Юность Пушкина

I. Путешествие из Москвы в Петербург

Коляска качалась из стороны в сторону и подскакивала на рытвинах и ухабах. Сундучок Александра то и дело уползал из-под переднего сиденья и бил его по ногам железным углом. Василий Львович дремал и наваливался на племянника, который нарочно подставлял ему локоть. Наталкиваясь на локоть, Василий Львович испуганно таращил глаза и снова погружался в дремоту. Игра эта забавляла Александра среди дорожной скуки.

До Клина дорога была ничего, а дальше стала хуже. Какой-то не в меру усердный губернатор задумал проложить мостовую на шоссе, но наносная земля давно была смыта дождями, и колеса стучали по голым бревнам.

— Не взять ли проселком? — спросил Игнатий, обернувшись с козел. — Дорога такая — всю душу вытрясешь. Шасе, — добавил он с укоризной.

— Делай, как знаешь, — пробормотал Василий Львович, закутываясь в плащ, чтобы спастись от стоящей в воздухе пыли.

Игнатий повернул на проселок, и коляска покатилась по мягкому грунту.

— В объезд к обеду, а прямиком давай бог к ночи, — весело проговорил он, подхлестывая тощих почтовых лошадей. — Крюк невелик.

На третий день в полдень добрались до Торжка. Остановились в трактире бывшего ямщика Евдокима Пожарского — самом лучшем на петербургском тракте. Василий Львович уже слышал про какие-то замечательные котлеты, которыми здесь угощают проезжих, и предупредил своего Власа, чтобы тот присмотрел, как готовят.

— Мой Блэз, — говорил Василий Львович Александру, — мастер готовить консоме. Будет готовить и котлеты. Но теперь и des cotelettes, — с удовольствием повторил он по-французски.

Навстречу вышел на крыльцо из трактира сам хозяин — широкоплечий мужик с лысиной во всю голову, но с окладистой черной бородой. Парижская коляска Василия Львовича произвела на него заметное впечатление, хотя он по-ямщицкому поглядел с некоторым сомнением на колеса: довезут ли, дескать? Он низко поклонился Василию Львовичу и ласково кивнул головой в сторону молодого барина.

Пока Игнатий и Влас возились около коляски, хозяин любезно проводил гостей в залу, украшенную прибитыми к стене лубочными картинками. Одна из них изображала необычайно толстого гусара верхом на такой же чересчур толстой лошади; другая — рассыпанную кучу овса в таких крупных зернах, какие едва ли бывают на свете.

В зале сидел уже в ожидании обеда какой-то барин с большими, торчащими вперед седоватыми усами — по-видимому, один из окрестных помещиков.

— Далеко ли изволите ехать? — учтиво спросил он, когда Василий Львович удобно устроился на диване.

— В Петербург, — ответил Василий Львович.

— A-а, — проговорил тот с уважением.

Наступило молчание. Василий Львович искал предмета для разговора.

— Почем сейчас овес? — вдруг спросил он с каким-то деловым видом, желая показать свою хозяйственность или просто потому, что прямо перед ним была картина с кучей овса.

— Овес? — с недоумением переспросил помещик. — Право, не знаю. Ведь у меня свой.

Обед подавала толстая, круглолицая хозяйская дочка Дашутка, которой по наружности можно было дать лет шестнадцать, а то и все двадцать. Это была настоящая хозяйка, ловкая и умелая. Она так радушно и весело угощала, что проголодавшимся путникам все блюда казались вдвое вкуснее. Горячий пар от щей приятно щекотал ноздри, а жирные, прожаренные насквозь котлеты хрустели и таяли во рту; Василий Львович, причмокивая, медленно пережевывал каждый кусочек, и в глазах его светилось получаемое им наслаждение. Он уже предчувствовал, как его Блэз будет угощать его друзей новым, незнакомым блюдом. Даже Александр, который вообще был равнодушен к мясу, а предпочитал фрукты и овощи, и тот не отказался, когда Дашутка, с плутовской улыбкой смотревшая, как он уплетает свои две котлеты, принесла ему, не спрашивая, еще одну порцию. Оба — и дядя и племянник — запивали горячие котлеты холодным квасом, который Дашутка кружка за кружкой подливала из стоящего на столе толстопузого жбана.

— Славный квас! — говорил Василий Львович, сияя от удовольствия. — И вина не надобно!

— Это моя Дашутка, — с гордостью сказал вошедший хозяин.

Когда, садясь в коляску, Василий Львович спросил Власа, узнал ли он, как делаются котлеты, тот спокойно ответил:

— Не беспокойтесь, барин, не хуже сделаем.

Был жаркий июльский день. Солнце пекло, как будто нацелившись в одну точку. На небе ни облачка, в воздухе ни малейшего дуновения. Дорога все больше горбилась по мере приближения к Валдайской возвышенности. Но коляска легко и быстро взлетала наверх и спускалась вниз по косогорам и ухабам. Лошади были на этот раз уже не почтовые, а взяты у Пожарского — сытые и гладкие. За них Василий Львович платил, конечно, не четыре копейки с версты, как на станции, а по десять. Но он любил путешествовать со вкусом и не жалел денег на путевые расходы.

Ночевали в Вышнем Волочке, в чистой избе. Когда Александр вышел утром на крыльцо, его окружила толпа мальчишек и девчонок. Девочки застенчиво жались, поглядывая на кудрявого барчука, а мальчишки забрасывали его вопросами.

— Ты в царскую школу едешь? — спрашивал один побойчее.

— А ты почем знаешь? — сердито отвечал Александр.

— Ваш кучер сказывал.

— Ну ладно. А речка где? — спросил Александр.

— Речка? Да вот сейчас за поворотом.

— А ну-ка! — скомандовал Александр и со смехом пустился напрямик в гору через лесок.

Мальчишки побежали за ним, но угнаться за Александром было не так-то легко.

— Ишь какой! — говорили мальчишки. — За ним не поспеешь!

Когда Александр, выкупавшись, вернулся, — все уже было готово к отъезду. Лошади Пожарского были отосланы с обратным ямщиком, а запряжены были другие, нанятые где-то на деревне. Ждали только барина. Василий Львович любил выспаться во время путешествия.

Чем дальше отъезжали от Москвы, тем яснее рисовался Александру Петербург, с гранитными набережными, прямыми как стрела проспектами, влажными морскими ветрами и царственной Невой. И в ушах Александра звенели под такт толчков коляски стихи старого поэта Михаила Никитича Муравьева «Богиня Невы»:

За голыми стволами сосен, с пучками веток наверху, сквозили темно-синие волны длинного извилистого озера, берега которого сходились так близко, точно это река, и то и дело доносились мальчишечьи или женские визгливые крики на другой берег: «Лодку!»

Дорога шла среди высоких сосен по песчаным раскатам, усыпанным скользкими сосновыми иглами.

— Татарские горы, — сказал Игнатий с козел. — Так прозывают.

В душе Александра пело:

И вдруг: трах-тах-тах! — и коляска покосилась на правый бок.

— Вот именно, горы татарские, — ворчал Игнатий, слезая с козел.

— Чего ж ты смотрел! — кипятился Василий Львович.

— А кто ж его знал, — бормотал Игнатий, рассматривая лопнувшее колесо.

К счастью, послышался лай собак. Недалеко была деревня. Игнатий кое-как дотащился с коляской до кузницы, а дядя с племянником пошли пешком вперед. Дядя охал, а племяннику было весело, и в голове по-прежнему пело:

— Опоздаю в Петербург, — сердился Василий Львович, — на радость «славянам». Славное угощение я им везу!

Кузнец долго ломался, набивая цену.

— Ишь ты, заграничная штука! Поди знай, как за нее приняться.

Остановились в избе зажиточного мужика, возле кузницы. Василий Львович волновался от нетерпения.

— Бог весть какие дороги! Никакие колеса не выдержат! И обдерут как липку! Ямщики, трактирщики да еще кузнецы… Где твои сто рублей, Александр?

— Какие сто рублей? — рассеянно отвечал Александр, смотря в окно.

— Да те, что тетушка дала.

— A-а, те?.. Они в моей коробке.

Василий Львович велел Игнатию принести коробку Александра и взял оттуда две беленькие ассигнации.

— Я тебе возвращу в Петербурге.[58]

Александр с улыбкой покачал головой, Игнатий тоже улыбнулся.

— Ты что, сомневаешься? Вот свидетель Игнатий.

Кузнец вместо часа провозился два, да еще захотел на водку. Василий Львович взорвался:

— Грабители! Разбойники!

Но кузнец не уходил и только моргал, слушая гневную речь барина, пока, наконец, Василий Львович не бросил ему полтину, лишь бы тот ушел поскорей.

Накричавшись вдоволь, Василий Львович влез в исправленную коляску и вдруг ухмыльнулся.

— А знаешь, я сделал эпиграмму, — сказал он Александру, когда двинулись в путь. —

Хорошо? — спросил он племянника.

— Только вот во втором стихе: «Где только колесо, там мне удачи нет».

— А пожалуй, так лучше, — ответил дядя и повторил с расстановкой:

II. Петербург

Приехали в Петербург поздно вечером. Александр пришел в волнение, уже когда проезжали предместье. Когда же открылась вся перспектива Невского проспекта с блистающими там и сям таинственными огнями, он пришел в решительный восторг. Этой ровной линии огней, казалось, конца не было. Чугунные узоры оград на мостах, мелькающие где-то сбоку куски величавой Невы, свежий ветерок, в котором ощущалось дыхание моря, — все это было ново, увлекательно. Карета слегка подпрыгивала и вдруг свернула вбок на берег какой-то реки, которая называлась Мойка, и остановилась у ворот гостиницы Демута.[59] Василий Львович заказал здесь две комнаты: одну для себя, другую для Александра. Быстро напившись чаю, Александр улегся спать. Завтра, завтра! Завтра он увидит этот прекрасный и немного страшный Петербург.

Утром, когда еще дядя не вставал, напившись кофе, который подал ему Блэз, Александр отправился посмотреть на Неву. Это было близко. Несколько минут он стоял, опершись на парапет, в полном безмолвии и прислушивался к мерным ударам волн о гранитные ступени лестницы, ведущей с набережной к воде. Он даже чуть не промочил башмаки, спустившись вниз.

Василий Львович отправился к Ивану Ивановичу Дмитриеву, московскому поэту, а теперь министру юстиции. Он хотел позабавить его сочиненной им шутливой поэмой «Опасный сосед», которая, как он думал, нанесет жестокий удар «славянам». С собой он взял Александра.

По дороге к Дмитриеву надо было проезжать мимо Фонтанки, одетой, как и Нева, в гранит, и в уме Александра вставал образ, нарисованный поэтом «богини Невы», господствующей над всеми этими водами.

Дмитриев жил в министерском доме. Пройдя сквозь ряд чиновнических комнат, дядя и племянник очутились в кабинете хозяина. Кабинет совершенно отличался от казенной обстановки прочих комнат и скорее напоминал московскую усадьбу у Харитонья в Огородниках. Такая же противоположность была и у хозяина: то это был министр, то чувствительный поэт, автор «Голубка». Он был по-прежнему в парике. Оспа на лице выглядела суровее. Он приветливо встретил Василия Львовича с Александром. Поговорили о тяжбе с Петром Абрамовичем Ганнибалом, о «славянах», с которыми воевал Василий Львович. Василий Львович вынул из кармана сверток, перевязанный лентой.

— Я приготовил им славное угощение, — сказал Василий Львович. — Они не скоро от него очухаются. Александр, выйди, дружок.

— Зачем вы меня прогоняете? — ответил Александр. — Ведь я все знаю, слышал два раза.

И он продекламировал один стих:

Дмитриев посмотрел на мальчика министерским взглядом. Он не забыл его московских шалостей.

Со снисходительной улыбкой Дмитриев выслушал поэму Василия Львовича. Вольные картины решительно ему не понравились. К тому же он встречался в обществе со многими «славянами» — например, с самим адмиралом Шишковым. Говорили даже, что сам Державин сочувствует им. Василий Львович был несколько разочарован.

Приехали в Петербург поздно вечером.

На другой день зашли к Александру Ивановичу Тургеневу. Это был молодой человек с пухлыми щеками и маленьким носом. Он был правой рукой министра духовного ведомства, влиятельного князя Голицына. Но важности в нем не было ни малейшей. Наоборот, он весело расспрашивал о Надежде Осиповне, о ее здоровье, о Сергее Львовиче и шутливо говорил о «славянах», погладил Александра по курчавой голове, называл его будущим лицеистом. Между прочим он сообщил, что на 12 августа назначен экзамен у графа Разумовского, с которым он хорошо был знаком. Услышав о поэме Василия Львовича, он сначала очень обрадовался и даже зааплодировал, но во время чтения неожиданно зевнул, так как привык спать после обеда.

Время до экзамена проходило незаметно: то прогулки на ялике, то в Летнем саду, то на Крестовском острове. Александр очень скоро почувствовал себя настоящим петербуржцем. Иногда представлялась мысль об экзамене, но не пугала. Александр был в превосходном настроении и был уверен, что все окончится самым благополучным образом.

Утром в день экзамена Александр надел новую куртку и новые панталоны. В сопровождении дяди он отправился к графу Разумовскому на Фонтанку. Дворец Разумовского стоял на самом берегу реки. Это было длинное одноэтажное здание, окруженное большим парком с прудом посередине. На пруду плавали утки с утятами.

На лестнице дворца Василия Львовича и Александра встретили собравшиеся здесь будущие воспитанники с родными и воспитателями. Впереди, тяжело дыша, подымался старый адмирал лет восьмидесяти, с андреевской лентой через плечо. Он держал за руки двоих мальчиков: одного постарше, румяного и с веселым лицом, другого поменьше. Очевидно, это были его внуки.

В зале старик, отдышавшись, тотчас сел и сказал сопровождавшему чиновнику:

— Мне надо видеть господина министра.

— Его сиятельство, — любезно доложил чиновник, — заканчивает свой туалет.

— Мне нужен граф Алексей Кириллович, — сердито сказал старик неожиданно громким голосом, — а не его туалет. Андреевскому кавалеру не приходится ждать.

Чиновник почтительно поклонился и исчез. Минуту спустя он явился и пригласил старика во внутренние комнаты с обоими мальчиками:

— Его сиятельство ждет ваше высокопревосходительство.

После приема у министра старик уехал домой, оставив мальчиков под покровом господина во фраке, приехавшего его сменить.

