Юрий Бондарев

Годы в литинституте

Бывший фронтовик вернулся к родителям в Москву и стал искать себе место в мирной жизни. Какими были эти поиски? Есть несколько версий. Одну из них в середине 60-х годов привёл критик Иван Козлов. Он тогда по заданию Гослитиздата писал вступительную статью к готовившемуся переизданию двух повестей Бондарева – «Батальоны просят огня» и «Последние залпы», – но перемудрил по части теории, и редакторы попросили его заменить неудавшиеся куски с анализом бондаревских текстов на простые и внятные рассказы о судьбе героя. Выполняя задание издателей, критик встретился с писателем, порасспросил его о прошлом и потом набросал следующую вставку к предисловию: «В 1945 году Бондарев думал о Горном институте ‹…› Гражданской специальности у Бондарева не было. Помышлял о Горном институте, об авиационно-технологическом и даже начал заниматься на подготовительном отделении последнего. Но душа влеклась не к технике, а к искусству, и он поступил в институт кинематографии, а оттуда в 1946 году ‹перевёлся› в Литературный институт им. Горького» (РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 9. Д. 200. Л. 9).

Но всё ли Козлов изложил верно? Ничего ли не перепутал? Кстати, а что сам Бондарев рассказывал о своём послевоенном вхождении в мирную жизнь? Увы, развёрнутых описаний на эту тему писатель не оставил. Но кое-что он всё-таки поведал в конце 1967 года начинающей киносценаристке Рене Шейко, которая одно время крутилась в московских кинокругах. Бондарев признался ей:

«После фронта мне непреодолимо хотелось стать шофёром, может быть, потому, что всю войну служил в артиллерии на конной тяге и очень завидовал всяческим колёсам. Я поступил на шофёрские курсы. Но вскоре узнал, что есть в Москве институт ВГИК, который готовит людей, как мне казалось тогда, почти фантастических профессий – актёров, сценаристов, кинорежиссёров. И я попробовал рискнуть поступить туда. В это время один товарищ, прочитавший тетрадку моих военных рассказов, посоветовал мне подать заявление в Литературный институт имени Горького. И это решило мою судьбу. Так я попал в творческий семинар Константина Георгиевича Паустовского» («Литературная газета». 1967. 5 декабря).

Подведём предварительные итоги. Из черновиков критика Ивана Козлова к литературному портрету Бондарева и полузабытого интервью писателя следуют как минимум три вещи. Первое: бывший фронтовик после демобилизации поступил на шофёрские курсы. Второе: летом 1946 года он был принят во ВГИК. И третье: в том же году Бондарев, не дождавшись начала занятий во ВГИКе, перебрался в Литинститут.

Но что из перечисленного подтверждается документально? Только факт зачисления в 1946 году в Литинститут. Никаких материалов, которые указывали бы на поступление Бондарева на шофёрские курсы и во ВГИК, пока ни в одном архиве выявить не удалось. Возможно, он ни на курсы, ни во ВГИК никакие документы и не подавал, а только собирался. Правда, в нескольких листках по учёту кадров, заполнявшихся им в середине 60-х годов, я нашёл запись о пребывании его с января по лето 1946 года в Московском авиационно-технологическом институте. Бывший фронтовик занимался на подготовительном отделении, но почему его потом не зачислили на первый курс, выяснить не удалось (впрочем, нельзя исключать, что он сам бросил этот институт, предпочтя заняться литературным трудом).

Вернусь к интервью, которое Бондарев дал в 1967 году Рене Шейко. Из него следовало, что пробовать писать бывший фронтовик стал ещё в военном училище, и, когда демобилизовался, уже имел тетрадку с военными рассказами. Подчеркну: именно с военными. Бондарев сказал, что один товарищ посоветовал ему с этой тетрадкой отправиться в Литинститут.

Здесь всё верно, ничего не перепутано. (Жаль, правда, что Бондарев не упомянул фамилию и круг занятий своего товарища, указавшего ему дорогу в Литинститут.)

Чем это подтверждается? Косвенно – сохранившимися набросками Ивана Козлова к его вступительной статье. Он пишет, что до поступления в Литинститут у Бондарева уже имелись один рассказ и одна повесть. Героем рассказа был фронтовик, потерявший на войне обе ноги (с ним автор лежал в одном госпитале), но и в таком состоянии его не оставляло мужество. А в повести шла речь о солдате, который, придя с фронта домой, узнал об изменах любимой девушки.

