

Узкая тропа вилась среди камней, заваленных снегом по краю ущелья. Колонна растянулась длинной цепью. Кто-то оступился… Слабый крик потонул в шуме снежной лавины. Быстрые воды реки Волица увлекли тело бойца. Мы на минуту сгрудились у края обрыва. Снежная пыль холодом ударила в лица.

— Погиб человек, перестал страдать, — сказал кто-то.

Еще одно усилие, последнее, и мы повалились под деревья: пришли, выдержали.

Тут только Катнич объявил нам боевую задачу. Она оказалась гораздо скромнее и проще, чем мы предполагали. Мы должны были захватить городок Горный Вакуф и освободить раненых и больных партизан, оставленных в городской больнице недели две назад при внезапном отступлении из этого района частей 3-го корпуса.

Все были сильно утомлены. Батальон не мог сразу же приступить к выполнению боевой задачи. Расположились в лесу, у подножия горы Подови, каждый устраивался как умел. Бойцы чертыхались, кто-то жалобно бубнил: «Надо же так крутить? Проще было идти ночами по хорошей дороге через Ливно и Шуйица. Давно были б здесь, и авионы нас не засекли бы, и моего друга Станича не убило бы бомбой…»

На наше счастье, потеплело. Из долины поднялся густой туман и окутал лес тонкой водяной пылью. Бойцы разожгли малозаметные костры; у нас охотники Севера называют их «нодья». А от ветра поставили заслоны из веток. Все продрогли и насквозь промокли. Оледеневшие опанки из сыромятной кожи раскисли у огня, хоть выжимай из них воду. Мы разулись, сушили носки, портянки. Мокрая одежда, испаряя влагу, служила согревающим компрессом и многих спасала от костоболи — ревматизма.

Байо запел; послышались шутки, смех — все трудности, казалось, были забыты. Ружица Бркович и Айша, дуя на стынущие пальцы, готовили новый номер стенгазеты. Трофейной пишущей машинки у них уже не было — Катнич отослал ее в штаб бригады, и девушки писали чернильным карандашом. Заметки на этот раз выходили очень коротенькие. Одна из них называлась «Чем питаться в лесу». Бросалось в глаза четверостишие Петковского:

Немчура прикрылась сталью,

Но сквозь сталь мы бьем ее.

Нам прислал товарищ Сталин

Превосходное ружье!

А в разделе «На марше» был помещен мой стихотворный лозунг, тщательно выписанный по-русски:

Боец, следи за маскировкой,

Будь неприметен для врага,

Используй местность хитро, ловко,

Жизнь для победы сберегай!

Стенгазету вывесили на стволе бука под навесом из бересты, и вскоре снег перед нею плотно утоптали ноги читателей.

На ночь мы с Иованом устроились под сводом из снега, державшегося на еловых лапах. Поужинали остатками трофейных галет, съели по горстке семян, которые вытряхнули из еловых шишек, раскрывшихся от жара костра, и сразу же уснули, тесно прижавшись друг к другу.

Проснулся я от толчков. Открыв глаза, увидел перед собой Катнича.

— Доброе утро, — приветствовал он. — Эво, куда забрался! Сразу и не найдешь. — Он насмешливо огляделся и поворошил ногой бурую залежь сухой хвои, служившую для нас с Милетичем подстилкой.

— А неплохо устроился. Ну, как отдохнул?

— Спасибо, выспался, — коротко ответил я.

— А почему такой недовольный? — Катнич сунул в рот мундштук с сигаретой. — Тебе у нас, наверное, трудно? Ведь таких походов, на какие мы способны, пожалуй, не знает ваша армия да и вся военная история? Что, не согласен?.. А взгляни-ка сюда, друже. Что это такое?

Он развернул передо мною скомканную стенгазету.

— Что означает этот твой лозунг: «Жизнь для победы сберегай!»? Подумай хорошенько. Если все мы начнем сберегать свою жизнь, то кто же тогда пойдет в опасный, может быть, смертельный бой? Кто не предпочтет «хитро», «ловко», как это у тебя написано, увильнуть от опасности? А? Твой лозунг политически дезориентирует бойцов. Переборщил, брат. Всегда так: сам не просмотришь, и получаются какие-то выверты. Что за поэтические вольности! А кстати, я позабыл тебя спросить… Детская доверчивость! Ты состоишь в партии?

— Да, я перешел Днепр коммунистом.

— Коммунистом? Так!.. Но ведь коммунисты, мой друг, в плен не сдаются. По крайней мере, у нас это не принято. Покажи-ка свой партбилет. Или у тебя его уже нет? — с ехидцей усмехаясь, Катнич смотрел на меня. — Ага, понимаю…

Оскорбительный намек подействовал на меня, как удар.

— Кандидатской карточки, — сказал я сдержанно, — я не успел получить. А комсомольский билет всегда со мной. Вот он.

Катнич с любопытством повертел в руках книжечку:

— Комсомольский… — Он помолчал, что-то торопливо обдумывая. — Ну, хорошо. Ты русский, и этим для меня все сказано. Но учти, что у нас есть еще ОЗНА… Не забывай, что ты был у немцев в плену. Я знаю, что ты храбр и предан нашей борьбе, и хочу, чтобы в этом еще раз убедились все. Намечается тут как раз одно дельце… Желаешь принять участие?

Он ушел, одарив меня улыбками и уверениями в своем искреннем братском отношении. А я чувствовал фальшь в его словах и недоумевал, почему он относится ко мне совсем не так, как Вучетин. В тяжелом раздумье отправился я в лес, чтобы собрать себе и Иовану на завтрак брусники.

Неожиданно Милетич нагнал меня. Он был чем-то сильно встревожен.

— Ты здесь? С тобой уже говорил Катнич?

— Да.

— Насчет задания?

Иован сшиб кулаком снеговую шапку с еловой ветки, давая выход накопившемуся раздражению.

— Почему именно ты? — тихо заговорил он. — Понимаешь, задание очень опасное и трудное. И, как мне кажется, довольно бессмысленное. Вучетин был против, но Катнич настоял на своем. Говорит, что нет другого выхода!

Иован взял меня под руку, и мы медленно пошли к лагерю…»

3

«…Горный Вакуф лежал в речной долине. Сверху, с горы, нам хорошо были видны его белые домики под черепичными крышами, узкие, кривые улицы, обсаженные высокими тополями, шпили церквей и белые минареты. У дороги подковками чернели сторожевые окопы, а с противоположной стороны городка крутым изломом вилась река Врбас.

Командование батальона решило захватить город, как обычно, ночью. Обстановка была нам не совсем ясна. От местных жителей еще по дороге Вучетин узнал, что в Вакуфе стоят четники и небольшая немецкая часть: доморощенные и пришлые фашисты уже окончательно объединились против нас.

Предполагалось послать в город диверсионную группу из солдат и офицера, хорошо знающих расположение улиц. Но, как я после узнал, Катнич сам назвал тех, на которых он надеялся, и в том числе меня.

Мы вчетвером сидели на склоне лесистой кручи в ожидании сумерек: Ружица Бркович, Айша Башич, Коце Петковский и я. Мы должны были проникнуть в город, минуя окопы и заставы, каким-нибудь способом вызвать панику и тем самым облегчить батальону ночное нападение на вражеский гарнизон. Я и Петковский оделись немецкими ефрейторами, а Ружица и Айша изображали собой местных девушек не слишком строгого поведения. На Айше была черная юбка и суконный зеленый жакет, украшенный по отвороту мелкими блестящими пуговицами, а Ружица надела ярко-синее пальто, повязав голову оранжевым в синюю клетку платком. Эту одежду девушки носили в своих торбицах и не раз пользовались ею, уходя в разведку. Мундиры же немецких ефрейторов мы с Петковским нашли среди трофейной одежды.

Когда я узнал, кого Катнич назначил в нашу диверсионную группу, то с удивлением подумал: «Почему на такое опасное задание посылают двух санитарок, крайне необходимых в батальоне? Неужели в виде наказания, — потому, что обе девушки считаются «провинившимися»?» Ходили слухи о нарушении Айшей партизанской морали. Между тем было совершенно ясно, что отношения между нею и Петковоким чисты, и дружбу их питают лишь мечты о будущем. Иован как-то сказал мне, что у самого Коце дело не столько в нарушении морали, сколько в тех политических неточностях и ошибках, какие он постоянно допускает в своих стихах. А Ружица была «повинна» в «самовольничанье»: она так и не обрезала своих кос.

Я думал об этом и находил нечто общее, объединявшее нас четверых во мнении Катнича. Каждый из нас в какой-то мере был, с его точки зрения, нарушителем дисциплины.

Сидя подле меня, Ружица задумчиво заплетала кончик распустившейся косы.

— Почему вы не обрежете кос, как Айша? Трудно ведь с ними в походе, — обратился я к ней.

— Зачем? — пожала она плечами. — Я привыкла к ним. Они мне не мешают, а помогают. Вот пойдем в город, никто не примет за партизанку… Я не люблю, когда меня насильно заставляют что-нибудь делать. С детства ненавижу насилие. Наверное, потому, что отец всегда стремился подчинить меня своей власти. Он не хотел, чтобы я училась в школе, не пускал на собрания СКОЮ,[43] приказывал работать с утра до ночи на своей мельнице, а я не хотела жить так, как он заставлял, и ушла к партизанам. Они спросили: «Против кого ты хочешь бороться?». Я сказала: «Против всех нечестных, злых и грубых людей, против фашистов». И меня приняли в батальон.

— Айше жилось еще хуже, чем мне, — помолчав, продолжала Ружица. — Дома ее заставляли закутывать лицо яшмаком, носить ферендже; их даже в Турции давно не носят. В этой Боснии люди жили, совсем как нищая райя.[44]

Зеленоватые глаза девушки блестели сухо, зло. Она сминала в комки липкий снег и бросала снежки вниз. Но вдруг она улыбнулась прислушиваясь.

Петковский читал Айше стихи:

Если я погибну, мать моя Стоянка,

За меня отомстит Праматерь,

Праматерь наша — Россия.

Ждать недолго — пришел час расплаты,

Уже с Востока слышу гул великий…

— Хорошие стихи, — тихо сказала Ружица. — Если бы вы знали, — встрепенулась она, — как мы мечтаем побывать в вашей стране! Пешком пошли бы, если б разрешили. Мы понимаем: это счастье нужно заслужить, нужно много, много добра сделать, много пользы принести, бороться нужно…

Последние лучи солнца втянулись за седловину горы, в долине совсем смерклось. Наступала пора, когда прогулка двух ефрейторов с их подругами по живописным окрестностям города не должна была вызвать особых подозрений. Еще раз мы осмотрели гранаты и, поставив ударники на предохранительный взвод, спустились с кручи на дорогу, по которой горожане ходят в лес. Две пары на небольшом расстоянии друг от друга. Я с Ружицей впереди, Коце и Айша за нами.

Изображая оккупанта, бахвалящегося любовной удачей и вообще преуспевающего в делах, я вполголоса запел:

Гее вайтер,

Гее вайтер,

Ду бист дох

Нур гефрайтер![45]

Риск был отчаянный, но другого способа проникнуть в город мы не нашли.

Из сторожевого окопа высунулись две фигуры, закутанные в серые балахоны. С коротким смешком один из часовых спросил:

— Како? Добри су наши девойки?

Четники! Это облегчало дело.

— Кое в чем даже получше наших, — ответил я по-немецки.

Часовые рассмеялись.

До окраины Горного Вакуфа оставалось еще шагов пятьдесят. Мы прошли это расстояние с таким же беспечным видом, готовые ко всему, но эти несколько минут показались мне вечностью. Миновали первые дома на главной улице. Из подъезда особняка вышел немец в высокой фуражке, видимо, офицер, с женщиной под руку и, склонившись к ней, пошел впереди нас. Следом за ним мы двинулись смелее.

Быстро темнело. На тротуары кое-где легли узкие полосы света, пробивавшегося сквозь спущенные жалюзи окон. У ярко освещенной вывески «Кафана и гостионица «Веселье» немец с женщиной остановились. Мы замедлили шаги. Он тихо убеждал ее в чем-то, потом вдруг распахнул дверь и почти насильно втащил внутрь. На улицу вырвались клокочущие звуки джаза.

— Будем действовать здесь, под музыку, — шепнул я своим спутникам.

Наискось от кафаны, на углу улицы, громоздились развалины большого дома. Бетонные конструкции перекрытий, стропила и доски, повисшие на обломках стен, придавали развалинам фантастический вид.

Выждав момент, когда вблизи никого из прохожих не оказалось, мы юркнули в провал двери.

Под ногами захрустела битая черепица. Мы прижались друг к другу. Насторожились. Было тихо. Только ветер шелестел оторванным куском обоев да поскрипывала люстра, раскачиваясь под уцелевшим потолком.

Осторожно пробрались по каменным ступенькам на второй этаж в комнату, заваленную кирпичами и обломками мебели. Тут сохранилась лишь одна стена, выходившая на улицу. На ней еще висел фотопортрет. Коце присмотрелся к нему при слабом вечернем свете.

— Девушка в подвенечном наряде, — проговорил он, схватив меня за руку. — Видишь? Сколько здесь разбито хороших надежд! Проклятые фашисты!

— Надежды вернутся, Коце, — тихо ответил я, прислушиваясь к бою часов на каком-то высоком здании.

Удары следовали, казалось, с бесконечно долгими промежутками. Вот шесть! Наконец, услышали седьмой, восьмой удар…

Ровно в девять надо начинать действовать. Нашего сигнала — последовательных взрывов двух гранат — ждали наблюдатели, выставленные на высоту 785, что в трехстах метрах южнее города. Из-за этой же горы, как было условлено, батальон, изготовившись, и должен был после сигнала, в разгар паники, стремительно ворваться в город. Одной роте поручалось энергично продвинуться к зданию больницы и занять ее раньше, чем фашисты успеют уничтожить раненых и больных партизан.

Девять! Гулкие удары, такие неспешные, отозвались у меня в сердце.

— Бросай ты первый гранату, — шепотом приказал я Коце.

Он яростно размахнулся. Граната, вылетев из оконного проема, ударила прямо в окно кафаны. Я бросил вторую гранату в другое окно. Один за другим грохнули взрывы. Раздались крики. Свет внутри помещения погас, на улице сразу помрачнело. Из дверей кафаны в панике выбегали гуляки. Промчался мотоцикл. Откуда-то выползла автомашина. Выпрыгнувший из кабины немец выстрелил в первого попавшегося ему на глаза бородача. Стрельба поднялась и на соседних улицах.

Послышались крики: «Партизаны в городе!»

Именно в это время, пока врагу еще не стала ясной причина, вызвавшая переполох, батальону и нужно было смело, решительно действовать. Вучетин отлично понимал, что успех ночной операции зависит от ее внезапности, что наступление и атака ночью производятся прямолинейно, без каких бы то ни было сложных маневров, а тем более без проволочек. И я непоколебимо верил, что нас не оставят в беде.

Однако проходили минуты за минутами, в темном небе уже повисли бледно-желтые купола ракетного света, медленно, точно звезды, выстроившиеся в ряд, поплыли трассирующие пули, а наших все не было.

— Я не понимаю, — шептала Айша, припав к окну, — почему они не идут?

— А вдруг что-нибудь случилось? Сколько у нас осталось гранат? Пробьемся ли? — тревожилась Ружица. — Вот и попали в ловушку.

— Ружа, спокойнее! — жестко прикрикнула на нее Айша.

— Я не боюсь, а только где же наши-то?

— Вучетин придет, — сказал я твердо, чувствуя, как все сильнее колотилось мое сердце.

Нам ничего не оставалось, как только ждать!

Между тем немцы, очевидно, догадались, что гранаты в кафану брошены из развалин. Внизу послышались их голоса. Под тяжелыми сапогами громко скрипела щебенка. Снопики света карманных фонарей шарили по обломкам стены, ползли вверх.

Я вспомнил тревожные слова Иована, с какими он провожал меня на задание, и невольно подумал: «Неужели он был прав, говоря, что нас послали сюда на верную смерть?».

Шаги раздавались уже на полуобвалившейся лестнице. Немцы, подталкивая друг друга, взбирались на второй этаж.

— Скорее за мной! — позвал я девушек и Коце. — Нужно уходить отсюда.

Соседней комнаты не было. Дверь открывалась в пустоту. Я спрыгнул и оказался на груде щебня. Положив несколько камней, дотянулся до уровня пола верхней комнаты и принял на руки Ружицу, а потом Айшу. В этот момент строчка пуль из автомата жикнула о каменные блоки. Петковский, стоявший в проеме двери, готовый спрыгнуть вслед за девушками, вдруг обернулся и бросил гранату.

Взметнулось пламя взрыва, и в свете его я увидел как Коце, державшийся одной рукой за притолоку, стал вяло оседать. Я подхватил его. Он был мертв. Видимо, гранату свою он метнул последним усилием воли и сознания.

Я положил бездыханное тело Коце к ногам Айши. Она припала к нему, забыв обо всем. А я выпрямился и швырнул оставшуюся гранату в бегущую толпу гитлеровцев.

Им было уже не до нас: с каждым мгновением нарастал шум приближавшегося боя.

— Что это? — прошептала Айша. Лицо ее заливали слезы.

— Это наши, — с торжеством ответила Ружица.

Батальон ворвался в Горный Вакуф. Но момент внезапности был упущен. Завязался жестокий бой».

4

«…Трепещущей огневой каймой густо пылали воткнутые в землю по краям большой братской могилы желтые свечи — печальные дары горожанок; каждая зажгла столько свечей, сколько погибло у нее родственников в этой войне.

— Мой сыне, мой сыне, мой сыне, — причитала старуха, с плачем целуя землю у могилы.

Сын старухи был убит где-то в другом краю. Но ее скорбь была скорбью всех матерей Югославии, потерявших своих детей, скорбью всего народа.

Она оплакивала и Коце Петковского, с тоской глядя на его юное лицо с прилипшей ко лбу светлой прядью волос, и Радислава Станкова, рука которого, сжатая в кулак, лежала на груди Байо — героя ночного штурма. Она оплакивала всех партизан — тех, кто был убит в ночном бою, и тех, кого фашисты замучили в больнице. Их жертвой стал и старый Живко, тот самый, что помог нам в Боговине.

Я бы не узнал деда в скелете, обтянутом черной кожей, видневшейся сквозь отрепья одежды, если бы мне не указал на него неожиданно оказавшийся рядом со мной на краю могилы Евгений Лаушек. Незабываемая, потрясающая встреча! Весь заросший, страшно худой, с дрожащими руками, перенесший ранения, голод и издевательства, Лаушек успел лишь сказать мне, что отряд Мусича, организовавшийся в Боговине, больше не существует, а сам Алекса исчез из Горного Вакуфа неизвестно куда.

— Трагедия… Потом все расскажу, — шепнул он мне.

Я не мог оторвать взгляда от могилы и едва понимал то, что говорил Блажо Катнич. Его заунывный голос звучал в тон плачевным тужбалицам[46] женщин.

Он говорил о жертвах, принесенных минувшей ночью на алтарь свободы… «Тридцать два убитых, тридцать два, — вертелось у меня в голове. — А в Сине, где вражеский гарнизон был почти втрое сильнее, мы потеряли всего лишь двадцать человек убитыми». Сознание не хотело с этим мириться. Катнич говорил о «мученическом кресте народа», о героях, каких не знала еще Спарта».

— Это мы, — возглашал он, — наша партия воспитала таких юнаков, зажгла в их сердцах огонь протеста и борьбы. Это мы научили их, «как надо говорить с бессмертьем, умереть, так умереть со славой».[47] Мы — это эхо народа!

Когда Катнич кончил говорить и поднес к глазам клетчатый платок, раздался сильный голос Томаша Вучетина. Он звучал, как гулкий набат после грустного поминального трезвона:

— Мы отомстим, другови! Мы отомстим врагу за те тысячи и тысячи могил, которые разбросаны по всей нашей исстрадавшейся земле, земле тружеников, земле героев. Мы добьемся своего, другови, добьемся, несмотря на тяжелые поражения, потому что мы верим и знаем, что советские люди придут, помогут нам в нашей неравной борьбе с врагом.

При этих словах стоявшая напротив меня Айша выпрямилась, и сухие, скорбные глаза ее загорелись.

— Месть! — клятвенно прошептала она. — Месть!

Кончились речи. Ружица взмахнула рукой. Наскоро организованный ею батальонный хор запел «Да будет им слава».

Женщины и старики бросали в могилу маленькие хлебцы, бумажные динары, горсти земли и снега.

Последний залп, последнее «прости»…

Мы с Милетичем медленно возвращались в роту.

Я все думал о Коце, о юном поэте, мечтателе-пастухе, влюбленном в счастливое будущее своей прекрасной родины. Я не видел Македонии, но от Коце знал, что она похожа на наш Кавказ. Там все разнообразно и красочно: города и села с пестрыми домами, крестьяне в цветных тканых одеждах; замечательные песни, мелодии и былины лучшие на Балканах! Дремучие буковые леса, в горах озера — Охридское, Преспанское, Дойранское, глубокие и ясные, как огромные глаза земли. Рыбу в них ловят, как в старину, — острогами и с помощью птиц, прилетающих с севера. Это просто: птицам подрезают крылья и пускают их на воду, они и гонят рыбу к берегу прямо в тростяные невода. Интересно и красиво, но Коце никогда не завидовал рыбакам; они очень бедно живут в камышовых свайных домиках над водой — совсем по-первобытному. И крестьянин, хоть и живописно одет, но угрюм и вечно согнут над ралом — деревянной сохой. Еще тяжелее живется шахтерам в Злетовских горах. А в общем вся Македония — это страна мук, невзгод и горести, разодранная на части между тремя государствами; здесь иностранцы распоряжаются на рудниках, где добываются хром, свинец и марганец; здесь тысячи батраков и безземельных крестьян…

Коце часто задумывался над печальной судьбой своей родины и мечтал о ее лучшем будущем. Глядя на бурный Вардар, он мечтал о железных мостах, переброшенных через реки, о гидростанциях, которые ярким светом озарят горные села, о крестьянских задругах — колхозах, о тракторах на полях — о жизни, как в Советском Союзе…

Бывало, слушая Коце, я чувствовал в его словах тревогу и неуверенность в будущем, и мне приходили на память иные рассказы, рассказы моего друга Джамиля о его родине, об Азербайджане… О том, как шумная, своевольная Кура, перегороженная плотиной в ущелье Боз-Даг, скоро разольется морем возле Мингечаура и оросит пустынные степи, оживит их зеленью полей и садов, и там появятся животные и птицы, возникнут села. О том, как в Верхний Дашкесан дерзновенно перебросятся через пропасти стальные арки и ажурные виадуки шоссейной дороги. О том, как черные длинноносые качалки, низко кланяясь, выкачивают нефть из морского дна; о цветниках, разбитых перед многоэтажными домами рабочих в Новых Сураханах; о флотилиях рыболовецких шаланд, наполненных розовыми осетрами; о заповедниках, над которыми реет птичий пух; о горных лесах Карабаха, погруженных в зеленый сумрак; о чайных плантациях, хлопковых полях и мандаринно-лимонных рощах — о стране вечных огней, Азербайджане, счастливейшем уголке земли, где мирно, деятельно и согласно живут двадцать шесть разных народностей, вместе со всем Союзом Советских Социалистических Республик смело строящих коммунизм…

Как далеко еще до этого Македонии и всей Югославии! Но прав Вучетин: «Сава, Драва, Дрина, Прут — все в одну реку текут…»

Мы шли молча. Милетич тоже напряженно думал о чем-то своем.

Позади раздались шаги. Я обернулся. Нас догонял Мачек.

— Какую великолепную речь произнес Катнич! — сказал он. — Замечательный агитатор!

— Да, уж не упустит случая блеснуть красноречием! — насупился Иован.

— Хорошо он сказал о партии: «Мы — это эхо народа!».

— Еще бы! — язвительно усмехнулся Иован. — Именно «мы». «Мы победили, мы организовали, мы воспитали, научили…». А где это «мы» было вчера? Ты знаешь, браге? — с возмущением повернулся он ко мне. — Было без десяти девять, а Катничу вдруг вздумалось провести с бойцами беседу о том, как нужно действовать в ночных условиях. И впрямь, пора бы уж действовать, а он все говорил. Пока кончил, взвились ракеты. Представляешь? Если бы Байо со своим взводом первым не ворвался в город, мы и вовсе бы опоздали.

— Вот это мило! — заметил Мачек. — В том, что вы говорите, друже Корчагин, я что-то не чувствую уважения к нашей партии.

В голосе его послышалась угроза.

Милетич в досаде прикусил губу.

— Извините, — буркнул он. — Нам сюда.

Он потянул меня в переулок и с облегчением вздохнул, когда мы остались одни.

— Произнес великолепную речь! Скажи, пожалуйста!.. Прости, брате, я сейчас зол на всех, — Иован пытался закурить.

В последнее время я часто видел его с папиросой. Раньше он не курил. Пальцы его дрожали, и спички гасли, задуваемые ветром, который, будто в трубе, свистел между домами в узкой улочке.

Катнич с Вучетиным были на площади, куда бойцы сносили трофеи. Здесь уже сновал интендант батальона Ракич, учитывая военное имущество, брошенное немецко-четническим гарнизоном при бегстве из города.

— Эво, бродяги! — воскликнул Катнич, когда мы с Иованом подошли. — Друже, — он взялся за пуговицу моей шинели, — поздравляю тебя с успехом. Я знал, что ты оправдаешь наше доверие. Все кончилось хорошо. Видишь, сколько у нас трофеев? Я же говорил, что мы здесь разживемся! А то тащили бы сюда всякое барахло из Синя! Как-никак, а я редко ошибаюсь.

— Вы назначены водником[48] вместо Байо, — сказал Вучетин, пожимая мне руку.

— Да, да, — подтвердил Катнич. — Будешь водником, я одобряю. Ты у нас далеко пойдешь, дружище. По этому случаю не заглянуть ли нам в кафану, выпить чашку кофе?

Пошли по центральной улице. Я едва брел. Сильное нервное напряжение, испытанное в течение этих суток, давало о себе знать.

Катнич шел медленно, гордо поглядывая по сторонам. Жители, почтительно расступаясь, провожали его восхищенными взглядами, уверенные, что это он руководил ночной операцией партизан.

— Здесь где-то. — Катнич поднял голову, рассматривая вывеску. — Ну да, вот оно, «Веселье». Но что-то я не узнаю. Темно и пусто, стекла выбиты. Ну, конечно, я так и знал. Всегда достается этим кафанам. У города без них кислый вид. Черт знает что! У нас торжество, радость, а тут как в морге.

Он был раздосадован, занялся осмотром повреждений, нанесенных кафане осколками гранат, и не заметил, как мы оставили его одного.

В помещении гимназии, где расположилась рота Янкова, нас с Иованом уже поджидал пропахший йодоформом, с перебинтованным левым плечом Евгений Лаушек. Айша позаботилась о нем. Он чувствовал себя лучше и смог в ответ на наши нетерпеливые вопросы рассказать о судьбе боговинских отрядов.

Когда мы расстались с ним в то утро после победы в Боговине, итальянцы и сербы направились к узкоколейке, проложенной между Петровацем и Пожаревацем, и на большом протяжении пути разобрали рельсы. После этого напали на Майданпек, разгромили там эсэсовцев, взорвали рудник. Слава об отрядах, сербское и итальянском имени Гарибальди, разнеслась по всему Хомолью. Отовсюду к ним шли новые бойцы. Перешел из бригады в отряд и горняк Неделько, он стал комиссаром у Мусича. Отряды крепли, пополнялись свежими силами. Все, казалось, шло хорошо. Но в один прекрасный день, накануне задуманной атаки на самый Бор, из штаба бригады с Черного Верха прискакал с группой конных, вооруженных автоматами, представитель ОЗНА. Он обвинил Неделько в дезертирстве и приговорил его к расстрелу. Мусич и Колачионе также были привлечены к ответственности за самочинные действия. Отряды были разобщены. Гарибальдийцы остались в подчинении Поповича, а отряд Мусича был срочно отправлен в Боснию на помощь частям 3-го корпуса, и здесь, в Горном Вакуфе, он попал в окружение. Лаушек видел Мусича в последний раз, когда тот плыл через Врбас, а по нему стреляли четники.

Красивый гибкий голос чеха звучал приглушенно, устало. Продолговатые карие глаза его на костлявом, осунувшемся лице постепенно смыкались. На полуслове он вдруг закрыл их и, уткнувшись лицом в мое плечо, истомленный болью ран и успокоенный встречей с нами, задремал.

Тут же, на полу, в углу класса, как убитые, уснули и мы с Милетичем.

Проснулся я, наверное, уже за полночь. На белой стене неподвижно чернела тень, отброшенная от переплета оконной рамы неярким, пепельным светом луны. Мелькало еще что-то зыбкое, мятущееся, — я догадался, что это очертания веток тополя, раскачивавшихся за окном.

Я сразу понял, где я. В сознание туго входила мысль о Лаушеке, о Неделько, о Мусиче: что за страшная, неумолимо жестокая, не знающая ни снисхождения, ни справедливости сила преследует моих друзей? Подле меня прерывисто дышал и бессвязно бормотал во сне Лаушек. Мне захотелось прижать его к себе, обнять, укрыть шинелью…

Иован, лежавший с другой стороны, тоже завозился.

— Ты не спишь, брате? — глухо опросил он.

— Нет, не спится…

Милетич приподнялся прислушиваясь. Раздавался храп бойцов, с улицы доносились окрики часовых. Ощущение покоя и безопасности, однако, и у меня и у Иована было непрочным, зыбким, как тень ветвей на белой стене.

Побратим придвинулся ко мне вплотную.

— Опять, кажется, начинается непонятное. Как в прошлом году, когда мы здесь все чуть не погибли… Ужасная то была зима. Я расскажу тебе о ней, чтобы ты все знал… — Иован еще больше понизил голос. — Есть у нас такой паразит — метиль, червь. Он заводится в печени овцы, если она поест сочной травы на лугу сразу же после половодья. Три месяца овца не хворает, даже жиреет, а потом начинает чахнуть и скоро издыхает. Что-то похожее на это происходит с нами. Какой-то метиль точит и точит изнутри организм нашего войска, с виду такой крепкий, здоровый организм.

«Правильно», — подумал я, слушая Иована. Мне тоже в последнее время все чаще стала приходить в голову мысль, что не все благополучно в партизанской армии».

5

«…Ноябрь тысяча девятьсот сорок второго года. Освобожденный город Бихач…

Иован записал в своем дневнике:

«Здесь я столько узнал интересного, столькому порадовался, что верится в то, что все хорошее, о чем я сейчас мечтаю, сбудется. Путь передо мной открывается широкий, светлый…»

Югославская молодежь собралась в Бихаче на свой первый антифашистский конгресс. Просторный зал театра был наполнен сурово-сдержанными юными бойцами. На широкой сцене, убранной коврами, с огромным портретом Сталина, сидели за столом президиума молодые герои, юноши и девушки, а среди них Иво Лола Рибар — народный герой, генеральный секретарь СКОЮ, член ЦК компартии, душа революционной молодежи Югославии.

Иован никогда не забудет его речи. Опершись о стол обеими руками, весь подавшись вперед, Иво с жаром рассказывал о борьбе югославских трудящихся с гитлеровцами. Он призывал юношей и девушек учиться у советских комсомольцев побеждать врага. С любовью и гордостью Лола говорил о Советском Союзе и о Красной Армии, которая в то время окружала под Сталинградом немецко-фашистские войска и уничтожала их, одновременно ведя наступление на других фронтах.

— Принимая на свою грудь всю силу удара фашистских армий, советские бойцы дают нам возможность дышать свободно на этом клочке территории. Стараясь спасти свои войска под Сталинградом, Гитлер снимает дивизии из оккупированных стран, в том числе и с Балкан, и шлет их в Россию. Именно это, — говорил Лола Рибар, — и позволяет нам держаться здесь и развивать народно-освободительное движение. Мы никогда не забудем этого, дорогие мои друзья! — закончил он.

Все делегаты конгресса, поднявшись, в едином порыве воскликнули:

— Живео Црвена Армия! Живео Сталин — наш учитель и защитник!

А какие хорошие песни пели в перерывах между заседаниями. И «Широка страна моя родная», и «Каховку», и «По долинам и по взгорьям», и стихи Петра Негоша, написанные более ста лет назад, но и теперь звучащие гордой уверенностью в том, что народ, борющийся с тиранией, отстоит «святой закон юнатский, имя сербское и свет свободы»:

Разве сгинет в тьме ужасной сила солнца золотая?

От лучей твоих засветит сербам животворно пламя,

Станет ярче и чудесней над грядущими веками…

Возвращаясь в батальон под впечатлением всего услышанного и пережитого на конгрессе, Милетич неустанно повторял про себя эти строки из «Горного венца».

Он привез бойцам ободряющие вести. Герои Сталинграда и других советских фронтов, перейдя в решительное наступление, отвлекли на себя столько фашистских войск, что англо-американцы при исключительно благоприятных условиях смогли развивать операции в Египте, в Алжире, в Северной Африке и на Средиземном море. И в самой Югославии, ничего не достигнув тремя наступлениями, оккупанты, казалось, попритихли, смирно сидели в своих гарнизонах. Свободные территории отмечались на картах уже не маленькими разрозненными кружочками, а большими пятнами, разбросанными на значительном пространстве от Адриатического моря до реки Савы, от Словенских Альп до южных районов Черногории. Была создана Народно-освободительная армия, сформированы новые дивизии и корпуса.

— Дивизии, корпуса! — Иован усмехнулся. — Конечно, так можно и пенек назвать деревом. В том-то, очевидно, и беда, что у корпусов, как и у простых отрядов, по-прежнему не было ни складов снабжения, ни запасов оружия, никакой материальной базы для жизни и борьбы. Только одно название — корпус. Шепотом поговаривали о том, что основные должности в штабах занимают интеллигентики, чем-то угодившие Тито и в такой же степени причастные к военному искусству, как к китайской грамоте. Народ насмешливо называет их «родолюбами» — патриотами в кавычках, ухитряющимися спокойно и славно пожить в тылу за спинами бойцов. Тем не менее партизаны верили в заманчивую возможность воевать в составе крупных соединений, на широком фронте. Они думали, что их поведут на большое решающее сражение. И было похоже, что руководство верховного штаба действительно готовило такое сражение. В начале января 1943 года главные силы НОВЮ целиком были сосредоточены в Боснии. От голода, грязи, скученности в войсках вспыхнула эпидемия тифа. Но несмотря на все тяготы, люди были бодры, были убеждены, что это сосредоточение сил предшествует какой-то колоссальной операции.

И тут случилось то, чего никто не ожидал…

Иован умолк, поникнув головой. Когда он снова заговорил, голос его был глух. Видимо, в его памяти встала страшная картина пережитого.

Восемнадцатого января, соединившись вместе, немцы, итальянцы, усташи, «домобранцы» и четники внезапно напали на партизан. Как снег на голову среди лета. Казалось, будто дивизии НОВЮ нарочно втиснулись в замкнутое пространство между Динарским хребтом и боснийскими Рудными горами с реками Врбас и Сава, чтобы их там окружили.

— Почему же так произошло? — Я вопросительно посмотрел на Иована. — Что делали штабы с их службой разведки? Или они не собирали и не изучали сведений о противнике? Ведь оккупанты, наверно, в течение недель подтягивали войска и занимали выходы из «мешка», в котором вы очутились.

— Я думаю, что это «родолюбы» проворонили, — заметил Милетич и продолжал свой рассказ.

Кольцо окружения смыкалось все теснее. Наступая от Сараева, немцы стремились отрезать пути отхода в Герцеговину и Черногорию. В том направлении еще оставался выход через Неретву и дальше, по горному ее течению. Мосты через реку были еще целы. Но приказа на отход не поступало, и бойцы из последних сил до марта сдерживали врага. Их валили и пули и тиф. Больные и раненые не покидали занесенных снегом позиций. Положение было катастрофическим.

И вдруг новая неожиданность: в марте гитлеровцы прекратили свои атаки. Оказывается, подполковник Влатко Велебит, доверенный человек Тито, встретился где-то в долине Рамы с представителями немецкого командования и в результате переговоров принял предложение о перемирии. Вучетин, Янков и многие бойцы в Шумадийском батальоне отнеслись к этому известию с удивлением, настороженно, Вучетин утверждал, что всякий мир с немцами, пока они находятся в Югославии, оскорбителен для честных патриотов, что это в худшем случае провокация, а в лучшем — просто недомыслие Велебита, который, очевидно, не знает народной поговорки: «Кто с недругом тыквы сажает, о голову того они и разбиваются». Катнич же уверял всех, что Тито этим маневром намеревается обмануть немцев. Таково было и официальное объяснение причины переговоров с врагом.