Через залу проходил человек в мундире, с худым лицом и горбатым носом. Увидев Василия Львовича, он остановился и поздоровался с ним. Это был Иван Иванович Мартынов, переводчик древнегреческих и латинских авторов, только что назначенный директором департамента.

— Вот видите, — сказал Василий Львович, — привез вам своего питомца.

Мартынов поглядел на Александра и сказал:

— Сейчас начнется экзамен.

— Не робей, — шепнул Александру Василий Львович, который сам со своей стороны начал отчего-то волноваться.

Но Александр не робел совсем. Он с интересом смотрел на своих новых знакомцев и весело переглядывался со старшим внуком адмирала. Ему нравился также красивый юноша высокого роста, самоуверенно озиравшийся кругом. Слегка вздернутая губка придавала его миловидному лицу какое-то горделивое выражение.

Вышел чиновник с бумагой в руке и стал выкликать фамилии по списку:

— Князь Горчаков!

Выступил красивый юноша и грациозно поклонился.

— Барон Антон Дельвиг!

Ленивой походкой вышел другой кандидат, осматриваясь кругом близорукими глазами, как будто его только что разбудили от сна.

И вот чиновник провозгласил:

— Александр Пушкин!

И вслед за этим:

— Иван Пущин!

В сходстве фамилий послышалось что-то сближающее, и Александру, выходя, захотелось взять за руку Пущина, которого он мысленно назвал по-французски «Жанно». Теперь Жанно был немного растерян и бросил на Александра взгляд, как бы ищущий сочувствия. Что-то дружеское промелькнуло у обоих мальчиков одновременно.

Начался экзамен. За столом, покрытым зеленым сукном, сидели Разумовский, откинувшийся на спинку кресел, Мартынов, строгим взглядом смотревший на экзаменующегося, и директор Лицея Василий Федорович Малиновский, с добродушной улыбкой слушавший ответы будущих лицеистов.

Александр немножко смутился, но бойко отвечал на вопросы Мартынова по грамматике.

— Прочтите из российских авторов, — сказал Мартынов.

Александр начал «Водопад» Державина:

Спросили о других произведениях Державина; Александр перечислил и оду «Бог», и «Фелицу», и начал было читать «Видение мурзы»:

Ему нравилось здесь описание петербургской обстановки. Говоря стихи, он плыл как на волнах, и ему трудно было остановиться. Он прочел бы до конца, но его перебили.

— Ну, Гавриила Романовича вы знаете, господин Пушкин, — сказал Мартынов, — и, конечно, любите. Это делает вам честь. А кого вы еще знаете?

Александр назвал Жуковского, Ломоносова, Петрова, а потом, наконец, и Василия Львовича Пушкина.

— Пушкина? — переспросил Разумовский. — Это ваш родственник?

— Это мой дядя, — с гордостью ответил Александр.

— Прочтите что-нибудь, — сказал Разумовский.

Александр прочел отрывок из стихотворения Василия Львовича «Суйда».

— А переводы Василия Львовича из Горация вам известны? — спросил Мартынов.

Александр знал и это.

— Отличная память, — заметил Разумовский.

Перешли к французскому языку и французским поэтам. Александр прочел «Жалобы влюбленного» Жильбера.

— Хорошо произносит, — сказал Разумовский. — Странен, однако, выбор. Не одобряю модного вкуса к унынию и меланхолии.

— Я знаю и другого вкуса, — сказал Александр, закинув голову, и начал стихи Парни о юной Нисете и ее любви к прекрасному юноше, встретившемуся ей в лесу.

Но Разумовский считал неудобным чтение любовных стихов на экзамене и перевел разговор на оды старых классических поэтов: Ронсара, Буало и других. По русскому языку Пушкин получил оценку «очень хорошо», а по французскому только «хорошо». Его еще спросили по другим предметам, и было признано, что он имеет достаточные сведения — даже по арифметике.

Василий Львович сиял от удовольствия, узнав, что Александр читал на экзамене его стихи.

— Господин Пущин, — весело окликнул он внука адмирала, к которому тоже почувствовал симпатию, — познакомьтесь с будущим однокашником.

Александр Пушкин был удостоен зачисления в Царскосельский Лицей, новое просвещенное заведение. Всех принятых собрал у себя в своем городском доме директора Василий Федорович Малиновский, приехавший из Царского Села. В Лицей был принят также и его сын Иван, который на этих собраниях играл роль хозяина.

Пришел царский портной Мальгин, мужик с рыжей бородой. Все служащие во дворце были чисто выбриты, и рыжая борода Мальгина была вывеской особой царской милости.

Мальгин твердил, снимая мерки:

— Так что его величество во все входит… и какой длины, и какой ширины, и какого сукна… Все его величество, все обмозговал, обо всем позаботился…

Очень скоро тот же Мальгин принес готовое платье: мундиры из тонкого синего сукна с красными воротниками и белые обтягивающие панталоны. Кроме того, из дворца доставлены были ботфорты и парадные треугольные шляпы.

В парадной форме Александр сам себе понравился и почувствовал себя молодцом. Он даже разбежался и перепрыгнул через стул, толкнув барона Дельвига, который не успел посторониться.

Мальгин был мастером своего дела и недаром пользовался милостью государя. Все было впору даже Вильгельму Кюхельбекеру, самому старшему и самому длинному из лицеистов. Кюхельбекер с удовольствием обдергивал на себе мундир.

— Вы очень высоки ростом, господин… — сказал Мальгин, любуясь с гордостью своей работой. Он затруднялся выговорить фамилию. — Господин…

На этих собраниях лицеисты знакомились между собой. Долговязого Кюхельбекера стали называть Кюхлей, неизвестно, кто первый так его прозвал. Эта кличка была просто подсказана его наружностью.

Кюхельбекер, единственный из поступивших, знал по-немецки. Размахивая длинными руками, он декламировал стихи Клопштока.[60] Барон Дельвиг, услышав стихи, подходил ближе, наставив ухо, хотя, несмотря на свою немецкую фамилию, не знал ни слова по-немецки. Услышав же, что стихи были даже без рифмы, он разочарованно отходил. Иногда Кюхельбекер пробовал переводить Клопштока по-русски, но выходило очень смешно:

Все хохотали, а Кюхельбекер сердился и доказывал, что это стихи возвышенного содержания и иначе переводить их нельзя.

Каждый из лицеистов получил прозвище. Александра прозвали «французом» за прекрасное знание французского языка. Пущина Александр прозвал «Жанно». Родные Пущина были в деревне, а он оставался один в городе, потому что брал уроки латинского языка у профессора Лоди. Дом Пущиных был по соседству, на Мойке, и Жанно стал заходить к Александру почти каждый день, а если пропускал, то сам Василий Львович пенял ему:

— Что это вас не видно?

Жанно полюбился Василию Львовичу, и он всегда брал его с собой на прогулку по Неве на ялике.

Жанно был юноша рассудительный, благоразумный. Александр ему очень нравился, но многое в нем казалось ему странным. В конце концов он полюбил эти странности, и если бы не эти странности, то, может быть, он не полюбил бы его так. Александр был иногда задумчив и серьезен, как взрослый, и занят так своими мыслями, что не слышал, когда к нему обращались. А то вдруг вскакивал, говорил всякий вздор и заливался звонким хохотом, от которого дрожали стекла. В нем точно были два разных существа. Он был развитее и остроумнее других, знал русских и французских поэтов, читал «Илиаду» и «Одиссею» во французском переводе и чувствовал себя, как в родной семье, среди богов Олимпа. Но в нем не было ни малейшей заносчивости. Он как будто не замечал своих преимуществ образованности. Самолюбие его сказывалось в другом: чтобы быть первым во всех гимнастических состязаниях. Как он был рад — можно сказать, даже счастлив, — когда ему удалось обогнать юркого и ловкого Комовского, которого однажды Василий Львович взял с собой на Крестовский остров.

— А что? Видишь, обогнал! — крикнул Александр торжествующим тоном Комовскому, отставшему на два шага.

Был такой случай на Крестовском острове. Василий Львович встретил здесь графа Варфоломея Толстого, большого любителя музыки и театра. У графа была дача и на Крестовском острове, и в Царском Селе. Узнав, что мальчики, с которыми гулял Василий Львович, будущие лицеисты, он важным тоном проговорил:

— Да… Лицей… Это не университетский пансион… Не кадетский корпус… а Лицей… А что, там и музыке обучают?

Он пригласил Василия Львовича с Александром и Жанно к себе в сад, где был устроен кегельбан,[61] и познакомил со своим сыном. Молодой граф с жеманным видом предложил сыграть в кегли и с одного удара уронил все девять кеглей. Когда очередь дошла до Александра, он размахнулся, но четыре кегли продолжали стоять. Он вспыхнул, в ярости разбросал кегли по всему саду, а кегельный шар закинул так далеко, что его не сразу нашли. Все были сконфужены выходкой Александра.

— Какой ты горячий, — сказал Жанно успокоительно.

Жанно ни за что не хотел ссориться с Александром и, зная его ревность во всякого рода состязаниях, избегал с ним бороться. Он был старше на год и, как он думал, сильнее. Поддаваться он не желал, да и Александр тотчас же заметил бы это. Александр, однако, заметил и то, что Жанно уклоняется от борьбы, и нарочно бросался его щекотать. Один раз даже повалил его на пол. Он брал упругостью мускулов и большей ловкостью. Жанно больше не опасался бороться и убедился, что Александр достойный противник.

III. Открытие Лицея

Здание Лицея, рядом с дворцом, было приготовлено для приема гостей: актовый зал с колоннами на втором этаже, классы, физический кабинет — на третьем этаже. Велено было лицеистам съезжаться в Царское Село. Василий Львович привез Александра прямо к директору Василию Федоровичу Малиновскому, дом которого находился рядом с Лицеем. Василий Федорович ласково поцеловал Александра и поручил инспектору Пилецкому-Урбановичу проводить его на новоселье. Инспектор, худой человек с нахмуренным лицом, провел его в четвертый этаж, где были дортуары, и остановился перед комнатой с надписью на черной доске над дверью: «№ 14, Александр Пушкин». Александр взглянул направо — над дверью было написано: «№ 13, Иван Пущин». Из двери выглянул Жанно с радостной улыбкой. Он был уже здесь. Александр бросился было к нему, но инспектор не позволил и ввел его в его комнату. Здесь его одели с ног до головы во все казенное, тут уже приготовленное. Александр заметил, что его комната отделялась от комнаты Жанно деревянной перегородкой, не доходившей до потолка. Встретив Жанно в зале, он сказал ему:

— Знаешь? Можно будет переговариваться.

Приготовлялись к открытию Лицея. Правильных классов не было, но некоторые профессора приходили заниматься: профессор истории Иван Кузьмич Кайданов, профессор русской и латинской словесности Николай Федорович Кошанский, сам сочинявший стихи в новом вкусе, но сохранявший верность классическим правилам.

— Настоящий поэт, — проповедовал он певучим голосом, — творит новое, но следует правилам старой словесности. Я, например, почитаю Гавриила Романовича Державина, но ценю также и витийственные оды Василия Ивановича Петрова, которые многими не одобряются.

Приехал граф Разумовский, все осмотрел и сделал репетицию церемониала при открытии Лицея. Лицеистов в парадной форме выстроили в пары и расставили в три ряда: кто повыше — в третьем ряду, кто пониже — в передних рядах, — вызывали по порядку и заставляли кланяться перед креслами, где будет сидеть царь. Кюхельбекер поклонился перед пустыми креслами, перегнувшись в половину своего роста, как испанский дворянин в трагедии Шиллера. А барон Дельвиг долго всматривался в пустые кресла, как будто надеялся увидеть там в самом деле царя. Лицеисты смеялись.

В свободное время Александр, надев будничное платье и фуражку вместо шляпы, отправлялся в Царскосельский парк. Распахнув калитку у самой стены дворца и миновав сказочный каменный грот, он прямо выходил к затихшему в эту пору озеру с плавающими на нем желтыми и красными листьями. Тут же была и пристань с оставшейся после лета единственной лодкой. Александр раздобыл даже брошенное на пристани старое, сломанное весло и подъехал к воздвигнутому среди озера пирамидальному памятнику героям войны с турками, в числе которых был и генерал Ганнибал. Он знал, что это дядя его матери, генерал Иван Абрамович Ганнибал, строитель Херсона.

На этих прогулках он любил быть совершенно один. Красно-желтый липовый и дубовый осенний лес вызывал у него прилив какой-то необыкновенной бодрости. Под ногами шуршали облетевшие красные листья. Гулко в осеннем воздухе отдавались шаги. Осенний морозец приятно щекотал уши. Парк был полной противоположностью прямолинейному Петербургу. Тут дана была полная свобода природе. Укромные лужайки сменялись неожиданными пригорками или мостками. Запутанные, живописные дорожки то уводили прочь от озера, то приводили к нему. Александр уходил сюда наслаждаться уединением и мечтами неизвестно о чем.

Близилось 19 октября, день, назначенный для парадного открытия Лицея. Министром двора были разосланы приглашения сенаторам, членам Синода, министрам и прочим знатным людям: «В четверг сего 19 октября 1811 года, в 11 часов утра, в высочайшем его величества присутствии, имеет быть открытие Лицея в Царском Селе». Такие приглашения посланы были и родителям.

Стояла ранняя зима. Падал снег. Мчались сани по первопутку. Приезжающих встречал с поклоном швейцар в дворцовой ливрее. В актовом зале между колоннами находился стол, накрытый красным сукном с золотыми кистями. На столе лежала царская грамота, данная Лицею. Было все очень торжественно. В дворцовой церкви отслужили молебен. Духовенство окропило все помещение Лицея святой водой. По правую сторону парадного стола стояли в три ряда лицеисты. При них директор, инспектор и гувернеры. По левую сторону — профессора. Вся зала была уставлена рядами кресел для публики. Когда все приглашенные, среди которых был и Василий Львович, заняли свои места, граф Разумовский пригласил императора. Все встали. Император Александр I явился вместе с обеими императрицами: старой, его матерью, Марией Федоровной, и молодой, Елизаветой Алексеевной. Царь любезно поблагодарил все собрание и жестом руки пригласил всех сесть. Царская фамилия заняла кресла в первом ряду. Граф Разумовский сел возле царя.

Среди общей тишины выступил Мартынов и тонким, дребезжащим голосом, немного в нос, прочел манифест об учреждении Лицея и высочайше дарованную ему грамоту. К этому чтению он с глубоким поклоном присоединил несколько слов благодарности государю и его сиятельству графу Разумовскому. Низко поклонившись царю и министру, он занял место в зале.