Но есть и более убедительные доказательства того, что Бондарев пришёл летом 1946 года в приёмную комиссию Литинститута не с пустыми руками. В архивах сохранилась рецензия на первые его вещи (их, кстати, было не две, а три). Подготовил отзыв бывший эмигрант Александр Дроздов: он в то время был правой рукой у только что назначенного главным редактором журнала «Новый мир» Константина Симонова, но ещё подрабатывал и в Литинституте. И отзыв этот был вообще-то не в пользу Бондарева. Дроздова смутила не недостаточная выписанность бондаревских героев – ему не понравился уклон бывшего артиллериста в Леонида Андреева, творчество которого всегда вызывало у советских литначальников большие сомнения.

«Во всех рассказах Юрия Бондарева, – написал Дроздов 15 июня 1946 года в своём отзыве, – живёт чувство обречённости несчастью, мир его героев страшен и тяжёл, они не видят выхода из своих страданий. В первом рассказе боец, изуродованный войною, калека, лежит в госпитале и, по его ощущениям, нет ему возврата домой. Ни к матери, ни к любимой девушке. Кому он нужен? Его томят тяжёлые сны, и маниакальная идея владеет им: выброситься из окна. Довольно сильно описано, как этот калека забирается на подоконник. И ужас перед самоубийством.

Второй рассказ – о фронтовике, вернувшемся в опустошённый дом, где он никого не находит из семьи.

Третий – о девушке, которая любит другого, недостойного.

Смысл: страдание пришло в мир. Нагнетание страдальческих чувств в рассказах проведено назойливо, и самый отбор слов направлен к этой единственной цели. „Он ощущал себя невероятно опустошённым, с невыразимым чувством тоски и обиды, словно кто-то отнял у него святое чувство меры. Ему хотелось обнять руками фонарь, прислониться лбом к его холоду и заплакать“ („Он вернулся“). „Девушка поворачивает лицо к молодому человеку с обиженным внутренним огнём в больших глазах“ („Однажды вечером“).

Это уже что-то от леонид-андреевщины в её нарицательном смысле – что, впрочем, и отвечает намерениям молодого автора. Литературные способности у него несомненно есть, но они направлены в ложную сторону» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 130).

Этот отзыв чуть не поставил крест на дальнейшей творческой судьбе Бондарева. Ну кому в Литинституте нужен был человек с декадентским, скажем так, душком?! Тем более что преподавательский состав института хорошо помнил, из-за чего в вузе в 1944 году произошла чистка и директора Гавриила Федосеева заменили на автора «Цемента» Фёдора Гладкова. Напомню: в институте в разгар войны уличили в «антисоветской деятельности» ученика Виктора Шкловского Аркадия Белинкова, который проповедовал непонятные многим чиновникам теории ОПОЯЗа, и только заступничество Алексея Толстого спасло этого студента от смертной казни (расстрел ему заменили восемью годами лагеря).

Кто отстоял Бондарева и добился его зачисления в 1946 году в Литинститут, до сих пор неизвестно. Правда, уже в нулевые годы критик Бенедикт Сарнов сообщил, что в 1946 году в институт ещё до сдачи вступительных экзаменов, сразу после рассмотрения творческих работ приняли всего трёх человек – Бондарева, Тендрякова и его. Об этом он узнал от своего отца, которого попросил выяснить итоги творческого конкурса, поскольку боялся зайти в Литинститут.

Сам Бондарев много лет везде и всюду утверждал, что его приняли исключительно благодаря Константину Паустовскому. Даже в одном из последних интервью – весной 2014 года – писатель говорил о роли Паустовского в его зачислении в Литинститут. «Поступая в Литинститут, – рассказывал Бондарев киноведу Алексею Коленскому, – показал секретарю приёмной комиссии несколько стихов. Очень умная девица попалась: прочитала, сложила листочки пополам, порвала и бросила в корзину. Сказала: „Юра, забудьте про это!“ К счастью, на рассказы обратил внимание Паустовский, зачислил на свой семинар – без экзаменов» (Культура. 2014. 12 марта).

Но Бондарева то ли память подвела, то ли он по каким-то причинам не захотел сказать всей правды. На первом курсе его консультировал не Паустовский, а другой советский классик – Фёдор Гладков. К слову, в 1946 году этот писатель был не просто преподавателем, он занимал пост директора Литинститута, и порядки при нём там царили похлеще, чем в солдатской казарме.

«Человек совсем неплохой, но, увы, непомерных амбиций, пытавшийся тягаться с самим Горьким, – рассказывал о нём критик (и, кстати, одногодок Бондарева) Андрей Турков, – он завёл в Литинституте свои порядки, порой граничившие с самодурством (например, велел убрать портреты Маяковского и Шолохова). В частности, вместо того чтобы просто, как то надлежало, вновь зачислить в студенты вернувшихся с фронта, таких как я, стал тому препятствовать: дескать, ещё надо выяснить, достойны ли они учиться в „его“ институте, не новое ли это „потерянное поколение“, наподобие того, о котором много писала западноевропейская литература после Первой мировой войны!» (Воспоминания о Литинституте. Кн. 1. М., 2008. С. 515).