Позже стало известно, что при этих переговорах Велебит добился от немцев разрешение на свободный выезд в партизанскую зону семей некоторых членов Политбюро, находившихся на оккупированной территории. Так, немцами была отпущена вторая жена Тито, словенка, проживавшая в Загребе. Кроме того, Велебит договорился об обмене пленными. Взамен тех лиц, которые были нужны Тито и Ранковичу, он согласился отпустить многих немецких офицеров и гестаповцев, захваченных в плен партизанами. За какие-то еще особые обязательства со стороны Велебита немцы обещали некоторое время не нападать на партизанские войска. И действительно, после переговоров гитлеровцы не проявляли активности. Наступило затишье.

В это время в бригаду прибыл Лола Рибар. Милетич случайно встретил его у Перучицы. Обнялись, расцеловались. Вспомнили конгресс молодежи. Увы, сколько надежд померкло с тех пор! «Беда, — сказал Лола, — что Арсо Иовановича нет в верховном штабе. Тито, как будто нарочно, отправил его руководить операциями в Словению. А между тем, как он нужен сейчас здесь!». Иован откровенно рассказал Лоле о настроении бойцов: чутьем они понимают, что проволочка времени на руку врагу, клеймят Велебита и подозревают его, как сына королевского генерала, в предательстве.

— Он мне тоже не нравится, — вскользь заметил Лола Рибар, хмуро выслушав Корчагина.

Ночью Лола долго совещался с Перучицей. А на другой день вся бригада напала на немцев, преднамеренно нарушив и сорвав перемирие. Так же поступили и другие части. Возобновились ожесточенные бои.

Партизаны двинулись к Неретве. Но на широкой горной реке с крутыми скалистыми берегами, без бродов, уже не оказалось прежних мостов. Они были разрушены по приказу Тито. Предполагалось, что это было сделано для того, чтобы ввести в заблуждение противника, запутать направление отхода. Но вред вышел не столько врагу, сколько самим партизанам. С вьючными лошадьми скопились на берегу реки, как в каменном гробу. Налетели «юнкерсы». Только счастливцы пережили эту бомбежку, это побоище… Наконец, удалось форсировать реку по разрушенному мосту в районе Яблоницы.

Разгромив в трехдневной рукопашной битве у Главатичева четнические войска, прорвав «мешок» в наиболее слабом месте, части НОВЮ одна за другой уходили из окружения. Марш по ущельям верхнего течения Неретвы, скольжение по обледенелым козьим тропам с больными и ранеными на руках, переправа с боем через бурную Дрину при беспрерывных налетах вражеской авиации, — нет, такого еще не бывало.

В дневнике у Иована есть запись об этих днях:

«Мы отступаем, «юнкерсы» бросают тяжелые бомбы, артиллерия бьет немилосердно. Раненых все больше. Положение критическое. Отступаем. Уже седьмой день. Раны наших товарищей очень тяжелы, но стонов не слышно, не слышно и жалоб. Их лбы нахмурены, а сами они даже улыбаются, чтобы подбодрить нас. Мы жертвуем всем, только не ранеными.

Впереди Дрина. Шумит, клокочет. Нужно идти напрямик — через нее. Остановились. Утесы нависают над потоком. Куда теперь?

— Пропали, — шепчутся некоторые.

Действительно, жутко. Самолеты продолжают бомбить.

Но все-таки Дрина преодолена. Мы на другом берегу.

…Нам необходим отдых, чтобы потом безупречно выполнить новые задачи.

Невероятно усталые, заснули в первом попавшемся доме, как убитые. Мы уже неспособны двигаться. Приказание выйти из села из-за угрозы налета авиации невозможно было сразу выполнить. Только в три часа ночи с половиной батальона мы вышли мрачные, сонные.

— Боже милый, друзья мои! Когда же все это кончится, когда? — спрашивал нас хозяин Иозо, сочувствуя нашим бесконечным страданиям. — Хотя бы какой-нибудь конец!

Нет, мы не хотим какого-нибудь конца. Мы хотим конца победоносного и счастливого для всего народа, для нас и будущих поколений. Конец этот будет озарен светом Свободы, и он стоит тех жертв, которые мы принесли, приносим и еще принесем в этой борьбе».

И до чего же было странно после всего этого читать в газетах и слышать по радио реляции высших штабов! Те самые родолюбы, что выбрались из окружения в хвосте частей, в патетических выражениях объявляли о крахе четвертого неприятельского наступления, об исторических классических битвах на Неретве и Дрине, занимающих, по их словам, почетное место в истории освободительной войны, о смелых оперативных маневрах, проведенных по плану и под непосредственным руководством «верховного команданта», то есть Тито!

Великий был шум. Даже англичане прибыли из Каира, чтобы поздравить Тито. А тем временем немцы собрали свои силы и кинули их в пятое наступление. По существу же продолжалось прерванное четвертое.

Шел май 1943 года. После катастрофы под Сталинградом, готовя новую авантюру — в районе Курска и Орла, Гитлер торопился покончить с балканскими партизанами. Наступая, озверевшие гитлеровцы сжигали подряд села, убивали всех, кто попадался на глаза; они понимали, что с руководством НОВЮ договориться как-то еще можно, но партизан нельзя уничтожить, не уничтожив одновременно населения, как нельзя погасить свет пламени, не погасив самое пламя. Самолеты бомбили и обстреливали каждый дом в лесу, кружились над дорогами и тропинками. Партизан по пятам преследовали альпийские дивизии, натренированные для действий в горах.

Бригада Перучицы уходила вглубь герцеговинских теснин, где редки даже вьючные тропы.

Люди едва брели. Они убивали измученных лошадей и без соли ели сырую конину, ели кору деревьев, мох и жесткую траву виш, которая клочьями растет между скал. Не было даже воды. Ничтожные запасы, набранные в реках, быстро иссякали, приходилось сосать потемневший весенний снег, залежавшийся в теневых местах или в глубоких ущельях. Население, крайне редкое в этих районах, отдавало партизанам последнее. Народ разделял страдания своей армии, пополнял ее поредевшие ряды.

В один из таких невыразимо жутких дней отступления, перед крутым подъемом в гору, когда уцелевшие после «исторических побед» бойцы в изнеможении лежали на камнях, Милетич еще раз увидел Тито.

Неожиданно раздался бодрый постук множества копыт. Вестовой передал, что едет Тито. Катнич засуетился, он хотел устроить Тито пышную встречу с шумным излиянием чувств. Но этого как-то не получилось. Обессиленные бойцы вставали вяло, неохотно.

Быстрее всех поднялся чуткий к малейшему зову начальства нынешний секретарь партбюро батальона Матье Мачек. Он первый во все горло выкрикнул приветствие, и только ему одному Тито благосклонно улыбнулся, назвав его «мой юнак». С того-то дня Мачек и пошел в гору.

Главнокомандующий фатовато сидел верхом на большой белой кобыле, известной под кличкой Мицо. Он был в простом комбинезоне, порыжелом от времени и непогод, в стоптанных сапогах с высокими голенищами; на широком ремне висел пистолет с зеленым итальянским шнуром. Темно-серая, мускулистая овчарка Тигр, злобно урча и скаля зубы, обводила партизан настороженным взглядом, точно соображая, можно ли подпустить их к своему хозяину. Подозрительно осматривались и два телохранителя Тито — Бошко и Црля, атлеты могучего телосложения. Из-за плеча Тито выглядывал, осуждающе качая головой, какой-то англичанин в серой форме. Чуть вперед выехал Велебит, которого Милетич сразу узнал. Велебит насупленно глядел поверх черепаховых очков на бойцов, которые так неловко и не спеша становились в строй.

Среди многочисленной свиты главнокомандующего Милетич сразу приметил несколько человек из тех, кого он впервые увидел сквозь приспущенные жалюзи в особняке Дедиера, — угрюмого Ранковича, вихрастого Джиласа, узколобого карлика Пьяде. Был тут и сам хозяин особняка на Дадинье быкообразный Дедиер, с фотоаппаратом через плечо, с серией вечных перьев, торчавших из верхнего кармана его френча. Он тяжело сполз с выносливого лошака и стал суетливо искать лучшую точку для фотографирования.

Выровнявшись в строю, бойцы приободрились. В их сердцах возникла надежда, что Тито заехал к ним недаром.

Не сходя с лошади, Тито обратился к батальону. Его речь прозвучала ровно и гладко. Он говорил все о той же великой очередной «победе» на Неретве, о классической переправе через Дрину…

И голубые глаза его были устремлены поверх тех, к кому он обращался.

— Верные мои юнаки! Дорогие мои шумадийцы! — выкрикивал он резким голосом, поворачиваясь то в профиль, то в анфас перед направленным на него объективом лейки. — Я готов повести вас и на дальнейшие битвы, которые нам предстоят и которые, не скрою, будут очень тяжелыми… Я приведу вас к победе, это бесспорно…

Не дожидаясь конца речи, все единодушно воскликнули: «Борба! Доле фашизам».[49] Дедиер, как летописец военных подвигов Тито, отложив фотоаппарат, принялся строчить что-то в своей толстой тетради.

Тито слез с коня и гордо прошелся вдоль строя. Он приятельски похлопывал бойцов по плечам, угощал их английскими сигаретами. И овчарка все время шла рядом с ним как телохранитель. Затем он окликнул ее: «Типр, айда!»; Дедиер и Велебит помогли ему сесть на коня, и он поехал дальше. Оборачивался и кокетливо махал партизанам рукой.

Иован долго смотрел вслед Тито в грустном недоумении. Почему он так высокомерно держал себя перед измученными бойцами, все время говорил о себе, а о народе и не вспомнил?

Милетич испытывал сложное противоречивое чувство. Сомнение, возникшее у него в тот час, когда он впервые увидел Тито у Дедиера, пробудилось с новой силой. Личное, субъективное отношение к Тито боролось в Иоване с общепринятым мнением о нем, с тем мнением, которому он привык доверять…

— Вот так, брате, — закончил Милетич свой рассказ. — Осенью тысяча девятьсот сорок второго года были у нас радостные надежды и перспективы, а весной сорок третьего все пошло прахом…

Где Лола Рибар? Его уже нет в живых! Антифашистское вече поручило ему руководить переговорами с западными державами. Он должен был лететь за границу. Целый месяц батальон местных партизан готовил аэродром на Гламочком поле. Взвод из роты Яшкова охранял от четников дорогу, по которой Лола проехал из города Яйце. Взводу было приказано дойти лишь до возвышенности Млиништа, откуда виден аэродром. И вот перед самым взлетом трофейного хорватского самолета из-за горы вдруг появился немецкий истребитель. С небольшой высоты, ничем не рискуя, сбросил бомбы и обстрелял, зажег самолет. Лола Рибар был убит, а второй член делегации Милое Милоевич ранен. Официально было объявлено, что Иво Лола Рибар погиб «вследствие фатального случая». Вместо него в Каир улетел Дедиер.

После разное говорили о причинах гибели Лолы. О времени его вылета с аэродрома в Гламоче будто бы знал Велебит, который сам претендовал на ведение переговоров с союзниками от имени Тито. Ему хотелось побыть месяц-другой вдали от войны и встряхнуться с женщинами в каирских барах. Якобы Велебит, находясь в неприязненных отношениях с Лолой, и выдал немцам секрет его отлета. Тем более, что это было как раз в то время, когда он с ними договаривался насчет перемирия. Другие обвиняли в гибели Лолы чуть ли не самого Тито: он, мол, принимает всякую сволочь, перебегающую от врагов. Ведь летчик-хорват, собиравшийся вести в Каир самолет с делегацией, переметнулся от домобранцев Павелича и оказался шпионом, подосланным в НОВЮ. Возможно, это он сообщил немцам о вылете делегации. Все обратили внимание и на то, что Тито не присутствовал на похоронах Лолы: не совесть ли его грызла? Или, может быть, он помнил старые счеты с Лолой и не мог простить ему, даже мертвому, противодействия по ряду вопросов при проведении им, Тито, своей политики. Так, например, Лола решительно возражал против соглашения с четниками на Равной Горе, против роспуска партизанских отрядов в Сербии, против отступления в Боснию. Лола редко находился в штабе Тито, — почти всегда с бойцами. Отступая из Ужицы через Златибор, он увидел в Кралево-Вода много раненых партизан и груду ценного снаряжения. Он догнал Тито, стал просить у него разрешения защищать Кралево-Воду, пока не вывезут раненых и военное имущество. Тито отказал. А через два дня немцы пришли в это место, расстреляли всех раненых, в том числе и Предрага Вижмаковича, бывшего учителя из Рашки, первого организатора партизанского отряда на Копаонике. Разногласия между Лолой и Тито росли, они часто спорили, но, несмотря на это, Лола, обладавший твердым характером, такой обаятельный, скромный и простой, пользовался большим авторитетом и влиянием в армии, особенно среди молодых партизан, которые души в нем не чаяли. Он пламенно верил в дело Ленина — Сталина, в победу Советского Союза над фашизмом, верил в лучшее будущее Югославии. Он мог бы стать впоследствии замечательным деятелем партии, вождем народа…

— Так, побратиме милый. Не везет нашей молодежи. Мы все плакали, когда узнали, что никогда больше не увидим Лолу, что не споет он уже с нами вместе «Разве сгинет в тьме ужасной сила солнца золотая?»… Почему хорошие люди почти всегда погибают у нас так странно, загадочно?..

Но это еще не все, брате. Когда-нибудь я расскажу тебе о самом страшном, о Сутеске… А сейчас — уже утро. Вот скоро опять весна. Что-то она нам принесет? Только бы устоять до прихода ваших…

В классе, где мы ночевали, посветлело. Луч солнца желтым бликом пополз по карнизу кафельной печки. Было уже утро. И все-таки я вздрогнул, услышав вдруг подле себя веселый голосок Васко Христича:

— Доброе утро, друже водниче!

Он первый поздравил меня с новой должностью — командира взвода…»

6

Сделав широкий круг над селом Дрвар, самолет связи сел в десяти километрах к юго-западу от него, на аэродроме, у подножия горы. Здесь уже поджидал офицер верховного штаба.

— По поручению маршала Тито разрешите приветствовать вас и поздравить с благополучным возвращением! — откозырял он прилетевшим Маккарверу и Пинчу.

Бойцы из охраны взвалили себе на плечи вещи Пинча и ящик с вином и хотели было взять тяжелый чемодан Маккарвера.

— Ничего, ничего, — добродушно отстранил он их, — я человек простой, могу и сам.

Офицер подвел всех к джипу, замаскированному в кустарнике.

Английский сержант почтительно вытянулся у новенького автомобиля.

— Чей это? — удивился Маккарвер.

Когда он уезжал из Дрвара, тут никаких машин не было.

— Личный джип маршала Тито. Подарок фельдмаршала Вильсона, — отчеканил сержант.

— А, наш Генри Вильсон![50] — заулыбался Пинч, разминая затекшие ноги.

Как всегда после полета, у Пинча кружилась голова, побаливала печень, его тошнило, но он испытывал приятное чувство облегчения, будто ступил, наконец, на обетованную землю, очутился дома, среди своих.

— Очень мило. Очень, очень! — Пинч с удовольствием расселся в джипе. — Вот настоящая забота о маршале! Машина вашей марки, — кивнул он в сторону Маккарвера, — а внимание наше.

Но Маккарвер словно и не почувствовал укола этой шпильки.

Приземистый темно-зеленый джип, похожий на гигантского клеща, покатил по шоссе к Дрвару. С разгона одолел небольшой перевал в лесистых горах и очутился в долине реки Унац. Показалось село. Полуразрушенный Дрвар напоминал раскопки древнего города. В стороне зияло ущелье, по склону его извивалась тропа, ведущая к уединенной пещере маршала Тито. Не доезжая до моста через Унац, джип свернул в сторону отдельных домиков, стоявших в глубине опушки леса. В них располагались члены англо-американской военной миссии. Джип остановился. Маккарвер и Пинч вылезли из машины и направились к домикам.

Англичанин даже не взглянул на свой багаж, зная, что югославский офицер несет его за ним, и важно зашагал к «резиденции» своего шефа, начальника объединенной англо-американской миссии бригадного генерала Маклина.

Со вздохом облегчения поставив свой чемодан у дверей домика, где жил заместитель Маклина, американский полковник Хантингтон, Маккарвер тихо постучал.

Открыл сам Хантингтон — высокий, черноволосый, с тоненькими, будто приклеенными английского типа усиками.

— А, мой дорогой! — он слегка обнял Маккарвера. — С нетерпением ждал вас, с нетерпением… Устраивайтесь со своими вещами пока здесь. Я освобожусь через несколько минут. Учу мистера Джиласа играть в бридж. Сейчас доиграем.

В комнатке, обитой белым парашютным шелком, с импровизированным камином, в котором желтым кипящим пламенем горели толовые шашки, было тепло и уютно.

Из-за ломберного столика вскочил Милован Джилас и, выхватив изо рта раскисшую мокрую сигару, изысканно поклонился. Черные с завитушками волосы его стояли торчком.

Маккарвер молча потряс его руку. Этот парень всегда был ему по душе… В своей куртке с засаленным, обсыпанным перхотью воротником и грязными обшлагами, в разбитых сапогах Джилас напоминал стандартного американского политишена, дельца, который занимается по поручению босса политикой, имеет дело с народом и ловко сочетает манеры джентльмена с демократической внешностью. С таким человеком, как Джилас, можно было делать бизнес, и Маккарвер догадался, что патрон не зря играет с ним в карты и пьет виски с содовой водой.

— Вы проигрываете, сэр, — сказал Хантингтон. — У вас мелкие козыри.

— Похоже на то, — поморщился Джилас. — К сожалению, эта игра у нас мало распространена. Уж очень сложные правила.

— А гольф вы любите?

— Гольф — другое дело. Гольфом я увлекался еще в университете.

— Недурно! Вот для вас и партнер, Шерри. В крайнем случае, кэдди.

— Кэдди — да, — улыбнулся подполковник, распаковывая чемодан. — Это скорее.

— Что такое «кэдди», извините? — спросил Джилас. — Я не знаю этого слова.

— Кэдди — начинающий игрок. Он учится и пока что подает мячи на площадке, — разъяснил Хантингтон.

Джилас поперхнулся дымом сигары.

— Кончено, я проиграл. — Он положил карты.

— До следующей партии, мистер Джилас. Мы сыграем её вчетвером. Пригласим еще Карделя. Я рад, что вы научились говорить по-английски, идя, что называется, напролом и не обращая внимания на ошибки. Вы правильно поступаете, что не смущаетесь подобными пустяками, — снисходительно похвалил своего гостя Хантингтон, отворяя перед ним дверь.

— Один из первых по списку, — кивнул Маккарвер вслед ушедшему и торжественно положил перед полковником несколько листков бумаги.

Хантингтон впился в них глазами.

— Вы превзошли самого себя, Шерри! — восхищенно воскликнул он.

— И вот что еще, — Маккарвер развернул карту Югославии с помеченными на ней месторождениями полезных ископаемых.

Хантингтон мельком взглянул.

— Это потом… Геологией мы еще успеем заняться. — Он с улыбкой потрепал Маккарвера по плечу. — Я рад, Шерри, что вы проявляете столь тонкое понимание нашего долга по отношению к этой стране… Хотите виски? Получил по воздуху.

Маккарвер рассказал Хантингтону о военной стороне своей «разведки» в Боре, о блестящей операции в Сине, проведенной при «его личном участии», и замолвил словечко за фон Гольца.

Хантингтон одобрил его мысль — привлечь пленного немецкого полковника к работе в верховном штабе в качестве военного советника или консультанта.

— Это усилит оперативное руководство, — сказал он и снова перечитал список. Лицо его выражало такое удовлетворение, что Маккарвер уже не сомневался: отныне первая скрипка в делах миссии будет принадлежать ему, Маккарверу. «Мой друг и попутчик Баджи Пинч не слишком обрадуется этому обстоятельству», — подумал он с внутренней усмешкой.

— Я за эту поездку отстал от жизни, — обратился Маккарвер к Хантингтону, все еще погруженному в чтение списка. — Как с черчиллевским вариантом? Судя по тому вниманию, какое капитан Пинч оказывал приморью, англичане еще не отказались от него?

— Чепуха! Наши младшие партнеры так завязли в своей пресловутой средиземноморской сфере влияния, что ничего не видят дальше Балкан. Высадка на Балканах имеет мало шансов на успех. Советская Армия продвигается слишком быстро, — говорил Хантингтон, делая отметки в списке против фамилий тех, кого он знал лично. — Наши интересы всеобъемлющи и протяженны. Мы пока не в состоянии управиться одновременно везде. Но, к счастью, наша фирма, в делах которой мы с вами немного заинтересованы, заработала теперь вовсю и выпускает в месяц столько бомбардировщиков, что…

— Дивиденды, значит, растут? — с придыханием и жадным блеском в глазах спросил Маккарвер и тремя пальцами сделал профессиональное движение торговца, подсчитывающего доллары.

— Вы неисправимый стяжатель, — пожурил его Хантингтон. — Эти наши маленькие прибыли — ерунда в сравнении с теми, которые нас ожидают, которые уже улыбаются нам. Одним словом, мы становимся хозяевами положения, Шерри. Наш Айк[51] будет командовать вторжением союзных армий.

— Вторжение! Когда же и где?

— На западе, во Франции. Операция «Оверлорд»! И осуществится она тогда, когда открытие второго фронта станет для нас неизбежной необходимостью.

— Понимаю. А как же здесь?

— Всему свой черед. Сейчас нам нет смысла преодолевать тут горные преграды, тратить деньги и военные материалы, необходимые в первую очередь в других местах. Этот список, Шерри, — со сдержанным пафосом продолжал Хантингтон, — стоит выигранного сражения… Как говорит местная пословица, вот тот камушек, который перевернет телегу. Но перевернет он ее не теперь, а гораздо позже, в нужный и удобный для нас момент. Политика дальнего прицела, Шерри, — самая мудрая политика. А пока будем изучать здесь обстановку, а главное, людей, как истинный бизнесмен изучает банковский счет своего клиента, прежде чем начать с ним дело. Присаживайтесь-ка сюда поближе. Меня особенно интересуют несколько лиц из этого списка. Начнем хотя бы с Моши Пьяде. Какие у вас сведения о нем?

Маккарвер заглянул в примечания к списку, которыми его снабдил фон Гольц.

— Связь с рабочими организациями…

— Точнее, Шерри. Был провокатором?

— Да что-то в этом роде. Еще до войны.

— Так, так. Но для нас важнее, что Пьяде теоретик. Его попытки «обогатить» и «углубить» марксизм достойны поощрения. Он способен любое нужное нам дело выдать за шаг вперед в развитии коммунистической доктрины. Правда, сам он карлик, и его философия не поднимается на более высокий уровень от того, что он ходит на высоких каблуках. Но несмотря на это, вернее, благодаря этому, Пьяде как агитатор и пропагандист — истинная находка для Тито и… для нас. Между прочим, Пьяде балуется живописью и сочиняет еще любовные стансы. Вот, кстати, его рисунок на сюжет его же стихов. Взгляните-ка!

Маккарвер посмотрел на протянутый ему рисунок и присвистнул от удовольствия.

— Пикантно! Ничего не скажешь.

— Еще бы! Но дальше. Милован Джилас?

— Еще студентом он оказывал мелкие услуги югославской полиции. Был «безмолвным наблюдателем». Аккуратный информатор, — ответил Маккарвер.

— В отца! По моим данным, он сын жандармского капитана. Журналист. Надеюсь, найдет лучшее применение своему таланту, если начнет пропагандировать философию Пьяде. Из Джиласа может со временем выйти югославский Геббельс. Не удивляйтесь, Шерри. Этот человек далеко пойдет.

— Но не слишком ли простоват?

— Ничего, — заверил Хантингтон. — Именно тем он и хорош — кажется выходцем из народа! В нашем вкусе. Он выигрывает в глазах толпы тем, что одевается, как бродяга, а говорит, как идейный человек. Перед Тито и Ранковичем он ходит на задних лапках, хотя к Ранковичу, как к холостяку, имеет неприязнь из-за своей жены Митры Митрович.

— Ее недавно выпустило гестапо.

— Надо думать, не зря? Отлично. Эта Митра, говорят, так же ловко обманывает мужа, как он ловко обманывает народ своими речами и всем своим поведением. Учтите, Шерри, каждая деталь имеет для нас значение. Джйлас, или Джидо, как его запросто называют, хорош еще тем, что он с легкостью фокусника может из мухи сделать слона, а из слона — муху. Но главное его достоинство — простак! Этого, к сожалению, нельзя сказать об Эдуарде Карделе: уж очень он приторно вежлив, всем улыбается, всем кланяется. Дипломат! Между прочим, тоже теоретик, так сказать. Второй секретарь ЦК и член Политбюро. Правая рука Тито. Даже спит с ним на одной кошме. Труслив. Заметили? У него в глазах постоянно скорбное выражение какой-то овечьей обреченности, как будто его сейчас поведут на бойню, и он вот-вот жалобно заблеет. Выручает его то, что он хорошо знает русский язык.

— Как же! — подхватил Маккарвер. — Он жил в Москве. Учился там и даже чуть ли не преподавал в партийной школе.

— Браво!

— Был послан туда Горкичем, прежним секретарем югославской компартии.

— А, тем самым, которого называют троцкистом? Троцкисты, Шерри, это люди нашей ориентации. Так, значит, связь с Горкичем…

— В прошлом, — улыбнулся Маккарвер. — А сейчас Кардель связан с начальником гестапо Словенского Приморья по кличке «Йожица», помог ему разыскать и уничтожить три партизанских штаба в Словении.

— Хорош гусь! Был, кажется, анархо-синдикалистом. Все очень закономерно. Тем не менее я удивлен…

— Жена и дети Карделя находятся в концлагере под Белградом. Этим немцы его и держат.

— Удивлен, как им еще не занялся Ранкович?

— Да ведь и Ранкович в списке…

— Именно потому он и должен с особой строгостью вылавливать и карать предателей. Александр Ранкович… По прозвищам — Марко, Страшный, Конспиративный. Это в своем роде перл.

— На содержании у полиции чуть ли не с тридцать пятого года.

— Так, так.

— В свое время помог ей истребить около ста партийных руководителей. Таким образом, расчищал путь для Тито и для себя, разыгрывая роль рабочего. В новом ЦК стал ведать партийными кадрами, поэтому ему известно досье каждого здесь.

— Все ясно! — Хантингтон сделал паузу. — Тито знал, с кем имеет дело. Непонятно одно: почему он терпит сейчас абсолютное диктаторство Ранковича? Ведь этот портной совершенно по своей мерке перекраивает и партию и армию; бесконтрольно распоряжается кадрами. Надо полагать, за этим что-то кроется. — Полковник опять глубокомысленно помолчал. — Видимо, Ранкович многое знает о Тито. Это важно для нас, и я уже давно наблюдаю за ним. На вид Ранкович тихонький, сдержанный, скромный, всегда держится в отдалении, за спинами других. Заметили? А на самом деле он хитрый, упрямый и, я думаю, никого не пощадит ради достижения своих целей. Из него с нашей помощью мог бы выйти со временем неплохой югославский Тьер. Что у него с гестапо?

— Из разговора с фон Гольцем я точно установил: бегство Ранковича летом тысяча девятьсот сорок первого года из тюремной больницы в Белграде, куда он был перемещен из тюрьмы якобы на лечение, устроило гестапо.

— Браво, Шерри! Вы супермен![52] Вы «великий циклоп» из Ку-клукс-клана, стоящий на страже нашего флага! Выудить такого кита! Он, как третий секретарь ЦК и член Политбюро, а главное, как заведующий орготделом ЦК, поможет нам, я думаю, подобрать здесь подходящих для нас парней.

— Бесспорно, — подтвердил Маккарвер. — Я быстро нашел с ним общий язык.

— Ну, к нему мы еще вернемся. Дальше. Владо Дедиер?

— Направлен к Тито белградским гестапо.

— Сейчас он в Египте. Тито послал его туда своим представителем. Вертится там среди англичан, попивает с ними черри-бренди. Думаю, что Интеллидженс сервис не упустит такого молодца. Значит, и мы не упустим.

— Но не много ли для одного — тройная нагрузка?

— Ничего. Он спортсмен тяжелого веса! У нас, кстати, находится его старший брат Стева. Недавно он закончил курсы парашютистов и зачислен в европейскую армию Айка. Скоро, пожалуй, приземлится здесь. Тито нуждается в наших переводчиках. Следующий — Коча Попович.

— С ним я уже договорился! Этот офранцузившийся серб, любитель высоких духовных наслаждений и острых ощущений, вполне разделяет философию Ницше, что «человек — это постоянно изменяющийся, многообразный, изголодавшийся и скрытный зверь». К тому же, он поэт. Когда-то воспевал надзвездные миры и «кошачьих глаз протуберанцы», а сейчас вся его поэзия ушла в приказы, — сказал Маккарвер.

— На Поповича, значит, можно положиться?

— Вполне.

— Ну и отлично. Благодарю вас, Шерри. Вы привезли кое-что новое. Эти характеристики соответствуют моим данным.

Хантингтон пробежал глазами конец описка.

— Ну, дальше уже мелочь пошла — плотвичка! Дапчевич, Гошняк, Надж, Лекич и так далее. Так называемые испанские герои. Гестапо, видимо, завербовало их еще во Франции, в лагерях для интернированных. Почти все они сейчас на командных постах. Каждый из них в отдельности вряд ли что значит. Но сотня таких — это уже внушительный ансамбль.

7

Хантингтон возбужденно прошелся взад и вперед по комнате, напевая мотив из гимна «Звезды и полосы во веки веков». Подбросил в камин шашку тола и, остановившись у двери, прислушался. Из соседнего домика, как из бара, доносились шум, крики, песни.

— Это капитан Пинч со своим шефом Маклином и Рандольфом Черчиллем распивают вино, которое мы привезли, — догадался Маккарвер.

— Ну и пусть! — Хантингтон плотнее прикрыл дверь. — А теперь, Шерри, поговорим о маэстро всего этого югославского ансамбля — маршале Тито.

— Что ж тут скажешь? — Маккарвер недоуменно развел руками. — Его имени нет в списке. И мы о нем мало что знаем. Разве только то, что он втихомолку дружит с лейбористами, давно уже забившими гол в его ворота, а во всеуслышание клянется в своей любви и преданности к СССР.

— Еще бы! — ухмыльнулся Хантингтон. — Попробовал бы он сделать наоборот — втихомолку быть преданным Советскому Союзу, а во всеуслышание объясняться в любви к Англии. Он не продержался бы в вождях и сутки. Он боится народа, чертовски умеет подыгрывать его страстям и симпатиям. И вы ошибаетесь, Шерри, думая, что мы мало о нем знаем. Я знаю теперь о нем почти все. У Тито есть немало уязвимых, смертельно уязвимых мест.

— Это любопытно. — Глаза у Маккарвера загорелись. — Что же вы о нем знаете, полковник?

Хантингтон присел к столику и раскрыл записную книжку.

— Слушайте, Шерри. Эти козыри я вам доверительно сдаю не без умысла. Запоминайте все хорошенько. Начнем с биографии Тито. Сын богатого хорватского крестьянина или, по марксистской терминологии, кулака. Ефрейтор в австрийской армии. Воевал на Карпатском фронте, то есть стрелял в русских и сербов. Как-то за стаканом виски он мне сам об этом проговорился. Очень быстро нашел дорогу в плен. Вернее, просто дезертировал, рассудив, что плен — лучший способ спасти свою жизнь. Околачивался где-то в Западной Сибири или в Казахстане. Работал у кулака на паровой мельнице механиком. Это во время интервенции, при Колчаке, с которым, как вы знаете, тогда заигрывали англичане. Тито мне как-то сказал, между прочим, что встречался там и с вашими парнями. Это существенно. После гражданской войны Иосип Броз почему-то не уехал на родину, остался у русских, женился, прижил сына Жарко. Дальнейшая его деятельность — сплошной туман. Ясно лишь одно: в Москве он был тесно связан с троцкистами, в частности, с Бела Куном. С помощью Бела Куна он начал делать карьеру канцеляриста в аппарате Коминтерна и при его же содействии вернулся в Югославию. Тогда у Тито была кличка «Вальтер». Дальше опять туман… Броз то в Югославии, то опять в эмиграции. То в тюрьме, то на свободе. Впрочем, из тюрем ему всегда как-то удавалось быстро освобождаться, несмотря на то, что его фотографии печатались во всех полицейских журналах. Он мне сам показывал один такой журнал со своим портретом.

— Настолько с вами откровенен?

— Пока еще не очень. Попадись он нам в Америке, можно было бы впрыснуть ему препарат из скополамина с примесью хлороформа, нашу «сыворотку истины», — и он был бы неспособен лгать. Но тут… тут я в стороне. Составляю лишь на всякий случай на него досье. Итак, внимание, Шерри! Партия, несомненно, в чем-то подозревала Тито, чуть ли не в том даже, что он предал батальон югославских добровольцев, которые отправились в Испанию на корабле. Как бы там ни было, но в море их действительно разбомбили. Есть еще предположение, что в Париже Тито подбирал людей для засылки к республиканцам, и они будто бы оказали ценные услуги Франко, что там же, во Франции, из этих верных ему югославов составил себе новый ЦК КПЮ. Затем некоторое время находился не у дел и переводил на хорватский язык историю ВКП(б). Перевод не без вольностей, нужно сказать…

— Вы читали? — опять удивился Маккарвер.

— Да, и вам советую. Нужно знать марксизм, чтобы бороться с марксистами. Но не прерывайте меня, Шерри. Слушайте внимательно. Броз оказался неплохим организатором. Однако популярности в народе он не имел и всплыл на поверхность лишь летом сорок первого года. Что это? Случайность? Использовал конъюнктуру? Вот именно, Шерри. Дело в том, что он ловко использовал настроения народа, его симпатии к Советскому Союзу. Он сумел вовремя выдвинуть подходящие для масс лозунги. Тито как нельзя более нас устраивает. Демагог, позер, сам большой любитель реальных благ, чего же еще желать? Чем-то он похож, я бы сказал, на Керенского — не по масштабу, конечно, а по своей природе. Итак…

Полковник вынул трубку и принялся тщательно ее раскуривать.

— Слушаю, слушаю, — нетерпеливо сказал Маккарвер, тяготясь паузой.

— Терпение, Шерри. Перехожу к результатам своих непосредственных наблюдений. Вкусы и привычки господина Тито отнюдь не аскетические. У меня тут их целый перечень. Он любит кутежи, вино и женщин. Его секретарша Ольга Нинчич…

— Пышная булочка, — одобрил Маккарвер.

— Одна из нескольких, впрочем, не считая жен.

— У него и жены есть?

— А как же. Одна в Хорватии, вторая осталась в России. Третья — в Словении.

— Ну и ну! Как это удалось узнать?

— Стратегическая разведка. Нас в данном случае интересует его увлечение Ольгой Нинчич. Девица она породистая, дочь королевского министра Момчилы Нинчича. Того самого, который по нашему совету устроил брак Александра Карагеоргиевича с матерью нынешнего короля Петра — бывшей румынской принцессой.

— А! Нефть!

— Вот, вот… Эта Нинчич — в общем немаловажная деталь.

— Великолепно!

— Нинчич — наш человек. Она же стража Ранковича при Тито. Только через нее можно попасть к маршалу. Говорят, что когда к Тито приехала жена-хорватка, то Нинчич даже ночью легла между ним и ею. Охраняет нравственность маршала! — Хантингтон смачно рассмеялся. — Представляете этот пикантный эпизод? Она и Арсо Иовановича часто не пускает к Тито: то он отдыхает, то работает. Кстати, у вас ничего нет об этом Арсо?

— Ничего.

— Жаль… С ним трудно иметь дело. Нет у него к нам ни доверия, ни радушия. Боюсь, что с ним мы не уживемся… Итак, дальше о Тито. Властолюбив, тщеславен. Всегда стремится обратить на себя внимание; много заботится о своем туалете и внешности. Заметили? Выщипывает разросшиеся белесые брови, чтобы сделать их потоньше. Воображает, что его профиль вполне подходит для чеканки на монетах. Любит роскошь, золото, драгоценности…

— Что ж, у него здоровый вкус к жизни, — заметил Маккарвер.