После него робко выдвинулся на сцену директор Василий Федорович со свертком в руке. Бледный как смерть, он начал читать что-то, но что именно, нельзя было разобрать — так голос его был слаб и прерывист. Он лепетал довольно долго. Царь, чтобы не смущать оратора, старался показывать внимание и даже кивал в знак одобрения, но, видимо, не слышал и не слушал. А сидевшие в зале перешептывались или дремали, прислонившись к спинкам кресел. Малиновский, кончив свою речь, низко поклонился царю и, еле живой, возвратился на свое место.

И вдруг слушатели оживились. Те, что сидели прислонившись к спинкам кресел, теперь наклонились вперед, услышав внезапно чистый, звучный молодой голос нового оратора, выступившего с левой стороны стола из среды профессоров. Длинные волосы, свободные жесты — все напоминало немецкого студента недавно из Геттингена. Это был профессор Александр Петрович Куницын, только что выпущенный из передового немецкого университета.

— Что есть отечество? — говорил он. — Оно в согражданах наших. Тот любит отечество, кто радеет о пользе сограждан, кто самую жизнь не задумается отдать для блага общественного!

Слушает, иронически щурясь, император Александр. Внимательно глядит в лицо царя министр народного просвещения граф Разумовский. Прямо за царем — граф Аракчеев. Он вонзился глазами в оратора. Красный нос его висит над самым царским плечом. Пересказывает содержание речи один из сановников на ухо французскому посланнику — надменному графу Коленкуру.

Круто повернулся Куницын к мальчикам:

— К вам обращаюсь я, юные питомцы, будущие столпы отечества! Дорога чести и славы открыта перед вами. Вам, избранным сынам дворянства нашего, предназначены высшие должности в государстве и в воинстве. На какую бы ступень власти ни взошли бы вы в будущем, помните всегда: нет выше сана, чем священный сан гражданина!

Куницын направляется к мальчикам и становится среди них. Твердым взглядом смотрит прямо на Куницына Иван Пущин, и Куницын, продолжая, как бы обращается прямо к нему:

— Вы ли не будете приготовляться служить отечеству? Вы ли захотите смешаться с толпой людей обыкновенных, пресмыкающихся в неизвестности и поглощаемых ежедневно волнами забвения? Нет! Да не развратит мысль сия вашего воображения! Любовь к славе и к отечеству должна быть единственным вашим руководителем!

Речь Куницына производила странное впечатление. Это была не речь чиновника, преподавателя, а выступление оратора где-нибудь на собрании. Необычно было уже и то, что Куницын обращался не к начальству, не к педагогам, а прямо к мальчикам. Он говорил не за столом, а подошел к ним.

Торжество окончено. Вежливо улыбаясь, говорит граф Коленкур с императором Александром, хвалит речь Куницына:

— Oh, c’est du vrai classique![62]

— Поздравь его от меня с орденом святого Владимира.

Граф Разумовский говорит, склонив голову:

— Вы полагаете, ваше величество?

Император, усмехнувшись:

— Да, я полагаю необходимым поощрить молодого человека.

После окончания торжества царь пригласил обеих императриц осмотреть новое его заведение. Лицеистов между тем повели в столовую обедать, и они усердно принялись трудиться над супом с пирожками. Императрица-мать, Мария Федоровна, подошла к лицеисту Мясоедову, оперлась на его плечо, чтобы он не вставал, и спросила:

— Карош суп?

Тот сконфузился, поперхнулся пирожком и пробормотал, задохнувшись:

— Oui, monsieur…[63]

Все еле сдерживали смех, а императрица улыбнулась и прошла дальше, уже не делая больше любезных вопросов на плохом русском языке. Мясоедова долго дразнили потом его неуклюжим «Monsieur».

Посторонние гости спускались по лестнице. Обсуждали речь Куницына.

— И заметьте, ваше сиятельство, — говорил какой-то во фраке важному генералу, — имени его величества не помянул ни разу.

— Лесть в новом роде, милостисдарь! Знают, чем угодить. А на мой вкус, по-старинному лучше: гнись вперегиб!

— Это, я вам скажу, просто якобинец! — вмешивается генерал с лентой через плечо. — А государь жалует ему орден. Школа Робеспьеров — вот что такое ваша Лицея!

Царская фамилия и Разумовский уехали. Все окончилось уже при свечах. Кругом Лицея горели плошки, а на балконе сверкал щит с вензелем императора. Скинув мундиры, лицеисты играли в снежки:

— Лепи, лепи, лепи!

IV. Война

Однажды Кошанский, окончив лекцию раньше урочного часа, сказал:

— Теперь, господа, будем пробовать перья. Опишите, пожалуйста, розу стихами.

Все нагнулись над бумагой и стали сочинять, но Александр первый поднялся с места и быстро прочел:

— Отлично! — сказал удивленный Кошанский. — Дайте сюда вашу бумагу… Что же остальные? — спросил он после некоторого молчания.

Но никто не пожелал читать после Пушкина. Все делали вид, что они ничего не написали. Барон Дельвиг прикрыл руками свою рукопись, а самолюбивый Илличевский порвал ее.

Гувернер Алексей Николаевич Иконников, внук знаменитого актера Дмитриевского, поклонник лицейских стихотворцев, после классов прибежал в комнату Александра:

— Покажите, господин Пушкин, покажите!

Но Александр ничего не мог показать, потому что рукопись забрал Кошанский. Он прочел стихи наизусть. Иконников восхитился:

— Вы гений, господин Пушкин, гений!

— Стихи самые посредственные, — возразил Александр.

— Стихи прекрасные! Какая легкость, грация! Я вижу на вашем челе сияние славы.

Он порывисто обнял Александра. От него пахло водкой. Он был восторженный человек, но жестокий пьяница. Лицеисты любили Иконникова, несмотря на его слабость, и заступались за него перед инспектором Мартыном Степановичем Пилецким, который жаловался на него министру. У Пилецкого были строгие правила. Он считал, что инспектор должен все знать об учениках и немедленно сообщать министру, даже не докладывая директору. Он держался с важностью. Никто не видал на его лице улыбки. Глаза его горели, как у какого-то проповедника.

Раз как-то Александр, лежа в постели, рассказывал Жанно вполголоса поэму, которую он думал писать о каком-то грешном монахе. Александр любил изображать себя в виде монаха, заключенного в монастыре, в келье. Вдруг ему послышался шорох за дверью. Он босиком тихонько пробрался к двери и быстро распахнул ее. За дверью оказался Пилецкий. Он подслушивал и даже не успел отвернуть ухо.

— Надо спать, — строго сказал он, скрывая смущение.

Повернулся и ушел.

— Аракчеевский шпион, — сказал Александр, укладываясь в постель.

Аракчеев был военный министр. Его значение возрастало. Это объяснялось не только переменой настроения императора, но и тревожными политическими обстоятельствами.

Лицеисты читали газеты и журналы среди толков и споров. Библиотека, помещавшаяся в арке между Лицеем и дворцом, в часы рекреаций[64] всегда была полна. Приходили преподаватели и объясняли события.

Наполеон был на верху своего могущества. Он распоряжался в Европе, как у себя дома. Все искали его милости из боязни лишиться своих владений. Никто и помыслить не смел, чтобы хоть в чем-нибудь перечить всесильному императору, знаменитому полководцу, не имевшему до сих пор поражений. Только две страны не склонялись перед волей Наполеона: Англия, огражденная морем, и Россия, ничем не огражденная, кроме своих солдат. Патриотические чувства русских оскорблялись бесцеремонным поведением французского посла графа Коленкура. Наполеон твердил о мире и посылал Александру I дружеские письма, а между тем придвигал свои войска все ближе к русской границе.

Мирная жизнь Лицея была нарушена. Летом 1812 года Наполеон перевел свои войска через Неман и вторгся без предупреждения в русские пределы. Он вел за собой восьмисоттысячную, прекрасно вооруженную армию. Кроме французов, составлявших ее ядро, тут были и австрийцы, и пруссаки, и поляки, и итальянцы, и другие народы. Вся Европа шла на Россию под предводительством упоенного славой многочисленных побед полководца. Это было действительно нашествие «двунадесяти языков».

Французы захватили старинный русский город Смоленск.

— Это несчастье, — говорил взволнованно князь Горчаков. — Надо заключить мир, пока не поздно!

— Как? Мир со злодеем? — кричал в негодовании, тыча рукой в воздухе, Кюхельбекер, сам смоленский дворянин. — Никогда!

Собирались эвакуировать Лицей куда-то на север. Приезжал Мальгин с готовыми овчинными тулупами для отправки лицеистов в Архангельскую или Олонецкую губернию. Несмотря на все, лицеисты радовались, что увидят новые места, и развлекались, напяливая на себя новую одежду.

Проходили гвардейские полки мимо Лицея прямо под аркой, соединяющей Лицей с дворцом. Лицеисты выбегали им навстречу во время классов. Как они радовались, встречая родных и друзей, шедших в бой! Как завидовали тем, кто шел на смерть за отечество! Проходили и ополченцы в казачьих шапках с крестами.

Бородинское сражение в официальных сообщениях представлено было почти как победа, но после сражения Кутузов приказал отступать. Москва была оставлена.

Александр получил письмо от сестры Ольги. Она писала, что все семейство с бабушкой при приближении неприятеля переехало в Нижний Новгород, близ которого находилось имение Пушкиных Болдино. Вскоре было получено известие и от Василия Львовича. Он писал, что и заграничная коляска, и библиотека, и все имущество его погибло в Москве. Москва горела.

Василий Львович писал в послании к нижегородцам:

И кончал:

Александр уходил в парк и, бродя вокруг пруда, старался представить себе пылающую Москву, но никак не мог. Родные, близкие места! Всплывали отдельные воспоминания. Вот встречи с Соней Сушковой в Юсуповом саду. Где она теперь? А усадьба у Харитонья в Огородниках? Все мило, невозвратимо! Жаль даже пожарную каланчу против окон. Все в пламени! У Александра закипали слезы, но он не плакал. Только душа пылала гневом.

Проходили гвардейские полки мимо Лицея прямо под аркой, соединяющей Лицей с дворцом.

О, с каким наслаждением он принял бы участие в сражениях, как сыновья генерала Раевского! Но они были тут же, при отце, в армии, а его задержат по дороге.

Занятия расстроились. Преподаватели пропускали уроки, а лицеисты не приходили. Французские учебники даже побросали под стол. Куницын позвал всех лицеистов в актовый зал.

— Господа! — начал он тихим голосом, но внятно. — Мы в горе и в гневе. Москва, мать городов русских, во власти наглого захватчика. То, что дорого русскому сердцу, растоптано ногами пришельцев. Ваши слезы — сердечная дань неутешной печали. Но эти слезы, — заговорил он вдруг громко и решительно, — не только слезы печали, а и слезы бессильного гнева. В нас горит дух отмщения, как и во всех согражданах наших. Покорить нас нельзя! Свобода — неотъемлемое благо наше, и горе тирану, покусившемуся на эту свободу! Мы терпим временное бедствие. Нашему врагу не уйти от справедливой кары!

Горячая речь Куницына произвела впечатление. Слезы высохли. Вместо этого сжались кулаки.

— Я пойду в армию! — пылко прошептал Кюхельбекер, обращаясь к Жанно.

— Ты будешь только в тягость, — ответил Жанно. — Еще последнее слово не сказано.

— Я старше вас. Я выше ростом, — упрямо твердил Кюхельбекер. — Я смоленский дворянин. Меня возьмут добровольцем.

Предвидение Куницына оправдывалось. Наполеон оказался в Москве, как в осаде. Пушечный салют с Петропавловской крепости возвестил о первой победе Кутузова над Наполеоном, который пытался пробиться на Калужскую дорогу, вместо того чтобы возвращаться по прежней, разоренной Смоленской дороге.

Министр народного просвещения граф Разумовский требовал принятия срочных мер к эвакуации Лицея. Директор Малиновский спешил составить список самых нужных вещей. Шла переписка. А пока что французы выбирались из Москвы и катились по направлению к русской западной границе. Это отступление превратилось в бегство.

Лицей остался на месте. Эвакуация не потребовалась. Полушубки были розданы лицеистам и служили им во время холода для работ в лицейском садике.

V. Два года

Гувернер Иконников разделял патриотические чувства лицеистов и написал пьесу, которую называли сначала «Ополчение», потом «Добрый помещик» и, наконец, «Роза без шипов». Действие происходило в имении помещика Доброва. На него нападает коварный Злодум, которого Добров побеждает при помощи ополченцев из крестьян. В заключение читались стихи в честь державинской Фелицы,

Ополченцев играли лицеисты в вывернутых шинелях. Сам сочинитель, игравший помещика Доброва, тоже был в вывернутой шинели. Все было очень мило и трогательно. Худо было только то, что автор напился пьян — путал реплики и сбивал всех с толку. Кроме того, представление происходило после Бородинского сражения и через несколько дней была оставлена Москва. Было не до шуток. Инспектор Пилецкий донес о спектакле, и министр распорядился вообще запретить спектакли в Лицее. А скоро Иконников был уволен. Но он сохранил дружбу с лицеистами. Он ходил пешком из Петербурга в Царское Село и почтительнейше просил издателей основанного лицеистами журнала «Юные пловцы» принять его как любителя отечественного языка в корреспонденты. «Уверяю вас, — писал он, — что лестное для меня звание сие постараюсь, сколько возможно, оправдать моими трудами».

К слабостям Иконникова лицеисты относились снисходительно. Но кого они терпеть не могли, это инспектора Мартына Степановича Пилецкого. Пилецкий был невыносим вечными придирками и ехидным тоном, с каким он делал замечания. Он ревниво следил за соблюдением внешнего благочестия лицеистами, как будто хотел приготовить из них церковных фанатиков. Его насмешливо называли «Пастырем душ с крестом».

На уроке немецкого языка гувернеру Илье Пилецкому удалось выхватить у Дельвига бранное сочинение на его брата — инспектора Мартына Пилецкого.

Александр вспылил:

— Как вы смеете брать наши бумаги! Стало быть, и наши письма из ящика будете брать?

В другой раз Илья Пилецкий подстерег Яковлева, когда он в присутствии нескольких товарищей очень удачно передразнивал инспектора. Яковлева прозвали «Паяцем» за его комические способности. Напрасно Яковлев наивно утверждал, что он имел в виду совсем не инспектора, а лицейского доктора Пешеля. Все видели, что это неправда. Пешель был совсем не похож на инспектора.