Осенью 1946 года, кроме упомянутых Бондарева, Тендрякова и Сарнова, в Литинститут были приняты также Эдуард Асадов, Владимир Бушин, Виктор Гончаров, Григорий Поженян, Владимир Солоухин, Григорий Фридман (потом он взял себе псевдоним Бакланов), Семён Шуртаков…

К слову, Фридман вскоре стал лучшим другом Бондарева. У них оказалось много общего. Оба воевали в артиллерии, оба неровно дышали к технике (Фридман перед войной учился в авиационном техникуме, а Бондарев, напомню, всю весну 1946 года провёл на подготовительных курсах авиационно-технического института). Что ещё интересно? Так совпало, что летом 1946 года Бондарев и Фридман по отдельности проходили через сито Дроздова. Но если в рассказах Бондарева Дроздов уловил душок «леонид-андреевщины», то главы из романа Фридмана «Три года» ему не понравились натурализмом (по его мнению, молодой автор «охотней обращался к пережиткам, чем жизни»). В общем, с первого захода Фридман творческий конкурс не прошёл. И только после вторичного рассмотрения и обсуждения его рукописи Дроздов сказал, что принять Фридмана можно только в том случае, «если останется свободная вакансия». Ну а потом Бондарев и Фридман оказались в семинаре Фёдора Гладкова.

Я уже приводил фрагмент воспоминаний критика Андрея Туркова с рассказом о том, как Гладков относился к бывшим фронтовикам. Он опасался их самостоятельности. Ведь многие бывшие солдаты и офицеры не собирались подчиняться институтской дисциплине, могли позволить себе и выпивки в самых неожиданных местах, и неблагозвучную лексику, и ругань начальства.

Особенно много хлопот дирекции Литинституа доставлял бывший диверсант Григорий Поженян. Его в войну представляли к званию Героя Советского Союза, но, как впоследствии рассказывал адмирал Ф. Октябрьский, военный совет флота вынужден был отозвать документы, поскольку в ходе Эльтигенского десанта Поженян выбросил за борт политработника. А уже в институте бывший диверсант, как выяснилось, хранил несданный боевой пистолет.

5 ноября 1946 года Гладков потребовал провести с первокурсниками собрание и осудить Поженяна и попавших под его влияние Солоухина, Бушина и Ларина. Я нашёл в архиве протокол того собрания, приведу фрагмент:

Из студентов наибольшую активность на собрании проявили Михаил Годенко, Григорий Фридман (Бакланов) и Бенедикт Сарнов. Но каждый из них вёл свою линию. Скажем, Годенко негодовал по поводу своего однокурсника Владимира Бушина («Сегодняшнее поведение т. Бушина требует серьёзного обсуждения»). Фридман просил пересмотреть решение об исключении Ларина, призывая проявлять «больше внимания друг к другу». А Сарнов хотел, чтобы начальство заменило доцента Витошкина на другого, который лучше бы разбирался в литпроцессе.

Бондарев, судя по протоколам, предпочёл на собрании отмолчаться, и Поженян этого не забыл. Может, поэтому он впоследствии отзывался о писателе лишь в негативном ключе.

Поступая в Литинститут, Бондарев собирался продолжить военную тему. Но Гладков, давно уже ориентировавшийся исключительно на Агитпроп ЦК, знал, что эта тема вызывали у верхов весьма болезненную реакцию и за нее легко можно было оказаться в ряду неугодных авторов. Неслучайно он настраивал своих студентов писать о мирном времени. И Бондарев с Фридманом упорствовать не стали – они нашли новые темы.

В целом Гладков был доволен этими двумя своими учениками. Подводя итоги их первого года обучения, он обоим выдал положительные характеристики. У Бондарева старый мастер отметил наблюдательность, вдумчивость и склонность к обобщению. «Если он ещё недостаточно свободно владеет литературной техникой, а бедность словаря мешают ему быть экономным в слове, – отметил Гладков, – его хорошее знание жизни и людей, чтение и работа над собой дают основание полагать, что он добьётся больших успехов. Это политически зрелый человек и в своих рассказах и в выступлениях обнаруживает широкую осведомлённость во всех областях советской действительности и всегда требователен к идеологической ясности в своих рассказах и в произведениях товарищей. Это один из самых строгих и принципиальных критиков. Его последний рассказ „Ранней весной“ вполне литературен, хотя в некоторых местах и требует внимательной доработки. Он рекомендован для напечатания в альманахе» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 129).