— Жаден чрезвычайно.

— Значит, как говорят сербы, за соленой рукой пойдет,[53] — сказал Маккарвер.

— В пещере у него мягкие ковры, мягкие кресла, безделушки. Бокалы из дымчатого хрусталя. На днях он показывал мне кое-что из своих трофеев. Кольца, браслеты, бриллианты. Если б вы посмотрели при этом в его глаза! Надо сказать, Шерри, что более алчного взгляда я не встречал. Тоже важная для нас деталь. Но пойдем дальше. Ефрейтор увлекается рассуждениями Никколо Макиавелли. Нинчич подсунула.

— Стало быть, чужд предрассудков и пойдет на все ради власти?

— Давно уже идет на все с этой целью. Двулик, как Янус. Человек с богатыми актерскими данными. Эти данные, невидимому, и позволяют ему ловчайшим образом лавировать и переносить политические перемены и удары судьбы. У него огромное самомнение. Мнит себя чуть ли не балканским Бонапартом. Вообще стремится подражать монархам и великим людям — кое в чем Юлию Цезарю, кое в чем Наполеону. Этот жалкий пигмей копирует их привычки, походку, позы. Таскает с собой в чемодане маленький бюст Наполеона и при удобном случае ставит его на свой рабочий стол. Черта, достойная такого же поощрения, как и увлечение марксизмом у Пьяде. Вчера, между прочим, я увидел у Тито на вешалке рваную шинель, а в углу старые разбитые сапоги. И представьте, Шерри, я не ошибся, назвав эти предметы сувенирами — память о его «военных подвигах». Он в самом деле хранит их для будущего национального музея.

— Это что, всерьез?

— Абсолютно! — ответил Хантингтон. — Вообще наша задача — относиться к нему так, как будто он действительно герой Балкан, гениальный полководец и мудрый государственный деятель. Нам нужно подсказать и твердо заверить его в том, что он способен самостоятельно освободить не только Югославию, но и соседние страны, а затем создать великую Балкано-Дунайскую федерацию от Черного моря до Адриатического.

— Грандиозная идея! — воскликнул Маккарвер. — Она родилась, конечно, в Штатах?

— Не совсем, — усмехнулся Хантингтон.

— И он, наш Тито, во главе этой федерации?

— Да. Этим самым мы утвердим свое политическое и военное руководство в будущем объединенном государстве с политическим центром в Белграде. Нам, очевидно, понадобятся территории, большие пространства как плацдармы для решения мировых задач, и для нас важно, чтобы эти пространства не делились, как соты, разными демаркационными линиями и границами.

— Воображаю, какую мину скорчат лайи, — засмеялся Маккарвер, — когда Тито начнет вдруг проявлять абсолютное понимание наших задач.

— Он уже и сейчас обнаруживает склонность к такому пониманию. Посол короля Петра, Косанович, — доверенное лицо Тито в Америке, через него он поддерживает негласную связь с нашим госдепартаментом. Думаю, что и после войны, придя к власти в стране, Тито сделает этого королевского посла своим представителем в Вашингтоне. А кстати, Косанович — старый друг Поповича.

— Вот как! — обрадовался Маккарвер. — Новая педаль, на которую вам следует нажимать!

— Попович и Косанович — оба поэты-сюрреалисты. Вместе кутили в парижских и белградских кафе-шантанах. Надеюсь, у нас в Нью-Йорке они найдут в будущем более приятные места для встреч и развлечений.

— Особенно в «Бриллиантовой подкове».[54] Хотя Попович и корчит из себя святошу, обиженного на весь род женский, потому что жена не захотела вернуться к нему из Белграда, а она, говорят, пикантная далматинка.

— Но вернемся к Тито, — перебил Хантингтон, с лукавым осуждением взглянув на подполковника. — В дополнение к тому, что я сказал, вам полезно будет знать мнение о Тито бригадного генерала Маклина.

Хантингтон достал из ящика стола мелко исписанные листки.

Маккарвер насторожился. Фитцрой Маклин! Этот экстравагантный английский делец совсем не то, что Баджи Пинч. Он может дать фору любому американскому разведчику. Маккарвер кое-что знал о похождениях Маклина в Москве, где тот в 1937 году работал в английском посольстве. Ох, и разбойник! Как багдадский калиф шнырял переодетым по рынкам и разным закоулкам, собирая всяческие слухи. А чего стоит его путешествие инкогнито по городам Советского Союза! Он ловко сумел выскользнуть в Новосибирске из вагона транссибирского экспресса и незаметно пересесть в поезд, идущий в Алма-Ату. После этого трюка он получил ранг второго секретаря посольства. Затем, орудуя в Иране, выкрал не угодившего Англии иранского генерала Захиди из его резиденции в Исфагане. Потом — новое обличье, новый ринг деятельности: Маклин — лейтенант шотландских стрелков в Северной Африке, в дальнейшем командир парашютной роты «Таинственная колонна»! Черчилль недаром доверил ему установить контакт с Тито. Маклин приземлился среди «джунглей» Боснии с кодаком, трубкой и англо-хорватским словарем в кармане всего лишь год тому назад, и вот в свои тридцать лет он уже бригадный генерал, глава англо-американской военной миссии, собутыльник Тито, пользующийся абсолютной свободой действий в Югославии!

Маккарвер был полон зависти к этому авантюристу, искателю приключений и военной славы в далеких странах. Похождения Маслина в Югославии, его частые поездки на далматинские острова Корчула и Хвар, выдававшие настойчивый интерес Англии к просторам Адриатического моря, и, наконец, его прочная интимная дружба с Тито и Влатко Велебитом — все это возбуждало у Маккарвера такое чувство, какое бывает у спортсмена, когда его обгоняет на состязаниях соперник.

— Любопытно, — прошептал он, наклоняясь к листкам.

— Вот, например, что пишет Маклин в своем докладе Черчиллю о положении в Югославии.

— Вы уже в курсе его секретных донесений? — изумился Маккарвер.

— Да, у нас с сэром Маклином более тесная связь, чем вы предполагаете, Шерри. Более тесная, чем у вас с Пинчем, — вскользь заметил Хантингтон и прочел отчеркнутое на листках цветным карандашом:

«…То, что Тито и его окружение могут со временем превратиться во что-нибудь большее, чем они есть сейчас, кажется мне слишком далекой возможностью, чтобы служить основанием для наших расчетов… Однако, если смотреть вдаль, кажется возможным, что в конце концов национализм возьмет верх над коммунизмом… На Балканах происходили и более странные вещи…»

— Ясно? — спросил Хантингтон, хитро ухмыляясь. — Далекая возможность!.. А мы превратим это в близкую реальность, если возьмем быка за рога, воспользовавшись тем, что англичане не особенно-то дорожат этим Тито. Лондон — убежище королей. Англичане предпочтут короля Петра, которого и содержат пока что в Каире, неподалеку от египетских пирамид. Для премьер-министра Англии Тито — всего лишь мавр, который сделает свое дело и уйдет.

— А мы, как подлинные демократы, разумеется, предпочтем королю мавра! — живо подхватил Маккарвер.

— Вот именно. — Улыбка затерялась в углах тонких губ полковника. — Тито, как мне кажется, уже и сам начинает сознавать, что Черчилль напускает туману, комбинируя альянс между королем и бывшим ефрейтором. А ведь не так давно Черчилль пытался даже устроить триумвират. Петр, Тито и Драже Михайлович. Британцы ставят сразу на три карты: какая возьмет. Всем троим помогают, кружат головы, всем обещают, всех признают и задабривают. И считают, что три главаря целиком в их руках, как жуки на нитке. Однако хоть англичане и заигрывают с тремя вожаками в Югославии, они предпочитают одного из них — короля.

— Почему так?

— О! Старая британская лиса — Черчилль понимает, в чем дело. Югославская конституция дает королю большие права. Им одним, а через него и всей Югославией, управлять легче. А при Тито, пока он не окрепнет, нужно считаться еще с АВНОЮ, с членами Политбюро. Много расходов и хлопот.

— Вот оно как! — протянул Маккарвер. — Но ведь Тито достаточно хитер, он, наверное, догадывается, что после войны любовь Британии будет отдана только одному из лиц триумвирата — отпрыску династии Карагеоргиевичей?

— Конечно, догадывается, и не без моих намеков… Вы заметили, кстати, как раздражают его в последнее время эти назойливые британцы. Они слетаются сюда, как мухи на мед, и каждый стремится ухватить для себя что-либо послаще. Золотая горячка, как в первые дни Клондайка! Бедняга Тито, несомненно, понимает, что он мыльный пузырь, который лопнет, как только англичане перестанут его надувать и отпустят с соломинки. Вот почему он ищет себе, образно выражаясь, более прочные стропы, чтобы подняться на балканском горизонте, как новая звезда. Русских он остерегается. А наши боссы, Шерри, с удовольствием помогут ему в этом трудном восхождении, а затем надуют его куда сильнее, чем это делали до сих пор англичане. Правда, оболочка все-таки слабовата.

Помолчав, Хантингтон медленно набил табаком потухшую трубку, закурил. Его желтые сухие пальцы чуть вздрагивали. Он рассеянно посмотрел в окно, в котором уже синели сумерки, и со вздохом повторил:

— Слабовата.

Поднявшись из-за стола, он прошелся по комнате, разминая занемевшие ноги, постоял у окна, несколько раз глубоко потянул из трубки и снова заговорил:

— У Тито, к сожалению, есть еще такие минуты, которые нам могут быть даже опасны. Он неврастеник, почти психопат. Часто орет на подчиненных, выходит из себя, угрожает. Этим только отталкивает от себя людей. Кроме того, он трус и порядочный. Боится показываться в армии, среди народа, боится ездить по освобожденной территории. Месяцами просиживает на одном месте, то в крепости в Яйце, то здесь, в пещере. Поступает часто необдуманно, противоречиво. Например, компартию загнал в подполье и растворил ее в Народном фронте — это хорошо; но тут же клянется, что во всем берет пример с русских. Затем слишком явно и преждевременно привлекает к себе разных четников и слишком откровенно раболепствует перед каждым нашим офицером. У него много и других политических ошибок. Сербские крестьяне слабо его поддерживают.

— Это верно, — подтвердил Маккарвер.

— Он сам же подмачивает свою репутацию. Это не в наших интересах. Нам придется заняться им вплотную, Шерри. Надо надуть этот весьма уже опавший пузырь, но так, чтобы он не лопнул, а засверкал всеми цветами радуги. — Хантингтон строго посмотрел на Маккарвера. — Итак, за дело! Сейчас я передал в ваши руки такие козыри, что вы можете играть ва-банк.

— Я? — Маккарвер встрепенулся.

— Вы. Вам поручается, Шерри, побеседовать с маршалом частным образом, по душам. Мне, как заместителю главы объединенной миссии сэра Маклина, удобнее остаться в стороне. Официально ни в Югославии, ни вообще в балканских делах мы не заинтересованы. Мы только помогаем Тито, как союзники. Итак…

— Я готов! — с приличной сдержанностью ответил Маккарвер, а про себя подумал: «Вот она, первая скрипка в делах миссии!»

— Действуйте немедленно, — Хантингтон выдержал паузу. — Со дня на день сюда может прибыть советская военная миссия.

Улыбающееся румяное лицо Маккарвера вытянулось:

— Советская миссия?

— Да. Она уже в Бари. Мы ее там под всякими предлогами задерживаем: то погода не позволяет лететь, то аэродромы заснежены — нельзя садиться, то не проводятся воздушные операции, под прикрытием которых можно высадиться. Среди партизан уже начались разговоры об умышленной задержке нами советской миссии, о капиталистическом саботаже… Тянем три недели, но дальше задерживать русских в Бари невозможно. Они грозятся выброситься на парашютах или спуститься на планерах.

Некоторое время собеседники сосредоточенно молчали.

В очаге догорал тол. Желтые блики на белой шелковой обивке стен тускнели, в комнате становилось сумрачно.

Тревожное чувство охватило Маккарвера. Стало не по себе. Советская миссия! А что, если она, этот предвестник грозной русской силы, спутает тут, на Балканах, все американские карты, в том числе и те, на которые он, Маккарвер, делает свою личную ставку?

— Советская миссия? — повторил он с растерянным видом. — Вот некстати!

— Ничего! Она спешит сюда, надо думать, вовсе не для того, чтобы рыться в грязном белье местных руководителей. Русские будут искренно помогать партизанам, а в этом деле мы не собираемся с ними соперничать.

— Да, но они могут…

Хантингтон поднялся во весь рост.

— Слушайте, Шерри! Не забывайте, что мы с вами из Миссури.[55] Никаких колебаний! Время еще не упущено. Действуйте! Прорывайтесь к Тито сегодня же. Напомните ему, кстати, о радиопередачах из Испании, в которых утверждается, что Тито, выступающий сейчас в роли друга Советского Союза, — это двойник Тито, а настоящий, истинный Иосип Броз — националист и антисоветский человек, крупный авантюрист, враг народной власти. Намекните ему на кое-какие факты из его биографии. Не останавливайтесь ни перед чем. Дайте ему понять, что он найдет в нас нового щедрого хозяина и более сильного покровителя, чем англичане и русские. Не щепетильничайте с ним, Шерри, возьмите его хорошенько за жабры. Вот так!

И Хантингтон с такой силой сжал пальцы, что синие жилы на тыльной стороне руки, казалось, готовы были лопнуть от напряжения.

Пламя в очаге, ярко вспыхнув в последний раз, погасло.

В полнейшей темноте глухо прозвучал голос Маккарвера:

— О’кэй!

8

«…Снег шел почти беспрерывно целый месяц. Темно-лиловый лес над рекой стоял глубоко в снегу. Елки, словно в маскировочных халатах, притаились у опушки, низко свесив отяжелевшие лапы в снежных нарукавниках. Заиндивевшие березы, все в игольчатых хрусталинках, казались нарисованными тонкими штрихами. А старые пни молодцевато нахлобучили на свои лысые головы белые папахи. Ну, совсем как у нас подо Льговом в эту же пору — берендеева чаща!

Сникшие ветки каштанов в аллее под окнами школы, где мы жили, уже совсем растеряли свои красновато-коричневые листья, и лишь самые цепкие из них, те, что сохранили бледную зелень возле прожилок, еще робко трепетали от ветра.

Вдоль улиц намело волнистые сугробы, карнизы домов окаймились спокойными белыми линиями; рельефно выделялись балюстрадные колонки, украшавшие террасы, ярче горели цветные стекла окон.

Городок выглядел светлым, обновленным.

Снегопад и метели приостановили передвижения и операции противников. Наш батальон, расположившийся гарнизоном в Горном Вакуфе, получил передышку и взялся за учебу.

Занятия проходили по программе, составленной Вучетиным с моей помощью, регулярно, по расписанию. Если прежде учеба ограничивалась лишь политбеседами, то сейчас бойцы изучали саперное дело, маскировку, топографию — все это, конечно, в пределах общих сведений. Я припоминал положения наших советских военных уставов, пособий и руководств. На мои уроки обычно собиралась чуть ли не вся рота.

На передней парте у самой доски обычно располагался Васко Христич. Он интересовался всем, жадно вникал в каждую новую мысль и часто по-детски переспрашивал: «А что это такое?». Рядом с ним сидел Томислав Станков. Томислав все еще грустил после гибели старшего брата, но трогательная дружба с Васко, завязавшаяся в последнее время, несколько смягчала тяжесть его утраты. Оба они мечтали научиться стрелять из всех видов оружия, чтобы не стыдно было вместе с русскими солдатами пойти и на Берлин. У них был общий букварь, и они с гордым видом уже писали на классной доске слова: «Советский Союз», «Москва», «Красная Армия». Буквы выходили неровные, однако даже такой грамотей, как Бранко Кумануди, не мог найти ошибок в этих словах. Успехи друзей вызвали и у Джуро Филипповича желание научиться читать и писать. Он не расставался с тетрадкой и толстым трехцветным трофейным карандашом.

Двадцать третьего февраля, в день двадцать шестой годовщины Красной Армии, к нам в класс на последний урок пришли бойцы и командиры даже из других рот. Праздничное настроение людей выразилось в особой подтянутости, в том чутком внимании, с каким они на меня смотрели, ожидая услышать что-то необычное.

Двадцать шестая годовщина Красной Армии! Третья военная годовщина! «Где-то сейчас моя дивизия, — думал я, — какие рубежи она уже преодолела?»

Мои мысли были с боевыми друзьями-однополчанами. Я уже не мог говорить в этот день лишь об отклонениях магнитной стрелки компаса или о способах маскировки. Да и не за тем собралось сегодня столько народу! Волнуясь, я рассказывал о большом и славном пути Красной Армии от дня ее рождения — двадцать третьего февраля 1918 года, когда молодые красноармейские отряды, впервые вступившие в войну, разбили под Псковом и Нарвой немецких захватчиков, — до недавних всемирно исторических ее побед под Сталинградом и Курском. Я говорил о великой битве под Москвой, где был развеян миф о непобедимости немецко-фашистской армии; говорил о героях-панфиловцах, о Николае Гастелло и Зое Космодемьянской, о высоких моральных качествах советских людей, их непреклонной воле, незнании страха в борьбе; говорил об особенностях нашей армии, воспитанной в духе интернационализма, в духе любви и уважения к трудящимся всех стран, в духе сохранения и утверждения мира между народами.

Когда я кончил, все одобрительно захлопали, зашумели, а громче всех — Бранко Кумануди.

— Хвала, хвала, велика хвала русским! — кричал он, прорываясь ко мне. — Я всегда говорил, что с вами не пропадем. Когда мы шли через гору Игман, было холодно, ночевали в снегу. А как вспомним про русских, так и легче станет. Бога му, легче!

— Постой! — остановил его Филиппович. — Что ты говоришь? Тебя ведь тогда с нами не было…

— Не было, а я все знаю, слышал. Снегу-то сколько навалило в ту зиму! Помню, в Сараево идешь, бывало, по тротуару — справа дом, а слева снежная стена, другой стороны улицы не видно…

— Да замолчи ты, — зашумели бойцы на Бранко, но тот увлекся воспоминаниями и потащил Джуро за собой к окну, продолжая что-то горячо рассказывать.

Уже смерклось. В классе зажгли лампы.

Приближался торжественный час.

Милетич с Лаушеком принесли радиоприемник и установили его на столике перед классной доской. Подключили антенну и заземление. Лаушек, совсем оправившись от ран и всего пережитого, был, как прежде, хлопотливо-весел, шутил.

— Тише, тише, — твердил он, вставая перед радиоприемником на цыпочки. — Не шумите! Внимание!

Нетерпение собравшихся росло.

И вот наконец-то: «Говорит Москва…»

Воцарилась необычайная тишина. Трудно было поверить, что класс до отказа наполнен людьми.

Четкий, знакомый всем голос московского диктора зазвучал в классе по-праздничному взволнованно.

Каждое слово приказа Советского Верховного Главнокомандующего рождало счастливое предчувствие скорой конечной победы.

«Советские воины завершают очищение от фашистских извергов Ленинградской и Калининской областей и вступили на землю Советской Эстонии.

Развернулось массовое изгнание оккупантов из Советской Белоруссии… гитлеровская Германия неудержимо движется к катастрофе…»

А когда прозвучало сильное: «приказываю», бойцы и командиры, затаив дыхание, еще плотнее столпились у радиоприемника.

«…Партизанам и партизанкам…»

— Это к нам! О нас! — вырвалось дружным вздохом.

«…нападать на штабы и гарнизоны противника, громить его тылы, разрушать его коммуникации и связь, лишать его возможности подтягивать резервы».

Последние слова приказа «Смерть немецким захватчикам!» слились с торжественно-клятвенным возгласом всего зала: «Смерть фашизму, свобода народу!»

А двадцать артиллерийских залпов в Москве отозвались в наших сердцах победоносными громами советских батарей на фронтах и выстрелами партизанских винтовок в горах и лесах Югославии. Неожиданно кто-то обнял меня за плечи. Командир Вучетин! Глаза его ярко блестели. Он горячо сказал:

— Спасибо вашему народу, друг мой. Спасибо за все!..»

9

Начальник верховного штаба Арсо Иованович и Ранкович в сопровождении охраны торопились засветло попасть в Горный Вакуф, чтобы провести с партизанами вечер и следующий день, а затем продолжать путь в район Коницы, куда подтянулась из-под Ливно бригада Перучицы.

Выбравшись на приречную дорогу, Арсо пришпорил коня. Оглянулся. Неотступно рысивший позади Ранкович, встретившись с его взглядом, ласково улыбнулся.

«Зачем он увязался со мной?» — подумал Арсо.

— Нам по пути, друже. В компании веселей. Хочу побыть немного с народом, с бойцами, — сказал Ранкович, присоединяясь к начальнику штаба перед самым его отъездом.

Последнее время Марко старательно демонстрировал чувство любви к Советскому Союзу, дружескую симпатию к окружающим и особенно к Арсо. Но Иованович этой перемене не очень радовался. Он хорошо помнил прежнее неприязненное отношение к нему Ранковича. Правда, объяснить это можно было просто: член Политбюро, строгий блюститель чистоты партии, очевидно, не совсем еще доверяет бывшему офицеру королевской армии. Но вот явилась советская военная миссия, и Ранковича словно подменили…

Тито за последние дни тоже немного переменился к лучшему, хотя свойственные ему высокомерие и раздражительность остались. Арсо давно уже чувствовал себя в его присутствии стесненно. Все труднее было разговаривать с Тито в обычном деловом, спокойном тоне. Отчужденность росла. Особенно отчетливо она начала проявляться с той поры, как в ставку вернулись из поездки в Хомолье члены англо-американской миссии Маккарвер и Пинч. Тито охотно принял тогда Маккарвера и долго с ним беседовал. После этого во многих поступках маршала стала ощущаться какая-то неуверенность, нервозность. Он часто придирался к Арсо, не утверждал проекты приказов, отдавал противоречивые распоряжения, а когда Арсо осторожно указывал ему на это, терял всякое самообладание и впадал в бешенство. Однажды ни с того ни с сего он вдруг предложил Иовановичу более внимательно прислушиваться к мнениям Ранковича и Карделя — они мол лидеры партии, и к советам американцев — они мол опытные офицеры, и, кроме того, дескать, нужно учитывать и трезво оценивать особые политические и стратегические интересы США на Балканах. Арсо удивился этому заявлению Тито: ведь сами американцы утверждали, что они ни в какой степени не заинтересованы в балканских делах, что они бескорыстно помогают Югославии в борьбе с фашизмом. И вот тебе на — особые интересы! Какие же? И чем, собственно, эти интересы отличаются от так называемого традиционного тяготения Британии к бассейну Средиземного моря? На этот вопрос Тито не ответил. Сказал только: «В свое время все увидишь и поймешь». Об англичанах он отозвался с неожиданным пренебрежением: они, дескать, уже спели свою песенку, сыграли свою роль и должны рано или поздно уступить дорогу Америке.

«Особые интересы! Политические и стратегические!.. — думал Арсо Иованович, не замечая, как его лошадь перешла на шаг. — Что кроется за этими понятиями? Не имеет ли к ним какого-нибудь отношения поддержанный полковником Хантингтоном английский план операции под условным наименованием «Ратвик» — операции, предусматривающей массовое разрушение важных коммуникаций страны.

Слишком ретивое выполнение такого плана может привести лишь к подрыву экономики страны. И это — накануне освобождения! Что за странные разговоры о геологических картах и профилях? О «коврах» бомб, которыми западные союзники в порядке оказания военной помощи обещают устлать оккупированные югославские города и в первую очередь Белград? А чего стоит, наконец, этот рекомендуемый Маккарвером чуть ли не в консультанты штаба пленный полковник СС фон Гольц! Теперь этот эсэсовец до небес превозносит полководческие таланты Тито и, заискивая перед американцами, болтает о какой-то мировой межконтинентальной стратегии, о воротах в широкий мир, которые откроют янки, обогатив старые прусские традиции теорией нового времени!..»

На душе у Арсо стало спокойнее, и даже в самом верховном штабе словно посвежел воздух, когда прибыли русские представители. И сейчас теплело на сердце при одном воспоминании об этих простых, отзывчивых и храбрых людях. Встречи с офицерами Красной Армии Арсо ждал долго, нетерпеливо. Едва они прилетели в Бари и установили контакт с верховным штабом НОВЮ, Арсо сам связывался с ними по рации, сам распоряжался насчет расчистки посадочной площадки на Медано Поле, возле Босански Петроваца. Как он волновался в те дни! Все уже было готово к приему самолетов, но то погода в Италии вдруг портилась, то здесь аэродром заносило снегом. Русские, однако, нашли выход из положения. Двадцать третьего февраля самолеты доставили из Бари планеры, и на них советская миссия спустилась на заснеженном Медано Полье. Как раз в годовщину Красной Армии.

То-то был праздник в Петроваце! Народ тепло и радушно встречал русских. Вечером состоялось торжественное заседание. А на другой день в Дрваре, в здании верховного штаба, был устроен официальный прием, на котором присутствовали члены англо-американской миссии во главе с Маклином. Маклин прочитал приветственную телеграмму от Черчилля. Премьер сообщал, что «замечательные армии Соединенных Штатов, которые находятся здесь или прибывают к нам, и наши собственные войска, лучшие по подготовке и снаряжению из всех, какие мы когда-либо имели, стоят плечо к плечу, равные по численности и объединенные истинной дружбой». Стоят!.. В том же духе выдержал и Маклин свою длинную речь за ужином.

Зато глава советской военной миссии сказал коротко, но дельно: «Мы прибыли сюда, чтобы помочь Народно-освободительной армии Югославии в ее героической борьбе!»

И, действительно, оперативная работа в верховном штабе сразу же приобрела размах, обогатилась глубоким теоретическим обобщением, стали намечаться более активные операции крупных соединений. Весь ход партизанской борьбы направлялся к определенным стратегическим целям…

Арсо улыбнулся, вспоминая об этом, и перевел коня на ровную рысь. Но мысль то и дело беспокойно возвращалась к плану «Ратвик», к англо-американской тактике бомбежек. Арсо с нежностью и тревогой думал о Белграде, где провел долгие годы. Полюбились ему широкие, прямые и вместе с тем уютные улицы с нарядными киосками на углах, с красивыми домами-виллами, сплошь увитыми диким виноградом и плющом. Будто зеленые ковры, переливающиеся то желтым, то оранжевым оттенком, с прорезями-окнами, свисают летом со стен. Шумно и весело было до войны на этих улицах. Иовановпч любил пройтись вечером мимо оперного театра, мимо Александро-Невской церкви, построенной на том месте, где в 1876 году находилась походная церковь русских-добровольцев, воевавших с турками, — там еще и сейчас хранятся русские боевые знамена. Затем он опускался к Дунаю, над которым стояла нерушимая тишина. Река, как бы впитавшая в себя последние лучи солнца, золотистой лентой вилась среди сизых берегов, обласканных зеленью плакучих ив, тополей и туй, похожих на маленькие пирамиды. Постепенно гасли огненные краски, сумрак окутывал древние стены крепости, и в маленьком романтическом садике появлялись влюбленные парочки, радовались своему счастью и были полны надежд. Когда-то, в студенческие годы, и Арсо сказал здесь свое первое «люблю». Неужели теперь Белград, родной и милый, разбомбят по плану «Ратвик»? И кто? Союзники, американцы! Зачем? Какую оперативную или стратегическую выгоду это даст? Немецких войск в Белграде немного, промышленных предприятий, имеющих военное значение, там нет. Разве только земунские кирпичные заводы?! Бомбить же самый Белград — это значит избивать мирное население…

— Остановитесь! Обождите меня! Я сменю лошадь! — вдруг услышал Арсо позади себя раздраженный голос.

Он оглянулся.

Ранкович, грузно сидя боком в седле, набил спину своей караковой лошади, и так сильно, что она начала приседать.

— Я поеду шагом, догоните! — ответил Иованович, махнув рукой.

Дорога пошла в гору. Порошил небольшой снежок. Под пологом ветвистых кизиловых деревьев черные дрозды подбирали опавшие ярко-рубиновые ягоды.

Арсо с удовольствием прислушался к чувыканью птиц, поддаваясь новым мыслям и давно забытым желаниям. Потянуло на болота, заросшие высоким золотистым камышом и осокой. Там, в зарослях тростниковых стеблей, уже выбросивших часть своего пухообразного семени, улетавшего с ветром, на открытой, почти никогда незамерзающей воде, ютятся, кричат на разные голоса и хлопочут нырки, лысухи, бакланы и утки. Туда бы с ружьем! Хотя бы на час забыться от всех тревог!

Полной грудью Арсо вдохнул в себя свежий морозный воздух. Справа от дороги тянулся по взгорью голубовато-серый от инея лес. По вершинам деревьев изредка пробегал шумок от прорвавшегося из ущелья ветра. Слева глухо ворчал Врбас, подернутый пеленой тумана. И небо, как туманом, было затянуто мутными облаками.

В сопровождении ординарца Арсо медленно поднялся на увал. Беспокойные думы опять завладели им.

Перед отъездом из Дрвара он крупно поспорил с Тито. Едва прорвался к нему: эта его истеричка-секретарша Нинчич, как овчарка, стережет маршала, требует оказания ему почестей, заставляет часами ждать в приемной. Тито был не в духе. Он проиграл партию в шахматы полупьяному молодому Черчиллю. Арсо начал с того, что посоветовал Тито обратить серьезное внимание на развитие народно-освободительного движения в Сербии; послать туда часть войск из Черногории и Боснии. Маршал, выслушав, отрицательно покачал головой. Он думал о чем-то своем.

Тогда Арсо, подойдя к карте фронтов, терпеливо объяснил положение. Красная Армия, говорил он, приближается. Она уже взломала оборону немцев на всем притяжении Днепра от Жлобина до Херсона и устроила гитлеровцам новый Сталинград на правобережье Днепра под Корсунь-Шевченковским. Скоро начнутся весенне-летние операции. Весьма вероятно, что Красная Армия появится в ближайшем будущем и у границ Югославии.

— А готовы ли мы ее встретить, готовы ли помочь ей, хотя бы теми операциями, которые уже намечены по совету русских представителей? — спросил Арсо. — Советская военная миссия должна убедиться в том, что слова у нас не расходятся с делом. Ведь начальник миссии будет сообщать обо всем своему Верховному Главнокомандующему.

Тито еще глубже задумался. Лицо его омрачилось. Он стремительно прошелся по пещере, отбрасывая носком сапога шахматные фигуры, валявшиеся на полу, резко остановился и ударил ладонью по столу:

— Будь по-твоему. Ты прав. Нам нельзя подрывать безграничного доверия к нам советских людей, — напыщенно заявил он. — Этого доверия мы добились честной, самоотверженной борьбой за правое дело, и друзья пришли нам на помощь, мои старые, милые друзья. Да, ты прав, Арсо. Твое предложение я утверждаю. Поезжай в первый и второй корпуса, поговори с Кочей и с Пеко. Наметь, какие дивизии мы можем выделить для усиления наших войск в Сербии. Вообще, действуй. Но смотри… — и Тито потряс кулаком перед лицом начальника штаба.

Иованович догадывался о значении такого жеста, но не мог полностью расшифровать это «смотри», и потому от беседы с Тито у него осталось какое-то неприятное, тревожащее ощущение. Спустя час он узнал, что в поездке на восток Боснии и в Черногорию его будет сопровождать Марко со своей свитой. «Тито мне не доверяет», — эта мысль теперь прочно укрепилась в сознании Арсо. Он еще раз оглянулся. Ранкович, размахивая плеткой, уже догонял его на другом коне. «Впрочем, может быть, это и к лучшему… — подумал Иованович. — Поможет, как член Политбюро, воздействовать на Пеко Дапчевича. Наверное, этот самонадеянный наполеончик сельского масштаба будет всеми мерами препятствовать изъятию частей из своих войск к отправке их в Сербию. А если же, выполняя приказ, и передаст какую-либо дивизию, то так ее переформирует, что она окажется малобоеспособной. То же самое, вероятно, сделает и его приятель — «философ» Попович. С обоими «феодалами» нужно быть очень осторожным, чтобы не вызвать бури и скандала и направить в Сербию все-таки полноценные войска. Ведь им придется совместно с Красной Армией идти на Белград! Наконец, следует еще разъяснить на местах, как нужно выполнять этот план «Ратвик», почти ультимативно навязанный союзниками, выполнять с толком, сообразуясь с военной необходимостью, и так, чтобы не вышло большого вреда для Югославии».

— О чем задумался, Арсо?

Иовановнч вздрогнул и подобрал поводья.

Ранкович ехал рядом.

— Так, о многом… О семье…

— А-а… — Ранкович пристально посмотрел на Арсо, — «Уклоняется…»

Он вспомнил поручение Тито, которое тот дал ему перед отъездом: «помочь» Иовановичу в его работе; подобрать и расставить доверенных людей в дивизиях, отправляемых в Сербию. Намекнуть Коче Поповичу о возможности назначения его в скором времени комендантом Главного штаба Сербии. Как на это посмотрит сам Коча, и находит ли Ранкович его кандидатуру подходящей? Еще бы! Коча — вполне свой человек!

Кроме того, Тито поручил Марко проследить за наиболее полным и беспрекословным выполнением плана «Ратвик» и посоветовал держать пока в секрете от рядовых бойцов прибытие советской военной миссии.

«Посмотри там, — сказал Тито, — как бы Арсо не наломал дров. От моего имени можешь отдавать соответствующие распоряжения и все исправлять на месте».

Теперь, следуя с Иовановичем, Ранкович хотел бы точнее узнать о его намерениях для того, чтобы заранее сообразить, как лучше и незаметнее помешать ему выполнить то, что Тито не одобряет. Он спросил:

— Как по-твоему, Арсо, с чего бы начать в первом корпусе у Поповича?

— Начнем с того, — улыбаясь, ответил Иованович, — что объявим радостную новость: с нами теперь советские офицеры!

— Ты хочешь разгласить военную тайну? — грозно насупился Ранкович.

Арсо в первый момент даже растерялся и уронил поводья.

— Разве это тайна?

— Пока да. Смотри, я советую тебе быть осторожнее… Всякое может быть.

Опять это предостерегающее: «Смотри!» У Арсо защемило сердце. Он вздохнул и погнал коня.

По сторонам шоссе слегка покачивались от ветра высокие заснеженные шелковицы. Казалось, что их окунули в белый воск. Аллея вдали суживалась, и в конце ее уже проглядывала окраина Горного Вакуфа, задернутая сеткой лениво падавшего снега.

10

«…Кончились дневные занятия. Между бойцами шла беседа, навеянная моей лекцией.

— Я с закрытыми глазами пришел в партию, — говорил Джуро, сосредоточенно наморщив лоб. — А сейчас я мало-помалу начинаю кое-что понимать. — Он посмотрел на товарищей и энергично взмахнул рукой. — Теперь мы знаем, какая у нас после войны будет жизнь. Советская! Так я говорю?

— Тако, тако, — подтвердили бойцы, удивленные тем, что всегда молчаливый Джуро взял да и выразил складно их общую мысль.

— У меня два сына, — продолжал тот с улыбкой. — Они будут учиться… Вот для их счастья мы и пошли в партизаны. Взяли топоры, ножи и пошли.

— А про палки и вилы забыл? — Кумануди выдвинулся из угла, где немножко вздремнул. — Забыл, да? Эх ты, голова еловая!

— Да ведь ты с нами сразу не пошел, — осерчал Джуро. — Ты тогда в Сараево сидел и эти самые бонбоны делал.

— Святая богородица! Что он мелет? И вложила же матерь божья душу в этакий пенек! — Бранко в изумлении выкатил свои желтые глаза. — Как же я мог делать бонбоны, чудной человек, если немцы все у меня отобрали: и лавочку, и сахар, а самого посадили в тюрьму?

Неожиданно Милетич толкнул меня локтем и глазами указал на дверь. В глубоком дверном проеме стоял Вучетин и с ним какой-то высокий худощавый командир в меховой куртке до колен и в опанках.

— Встать! — скомандовал Милетич бойцам. — Это начальник верховного штаба, — тихо сказал он стоявшим поблизости, хотя многие уже узнали Арсо Иовановича.

— Здраво, друзья! — негромко приветствовал нас Арсо.

Партизаны ответили хором:

— Здраво!

Я не спускал взгляда с Арсо. Он приблизился к нам, аккуратный, подтянутый, обликом похожий на кавказца, с проседью в темных волосах. Большие черные глаза его на продолговатом обветренном лице смотрели с чуть смущенной улыбкой.