Наконец, стало известно, что Пилецкий пытается вскрывать получаемые и отправляемые письма. Возмущенные этим лицеисты собрались в актовом зале и потребовали Пилецкого. Но Пилецкий прислал приказание лицеистам разойтись. Лицеисты не только не послушались, но сказали, что они все подадут заявление об увольнении, если Пилецкий не уйдет сам. Тогда Пилецкий пришел и с притворно-равнодушным видом сказал, что напрасно лицеисты волнуются, что он намерен сам уйти лучше, нежели оставаться с такими неблаговоспитанными юношами.

— Найду лучшее место!

— Да, в полиции! — крикнул Александр. — Туда вам и дорога!

Пилецкий ушел. Лицеисты зааплодировали.

— Мы прогнали Пилецкого! — кричали они.

Библиотека по-прежнему была местом разговоров и споров. Перед лицеистами развертывалась грандиозная картина событий: метались смущенные народы; падали и возвышались короли, императоры и государства. Россия была в союзе с Пруссией и Австрией. Лейпциг и Кульм были главными моментами падения Наполеона. Наконец свершилось то, чего ждали: 19 марта 1814 года был взят Париж и Наполеон подписал отречение от престола.

Между тем в Лицее происходили свои события. Менялись лица. Уволены были Иконников — за пьянство и Пилецкий — по требованию лицеистов.

Взятие Парижа совпало со смертью директора Лицея Василия Федоровича Малиновского, неожиданно скончавшегося на пятидесятом году жизни от «нервной горячки», по словам доктора Пешеля. Его хоронили в Петербурге, и лицеисты провожали тело его до заставы. Смерть Малиновского поразила лицеистов. Его любили. Он создавал в Лицее домашнюю обстановку, отечески обращался с лицеистами. В нем лицеисты находили защиту от преследований Пилецкого. Он был отцом их товарища Ивана Малиновского.

Пушечный салют возвестил о победоносном окончании войны. В Царском Селе было устроено праздничное гулянье. Была весна. На траве около пруда в парке сидели Александр, Жанно, Кюхля и барон.

— Читали, господа, в «Сыне Отечества», — говорил Жанно, — что сказал государь французскому сенату: «Я друг французского народа и защитник его свободы».

Дельвиг, лежа ничком, отозвался:

— Лучше ничего и не скажешь.

Александр, подбирая камешки и бросая их в воду, сказал:

— Что ни говори, а молодец наш царь, дай бог ему здоровья.

Вдали проходила барышня в соломенной шляпке. Александр поклонился ей. Она улыбнулась и пошла своей дорогой. Александр сделал движение, чтобы бежать за ней, но его со смехом обхватил Жанно:

— Стой, не пущу!

— Оставь, Жанно!

— Ах ты мой милый Сердечкин! — говорил Жанно.

Александр вырвался и умчался. Дельвиг посмотрел вслед:

— Куда это он?

Жанно хлопнул его по плечу.

— Надень очки.

Дельвиг ответил:

— Нельзя. Требуется высочайшее разрешение. Очки — вывеска вольнодумства. А впрочем… — улыбаясь, достал из кармана очки и посмотрел: — А! Теперь вижу.

Александр гулял с Наташей, крепостной актрисой графа Толстого. Он был оживлен, весел, в непрерывном движении. Увидел беседку, окруженную высокими кустами сирени, и бросился туда. Самые пышные ветки торчали наверху. Он взобрался по колонне на покатую крышу беседки.

— Упадете! — вскрикнула Наташа.

— Я? Никогда, — с гордостью ответил Александр, — ведь я обезьяна!

Он спрыгнул с сиренью и подал ей. Наташа с радостью сказала:

— Как пахнет!

Александру не терпелось; он не мог оставаться в покое и показал ей на скамейку вдали.

— А ну-ка!

Наташа побежала. Александр пропустил ее вперед, а потом попробовал перегнать. Но не тут-то было! Оказалось, Наташа бегает быстро. Оба в одно время упали на скамейку. Наташа, запыхавшись от бега, запрятала лицо в сирень:

— Как пахнет!

«Прелесть Наташа», — думал Александр, возвращаясь в Лицей.

Была лекция профессора российской словесности Кошанского. Кошанский был временно назначен на должность директора. Он объявил, что послеобеденные часы отводятся на сочинение стихов, а кто совсем не умеет — пусть занимается другими письменными упражнениями.

— Надеюсь, мсье, — говорил он, расхаживая по классу, — лицейская муза не останется в долгу перед отечеством и чувства, одушевляющие нас, найдут себе выражение в торжественной оде.

Александр, улыбаясь про себя, писал что-то на клочке бумаги. Сидящий рядом с ним барон Дельвиг старался рассмотреть своими близорукими глазами, что пишет сосед, но тот хлопнул его бумажкой по носу.

— Я жду от вас, мсье, — продолжал Кошанский, — оды на взятие Парижа. Прежде всего вас, мсье Илличевский.

Спокойно и почтительно встал Илличевский. Кошанский прошел дальше.

— Вас, мсье Кюхельбекер.

Кюхля дернулся, точно со сна: вскочил, взъерошил волосы.

— Вас, барон Дельвиг.

Барон лениво приподнялся.

— И особенно вас, мсье Пушкин. Мне известен ваш прекрасный талант, который вы, к сожалению, тратите на безделки.

Воспользовавшись минутой, Дельвиг стащил у Александра листок и поднес его к своим близоруким глазам.

Александр, вставши, как полагается при обращении профессора, обернулся, вырвал листок у Дельвига и потом как ни в чем не бывало продолжал писать, незаметно роняя клочки бумаги на пол.

Прошла неделя. В перерыве между лекциями Александр снова встретился с Наташей в парке. Но Наташа была в дурном настроении и быстро распрощалась.

— Куда? — спросил Александр.

— Учить ролю, — уныло ответила она.

— Успеете.

— Нельзя. Барин рассердится.

«Крепостная», — подумал Александр.

Она прибавила тихо:

— Наш граф.

— Я вас провожу.

Но Наташа как будто рассердилась:

— Нехорошо. Я ведь не барышня. Прощайте!

Александр, проводив ее глазами, пошел к лицеистам. Потеплело, и берег уже высох. Александр сел, обняв руками колени, и следил за спором, шедшим между Кюхлей и Горчаковым. Кюхля горячился, а Горчаков отвечал насмешливо. Кюхельбекер ораторствовал, расставив длинные ноги.

— Пойми, — говорил он Горчакову, — что для Франции все спасение в свободном правлении.

Горчаков насмешливо возражал:

— При нынешних обстоятельствах, мой милый, свободное правление для Франции — гибель.

— Но ведь всякая власть имеет источник в народе.

— Не болтай пустяков, Кюхля, — иронически возразил Горчаков, — власть от бога.

Александр засмеялся:

— Бог в политику не мешается. У него и на небе достаточно дела.

Тут заговорил Комовский:

— Ты кощунствуешь, Пушкин.

Александр поднял глаза на Комовского.

— Ты что, гувернер или поп? Поди читай свои проповеди в церкви.

— Пожалуй, прочту, — язвительно ответил Комовский, — тебе полезно послушать… Господа, а вы внутренних происшествий не знаете? — сказал он и, вынув из бокового кармана рваный листок черновика, подобранного под скамейкой Пушкина, прочел:

Александр быстрым движением выхватил у него черновик и произнес с угрозой:

— Вот я тебе покажу, лиса-проповедница!

Перерыв кончился, и лицеисты пошли на лекцию Кошанского, который принес представленную ему Илличевским оду на взятие Парижа. Ода была длинна и скучна. Кошанский хвалил оду, хотя и сделал некоторые замечания:

— «Всесилен русский бог великий». «Русский» — так говорится лишь в просторечье. В оде надобно выразиться возвышенно: «Росский бог великий», или еще лучше: «Россов бог великий»… «На площадях народны клики». Не на площадях, а на «стогнах». «Гремят на стогнах шумны клики, венчают славою царя».

Александр, нагнувшись над бумагой, грыз перо, желая поймать мелькнувший в голове стих. Его прервал голос профессора.

— Что ж вы, мсье Пушкин? Когда же мы услышим вашу оду? Неужели у вас нет охоты воспарить ввысь? — сказал он, показав рукой вверх.

Александр, прерванный в своей работе, встал неохотно, крутя перо в руках.

— Я ленив для оды. Парить не умею.

Кошанский покачал головой:

— Напрасно, мсье, напрасно. Наш знаменитый певец Гавриил Романович Державин много шалил стихами, но ради изящных безделок он не забывал громкозвучной лиры…

Александр ответил угрюмо:

— У меня не лира, а гусиное перо. Вот!

Он показал изгрызенное перо. Раздался смех. Кошанский рассердился:

— Сожалею, мсье, очень сожалею. Но боюсь, из вас не выйдет проку.

Любезно возвратил Илличевскому тетрадь, которая была у него в руках.

— Ода ваша, если выправить указанные места, будет прекрасна. Ваш счастливый дар, мсье, приносит честь Лицею.

Лицеисты аплодировали. Кошанский приятно улыбался.

— Тише, мсье. Уважаю ваш порыв, но напоминаю о благопристойном поведении в классе.

Встал Мясоедов с напомаженной головой.

— Я тоже пишу оду, Николай Федорович!

— Мясоедов пишет оду! Вот ново! Ну-ка прочти!

Мясоедов начал с пафосом:

Последовал взрыв хохота.

— Как — с запада? Вот это в самом деле ново! Ай да Мясожоров!

— С востока, мсье, — сказал, смеясь, Кошанский. — С востока встает солнце.

Александр, заливаясь хохотом, громко крикнул:

— А мне нравится! Ей-богу, нравится. А как дальше?

Илличевский, ободренный успехом своей оды, был в приподнятом настроении и хотел показать, что рифмы и экспромты ему нипочем, и он кончил за Мясоедова:

Громко аплодировал Александр:

— Браво, Олосенька, браво!

Никто не знал, что у Александра есть своя радость. Недавно, в один из почтовых дней, он послал в журнал «Вестник Европы» свое сатирическое стихотворение «К другу стихотворцу» и нынче, будучи в библиотеке, прочел в журнале заявление «От издателя»: «Просим сочинителя присланной в „Вестник Европы“ пьесы, под названием „К другу стихотворцу“, как всех других сочинителей, объявить нам свое имя. Но смеем уверить, что мы не употребим во зло право издателя и не откроем тайны имени, когда автору угодно скрыть его от публики».

Напечатано было это уведомление в № 8 «Вестника Европы» за 1814 год, 14―18 апреля. Итак, придуманные им строки появятся в печати и станут известны всем. Под стихотворением Александр подписался «Н. к. ш. п.»[65]

VI. Размолвки дружества…

Шла репетиция на театре графа Толстого. Тут же присутствовали Александр и Жанно. Они зашли за Наташей, чтобы кататься на лодке, и старый граф пригласил их войти в сад. Они уселись на скамейке, а граф прохаживался с чубуком перед рампой. На сцене была Наташа. Она шила на тамбуре и пела грустно, заунывно, как крестьянская девушка за работой, а не актриса на сцене:

Вышел актер, изображавший опекуна.

— Ба-ба-ба! Что это ты напеваешь?

Наташа отвечала:

— Песенку, господин опекун.

— Сколько раз я приказывал не называть меня опекуном. Я не опекун, а твой будущий супруг.

После ухода опекуна следовала жалоба Наташи:

— Ах, Милон, когда ты избавишь меня от этой каторги? — И, подойдя к рампе, она запела:

Граф объяснил Наташе после окончания репетиции:

— Понимаешь, огня больше!.. Этакого лукавства, черт побери, проворства… — И, потрепав Наташу по щеке, закончил шутливо: — У-y, плутовка!

Наташа вспыхнула. Искоса посмотрела на стоявших поодаль лицеистов. Граф ушел.

Жанно был возмущен графом и хотел даже уйти, но Александр задержал его и потом бросился к Наташе, взял за руку и почтительнейшим образом поднес ее к губам.

— Наташа, милая, как я хотел бы быть вашим Милоном!

Они пошли к пруду и сели втроем в лодку. На весла сел Жанно, а Александр с Наташей уселись на руле. Ровные взмахи весел. Лодка скользила по гладкой воде. Взлетали испуганные лебеди. Александр шалил и приставал к Наташе:

— Вы кого-нибудь любите, Наташа?

Наташа, обернувшись, засмеялась с тем лукавством, какого у нее не хватало на сцене.

— Милона!

Александр схватил ее за руку:

— Нет, скажите, кого?

Жанно, чтобы охладить его пыл, предложил:

— А ну садись-ка лучше на весла!

— Не хочу!

— Не хочешь покинуть приятного местечка?

Жанно встал, бросив весла, и шутя потащил Александра за руку. Наташа смеялась:

— Вставайте, вставайте! Какой ленивый!

Александр рассердился и вскочил:

— А коли так…

Лодка качнулась от резкого движения. Наташа схватилась за борт:

— Ай!

Жанно уселся рядом с Наташей. Шутливо подмигнул Александру: что, дескать, брат?

Александр не ответил и сидел надувшись. Греб изо всей силы, порывисто и неровно. Лодка дергалась во все стороны. Жанно добродушно говорил:

— Ровнее, Александр!

Наташа протянула руку к торчавшей из воды лилии. Жанно поспешно сорвал и подал ей. Александр, не желая отстать от Жанно, бросил весла и сорвал другую лилию. Оба взапуски принялись рвать лилии, рискуя бултыхнуться в воду. Наташа хохотала. Александр увидел издали лилию с пышными лепестками. Работая одним веслом, он направил лодку туда и хотел ее сорвать. Но у Жанно руки длиннее. Он перехватил лилию и с торжеством поднес Наташе. Она покраснела от удовольствия, принимая пышный цветок:

— Вот спасибо! — и метнула лукавый взгляд на Александра, как бы поддразнивая его: а Жанно-то ловчее!

Александр вспыхнул, и даже губы его задрожали от обиды. Удар весла — и Александр очутился на берегу. Спрыгнул, шлепнувшись ногами в воду и чуть не опрокинув лодку. Наташа была встревожена.

— Александр Сергеевич! Да что вы?

— Что за глупости, Александр! — сказал Жанно. — Иди сюда!