Признал Гладков наличие таланта и у Фридмана. Но к нему он отнёсся более критически («Герои его рефлексируют и бредят ‹…› Ему нужно много работать и научиться находить нужные темы»).

Но вообще-то из всего курса тогдашнее литинститутское начальство более всего ценило Бондарева и Шуртакова. Давая в мае 1947 года информацию об итоговом заседании кафедры советской литературы и творчества (её тогда возглавлял критик Григорий Бровман), «Литературная газета» привела мнение преподавателей: «Хорошие рассказы о жизни современной колхозной деревни написали Бондарев и Шуртаков» («Литературная газета». 1947. Май).

К слову, вузовское руководство тогда ещё не предполагало, что часть первокурсников из числа бывших фронтовиков, объединившись с некоторыми студентами более старших курсов, выступят против Гладкова. В числе закопёрщиков оказался, в частности, Фридман-Бакланов. Он потом рассказывал: «Вообще Гладков имел виды на наш курс: фронтовики. И на отчётно-выборном партийном собрании он подходил к каждому из нас, дышал в ухо: надо избрать в партком представителя райкома. И указывал в президиум. Там уже сидели, привезена была на трон мужеподобная баба. И вот она станет секретарём парткома института. Нам это не понравилось, жив ещё был в нас вольный дух. Мы не избрали в партком ни её, ни его. Ректор – не член парткома, такого быть не могло. И Гладков подал в отставку. Шофёр передавал его слова: „Вместо адреса студенты поднесли мне пощёчину…“» (Бакланов Г. Жизнь, подаренная дважды. М., 1999. С. 100).

Правда, Бакланов умолчал о том, какое участие в тех событиях принял его тогдашний лучший друг Бондарев, с которым их позже развели идейные споры.

Но не надо думать, что вся учёба в Литинституте сводилась к обсуждению рукописей студентов на семинарах известных писателей и критиков. Программа вуза включала в себя и много других предметов, в частности таких, как история советской литературы и теория литературы. Какие-то курсы вёл ученик знаменитого Валерьяна Переверзева – Геннадий Поспелов. Он написал несколько учебников, в которых Бондарев мало что понял. Уже спустя годы он, работая в редакции «Литературной газеты», рассказывал коллегам на «летучке», как непросто ему было учиться что в школе, что в институте. Приведу фрагмент стенограммы редакционного совещания от 31 мая 1960 года:

«Преподавание литературы. У меня также возникла мысль об этом. Гоголя я, извините, до сих пор не понял и не особенно люблю, потому что в школе мне когда-то говорили: Манилов – продукт того-то, Чичиков – продукт того-то. Толстого я только в институте понял. Тургенева до сих пор переварить не могу. Был у нас такой учебник – Поспелова. Я, помню, пытался на уроке рассказать то, что прочитал в статье Писарева. „Садитесь, Бондарев, двойка. Нужно вот так – как в учебнике“» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2533. Л. 61).

Сразу после ухода Гладкова из Литинститута встал вопрос: кому передать его учеников. Семинары прозы тогда в этом вузе вели Николай Замошкин, Валентин Катаев, Владимир Лидин, Константин Паустовский, Константин Федин… До сих пор неизвестно, сами студенты, занимавшиеся у Гладкова, выбрали себе новых руководителей или за них всё решило начальство. Мы знаем лишь итог: Бондарев и Фридман оказались в семинаре Паустовского. К Паустовскому перешёл и другой ученик Гладкова – Семён Шуртаков, но он в круг Бондарева – Фридмана не вписался.

Впоследствии про семинары Паустовского были сложены легенды. Один из учеников мастера – Михаил Коршунов – рассказывал:

А за что Паустовский приветил Бондарева и Бакланова?

К сожалению, пока не удалось разыскать дневники семинарских занятий Паустовского. Не исключено, что они были уничтожены или сгнили в каких-нибудь сырых подвалах. Но кое-что донёс до нас Бондарев. В новелле «Мастер» он писал: «Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали, что творчество писателя, его путь – это не бетонированная дорога с удручающей и лёгкой прямизной, это не левады самодовольства, не честолюбивый литературный нимб, не эстрадные аплодисменты, не удовольствия жизни. А это – „сладкая каторга“ человека, судьбой и талантом каждодневно прикованного к столу. Это мужество и напряжение всех физических и душевных сил».