— У вас опор? — Арсо с любопытством глядел на Кумануди. — Лавочку, значит, отобрали и в тюрьму посадили, говоришь?

— Да, — ответил Бранко робея.

— Из тюрьмы, конечно, удачно бежал и к нам пришел, не так ли? И за что же ты сейчас борешься?

— Как за что? — Бранко взглянул уже смело, по обыкновению чуть нагловато. — Мы боремся так: все, разумеется, за социализм, а, кроме того, каждый имеет в виду еще и свое. У меня, например, есть в Сараево маленькая лавчонка — кондитерская.

— Он лавочником был, народ обманывал, — заметил кто-то.

Лоснящееся лицо Бранко побагровело.

— Я честно торговал, но, ясно, свою выгоду соблюдал, а то зачем же и торговать, — сердито возразил он.

— Понятно, — сказал Иованович. — А ты за что воюешь? — повернулся он к Филипповичу.

Джуро потер хрящеватый нос, собираясь с мыслями, и, подумав немного, ответил:

— За свою землю, друже Иованович. Хочу, если бог даст, свою землю пахать, а не кулацкую.

— А зачем тебе земля? — ехидно поддел его Бранко. — Ты же лесоруб. И потом скажи, куда ты дел свою землю, если она у тебя вообще когда-нибудь была? Пропил?

— У меня была не земля, а горе пополам с камнем, да и ту кулак взял за долги, когда случился неурожай.

— Ну, конечно. Всегда вы так, голанцы.[56] А вот мой отец — тоже селяк, но мудрый, бережливый и экономный — умеет скопить копеечку на черный день. Меня вот в люди вывел и сам на жизнь не жалуется. Есть где попасти коз и нарубить дров, а землицы у него не так много, всего восемнадцать рал.[57]

— Восемнадцать рал? — изумились бойцы. — Это ж на целую неделю пахоты! Сколько у твоего отца работников, признавайся?

— Не считал, но летом бывают, убирают на поле хлеба, а в саду сливы.

— Постой! А как он после войны в новой Югославии собирается жить? — спросил Филиппович.

— Еще лучше.

— Это как же — лучше?

— Друг Тито даст каждому хозяину трех-четырех немцев в работники. Платить им, ясное дело, не надо будет.

— А зачем твоему отцу работники, когда у него отберут лишнюю землю?

— Кто отберет? Ты что ли? — Бранко недобро взглянул на Филипповича. — Святая богородица! Ну и брякнул, видишь, даже сам сконфузился. Забыл, небось, что говорил политкомиссар Катнич. Разрешите, я ему напомню. — обратился он к Иовановичу, щеголяя вежливостью. — Ведь мы с тобой, Джуро, единое целое: твой отец — селяк и мой отец — селяк. Крестьяне, бедные и богатые, все сейчас воюют с немцами. Как же ты отберешь у моего отца землю? Это ж и моя земля!

Джуро не находил подходящих слов, чтобы возразить Бранко и отстоять свою точку зрения. Он растерянно взглянул на Иовановича.

Тот вместе с Вучетиным подсел ближе.

— Как их звать? — спросил он нахмурившись.

Вучетин назвал имена спорящих.

Бойцы вплотную окружили Арсо, ожидая от него убедительного разъяснения.

А он, немного помолчав, сказал:

— Я вам расскажу такой случай. Был в Белграде один фабрикант, делал кастрюли. Немцы отобрали у него мастерскую и стали в ней собирать минометы. Да еще изнасиловали дочь фабриканта. В общем здорово обидели его, и он со зла на них ушел в партизаны. Или вот другой случай: жил торговец, любил короля, уважал Гитлера, но немцы, не считаясь с этим, взяли его сыновей в заложники, а потом расстреляли их, — и он тоже подался в партизаны. Таким образом, и фабрикант, и торговец пошли против фашистов, но только из чувства личной мести. Оба они оказались даже в компартии. Но я думаю, что партия от этого мало выиграла. Они могут быть, впрочем, хорошими бойцами, а вот насчет того, чтобы стать настоящими коммунистами, — тут я сомневаюсь. В будущем нашей партии как бы не пришлось освобождаться от них, а возможно даже повести с ними борьбу. А сейчас не страшно, что они с нами. Важно, чтобы потом они не увлекли за собою простых людей, не искушенных в политике. А этого не случится, потому что наши простые люди доверяют одной только коммунистической партии, которая последовательно отстаивает их интересы.

— Правильно, — убежденно подтвердил Джуро.

— И только в союзе с рабочим классом…

— С тобой, Томислав, — улыбнулся Джуро Станкову.

— …под руководством коммунистической партии, — продолжал Арсо, тепло взглянув на Филипповича, — мы будем после войны строить самое справедливое на земле общество — социалистическое. И неверно, что крестьянство — это единое целое. Одни из крестьян, такие, как Филиппович, не выдерживая конкуренции, разоряются и бросают землю, уходят в батраки или на промыслы, пополняют собой ряды рабочего класса. А другие скупают землю, богатеют еще больше и с помощью денег стараются протолкнуть своих сынков в среду буржуазии. Они цепляются за свою собственность, как рак за гнилое мясо. Да-а, — протянул задумчиво Арсо. — И тебе, Кумануди, и тебе, Филиппович, еще многое нужно понять, очень многое… Жаль, что в батальоне у вас, видимо, плохо занимаются политграмотой…

— Что же? Значит, мы не можем быть в партии? — с затаенной иронией спросил Бранко, подняв глаза.

— Я этого не говорю. Но если уж выяснилось, что ты член партии, то скажи, как ты в нее попал?

— Я? — Бранко огляделся. — Мне предложили записаться.

— И ты, конечно, не отказался? Так. Понятно. Так вот и те двое. — Арсо помолчал. — Конечно, неправильно думать, что в партию вступают люди с уже сложившимися качествами большевика. Эти качества нужно воспитать. Вся жизнь партии, вся ее работа — это большая марксистско-ленинская школа, и многие из нас еще находятся в ее подготовительном классе. Учиться трудно, но не бойтесь трудностей, друзья, не бойтесь неудач, — говорил Арсо, словно отвечая на какие-то свои глубокие мысли. — Старайтесь только, чтобы этих неудач было поменьше. Будьте честными и правдивыми, терпеливыми и настойчивыми. Взвешивайте каждый свой поступок, каждое свое слово…

— Вот тут, — Иованович достал из полевой сумки газету, — напечатана статья о том, каким должен быть член коммунистической партии. Самое важное здесь — слова Сталина. Я подчеркнул их карандашом. Ты можешь, Филиппович, прочесть?

— Не умею, — смущенно пробормотал Джуро. — Бранко вот грамотный.

Кумануди потянулся было за газетой, но Томислав Станков перехватил ее.

— Можно я?

— «Мы, коммунисты, — читал Станков взволнованным голосом, — люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы — те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина… Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руководителем которой является товарищ Ленин… Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии».

Прочтя это, Томислав провел ладонью по лбу, глаза его блеснули гордостью. Джуро взял у него газету и, отойдя к окну, бережно ее разгладил на подоконнике. Как он жалел сейчас, что не умеет читать!..

11

«…В большой актовый зал гимназии сквозь стрельчатые окна с цветными стеклами наверху потоками вливался свет мартовского солнца. Небо было такое яркое, такое синее, будто снег и вьюги только и делали, что весь месяц начищали его до блеска.

И солнце и небо — все было подстать праздничному, приподнятому настроению, не покидавшему людей с прошлого вечера, когда они встретились и поговорили с Арсо Иовановичем. И даже необходимость явиться на собрание к назначенному часу скрытно, поодиночке, и строгий, придирчивый контроль у дверей, где с грозным видом стоял ординарец Катнича Пантера, не могли испортить настроения участников партийного собрания. Иован, уходя, сказал мне, что ему нужно побывать на колокольне церкви, где у нас был наблюдательный пункт. Под разными предлогами исчезли из взвода Филиппович, Кумануди, Станков и другие бойцы.

Внезапно за мной пришел Вучетин и обрадованно сказал, что мне, как русскому коммунисту, тоже разрешено присутствовать на партийном собрании, которое созывалось в секретном порядке. Я уже и прежде немало удивлялся тому, что состав партийной организации был засекречен, членских билетов не существоало. Трудно было отличить партийного бойца от беспартийного. Человеку приходилось просто верить на слово. О том, кто у меня во взводе коммунист, я узнал лишь теперь.

В первом ряду стульев Катнич поставил два больших плюшевых кресла — для Иовановича и Ранковича. Оглянувшись на меня и Милетича, он приник к уху Ранковича и с виноватым видом принялся было что-то нашептывать ему, но тот брезгливо отстранил его.

— Опять Марко у нас, — тихо сказал Милетич. — Но сейчас он что-то уж слишком тихий…

Когда члены президиума заняли места за узким длинным столом, Мачек суетливым жестом указал Иовановичу на покрытую ковром кафедру и торжественно объявил:

— Слово предоставляется начальнику верховного штаба Народно-освободительной армии и партизанских отрядов Югославии другу Арсо Иовановичу.

Катнич первый захлопал в ладоши и скривился в полуулыбке:

— Просим, просим.

Бойцы слушали Иовановича с восторгом. Он рассказал о международной обстановке, о положении на фронтах, о том, как Красная Армия неуклонно продвигается вперед, идет на север, идет на запад и на юго-запад — в направлении Балкан.

— А наши западные союзники?.. — вскользь заметил Ранкович, чуть выпрямляясь в кресле. — Они героически рвутся к Риму!

— Скажу сейчас и о них, об их героическом рвении, — Арсо насупил широкие черные брови. — Для точности я приведу последние высказывания генерала Эйзенхауэра. Вот его слова на пресс-конференции военных корреспондентов в Лондоне. — Арсо перелистал записную книжку. — Вот. «В основном, — сказал он, — войны выигрываются общественным мнением. Если вы, — обратился Эйзенхауэр к корреспондентам, — в такой же степени, как я, полны нетерпением выиграть эту войну и покончить с ней, то больше нам не о чем беспокоиться».

— Вот тебе и раз! — насмешливо сказал Вучетин. — А мы-то, чудаки, тут беспокоимся.

Бойцы заулыбались. Джуро смущенно потер пальцами нос. Уши его горели. Он, видимо, чувствовал себя неловко в президиуме. Кича Янков то и дело снимал очки, чтобы их протереть. И лишь Айша держалась непринужденно, и звонкий смех ее раскатывался по всему залу. Кажется, она смеялась впервые после гибели Петковского.

Ранкович не спускал с Иовановича удивленно-вопросительных глаз. На его губах застыла невеселая, странная улыбка.

— Итак, — говорил Арсо с серьезным лицом, — полный боевого нетерпения, Эйзенхауэр пока что ни о чем не беспокоится. Обратимся теперь к последней сводке с фронта. Вот. Главный штаб войск союзников в Италии сообщает: «На всех участках фронта действуют патрули и производятся вылазки… Мы молим бога, чтобы была хорошая погода, которая позволила бы нам проводить морские и воздушные операции».

— Молят бога! — опять кто-то прыснул смехом в зале.

— Ждут у моря погоды.

— Так-то они рвутся к Риму!

Катнич с беспокойством оглядывался, пытаясь установить, кто подает голоса.

— Прекратите выкрики с мест! Выскажетесь после доклада, — сердито бросил он. — Тише!

— Я думаю, — чуть заметно улыбнулся Арсо, — для наших западных союзников хорошая погода скоро установится. Уже и теперь ясно, другови, что у Советского Союза достаточно сил, чтобы и без второго фронта и при неблагоприятной погоде выиграть войну: разгромить гитлеровскую Германию и освободить Европу. Тот же Эйзенхауэр во вчерашнем приветствии Красной Армии назвал ее гигантское наступление «великой военной эпопеей». Так позвольте же мне, другови, преклониться перед творцом советского военного искусства товарищем Сталиным, перед его гениальной стратегией, преклониться перед русским солдатом, который и в прошлом уже не раз бескорыстно освобождал порабощенные чужие земли и моря…

Зал всколыхнулся, все вскочили с возгласами «Живее Сталин!»

Милетич громко выкрикнул:

— Восходит над всем миром солнце победы! Советское солнце!

— Восходит! — горячо подхватил Арсо Иованович и, когда шум в зале несколько улегся, со спокойной убежденностью продолжал: — Мы все верим в Красную Армию. Я твердо убежден в том, что не за горами тот день, когда на Дунае появится наш великий славянский брат и протянет нам руку помощи. Мы все верим, что всякая борьба вместе с Советским Союзом неизбежно должна принести победу. За наше счастье советские бойцы проливают свою кровь на бесчисленных фронтах. И тут, на святой земле нашего отечества, тоже льется братская кровь русских людей, бежавших к нам из немецкого плена.

Я верю, что возникнет новая Югославия и родится нерушимое братство и единство не только наших югославских народов, но и всех южных славян, всех балканских народов. И это братство и единство останется вечно, ибо оно является залогом нашей свободы, независимости и лучшего будущего. Свободную Югославию нельзя иначе и представить себе, как в братском сотрудничестве и в дружбе с соседними народами и с Советским Союзом. Благодаря борьбе Советского Союза мы смогли создать свою народную армию, в которой насчитывается уже почти триста тысяч бойцов. Благодаря победам советских бойцов мы сумели здесь кое-что сделать к этому знаменательному дню. Мы сорвали шестое неприятельское наступление, перешли в контрнаступление и заняли в Боснии семь городов. Наши части ведут сейчас бои на фронте вдоль всего горного хребта от Словении до албанской границы. Наши знамена развеваются на одной трети всей территории страны. Но достаточно ли этого? Можем ли мы теперь, в решающие месяцы войны, ограничиться только ожиданием выручки со стороны Красной Армии, только обороной освобожденных территорий и разрозненными операциями, не подчиненными единой большой стратегической идее?

— Нет! Нет и нет! — раздались дружные крики в разных углах зала.

— В таком случае, — повысил Иованович голос, — я не считаю нужным скрывать от вас эту идею. Она не является тайной. Она живет в наших сердцах. Ее поймет каждый боец. — Арсо говорил отрывисто, возбужденно, точно торопился высказать, наконец, самое главное, ради чего он сюда приехал. — Товарищи! Братья и сестры! Через нашу страну проходят вражеские коммуникации. Мы должны сделать так, чтобы ни одна немецкая часть не ушла отсюда из-под удара наступающей Красной Армии. Вот в чем эта идея!

Голоса в зале не умолкали:

— Не пустим! Уничтожим фашистов!

Ранкович молча кивал головой.

— Мало это сказать, другови, — продолжал Арсо. — Главное, нужно покрепче бить врага — бить его так, как это делают славные советские воины, бить по всем правилам современной военной науки. За минувший год мы прошли достаточную боевую выучку, поднялись еще на одну ступеньку в военном искусстве. И я думаю, я хочу быть уверенным в том, что больше не повторится что-либо похожее на Сутеску, где храбрость и мужество партизан были принесены в жертву нашему неумению воевать…

Иован схватил меня за руку.

— Сутеска! Слышишь?! Это — самое страшное…

— Да, да, неумение воевать, — твердо повторил Арсо.

Вучетин не выдержал:

— Это неумение обнаружилось, между прочим, и у нас совсем недавно, при взятии Горного Вакуфа, — сказал он. — А с Синью могло случиться еще хуже…

— Что вы имеете в виду, говоря о Сине? — резко спросил Ранкович, чуть привстав в кресле.

— Я имею в виду случай с двумя черногорцами, — ответил Вучетин. — Совместные действия нашего батальона с Черногорским едва не были сорваны.

— Гм! — Ранкович пожал плечами. — Ну, так я вам скажу, что виноваты в этом вы сами. Зачем допустили расстрел?

— Что-о? — Вучетин поднялся из-за стола. — Кто допустил? Был вынесен приговор… именем народа и выполнен так молниеносно, что мы не успели не только что-либо предпринять, но даже опомниться.

Ранкович с досадой махнул рукой.

— Произошла ошибка. Чудовищная ошибка! Секретарь трибунала упустил при переписке текста слова «считать приговор условным». За свою преступную оплошность он наказан. А председатель корпусного трибунала Громбац смещен мной с должности и назначен к зам в бригаду начальником ОЗНА. Я очень сожалею, что вам не удалось предотвратить расстрел, раз он показался вам несправедливым, — добавил Ранкович и снова откинулся в кресле.

Вучетин смертельно побледнел. В зале стояла такая же тишина, как тогда на поле перед Синью…»

12

«…Прошло некоторое время, прежде чем мы пришли в себя от горестного изумления.

Арсо подтвердил сказанное Ранковичем.

— Но бой за Синь, — добавил он, — показал врагу, что мы сильны своим национальным единством, которого нельзя нарушить. Что же, однако, произошло дальше? Почему к Горному Вакуфу вы бежали скопом, как горные олени, подставив себя под бомбы?

Ночной бой за город Арсо назвал сумбурным, плохо организованным, а предварительную диверсию счел ненужной, неумной выдумкой политкомиссара.

— Здесь партийное собрание, и нам стесняться нечего, — сказал он Катничу, который мрачно уткнулся в свой блокнот. — Я еще и не то с вас спрошу. Я что-то не вижу, чтобы в батальоне хорошо велась агитационная и культурно-просветительная работа. Занимаются ли у вас с коммунистами? Почему они не знают основ политграмоты? Более того. Им преподносятся совершенно неверные понятия, противоречащие марксистско-ленинскому учению… А что делают скойевцы?[58] Их и не слышно. И почему у вас нет политкружков? Почему не проводите регулярных занятий с неграмотными? Не устраиваете общеобразовательных лекций?! Совсем нет бесед по национальному вопросу, а он имеет для нас важнейшее значение? Случай под Синыо подтверждает это. И, наконец, к чему вы держите стенгазету под таким контролем и цензурой, что она у вас на ладан дышит?!

— Под орех разделывает.

— Далековид! — слышался шепоток в зале.

При каждом вопросе Катнич привставал и, переглядываясь с беспокойно ерзавшим на стуле Мачеком, проводил ладонью по лбу, порываясь что-то сказать, но, не промолвив ни слова, садился на место.

— Жизнь батальона, — закончил Иованович, — и на походе и в селах можно сделать интересной, содержательной, кипучей. Была бы лишь инициатива. А без нее любое полезное мероприятие станет казенно-скучным и заглохнет. Вспомните слова нашего замечательного черногорского поэта Петра Негоша: «А удар находит искру в камне, иначе она бы в нем заглохла». Жизнерадостность, воодушевление, подъем настроения — вот что нам необходимо, чтобы с честью выполнить стоящую сейчас перед нами большую боевую задачу.

— Верно! — раздался голос Ружицы.

— Я все сказал, другарица, и готов вас выслушать, — обратился к ней Иованович.

— Мы, скойевцы, хотим работать, очень хотим. Но нам трудно. — Она замялась.

— Говори прямо, не бойся, — подбодрила ее Айша.

— Я скажу. Почему нам нельзя иметь баяна, например? Разве песни и музыка могут отвлечь нас от серьезных задач? Потом еще… — Ружица приблизилась к Арсо и, словно доверяясь ему одному, тихо проговорила: — А если девушка не захочет обрезать свои косы или если она полюбит, это разве очень большое преступление?

И, не дожидаясь ответа, Ружица села на свое место.

— Что вы так всех запугали? — повернулся Арсо к Катничу. — Это не метод воспитания нравственности. И откуда вы взяли, что боец во время войны должен отказаться от всех своих привычек и склонностей, подавить в себе самые естественные чувства и превратиться в ходячую, показную добродетель? Если у вас и есть какие-либо инструкции на этот счет, то, очевидно, вы их неправильно поняли, — сказал Арсо, заметив, что Катнич то и дело поглядывает на Ранковича, будто ждет от него поддержки. — В таком случае, друже Катнич, не желаете ли вы взять слово для объяснений?

— Я готов, — Катнич уныло взошел на кафедру.

Бойцы с любопытством глядели на него. Сунув в карман френча мундштук с недокуренной сигаретой, он кротко, умиротворяюще улыбнулся и, к общему удивлению, начал сразу же откровенно признаваться во всех своих ошибках и упущениях. Его речь изобиловала такими выражениями, как «не учел», «упустил», «не доглядел», «погорячился». Все это было так непохоже на его обычные самохвалебные фразы: «Я так и знал», «Я редко ошибаюсь», «Я предупреждал!»

— Ваша справедливая критика, друже Иованович, нам очень поможет, — заявил он, постепенно овладевая собой и переходя с покаянного на свой обычный, менторский тон. — Постараемся не повторять ошибок, хотя от них никто, к сожалению, не застрахован. — Катнич не спускал глаз с Ранковича. — С другой стороны, я хочу кое-кого предупредить…

Он замялся, как плохой оратор, потерявший шпаргалку.

Я взглянул на Ранковича, который сидел близко от меня. Глаза его были полузакрыты. Он подставил лицо солнечному лучу, бившему через красное стекло, и нежился в его тепле и даже как будто чуточку подремывал. Но вот голова его слегка наклонилась. Это можно было принять и за утвердительный кивок и за «клевание» носом. Но Катнич вдруг вызывающе выпрямился. Он явно почувствовал безмолвное поощрение.

— Я хочу предупредить товарищей партийцев, — повторил он окрепшим голосом, — что прибегать к критике надо умело и осторожно. А не то, вы сами понимаете, могут найтись люди, тайные агенты империалистов, которые будут рады случаю подорвать авторитет нашей партии, наших руководителей, подкопаться под них, наклеветать… Да, да, наклеветать, а тем самым ослабить и разоружить наши ряды!..

Иованович морщился, слушая его выступление. Сгорбившись, он сидел среди бойцов и, несомненно, заметил, как в их глазах погасло воодушевление. Никто после Катнича не пожелал взять слова, и Мачек второпях объявил партийное собрание закрытым.

Когда все расходились, Вучетин задержал меня, сказав, что Иованович хочет побеседовать со мной.


В небольшой классной комнате Арсо Иованович усадил меня рядом с собой и положил руку на мое плечо.

— Вучетин рассказал мне о вас, друже Загорянов, — начал он с приветливой улыбкой. — Я вас позвал, чтобы…

Раздались чьи-то мягкие шаги, на пороге появился Ранкович.

— Ты неосторожен. Арсо! — сказал он весело. — Окно выходит во двор! Конспирация, конспирация!..

Ранкович сдвинул шторы и сел у окна, как страж.

— …чтобы, — продолжал Иованович, несколько замявшись, — поговорить с вами по душам.

— Кстати… Ты меня извини, — бросил Ранкович в его сторону. — Не хотите ли вы, Загорянов, перейти в роту, которую мы сформировали из русских военнопленных, бежавших к нам из концлагерей? Будете среди своих.

— Не советую, — сказал мне Иованович и повернулся к Ранковичу. — Зачем всех собирать в одно подразделение? Я бы распределил русских по ротам, пусть они везде передают нашим людям свой боевой опыт.

— Ты забываешь, Арсо, что русские есть разные… Не все еще проверены… — тихо промолвил Ранкович. — Но если вы не хотите, Загорянов, я не настаиваю. Вам лично мы доверяем целиком и полностью.

Я решил воспользоваться случаем.

— А нельзя ли, — спросил я, — каким-нибудь образом сделать так, чтобы и в Советском Союзе узнали о том, что русские пленные, попавшие в Югославию, сражаются в рядах вашей армии, что мы живы?

— И чтоб об этом узнали ваши родные? — угадал Арсо мое невысказанное желание. — Можно. Мы постараемся это сделать.

Он задумался, глядя на меня.

Я вспомнил все, что слышал об этом замечательном человеке. Чуткий, внимательный друг партизан… Бесстрашный, умный стратег… Сын бедного крестьянина, он еще в довоенное время стал, благодаря своим исключительным дарованиям, капитаном генерального штаба, создал первый труд по тактике югославской армии. Когда в 1941 году армия капитулировала перед немецким агрессором, Иованович ушел в лес, но не к Драже Михайловичу, как многие другие кадровые офицеры, а к простым людям — партизанам. В тяжелый, начальный период борьбы вступил в коммунистическую партию и выдвинулся как герой и талантливый организатор. Он создавал Народно-освободительную армию Югославии из разрозненных партизанских отрядов. Он провел все основные успешные операции НОВЮ против немцев. Если были операции, в которых НОВЮ нападало, а не оборонялось, то проводил их Арсо. На нем держится верховный штаб. Арсо — его сердце и мозг. Арсо не раз останавливал командиров соединений да подчас, говорят, и самого Тито, от слишком поспешных и непродуманных распоряжений. Говорят еще, что прямота, честность и бескомпромиссность Арсо несколько отчуждают его от некоторых влиятельных лиц в армии, о которых давно известно, что они отчаянные карьеристы. Они-то, наверное, и оттесняют его от Тито, и потому Арсо часто уезжает из верховного штаба руководить операциями на периферии.

Я смотрел в открытое, смуглое лицо Арсо, в его умные, глубокие глаза и с нетерпением ждал, что он мне еще скажет.

— Вы, я слышал, из Москвы, друже?

— Да, я там учился.

Лицо Иовановича посветлело.

— Моя мечта — побывать в Москве. Поступить в военную академию, хотя бы даже в простое военное училище. Пройти в колонне счастливых людей по Красной площади, увидеть товарища Сталина…

— Да, — кивнул Ранкович. — У себя в Белграде мы тоже заведем такой обычай: и салюты, и фейерверки, и трибуну устроим на Теразии.[59]

Арсо чуть заметно усмехнулся.

— Главное — учиться, — задумчиво сказал он. — Бойцам нравятся ваши уроки, — обратился он снова ко мне. — Я благодарю вас за них. Мы с радостью учимся у советских людей сталинской науке побеждать. Россия — искони могучая военная держава, давшая миру непревзойденных полководцев. А нам, нашей народной армии, учиться тем более необходимо, что солдатами и командирами у нас стали недавние лесорубы, горняки, крестьяне, студенты. Они проходят суровую школу борьбы, мужеством достигают побед, а из-за неумения воевать часто несут большие жертвы. — Иованович углубился в себя, даже как-то сгорбился, сидя на стуле. — За это неумение мы жестоко платимся!.. А многое в практике нашей борьбы, особенно бой у Сутески, ничем нельзя оправдать, нельзя забыть…

— Сутеска? Я слышал об этом сражении.

— От кого? — быстро спросил Ранкович, мягким движением спрыгнув с подоконника.

— Сегодня на собрании, — нашелся я, скорее инстинктивно, чем сознательно умалчивая о Милетиче. — Вы сказали, друже Иованович, что у Сутески храбрость партизан была принесена в жертву неумению воевать. Вот и сейчас повторили это.

— Неумению, да! Может быть, и так…

Скорбная морщинка на переносице у Арсо стала еще глубже.

Ранкович постучал ладонью по подоконнику.

— Пора, надо спешить.

Иованович, покосившись на него, встал:

— Ну вот, мы и поговорили, — сказал он с грустной улыбкой. — Напишите мне, если в чем-либо будет нужда. А в Москве встретимся, уж побеседуем на досуге, как следует. Хорошо?

Крепко пожав мне руку, Иованович вышел, а за ним медленно последовал Ранкович…»

13

«…Мы с Милетичем стояли на колокольне церкви и в пролет арки смотрели, как исчезала в береговых зарослях цепочка конных, направляясь к югу по дороге вдоль реки Врбас. Прощай, Арсо!

— Завтра и мы уходим, — сказал Иован. — А Вакуф — хороший город. Здорово мы здесь окрепли! Теперь нам по плечу любая задача. Смотри, уже и смена нам идет. Из третьего корпуса, наверное.

На площадь втягивалась длинная колонна пеших.

— Да, прощай Горный Вакуф, прощай, Коце… — задумчиво проговорил я и обернулся к Иовану. — Слушай, брат. Расскажи мне сейчас о Сутеске.

— О чем?

— О Сутеске. Ты обещал.

— А-а, — он оглянулся.

Нас никто не мог подслушать. Одни лоснящиеся грачи с гортанными криками носились вокруг.

И все же Милетич начал свой рассказ почти шепотом.

…Это случилось летом 1943 года, после того, как части Народно-освободительной армии, переправившись через Неретву и Дрину, прорвались из Боснии на север Черногории. Стояли чудесные тихие дни. Травы на горных пастбищах поднялись в полный рост, нетронутые, густые, как войлок; поспевали дикорастущие смоквы и гранаты; в изобилии было малины, ежевики, черники. Подстреленная дичь сразу же попадала на вертел или в котел. В непроглядных лесистых горах Пивской планины враг не смог бы заметить партизанского лагеря даже с самолета.

Бойцы радовались: вот где можно, наконец, передохнуть, подкрепиться, собраться с силами! Много было раненых, больных, да и здоровые едва держались на ногах от истощения и переутомления. Люди мечтали хотя бы о кратковременной передышке. Но не тут-то было!

Команда «вперед» снова подняла измученных «Великим маршрутом» партизан. Они форсировали Сутеску В ее устье, затем по висячему на канатах мосту преодолели бурную Пиву. Мост этот, как огромные узкие и длинные качели, висящие высоко над рекой, сильно качался из стороны в сторону, когда по нему шли. Легко ли было перебираться таким путем многотысячной армии с обозами и лазаретами? Немало усталых бойцов сорвалось с этого чертова моста в клокочущую пропасть. Однако армия перебралась. И тут оказалось, что противник обманул верховное командование НОВЮ и подстроил смертельную западню. Так облавщики гонят зверя на притаившихся в засаде стрелков-охотников…

Основные силы партизан оказались окруженными в треугольнике, замкнутом с двух сторон крутыми ущельями рек Пивы и Тары, а с третьей стороны трудно проходимым горным массивом с высочайшей вершиной Черногории Дурмитором. Ушли из одной ловушки и попали в другую. Было над чем призадуматься… Оккупанты будто заранее знали, что Тито именно сюда приведет партизанские части, и успели укрепиться в важнейших пунктах северной Черногории и сосредоточить там несколько дивизий. Итальянцы занимали высоты на противоположном, восточном берегу Тары. Немцы и четники смыкали кольцо окружения за Пивой.

Вся партизанская армия в тридцать тысяч человек сгрудилась на открытом, почти безлесном, каменистом плато Рудине. Здесь даже в середине лета прохладно и ветрено; растут только «каменные» деревья — косцелы, приспособившиеся оплетать и разламывать своими крепкими корнями скалы; колючая крушина, зверобой да синеголовник, а у подножия гор хмуро шумят ели и сосны. Тут мало селений, встречаются лишь избушки из камня сухой кладки, в которых крестьяне поселяются на лето, пригоняя сюда на пастьбу коз и овец.

В этом треугольнике — на пространстве двадцать на десять километров — началось массовое избиение почти беззащитных людей. Их бомбили с воздуха и обстреливали из артиллерии с приречных высот. Укрыться было негде. Партизаны гибли сотнями. Одних раненых скопилось свыше пяти тысяч человек.

Верховный штаб тогда располагался у подошвы Дурмитора в старом хвойном лесу на берегу Черного озера. Там не падали бомбы, и туда не залетали снаряды. Оттуда в бригады приходили обнадеживающие вести: скоро союзники пришлют помощь, прилетят транспортные самолеты и отвезут тяжело раненых в английский госпиталь в Бари, на юг Италии.

Самолет, наконец, прилетел… Он высадил на поле Езеро двух британских офицеров и одного югославского лейтенанта из свиты короля Петра. Гостей сопровождал Велебит, который наставлял партизан, как нужно энергичнее и веселее приветствовать англичан — лучших своих друзей. Гости выспрашивали бойцов об их нуждах и, сочувственно улыбаясь, обещали скорую перемену к лучшему. Проведя некоторое время с Тито, посланцы премьер-министра Черчилля улетели, оставив у бойцов чувство уверенности, что Тито договорился о помощи. Все с нетерпением ожидали обещанной перемены к лучшему.

В те дни Милетичу довелось побывать в верховном штабе. Он должен был передать письмо комбрига Арсо Иовановичу. Перучица сообщал о высоком моральном духе бойцов и об их готовности немедленно действовать — прорывать окружение, не дожидаясь помощи: на чужое мол плохой расчет, только время уходит, «и так висим, как капля на листу».

Штабной офицер Нико Илич, участник конгресса молодежи в Бихаче, давний знакомый Милетича, с искренним сожалением сказал ему, что Иованович все еще находится в Словении, где руководит боевыми операциями партизан. Его будто нарочно держат подальше от верховного штаба, так как он не ладит с Тито. Нико рассказал об оперативном плане, разработанном Тито совместно с Джиласом и Ранковичем. Об этом плане только и говорили в штабе, и он уже не представлял собой секрета. Ему придавали большое значение. Говорили, что принято единственно правильное стратегическое и тактическое решение, основанное на наполеоновском принципе: «Возможно больше сил на решающем направлении». Но разве этот принцип всегда можно применить в условиях гор, где даже цепочка бойцов порой едва пройдет? Тем не менее ожидалось, что задуманная операция повторит славу «блестящих» весенних битв на Неретве и Дрине. План операции был согласован с англичанами и одобрен ими… Заключался же он, коротко говоря, в следующем: главной ударной группе напасть на противника в секторе реки Сутески, прорвать фронт, а затем продолжать энергичное наступление в направлении Калиновик, фоча и далее на север с целью выхода в западную Боснию.

Рассказывая об этом Иовану, Илич с горькой усмешкой заметил:

— План, что и говорить, наполеоновский, но выглядит он скорее донкихотским. Нам сейчас надо думать лишь о том, как бы вырваться из этого «обруча».

Мрачно было у Черного озера. Голые серые скалы нависали над самой водой; грозно торчала вершина горы Медведь, окруженная зубчатыми расщепленными гребнями; на земле громоздились стволы вековых деревьев, упавшие от старости; от них поднимался душно-приторный запах гниения. Ничто не нарушало угрюмой тишины этого уединенного места. Слышался только какой-то звенящий гул: это воздух струился в хвое косматых елей, обросших седым мохом, словно паутиной. Под изъеденной дождями и ветром скалой, как фонарь в темноте, светилась большая палатка Тито, которую усиленно охраняли.

«В какую глухую берлогу забрался Тито», — подумал Иован. Он знал, что местные жители избегали Черного озера, испытывая перед ним суеверный страх, вызванный старинным преданием об этом «нечистом» месте.

Милетич возвращался в свою бригаду ни с чем. Велебит сказал ему: «Передай командиру: пусть не тревожится, за него тут думают». Иован уже подъезжал к горе Пирлитор, где стояла бригада, как его неожиданно нагнал верховой. Это был Илич. Энергичное худое лицо его с плотно сжатыми губами было полно решимости. «Быстрее, Друг, за мной!» — крикнул он Иовану.

Вскоре в лесу показались шалаши лагеря. Бледный, но внешне спокойный Илич спрыгнул с лошади и подошел к Перучице. Они недолго говорили. Слова и доводы Илича были просты, толковы. «Во имя будущего советую вам: уходите, — сказал он, — уходите вслед за дивизией Ковачевича. Сегодня еще не поздно».

Перучица решился. Комиссар Магдич поддержал его. Всей бригадой в кромешной ночной тьме пробрались через густой лес… Под носом у немцев прошли узким ущельем между Дурмитором и рекой Пивой на юг в Черногорию и у застигнутого врасплох врага даже захватили пленных и трофеи. А Илич тем временем отправился к командиру дивизии Поповичу, но тот, очевидно, не принял его совета, не пошел в открытые Ковачевичем ворота, остался стоять с двумя бригадами на месте. Сам же Илич после этого бесследно исчез…

Только через несколько дней, напрасно прождав английские санитарные самолеты, партизанские части двинулись, по плану Тито, обратно через Пиву. Но кольцо окружения по западному берегу этой реки уже плотно сомкнулось. На всех высотах сидели немцы. Две сербские бригады бросились в атаку, смяли фронт противника и, на каждом шагу оставляя умирающих от ран и истощения бойцов, вышли к Сутеске. Следовало бы немедленно двинуться вслед главным силам и ночью переправиться через Сутеску. Обстановка на какой-то момент сложилась благоприятная. Партизаны прорвались в двух местах: Ковачевич и Перучица — на юге, сербские бригады — на северо-западе. Немцы, несомненно, были в недоумении: куда же пойдут главные силы НОВЮ? Действуя стремительно и смело, можно было бы пробиться в любом из двух направлений.

Однако удобный момент был упущен. Тито приказал всему войску заночевать в долине Сутески. Верховный штаб, обремененный большим вьючным обозом, не смог быстро оставить насиженное место под Дурмитором, ему необходимо было время, чтобы собраться и выступить. Вся эта штабная армада спала под шум сосен, а немцы за ночь произвели перегруппировку своих сил, замкнули прорванное кольцо и заняли удобные позиции для наступления. К утру партизаны снова очутились в невыгодном оперативном и тактическом положении.