Но Александр не ответил. Мрачный и взволнованный, пробирался он сквозь кусты, в раздражении обрывая ветки и листья. Вышел, наконец, на дорожку и увидал гуляющего Горчакова. Подошел к нему.

— Ты почитаешь меня своим неприятелем, князь? — спросил он решительно.

Тот был в некотором недоумении:

— Я? Нисколько.

— Мир? — сказал с сердечным порывом Александр.

— Мы с тобой и не ссорились, Александр.

Они молча пошли дальше по дорожке. Горчаков иронически поглядывал на расстроенное лицо Александра:

— Опять что-то случилось?

Александр не ответил, нахмурился. Потом вдруг взял за локоть князя:

— Все вздор!

В несколько прыжков он очутился на горке в стороне от дорожки, посмотрел кругом. Яркое солнце. Вдали блестящая поверхность пруда.

— А вот день сегодня чудесный!

Горчаков сел на скамейку. Расстегнул жилет.

— Странный характер у тебя, Александр. То грустишь без причины, то весел без удержу. Живи как все. Привыкай к свету. Пойдешь сегодня к Вельо?

— Не знаю, — сердито ответил Александр. — Не пойду.

— Отчего?

— Так. Не хочу.

Горчаков сказал серьезно:

— Право, я жалею тебя, Александр.

— Не стоит труда. — Александр указал вдаль: — Скажи лучше, кто идет там? — И он быстро спустился на дорожку.

Горчаков посмотрел, загородив глаза ладонью от солнца.

— А! Княжна Элен с гувернанткой, — произнес он с приятной улыбкой. — Она гостит у Вельо. — Он застегнул жилет. — Я тебя познакомлю. — Но оглядев Александра, сказал: — Однако вид у тебя…

В самом деле, вид у Александра был неказистый: смятый сюртук, облепленные травой башмаки, мокрые до колен панталоны. Беззаботно осмотрел Александр свой туалет.

— Ничего, — произнес он, устремив взгляд на приближающихся дам.

Чинно выступала хорошенькая княжна. Строгое личико, чопорные манеры. Ее сопровождала высокая сухопарая гувернантка. Горчаков поклонился. Обе дамы ответили ему любезной улыбкой.

— Bonjour, mon prince,[66] — произнесла гувернантка со сладкой миной.

Горчаков взял Александра под руку и представил его как своего приятеля:

— Permettes moi…[67]

Александр поклонился. Но обе дамы посмотрели на его небрежный наряд. Александр тоже посмотрел на свою одежду и, весело улыбнувшись, поднял глаза на княжну, думая, что она тоже засмеется. Но княжна строго сжала губки. Обе дамы проследовали дальше, не удостоив Александра вниманием и кивнув только одному Горчакову.

— В самом деле, хорош! — сказал с досадой Горчаков, повернувшись к Александру.

Александр, скрывая смущение, спросил:

— Скажи, она когда-нибудь смеется?

— А вот попробуй развесели. Она будет сегодня у Вельо. Не правда ли, хороша?

— Хороша! Если б только заставить ее улыбнуться!

— Ну, так как же? Пойдешь?

— Пойду, пожалуй, — ответил Александр.

Горчаков, смеясь, обнял его за плечи:

— Только оденься, мой милый, прилично.

Барон Вельо, придворный банкир, устраивал каждую неделю балы на своей огромной даче, на которых бывали и лицеисты по рекомендации учителя танцев Гюара.

…Богатый зал с порфирными вазами и статуями по углам. Яркий свет свечей в люстрах и канделябрах.

Оркестр на хорах играл вальс. Скользили по паркету танцующие пары. Сверкали эполеты, пестрели разноцветные фраки, блестели пышные дамские наряды. Здесь были и лицеисты в парадных мундирах и белых перчатках.

Александр, несмотря на парадную одежду, казался невзрачным в окружении блестящего общества. Он танцевал с княжной Элен, шалил, вздыхал, заглядывал в глаза, то ускорял, то замедлял круги вальса. Хорошенькое лицо княжны было неподвижно и холодно. Она оглядывалась на свою гувернантку. Но Александр был упрям. Он во что бы то ни стало хотел оживить фарфоровую княжну. Тихонько сжимал ей руку:

— Как досадно, что вы всегда под надзором грозного стража…

Это было уж слишком! Княжна капризно сморщила губки и села, сухо сказав своему кавалеру:

— Merçi.

Александру стало скучно. Он зашел в круглую нишу с открытыми окнами в сад. Уселся на подоконник, как будто совсем забыв, где он находится, и смотрел в сад, где стояла вечерняя тишина.

Его странное поведение привлекло внимание погруженных в приличную скуку барышень и кавалеров. В его сторону повернулось несколько дамских голов. Жеманная баронесса Вельо, дочь хозяина, нараспев обратилась к Александру:

— О чем мечтаете, мсье Пушкин?

А ее красивая сестрица, младшая баронесса Вельо, сказала тоже нараспев:

— Я слышала, вы поэт? Сочиняете стихи?

И какая-то девица с желтым бантом в волосах подхватила:

— Нельзя ли нам их услышать?

Александр спрыгнул с подоконника. Того и гляди, скажет грубость. Горчаков смотрел на него предостерегающим взглядом. В это время один из светских остряков уронил насмешливое замечание:

— Что-нибудь про василечки да ручеечки…

Послышался женский смех. Засмеялась княжна.

Александр пришел в ярость. Однако овладел собой, подошел к княжне, поклонился вежливо и совершенно свободно, по-светски, произнес:

— Как я рад, княжна, что доставил вам случай наконец рассмеяться. Знаете, у вас прекрасные белые зубки.

Повернулся и быстро пошел на веранду. Его нагнал Горчаков и схватил за руку:

— Неучтиво, Александр!

Александр вырвал руку. Сердито стащил с пальцев перчатки, разорвав их при этом, и сунул в карман. Расстегнул мундир — по ступенькам спустился в сад на простор и на волю.

VII. …и сладость примирения

Александр пошел к саду графа Толстого. Быстро открыл калитку и направился к флигелю, где жила Наташа. Она в это время репетировала. Из окна был слышен ее заунывный голос, не голос актрисы, а крестьянской девушки за работой:

Замолчала. Александр подкрался сбоку к окну. Постучал в раму. Наташа взглянула и обрадовалась. Первый вопрос ее был:

— Ну, что? Помирились?

Александр не ответил.

Наташа выбежала на крылечко. Оба уселись на ступеньках. Александр вертел в руках осиновую палку, отломанную где-то по дороге, очищал от коры. Наташе было неприятно, что она послужила невольно причиной размолвки между друзьями. Ей хотелось узнать, помирились ли они. Но приставать с вопросами было неудобно. Оба молчали.

Издалека доносилась деревенская песня. Наташа прислушивалась.

— У нас тоже теперь по вечерам песни на деревне, — сказала она задумчиво.

— Скучаете по деревне? — спросил Александр.

— А то как же! Скучаю. — Ее, однако, мучило любопытство: — Вы… где сегодня были?

Александр усмехнулся. Он понимал, что Наташа хотела спросить о примирении с другом, но не решилась. Отвечать неправду ему было неприятно.

— Гулял, — сказал он. — А скажите, неужели вам не нравится быть актрисой? Пленять, восхищать?

Наташа нахмурилась:

— Какая я актриса! Барину так угодно. Я и играю, как умею.

Снова наступило молчание. Александр сердито отдирал осиновую кору. Его рассердило, что судьбой Наташи распоряжается какой-то «барин».

Наташа сказала, улыбаясь:

— Мне бы за грибами ходить в платочке да ткать полотна… — И вдруг спросила задорно: — Косить умеете?

— Не приходилось.

— А я умею. У меня рука сильная.

— Правда? Давайте попробуем.

Поднялись и стали тянуть друг друга. Александр перетянул, закружил ее вокруг себя и обнял. Она отбивалась. В это время сзади послышался грубый окрик:

— Наталья! — Появился рассерженный дворецкий: — Ты что здесь делаешь? Вот я барину скажу. Ступай!

Когда Наташа убежала, дворецкий сказал с улыбкой, обращаясь к Александру:

— Ишь, тоже барышня!

Александр вспылил, взмахнул палкой:

— Молчи, холоп!

Дворецкий испугался и отскочил. Александр медленно опустил палку и ушел.

Дворецкий, оправившись от испуга, подошел к калитке. Посмотрел Александру вслед и сказал с усмешкой:

— Ишь какой гордый!

Жанно возвращался с прогулки смущенный. Наташа тоже была смущена. Она передала букет лилий, перевязанный ленточкой, и сказала, слегка закрасневшись:

— Вашему другу.

Придя в Лицей, Жанно положил букет в комнату Александра на конторку с запиской: «От Наташи» — и узнал от дядьки Фомы, что Александр заходил переодеться. Очевидно, был у Вельо на балу.

Было поздно, но Александра все еще не было дома. Постучавшись в комнату № 30, Жанно окликнул Горчакова.

— Где Александр? — спросил он. — Он вернулся от Вельо?

Горчаков, лежа в постели, потягивался:

— Он ушел еще до катильона. Начудил там, по обыкновению.

В конце коридора, в дортуаре, появился гувернер немец Мейер в сопровождении дядьки Фомы. Жанно был встревожен. Александра нет — будет история. Вдруг Жанно усмехнулся. Ему пришла в голову счастливая мысль. Отворив дверь в пустую комнату № 14, он громко спросил:

— Ты спишь, Пушкин?

И затем, осторожно притворив дверь, обратился к Мейеру с видом чистосердечия:

— Сразу и заснул. Устал после бала.

— А вы зашем не в свой камер? Ваша товарищ, танцевала на бал у каспадин Вельо, товарищ устала, спать хочет, а вы мешайт!

И пошел важно.

Жанно спрятался в свою комнату. Выждав, пока гувернер удалился, открыл дверь и позвал Фому. Фома улыбался и добродушно тряс головой. Он видел, как Жанно обманул гувернера. Жанно сказал ему вполголоса:

— Фома, голубчик, посторожи Пушкина. Открой ему парадную. Он, верно, скоро вернется.

— Ладно уж. Понимаю. Конечно, время летнее, хочется погулять.

Фома пошел в конец коридора, достал из ящика носки и штопальные принадлежности. Уселся на табуретке и при сальном огарке стал штопать носки. Долго еще улыбался и потряхивал головой.

А пока-то Александр медленно шел по пустынным улицам Царского Села мимо дач и садов. Где-то вдалеке раздавались песни. Слышна была балалайка. Улица незаметно кончилась и вывела его на полянку. Вдали, на покатой возвышенности, виден был поселок. На полянке гуляли парни и девушки. Они плясали и пели. Звенела балалайка. Кружил по траве парнишка в красной рубахе и лихо откалывал трепака. Александр остановился. Одна из девушек, заметив его, крикнула:

— Поди к нам, барин хороший!

Александр приветливо помахал рукой, постоял немного и пошел обратно, к Лицею.

Снова парк с тихими аллеями, с разбегающимися дорожками и тропинками. Александр шел, наполненный звуками, мелодией, в которой возникали нахлынувшие слова:

Он размахивал рукой в такт стиха:

Он погружался в детские воспоминания. Мелодия росла, крепла, отливалась в готовые строчки:

Александр сел, закинув руки за спинку скамейки. На лице сияла детская улыбка. Он замечтался, потом вдруг спохватился:

— Пора домой, в свою келью.

Он шел, по-прежнему размахивая руками в такт музыки стиха и заменяя напевом недостающие слова:

Показалось здание Лицея. Александр остановился и начал соображать — как ему быть? Парадная, конечно, заперта. Нет ли на чай швейцару? Вывернул карманы — в карманах пусто.

Подошел к Лицею, посмотрел вверх. Окно его комнаты было раскрыто. Решено: вскарабкаюсь, только не заметили бы из нижних этажей. Ничего. Все спят. Он полез вверх по водосточной трубе. Вдруг раздался снизу тихий голос:

— Господин Пушкин!

Александр посмотрел вниз — Фома! Он поспешно спрыгнул на землю.

— Фома, голубчик! Отперта парадная?

Фома добродушно потряс головой:

— Ступайте, отперта. Вас дожидается. А была бы беда, кабы не господин Пущин.

Александр просиял:

— Пущин?

— Они велели посторожить, — ответил Фома и спросил с добродушной усмешкой: — Хорошо погуляли?

Александр, войдя в свою комнату, сразу заметил букет лилий и прочел записку Жанно. Он прижал букет к груди и, радостно смеясь, сказал сквозь перегородку, отделявшую его от комнаты Жанно:

— Жанно, милый!

Появился Фома с заштопанными чулками и уложил их в комод.

Александр быстро скинул мундир и панталоны и сказал Фоме со смехом:

— Чулки штопаешь не хуже бабы.

— Солдатская жизнь ко всему приучает.

Александр влез под одеяло:

— А в походах бывал?

Фома приводил в порядок вещи в комоде:

— Как же! В двенадцатом году, как французы Смоленск брали, ядром контузило.

За перегородкой лежал Жанно и нетерпеливо ждал, пока уйдет Фома. А Фома медлил. Хотелось поговорить с барчуком.

— Батальонный у нас лютый был человек. Голосу не подымет, а солдаты боялись его пуще, как если бы он рычал медведем. За всякий пустяк от него страдали.

— Доставалось?

— Всякое бывало. Вот, к примеру, позвал он меня гоголь-моголь делать, пуншу то есть…

Александр приподнял голову с интересом:

— Вот как? Ты и пунш умеешь делать?

— Умею. И сахару, и рому, чтобы все было в порцию. Все могу. Вот это угощаются они с приятелем, нашим же майором, а я стою и улыбаюсь, на них глядя. Люблю угодить — характер у меня такой. Он эдак посмотрел: ступай, говорит, братец… А наутро тесаками…

— Как — тесаками? За что?

— А так. Должно быть, зачем улыбаюсь. Не пондравилось. А у меня характер такой.

Фома осторожно взял с табуретки мундир и рассматривал его.

— Пожалуй, почистить придется. За один-то раз, а как замарали!

Забрал мундир и ушел.

Александр и Жанно одновременно спрыгнули со своих постелей, одновременно занесли руки, чтобы постучать, и одновременно отвели их обратно. Александр кусал ногти. Жанно теребил затылок. Наконец постучали оба вместе.

— Потише, Александр, — сказал Жанно.

— Жанно, милый, голубчик, верный друг мой! Прости!

— Да я же виноват.

— Неправда! Я виноват! У меня бешеный нрав. Африканский характер.