Прозанимавшись с Бондаревым год, Паустовский убедился, какой это яркий талант, но ещё требовавший, как любой другой бриллиант, серьёзной огранки. В конце второго курса он дал о своем ученике следующий отзыв: «Бондарев пишет непритязательно, неторопливо, простым языком. Хорошо пишет о детях. Бондарев – добрый писатель, как бы всегда приветливо улыбающийся своим любимым героям. Во всём, написанном Бондаревым, чувствуется мягкость, понимание человеческих радостей и страданий. Недостатком Бондарева является некоторая приглушённость, бескрасочность его прозы» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 128).

О другом своём ученике, Фридмане (Бакланове), Паустовский высказался более сдержанно. Он не отрицал, что Фридман по-своему интересен, но его смущало, что тот пытался в свои вещи вместить всё, что уже узнал – не утруждая себя отбором фактов и впечатлений. «Способный и думающий автор, – отметил мастер о Фридмане весной 1948 года, – старается включить в одну повесть чуть ли не весь свой жизненный материал. Это очень отягощает повесть и затягивает, а порой и совсем останавливает действие» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 2451. Л. 75).

По принятым в Литинституте правилам, все студенты после второго курса должны были пройти летнюю практику. Подразумевалось, что будущие литературные работники месяц-два должны провести в глубинке, окунуться в жизнь провинции и набрать материал если не для новых повестей, то как минимум для газетных очерков. Уже 31 мая 1948 года остававшийся за директора Литинститута Василий Сидорин направил в Союз писателей СССР список из девяти студентов, которых предполагалось направить в регионы на практику. Среди этих студентов был и однокурсник Бондарева – Владимир Солоухин. Сидорин и завкафедрой советской литературы и творчества Григорий Бровман выдали ему следующую характеристику: «В. Солоухин творчески одарённый человек. По отзыву В. А. Луговского и П. Г. Антокольского является способным поэтом. Печатается в „Комсомольской правде“ и альманахе „Молодая гвардия“» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 946. Л. 235).

Но Солоухин не хотел ехать на практику абы куда. 4 июня 1948 года он попросил Сидорина дать «творческую командировку в район г. Шуша – оз‹еро› Севан. Это мне необходимо для сбора материалов на поэму, которую я задумал и заготовки которой у меня уже частично имеются» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 946. Л. 239). Еще он попросил Сидорина помочь с финансированием поездки.

Бондарев определился со своими планами чуть позже. 19 июня 1948 года он сообщил дирекции Литинститута:

Дальше всё пошло по общей схеме. Сидорин и Бровман тут же подписали Бондареву краткую положительную характеристику. А 2 июля 1948 года своё решение вынес и секретариат Союза писателей СССР: студенту Литинститута выделили на поездку из средств Литфонда тысячу рублей старыми деньгами. Кстати, одновременно писательское начальство оформило творческие командировки Поженяну в Севастополь и Льву Кривенко (он, как и Бондарев, занимался у Паустовского) в Курск. Кривенко заканчивал повесть из трёх частей: в первой рассказывал о фронте, во второй – о госпитале и в третьей – о послевоенной колхозной жизни в Курской области.

Вообще-то с летними практиками студентов Литинститута не всё обстояло гладко. Расскажу такой случай. Весной 1948 года политуправление военно-морского флота попросило отправить нескольких питомцев творческого вуза на военные корабли, но дирекция вуза эту просьбу проигнорировала. Адмиралы были удивлены. Сидорин с Бровманом в своей объяснительной заявили: «Мы не можем посылать студентов на практику вопреки их желанию» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 20). После этого Сидорина и Бровмана вызвали на ковёр – литначальство сделало им строгое внушение. Оно указало на «отсутствие должной политико-воспитательной работы среди студентов, в связи с чем дирекция оказалась на поводу отсталых настроений и ошибочных взглядов студентов на творческую работу» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 15). Не тогда ли критик Бровман попал на заметку соответствующим органам?

Что касается Бондарева, то он летом 1948 года не ограничился одной поездкой на бакинские нефтепромыслы. 20 сентября 1948 года он письменно доложил Бровману о результатах своей летней практики. «С 13 ‹июля› по 17 августа, – сообщил он, – я находился в Приуралье, в районе 2-го Баку, в рыболовецкой артели и в тайге. В течение этого времени приходилось встречаться с людьми самых разнообразных профессий – от рыбака до нефтяника – и был набран материал. На основе подобранного материала сейчас работаю над повестью о девушке-враче и над рассказом о рыбаке» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 133).

Повесть, однако, не получилась. Не во всём удался и рассказ.