Сутеска, зажатая в сплошных громадах отвесных скал, словно разрывая их, вливается в темно-зеленую Дрину. Как скалы сдавливают Сутеску, будто не желая впустить ее в Дрину, так и партизан стиснули, сдавили между скалистыми берегами Сутески и Пивы гитлеровские войска, орды четников и усташей. Поднялась паника. Некоторые партизаны кончали жизнь самоубийством… Отдельные части, переходя в отчаянные контратаки, штыками и гранатами прокладывали себе путь на Любино и Бория…

В верховном штабе, по-видимому, царил не меньший переполох. Тито послал курьеров за Ковачевичем с приказом вернуться с дивизией и быть в арьергарде армии. Сава вернулся назад в «треугольник смерти», но никого уже не застал там из верховного руководства. Ковачевича никто не стал ждать. Каждый думал лишь о своей шкуре. Джилас скрылся в неизвестном направлении. А Тито и Ранкович с охраной сумели где-то выскользнуть из «обруча» и уйти. Каким путем? Это осталось тайной для партизан.

Бригада Перучицы, вовремя и без потерь вышедшая из окружения, атаковав противника с тыла, выручила небольшую часть попавших в тиски бойцов. Остальные же дивизии и бригады, оставленные Тито в арьергарде, а вернее, на произвол судьбы, пошли во главе со своими командирами на лобовой прорыв неприятельских позиций, так как другого выхода уже не было, и полностью погибли.

Так, на небольшом участке между Пивой и Тарой погибло свыше десяти тысяч лучших сынов и дочерей Югославии, в том числе все раненые и больные. Погибло и много народных героев, закаленных бойцов, настоящих пролетариев, участников первых выступлений против оккупантов. Среди этих героев — командир Третьей ударной дивизии Сава Ковачевич — самый прославленный партизанский вожак. Это был в полном смысле слова отважный витязь, умный и решительный. За ним бойцы шли уверенно, куда бы он ни вел. Удача всегда сопутствовала ему. Народ складывал о его подвигах песни и легенды, называя его «черногорским Чапаевым». На Чапаева он был похож даже внешне. Ходили слухи, что в верховном штабе Ковачевича недолюбливали. Может быть, кое-кто завидовал его всенародной славе? Кто знает!.. Третья ударная дивизия, защищая больницы и лазареты, стояла насмерть. В последнюю минуту Сава Ковачевич обратился к бойцам с призывом умереть с честью и первый бросился на врага.

— Такова трагедия Сутески, — мрачно закончил Иован.

Заметив, что я с недоверием отнесся к его рассказу, он порылся в полевой сумке и показал газету «Пролетер». В ней под заголовком «Записки партизана» были напечатаны отрывки из дневника Владо Дедиера, в которых описывались события, происходившие в прошлом году в междуречье Пивы и Тары.

«Понедельник, 23 мая. — Старик[60] поручил мне подготовить встречу с англичанами, Я буду переводчиком. Чича Янко[61] должен организовать торжество встречи. Старик говорит, что нужно как можно скорее уезжать из Пивы, но нас уж слишком задерживает ожидание английской помощи. Если бы ее не ждали, мы бы еще несколько дней назад ушли отсюда».

«Вторник, 23 июня. — Поп Владо Зечевич[62] говорит, что, выбираясь из окружения, он шел по трупам наших товарищей. Почти каждый убитый был обезображен. Это немцы убивали наших обессиленных и раненых бойцов. В одном лесу он натолкнулся на знакомого врача из Никшича, который сидел на пне, опустив всклокоченную голову, совершенно неподвижно. От голода и переутомления он сошел с ума… По первым данным, мы имеем две тысячи мертвых…»

«Понедельник, 9 августа. — Огромная радость в штабе. Прилетели, наконец, два «Либерейтора». Англичане сбросили нам шесть противотанковых ружей. Отличное оружие. Но очень мало боеприпасов к ним, всего по нескольку патронов. Вместо четырехсот пар одежды, как обещали, сбросили семьдесят. Сбросили еще пять ручных радиостанций, из которых одна сломалась. Англичане из Каира ставят нам два условия, при соблюдении которых мы можем пользоваться этими радиостанциями: а) чтобы они находились при частях численностью более трех тысяч бойцов; б) чтобы работали радиостанции только английским шифром. Были приняты оба эти условия».

«Странные условия. Похожи на ультиматум…», — подумал я, полный самых смутных мыслей по поводу всего услышанного от Иована. И с невольным стремлением как-то объяснить это ему и самому себе сказал:

— Бывают же неудачи. Наверное, вас кто-то предал, сообщал в штаб немцев о маршруте.

— Наверное…

— Но теперь Сутеска уже в прошлом, пережитое…

— В прошлом? — Иован криво усмехнулся. — Я тоже так мыслил, брате… Прошло мол и не повторится. А Майданпек… А история с Бором?

— А Боговина? А Синь? А Горный Вакуф? Почему ты говоришь только о поражениях?

— Боговина? Горный Вакуф?

Иован окинул взглядом городок, который наш батальон покидал завтра, такой чистенький городок, в белом наряде снега, окаймленный лесом и рекой, и с горечью сказал:

— Да ведь все это хорошее и удачное происходит чаще всего тогда, когда мы сами проявляем инициативу. Но в чем же тогда заключается роль стратегических планов и тех, кто их составляет, роль руководства? И как можно фокусничать в этом деле? Выдавать черное за белое? Прочти еще вот это.

Он указал на передовую статью в «Пролетере».

Я прочел следующее:

«Оперативное искусство верховного штаба нашло в этой судьбоносной, решающей битве свое наивысшее выражение. Дальновидность и хитроумность нашего командования, героизм нашей армии и ее моральные достоинства принесли нам очередную историческую победу».

— Ты представляешь? Это о Сутеске…

Я долго молчал. Так вот она какова, Сутеска! В уме вертелись слова Иовановича: «где мужество и храбрость партизан были принесены в жертву неумению воевать…». А может быть, к поражению привели самонадеянность и зазнайство так называемых стратегов, легкомысленное пренебрежение к реальным условиям обстановки? Потому, видимо, и попытались они скрыть пороки и слабости своей «стратегии» под ярлыком «исторической победы», чтобы уйти от ответственности.

Все эти догадки представлялись мне такими малоправдоподобными, что я не решился намекнуть о них даже побратиму, хотя чувствовал, что он думал о том же самом…

— Послушай, — заговорил я, наконец, — но теперь-то ты веришь, что нам удастся хорошо выполнить боевую задачу, о которой вчера говорил Арсо Иованович?

— Верю, — просто ответил Милетич. — Теперь с нами Арсо.

И он с радостной улыбкой подставил лицо тугому ветру, доносившему первый, робкий аромат весны».

14

«…Кривая обледенелая тропа, выбравшись из зарослей приречной долины, тянулась по отрогам Босанских рудных гор через голый лиственный лес. Порой она пряталась в каменных ущельях, где нас до костей прохватывал резкий ветер и обдавала холодно-жгучими брызгами то быстрая в своих верховьях река Врбас, то клокочущая Неретвица. Мы вязли в снегу, спотыкались о камни в вымоинах ручьев, скользили и падали на обледенелых известковых плитах.

Переходили еще одну гору, еще одну долину; казалось, вот уже пойдет ровная дорога, но дальше начиналось опять то же самое: гора, долина, спуск, подъем. Обманчивы босанские тропы, босанские лесистые кручи…

Но бойцам все было нипочем. Их песни звучали сейчас веселее и громче, чем раньше. Мы с восторгом встречали и первый солнечный луч, ненароком проскользнувший в сумрачную горную расселину, по которой вилась тропа, и появление в синеве над снеговой вершиной белого рожка молодого месяца. И если б горы на пути были хоть в десять раз круче, реки и пропасти во много раз шире и глубже, а леса еще непроходимей, — мы все равно преодолели бы все препятствия и трудности.

Всех увлекала ясная цель похода. Батальон шел на соединение со своей бригадой. Шел напрямик в район Иван-планины, чтобы действовать в составе бригады на коммуникациях неприятеля между Сараевом и Мостаром. По узкоколейной железной дороге, соединяющей оба эти города, немцы иногда маневрировали резервами, подбрасывая подкрепления из Хорватии и Сербии в Герцеговину и Далмацию. Это была, конечно, еще не та главная боевая задача, о которой говорил Арсо Иованович, но все же это был первый шаг к ее осуществлению.

Мы тепло вспоминали Арсо. Запала в душу его покоряющая улыбка; крепко запомнились обветренное лицо с тонкими чертами и черные глаза, отливающие смоляным блеском, — то ласково-внимательные, то обжигающе-гневные.

Казалось, он незримо сопутствует батальону, слышит бодрые голоса, песни, видит, как бойцы преодолевают трудности пути, понимая маневр… Думая об этом маневре, я решил про себя: буду драться и дальше, не щадя своей жизни, чтобы хоть как-нибудь, по мере сил, помочь своим товарищам по дивизии, которые, может быть, идут сюда…

На второй день марша Вучетин принял с утра дополнительные меры обеспечения: усилил головное охранение, выслал вперед разведку. Двигались без шума, ежеминутно готовые развернуться для боя. Когда с высот сполз туман, мы увидели перед собой изогнутый лесистый хребет.

— Это Иван-седло, — указал на него Милетич, — Иванские горы. В честь русского Ивана так названы неизвестно когда. Подходим… Бранко, ты, ведь, кажется, из этих мест?

— Да, — ответил Кумануди. — А что?

— В гости позовешь?

— Конечно, позову! Великая радость будет для отца. Он уж угостит всех на сла…

Бранко, словно подавившись последним звуком, так и остался с раскрытым ртом. Его брови, похожие на запятые, взметнулись на крутом шишкастом лбу, и застрявшее «а» вырвалось из глотки протяжным воплем:

— Авио-оны!

Он отпрянул в сторону, за ним кинулись еще несколько бойцов.

Я взглянул на небо: на большой высоте, развернув длинные хвосты, медленно парили два ястреба.

— Это не авионы! Это птицы! — во весь голос закричал я.

Разбежавшиеся было бойцы задирали головы вверх и смущенные возвращались на свои места в колонне. А Бранко лишь сплюнул:

— Попутал дьявол!

Узнав о причине паники, Вучетин с досадой взглянул на круглое, лоснящееся лицо Бранко с бегающими желтыми глазами и гневно сказал:

— По прибытии на место — арест на трое суток.

Катнич, услышав это, равнодушно проехал мимо. После партийного собрания, на котором присутствовал Иованович, он уже не вмешивался в распоряжения командира и даже как будто вовсе не интересовался ими. Обогнав колонну, он слез с лошади и сел под деревом.

Я видел, как политкомиссар пальцем поманил к себе Бранко, который понуро шагал в хвосте взвода. «Сейчас начнет читать ему мораль», — подумал я…»


Загорянов с колонной ушел вперед, а перетрусивший Бранко с трепетом предстал перед политкомиссаром.

— Попало тебе, друже, — обратился к нему Катнич. — И от Арсо попало?

— Попадает, сохрани святая дева, — плаксивым голосом ответил Бранко, потупив глаза, ожидая, что политкомиссар даст ему сейчас жестокий нагоняй.

— Да-а, не везет тебе. — К изумлению Бранко, Катнич с явным сочувствием покачал головой. — Не ценят бойцов… Вот ты воюешь, кровь проливаешь…

— Проливаю.

— Жертвуешь жизнью…

— Ага, — кивнул Бранко.

— Голодаешь…

— Ага! — с готовностью согласился тот. И, окончательно уверившись, что нагоняем не пахнет, заговорил смелее, торопливо: — Всегда меня обходят. Я вам даже хотел пожаловаться, друже политкомиссар. Вчера, например, порция хлеба мне досталась самая крохотная. И смалец тоже был неправильно распределен. Бога-ми, неправильно. Лаушек — такой жулик…

— А! Это чех? Постой, постой… — Катнич помолчал, сосредоточившись на какой-то пришедшей ему в голову мысли. — Чех? Жулик… Так… И Загорянов с ним дружит? И даже старшиной взвода сделал? Так вот оно что… Последи-ка за этим чехом. Посмотри, как он распределяет продукты, о чем говорит с Загоряновым. И вообще приходи ко мне в случае нужды.

— К вам? — Бранко вытаращил глаза.

— Ну да, ко мне. Что же ты удивляешься? Но только так приходи, чтобы никто не видел. А Загорянова слушайся и паники не разводи… Будут дела поважнее. Понял?

— Все понял! Хвала вам! Я и не знал, что вы такой добрый, — забормотал Бранко. — Этот Загорянов придирается, что у меня нет военной выправки, заставляет стирать белье. А от мытья белье скорее рвется.

— Ну, насчет белья-то он, пожалуй, прав. Неряшлив ты, скажу по совести. А не любит он тебя из-за того, что ты торговец, буржуй. У себя, в Советском Союзе, они всех таких, как ты, ликвидировали как класс. Понял?

— Значит и у нас так будет? — тревожно спросил Бранко.

— Там посмотрим, — уклончиво ответил Катнич. — Парень ты хороший, оборотистый, смекалистый. Такие нам нужны. Вот затем я тебя и позвал. — Катнич перешел на деловой тон. — Хотел ободрить. Это мой долг — ободрять, поднимать дух у людей. Да. Ты мне нравишься. Надежный парень. В Горный Вакуф Вучетин хотел послать тебя в разведку вместо Петковского. Я отстоял. И сейчас не дам тебя в обиду. Держись за меня крепче. Вучетина бойся. Он ненавидит хорватов, как все черногорцы.

— У, проклятые! — выдохнул Бранко. — Мало их резали.

— Тсс, дурак! — Катнич пригрозил пальцем. — Беги, догоняй роту, — толкнул он его. — И не забудь сказать, если спросят, что я тебя отчитывал за паникерские настроения.

С сокрушенным видом Бранко побежал на свое место, а Катнич, поручив лошадь Пантере, пошел дальше пешком.

«Черт побери, — думал он, идя с бойцами, тащившимися в хвосте роты, — а Ранкович все-таки прав: нужно спускаться в гущу народа, изучать его психологию и добиваться авторитета, который необходим руководителю. Чтобы эти люди шли за нами, они должны нам верить, любить нас. А завоевать их доверие и любовь не так уж трудно: подачка, ласковое или льстивое слово, обещание удовлетворить личную просьбу — и, глядишь, ты уже популярен. Да, все было б хорошо, если б не эти опасные поручения…»

Катнич с тяжким вздохом вспомнил свой последний разговор с Ранковичем в Горном Вакуфе. Утром, в то время как Иованович беседовал с бойцами в гимназии, Ранкович пожелал обозреть с колокольни окрестности города. И там, задумчиво глядя вдаль, он сказал: «Итак, милейший Блажо, положение обостряется. Возникают новые обстоятельства. Нависает непосредственная угроза… А ты все еще теориями занимаешься? А все ли у тебя в батальоне в порядке? Дрожжи-то еще в тесте?.. Ты знаешь, кого я имею в виду? — И, положив руки на каменный парапет, глядя еще зорче вдаль, на восток, тихо продолжал: — Спеши, действуй. Пока не упущено время. Нужно быстрее мобилизовать все наши исконные национальные силы. Если кто из офицеров-четников или усташей перейдет на нашу сторону, создавай для них условия, соответствующие их званиям. Приказ на этот счет я привез. А с другой стороны, не забывай о связи с народом. Держись поближе к бойцам… И вообще ты должен соединять в себе качества льва и лисицы. Действуй хитро, но смело и решительно. Я дал тебе задание и требую его исполнения». При этом Ранкович заглянул своими острыми глазами прямо в глаза Катнича, так что у того дрожь прошла по телу…

«Да-а, — размышлял Катнич, спотыкаясь о выбоины тропы. — С ним шутки плохи. У него есть в батальоне свой человек. Из ОЗНА. Но кто же он? На кого подумать? Ну и конспирация… Жутко! Чувствуешь себя на каждом шагу просвеченным насквозь. Одним трактатом, видно, не отделаешься».

Но было в этой тягостной близости с Ранковичем и нечто обнадеживающее, окрыляющее. Ведь Марко говорил с ним так, как ни с кем другим. И это понятно. Они единомышленники. Они озабочены будущим Югославии: свобода ориентации… ведущая роль сербской нации… командные посты, вожди народа. Все это весьма заманчиво. Велики балканские горизонты!.. Но как бы их не затуманили те, кого следует как можно скорее убрать с дороги… Но как же их уберешь? Пожалуй, легче утопить рыбу в воде.

Нить мыслей Катнича оборвалась. Он приветливо кивнул оглянувшемуся на него с удивлением бойцу, которому наступил на задник.

— А где же ваша лошадь? — спросил боец.

— А зачем она мне? — скромно ответил Катнич. — Мой долг — делить со всеми вами тяготы похода.

И проворно зашагал, весь в поту от непривычной быстрой ходьбы. Труден, ох, труден путь к сердцу народа! Вот и пешком шагать приходится вместе с этим народом».

15

«…Выслушав донесение разведки, Вучетин объявил нам боевую задачу: захватить населенный пункт Раштелицу вблизи железнодорожной линии Коница — Сараево.

В полнейшей тишине мы вступили в густой лес. Бранко опять отличился. Продираясь, как медведь, сквозь сухие кусты, он с громким треском ломал ветки. Я сделал ему замечание. Пробормотав извинение, он стал объяснять, что спешит скорее попасть в Раштелицу: ведь именно в этом селе, хвала богу, живет его отец Микос Кумануди. Он добавил, что будет очень рад, если я приду к нему на обед…

Противник ретировался из Раштелицы с необычайной поспешностью, не оказав нам почти никакого сопротивления. Окрыленные успехом, мы преследовали четников и немцев по дороге в Тарчину, пока не выдохлись, и вернулись в село, где нам предстояло ждать соединения с бригадой.

В селе уже подготовились к нашей встрече. Толпа жителей вышла под трезвон колоколов с трехцветным югославским флагом, который дети придерживали за конец, чтобы он не волочился по земле, и транспарантом на длинных древках с лозунгом «Живела народно-ослободилочка борба». Худой, сгорбленный, как надломленная жердь, человек лет пятидесяти, одетый в пальто нараспашку, так что виднелся белый жилет с часовой цепочкой, держал в вытянутых руках резное блюдо с хлебом-солью.

— Живели братья-партизаны! — торжественно провозгласил он, протягивая блюдо Вучетину.

Толпа радостно закричала «ура» и бросилась угощать бойцов кто чем: табаком, сушеными фруктами, вареными яйцами, лепешками. Нас стали зазывать в дома.

Милетич подвел меня к человеку, от которого Вучетин принял блюдо почета:

— Познакомься, брате. Это учитель Марко Петрович. Мы остановимся у него, я его знаю по прошлому году.

— Добро пожаловать в мой дом, друже! Сделайте честь, — сказал Петрович, неожиданно обнажив седую стриженую голову и низко мне поклонившись.

Видно, Иован уже успел сказать ему, что я русский.

Учитель с женой Зорицей жил в маленьком дощатом домике, беленном известью. Чем-то очень знакомым и родным повеяло на меня от убранства трех комнаток: всюду плетеные из пестрых лоскутов материи половички, вязаные кружевные накидки и подзоры, фикусы в кадках, на стенах репродукции с картин Айвазовского и Шишкина. В углу, на этажерке, красовался даже старинный медный самовар. Была у Петровича и русская библиотечка, собранная в течение долгих лет, с комплектами журналов «Нива» и «Родина», но четники недавно всю ее сожгли как «подозрительную». Они чуть не убили и самого учителя, придравшись к металлическому значку лиры, который он носил на лацкане пиджака как руководитель сельского хорового кружка: не коммунистический ли это знак?


Прошло несколько дней. Вучетин ждал от Перучицы указания о соединении с другими батальонами, ждал боевых приказов. А тем временем у нас налаживалась обычная гарнизонная жизнь.

В первый же воскресный вечер, спокойный и тихий, Зорица — жена Петровича пригласила бойцов моего взвода на чай.

За большим столом, на котором стоял пузатый самовар, струивший пар через отверстие в крышке, мы собрались совсем по-семейному.

— Ой, и хитрая штука! — восторгался Васко.

Он впервые видел самовар. Да и для других был в диковинку крепкий, ароматный чай: если и пили его прежде, то лишь как дорогое лекарство при простуде.

Зорица подала на стол еще и паприкаш — тушеное мясо в томатном соусе с красным перцем и свежий круглый хлеб, от которого пахло пропеченным капустным листом — запах, знакомый мне с детства. Бранко звучно потянул носом и аппетитно причмокнул. Толстые губы его лоснились от жира, — наверное, успел уже подкормиться у отца.

— Беритесь-ка, другови, все за этот хлеб, — предложил Петрович, — и давайте его ломать за нашу дружбу с русскими. За дружбу! — повторил он с силой. — По народному обычаю, если мы вместе сломаем хлеб, то на всю жизнь останемся верными друзьями.

Все потянулись к караваю.

Когда разломили, Петрович выпрямился и взволнованно сказал:

— Живео русский народ!

— Живео! — подхватили бойцы дружно и громко.

— Хвала и честь советским людям, — продолжал учитель, не сводя с меня глаз. — Им наш первый поклон и благодарность… Страна их широко раскинулась по земному шару. Когда на Балтийском побережье наступают сумерки, то на Дальнем Востоке уже поднимается солнце. Над вашей страной, друже Загорянов, сияет незаходящее солнце. Это русское солнце светит всему миру. Оно светит и нам!..

— Браво, браво! — раздалось вдруг у дверей.

Комната была слабо освещена фитилями, горевшими на блюдцах с маслом, и мы не заметили, как вошел Катнич, а с ним еще кто-то.

— Мы на огонек. Добрый вечер!

Кивая собравшимся головой, политкомиссар снял пилотку, толстую верхнюю куртку и, пригладив редкие волосы, повернулся к незнакомому нам человеку, одетому в английскую шинель.

— Проходите, что же вы? Здесь все свои.

Человек неуверенно шагнул.

Приземистый, с крупным, до синевы выбритым лицом, со шрамом во всю щеку. На его шапке блестела большая звезда, вырезанная из белой жести.

— Салют, друзья! — он приветственно выбросил вперед руку.

Голос у него был густой, басовитый.

— А мы-то идем мимо, слышим, что за шум! — сказал Катнич, непринужденно осматриваясь.

— Пожалуйста, прошу вас, — Петрович поспешно пододвинул ему стул.

Иован, сидевший рядом со мной, только что восторженно улыбавшийся, нахмурился и нервно ткнул окурок сигареты в пепельницу.

Все умолкли, выжидательно переглядываясь. Было слышно, как о черепичную крышу дома царапалось голыми ветками дерево, раскачиваемое ветром.

— Другови! — спохватился Катнич. — Я забыл вам представить. Это капитан Вуло Куштринович, офицер нашей старой армии. Он ушел из-под командования Михайловича и теперь прислан к нам на должность начальника штаба батальона.

— Если разрешите, — Куштринович снял шапку и присел у краешка стола.

Он, видимо, почувствовал, что явился некстати. Сизый шрам на его щеке налился кровью. Черные, как маслины, и будто клейкие глаза его настороженно шарили по лицам бойцов.

— Четник, — тихо сказал Иован, но все это услышали.

Бойцы уставились на Куштриновича и, не сговариваясь, один за другим стали подниматься из-за стола. Джуро даже демонстративно стукнул по блюдцу стаканом. Зорица, смущенно улыбаясь, налила чаю новым гостям.

— Замечательно вкусный напиток! — Катнич словно не замечал происходившего. — Я понимаю, почему русские его так любят. А вам нравится, капитан?

Куштринович пожал плечами и в растерянности опустил глаза. Катнич с беспечной улыбкой помешивал в стакане ложечкой.

— Да что такое с вами со всеми? — с деланным удивлением спросил он наконец. — Почему встали из-за стола и молчат? А-а, понимаю! Пришел капитан, и рядовые не смеют сидеть при нем? Капитан, вы разрешите им сесть?

— Это ж четник! — гневно крикнул Васко. — Он зарезал мою мать.

Рука мальчика невольно искала оружие. Бойцы, не стесняясь присутствия Катнича, угрожающе зашумели.

— Ну и наглость! — довольно громко проворчал Лаушек. — Невероятно!

У Куштриновича дернулись щеки. С явно преувеличенным негодованием он произнес:

— Я капитан и ваш начальник штаба. Я требую к себе уважения!

— Ну, ну! — порывисто одернул его Иован. — Рано нацепили звезду.

— Ах, так! — Куштринович грузно поднялся. — Вы мне не доверяете? В таком случае я вынужден удалиться. Извините, — сухо кивнул он Катничу и метнулся к выходу, хлопнув за собой дверью.

Бранко, пользуясь суматохой, сосредоточенно жевал мясо. Дожевав и проглотив кусок, он наклонился к уху Катнича:

— Скандал. Опять этот Лаушек…

— Неприятность, — процедил политкомиссар. — И как это ты, Корчагин, не сдержался, — покосился он на Милетича. — Тебе это даром не пройдет. Куштринович был в отряде Джурича, это верно, но потом он перебежал к нам и заслужил доверие, он теперь официальное лицо. Никто из нас не вправе оскорблять его. Я ведь, кажется, читал вам приказ Тито: «За всеми офицерами вражеских формирований, которые переходят на нашу сторону, сохраняются их прежние звания и должности».

Иован угнетенно молчал.

Он знал, что отряд Радослава Джурича был самым свирепым из всех чет Михайловича. Этот атаман применял утонченные пытки, расправляясь с партизанами, особенно с их беззащитными семьями. Теперь Джурич, почуяв недолговечность Михайловича, перешел в НОВЮ с тысячей четников. Ранкович его принял и назначил на первое время помощником начальника штаба Первого корпуса. Четники вливались в ряды партизан. Куштринович, стало быть, достался на нашу долю.

И я крепился, помня предупреждение Катнича — не соваться в чужой монастырь со своим уставом, — но все во мне возмущалось. Зачем Катнич привел четника на наш хороший, мирный вечер?

Не выдержав, я сказал больше, чем Иован. Я сказал, что напрасно бывшие квислинговцы стремятся влезть в ряды борцов за свободу, все равно никто не забудет их злодеяний; они настолько далеко зашли в сотрудничестве с врагом, что народ уже не поверит в их перерождение.

— Никто им не поверит! — поддержали меня бойцы. — У них только бороды, как у апостолов, а сами, как собаки.

Катнич понял, что совершил промах, вводя таким образом к нам четника. Метнув на меня сердитый взгляд, он с жестом человека, потерявшего терпение, принялся, однако, доказывать, что я неправ и просто не в курсе дел. По его мнению, там наверху лучше знают ситуацию…

«Мы не вправе обсуждать действия начальства. У нас это не принято», — подчеркнул он. Привел в пример попа Владо, который тоже был командиром у Михайловича, а теперь — министр внутренних дел у Тито. Возможно, заявил он, все четники скоро вообще растворятся в народно-освободительном движении, так как их покровители — правительство короля Петра в Каире и лондонские югославы — уже начинают считаться с Тито и намереваются пойти на соглашение с ним, приняв все его условия. Ничего не будет удивительного, если в одно прекрасное утро в Югославии приземлится сам король Петр, чтобы под командованием Тито принять, наконец, участие в партизанской борьбе!

— Пусть попробует! — возмутился Милетич. — Мы его не примем, вернем англичанам.

— Конечно, — быстро согласился Катнич. — Но приезд его возможен, и такое может случиться только у нас, на Балканах, где надклассовое единство сербской нации — превыше всего, — с чувством гордости закончил он. — Во всем этом, друже Загорянов, естественно, вам трудно разобраться.

Да, действительно трудно было разобраться в этом калейдоскопе соперничества и интриг, хамелеонства и перебежек, политической вражды и предательств. Я вспомнил слова Вучетина о балканской пороховой бочке… «А знает ли, — подумал я, — Ранкович о Куштриновиче? Может быть, и назначение четника в батальон окажется такой же ошибкой, как и расстрел двух черногорцев под Синью?»

Неуютно и тихо стало в комнате.

Петрович, едва справляясь с собственным волнением, пытался по долгу хозяина уладить инцидент:

— Продолжим наше чаепитие, другови. Ничего особенного не случилось. Капитан, как видно, понял, что заблуждался, давая в свое время клятву не стричься и не бриться до тех пор, пока Михайлович не победит коммунистов. Убедился, что скорее четники превратятся в дикообразов, чем это случится. И теперь вот скоблится вовсю.

Петрович пытался шутить.

— Ну же, друзья. За стол! Налей всем, Зорица, чаю покрепче.

Но никто не дотронулся до чаю. Вечер наш был окончательно испорчен…»

16

«…Ручейки, вначале робко шевелившиеся под наледью, разливались все шире и пенистыми потоками, с урчанием бежали в Неретву. Небо день ото дня голубело. На северо-восток треугольниками потянулись журавлиные стаи. Протяжные крики птиц доносились, как призывные звуки походных боевых труб. Я провожал журавлей долгим взглядом, с щемящей грустью в сердце: вот они улетают к своим родным гнездам, туда, далеко, быть может, в мою курскую сторону, к тихим заводям Сейма и Псёла…

Мы все еще стояли в Раштелице. Вучетин при встречах со мной задумчиво щурил болезненно блестевшие глаза и недовольно ворчал. Все складывалось совсем не так, как он предполагал. С бригадой, действовавшей где-то южнее Коницы, мы не соединились; крупных боев за коммуникацию Мостар — Сараево не вели. Ограничивались лишь короткими налетами на противника, стоявшего в Тарчине, и разрушением железнодорожного полотна на линии Коница — Сараево. Но немцы под прикрытием бронепоезда неизменно восстанавливали разрушенное. Одним словом, как говорил Вучетин, замахнулись на дуб, а сломали былинку! Дело в том, что из штаба корпуса, стоявшего теперь где-то возле Дрвара, пришел приказ за подписью Поповича, в котором говорилось:

«В интересах координации действий и в связи с ожидаемой от Англии и США помощью продуктами, оружием и боеприпасами, в частности, взрывчатыми веществами, необходимыми для борьбы на коммуникациях, строжайше запрещаю всякие передвижения частей без моего ведома… Под ответственность командиров частей… В случае неисполнения карать буду беспощадно. Смерть фашизму, свобода народу! Коча Попович».

При таком приказе уж не проявишь особой инициативы!

Впрочем, время у нас не проходило даром. Бойцы целыми днями занимались стрелковой и тактико-строевой подготовкой, учились в кружках политграмоты.

Наш новый начальник штаба Куштринович усердно корпел над составлением разных учебных программ и расписаний. Сам следил за обучением бойцов, то и дело поправлял командиров, щеголяя своим знанием французского устава полевой службы. Со всеми он старался быть на короткой ноге, но никто упорно не называл его «друже». Куштринович возбуждал всеобщую неприязнь. Если бы не это отношение к нему бойцов и командиров, мы с Иованом за инцидент в доме Петровича, наверное, имели бы неприятности. Но все обошлось. И в конце концов интерес к Куштриновичу притупился. Надвинулись другие заботы, другие огорчения.

…Шел уже апрель. На высях гор еще стыли, дрожа на студеном ветру, голые ветки косцелы, а в долине Неретвы развесил свои зеленоватые сережки орех, соцветиями украсились граб и остролистый клен, зарозовел шиповник; вскипели цветом сливовые сады, обрамленные белой каймой терновника; даже дуб, еще как следует не оживший, лишенный веток, обрубленных на корм скоту, казался вечнозеленым кипарисом оттого, что его во всю вышину обвивал зеленый плющ.

Сразу же за домом Петровича нога утопала в желтых ковриках буквицы, в молодой шелковистой траве. Все в природе оживало, наливалось соками и силой. Бойцы же голодали. Они выискивали между камнями гомулицу, чтобы из клубней этого растения сварить себе нечто похожее на кашу. Соскабливали с деревьев съедобный исландский мох, подстреливали грачей или рылись в огородах, отыскивая прошлогодние корнеплоды. Занятия прекратились. Истощенные люди засыпали на уроках.

Крестьяне делились с нами всем, что имели, но и у них уже иссякли последние запасы. Петрович мог предложить нам к обеду лишь по блюдцу качамака. Даже наш интендант Богдан Ракич, проявлявший обычно чудеса изворотливости в делах снабжения, и тот приуныл. В Раштелице ему пришлось зарезать почти всех обозных лошадей, и вот уже самой блестящей добычей его оказалась воловья шкура. Он испек ее на костре и разделил это «жаркое» на порции.

Каждое утро мы просыпались с надеждой, что, может быть, сегодня придет обещанная нам помощь, и засыпали с горьким разочарованием, что опять минул день, а перемен никаких нет.

— Худы наши дела, — сказал мне как-то Джуро Филиппович.

Его длинное бледное лицо необыкновенно осунулось, отчетливее проступали кости, в запавших глазах вспыхивал голодный, сухой блеск.

— Плохо, что ты нос повесил, — ответил я.

И тут мы поговорили о характере коммуниста, о характере стойких людей, которые не сгибаются, не хнычут, добиваясь своего.

— Смотри!

Длинный стебель подорожника, на который я наступил, почти втоптав его в грязь, упруго выпрямился и встал по-прежнему гордо, прямо.

— Вот и люди такие есть. Их ничто не сломит, не сомнет…

Филиппович с тихой задумчивостью посмотрел на меня.

— Ясно. Только видишь ли, друже. — Он достал из кармана и показал мне газету «Пролетер», уже изрядно потрепанную, ту самую, что привез нам Арсо Иованович в Горный Вакуф и которую с тех пор бережно хранил в своей торбице. — Я это всегда читаю. Уже мало-помалу научился читать. Я знаю, каким должен быть коммунист. Надо выдержать невзгоды и бури… Но вот Бранко — тоже коммунист, так? А он, как прасац![63] Целый день жалуется, что живот к спине прилип от голода, а ночью под одеялом чавкает. Чего только не жрет! А утром за старую редьку первый хватается, с Лаушеком все спорит. Мерзко!

Я задумался. Бранко вносил в жизнь взвода немало сумятицы. Он и меня беспокоил своей непонятной навязчивостью. С кем бы я ни заговаривал, всегда он оказывался рядом. Его круглые немигающие глаза неотступно следили за каждым моим шагом.

Я гнал от себя мысль, что за мной учинена слежка. «Кем? Не ОЗНА ли? Чушь, не может быть!».

Из любопытства я решил принять приглашение Бранко посетить дом его отца».

17

«…— Хвала, хвала! Великое спасибо вам, что утрудились и пришли, — подобострастно кланяясь, встретил меня у порога кирпичного дома осанистый крестьянин, одетый в черную суконную пару и бархатный жилет.

— Милости прошу. Бога му, добро, что вы пришли. Хвала вам, — повторил он рокочущим голосом, усаживая меня в светелке за круглый низкий столик. — Садитесь, прошу вас. Эй, жена, подай-ка гостю кофе, а мне трубку! Видишь, какой человек пришел к нам!

Женщина с неподвижным, как маска, лицом, в широкой плиссированной юбке, позвякивая навешанными на груди старыми дукатами, империалами, цехинами и турецкими меджидие, ушла за перегородку в углу. Видно, Бранко уже успел предупредить о моем приходе. Мать его приоделась, и кофе, без которого югослав не поговорит с гостем, было сварено. Мне подали крохотную чашечку, а старик задымил коротким чубуком. Он щедро хвалил русских, Советский Союз, обильно сдабривая свою речь такими словами, как «социализм», «прогресс». Я глотком выпил вяжущий желудевый настой. Хозяйка налила еще. Уже пошла было за третьей чашкой, служащей сигналом к уходу гостя, как Бранко забеспокоился.

— Этот кофе не настоящий. Хватит! — сказал он, посматривая на отца с особым выражением, но так как тот не догадывался, добавил прямо. — Мог бы нас чем-нибудь более существенным угостить.

— Можно. Для русского человека ничего не пожалею. Спрашивай, что хочешь.

— Ну что? Каймак есть?

— Па, этого сейчас нема! Все есть, а каймака нема.

— А мясо?

— Мясо? Мяса не держим, ты же знаешь, болан. Партизаны — самое лучшее войско, но сегодня приходят одни: дай! Завтра — другие: дай! А откуда взять?

— Так что же у тебя есть? — с раздражением спросил Бранко. — Кажется, за фотоаппарат, что я тебе дал, мог бы накормить.