— Да, а я, зная…

— Молчи, молчи, молчи! Ты, Жанно, лучший из людей. Благороднейший… — Голос его дрогнул. — Я… Я тебя уважаю, Жанно…

— А я тебя люблю, Александр. Люблю, как никого на свете! Люблю за то, что ты… — не зная, что сказать, он закончил, улыбнувшись, — что ты такой африканец…

Оба были растроганы. Помолчали. Вдруг Александр сказал:

— Вот что! Отпразднуем нашу мировую пирушкой! Фома устроит нам. Он мастер.

Жанно засмеялся:

— Прекрасно! Так спать?

— Спать.

Оба завернулись в одеяла.

Через минуту Александр высунул голову:

— А какая прелесть Наташа!

Жанно ответил:

— Она велела тебе кланяться.

Александр засмеялся.

— Прелесть! — еще раз повторил он.

— Так спать? — спросил Жанно.

— Спать, — радостно ответил Александр.

VIII. Дружеская пирушка

Летом 1814 года была получена зелененькая книжка журнала «Вестник Европы», и Александр имел удовольствие прочитать на видном месте свое стихотворение «К другу стихотворцу» с подписью «Александр Н. к. ш. п.». Конечно, все сразу догадались, чьи эти стихи. Чинно и важно стояли печатные буквы, придавая особый вес словам. Два дня Александр любовался ими. Стихотворение в печати имело внушительный вид. Автор отговаривал своего друга от написания стихов. Но как же так? Он сам обращается к другу в стихах?

Пятнадцатилетний автор сам понимал комичность своего положения и приводил в пример выпившего священника, который отвечает своим прихожанам:

Это была игривая насмешка над собственным пристрастием к стихам. После этого забавного примера голос автора звучал солидно и рассудительно:

По случаю примирения и напечатания стихотворения Александр и Жанно решили наконец выпить гоголь-моголь. Достали с помощью Фомы бутылку рома, добыли яиц, натолкали сахару, и началась работа у кипящего самовара, принесенного Фомой.

Кроме Александра и Жанно, в вечерней пирушке принимали участие и другие: Малиновский, по прозвищу «Казак», Дельвиг, Яковлев-паяц. Пришел и Кюхля.

После приготовления гоголя-моголя Фома постоял немного, а потом ушел. Первые стаканы были выпиты при общем хохоте чистого веселья. Жанно, разливая гоголь-моголь, провозгласил:

— Господа, по второму стакану!

Все подставили стаканы, кроме Кюхли. Раздались смеющиеся голоса:

— Кюхля пьян без вина!

— Дайте ему кофе!

— С молочком!

— Господа, тише!

Жанно многозначительно сказал:

— За нее!

Александр радостно кивнул головой и выпил залпом.

Барон надел очки и посмотрел на свой стакан, в котором жидкости было не более половины:

— Э! Э! Эдак опьянеть можно!

Раздался смех. Дельвиг душил Кюхлю:

— Так то вино, — смеясь, сказал Казак-Малиновский, — а это гоголь-моголь!

— Пушкин, стихи! — воскликнул Дельвиг. — Видишь, Кюхля не пьет. Он пришел ради твоих стихов.

Александр достал рукопись. Кюхля в жадном ожидании выставил ухо. После детской золотухи он плохо слышал на правое ухо. Дельвиг причмокивал:

— Твои стихи, Саша, пьянят лучше вина!

Александр начал:

Тихонько растворилась дверь, и вошел Комовский. Никто его не заметил — все заслушались стихов. Комовский окинул глазами комнату и мигом все понял:

— Что это вы, господа? Как не стыдно! Вы роняете достоинство Лицея!

Все на него оглянулись. Раздались голоса:

— Ступай к черту!

— Лиса-проповедница!

— Фискал! Ябедник!

Комовский, разобиженный до слез, ответил:

— Вы же еще и бранитесь!

Жанно, бывший после выпитого вина в приподнятом настроении, крикнул:

— Казак, гони его в шею!

Комовский, огорченный, ходил взад и вперед по коридору. Остановился у окна и, склонившись на подоконник, опустил лицо на руки. В коридоре показался Мейер.

— Што такой? — сказал он. — Ви плачить? Вас обидела кто?

Участие Мейера еще сильнее возбудило у Комовского жалость к себе. Он не в силах был сдержаться и заговорил, захлебываясь слезами:

— Я для их же собственной пользы… А они…

Мейер оглянулся на дверь пушкинской комнаты и услышал громкий голос Александра, который заканчивал чтение своего стихотворения:

При последних словах распахнулась дверь и в комнату вошел Мейер.

— Што такой свобода? — воскликнул он в негодовании. — Ви попойка и ви вольнодум!

Лицеисты бросились прятать бутылку, стаканы и прочие следы преступления. Мейер подошел к конторке и схватил рукопись, куда ее второпях положил Александр.

— Как вы смеете! — крикнул Александр.

— Как ви можно это сказайт? — ответил Мейер, пряча за спиной схваченную рукопись. — Молшать! Я гувернер!

Это было время, когда кончилось безначалие. Директором, или как его стали называть, «старшим надзирателем», назначен был Фролов, пожилой фронтовик с грубым, деревянным лицом, человек аракчеевской школы. Он донес графу Разумовскому о происшедшей пирушке. Министр отнесся к этому проступку с чрезвычайной серьезностью и приехал в Лицей.

— Позвольте доложить, ваше сиятельство, — сказал ему Фролов. — Главным виновником в сем деле оказывается воспитанник Пушкин.

— Как же, как же, — проговорил граф. — Сергея Львовича сынок. Знаю и папашу, и дядюшку, Василия Львовича. Оба шалберы. Препустые люди и без всякого состояния…

— Сей юноша, ваше сиятельство, — продолжал Фролов, — отличаясь крайним легкомыслием, дерзостью и упрямством, сверх того соблазняет товарищей вольнодумными сочинениями. Извольте взглянуть, ваше сиятельство… — И он протянул графу несколько листов.

Граф вынул монокль и спросил:

— Это что такое? Стишки?

Примериваясь на разные лады, он пробовал прочесть и сказал строго:

— Что за почерк! А? Пачкотня какая-то! Кто учитель чистописания? А?

Фролов ответил с робостью:

— Будучи недавно назначен, ваше сиятельство… А учитель чистописания Калинич, Фотий Петрович, пишет изрядно. К вашему сиятельству бумаги писал…

— А! Помню… — произнес граф.

Успокоившись, он снова наставил монокль и принялся за рукопись. Прочитал: «К Лицинию. С латинского…»

— Не с латынского, ваше сиятельство, — сказал Фролов, — не с латынского. Латыняне, если смею судить, имели правила благонамеренные, а тут, извольте видеть… — И он показал в конце.

Граф прочел:

— Гм… Вольнодумные мечтания… — сказал граф, ковырнув рукой в воздухе. — Пусть-ка он на коленях постоит во время утренней и вечерней молитвы две недели сряду. А кто еще участвовал?

— Воспитанники Малиновский и Пущин сами признались, — ответил Фролов.

— Пусть и они постоят на коленях вместе с Пушкиным, — распорядился граф. — А этот дядька, — продолжал граф, — что ром доставал, где он?

— Тотчас, ваше сиятельство, — отвечал Фролов. Подойдя к двери, он крикнул: — Фому к его сиятельству!

По всему зданию раздались услужливые крики:

— Фому к его сиятельству! Фому к его сиятельству!

Вниз по лестнице бежал растерянный и оробелый Фома. Его догнали Александр и Жанно:

— Не бойся, Фома! Уволят — место найдем. Мы тебя не забудем, Фома!..

Фома, споткнувшись, вступил в директорский кабинет и застыл на месте. Граф приставил монокль и посмотрел на него:

— Ты солдат?

— Так точно, вашшесство!

Наступило молчание. Лицо Фомы вдруг расползлось в глупейшую улыбку. Граф был крайне удивлен:

— А? Что? Ступай, братец!

Фома, повернувшись по-военному — марш-марш, — вышел из кабинета. Граф строго приказал Фролову:

— Уволить немедленно!

…В верхнем этаже, где находился дортуар, инспектор Фролов выстроил лицеистов в три шеренги, чтобы вести вниз, в рекреационный зал, на вечернюю молитву. Вдруг он заметил Дельвига в очках:

— Эттто что? Выйти вперед!

Дельвиг, маршируя по-военному, вышел вперед и стал навытяжку, подражая солдатам. Послышались сдержанные смешки.

Фролов, затопав ногами и указывая на очки, крикнул:

— Снять!

Дельвиг с полным хладнокровием рапортовал по-военному:

— Дозвольте доложить, господин полковник. На ношение очков мне даровано высочайшее разрешение за кампанию тысяча восемьсот седьмого года. Я тогда находился в обозе отца.

Склонив голову набок, он смотрел на Фролова, который не знал, что сказать. С одной стороны, мальчишка явно лжет, а с другой — кто его знает? Мало ли что? Пока что он ограничился резким замечанием:

— Как вы держите голову! На место!

Дельвиг вернулся на место тем же порядком, шагая по-военному. Лицеисты посмеивались над Дельвигом:

— А ну-ка расскажи про кампанию тысяча восемьсот седьмого года!

Лицеисты спускались вниз, шагая по-солдатски, вытягивая носки. Они в шутку подражали солдатам, а Фролов был вполне доволен: все идет в порядке.

Впереди Комовский читал молитву. Малиновский, Жанно и Александр остались на ногах. Фролов дал распоряжение Мейеру: пусть Пущин, Пушкин и Малиновский станут на колени.

Когда те исполнили приказ, прочие лицеисты с шумом бросились на колени вслед за товарищами. Фролов сделал знак подскочившему Мейеру: Мейер бросился между лицеистами и стал поднимать то того, то другого, но те снова бухались на колени, чуть только он отходил. Мейер поднимал Яковлева:

— Вставайт, вставайт! Нельзя.

— Почему? Я молюсь за господина инспектора. За него иначе нельзя — бог не послушает.

Александр, вместо того чтобы стоять на коленях, сел на корточки и смеялся. Фролов после молитвы подозвал его к себе:

— Вы нарушаете благочиние, господин Пушкин. На три дня в карцер!

Александр сидел «в уединенном заключении», как официально именовался карцер, на втором этаже около канцелярии. Окна были в церковную ограду. В комнате ничего не было, кроме табуретки. Он писал на подоконнике и напевал:

Он смотрел в окно, где в осенних сумерках неподвижно стояли березы с увядшей листвой в церковной ограде. Вдруг Александр оживился, распахнул окно. К окну подошла Наташа в деревенском платочке с каким-то кузовком в руке. Она показала на кузовок и сказала:

— Вот вам, чтобы не скучали.

— Вы ангел, Наташа.

Александр уже готов был выпрыгнуть из окна, но Наташа его остановила:

— Погодите. Я и веревочку припасла!

Она ловко закинула конец веревки в окно, и Александр поднял кузовок кверху.

Наташа сказала:

— Не скучайте! — и ушла.

Александр развернул кузовок. Там было варенье, деревенские булочки, вишни, два яблока. Кроме того, записка: «Вот вам, милый друг, деревенский гостинец, чтобы вы не скучали».

Александр прежде всего закусил яблоко, потом попробовал пальцем варенье и промычал с набитым ртом:

IX. Торжество поэта

Александр почти три года не видался с родными и очень обрадовался, узнав, что Надежда Осиповна с детьми поселилась в Петербурге. Только Сергея Львовича еще не было — он служил в комиссариате резервной армии в Варшаве.

В Царском Селе был открыт Благородный пансион при Лицее, и туда решено было отдать девятилетнего Льва. Благородный пансион был как бы младшим братом Лицея. Воспитанники принимались туда моложе, чем в Лицей. Надежда Осиповна с Олей стали часто навещать Царское Село. Александр водил их по разным уголкам парка и показал колонну, воздвигнутую «Победам Ганнибала», то есть Ивана Абрамовича, родного дяди Надежды Осиповны. Она была очень довольна.

По рассказам Оли Александр представлял себе домашнюю обстановку в Петербурге: вот престарелая моська, которую укутывает Оля; вот диванная, где сестра читает любимые книги; вот она играет Моцарта или Пиччини.

Александр представил сестре и матери своих товарищей. Надежда Осиповна с удивлением поглядела на долговязого Кюхлю, который при первом знакомстве изогнулся с грацией испанского гранда. Но Оле он очень понравился.

— Какой смешной, а какой славный, — сказала она.

Раз Надежда Осиповна привезла даже Арину Родионовну, которая заплакала от умиления, увидя своего воспитанника в синем сюртуке, подросшего, с проглядывающей русой щетиной на щеках.

В один из приездов Оли Александр преподнес ей свое послание, где говорил, что он оставит свою «темную келью», бросив под стол «клобук с веригой», и прилетит «расстригой» прямо в «пышный Петроград» к ней в объятия. Оля была очень польщена. Она уже знала, что брат настоящий писатель, печатающий свои стихи в журнале. Василий Львович показывал ей стихотворение «К другу стихотворцу», хотя и с подписью «Н. к. ш. п.». Несколько дней она не расставалась с книжкой «Вестника Европы», взятой из лицейской библиотеки.

Александр рассказывал Оле про Александра Ивановича Галича, который весной 1814 года заменил заболевшего Кошанского. Это был молодой человек, недавно окончивший немецкий университет, знаток немецкой философии. В Лицее он преподавал российскую словесность и латинский язык. С лицеистами держался по-дружески. Он приезжал из Петербурга и останавливался в комнате эконома Золотарева. Там у него собирались лицеисты, которых он угощал. Особенно сошелся он с Александром и советовал ему приняться за что-нибудь важное, достойное его таланта. В стихах Александра эти собрания у «доброго Галича» изображались как дружеские пиршества.

В конце года назначены были переходные экзамены из «младшего возраста» в «старший». Бывшие мальчики превращались в юношей, «студентов». Программа экзаменов обсуждалась на конференции профессоров. Экзамены долго откладывались и состоялись только 6 и 8 января 1815 года. На публичные экзамены предполагалось пригласить знатных лиц и родственников лицеистов. В числе приглашенных был и знаменитый Державин. Больше всего споров было, кто станет читать собственные поэтические произведения. Куницын решительно заявил, что чтение собственных стихов должно быть поручено Александру Пушкину.

— Пушкин мало успевает в логике, — сказал Куницын, — и в предметах, требующих точности. Он ничего не записывает, но хорошо усваивает сказанное и то, что соответствует его собственным чувствам, поэтому в естественном праве успехи его более заметны.