Тем временем в институте стала сгущаться атмосфера. В вуз зачастили различные комиссии, началось деление на «чистых» и «нечистых». Одним из первых пострадал упомянутый завкафедрой советской литературы и творчества Григорий Бровман, обвиненный в ненужном эстетстве и в прививании студенчеству снобизма. Критик был уволен, а затем из института изгнали другого мастера, Павла Антокольского. Как раз тогда в разных сферах советской жизни разворачивалась борьба с «буржуазным космополитизмом», носителями которого обычно объявляли людей с еврейскими и вообще «подозрительными» фамилиями. Блюстители идейной чистоты подбирались уже и к Паустовскому. Страх тогда охватил многих студентов, но Бондарев был уверен, что лично его начавшиеся гонения не затронут. Он ведь состоял в партии, имел боевые медали, в декадентских настроениях не замечался, да и в своих рассказах не богемой восторгался, а писал про обыкновенных людей.

Старался не лезть в большую политику и наставник Бондарева Паустовский. Он большую часть времени на своих семинарах тратил на объяснение деталей и учил студентов оттачивать фразы. Много позже Бондарев вспоминал уроки учителя в своей новелле «Мастер»: «Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали, что творчество писателя, его путь – это не бетонированная дорога с удручающей и легкой прямизной, это не лавры самодовольства, не честолюбивый литературный нимб, не эстрадные аплодисменты, не удовольствия жизни. А это – „сладкая каторга“ человека, судьбой и талантом каждодневно прикованного к столу. Это нечастые находки и горчайшие сомнения, это труд и труд и вечная охота за неуловимым словом. Это мужество и напряжение всех физических и душевных сил. И мы понимали, что писатель – человек, который всей мощью своих усилий, опыта, ценой своих радостей и страданий должен совершить чудо – чудо, которое совершает женщина, рождая ребенка, – написать рассказ, повесть, роман, пьесу, то есть сотворить жизнь; родить героя с неповторимым лицом, характером, страстями – значит вложить в книгу самого себя без остатка, до опустошения».

К слову, рассказ «Река» Паустовский позже порекомендовал Фёдору Панфёрову, и он в феврале 1950 года был напечатан в журнале «Октябрь» (перед этим рассказ Бондарева «В пути» опубликовал журнал «Смена», что стало первой публикацией начинающего писателя).

После третьего курса Бондарев вновь отправился, как тогда говорилось, познавать жизнь. Отчитываясь перед кафедрой творчества за проведённые каникулы, он 21 сентября 1949 года сообщил: «В течение июля и августа месяца я был в творческой командировке в районе подмосковного бассейна, в Калуге, в Туле, на шахтах Саратовугля. В результате поездки был набран свежий материал для повести о шахтёрах, которую я пишу. Я изучал жизнь шахтёров от забоя до молодёжного общежития. Меня интересовала молодёжь шахт, комсомольская работа в забое, быт молодёжи. На новом материале я написал 2 главы повести и рассказ о молодых врубмашинистах» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 131).

Добавлю: в переработанном виде рассказ Бондарева о врубмашинистах (имелись в виду операторы механизмов, работавших на шахтах) «Свежий ветер» потом напечатал в журнале «Октябрь» Фёдор Панфёров. Правда, специалисты нашли в описаниях работы врубмашиниста много ошибок.

Вернувшись после каникул в институт, Бондарев обнаружил много перемен. В вузе появилась масса новых начальников. Так, инстанции прислали в институт нового заместителя директора – Василия Смирнова. А завкафедрой литературного мастерства вместо Бровмана стала Вера Смирнова. Нельзя сказать, что это были совсем неизвестные в писательских кругах люди. Смирнов жил в Ярославле и писал в основном о крестьянстве. Литературный генералитет ценил его за написанную перед войной повесть «Сыновья». А руководству Агитпропа ЦК ВКП(б) понравилась напечатанная в 1947 году в ленинградском журнале «Звезда» смирновская вещь «Открытие мира». Но Смирнов сам нуждался в хорошем образовании – университет он так и не окончил, хотя в конце 30-х годов кое-чего нахватался как заочник на первом курсе Литинститута. Однако для инстанций было важно другое: Смирнов всегда следовал партийным установкам.

Смирнов сам понимал свою уязвимость, но был согласен с тем, что Литинститут следовало реформировать. 1 сентября 1949 года он сообщил генсекретарю Союза советских писателей Александру Фадееву: «Я немного познакомился с Литературным институтом (программа, студенты, состав преподавателей) и только теперь понял всю важность, правильность и своевременность решения секретариата Союза по творческой кафедре. Что касается моей кандидатуры – то по-прежнему опасаюсь, что у меня маловато знаний» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 43. Д. 47. Л. 67).