— Что хочешь, все есть, — смягчился старик. — Эй, жена! Тащи сюда суп!

Звеня при каждом движении монетами, хозяйка поставила на столик оловянный поднос с большой миской. Зачерствелый кусок хлеба она достала из размалеванного сундука с висячим замком.

— Это суп из моих овощей. Специально приготовлен для вас, — пояснил старик.

Бранко опустил ложку в беловатую жидкость с какими-то коричневыми хлопьями.

— А где же мясо? — протянул он с огорчением. — У тебя же есть, отец, там, в дымняке.

— Ах, верно, болан. Есть, кажется, немножко. — Сердито сверкнув на сына глазами, Микос Кумануди полез по лесенке вверх и достал из дымохода изрядный окорок.

Раздирая вяленое мясо волосатыми пальцами и наделяя нас кусочками, он говорил:

— Видит святая дева: сам не ел, сыну не давал, берег для гостей. Я гостолюб. Отец мой — грек из Салоник, а я считаю себя хорватом. Хорваты — самая лучшая нация на Балканах. Тито — тоже хорват, да хранит его матерь божия. Я с ним даже малость знаком.

— Вот и расскажи об этом. — Бранко горделиво посмотрел на меня: вот мол какие у его отца связи!

— Да-с, мы с Иосипом Броз служили у одного императора. У Франца-Иосифа. Тито был ефрейтором, а я пандуром, и часто ездил в Вену. — Старик покосился на фотографию в золоченой раме, на которой он красовался во всем своем былом жандармском величии. — Мы с маршалом в Вене даже видались.

— Где? — спросил я.

— В одном кабаре. Он тогда получил второй приз на состязаниях по фехтованию. Любил почет, ох и любил! Если не забыл теперь, как я ему поднес стакан мастики, то выведет нас с Бранко в люди. Мне бы еще землицы, а сыну — кондитерский магазин в Белграде. Дай боже у здравле. Ешьте. Что же вы?

Я вспомнил Вуйю Христича, его хату, его бедность, скромное гостеприимство, искреннюю любовь к русским. И вот Микос Кумануди… И эти люди, подумал я, составляют, по теории Катнича, «единое целое»?! Да ведь они по самому глубочайшему существу своему так же различны, как различны их сыновья Васко и Бранко! Как можно будет примирить противоречивые интересы и устремления этих людей после войны, когда они вместе возьмутся строить у себя в стране социализм? И что за социализм это будет. Ведь социализм старого Кумануди — это побольше землицы; социализм Катнича — Сербия превыше всего; социализм Бранко — кондитерская в Белграде; социализм Мачека — «полаку, полаку» — потихоньку пробираться к вершинам карьеры, а может быть, еще какую-нибудь богатую невесту с домом на Теразии прихватить. Были свои «мечты о социализме» и у четника Куштриносича… И я вспомнил слова Арсо Иовановича о том, что от многих из нынешних коммунистов, зачисленных в партию в порядке расширения «социальной базы», придется потом освобождаться и, быть может, даже повести с ними борьбу. Да, это будет неизбежно…

Погруженный в свои мысли, я не сразу услышал гул моторов. Он все нарастал. Я высунулся из окна. Американские транспортные самолеты типа «Дакота» вкруговую шли над Иван-горой, над Раштелицей.

В селе поднялся переполох. Слышались неуверенные голоса:

— Прилетели? Союзники?

По улице вприпрыжку несся Катнич с биноклем в руках.

— Американцы! Помощь! Дождались! — кричал он.

Я выбежал на улицу, за мной Бранко.

Радостно переглядываясь, бойцы смотрели на самолеты. Вот от фюзеляжей отделились парашюты с грузом.

Но что такое? Парашюты относило слишком далеко от нас — к Тарчину, где были четники.

— Ветер работает на неприятеля, — сумрачно молвил Лаушек. — Влияние небесных светил…

— Это просто случайность, — уверял Катнич. — Вот смотрите, сейчас нам сбросят. А ты свое шутовство оставь! — прикрикнул он на Лаушека.

Самолеты сделали еще круг, и опять парашюты с длинными тюками поплыли к Тарчину.

Янков в мрачном раздумье сорвал с себя очки:

— Младенцы там что ли, не знают, как надо сбросить!

— Так не нарочно же они! — окрысился Катнич. — Вот, вот, смотри! Надень свои очки и убедись, что я всегда бываю прав.

Он торжествовал. Часть транспортников в сопровождении откуда-то появившегося самолета связи развернулась под ветер немного дальше, и несколько парашютов с грузом упало почти у окраины села. Мы кинулись к ним что было духу.

— Не трогать! — предупредил Вучетин. — Интендант, сюда! Составьте акт. Возьмите на строгий учет содержимое этих тюков. Не разбазаривать!

Богдан Ракич прикатил на телеге, в которую запряг последнюю свою лошадь. Обнажив кинжал, он с удовлетворенным и деловым видом подошел к тюку. Обрезав стропы парашюта, с энтузиазмом начал вспарывать брезент.

Мы сдержанно толпились вокруг, убежденные в том, что сейчас увидим консервные банки с беконом, ботинки на толстых подошвах, автоматы, патроны.

— Чувствую запах солонины, — бормотал Бранко, дрожащими руками поглаживая скрипучий парашютный шелк. — Хвала, хвала союзникам, сохрани их святая дева!

— Ну-с, посмотрим, что здесь такое, — говорил Катнич, потирая руки. — Что нам прислали наши друзья? Осторожнее, не торопитесь, Ракич. Не рассыпьте.

Брезент с треском лопнул, тюк развалился на отдельные свертки. И в каждом из них оказались всего лишь портянки… Добротные холщовые обертки по метру на ногу, аккуратно сложенные и перевязанные бумажной бечевкой. Ракич с ожесточением разворошил тюк. Ничего другого в нем не было.

— Пригодится и это, — сконфуженно пробурчал Катнич. — А что там, в тех мешках?

Но и во втором и в третьем тюках было то же самое: портянки. А в четвертом Ракич обнаружил банки с маринованными кабачками. В пятом же — что-то малопонятное. Едва разобрались, что это усовершенствованные хлопушки для убивания в жаркое время мух. В шестом — ящик со снарядами… к пушкам, которых у нас не было.

— Обманщики! — Ракич таким взглядом провожал улетавшие самолеты, точно хотел превратить их в пепел.

Бойцы стояли хмурые, растерянные. Только Бранко, улучив момент, под шумок отрезал от парашюта кусок небесно-голубого шелка.

Все долго молчали. Командиры не глядели друг на друга, испытывая, кажется, одно общее чувство неловкости и стыда перед бойцами, чьи терпеливые ожидания были так жестоко обмануты.

И лишь Катнич с отчаянной надеждой в глазах следил за маневрами связного самолета. Пролетев вдоль железной дороги к Сараеву, самолет покружил над Иван-горой и возвратился к Раштелице. Он шел на посадку. Политкомиссар с криком «Сейчас я все выясню!» побежал к тому месту, где приземлился самолет. Мы все последовали за ним.

Летчик, молодой парень в черном берете, с лакейской предупредительностью распахнул дверцу кабины, хотел было помочь кому-то сойти, но пассажир и сам легко соскочил.

Я вмиг узнал его. Это был американский подполковник Маккарвер. Вслед за ним молодцевато выпрыгнул командир нашего корпуса Попович. Он был в новой голубовато-серой униформе. Проведя пальцами по черным коротким усам, он оглядел себя, одернул свой френч и строго взглянул на нас. Рядом с ним Маккарвер, в расстегнутой блузе с болтающимся галстуком цвета хаки под цвет блузы и в помятых брюках навыпуск, казался не совсем опрятным ординарцем.

— Привет союзникам! — Маккарвер радушно помахал нам рукой.

— Привет! — засуетился Катнич. — Живео!

Но никто не подхватил приветствия и не выразил особой радости, несмотря на поощрительные знаки Катнича. В смущении он подошел к американцу ближе и, покосившись на Поповича, вполголоса сказал:

— Это я. Узнаете?

— А! Здравствуйте, мой дорогой! Здравствуйте, здравствуйте, — Маккарвер энергично потряс руку Катнича. — Хороших парней я узнаю с высоты птичьего полета и спускаюсь к ним запросто. Как поживаете?

Попович, не замечая на лицах бойцов и командиров должной почтительности, поманил к себе пальцем Вучетина и отрывисто спросил:

— В чем дело?

— Видите ли, друже командир, — начал Вучетин откозыряв. — Мы выполняли ваш приказ: сидели в этой Раштелице без дела, ожидая оружия и боеприпасов, а получили маринованные кабачки, портянки, ненужные нам снаряды и мухобойки.

— Да, да, — торопливо вставил Катнич, обращаясь к Маккарверу. — Неудобно получается, честно говорю… Ну, портянки и кабачки мы еще используем. Сердечно за них благодарим. Но… хлопушки для мух?! Ведь мы не в Африке! Мы не колониальные войска, для которых эти хлопушки, наверное, были предназначены. Мы удивлены! — повысил он голос, оглянувшись на бойцов.

— Я ничего не понимаю… — Комкор повел глазами на американца. — Фантасмагория какая-то!

— Для меня это новость, — расширил глаза Маккарвер. — Я лично сделал все, что мог. Указал транспортникам более правильную позицию для спуска парашютов. Мой долг — содействовать вам и помогать. Ведь я, друзья мои, прикомандирован теперь к вашему корпусу. Я и делаю все, что могу… Но портянки и хлопушки… Ба! — Его словно осенило. — Да ведь это же явное недоразумение! Ох, эти лайи! Вечно подведут. Все ясно! Тупость английского интендантства! Перепутали грузы! Дьявол их возьми! Сидят там, в Бари, тыловые крысы! — Тут Маккарвер щегольнул знанием отменных сербских ругательств. — Я этого дела так не оставлю! — негодовал он. — Мы найдем виновников в штабе балканских военно-воздушных сил. Вице-маршал авиации Эллиот всегда выражал интерес к вашим делам, обещал прийти на помощь в нужный момент. Он отвечает за планирование и координацию всего снабжения. И вот-те на! Удружил! Но не унывайте, ребята! — Маккарвер направился к бойцам. — Выше головы! Мы, американцы, приготовили для вас нечто более существенное и необходимое. Такие подрывные машинки, такие взрывчатые вещества, такие сплавы из смеси аммония и мелинита, что вы сможете поднять тут на воздух немцев вместе с горами! — Он обхватывал за плечи то одного бойца, то другого, совал всем сигареты «Кэмел», даже пощекотал Васко подмышками. — Смотрите же веселей, ребята! Все будет о’кей! Друже политкомиссар!

Катнич с готовностью подскочил.

— А вот это нужно нам вернуть. Вы уж распорядитесь. — Маккарвер поддел ногой распластавшийся на земле парашют и вдруг увидел, как носок ботинка выскользнул из разорванной ткани.

Он быстро нагнулся, расправил шелк и обнаружил громадную дыру.

Бранко, искоса наблюдавший за ним, поспешно скрылся в толпе.

— Что это такое? — гневно спросил американец.

— Не знаю, не знаю. Я парашютами не распоряжаюсь, — пробормотал Катнич.

— Расследуйте! — резко бросил ему Маккарвер. — И виновников хорошенько проучите.

— Есть… Будет исполнено.

— Ничего! Маленькие неприятности, — улыбнулся Маккарвер. — С кем они не случаются. Не унывайте, ребята!

— Пошли, — потянул его за рукав Попович.

С подкупающей улыбкой помахав на прощанье рукой, Маккарвер развалистой походкой рубахи-парня двинулся вслед за комкором к дому, где жил Катнич. Из заднего кармана его брюк торчало горлышко плоской фляжки. Бойцы смотрели вслед ему, испытывая чувство досады, что остались ни с чем. «Все будет хорошо!» В это как-то не очень верилось. Уже сколько раз утешались одними только надеждами!..»

18

Катнич квартировал в лучшем доме села, с трубой в виде шахматной туры на черепичной крыше, обнесенном каменным забором, с лепной эмблемой над калиткой: дикий кабан с гусиным пером в спине. Под эмблемой синей краской было выведено: «Дом Душана Цицмила». Сверху на пунцовом поле красовался белый двуглавый орел с короной — символ сербских националистов.

Пропустив вперед Маккарвера и Поповича, Катнич оглянулся на толпившихся в отдалении бойцов, среди которых был и Загорянов, и велел Пантере стать у калитки.

Пантера понимающе козырнул.

Попович остановился у кривого деревца грецкого ореха, растер между пальцами молодые красноватые листья, вдохнул их аромат.

— Мы ненадолго? — тихо спросил он американца. — Возможны бомбежки.

Маккарвер насторожился:

— Вы настолько информированы?

— Прошу без намеков! — Ветка в руках комкора с хрустом переломилась. — С прежним, как вы знаете, все уже покончено. Это просто чутье.

— Не беспокойтесь, Кобра! — Пронзительные глаза приблизились к самому лицу Поповича. — Даже если и не совсем еще покончено… Я вас вполне понимаю. Человек, пересаживающийся в нашу шлюпку, естественно, оставляет на тонущем корабле часть своего багажа… Мы улетим отсюда, как только вы исполните мои маленькие поручения…

И Маккарвер повернулся к подошедшему Катничу.

— Угостите нас чашкой кофе, дружище? Хочется полчасика отдохнуть. Я вам привез настоящий кофе в подарок. Бразильский!

— Сердечно благодарю! — Катнич подхватил мешочек и взял гостя под руку. — Кстати, у моего хозяина сегодня день славы, день святого патрона, шефа семьи, так сказать. Древний сербский праздник.

— О! Это интересно! — Маккарвер украдкой бросил взгляд на предусмотрительно вырытую под деревьями глубокую щель.

— Мы, сербы, очень привержены к старинным обычаям. Даже пословица есть: «Где слава, там и серб», — сказал Катнич.

— У наших народов много общего, дружище!

— Очень приятно! Прошу вас, мистер Маккарвер. — Катнич распахнул дверь дома и подбежал к комкору. — Прошу.

Но тот отрицательно мотнул головой и пренебрежительно процедил сквозь зубы:

— Я похожу немного здесь. Мне нужно сосредоточиться.

Поповичу хотелось остаться наедине со своими мыслями…

Навстречу американцу, наспех застегивая сюртук, устремился хозяин Душан Цицмил, багроволицый, с выпуклыми бусинами глаз, похожий на вареного рака.

— Пожалуйста! Кто к нам в этот день приходит, тот желанный гость, — нараспев произнес он и поклонился.

— Крестьянин? — спросил Маккарвер.

— Да, типичный, — ответил Катнич. — С небольшой склонностью к торговле. Так сказать, сторонник свободного предпринимательства. Руководитель местного комитета народного освобождения. А это его супруга.

Высокая сухая брюнетка в лиловом платье с поясом, украшенным оранжево-красными, со стеклянным блеском камнями, сделала нечто похожее на книксен.

— О! — Маккарвер поправил галстук. — Извините. Я по-походному, без претензий… Солдат!

Хозяйка поднесла ему на медном блюде плоский круглый кулич с узором в виде цветка посередине и чашку с чистой водой и чайными ложечками.

— Предлагается это отведать, — шепнул Катнич. — Таков обычай.

И, показывая пример, взял ложечкой кусочек кулича, причмокивая, положил его в рот, а ложечку опустил в чашку с водой.

Прежде чем взять ложку, Маккарвер смиренно возвел очи горе и сотворил молитву «Сильны во спасение», возблагодарив бога за благодать, ниспосланную путешествующим. Затем он произнес по обычаю «Сретна вам слава»,[64] чем окончательно покорил хозяев, и, откушав, с удовольствием огляделся.

В комнате стоял полумрак, пахло ладаном и елеем. На столе горели толстые восковые свечи, увитые бумажными цветами. Узкие струйки солнечного света, в которых золотились пылинки, проникали сквозь спущенные жалюзи. По стенам пестрели раскрашенные фотографии: виды Венеции, Генуи… Вдоль карниза шли неуклюжие, словно намалеванные рукой ребенка, рисунки: косматый лев, играющий в мяч, белка, грызущая орех, всадник с копьем, толстым, как бревно, птица с письмом в клюве, адресованным «Душану Цицмилу», и, наконец, сербский королевич Марко с палицей в руках, дерущийся, как о том свидетельствовала надпись, с турком Мусом Кеседжием.

— Истинно сербский национальный орнамент, — пояснил американцу Катнич.

Хозяйка вновь подошла с подносом. Бокалы с виной, отварная сладкая пшеница, заправленная орехами и изюмом, варенье. Затем последовали стаканы со сливовицей и жареный поросенок.

Маккарвер охотно все пробовал, пил, ел; облизываясь, превозносил народный обычай — славить имя святого, в данном случае Георгия; сербское гостеприимство сравнивал с великолепным гостеприимством старого американского Юга; расшаркивался перед хозяйкой и уверял, что бесконечно рад случаю познакомиться с жизнью и бытом поселян, что сам он тоже в высшей степени простой человек, демократ…

Между тем Коча Попович, задержавшись в садике, бродил по дорожке, усыпанной красным песком, и нервно обрывал листья с кустов, напряженно обдумывая создавшееся положение.

Приближается Красная Армия! Она уже вышла на реку Прут, на границу, откуда немцы начали свое вторжение в Советский Союз. В Италии же, судя по сводкам, союзники действуют лишь патрулями и артиллерией, отбрасывая разведывательные отряды врага, а Эйзенхауэр все еще совершает инспекционную поездку по Англии. Медлят западные друзья… А советская военная миссия в Югославии уже приступила к работе. Узнают о ней бойцы — начнут, чего доброго, соваться к русским представителям со всякого рода просьбами, жалобами и кляузами… Недавно при встрече с Марко Поповичу бросилась в глаза его повышенная нервозность… Ранкович явно обеспокоен присутствием советской миссии. Он старательно держится от нее в сторонке, памятуя золотое правило: «Всякий, кто оказывается на виду, подвергается изучению». Все же вероятно, что советские люди будут интересоваться историей жизни некоторых лиц из окружения Тито и в том числе любопытной биографией Ранковича. Будут спрашивать, где и что он делал до войны, как ему удалось бежать из гестаповской тюремной больницы. Пожалуй, еще навяжут ему своего офицера связи… Хорошо, что у Ранковича дело так поставлено, что вряд ли к русским допустят какого-нибудь жалобщика, вряд ли хоть одна подозрительная бумажонка проскользнет мимо его бдительного ока. Но разве можно совершенно обезопасить себя от тех, кто видит и знает больше, чем полагается? Во всяком случае, надо утроить, удесятерить осторожность, конспирацию…

— Друже командир, — послышалось, — вас просят.

Попович нетерпеливо отмахнулся, и Катнич исчез за дверью, поняв, что генерал-лейтенант раздумывает над чем-то исключительно важным.

…Перучицу нужно убрать. С ним невозможно поладить. Он любимец Арсо Иовановича. Послать его учиться на курсы что ли? — продолжал соображать Попович. — Нужно исподволь заменять и таких командиров, как Вучетин. Заменять более податливыми и верными людьми, на которых можно положиться в предстоящих внутренних преобразованиях… Последние инструкции Ранковича на этот счет суровы и категоричны. Необходимо взять в ежовые рукавицы бойцов и командиров в батальонах. В корне пресекать всякие попытки самоинициативы. Для этого у Ранковича в распоряжении достаточно сил и средств. Да, ОЗНА шутить не любит! В общем можно было бы и не очень тревожиться за свое благополучие, но… черт принес тогда под Бор этого нахального американца: не дает покоя. Хорошо в глухом Врбово: и сытно и спокойно. Можно даже заняться поэзией, конечно, настоящей поэзией, а не той, что Зогович[65] занимается, хотя в глаза приходится хвалить его грубые стихи — под Маяковского. Разве наши неучи могут понять что-нибудь изысканное? Вот французы, Рембо — это поэзия действительно тонкая. И про кошачьи хвосты умеют писать поэтично. «Ке-ча ты мой — мой кошачий хвостик», — вспомнил Попович, так называла его прекрасная Люси… Но как бы и в самом деле не оказаться в хвосте событий? Он опять вернулся к мыслям, которые его назойливо беспокоили.

К чему, например, американец потащил его на самолете в район Коницы? Все носится со своей так называемой операцией «Ратвик», детально разработанной в тыловом штабе англо-американской миссии, в Бари. План предусматривает разрушение железнодорожной линии Скопле — Ниш — Белград и других важных коммуникаций противника. Но Маккарвер, кроме того, хочет еще до основания разрушить мосты, виадуки, тоннели и железнодорожные узлы на магистрали Мостар — Сараево. Правда, в этом нет особой военной необходимости; здесь немцы передвигаются мало. Но что поделаешь, если вся Югославия по плану западных союзников и с согласия Тито уже разделена на секторы; за разрушение объектов в каждом секторе отвечают партизанский командир и находящийся при нем офицер связи союзной миссии. Сколько хлопот и неприятностей со всем этим! У Раштелицы он, Попович, и Маккарвер приземлились в полной уверенности, что сюда будут сброшены продукты, динамит и взрывные машинки, а получили одну чепуху — портянки какие-то… Конфуз перед бойцами… Ну «Ратвик» — это еще туда-сюда. Пусть подорвут хоть все сооружения из кирпича, камня, бетона и железобетона. Они же, американцы, все разрушенное обещают восстановить после войны. Янки, как настоящие бизнесмены, уже теперь заботятся о приложении своих капиталов в мирное время. И пусть наживаются, лишь бы не мешали ему, Поповичу, добиваться своей цели. Маккарвер заплатит ведь не какими-нибудь динарами или марками, а долларами. Затем, может быть, еще и министерским портфелем. А там, вероятно, и прежние миллионы в карман вернутся. Уж так надоела эта игра в бескорыстие! «Все надоело!» — думал о себе Попович, этот отпрыск сербского плутократа, от безделья бросившийся сначала в сюрреализм, потом решивший сыграть роль героя в Испании и «ненароком» забредший в гестапо.

Теперь, не щадя себя в самоанализе, как человек раздвоенный и внутренне не слишком уверенный в себе, он и пугался своих новых сложных обязанностей перед Маккарвером, и цепко держался за него, как за спасательный круг.

В раздумье генерал-лейтенант шагал все медленнее, не замечая, что он сошел с дорожки и топчет ранние цветы.

А какова в сущности позиция самого Тито? Он, Попович, не так близок с маршалом, как с Марко. Но по некоторым намекам последнего ясно, что Тито разделяет чаяния сербских деловых кругов — создать великое Балканское государство под эгидой Америки.

Попович помнил, как Вилли Шмолка еще во Франции, в лагере для интернированных, выболтал ему о существовании в нацистских кругах идеи создания Балканской или Дунайской конфедерации во главе с Югославией, которая примыкала бы к Федеративной Великой Германии в рамках новой государственной и промышленной организации Европы на основе больших пространств.

Тито, кажется, уже подхватил суть этого плана. Среди его приближенных ходил в свое время слух о том, что когда Влатко Велебит договаривался в долине Рамы с немцами о перемирии, Тито будто бы соглашался вообще прекратить борьбу, если Гитлер его не тронет и разрешит ему создать в Югославии свое правительство, которое будет сотрудничать с немцами. Сейчас, как видно, этой же идеей, и не без успеха, соблазняют Тито англо-американцы. И прекрасно! Тито явно метит в балканские фюреры. Полуграмотный фанфарон, болтун, вообразивший себя государем макиавеллиевской выучки! Ему бы лишь позолоченное кресло да почету побольше.

Попович с завистью и ненавистью думал о тех, кто опередил его на дороге славы.

Но все же с таким, как Тито, жить можно, — пришел он к выводу. — Ворон ворону глаз не выклюет! Ранкович от имени Тито уже обещал ему, Поповичу, дать в скором времени армию, а впоследствии, может быть, и пост начальника генерального штаба. С Арсо Иовановичем Тито вряд ли поладит… Н-да, с Тито жить можно. Нужно только быть предельно осторожным и ловким. Следует брать пример хотя бы с тех же американцев. Вот Маккарвер! Юлит, подделывается под демократа, лезет к народу, стремится казаться ни в чем не заинтересованным: я, мол, только помогаю и содействую. А исподтишка суется во всякое дело, даже в геологию забрался… Корчит из себя знатока поэзии и философия. А читал ли он вообще когда-нибудь Шопенгауэра или Ницше? Болван!

Попович с раздражением сплюнул. Он любил поиздеваться над всеми, ибо еще Конфуций советовал: «Да не ослепляет тебя ни дружба насчет недостатков твоего друга, ни ненависть насчет хороших качеств твоего врага». Однако куда же все-таки его самого-то, Поповича, кривая вывезет?

Получается совсем по Гёте: «Ты думаешь, что двигаешь: тебя двигают»!

Опять, как и на Черном Верху, он вынужден лавировать между противоречивыми указаниями: с одной стороны, Арсо Иовановича, чьи мысли удивительно совпадают с желаниями бойцов, с другой стороны, Ранковича, чьи замыслы он, Попович, полностью разделяет и которого боится. Кроме того, надо ублажать еще и Маккарвера, который все чаще и все настойчивее требует «ничтожных услуг для союзников». Трудно быть слугой трех господ, а иначе нельзя… Недавно в штаб корпуса приезжал Иованович, дал ряд указаний и распоряжений. Надо скорее подготовить дивизию для отправки в Сербию, доукомплектовать се, назначить надежных командиров и проинструктировать их. А Ранкович, сопровождавший Арсо, как-то туманно намекнул, что пока спешить с этим не надо, хотя отправить дивизию придется. Он сам назвал фамилии командиров и политработников, которых следует назначить в ней на ответственные посты. Как быть? Марко сказал, что нужно снабдить дивизию вооружением в такой мере, чтобы не ослаблять остальные соединения и корпуса. Что это значит?.. Видимо, эту дивизию не стоит так вооружать, как советует Арсо… «А людей подобрать своих…» Это можно.

Попович вслух повторил стихи, к которым никак не мог подобрать последующего четверостишия:

Меня везде встречают бурно,

На Монпарнасе и в лесах.

И вплоть до самого Сатурна

Мой отблеск разлит в небесах…

Никак не получалась строчка с рифмой к слову «Явление». «Сновиденье, бденье, привиденье? — перебирал поэт… — Нет, все не то. Стихи не даются!» Он с досадой махнул рукой. До стихов ли теперь, когда нужно подумать еще об увязывании предстоящих операций в Сербии с Дапчевичем. Prose![66] Арсо поехал отбирать у Дапчевича одну или две дивизии. Но тот себя в обиду не даст. Коча хорошо знал Дапчевича еще по Испании: эгоист, трус и карьерист; не одну голову снес, чтобы пробить себе дорогу. Он и в Испании увиливал от передовой, предпочитая смотреть голых танцовщиц в анархическом клубе в Барселоне. Все же странно, если подумать, что этот Пеко, вчерашний студент-недоучка, носивший полосатую куртку горохового цвета, словно старорежимный полицейский шпик, теперь тоже генерал-лейтенант! Вот до чего раздули! Герой гражданской войны в Испании, бесстрашный защитник какого-то холма на побережье Средиземного моря, который испанцы будто бы назвали в его честь «Монтенегро» — Черной горой. Выдумали, что он при побеге из тюрьмы в Германии сумел даже уничтожить две немецкие фабрики и т. д. Сплошные титовокие «утки». Но именно эти «ужи» и позволяют Дапчевичу метить сейчас в полководцы…

— Sapristi![67] — воскликнул Попович, останавливаясь перед каким-то кустом с растопыренными ветками. — А не пообещал ли Ранкович и Дапчевичу в будущем должность начальника верховного штаба? Правда, он твердо обещал это мне, Коче, но, может быть, и Пеко — тоже? Что Марко, что Пеко — помесь лисы со змеей. Им палец в рот не клади.

— Ну ничего, и мы тоже с усами, — погладив усики, проговорил про себя Попович, на этот раз с удовольствием вспомнив о Маккарвере.

Отвлекаясь от своих мыслей, он взглянул на безоблачное небо и ускорил шаги. Обогнул цветочную клумбу, устланную бурыми полусгнившими стеблями прошлогодних цветов, и вошел в дом.

19

Маккарвер полулежал в кресле, закинув ноги на подлокотник, Цицмил тянулся к нему большими мясистыми руками:

— Из бокальчика пресвятого, пожалуйста. Чтобы мои бочки всегда были полны вином, житницы — хлебом, а дом — всяким благополучием. Пьем, пьем дочиста, помоги пречиста! Во имя отца и сына, с божьей помощью, во благоденствии и живот, и пусть сам святой Георгий молится за нас. Многая лета! На здравле, благороднейший мистер Маккарвер!

И Маккарвер пил. А Катнич, самодовольно улыбаясь, перекатывал в зубах мундштук из рога северного оленя.

— На здравле! — поощрял он американца. — Предлагаю еще выпить за город, в котором мы скоро будем. За Сараево!

— О! — Маккарвер потянулся за блокнотом. — Говорят, дивный город!

— Сердце Боснии! Чудесное местечко! Причудливое сочетание Европы и Азии. На одной и той же улице вы увидите старинную мечеть, одну из самых величавых и изящных на всем Балканском полуострове, и дансинг-модерн, ослика с поклажей и трамвай, босняка с чубом, в цветных шальварах и в феске, и денди в шляпе.

— Это не так существенно!

— А горячие серные источники возле Сараево, под горой Игман? Первоклассный курорт!

— Это важнее. Есть, значит, где подлечиться? — Маккарвер записал.

— Вива! — Цицмил опять сунулся к нему с бокалом. — Жить в Сараево — моя мечта, благороднейший сэр! А знаете что? Я тоже пойду с вами в Сараево! Пока там еще не расхватали магазины прежних владельцев… Иду! Докажу, что я — истинный серб и родолюб! Клянусь своим святым. Забираю все запасы — вино, солонину, муку — и еду с вами.

— Браво! — одобрил Катнич. — Будешь у нас в бригаде главным интендантом. — Увидев вошедшего Поповича, он вскочил: — Друже генерал, вы разрешите этому пылкому патриоту вступить к нам в войско на должность интенданта? Достойнейший человек!

Попович полунасмешливо пожал плечами.

— Жена! — закричал обрадованный Цицмил, пьяно улыбаясь. — Ты понимаешь? Все решено! Я уезжаю с войском, теперь я партизан! Прости и благослови!

Супруга смотрела на него в тупом недоумении.

Попович прошел на террасу и незаметно поманил за собой Катнича.

— Так вот…

Генерал напустил на себя серьезный вид, свел брови и, покусывая усики, некоторое время молча разглядывал политкомиссара, с которым, как предупредил Ранкович, можно не церемониться.

— Я давно хотел вас вызвать к себе, друже. Но дела… Большие дела! Приходится лично контролировать снабжение частей. Кстати, я слышал о вас весьма лестные отзывы. Короче говоря, примите к сведению следующее…

Катнич, хотя и не совсем твердо держался на ногах, но сразу же выразил предельную готовность моментально исполнить все, что от него потребуется. Он горел желанием узнать, зачем, собственно, пожаловали высокие гости, почему Шумадийский батальон стал предметом их лестного внимания?

Попович еще суровее сдвинул брови.

— Первое. — Он достал из полевой сумки брошюру. — Возьмите это. Здесь указано, как надо проводить политбеседы с бойцами. Вопросы и готовые ответы. Все радиосообщения и бюллетени должны проходить через ваш контроль.

— Ясно.

— Второе. У меня есть сведения, что Вучетин едва не провалил операцию в Горном Вакуфе.

— Да, — поперхнулся Катнич дымом сигареты. — Хорошо бы вообще заменить его.

— Но кем? — спросил Попович, хотя прекрасно знал, кто именно претендует на место Вучетина.

— Я рекомендую капитана Куштриновича. Старый, опытный офицер. Патриот.

— Куштринович? — генерал-лейтенант сделал вид, что с трудом вспоминает эту фамилию. — А, да! Кажется, мне о нем докладывал Громбац — начальник бригадного ОЗНА. Н-да… Не совсем подходит: бывший четник! Белая ворона… Бойцы, наверное, пальцами на него указывают!

— Недопонимание! — сокрушенно развел руками Катнич.

— Вот то-то и оно. А вы приведите им в пример хотя бы отца Владо,[68] нашего министра, или, еще лучше, майора генштаба Радослава Джурича: был командиром у Михайловича, а теперь помощник начальника штаба у меня, и неплохой! Я, впрочем, мог бы и этого Куштриновича взять к себе в штаб. Мне нужны военные специалисты, но в батальонах они еще нужнее.

— Вы, безусловно, правы, — согласился Катнич.

— Воздерживайтесь от всего, — продолжал Попович, — что может произвести на бойцов неблагоприятное впечатление. Я имею в виду в данном случае Куштриновича. Тем не менее вы, конечно, найдете возможность использовать знания и опыт кадрового офицера… Все же остальное, связанное с его выдвижением на соответствующий пост, должно произойти естественным образом. Ясно?

Катнич молча наклонил голову, втайне пугаясь этой ясности.

— Третье… Мелочь, но приходится заниматься… — Комкор, потянувшись, сорвал с дерева зеленую ветку и шумно вдохнул в себя ее свежий аромат. — Весна, — проговорил он томно. — Кстати, как настроение этого вашего русского: нервничает?

— Нисколько, — заверил Катнич.

— Это хорошо. Дело в том, что к нам прибыла Советская военная миссия. Мы ей очень рады, но пока этого не следует разглашать. Не стоит будоражить людей. Так вот, в отношении русского. Будьте более осторожны. Обстановка меняется, черт возьми, ежеминутно! Ласка, внимание… Короче говоря, он ни в коем случае не должен отлучаться из батальона куда бы то ни было. Тем более самовольно… Проявите о нем заботу. Человек он молодой и, кажется, хороший боец.

— Уже командир взвода. Назначен Вучетиным.

— Вучетиным? Н-да… Вместо того, чтобы выдвинуть своего… Этот русский все равно уйдет к своим. А наших придется потом учить. Лучше учить их сейчас.

Попович умолк, прислушался. В небе нарастал прерывистый гул. Шли самолеты.

Маккарвер вышел на веранду. Руки Цицмила, как рачьи клешни, тянулись вслед за ним.

— Во славу и похвалу! Американец, брат мой! Не обижай! — бормотал он, расплескивая вино из бокала.

— Летят! — обрадовался Катнич. — Союзники! Опять сбросят что-нибудь. Браво нашим западным союзникам!

Попович напряженно вглядывался в самолеты.

— Транспортники, как будто. Но почему они не снижаются? — трезвым голосом спросил Маккарвер.

И вдруг он поспешно перемахнул через перила террасы в сад и побежал к щели. Он узнал по звуку моторов немецкие «юнкерсы», и ему сразу же почудилось, что самолеты, повернув тупыми носами вниз, с ревом нацелились на село, и бомбы уже летят, летят, завывая и качаясь.

Попович тоже спустился вниз с террасы.

В этот момент раздался пьяный голос Цицмила:

— Пролетели на Коницу.

Вскоре со стороны города донесся гул бомбовых взрывов, точно по земле колотили гигантскими молотами.

Американец, кряхтя, стал выбираться из щели.

Попович стоял наверху, посмеиваясь и бравируя. Он-то сразу догадался, куда летят самолеты, хотя струхнул все же порядочно. Проклятые нервы! Совсем расшатались.

— Бомбят, кажется, Коницу, — объявил он смущенно улыбавшемуся Маккарверу. — Значит, город уже у нас. Можете поздравить. — И он помог ему выбраться из щели.

Пантера делал отчаянные знаки Катничу, подзывая его к калитке. Кто-то настойчиво стучал снаружи. Катнич с опаской отодвинул щеколду: Вучетин. За ним, заполняя почти всю улицу, толпились бойцы. В радостном возбуждении они окружили верхового. Тот повернул голову, и Катнич узнал комиссара бригады Добривое Магдича.

— Можно к командиру корпуса? — Вучетин отстранил несколько растерявшегося политкомиссара и быстро вошел в садик.

— Друже генерал-лейтенант, — со сдержанным нетерпением обратился он к Поповичу. — Комиссар бригады привез замечательные новости… Оказывается, советская военная миссия уже два месяца находится при верховном штабе! Почему от нас это скрыли? Как только наши узнали об этом, они штурмом взяли Коницу. Город нужно удержать. Я получил от Перучицы приказание идти к нему на поддержку. Разрешите выступить?

Попович, сведя брови, смотрел в сияющие глаза Вучетина.