Но Фролов возражал, указывая на вольные мысли Александра и на то, что он недавно подвергся наказанию в карцере.

Куницын ответил, барабаня по столу:

— Принужден отметить, что воспитанник Пушкин был подвергнут наказанию в уединенном заключении не по постановлению конференции, а единоличным распоряжением господина… — Он сделал вежливый поклон в сторону Фролова, — господина, временно исполняющего должность директора.

Вступился Галич:

— Пушкин хорошо понимает законы поэзии. Он находит запас способов и знаков для выражения своих чувств и мыслей. Когда он обдумает свое произведение, его план и предмет, то удача не оставляет сомнений.

Скромно вставляет слово профессор де Будри, француз, читающий лекции по французскому языку:

— Насколько могу судить, его превосходительство, господин тайный советник Державин, присутствуя на экзамене, преимущественное внимание обратит на стихотворческие упражнения. А поелику воспитанник Пушкин по своим дарованиям в поэзии занимает в сем смысле первое место, то полагал бы чтение стихов на публичном экзамене поручить ему, невзирая на его дурное поведение.

Тут де Будри сделал изящный, вежливый поклон в сторону рассерженного Фролова.

Чтение стихов на экзамене было решено поручить Пушкину.

Программа разделена была на два дня. В первый день назначены были экзамены по истории, географии и нравоучению. В заключение должны были быть прочитаны рассуждения: Яковлева «О любви к отечеству» и Илличевского «О цели человеческой жизни». Слушателям было предоставлено право задавать любые вопросы, но никто этим позволением не воспользовался. Было довольно скучно. Все с нетерпением ждали второго дня, когда назначены были экзамены по языкам: латинскому, французскому и российскому. Все знали, что приедет сам Державин и что Пушкин будет читать свое стихотворение «Воспоминания в Царском Селе». Александр уже читал его на репетиции экзаменов. На публичный экзамен получил приглашение и Сергей Львович, к тому времени вышедший в отставку и поселившийся в Петербурге.

К Лицею подъехал Державин и вышел из саней, поддерживаемый швейцаром. Он был в шубе и бобровой шапке. Дружески похлопывая швейцара по рукаву, сказал:

— Спасибо, голубчик.

Кюхля сломя голову летел по лестнице вверх:

— Державин приехал!

Он пронесся ураганом по коридору и вновь помчался по лестнице вниз, в сени. За ним бежали Александр, Илличевский, Пущин, Яковлев и прочие лицеисты. С Дельвига соскочила обычная лень. Физиономия его сияла. В восторге он объявил Александру:

— Я поцелую руку, написавшую «Водопад»!

Кучка юношей ждала в сенях. Вошел Державин и спросил, повернувшись к швейцару:

— А куда мне, братец, пройти по надобности?

— Пожалуйте, — ответил швейцар.

— А, спасибо, голубчик, — и пошел в сопровождении швейцара в указанном направлении.

Лицеисты побежали вверх по лестнице. Александр спросил Дельвига:

— Что же ты руку не поцеловал?

Дельвиг ответил, смеясь:

— Что-то прошла охота.

Обстановка на публичном экзамене была парадная. Среди сверкающих орденами и лентами парадных мундиров терялись скромные фраки. Впереди был красный стол с золотыми кистями, и за столом, рядом с графом Разумовским, сидел Державин. Он скучал во время вопросов по грамматике латинского и французского языков. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвисли. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен по российской словесности. Тут он оживился. Черные глаза из-под седых бровей заблистали. Читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал все с живостью.

Но вот был вызван Александр Пушкин. Глаза Державина зажглись любопытством. Он пристально посмотрел на молодого поэта.

Пушкин давно уже готовился к этому чтению. Сперва он думал написать «Картину Царского Села». Он хотел описать дворец и сад, утреннее, дневное и вечернее гулянья, но не было объединяющего предмета. Александр не мог писать по программе, и этот описательный план был оставлен. Нашелся образ, вокруг которого собралась вся картина Царского Села. Это устроительница и первая хозяйка Царского Села, императрица Екатерина. Исчезли все «гулянья». Нашлась подходящая обстановка для «Воспоминаний» — лунный вечер:

Перед Александром и перед всеми — он это чувствовал — возникали чудесные картины Царскосельского парка. Волны звуков уносили его все дальше и дальше. Отроческий голос его звенел громче и одушевленно, завораживая его самого и всех слушателей. Он стоял в двух шагах от Державина, глаза которого сияли восторгом.

Царскосельский парк волшебством слова превращался в образ России:

Он стоял в двух шагах от Державина, глаза которого сияли восторгом.

Но вот «вскоре новый век узрел и брани новые, и ужасы военны»:

Что-то личное, скорбное и гневное, зазвенело в голосе Александра, когда он заговорил о Москве:

Это было уже не стихотворение, а поэма о величии России. В стихах Александра затронуто было все живое для русского сердца. Отразились события последних лет. Слушая знакомые стихи, у лицеистов, как они рассказывали потом, пробегал мороз по коже.

Черные глаза Державина впились в молодого поэта. Голова тихо качалась в такт стиха. Когда Александр замолк, Державин вскочил с юношеской резвостью, сдвинув стол и толкнув графа Разумовского. Бросился к Александру, поцеловал его курчавую голову со смехом и слезами.

— Музыка-то! Музыка-то! A-а? Каково? Спасибо, спасибо, голубчик! — воскликнул Державин.

Шаловливым мальчишеским движеньем мазнул ладонью по курчавой голове и острым, смеющимся взглядом скользнул по парадным мундирам:

— Слышали, господа? Поэт! Теперь и умереть можно! Вот вам второй Державин!

Александр вдруг всхлипнул, вырвался и, закрывши лицо, кинулся вон. Его долго не могли найти.

Вечером у графа Разумовского был устроен ужин для избранных гостей. На ужине был и сиявший от гордости и счастья Сергей Львович.

— Я бы хотел, — обратился к нему граф Разумовский с любезной улыбкой, — образовать вашего сына также и в прозе.

— Нет. Оставьте его поэтом, — откликнулся Державин с другого конца стола.

После ужина Державин подозвал к себе Сергея Львовича и попросил его сказать Александру, чтобы тот переписал для него свое стихотворение.

— Я поздравляю вас, — сказал он, — с таким сыном. Не слушайте ничего! Пусть он будет поэтом.

Сергей Львович с чувством пожал руку Державину и невольно прослезился.

Имя молодого поэта из Лицея пронеслось среди первых писателей. Жуковский с восхищением читал в Москве стихотворение Александра, полученное из Царского Села Василием Львовичем в рукописи. Оно очень скоро было напечатано в московском журнале «Российский музеум» с благодарностью от издателя: «За доставление сего подарка благодарим искренне родственников молодого поэта, которого талант так много обещает». Стихотворение было напечатано впервые за полной подписью автора: «Александр Пушкин». И никто не удивлялся, когда в том же «Российском музеуме» появилось послание Дельвига «Пушкину». Оно оканчивалось такими словами:

Послание было отправлено тайком от Александра, и он написал шутливый ответ — конечно, не для печати, а для дружеского круга:

И он благодарил Дельвига:

Не было больше мальчика, юноши, писавшего стихи под покровительством дядюшки-поэта, а был молодой поэт, сразу победивший дядюшку и открывавший для себя новые пути в поэзии.

X. Поэтический городок

Александр простудился и лежал в лазарете. Пришел доктор Пешель и сказал, что его желает видеть какой-то господин — «странный», как он выразился с улыбкой. Открылась дверь, и вошел не кто иной, как Батюшков. Александр чуть не вскрикнул от радости.

— Константин Николаевич!.. — пробормотал он в смущении.

Батюшков растерянно поздоровался, не зная, как называть Александра: Александр Сергеевич или Александр, «ты» или «вы»? Он сел около постели, ерошил волосы и молчал. Александр увидел, что Батюшков не тот, который был в Москве. Он похудел и осунулся.

— Я читал ваши «Воспоминания в Царском Селе», — начал Батюшков вдруг. — Истинно величественный и возвышенный слог! Все, что нужно для эпической поэмы… Вы постигли тайну эпического слога. Ваше стихотворение воистину поэма!

— Благодарю вас, — ответил Александр. — Но я опасаюсь пускаться в эпический путь. Кровавый пир войны — не мой предмет. «Будь каждый при своем», — добавил он, приводя стих Жуковского из послания к Батюшкову.

— Если б вы видели то, что видел я, — сказал Батюшков, — вы бы поняли… Под Лейпцигом погиб мой друг Петин. Он пал при мне. — И Батюшков порывисто воскликнул: — О, если б ты знал, Александр, что это был за человек! Я посвятил его памяти элегию… Я прочту ее… Она запечатлена в душе.

И он прочел наизусть свою элегию «Тень друга»:

И вот появилась тень друга:

Батюшков закончил чуть не со слезами:

Александр сидел на кровати и задумчиво слушал. Батюшков быстро ходил взад и вперед, нервно ероша волосы, и вдруг остановился перед Александром.

— Живи, как пишешь, — заговорил он, — и пиши, как живешь, — вот мое правило. Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы. Моя область — легкая поэзия. Больше я ничего не могу. А ты чего желаешь?

— Для забавы пишу сказку о Бове, — ответил Александр. — Во вкусе Вольтера.

— Уступи «Бову» мне, — сказал Батюшков. — Я ищу сказочных сюжетов, чтобы хоть немного расширить область своей элегии. У меня другого способа нет. Сказочные сюжеты — не твое дело.

Александр не думал продолжать «Бову» и беззаботно уступил сюжет Батюшкову.

Заговорили о том, издают ли лицеисты свой журнал. Александр показал красные номера журнала «Лицейский мудрец»; на каждом номере была помета: «Печатать позволяется. Цензор — барон Дельвиг». «В типографии В. Данзаса». Это обозначало, что барон Дельвиг составлял номер, а Данзас, как ни на что другое не способный, переписывал его. Участия Александра не было. Он печатал свои произведения в «Российском музеуме».

Батюшков улыбался, читая все это. По уходе Батюшкова Александр долго еще оставался в поэтическом настроении. Точно все пело и внутри, и кругом него. Пела и полка книг под черной тафтой над кроватью. Александр почувствовал себя совершенно здоровым. Он очинил перо и стал писать, перемарывая и исправляя:

— Прелесть, — прошептал Александр.

В Царское Село неожиданно приехал Жуковский и подарил Александру книжку своих стихотворений с надписью: «Молодому чудотворцу Александру Пушкину от автора». Александр был тронут и крепко прижал к груди его руку. Он узнал эту мягкую, теплую руку, запомнил ее с Москвы.

— Милое, живое творенье! — воскликнул Жуковский, обнимая Александра. — Ты надежда нашей словесности, будущий гигант, ты всех нас перерастешь.

Он был очень доволен обращенными к нему последними стихами «Воспоминаний в Царском Селе» и прочел их наизусть:

Это у тебя в руках «арфа золотая», — сказал Жуковский. — У тебя есть общий предмет, а у меня в «Певце во стане русских воинов» — сплошная лирика, посвященная отдельным героям.

Жуковский не узнавал в Александре прежнего московского мальчика, любителя стихов, а знакомился с ним, как с новым молодым поэтом Александром Пушкиным и разговаривал с ним, как с равным.

Александр с гордостью записал в дневнике: «Жуковский дарит мне свои стихотворения».

Жуковский не раз навещал Александра, когда приезжал в Царское Село, где он давал уроки в царском семействе. В следующий приезд Александр поднес Жуковскому послание, которое начиналось так:

В этих стихах он вспоминал о том, как его приветствовал Державин:

Но самое важное было то, что его одобрил Жуковский:

— Прекрасное послание! — воскликнул Жуковский. — Это лучшее твое произведение.

В это время в Петербурге на театре была представлена комедия князя Шаховского «Липецкие воды», где в смешном виде выведен был «балладник Фиалкин». Под именем Фиалкина разумелся Жуковский. Жуковский сидел на спектакле в первом ряду и громко смеялся.

Александр с гневом обличал «бессмыслицы дружины боевые», «славянских» стихотворцев, к числу которых принадлежал и князь Шаховской. Это «вражды и зависти угрюмые сыны», для которых беда, если кто «в свет рожден с чувствительной душой».

Когда-то в плане «Воспоминаний в Царском Селе» были упомянуты жители Царского Села, которых собирался изобразить Александр. Они ожили в его «Городке»; вот добренькая старушка, которая собирает рассказы со всех сторон:

А вот «добрый сосед», отставной майор:

Все это живые люди, выхваченные прямо из жизни. И как легко они укладываются в певучий стих!

Снизу слышались звуки вальса. Шел урок танцев учителя Гюара. Вечерние лучи отсвечивали от золоченого купола дворцовой церкви и прямо ударяли в комнату Александра. Он подходил к окну и прислушивался к звукам вальса с мечтательной улыбкой, хмурился — и, надув губы, снова за перо.

Жанно выглянул из зала и увидел подымавшегося по лестнице Дельвига. Жанно крикнул ему:

— Зови Пушкина сюда! Сейчас кадриль.

Александр торопливо надевал сюртук. Лицеисты танцевали без барышень. Это было неинтересно, но Александр все-таки старался упражняться для настоящих балов — у Вельо или иногда в Лицее. Одеваясь, он подходил к столу и исправлял стихи стоя. Он оглянулся на вошедшего Дельвига:

— Сейчас иду.

Дельвиг лениво разлегся на кровати:

— Погоди.

Александр скинул на стул сюртук и, надув губы, принялся писать. Легкий ветерок доносил шорох листьев из парка.

— Не торопись, — заметил Дельвиг, — все равно пропустил кадриль. Прочти лучше.

Александр прочитал нараспев:

Помолчали.

— Я это помещу посередине, еще до портретов жителей.

— Хорошо, — произнес Дельвиг.

Александр продолжал:

Александр замолчал, отыскивая продолжение:

Александр долгим, испытующим взглядом смотрел на лежащего Дельвига. А тот тихо произнес свои стихи, обращенные к Пушкину:

Право, Пушкин, твоя музыка лучше всех вальсов и кадрилей. Слушая ее, не заметишь, как пройдет и тысяча лет.

Потом Илличевский писал своему петербургскому товарищу Фуссу: «Посылаю тебе книжку „Российского музеума“. Там ты найдешь шедевр нашего Пушкина „Городок“. Он прав в своих пророчествах: слава его в будущем отсветится и на его товарищах».