К своим новым обязанностям Смирнов приступил 16 сентября. Первым делом он стал знакомиться со студентами: с кем-то лично, а с кем-то по представленным на кафедру литературного мастерства рукописям. Судя по всему, ему сразу приглянулись литературные опыты четверокурсника Бондарева. Похоже, Смирнов настолько впечатлился некоторыми вещами этого студента, что даже решил пробить их в печать. В тот момент он был связан лишь с редакцией ленинградского журнала «Звезда», которая напечатала его повесть «Сыновья века» – и послал туда рассказ Бондарева «Наступление».

Но в данном случае рекомендация Смирнова не сработала – ленинградцы присланную рукопись забраковали. 15 ноября 1949 года ответственный секретарь «Звезды» Дмитрий Левоневский и редактор отдела прозы журнала Анатолий Кучеров сообщили Смирнову: «Несколько слов о рассказе Вашего студента – Юрия Бондарева: рассказ свидетельствует о способностях автора, но мы не можем его опубликовать. Автор пытается передать чувства перед наступлениями двух своих героев и отчасти их передал. Но оба героя Бондарева изображены скорее зрителями событий. В рассказе нет поступков и дел. Он – лишь описание, далеко не всегда удачное» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 126).

Более милосердным к Бондареву оказался московский журнал «Смена». Как уже говорилось, там в 1949 году напечатали его рассказ «В пути» (о том, как два выпускника института едут по распределению на работу и в дороге между молодым парнем и девушкой возникает чувство любви).

А дальше одна трагедия наложилась на другую. Сначала погиб младший брат Бондарева Евгений: его сбила возле дома машина (мальчишке было всего тринадцать лет). Затем арестовали отца – а за что, никто из правоохранителей не объяснил. Напомним, Бондарев был членом партии. В партбюро хотели, чтобы студент отказался от отца, но Бондарев на это не пошёл. Райкомовцы стали грозить ему исключением из партии и института, но за молодого автора заступилась дирекция вуза. Новый замдиректора Смирнов, хоть и побаивался, как бы ему не влетело, разбрасываться талантами не желал. А Бондарев за последний год в творческом плане сильно вырос. Это признавал весь преподавательский состав института.

14 мая 1950 года Паустовский, разбирая новые вещи своего студента, подчеркнул: «Бондарев – один из интересных молодых писателей, лирик. Последняя его вещь несколько слабее прежних из-за того же „греха“, которому поддался Фридман – желание шить свою вещь к готовым литературным шаблонам» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 125).

Кстати, когда Паустовский узнал об аресте отца своего любимого ученика, он в отличие от других преподавателей Литинститута не стал сводить общение со студентом только к вопросам, касавшимся учёбы, а наоборот, ещё больше приблизил его к себе. Бондарев зачастил к своему наставнику домой. И сколько всего учитель и ученик тогда переговорили и обсудили!

Тот же Паустовский взял на себя миссию некоего посредника. Он понимал, что во всех редакциях Бондареву указали бы на дверь, зная об аресте его отца. Поэтому старый мастер сам позвонил в «Октябрь» Фёдору Панфёрову и убедил его, что Бондарев – это талант, нуждавшийся в поддержке. Почему Паустовский обратился именно к Панфёрову, а не, скажем, к Вадиму Кожевникову из «Знамени»? Он знал, что Кожевников, несмотря на свои связи в Агитпропе ЦК, был трусоват и из-за Бондарева вряд ли стал бы рисковать. Другое дело Панфёров – его в писательских кругах ругали за частые пьяные загулы и многое другое, но пьянки не сковывали советского классика в выборе авторов и тем для своего журнала. К тому же у него имелась надежная «крыша» – второй в стране человек Георгий Маленков, не раз выручавший писателя из разных переделок.

Когда подошло лето, перед Бондаревым, как и другими студентами Литинститута, вновь встал вопрос: куда отправиться на практику? Юлия Друнина попросила, чтобы ей выписали творческую командировку в Омскую область, Виктор Гончаров рвался на Кубань, Владимир Тендряков попросил денег на поездку в Киров.

А Бондарев? 2 июня 1950 года он написал в Комиссию по работе с молодыми авторами при Союзе советских писателей: «Прошу предоставить мне творческую командировку в город Подольск. Командировка мне необходима для завершения работы над повестью о молодёжи. Повесть будет закончена к зиме этого года. Командировка мне необходима с 15 июня» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 1170. Л. 32). Никто из писательского начальства возражать не стал, Бондареву даже выдали на поездку тысячу рублей.

Отчёт ученик Паустовского представил 14 сентября, доложив: «С 17 июля по 17 августа 1950 г. я был в творческой командировке в гор. Подольске. Мне необходимо было собрать дополнительный материал для повести о молодёжи „Шахта № 5“. Повесть запланирована в журнале „Октябрь“. В результате командировки я написал 2 главы – об училище, где действует и работает один из героев повести» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 1164. Л. 34).