— Перучица взял Коницу? — Он сказал это почти равнодушно. — Я и не сомневался, что он ее возьмет. Выступить? Разрешаю. И немедленно! Немедленно! — повторил он патетически. — Пусть русские узнают, что мы умеем не только брать города, но и удерживать их.

— Есть!

— Я уверен, — добавил Попович, щеголяя своею властью военачальника, — что вы крепко ухватитесь за успех в Конице, а то как бы он от вас не упорхнул!

— Мы разовьем успех!

— Одобряю, и помните, что военное счастье — это женщина. Ни на минуту не выпускайте его из рук, обращайтесь с ним грубо.

Но Вучетин уже не слышал этих выспренных сентенций Поповича. Ему не терпелось скорее воспользоваться разрешением выступить в поход.

— Постойте, командир! — вдруг воскликнул Маккарвер.

Он провел пальцами по щетинистым усам, очищая их от комочков земли.

— Я тоже скоро отправлюсь в Коницу. Сейчас же пошлю радиограмму в Бари. Надеюсь, на этот раз наш Билл Эллиот без ошибки пришлет все, что вам нужно для закрепления успеха. Все будет о’кэй! До встречи в Конице.

И Маккарвер благосклонно потрепал командира батальона по плечу.

— Они уже знают о советской миссии? — опасливо озираясь, тихо спросил у Поповича совершенно отрезвевший Катнич.

— Да, как видите, слухом земля полнится, — улыбнулся Попович. — И это к лучшему, — повысил он голос, чтобы слышали все. — Присутствие русских нас вдохновляет на подвиги!

20

«…Стрекочущий звук моторов впивался в уши… Со свистом летели мелкие бомбы. По ветвям деревьев, сбивая листья, хлестали струи пулеметного огня. С резким воем проносились «Пикатело» — маленькие невзрачные самолеты-разведчики. Они неутомимо сопровождали нас, почти касаясь вершин леса, высматривали людей на полянах и, как в мешок, метко опускали бомбы. От «Пикатело» трудно спрятаться даже в лесу. Преследовала и пехота. Немцы и четники заходили и слева и справа, пытаясь зажать нас в клещи, не допустить в Коницу. Но мы упорно рвались к городу. От осколка бомбы погиб Томислав Станков. Еще одним верным бойцом, коммунистом, стало меньше в батальоне.

Наконец, лес стал гуще, и к вечеру нам удалось оторваться от противника. Мы едва шли, путаясь в сухом папоротнике, застревая в кучах валежника, скользя по сырым корням.

И вдруг, что такое? Вышли на широкое, совсем ровное асфальтированное шоссе. Великолепное шоссе в глухом лесу, вдали от населенных мест! С удивлением все смотрели по сторонам. Чудеса! Вдоль шоссе тянулись роскошные виллы, на балконах стояли люди, приветствовали нас, некоторые даже бежали к нам навстречу с котелками и мисками в руках; донесся запах пищи.

— Мы пришли в какой-то город, — тихо сказал мне Джуро.

— Смотрите, несут жареного барана на вертеле! — воскликнул Васко.

Но тут раздался громкий голос Вучетина:

— Стой! Смирно!

И мы все вмиг опомнились; разочарованно переглянулись: вокруг нас был все тот же густой, непроглядный лес. Это была массовая галлюцинация. Чего только не происходит с голодными и обессиленными людьми!

Лес, лес… Когда же он кончится? Жутко! Почти на каждом шагу белели скелеты людей. Вот вся поляна усеяна костями. Наверное, здесь погиб целый лазарет. Сквозь кости уже проросла молодая трава. В одном месте скелет был прислонен к стволу дерева в сидячем положении, на черепе сохранилась пилотка с заржавленной звездой. Костяшки пальцев сжимали остов какой-то птицы.

— Прошлой зимой мы здесь отступали из Боснии, — хмуро сказал Иован. — Помнишь, я тебе рассказывал? Ворон тогда ели…

Я промолчал. Тяжело было об этом говорить.

Милетич никак не мог избавиться от своих беспокойных дум. Он похудел, осунулся. Просторный китель угловато топорщился на нем. Усы торчали над сухими, потрескавшимися губами, как кустики жесткого вереска. Разлетистые черные брови сурово сошлись у переносья, и в сумрачных потемневших глазах уже не искрились золотые огоньки.

— Голод убивает душу, — проговорил он. — Взгляни: спят на ходу, устали от борьбы, не успев еще в ней закалиться. Все им надоело. Столкни вот Бранко в пропасть — он этого, пожалуй, и не заметит.

— А ты посмотри на других, — возразил я. Мне хотелось рассеять мрачное настроение друга. — Посмотри на Джуро, Васко, Ружицу.

Джуро с бледным решительным лицом спокойно шагал вслед за угрюмым Кичей Янковым. Раненный в ногу, Васко ковылял, опираясь на мою руку, ничем не выдавая своих страданий. Тех, кто не мог идти, бойцы несли на коротких носилках, сделанных из жердей с поперечинами, или на шинелях, продев в рукава палки. Лаушек нес на здоровом плече два автомата. Его шутки вызывали у людей улыбки, пусть тусклые, но все же улыбки. Девушки, Ружица и Айша, держались стойко. Старый учитель Марко Петрович, посоветовавшись с Зорицей, своей женой, тоже пошел с батальоном. В спортивной блузе, в тирольской зеленой шляпе и охотничьих сапогах, с винчестером и скаткой клетчатого пледа через плечо он выглядел бравым альпинистом.

— Вот в них-то, а не в Бранко — подлинная сила народа, здоровый дух его и героизм, — сказал я Иовану. — Нам порой бывало тяжелее. Но, зарываясь в окопы у Терека, мы пели: «Ой, Днипро, Днипро…» А на Днепре мечтали о Дунае. Ни на минуту не забывали о конечной цели… Сражаясь на одном каком-либо рубеже, мы уже думали о следующем, которого непременно достигнем завтра.

— Не сравнивай, брате. У вас есть человек, единственный в мире… — Глаза Иована расширились и будто посветлели. — Он вас ведет. Он видел победу уже тогда, когда все видели только то, что немцы под Москвой.

— Он ведет не только нас. Он ведет вперед все трудовое человечество.

— Да! — Иован вскинул голову и оглянулся на бойцов, медленно пробиравшихся сквозь чащу леса. — И они это знают, они это чувствуют…

Советские люди в Дрваре! Перучица в Конице! Эти вести, принесенные комиссаром бригады, придали нам силу выступить в поход. До Коницы было, правда, совсем недалеко. Но самолеты противника задержали нас и сбили с пути, а Иван-планина велика и бездорожна…

«Наши в верховном штабе! — думал я, с задором ломая ветки, преграждавшие тропу. — Наши! — и я ускорял шаги, насколько хватало сил. — Наши в Дрваре! — и словно свежий ветер, ветер Родины, обвевал меня. — Но как увидеть своих? Как к ним пробраться?». Я еще в Раштелице спросил об этом Иована. Он взгрустнул: «Ты хочешь уйти от нас? Поговори с Катничем». Я последовал его совету.

— Это невозможно, — выслушав, ответил мне Катнич. — В верховный штаб тебя не допустят.

— Почему же, почему? — воскликнул я.

Катнич замялся, потом сухо ответил:

— У нас тут свои порядки.

Эта «невозможность» еще сильнее разожгла мое желание, вполне естественное и законное. Наши в Дрваре! Мысль об этом не оставляла меня ни на минуту.

Этой же ночью сквозь сон я услышал где-то совсем низко гул самолетов. Что-то знакомое почудилось мне в этом непрерывном, ровном гуле моторов. Это не был надрывный, воющий звук «юнкерсов», пролетавших над Раштелицей. Неужели наши? От волнения я долго не мог уснуть.

Проснулся на рассвете, почувствовав холод. Васко лежал рядом и что-то бормотал в тяжелом сне. Джуро уже возился у костра, готовя завтрак. В любое время года он умел найти в лесу что-нибудь съедобное. Подкладывая в огонь сучья, Бранко Кумануди с жадностью глядел в котелок.

— К этой траве немного бы смальца!

— А что же ты не захватил из дому?

— Не успел, веришь?

— Верю, — горько усмехнулся Джуро. — Вот ложку-то не забыл!

«Удивительно, — подумал я, — сколько у Филипповича добродушия. Давно ли ссорились?»

— Эй, Джуро! — крикнул я, — первую порцию, самую горячую, дашь Васко.

Кое-как утолив голод, мы двинулись дальше.

Остановились перед ущельем с крутыми склонами, поросшими терновником. Внизу в глубокой тьме клубился горный поток. Как перебраться через него? Нас сковывали раненые.

К группе совещавшихся командиров приблизился Катнич. Пантера вел за ним лошадь с вьюком, к которому был привязан большой синий кофейник. Политкомиссар угрюмо сутулился, озирался, словно в страхе ожидая еще новой бомбежки. При виде Магдича он выпрямился и передвинул на бок пистолет, болтавшийся у него спереди на отвислом ремне.

— Эво! Что это вы все раскисли, друзья мои? В чем дело? Трудно перейти ущелье? Ерунда! Возьмем пример с русских орлов, которые с Суворовым и не через такие дебри Альп перелетали. Вперед через все Сциллы и Харибды! — Катнич шагнул к ущелью. — Что? Раненые? Как быть с ними? — Он секунду подумал, смотря сквозь целлулоид на карту. — Дотащим до Брдани. Это недалеко. Там у нас бригадная больница.

— Была. Но там ли она сейчас — мы не знаем, — заметил Вучетин. — Немцы бомбят и Коницу и все вокруг.

— Я советую оставить медпункт пока здесь, — вмешался Магдич.

На склоне горы Плешевац стояла заброшенная сторожка лесника. В ней и осталась Айша с больными и ранеными, а мы пошли дальше.

— Бросили людей на произвол судьбы, — громко ворчал Катнич, спускаясь вместе с нами в ущелье.

Вскоре подошли к деревушке Брдани. Она оказалась безлюдной. Ветер нес навстречу запах гари, взметал пепел. Развалины большого дома еще курились сизым дымком. На уцелевшей части черепичной крыши четко выделялся знак красного креста.

Мы замедлили шаги. Под ногами хрустели головешки. По пепелищу, дико крича, бродил серый ощетинившийся кот. Увидев нас, он метнулся под обуглившееся бревно. Обгорелые куски человеческих тел, склянки от лекарств, полуистлевшие бинты — это все, что осталось от партизанской больницы. Сливовые деревца, как бы в испуге отпрянувшие от воронок, сухо шуршали ломкими черными прутьями, в трещинах коры на стволах крупными слезами застыл вскипевший от жара сок.

Бойцы прошли мимо молча, плотно сжав обветренные губы. Лаушек, шагавший рядом со мной, полузакрыл глаза. Впалые щеки его нервно подергивались.

А Джуро еще выше поднял знамя. Долговязый, босой, в обтрепанной одежде, с бледным костистым лицом и решительным взглядом странно расширенных глаз, он мне казался самым прекрасным из всех. Ступни его, избитые об острые камни, оставляли на земле кровавые следы, но он этого будто не замечал.

Перебравшись еще через несколько глубоких лесистых оврагов, спускавшихся к какой-то горной речке, мы вышли к шоссе. Наша разведка попала под ружейно-пулеметный огонь. На окраине Коницы шел бой. Пока Магдич ездил за нами, противник, видимо, подтянул новые силы. Вучетин и Магдич решили обойти город с севера или с северо-запада. Мы спустились ниже по течению Неретвы, образующей здесь границу между Боснией и Герцеговиной, и в лесу дождались вечера. Весь день готовились к переправе. Из шпал разобранного железнодорожного пути сбили несколько плотов, привязав к ним для большей пловучести мешки из плащ-палаток, набитые сухими листьями. Так делала моя рота, когда форсировала Днепр.

Комиссар бригады тем временем занимался «полевой работой». Ходил с молотком и горным компасом по окрестностям, собирал разные минералы и окаменелости, упаковывал камешки в бумагу и, надписывая пакетики, складывал их в свой рюкзак. Один серый камень он показал мне.

— Это жерновой точильный камень. Я разыскал здесь выход его и нанес на карту. Пригодится.

Подошедший Катнич тоже осмотрел камень.

— Жерновой? Это которым мелют зерна? Но вряд ли это интересно сейчас.

— Воина идет к концу. Пора подумать и о мирном будущем. — Глаза Магдича мечтательно улыбались.

— Да, пора, — согласился Катнич. — Но мне кажется, что мистер Маккарвер, с которым вы беседовали на эту тему, имел в виду другие, более солидные ископаемые.

— Его интересовало все.

— В каких целях? — спросил я. — Какое дело американцам до ваших ископаемых?

— О! Судя по словам Маккарвера, они готовятся оказать нам большую помощь, особенно после войны! — простодушно воскликнул Магдич. — Для этого им важно знать, чем мы богаты и чего у нас нет; недостающее нам дадут Штаты.

— Я убежден, что Маккарвер не бросает слов на ветер, — сказал Катнич, как-то странно ухмыляясь. — Что еще вы разыскали по пути, друже комиссар?

Магдич готов был часами рассказывать о богатствах родной земли, которые нужно еще открыть и изучить. О будущем он думал, вероятно, больше, чем о настоящем. Геологией увлекался сильнее, чем своей военной работой.

Ночь выдалась светлая, лунная. Но густые облака то и дело наплывали на луну. Смоляная гладь реки тускло отлизала беспокойным, мерцающим блеском. Высокая скала перегораживала реку широкой тенью. Плоты шли, держась в створе этой тени. Быстрое течение прибивало их к камням противоположного берега в том месте, где река делает крутой поворот. Поднявшись на крутизну, мой взвод бесшумно подполз через виноградники к шоссе. Внезапным налетом с тыла мы сбили вражескую заставу у моста, открыли путь батальону. На рассвете с криками «Смерть фашизму!» ворвались в Коницу.

— Как вам удалось пробиться? — спрашивали нас черногорцы.

Мы едва могли отвечать. Сказалась страшная усталость от непрерывного напряжения, испытанного в последние сутки. Бойцы ложились тут же, на камнях мостовой, мгновенно засыпали.

Командир черногорцев Тодор Радович, все в том же поношенном мундире, красиво облегавшем его высокую фигуру, легкой поступью приблизился ко мне и, тряхнув густой волнистой шевелюрой, дружески поздоровался.

— И в счастье и в несчастье мы вместе! Привет русскому человеку!

Я пожал его тонкую, сухощавую руку.

— Новости-то какие, а?

Он усадил меня на ступеньках подъезда полуразрушенного дома.

— Ваши русские — просто молодцы!

— А в чем дело? — встрепенулся я.

— Не волнуйся, расскажу. Нам, как видишь, пришлось нарушить приказ командира корпуса Поповича, — неожиданно тихо сообщил Радович и, заметив, что я открыл рот, лукаво засмеялся. — Только уговор — не перебивать!

— Ну-ну! — торопил я.

— Когда мы услышали про советскую миссию, то оставили свои исходные рубежи. Бойцы называли их «безысходными». Пошли на Коницу. Как видишь, захватили город. А удержать его было трудно. Это мы понимали. Наш комиссар уехал за помощью, вас искать. Тут-то и началось. Русская радиостанция из Дрвара передала нам, чтобы мы разложили ночью на окраине Коницы костры в виде прямоугольника. Начальник ОЗНА Громбац возражал, говорил, что это привлечет авиацию противника. Но я все-таки приказал на риск разжечь костры. И представь себе, в полночь прилетели ваши самолеты. Сбросили на парашютах как раз то, что нам нужно, в чем мы больше всего нуждаемся, чего нам не дают ни англичане, ни американцы, — противотанковые ружья и зенитные крупнокалиберные пулеметы. Теперь мы можем бороться и с танками и с самолетами. И еще, что очень важно, — нам сбросили медикаменты.

— Дай я тебя расцелую, друже Тодор! — воскликнул я вне себя от радости. — Значит, ночью я действительно слышал гул самолетов, прилетавших из Советского Союза.

— Ну, ну, меня-то за что? А в общем я не прочь. По-русски. Троекратно.

Мы расцеловались.

— Вот видишь, друже, что значит искренняя помощь, — продолжал Радович. — Ваши базы где-то на Украине, за тысячу километров отсюда. А вот сумели же летчики прилететь.

— И много было самолетов? — спросил я.

— Восемь или десять. Они шли один за другим, через каждые две-три минуты. Если б ты видел, друже, как они точно сбрасывали груз на наш прямоугольник. Как будто клали в закром. Бросали с высоты не более полутора тысяч метров, и не боялись. А ведь в этом районе есть горы свыше двух тысяч метров.

Трудно передать, какое я испытывал счастье. Счастье и огромный подъем. Словно мне самому передалась частица силы моей Родины. Я как бы ощутил прикосновение ее могущественных и заботливых рук, протянувшихся к нам сюда, на берег Неретвы.

— Да, не то, что наши западные друзья, — возбужденно говорил Радович. — На официальных банкетах, в речах по радио только от них и слышишь: поможем, поможем, поможем… Генерал Маклин, как только сюда приехал, заявил: «Основная задача моей миссии — это максимальная помощь НОВЮ». С этой якобы целью были даже созданы так называемые Балканские воздушные силы. А на деле — сам, небось, видишь. Блеф! Гора ошибок и лабиринт вертлявых объяснений. Показали себя в своем настоящем виде. Зато фасону-то сколько! Любят пускать пыль в глаза! Сначала отговаривались тем, что пока их базы находятся в Африке, они нам существенной помощи оказать не могут. Другое мол дело будет, когда перенесем базы в Италию. Наконец, организовали морские и авиационные базы в Италии, в частности в Бари. Расстояние от этих баз до нашего побережья пароход пройдет в одну ночь. Самолет «Дакота» покроет маршрут за три четверти часа. Да и лететь-то ему не над территорией противника с зенитной обороной, с аэродромами и площадками истребителей, а над Адриатическим морем. Никакой воздушной защиты там нет. Это совсем не то, что приходится преодолевать вашим летчикам.

— Но я часто вижу днем и слышу ночью самолеты англичан и американцев, — сказал я. — Куда ж они все-таки летают?

Радович оглянулся, не подслушивает ли кто, и продолжал:

— Куда летают? О, у «либерейтеров» и «летающих крепостей» работы хватает! Они бомбят наши оккупированные немцами города, разные экономические объекты.

— Бору, наверное, тоже попадает? — заинтересовался я.

— Бору — нет.

— До сих пор? Почему же?

— Черт их знает! Щадят. А вот Белграду здорово достается. Летают они еще на Будапешт и Бухарест. Бомбят румынские нефтепромыслы. Попутно, конечно, и нам помогают. Бросают с воздуха обувь, нижнее белье, одеяла, сухари и тому подобное. То, что предназначалось для армии Монтгомери в Африке, а теперь стало ненужным — штаны до колен, трусики, пробковые шлемы, желтые палатки.

— Портянки и хлопушки для мух, — добавил я, вспомнив грузы, сброшенные нам в Раштелице.

— Вот-вот! Все в этом роде. Как-то сбросили в Черногории одну батарею в разобранном виде. Орудия оказались с настильной траекторией. Годны только для стрельбы в пустыне, а не в горах. Снарядов по пяти штук на орудие. Для одного салюта и то не хватит. А то сбросят некомплектное оружие. Никак нельзя его использовать. Обрати еще внимание на методы доставки и сбрасывания грузов. О, тут тоже есть свои хитрости. Как ты знаешь, между нами путаются еще отряды Михайловича, Недича, Павелича, Рупника и так далее. И вот многие грузы-то чаще попадают к ним. Видел сам, небось? Ну вот! Считается же, и Черчилль об этом трубит на весь мир, что помощь оказана нам. Иногда полетают вхолостую — и ничего не сбросят. А потом обвиняют нас же, что мы не зажгли своевременно костров или зажгли то слишком яркие, то слишком тусклые, или не на том месте. Иногда немцы тоже зажигают костры. И союзники, не разобравшись как следует в сигналах, сбрасывают грузы им. А может быть, немцам кто-то передает наши сигналы. Кто знает! Бывает и так, что пообещают нам тактическую поддержку с воздуха; мы начинаем операцию, ждем, погода прекрасная, а самолетов все нет и нет, — и нас немцы колошматят. Оказывается, в Италии туман и дожди — вылететь нельзя. Или, наоборот, здесь туман. Вообще туману много в этом деле. Иногда нас утешают: ждите своей очереди; мол в снабжении установлена очередность, в зависимости от потребностей партизан в различных районах. Вот и жди, когда рак свистнет.

— Возмутительно! — не вытерпел я.

— И не говори. Это просто саботаж какой-то, — подтвердил Радович. — А то делается еще так: два-три самолета сбросят несколько мешков, а потом всю ночь кружатся над этим местом. Создается впечатление, что союзники интенсивно работают, сбрасывая грузы. А мы эти грузы увозим на одной телеге. Рады и парашютам — их можно употребить на бинты в лазаретах. Но союзные офицеры требуют их обратно и продают за ракийю, соблазняют шелком наших девушек. Так-то, друже. Зато своих разведчиков с радиостанциями они сбрасывают часто, и тут уже адресом никогда не ошибаются. В результате почти в каждой дивизии — по иностранному офицеру с обслуживающим персоналом, а вооружения, обмундирования и медикаментов почти нет, — печально закончил Тодор. — Таковы дела!

— Как же к этому относятся в верховном штабе?

— Не знаю. Вопрос сложный. Это уж большая политика. Говорят, союзники предъявили нам какие-то требования, а мы их выполнить пока не можем. Вот они и нажимают на нас через снабжение.

То, что я услышал от Радовича, до глубины души возмутило меня. Открылись глаза на многие, неизвестные мне дотоле стороны во взаимоотношениях партизан с западными союзниками. И, вернувшись к бойцам, чтобы позаботиться об их расположении и питании, я долго еще думал о нашем разговоре.

В полдень Радович опять подошел ко мне. Он был сумрачен и словно чем-то недоволен. Я спросил, что случилось.

— Утром к нам прибыл Попович и с ним американец.

— И что же?

— Сейчас узнаем. — И, не глядя на меня, будто чего-то стесняясь, он окликнул Вучетина:

— Идем, друже Томаш, нас с тобою вызывают к Перучице.

Вучетин зашагал ссутулясь, иногда останавливался и с трудом откашливался.

Я со стесненным чувством смотрел вслед обоим командирам батальонов, пока они не скрылись за углом дома в узком переулке, и думал: «Почему Вучетин и Радович так встревожены приездом Поповича?..»

21

Штаб бригады помещался в просторном подвале магазина. За столом, застланным оперативными картами и скудно освещенным плошками, сидели генерал-лейтенант Попович, Перучица, Магдич и подполковник Маккарвер. Американец разглагольствовал, сидя в небрежной позе, облокотившись о портативную радиостанцию в мягкой упаковке, с которой он не разлучался. Когда Вучетин и Радович вошли, он заканчивал свою мысль:

— Как ваш союзник, я настойчиво рекомендую вам с честью выполнить операцию «Ратвик».

— Таков приказ маршала Тито, — строго добавил Попович. — Мы на земле, а союзники на море и с воздуха должны совершить целый ряд комбинированных атак на немецкие линии коммуникаций по всей Югославии. Мы обязаны, — повысил он голос, — полностью вывести эти линии из строя. И мы это сделаем, ибо доблесть еще не умерла в югославском народе!

Приход Вучетина и Радовича вывел Магдича из затруднительного положения: ему хотелось кое в чем возразить начальству, но он опасался, что его не поддержат. Теперь положение менялось.

— Я не ожидал, мистер Маккарвер, — сказал он, — что вы интересуетесь геологией главным образом и прежде всего с точки зрения подрывных работ.

Маккарвер пыхнул дымом от сигареты и, переглянувшись с Поповичем, произнес:

— У нас, друже Магдич, и наука сейчас служит войне. Я с великой радостью вспоминаю нашу с вами научную беседу. Я познакомился с великолепной работой, которую вы проводите в интересах будущего, и надеюсь, что узы нашего научного сотрудничества и дружбы никогда не порвутся и после войны послужат делу мира.

— Благодарю вас за прекрасные слова, — Магдич иронически улыбнулся.

— Но что поделать, — жестким голосом продолжал Маккарвер, — если сегодня долг союзника диктует мне необходимость интересоваться горными породами и их свойствами совсем с другой точки зрения. Из всех свойств той или иной породы для меня сейчас важно знать, каково ее сопротивление силе взрыва; насколько велик должен быть заряд, чтобы взрыв получился эффективным. Когда заряд слишком мал, вы сами понимаете, цель не будет достигнута. Величина заряда и состав взрывчатых веществ должны быть таковы, чтобы взрыв мог разрушить то или иное сооружение, например, тоннель, не по частям, а полностью. Вам, господа, ясно, о чем идет речь? — обратился американец к командирам батальонов.

Вучетин, козырнув, вплотную подошел к столу.

— Нам вполне ясно, о чем идет у вас речь! — начал он. — Но если вы хотите знать наше мнение, то мы все-таки не можем себе представить, чтобы Тито был вполне согласен с этим предложением англичан, чтобы он…

— Согласен, согласен! — нетерпеливо прервал Маккарвер. — Маршал изучил план Маклина, просидев над большой картой часа два или три, и дал свое благословение. Разумеется, он рассчитывает, что мы, американцы, снабдим его взрывчатыми материалами и поможем тяжелыми бомбардировщиками. Идея англичан фактически будет осуществлена нами и притом в самых широких размерах.

— Вот эти-то размеры нас и смущают.

Вучетин оперся о стол руками, как бы ища опоры.

— Чтобы помешать маневрам и неизбежному отходу войск противника, достаточно, мне кажется, вывести из строя отдельные участки на дорогах. Зачем же взрывать пути полностью? Красная Армия недалеко, и скоро, я полагаю, мы сами, вместе с нею, перейдем в наступление. Коммуникации нам понадобятся. Кроме того, разрушая их в Далмации, Боснии и Герцеговине и оставляя нетронутыми в Сербии и Македонии, мы лишь односторонне выполняем свою задачу. Немецкие и квислинговские войска при таком положении вещей будут свободно маневрировать на востоке против русских. Этого мы допустить не можем. Я считаю, что подобным односторонним разрушением путей мы принесем пользу только врагу.

— Врагу? — изумился Попович. — Оригинальный вывод!

— Абсурдный! — Маккарвер осуждающе покачал головой. — И это говорит герой Синя?

— Демагогия! — воскликнул командир корпуса. — Вы же прекрасно знаете, друзья мои, что в Сербии и Македонии мы еще слабы. Очевидно, вас не устраивает размах наших операций? Или вы надеетесь, что немцы сами уйдут? — ехидно спросил он.

— Я поясню, — твердо ответил Вучетин. — Я неважный стратег. Однако я действительно уверен в том, что немцы уйдут с юга Балкан. Их положение здесь очень осложнилось. Им впору подумать уже не об удержании Балкан, а о том, как бы прикрыть юго-восточную границу Германии, открытую со стороны широкой Дунайской равнины, и занять более прочную оборонительную линию где-нибудь на севере. Здесь их дни сочтены. Естественно, пока их войска еще в Греции, они стремятся удержать в этом районе свои основные коммуникации. Основные, но отнюдь не все! И цель их маневров ясна: бросить отсюда свои силы на восток с целью задержать продвижение Красной Армии. В этих условиях наша задача определяется сама собой…

— Вот как! — усмехнулся Попович. — А я-то думал, что — партией и Тито!

— Вы уже готовы придраться просто к словам, — заметил Вучетин. — Конечно, партия и Тито определяют наши задачи, поскольку руководители не замкнулись в себе, не обособились от масс и знают конкретную обстановку. А обстановка сейчас такова, что нет ничего невероятного в том, что нам удастся захватить в свои руки стратегическую инициативу.

— Мы стоим за то, — вставил Радович, — чтобы не дать немцам уйти из Югославии. Пусть их тут добьет Красная Армия.

— Мы за то, — продолжал Вучетин, сдерживая волнение, — чтобы совершать комбинированные атаки и рейды на коммуникационные линии. Но разрушать объекты, мне кажется, нужно не везде, не по всей Югославии, а там, где это требуется в военных целях, и прежде всего, естественно, на железных дорогах Белград — Салоники, Загреб — Любляна, на магистралях, идущих по долинам Вардара, Ибара и Моравы. Если нам удастся овладеть инициативой, перерезать эти главные коммуникации, по которым немецкие войска возможно скоро начнут отступать из Греции, то их положение здесь будет еще более отчаянным. Но допустим, что такие крупные операции надо еще подготовить. Допустим, что небольшая железная дорога Мостар — Сараево тоже имеет для немцев какое-то значение. Ее необходимо разрушить. Но зачем же это делать с таким размахом, с такой мощью, как предлагает господин Маккарвер?

— Совершенно излишне, — согласился с Вучетином и Перучица. — Подрывать объекты нужно не безалаберно, не подряд, а по выбору и с пользой. Вывести из строя тоннель частично и на время — это еще резонно. Но разрушать полностью… Зачем?

— О, дружище! — Маккарвер хлопнул его по плечу. — Наш долг — выполнить приказ Тито, не задавая излишних вопросов. Сегодня же мы сбросим вам тонны тола и подрывные машинки.

— Без пререканий — все на воздух! — добавил Попович. — Un orde c’est un orde. Приказ есть приказ.

Перучица, нахмурившись, не произнес больше ни слова.

По лицу Вучетина пошли красные пятна.

— Извините меня, друже командир корпуса. — Он выдержал взгляд Поповича и не обратил внимания на то, как многозначительно тот свел брови. — А я все-таки осмелюсь утверждать, что тут какое-то недоразумение. Железные дороги, мосты, тоннели и виадуки строили югославские народы. Мы не в праве все это разрушить до основания, как вы предлагаете, мистер Маккарвер. Разрушать полностью жизненно важные сооружения, повторяю, совершенно бессмысленно. Мы должны их сберечь для будущего. Ведь после войны все это нам же придется восстанавливать, а на это потребуется очень много сил и средств.

— Я вас понимаю, — улыбнулся Маккарвер, дернув себя за галстук. — Вы рачительный хозяин. Это очень похвально. Но, дорогой мой дружище, на кой черт вам мост, который турки построили из обломков христианской церкви? На кой дьявол вам эта дряхлая узкоколейка времен австро-венгерской империи, все эти жалкие станции, игрушечные паровозы и деревянные вагоны?

— Это все создавалось усилиями народа, — сдержанно ответил Вучетин. — А ваша настойчивость, господин Маккарвер, в данном случае производит странное впечатление.

— Вот те и на! — Американец вскочил и развел руками. — Уверяю вас, моя настойчивость продиктована только искренним желанием вам помочь. Да! На кой черт вам, спрашивается, эта дрянь и ветошь, если после войны вы сможете с нашей же помощью построить современный железнодорожный путь, с удобствами, с блеском и красотой? Мы вас вытянем, надейтесь на нас. Балканы, друзья мои, — великолепный букет, в котором лучшая роза — это Югославия. Как же мы, ваши товарищи и союзники, можем допустить, чтобы эта роза чахла? — с пафосом заключил Маккарвер.

— Так. Все ясно. — Попович вечным пером размашисто вывел на карте свою подпись с завитушкой на конце. — Как командующий, я утверждаю план «Ратвик» к исполнению в секторах, за которые отвечаю. Совещание считаю законченным. А вы, — обратился он к Вучетину, — со своим упрямством и недоверием к приказу главнокомандующего достойны только сожаления.

— Ну зачем же так? — мягко улыбнулся Маккарвер, торопливо распаковывая рацию. — Зачем так? Не унывайте, друг мой, — бросил он вслед Вучетину. — Все будет хорошо! Сегодня же вы убедитесь, что на нас можно положиться…

Вучетин молча вышел из подвала. Встревоженный Радович догнал его на улице.

В тот же день самолеты «Дакота» сбросили в Конице взрывчатые материалы и подрывные приспособления. На этот раз тюки с грузом упали точно в указанном месте. Не помешали ни ветер, ни облачность, ни даже туман. И сразу же под наблюдением командира корпуса и Маккарвера бригада приступила к выполнению операции, носившей условное наименование «Ратвик».

Начались взрывы. На железнодорожных путях, идущих к Сараево и Мостару, в воздух полетели станционные сооружения. Рушились мосты, виадуки, тоннели. Почва колебалась, как при землетрясении. Столбы огня взлетали к небу, словно гигантские смерчи.

Вучетин в эти дни был зол и хмур, как никогда. На него было больно смотреть. При каждом сильном взрыве он бледнел и беспомощно озирался, будто в нем самом надрывалось что-то. Зато Катнич проявлял повышенную активность. Он распоряжался за командира.

Почти одновременно с проведением наземной операции «Ратвик» усилила свою деятельность американская стратегическая авиация. Тяжелые бомбардировщики с белыми звездами на плоскостях в сопровождении небольшого числа истребителей среди дня появлялись над беззащитными югославскими городами. Массированный налет на Белград они совершили в первое пасхальное утро. Самолеты накрыли город так называемыми «коврами» бомб, уничтожив начисто целые кварталы, населенные трудовым людом, школы, больницы, магазины.

22

Погода испортилась. Весенние грозы забушевали у горы Плешевац, на Иван-планине, где был оставлен медпункт Шумадийского батальона. Грузные, набухшие влагой облака ползли, цепляясь за верхушки сосен, а вслед тянулись белесые полосы грозовых ливней.

В полуразвалившейся колибе, сложенной из крупных камней, с крышей из кусков еловой коры, которую прибивало дождем, было сыро, холодно и мрачно. Раненые и больные дрожали под сырыми обрывками одеял и шинелей. Разложенный на полу костер дымил, почти не давая тепла.

Подбросив в огонь мелкого хворосту, Айша выходила посмотреть, не очень ли заметен дым над крышей; вслушиваясь в подозрительные шорохи леса, с тревогой обходила поляну и снова возвращалась к бойцам. Немцы были близко. Они вышли на дорогу Раштелица — Коница, отрезав медпункт от батальона, и шарили по склонам гор, искали партизан.

В медпункте не было ни лекарств, ни чистых бинтов, ни ваты. Айша лечила бойцов травами: настоем кичицы — против лихорадки, дикой мятой — против гангрены. Она же и охраняла их, сидя у порога хижины с автоматом на коленях, заботилась о пище, о воде.

За водой приходилось спускаться в глубокое ущелье. Шум потока мог бы заглушить и рев быка, но Айша осторожно черпала воду, стараясь не греметь манеркой о камни. Ей все казалось, что малейшей неосторожностью она привлечет внимание немцев. Еще опасней был путь за пищей в деревушку Брдани. После взрыва бомбы, уничтожившей партизанскую больницу, разбежавшиеся жители мало-помалу возвращались по домам. Айша познакомилась здесь с одной женщиной, и та стала ей помогать. Она работала у немцев в лазарете и крала там для Айши бинты и вату. А у соседей ей удавалось доставать для санитарки кое-что из продуктов: то кувшин молока и миску каши, то куски кукурузного хлеба и несколько горстей табака. Айша бережно приносила бойцам эти дары обнищавших людей.

Козья тропа вилась по склону ущелья, в некоторых местах повисала на жердях над пропастью. Айша кралась по ней ночью, замирая от страха, когда из-под ее ног выскальзывал камень и с шумом катился вниз.

В ожидании девушки раненые, с беспокойством за ее судьбу, шепотом переговаривались между собой. Собственные страдания казались им ничтожными в сравнении с теми трудностями и опасностями, которым подвергалась ради них Айша. Когда она возвращалась, костер в хижине разгорался ярче и валежник веселее трещал, исходя влагой и паром, а в манерке быстрее закипала вода. Выпив горячего «чая» и приняв еду, как лекарство, — по крохотной порции, раненые утихали, дремали…

И так изо дня в день, всю неделю. Васко Христич изо всех сил крепился, уверяя Айшу, что нога у него совсем уже не болит и он смог бы разыскать батальон.

Айша терпеливо уговаривала еще немного полежать. Однажды ночью, подслушав стон мальчика, она сняла с себя белую косынку, сделала бинт и, промыв воспаленную рану ракийей, принесенной из села, тщательно забинтовала. Васко стало легче. Она нежно погладила его осунувшееся, с остро выступившими скулами лицо, светлевшее в темноте, и тихо сказала:

— А наши хорошо воюют в Конице. Далеко отогнали фашистов. Ты слышишь взрывы? Слышишь, как днем стреляют? Это наши. А это русские самолеты гудят, послушай!

Васко затих. Что-то протяжно гудело над лесом.

— Русские?.. — Бледные губы мальчика чуть дрогнули в слабой улыбке. — Откуда ты знаешь?