XI. «Любовь одна — веселье жизни хладной…»

Она вместе с матерью поселилась осенью в Царском Селе, чтобы быть поближе к брату, лицеисту Александру Бакунину. Ни одно лицейское сердце не осталось спокойным, когда приехала сестра Бакунина — Катя. Она была старше лицеистов. Ей было уже девятнадцать лет.

В чувстве Александра к ней не было ничего шаловливого, веселого, как было к Соне Сушковой или к Наташе. Вероятно, так было и у Жуковского с его возлюбленной: все было глубоко и серьезно.

Когда Бакунин познакомил ее с Александром, она только сказала:

— А я вас знаю. Мне о вас много рассказывали.

Слова эти прозвучали музыкой в душе Александра.

Была глубокая осень. Уже лежал снег. У Александра создалась привычка каждый день встречать Катю Бакунину в снежных аллеях парка, на лестнице или на уроках танцев, в которых она тоже участвовала. Теперь Александр аккуратно посещал уроки танцев. Они обменивались несколькими словами, которые были полны для Александра глубокого значения.

И вот однажды Катя, или Екатерина Павловна, как ее называли, вдруг исчезла.

Александр, приняв вид равнодушия, спросил у Бакунина, где его сестра. Тот с лукавой улыбкой ответил, что она с матерью уехала в Петербург. В Царском Селе Бакунины нанимали отдельную квартиру в «полуциркуле», в дворцовых службах.

Александр не видел ее с утра и так и лег спать. На следующий день ранним утром он выбежал на снежную дорогу и глядел вдаль: не едет ли кто? И вдруг неожиданно повстречал ее на лестнице, когда она спускалась вниз от брата.

— Что, скучали? — спросила она с улыбкой. — Ну, поскучайте. Сегодня поговорим.

И как она мила была! Как к ней пристало черное платье!

Александр был счастлив. Ее тон был такой дружеский, такой ласковый, что нельзя было воздержаться от восторга.

— Я мог бы говорить с вами до завтра, — сказал Александр.

Опа снова улыбнулась.

— А нам есть о чем говорить, — ответила она.

Александр вернулся к себе в комнату в возбужденном состоянии. На другой день он сделал в дневнике запись стихами и прозой:

Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, — сладкая минута!

Но я не видел ее 18 часов — ах! какое положенье, какая мука!..

Но я был счастлив 5 минут…»

Припомнились стихи Жуковского:

Весной 1815 года на улицах Царского Села появились офицеры гусарского полка, вернувшиеся из Франции. Среди гусаров заметен был красивый офицер, одетый с особым изяществом.

— Знаешь, кто это? — улыбаясь, спросил Горчаков Александра. — Это Чаадаев. Богат, со связями и, представь себе, с вольными мыслями.

Скоро Чаадаев познакомился с лицеистами. Он говорил Жанно и Александру на прогулке в парке:

— Я смотрел с горы на Париж, и мне хотелось просить прощенья у этого великого города, куда мы пришли, чтобы задушить впервые родившуюся здесь свободу. В России я чужой — враг рабства. Мне здесь нечего делать.

Жанно отвечал, волнуясь:

— Как вам нечего делать? С вашим умом, с вашими чувствами…

Чаадаев, ласково улыбаясь, взял под руку молодых людей и сказал:

— Вы, мои друзья, молоды. Вы еще можете верить. А я… — Он вынул дорогой парижский брегет. — А мне пора. — И прибавил иронически: — Обучать солдат фрунту…

…В 1816 году был наконец назначен директором Лицея Егор Антонович Энгельгардт — человек добрый, но с убеждениями, совершенно искренними, лютеранского пастора. На Лицей он смотрел как на приют мудрости и искусства и после своего переселения велел сделать на подъезде железный узор в виде совы и лиры, как знаки мудрости и поэзии.

Император Александр I прогуливался с ним по аллеям парка и объяснял, что такое Лицей. Впереди, высунув язык, бежала черная собачка Шарло, а сзади шел военный министр граф Аракчеев. Красный нос его то и дело вдвигался между императором и Энгельгардтом.

Журчала ручейком речь императора:

— Фролова я уволил потому, что его способы были слишком грубы и просты. Я на тебя надеюсь, Егор Антонович. Ты того же достигнешь иными способами. В мягких перчатках. Понимаешь?

Император коснулся руки собеседника и остановился, позвав собачку:

— Сюда, Шарло, сюда!

Собачка подбежала, ласкаясь, и завиляла хвостиком.

Император продолжал:

— Цель Лицея с самого начала была непонятна и извращена. Мне нужно было подготовить людей, привычных к условиям двора. Дворян, одним словом, верных престолу, а не семинаристов и разночинцев.

Энгельгардт слушал, опустив голову. Граф Аракчеев вставил свое веское слово:

— Необходимо прежде всего приучить воспитанников к фрунту.

Император рассмеялся и потрепал его по плечу:

— И, кроме того, к исполнению придворных обязанностей. Я думаю поручить им дежурства при императрице. Это польстит их честолюбию. — Император взял под руку Энгельгардта и пошел дальше. — Профессора Куницына я уволю, — сказал он. — Под видом естественного права он преподает республиканские учения. Он прямо отрицает крепостное право и хочет превратить крепостных крестьян в откупщиков, снимающих землю у помещика. Потом, что такое воспитанник Пушкин? — продолжал император. — Про него дурно говорят. Он пишет вольнодумные стихи про свободу, участвует в гусарских пирушках…

— Я предупрежу его, — запинаясь, ответил Энгельгардт.

Александр гулял в парке с Жанно. Они разговаривали о будущем.

— Любишь ты гадать о будущем, — говорил Александр. — Как ты думаешь, куда нас разбросает судьба?

Жанно ответил шутливо:

— Я пойду в гусары.

Александр рассмеялся и сказал:

— А я буду ползти в асессора.[72]

— А вот Горчакова будущее ясно, — заметил Жанно, — этот прямо в министры.

Александр печально произнес:

— Пройдет незаметно год, и мы сразу, с лицейского порога, вступим в жизнь.

Летом Александр чувствовал себя несчастным и одно за другим писал грустные стихотворения.

Он много гулял с Катей Бакуниной, читал ей свои стихи, которые она задумчиво слушала.

— Искренне и хорошо, — отзывалась она. — Но мне жаль вашей грусти.

— Что делать? — отвечал Александр.

— Знаете, — сказала Катя, — из ваших стихов мне больше всего нравится «Городок». Там вы свободно отдаетесь чувству. Хороши «Воспоминания в Царском Селе»: Царскосельский парк, куплет о Москве — все это очень хорошо, но, понимаете, слишком парадно, торжественно… Я отдаю преимущество личным чувствам.

— А личные чувства — это любовь, — тихо сказал Александр.

Они вдвоем дошли до беседки и уселись на скамейку. Александр положил свою руку на ее руку. Катя вдруг обняла Александра и поцеловала его в щеку.

— Бедный мальчик! — проговорила она.

Александр крепко обхватил ее за талию и молча прижал к себе.

— Вот счастье! — пробормотал он.

— Ну что? Виден «горестям конец»? — спросила она с веселой улыбкой. — А теперь пойдем домой.

— Да, «горестям уж виден и конец»! — радостно воскликнул Александр,

XII. Прощание с Лицеем

Граф Варфоломей Толстой жил широко. У него были дачи в Царском Селе и в Петербурге на Крестовском острове. Много тратил он на свой крепостной театр. Его имение пошло в уплату за долги. Крепостной театр был продан. Наташу купила какая-то помещица Дементьева из Осташковского уезда. Тверской губернии. Она была из купчих и вышла замуж за разорившегося дворянина, который женился на ней потому, что она была богата.

Александру было очень больно, что его Наташа попадет в руки грубой, необразованной барыни. Правда, ей хотелось в деревню собирать грибы, ходить в платочке. Но это были мечты, детские воспоминания… Она привыкла к городской обстановке, к образованным людям, к театру… Нет, этого нельзя допустить! Но что же делать? Где «естественное право», которое преподает Куницын?

«Никто не может приобрести право собственности на другого человека, — говорил Куницын, мягко улыбаясь, — ни против воли, ни с его на то согласия, ибо право личности неотчуждаемо».

И еще мягче:

«Никто не имеет права употреблять кого-либо из сограждан как средство или простую вещь для себя».

А как же Наташа?

Еще свободнее говорил Куницын о неограниченной государственной власти, разумея самодержавие:

«Употребление власти общественной без всякого ограничения есть тиранство», — говорил со сладкой улыбкой Куницын, смягчая прямоту и резкость своих слов.

И, наконец, прямо с самой сладкой улыбкой:

«А кто оное производит — тот есть тиран».

Слова «тиранство» и «тиран» он подчеркивал особым сладким произношением.

Судьба Наташи и власть Аракчеева над всей Россией ожесточили Александра и вооружили его против существующих жестоких порядков. Живя около дворца, он видел образ жизни дворцовых господ, начиная с самого царя. В уме Александра возникла мысль написать оду о вольности, и он даже начал набрасывать ее в отрывках.

У Чаадаева собралось несколько лицеистов и гусарских офицеров. Прежний дядька Фома приготовлял жженку. Он был теперь в услужении у Чаадаева. Жанно и Александр не забыли своего обещания: найти Фоме место. Чаадаев был им доволен, хотя и не понимал, почему Фома так часто улыбается.

Александра просили прочесть стихи.

— Прочти, — сказал Чаадаев, — то, что ты начал о вольности.

— Еще не готово, — ответил Александр.

— Все равно, прочти!

Александр начал читать:

Взволнованы Кюхля, Жанно, Дельвиг, гусары. Спокоен один Чаадаев. Он слушает молча, опустив голову.

Александр продолжал:

Вдруг остановился, забыл, как дальше. Схватился за голову, силясь вспомнить. Повторяет:

В саду около калитки неожиданно появилась Наташа. Она в платочке, в деревенском крестьянском платье.

— Мне нужно видеть Александра Сергеевича, — сказала она Фоме.

Фома с сомнением покачал головой.

— На минуту, — добавила она.

Александр, опережая Фому, вбежал через веранду в сад. Они пошли в глубину сада, в беседку, окруженную цветущей сиренью.

— Наташа, когда же вы уезжаете?

— Через несколько дней, — ответила она.

— А дальше? — спросил Александр.

Наташа смахнула слезу, набежавшую на глаза, но быстро овладела собой.

— Говорят, имение будут продавать, — проговорила она. — У барина много долгов.

Александр стоял в мрачном раздумье, скрестив руки. Наташа утерла глаза и начала как ни в чем не бывало прежним независимым тоном вольной барышни:

— Вот и вам скоро уезжать. Вы куда? Уж наверное военным?..

Александр не отвечал и кусал от волнения ногти. Наташа обвела глазами свисавшие вокруг беседки ветви сирени.

— Сирень-то как пахнет… — сказала она.

Не выдержал Александр, заплакал, как мальчик, и сел на скамейку, закрыв лицо руками. Наташа утешала его, как старшая: провела рукой по курчавым волосам. Говорила, насильно улыбаясь:

— Были бы богаты — меня бы купили…

В ее голосе неожиданно прорвалась какая-то злая, враждебная нотка.

Александр встал, горячо поцеловал ей руку.

— Вы для меня прежняя Наташа, — сказал он, — и я вас не уступлю этой Дементьевой!

— Прощайте, — тихо проговорила она, повернулась и быстро ушла.

…9 нюня 1817 года был назначен выпускной акт в Лицее. Министр князь Голицын, сменивший графа Разумовского, всех окончивших лицеистов представил царю, который сам раздавал медали и похвальные листы. Акт не имел никакой торжественности. Он проходил без публики.

В актовом зале директор Энгельгардт раздал памятные чугунные кольца. Сам надевал их на пальцы лицеистам, утирая слезы из-под очков. Вперед выступил преподаватель музыки Теппер де Фергюссон. Он взмахнул палочкой. Зазвенел звонко, бодро лицейский прощальный гимн, сочиненный бароном Дельвигом и положенный на музыку Теппером де Фергюссоном. Впереди стояли Александр, Кюхля и Дельвиг в очках. Пущин, к сожалению, был в лазарете. Слова гимна трогали до слез;

Кюхля был тронут. Он подошел к Дельвигу и прошептал:

— Я даже не ожидал от тебя таких стихов! Да, неправде — нет! Неправде — нет! Неправде — нет!

…В келье Александра стоял раскрытый скромный сундучок, куда он с трудом укладывал книги с полки. Полка еще висела над кроватью, но черная тафта уже была снята.

Впереди — жизнь! Но дорога́ привычка к помещению Лицея и ко всем вещам! Александр пошел проститься с больным Жанно, который еще оставался в лазарете. Они расцеловались. Потом Александр прошел по всем внутренним помещениям Лицея: по лестнице, по пустым классам со сдвинутой кафедрой и нестертыми математическими формулами на классной доске.

Он пошел проститься и с Бакуниной.

Она заметила его и вышла навстречу. Оба совершили небольшую прогулку в парке. Александр с чувством поцеловал ее руку.

— Я вас не забуду, — сказал он.

— И я вас также, — ответила она, зарумянясь и вполне серьезно.

Чаадаев приготовил на прощанье жженку.

— За вольность, друзья, — воскликнул он, — и за ее певца Александра Пушкина!

Александр вскочил, поднимая бокал:

— За вольность! Ура!

Залпом выпил бокал и швырнул его в камин. Бокал со звоном рассыпался на куски. Кюхля по этому поводу решил выпить.

— За вольность! — закричал он неистово и добавил, обнимая Дельвига: — Неправде — нет! Неправде — нет! Неправде — нет! Это наш завет на всю жизнь!

Александр уезжал пока на родительскую квартиру, в Петербург, а осенью предполагал с родителями отправиться в деревню, в село Михайловское. Он ехал на тройке вместе с Кюхельбекером, Малиновским и еще некоторыми лицеистами. На дороге они поравнялись с деревенской телегой, на которой сидела, закутавшись в платок, Наташа. Что-то зажглось в душе Александра. Он велел ямщику задержать тройку и крикнул изо всех сил:

— Наташа, мы никогда тебя не забудем. Будь уверена, мы тебя освободим! Освободим!

Кюхля тоже вскочил и с упоением вскричал:

— Неправде — нет! Неправде — нет! Неправде — нет!

И грянул лицейский гимн:

Так вступал в жизнь юный поэт Александр Пушкин — с правдой в душе и с глубокой ненавистью к неправде.