— В деревне сказали. Все хорошо. Спи, мой милый, спи, — прошептала санитарка.

Но разве мог теперь Васко заснуть? Он долго лежал с открытыми глазами, в которых блестящими точками отражался свет от костра, и не совсем связно говорил, точно бредил.

Он говорил о какой-то особенной дороге, что ведет в далекий-далекий край, в котором люди живут свободно, где солнце никогда не заходит, где большие звезды из красных камней сияют над землей теплым светом. Кто их увидит — тот узнает и свое счастье. Дорога в этот край идет через дремучий-предремучий лес, в нем водятся злые страшилы, колдуньи и вурдалаки, жестокие силы и свирепые псоглавы, подстерегающие человека, чтобы его погубить. А за лесом начинаются топкие болота, укрытые седым ядовитым туманом. Дальше встают поперек пути великие, дивные планины, попадаются пещеры-поноры, у которых нет дна, уходят они глубоко внутрь гор, даже реки пропадают там; в этих пещерах вечно что-то гудит и лает, и живет там страшный Аждая, лютый змей о трех головах. Он днем и ночью чутко подстерегает на дороге смелых путников.

Васко осмелился пуститься в далекий путь. Бежит он, бежит к своей цели и вдруг слышит — гонится за ним этот проклятый Аждая; трещит крыльями, наседает черной тучею, гремит громами, а изо рта так и сыплет искрами да молниями. Хочет поймать, схватить, упрятать под затвор в свою пещеру. Бежит Васко во весь свой дух, бежит и помнит совет, данный ему во сне доброй вилой, — той, что, как добрая посестрима, помогает юнакам, лечит их раны, предсказывает им удачу или неудачу, — помнит он ее совет: «Спеши к своей цели, но если оглянешься назад, остановишься, — то пропал!» И Васко не останавливается, назад не ведет даже краем глаза. И вот дорога делается все прямее, становится все легче. Она огибает синее море с белыми гребешками маленьких волн, у берега плещутся веселые, загорелые ребята. О них рассказывал Друг Николай. Это — пионеры. Васко мчится дальше в вагоне поезда, едет по широким полям, через реки и леса, мчится под землею сквозь пещеры, совсем не страшные, а, наоборот, красивые, сверкающие самоцветами. А вот и площадь, и стройные серебристые ели, и башни с красными звездами, и звезды те горят, переливаются теплым светом, а у ворот стоит и улыбается человек в шинели, с седыми усами, о котором говорил Николай, и Васко вручает ему цветы, самые лучшие, какие только растут в родных Динарских Альпах…

Айша догадывается, кто этот человек в шинели. И она так мечтала его увидеть! Теперь без любимого ей трудно думать о счастье, но все-таки она тоже пошла бы вместе с Васко в далекий путь с самым заветным и дорогим, что у нее есть: с черной прядкой детских волос — единстветное, что осталось от младшей сестренки, от родного гнезда.

— Как много общего у нас с тобою, Васко, — тихо сказала Айша, когда он замолчал.

Васко заснул с улыбкой. Айша медленно провела ладонью по его горячему лбу и задумалась.

Не было ни счастья, ни радости и в том домике, с фанерным полумесяцем на камышовой кровле, в котором родилась и выросла она. Вся ее жизнь в юнацкой Герцеговине, в краю винограда и голых скал, ничуть не лучше той, которой жил Васко в гордой Боснии, в краю лесистых гор и сливовых садов, и от которой он ушел, чтобы достигнуть своей мечты… Отцы и деды Васко и Айши были в равной степени несчастными сиромахами, задавленными нуждой и страхом; давно уж отвыкли они от оружия, давно перестали мстить за причиняемые им обиды. Босния и Герцеговина — земли пахарей и пастухов. И там и здесь люди вынуждены работать круглый год с утра до ночи, чтобы не умереть с голода. Много тяжелого труда требуют их крохотные нивы и сады. Нужно очистить землю от камней, раскопать ее и удобрить, уберечь от размыва после ливней, — а толку-то мало. Она постная, пыльная, зерно в ней прорастает плохо, даже козам нечего ущипнуть. И хоть каждую весну зарывай в поле кости черного петуха, как советуют знахарки, — все равно напрасно: урожая не дождешься. Родителям Васко и Айши приходилось батрачить у богачей. Едва один кулак слезал с шеи бедняка, как другой уже взбирался на нее, ухитряясь не только содрать семь шкур, но еще и всячески его унизить, оскорбить.

А ведь немало прекрасных и плодородных долин есть и в Боснии и в Герцеговине, как и по всей Югославии. Хороши всюду виноградники, сады; на горах много лесов, в реках много рыбы, на катунах пасется много овец и коз, в земле есть разные руды и дорогие камни, — но все это не принадлежало народу. Люди жили в лачугах, а строили дворцы; добывали все, что необходимо человеку для обеспеченной жизни, — но не для себя… И у Васко в хате, сплетенной из хвороста, и у Айши в хижине, сложенной из камня, одинаково было уныло и голодно. И одну и ту же беду, одно и то же несчастье принесли фашисты под обе кровли. У Васко четники зарезали мать, а у Айши от рук усташей погибли отец, сестра и дед. Из дома Васко злодеи забрали, правда, не так много: три дуката, заработанные когда-то отцом у помещика, новую рубашку отца и шелковый платок матери, который они сейчас же употребили на кисти для своих шапок, — это немногое и составляло все самое ценное имущество. А у Айши и дома не осталось. Последнее, что она увидела, убегая из родного села, — это горящие хаты и семилетнюю сестру с разбитой о камень головой, от ее косы она успела отрезать прядь черных волос…

Забыть этого нельзя. Вернуться к прошлому — нестерпимый позор. Трудным, опасным путем идут оба, Васко и Айша, но единственно верным. На каждом шагу их подстерегают коварные западни. Но все самое плохое, тяжелое и опасное осталось позади. Никогда больше не вернутся в их страну ни турецкий паша, ни мадьярский барон, ни австрийский жандарм, ни фашист. Васко и Айша, как и все простые люди Югославии, сами взялись за устройство своей жизни. Они смело идут к своей цели, не останавливаясь и не оглядываясь назад…

Под утро шестого дня незаметно, без единого звука умерли двое тяжело раненых. Их зубы были стиснуты. Они не выдали ни малейшим звуком своих мучений, чтобы не разбудить уснувшую санитарку.

Девушка стащила остывшие тела на край ущелья и покрыла их хвоей, ветками, сухими листьями, а на холмик положила пучок белых весенних цветов и две пилотки со звездочками.

Возвращаясь обратно, Айша услышала лязг железа и гортанный говор, доносившийся из ущелья, заполненного, как ватой, холодным утренним туманом. Она стремглав бросилась в хижину.

— Немцы! Кто может ходить или ползать, прячьтесь в лесу. А с остальными я останусь здесь. Иди и ты, — она помогла Васко подняться. — Я после всех вас соберу.

Часть бойцов разбрелась. Айша отважно встала у дверей хижины с автоматом.

К счастью, немцы прошли мимо, ничего не заметив в плотном тумане. Вскоре их голоса затихли вдали, Айша созвала раненых. Она нашла всех, кроме Васко.

Айша до сумерек бродила вдоль ущелья, коварно прикрытого зарослями дикого гранатника, и потихоньку звала:

— Васко, где ты? Откликнись, Васко!

В ответ лишь ухала сова, да на дне ущелья ворчал поток…

Вдруг словно отсвет заката упал на землю. Айша подняла голову. Вершины сосен рдели тревожным багрянцем. Это не было похоже на закат. Охваченная безотчетным ужасом, девушка вбежала в хижину. Внутри было холодно и темно. Костер потух. Раненые лежали молча.

Присев на корточки у кучки остывшего пепла, Айша тщетно старалась выдуть хотя бы искру. Пепел разлетался, запорошил ей все лицо, а искр не было, не было тепла. У нее мелькнула догадка: не отсвет ли пожара она видела на соснах? Не зажгли ли немцы деревушку в долине перед тем, как уйти из нее? Ей представились жаркие головни, яркое пламя. Решение пришло мгновенно. Схватив манерку, она бегом кинулась по тропе вниз, прибежала в Брдани.

Угасавшие языки пламени кое-где еще лизали почерневшие стены глинобитных домиков. Ветер выдувал из дерева красно-синие искры, разносил смрад. Айша кралась по затененным местам. Наткнувшись на что-то мягкое, наклонилась. У ее ног лежал труп женщины в низкой шапочке, повязанной белым платком. Она узнала ту, которая так преданно помогала ей. У Айши помутилось в глазах; земля качнулась, начала уходить из-под ног. Собрав все силы, стараясь не смотреть на мертвых, она проворно набрала в манерку раскаленных углей и, прижимая ее к груди, обжигаясь о медь, побежала назад.

В хижине снова затеплился очаг. Но Айша возвращалась к нему только для того, чтобы подбросить дров. Она всю ночь бродила по темному жуткому лесу, все звала и искала Васко.

23

«…На рассвете седьмого дня мы вернулись к своему медпункту, оставленному в лесу возле горы Плешевац. Попович и Маккарвер, выразив удовлетворение результатами нашей работы по выполнению операции «Ратвик» и побеседовав о чем-то с глазу на глаз с Катничем, улетели на связном самолете в район Врбово, где теперь стоял штаб корпуса. Туда, в Санджак, по приказу Арсо Иовановича, должна была постепенно подтянуться и вся наша бригада.

Переходя через ущелье, бойцы неожиданно наткнулись на Васко Христича. Он лежал без сознания на берегу потока. Мы перенесли мальчика в лесную хижину. Айша со слезами на глазах встретила нас. Она бросилась к Васко, прислушалась к его чуть уловимому дыханию, не зная, чем ему помочь, как удержать в нем жизнь.

— Васко, Васко, — плакала она. — Пусть лучше ко мне перейдет твоя боль, пусть лучше я умру, а не ты, мой милый… Скажите, — вдруг кинулась она к Вучетину, — неужели в верховном штабе ничего не знают о том, что делается в наших больницах? Почему не пришлют лекарств, марли, бинтов, йода? Почему союзники не сбросят нам всего этого хотя бы из простого милосердия?

— Успокойся, Айша, — сказал Вучетин. — Все у нас теперь есть. Вот смотри.

Подошла Ружица и показала туго набитый рюкзак.

— Даже пенициллин здесь есть. Это очень редкий, дорогой препарат, очень сильный. У русских, говорят, благодаря пенициллину, даже тяжело раненые быстро выздоравливают.

— Медикаментами мы обеспечены, — добавил Вучетин. — Советская военная миссия успела организовать помощь нашей санитарной службе. Не только медикаментами, но и медицинским персоналом. А помощь вооружением и боеприпасами! Теперь у нас есть крупнокалиберные зенитные пулеметы и противотанковые ружья, нам не страшны больше авионы и танки немцев.

— Если б ты видела, Айша, — воскликнула Ружица, — что было, когда самолеты сбрасывали нам с парашютами тюки. Все бойцы выбежали на улицы, несмотря на ночь, кидали в воздух пилотки и кричали: «Ура!», «Живео Сталин!», «Живео Советский Союз!». Все обнимались друг с другом и целовались.

— Давай же скорей лекарства, — обрадованно заторопила Айша. — Посмотри, что с Васко?

Обе девушки склонились над мальчиком.

Вучетин поблагодарил Айшу за спасение бойцов И самоотверженное их обслуживание и сказал, что обязательно представит ее к ордену, который уже вводится в армии.

— Спасибо, спасибо, — взволнованно говорила Айша. — Я готова отдать жизнь за нашу народную Югославию. — Глаза ее наполнились слезами. Она сняла с Васко старые бинты.

Когда Васко пришел в себя, лицо его порозовело. Он узнал Вучетина и меня.

— Ну как, партизан? — спросил командир. — Думаешь поправляться?

Васко приподнял голову:

— А как же? Я бы уже давно к вам убежал, если б не Айша. Я не хотел ее огорчать. А тут немцы… Я от них ушел на речку.

— И что же ты там делал?

Васко лукаво улыбнулся:

— Слушал, как шумела вода. Вода бежала и пела песни.

— О чем же?

— О Москве!.. — мечтательно произнес мальчик. — А как у вас дела? Какие новости?

— Много хороших. Одна новость живая, на четырех ногах.

— Ой ли? Что же это такое?

— Трофейная лошадь. Замечательная, скажу тебе: гнедая, смирная. Будешь на ней ездить.

— Я сегодня встану, обязательно, — решил Васко и даже попытался сделать это сразу.

Ружица мягко удержала его:

— Нельзя.

Через день Васко все же выбрался из сырой хижины и уселся на солнечной лужайке. Он чувствовал себя лучше.

— Я уже совсем здоров! — закричал он, издали увидев нас с Иованом.

Поговорив с мальчиком, мы отправились к себе в роту.

Навстречу нам Вучетин вел в поводу гнедую лошадь. Отдав нам несколько распоряжений о подготовке к походу, он направился дальше.

В лесу было тепло. От земли поднимались влажные испарения. Неощутимый внизу ветер сдержанно шумел в вершинах могучих елей и сосен. Казалось, будто текли и текли воды могучей и спокойной реки. А в просветах между деревьями голубело небо, глубокое, как океан, и чистое, как капля в источнике.

Я все думал о своих, о советских людях, находящихся при верховном штабе. Катнич заявил, что комкор не дает мне разрешения на свидание с ними. Не понимая причин этого странного запрета, я решил написать письмо в нашу миссию с просьбой вызвать меня и выслушать. Обеспокоенный еще и некоторыми другими обстоятельствами, я рассказал Иовану о том, что произошло со мной на днях.

Возле Иван-седла есть большой железнодорожный тоннель. Мы взорвали выход из него, но Маккарверу этого показалось мало. Он посоветовал Катничу заложить еще заряд. Вучетин запротестовал и послал меня с Лаушеком потушить бикфордов шнур. В самом деле, разрушать весь тоннель не было никакого расчета, тем более, что следующий, меньший, был уже взорван. И вот когда, выполнив задание Вучетина, я и Лаушек выходили из тоннеля, вдруг у самого моего уха просвистела пуля, за ней чуть в стороне жикнула другая. Немцев поблизости не было. Ясно, что стрелял кто-то из своих.

Милетич слушал меня с тревогой.

— Вот, брате, как у нас, — проговорил он глухим голосом. — Жутко! Будь осторожен. У нас возможны всякие странные вещи… Я не боюсь смерти в бою — от пули или штыка. Но погибнуть так, как погиб наш первый политкомиссар Слободан Милоевич, как те два черногорца, как Лола Рибар или как мог погибнуть ты возле тоннеля — это страшно, это бессмысленно. Я против таких смертей. Конечно, война… Нельзя без жертв. Но почему-то гибнут большей частью самые честные наши люди. И почти всегда нелепо. То по ошибке, то сорвался с обрыва, то еще какая-нибудь случайность. Как будто какой-то рок тяготеет над самыми лучшими.

Неожиданно Иован остановился у холмика-могилы с двумя пилотками:

— Взять хотя бы этих двух погибших. Они жили, боролись, мечтали о будущем. И вот их теперь нет. Скоро от могилы не останется и следа. А, наверное, это были старые бойцы, честные, храбрые, может быть, даже коммунисты. Знаешь что, побратиме мой милый? Как хочешь, а трудно будет нам без Савы Ковачевича, без Лолы Рибара. Эти герои ушли от нас, и мне кажется, что после них осталась пустота, которую некем заполнить. Я, если останусь жив, вернусь в свой Сплит, увижу опять теплое синее море, кипарисы, а на кручах гор — черные сосны; поеду в лодке с фонарем на ночную рыбалку, затяну песенку, как бывало… Да. Все будет, вроде по-старому, но уже без них, без тех, кто тысячами лежит сейчас под такими холмиками или просто сгнил в лесу; без их души, без их ума, без их смеха и без их веры… Нам будет трудно…

Иован замедлил шаги и шел, не обращая внимания на окружавший нас зеленый мир, полный соков, движения, солнечного тепла, света и птичьей задорной колготни. А я от души наслаждался. В меня как бы вливалась какая-то животворная сила, и мысли вопреки моей тревоге были ясны и тверды. Во мне крепко жило ощущение неразрывности со своим народом и уверенности в его могучей силе. Поэтому я с некоторой досадой спросил Милетича:

— Почему ты думаешь, что без погибших будет так уж невыносимо трудно? Народ-то останется! В нем вся сила.

Он ответил совершенно серьезно:

— Потому, братко, что нам, как воздух, понадобятся организаторы и руководители новой жизни. Нам понадобятся государственные деятели, и такие, которые сами испытали бы на себе всю тяжесть и все ужасы этой войны, которые умели бы ценить мир и оберегать его. Люди с чистой, незапятнанной совестью, преданные нашей идее, такие, которым народ смело мог бы доверить свою судьбу. Но именно таких людей мы как раз и недосчитаемся, если будем их терять столь часто, терять без конца, так легко и просто.

— Из жизни уходит, жертвуя собой ради будущего, какая-то часть народа, — возразил я. — Но народ-то как целое остается. И он своего достигнет рано или поздно. Он увидит ту свободу, за которую отдали свою жизнь герои; он сумеет быть достойным светлой памяти погибших, сумеет удержать и закрепить то, что завоевано такой дорогой ценой. Я чувствую, Иован: много темных сил еще витает здесь над вами, а может быть, даже и среди вас. Но все равно — историю никто уже не повернет вспять. Никто! Вспомни, что писал Коце Петковский: «Ближе к солнцу, больше света. Я хочу изведать счастье!» А вспомни-ка, Иован, свои собственные слова о твердой вере и надеждах Вуйи Христича — отца Васко. Этих надежд, ты говорил, партизаны никогда не обманут.

— Никогда! — повторил Иован, но далеко уже не с тем энтузиазмом, с каким он произносил это слово зимой по дороге на Синь.

— А еще вспомни случай с Джуро и радиопередатчиком.

Иован улыбнулся. С Джуро произошел на днях действительно примечательный случай. В помещении одной из железнодорожных станций Филиппович увидел полированный ящик с наушниками. Кто-то догадался, что это радиопередатчик, оставленный немцами. Джуро обрадовался, живо надел наушники и начал кричать в раструб трубки:

— Москва! Москва! Слышно нас? Дайте нашего друга Сталина. Кто это? Это ты, товарищ Сталин? Здраво! Говорят югославские партизаны из-под Коницы. Сообщаем тебе, друже Сталин, что мы тут крепко бьем фашистов. Спасибо за помощь — за пулеметы. Присылай чего-нибудь еще и побольше. А главное, пусть скорей приходят твои солдаты, а то нам одним тут очень трудно. Алло! Алло!..

Бранко, прислушавшись, засмеялся:

— Ох и дубина ж ты. Передатчик-то не работает!

— Пусть не работает, — ответил Джуро. — А Сталин все равно нас слышит, он знает о нашей борьбе.

И с просветленным лицом он продолжал говорить в трубку, передавая товарищу Сталину приветы от всех бойцов.

Вспомнив о Вуйе Христиче и о Джуро, я сказал Иовану, что с такими людьми, как они, как Васко, как Ружица и Айша, как Вучетин и Янков, не пропадешь.

— Да, — с облегчением сказал Иован. — Ты прав.

Он зашагал быстрее, напевая: «Там далеко, далеко у моря».

По сторонам трапы потянулись шалаши лагеря. Бойцы готовились к походу: разбирались в трофеях, чистили оружие, увязывали вьюки. Кича Янков учил пулеметчиков обращаться с зенитным пулеметом, который батальон получил из числа вооружения, сброшенного для бригады советским самолетом.

Позади нас внезапно послышался топот коня. От горы Плешевац, прорываясь сквозь нависшие ветки деревьев, мчался всадник. Гнедая лошадь, спотыкаясь, съезжала на задних ногах по камням. Седло сползло вперед, всадник едва держался на холке. Узнав Васко, мы с Иованом бросились к нему навстречу и схватили лошадь за поводья, думая, что она чего-то испугалась и понесла.

Но вид Васко говорил о другом. Не его помчала смирная лошадь, а он исхлестал об ее бока всю ветку. Он спрыгнул бы с седла на раненую ногу, если бы я его не подхватил. Весь дрожа, он уткнулся головой в мои колени, точно искал у меня защиты, и безудержно зарыдал.

Прошло некоторое время, прежде чем мы разобрали отдельные, рвавшиеся из груди слова:

— Там… лежит. Что делать?.. Там он…

— Кто? Да говори же скорей! — вскричал Иован.

— Командир Вучетин! — воплем вырвалось у Васко. — Он шел за мной…

Милетич ошеломленно уставился на меня, а в следующее мгновение он уже несся вверх по тропе, падая, разбивая о камни колени и вновь вскакивая, одним своим видом распространяя по лагерю тревогу, поднимая всех на ноги.

Я догнал его. Неподалеку от лесной хижины, на тропе, лежал наш командир Томаш Вучетин. Он лежал ничком, широко раскинув руки, точно пытаясь обхватить побольше земли, а на спине у него зияла ножевая рана, из которой медленно текла кровь».

24

«…В Горном Вакуфе я слышал однажды унылые вопли муэдзина. Вознося к зеленому вечереющему небу длинные руки, он провозглашал свое «Алла ак бар, ла иль алла!» так монотонно тягуче и с таким мертвым равнодушием в голосе, что под эти призывы можно было уснуть.

Я вспомнил муэдзина, наблюдая, как Матье Мачек, секретарь батальонного партбюро, созывал нас на митинг. Наклонившись и как-то неловко подавшись вперед корпусом, он приближался то к одной, то к другой группе партизан и, вяло взмахивая руками, тянул спокойно, безразлично:

— На митинг, другови, собирайтесь. На траурный митинг.

О Мачеке говорили, что прежде он работал у сельского кузнеца, собирался жениться на хозяйской дочке. Но пришли гитлеровцы, разорили кузню, изнасиловали невесту, и он в отчаянии ушел в монастырь Козьмы и Демьяна на Фрушкой горе. Однако фашисты и монахов разогнали, тогда Матье Мачек скинул подрясник, спасаясь от «антихристова воинства», очутился в лесу и случайно попал в партизанский отряд. Привыкнув во всем слушаться хозяина, а потом игумена, он, став партизаном, проявлял необычайную пунктуальность в исполнении любых поручений, исходящих свыше, никогда не вдаваясь ни в какие рассуждения по их поводу.

Скучный и постоянно как бы сонный Мачек оживлялся лишь в присутствии Катнича. Особенно восхищали его речи политкомиссара. Слушая его разглагольствования, он весь как-то напрягался, словно силясь запомнить каждое слово и выражая готовность сейчас же исполнить любое приказание. Естественно, что Катнич заметил его и, как «настоящего пролетария», принял в партию; секретарем же партбюро Мачек стал вскоре после того счастливого случая, когда он первым удачно приветствовал Тито, заехавшего в батальон при отступлении из Боснии. Слова «мой юнак», сказанные Тито по адресу Мачека, неизменно служили ему прекрасной рекомендацией.

По зову секретаря бойцы и командиры молча собирались на лесной поляне, перед скалой с небольшим углублением, где Катнич устроил себе жилье.

Джуро Филиппович пришел на митинг с нашим старым знаменем, немного обгоревшим при взрыве тоннеля. Обожженное, продымленное, простреленное во многих местах, это знамя с каждым днем становилось для бойцов все более дорогим и все более святым символом, символом их чести. А вчера им прикрыли тело Вучетина перед тем, как похоронить его на краю ущелья, рядом с безымянной могилой двух партизан. И сейчас, сгрудившись у своего знамени, бойцы вполголоса повторяли вслед за Марко Петровичем стихи из «Горного венца» Негоша:

Пусть же бранковичев[69] срам постигает

тех, о братья, кто предаст юнаков,

начинающих борьбу с врагами…

Бешенство в него пусть вдунет ветер,

пусть ума и разума лишится!

Тот, о братья, кто предаст юнаков,

ржавчину на всем пусть в доме видит,

чтоб по нем и плач и причитанья

без печали ложью бы звучали!

Торжественные и мрачные заклятья звучали с силой и страстью, как будто словами сердара[70] Вукоты партизаны проклинали тех предателей, один из которых убил Вучетина.

Катнич поднялся на плиту известняка, возвышавшуюся над землей, как трибуна, и заговорил надорванным, тихим голосом:

— Друзья мои, юнаки! У меня недостает слов, чтобы с нужной силой выразить нашу общую горесть и гнев. Еще и сегодня я не могу собраться с мыслями. То, что случилось, потрясающе невероятно. Я до сих пор не могу этого постигнуть, не могу примириться с тем, что с нами нет Томаша, нет нашего дорогого друга, героя народно-освободительной войны и непреклонного, пламенного патриота. Мы не знаем, кто этот коварный враг, этот подлый изверг, этот немецкий агент, убивший из-за угла нашего командира. Но увы, кто бы он ни был, а камень, брошенный в воду, не выйдет обратно из реки! Юнак из рыцарского рода черногорцев не вернется в наши ряды. Мы плачем, но в то же время тверды, как гранит, и нас нелегко уязвить… Мы не должны падать духом, юнаки. Нас ведет к победе друг Тито, он тоже плачет и печалится вместе с нами. Да, он плачет, как и мы. — Катнич демонстративно вытер себе глаза большим клетчатым платком. — Он плачет, но не дрожит в его могучей руке светоч веры в наше лучшее будущее. Угасло сердце героя Томаша Вучетина, но его имя вечным и святым огнем будет гореть на скрижалях нашей истории…

Бойцы слушали, не поднимая голов, а может быть, и не слушали вовсе, погруженные в свои мысли. И я думал о том же, о чем думали все: о Вучетине. Какой это был хороший, кристально чистый коммунист, преданный друг Советского Союза. Свои силы он черпал в идеях Ленина — Сталина, а вдохновение — в великом советском примере. Об этом Катнич почему-то не сказал в своей речи… Вучетин, настойчивый, спокойно-энергичный, удивительно постоянный, отрицал устаревший взгляд на черногорцев, будто они деятельны лишь в одном случае: тогда заслышат клич на битву; это мол их стихия. Нет, Вучетин был бы замечательным строителем новой Югославии. Иован отчасти прав: без таких, как Вучетин, трудно будет завтра… Он умел найти путь к сердцу солдата. Он никогда не прятался от опасности. Все его любили. Он сердечно относился ко мне. И я не стыдился навертывавшихся на глаза слез, когда стоял над его свежей могилой… Не забыть мне его худого, бледного лица с ласковым прищуром серых спокойных глаз, его исповеди у придорожного распятия возле Синя, его страстных мечтаний о будущем…

Никто сразу не обратил внимания на хищный, рокочущий звук.

Я взглянул вверх. Над поляной, невысоко в небе, кружил ширококрылый двухмоторный самолет с застекленным тупым передом фюзеляжа. Старый знакомец: «Юнкерс-88». Бомбардировщик повернулся носом вниз и, завывая, устремился к земле. Кто-то успел крикнуть:

— Авион!

Кича Янков, сорвав с глаз очки, замахал ими:

— В укрытия!

Все бросились в ущелье. Янков побежал к дежурным, стоявшим у зенитного пулемета. Катнич и Мачек спрятались быстрее всех в углубление скалы, возле которой стояли.

Рванула бомба, расщепляя стволы деревьев, разбрызгивая камни. Края ущелья поползли оседая. Нас обдало горячим и тугим воздухом.

Еще заход…

Опять свист летящей бомбы, оглушающий треск, сверлящее шипенье и визг осколков.

— Что делается! — говорил Лаушек, стряхивая с себя комья земли. — Ну и денек! И, как нарочно, солнце так медленно садится! Земля так медленно вертится!

И еще заход, пике… Но тут раздалась быстрая команда Кичи:

— Огонь!

Послышался равномерный торопливый стрекот, похожий на постукивание пневматического молота.

Мы подняли головы.

Несшийся на нас почти по вертикали самолет вдруг скользнул на крыло и, распустив за собой в небе черный шлейф дыма и огня, врезался в деревья и, с резким треском ломая ветки, рухнул на землю. Огромный столб дымного пламени взвился над лесом. Оглушительный взрыв потряс воздух, горячей волной обжег нам лица.

Бойцы выскочили из ущелья, шумно выражая свой восторг. Подбегали ко мне, поздравляли и кричали: «Спасибо!». Ведь «Юнкере» был сбит огнем одного из тех крупнокалиберных пулеметов, которые сбросили возле Коницы наши, советские летчики…

Милая, далекая моя родина! О, как я счастлив и горд за тебя!

Когда наступили сумерки и посвежевший ветер потянул прочь дымную наволочь, командиры собрались возле Кичи Янкова. Как-то само собой разумелось, что только он сможет заменить Вучетина! Кроме того, по боевым приказам он всегда назначался заместителем командира батальона на случай выбытия Вучетина из строя.

Кича, ссутулившись, сидел под дубом, плотно стиснув толстые губы, наморщив и без того морщинистый широкий лоб. Впервые Кича не спросил, где Катнич, и не стал его дожидаться. Обведя нас медленным взглядом, он сказал:

— Я вот какой делаю вывод: среди нас действуют предатели. Предатели и тому подобные сволочи! Мы можем и не подозревать, что рядом с нами находится человек, который только ждет случая, чтобы воткнуть кому-нибудь из нас нож в горло.

— Проверить не мешало бы! — раздался басовитый голос подошедшего Куштриновича. — Есть тут разные чехи и другие иностранцы.

— Капитан Куштринович! — обрезал его Кича. — Я советую вам не оскорблять облыжно наших верных друзей. — И спокойнее продолжал: — Я считаю, другови, что в этом деле нужно разобраться более обстоятельно. А сейчас давайте решать, как нам быть дальше.

Кича говорил с напряжением, делая длинные паузы. Он был подавлен горем. В таком состоянии не так-то легко принимать на себя ответственность командования батальоном.

— Как нам действовать дальше? — повторил он и взглянул на меня. — Куда двинуться? Илья Перучица, когда мы уходили из Коницы, дал Вучетину направление, по которому пойдет вся бригада, — на Санджак! Я думаю, что это верное направление. Как мыслишь ты, друже Николай?

Я поддержал Янкова: конечно, надо идти на восток, навстречу Красной Армии. Она уже на территории Румынии и вот-вот может появиться возле Дуная. Шаг-то у нее богатырский!

— Это единственно правильное решение! — воскликнул Иован. — Богатырский шаг русских — в этом наше спасение. Не поймешь, что у нас творится… Вы слышите? Где-то опять уже стреляют.

Мы прислушались. Вдали раскатисто урчал крупнокалиберный немецкий пулемет. И по всему лесу нарастал какой-то смутный шум, становясь все сильнее и тревожнее. Раздавались крики, под чьими-то поспешными шагами трещали кусты. Кто-то несся прямо на нас.

Кича, вскочив, ухватил бежавшего за плечо:

— Что случилось?

— Мы… мы окружены! — завопил тот.

— Кто сказал?

— Все говорят…

— Ты, я вижу, новичок? — Кича с силой встряхнул бойца.

— А что?

— То-то, глупая ты овца, — внушал ему Кича, наклонившись к его лицу. — Вот именно ты овца, и это сразу видно. Не лежал, значит, ты с нами в снегу под Фочей. Не ходил на штурм в Слепице и у Гацко. Не был в тисках гор между Сутеской, Пивой и Тарой. Если бы ты пережил все это с нами, то знал бы, несчастный кукавица,[71] что нет таких обручей и нет таких положений, из которых шумадийцы не вышли бы с честью, по-пролетарски. Ясно тебе?

Боец молчал, склонив голову и прислушиваясь непонятно к чему: то ли к словам Кичи, то ли к шуму в лесу. Лицо его было перекошено страхом, рот полураскрыт, в темноте блестели зубы.

Кича оттолкнул его от себя:

— Ступай. Иди домой и сиди за бабкиной юбкой. У нас тебе не место.

Но боец даже не пошевелился. Из леса донесся голос Филипповича. Он кого-то тащил, остервенело ругаясь.

— Командир роты здесь? — спросил он, крепко держа человека за руки, скрученные за спиной.

Мы присмотрелись. Бранко Кумануди!

— Куда ты меня приволок? — Бранко пытался вырваться, но Джуро придавил его к земле.

— Он…

— Что он? Говори! — потребовал Кича.

— Я просто шел, что такое? Пусти! — вопил Бранко.

— Не шел, а бежал, — поправил его Джуро.

— Ну бежал, так что ж из этого? Могу я пользоваться своими ногами, как захочу?

— А зачем кричал, что мы окружены и все пропало?

— Не кричал я. Бога-му, все бежали, не только я. Да пусти ты, дьявол!

— Врешь! Ты первый развел панику. Вот я тебя придушу сейчас, как поганую жабу.

Кича оторвал тяжелую руку Джуро от плеча Бранко, и тот приподнялся. Глаза Кичи остро сверкнули.

— Ты вот что, отвечай-ка по совести, куда ты бежал и кто тебе велел кричать об окружении? Ну!

Бранко осел перед направленным на него автоматом и вдруг повалился в ноги командиру.

— Пощадите! Я не хотел… Я все расскажу…

Его отчаянный вопль внезапно прервали два пистолетных выстрела, грянувших один за другим.

Джуро кинулся к упавшему Кумануди, словно хотел вырвать у него недосказанные слова.

От ближайшего дерева отделилась чья-то фигура. К нам не спеша подошел Катнич.

— Вот так-то! — произнес он хрипло. — Так, и только так надо расправляться с предателями. Как это делает ОЗНА! — добавил он, напирая на последнее слово. — А вы чего это пустились в объяснения с ним? В батальоне паника, а вы тут разводите разговоры, время теряете! Неужели нельзя покороче с этой мразью?

Катнич презрительно толкнул ногой тело Бранко. Все глаза были устремлены на комиссара.

— А куда делся его нож? — поднимаясь с колен, тихо спросил Филиппович, и таким тоном, как будто давно готовился задать этот вопрос. — Нож всегда был с ним в сапоге, — пояснил он. — Это я точно знаю.

— Какой там еще нож? А-а! — Катнич вдруг с яростью накинулся на Филипповича. — Балбес! Дубина! Что же ты раньше не заметил, что у него нет ножа? Ты знаешь, какой нож был у Бранко? Ты можешь его опознать? Искать, искать! И немедленно найти этот нож! Проклятие! Ну, ничего. Я разберусь. Джуро, ты мне поможешь.

— Нет! В этом деле мы разберемся сами, — властно вмешался Янков.

Катнич удивленно уставился на него. Подобным образом тот никогда еще с ним не разговаривал.

— Кто это мы? — высокомерно спросил он.

— Партбюро!

Кича повернулся к нам.

— По ротам, другови! Навести полный порядок. Загорянов, ты примешь от меня роту, а свой взвод передай Филипповичу, К утру отсюда уйдем.

— Друже… Позвольте мне остаться? — обратился к Янкову новичок. В его голосе уже была твердость.

— То-то, — коротко ответил Кича. — Оставайся, только не овцой, а орлом!

Толкуя о происшедшем, мы с Милетичем быстро возвращались в роту.

— Черт знает что! Если Бранко убил Вучетина, тут, наверное, личные счеты, — размышлял Иован. — Может быть, из-за тех трех суток ареста, помнишь?

— Не думаю. Тут не в Бранко дело, — сказал я.

Мы догнали Катнича. Пыхтя и отдуваясь, он пробирался сквозь цепкие заросли терна. Услышав наши шаги, он обернулся, стараясь нас разглядеть в темноте. Огонек сигареты, распалившись от затяжки, на мгновение чуть осветил его одутловатое лицо.

В мозгу моем вдруг мелькнула догадка: расправляясь с Бранко, не рассчитывал ли Катнич замести какие-то следы преступления — убийства Вучетина? Я немедленно высказал ее побратиму.

Иован с минуту молчал, пристально глядел на меня.

— Я тоже об этом подумал, брате, — наконец, еле слышно сказал он. — Но нет, нет. Ведь он политкомиссар! Он прибыл к нам из ЦК партии. Это много значит! — раздельно произнес Иован.

Но меня не успокоил такой ответ. Жгучая тревога за судьбу батальона, так трагически и необъяснимо потерявшего своего командира, громадное беспокойство за своих новых друзей, за их будущее охватили меня с новой силой.

С утра самолеты опять повисли над горой Плешковац и Иван-планиной. От термитных бомб загорелись деревья. Султаны огня качались над лесом, а по ущельям стлалась пелена дыма. Но немцы бомбили впустую.

Мы снялись еще затемно, унося с собой на плечах и увозя на лошадях лишь самое необходимое…»


Загрузка...