Уточню: у Бондарева в то время действительно сложились очень хорошие отношения с редакцией журнала «Октябрь». Ему, безусловно, повезло: во-первых, его под свою опеку взял сам главный редактор этого издания Панфёров. Во-вторых, в журнале с его текстами стала работать один из лучших стилистов Ольга Румянцева.

Однако полностью подчинить себе «угольный» материал Бондарев не смог. Он потом попробовал вычленить из первого варианта повести рассказ «Свежий ветер», и Панфёров включил его в декабрьский номер журнала за 1950 год. Но включил не потому, что Бондарев создал сильную вещь. Он купился на актуальную тему: секретарь райкома партии поставил цель вывести отстающую шахту в передовики. Но рассказ оказался полон неточностей. Уже после того, как «Свежий ветер» появился в «Октябре», в редакцию «Литературной газеты» обратился лауреат Сталинской премии, кандидат технических наук И. Файбисович. «Как только в рассказе ‹Бондарева› речь идёт о технике, – сообщил он, – сейчас же начинается путаница» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 3. Д. 319. Л. 7). Файбисович утверждал, что автор так и не понял специфику работы машиниста врубовой машины и многое исказил.

Паустовский не знал о фактических неточностях в новых рассказах своего ученика. Но от него не укрылось другое: Бондарев толком ещё не расписался и потому пока нетвёрдо стоял на ногах. В конце 1950 года он сообщил: «Читал на семинаре два рассказа „Наступление“ и „Лена“. Рассказы хорошие, написаны Бондаревым с присущим ему (в меру его авторских сил) мастерством, но всё же не в полную силу. Бондарев умеет и может писать лучше. Сейчас Бондарев готовит книгу своих рассказов для печати. На семинарах Бондарев активен. Высказывания его всегда интересны» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 124).

Но доделывать оба рассказа времени уже не было. Кафедра требовала скорейшего предоставления рукописи диплома. До защиты оставалось чуть больше двух месяцев, за которые предстояло собрать кучу характеристик и отзывов. Какие-то документы досдавались в последние дни – буквально накануне защиты диплома. Скажем, Паустовский отзыв на работу своего ученика занёс на кафедру лишь 2 апреля 1951 года. Но какой это был отзыв! Читаем:

Скажем два слова о дипломниках Литинститута 1951 года. Всего на защиту тогда выходило 40 студентов – почти все они были из набора 1946 года. Понятно, что многие выпускники дрожали. Они знали, что в предыдущем, 1950-м году, из 29 студентов шесть человек так и не защитились, их работы были признаны слабыми, и им дали отсрочку на год для переписывания дипломов. Кстати, в 1950 году государственную экзаменационную комиссию возглавлял Константин Симонов, а он скидок никому не делал.

В 1951 году председателем госэкзаменационной комиссии (ГЭК) начальство вместо Симонова утвердило заместителя директора Литинститута по творческой части Василия Смирнова. Но студенты больше всего боялись не Смирнова, а двух других членов ГЭКа – нового директора историка-обществоведа Петра Фатеева и литературоведа Павла Новицкого, которые вполне могли прикопаться к любому студенту в идейном плане. В 1950 году Новицкий чуть не зарубил диплом поэта Владимира Корнилова, а Фатеев – поэта Константина Левина.

Первый день защиты дипломов был назначен на 6 апреля. В тот день через госкомиссию предстояло пройти шестерым выпускникам: Юрию Бондареву, Евгению Винокурову, Михаилу Годенко, Григорию Фридману и двум албанцам – Фатмиру Гьяте и Лазарю Силичи.

Первым на экзекуцию отправился Бондарев. Я нашёл в архиве протокол обсуждения его диплома. Этот документ начинается с описки: «1. Бондарев Юрий Васильевич – сборник стихов. Работа выполнена под руководством К. Г. Паустовского. При консультации В. А. Смирнова, В. В. Смирновой» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51).

Секретарь комиссии явно ошибся: диплом Бондарев защищал не стихами, а прозой. Но описка символическая. Вспомним: Бондарев, когда в 1946 году поступал, принёс в приёмную комиссию свои поэтические опыты, но их сразу отвергли и приняли его в институт по рассказам.

Ещё меня заинтересовали две ссылки в протоколе: на Василия Смирнова и Веру Смирнову. Во-первых, раньше я никогда не слышал о том, что они консультировали Бондарева. И во-вторых: а что именно консультировали эти два писателя, в чём конкретно они помогли Бондареву? Я полез в архивы. Фонда Василия Смирнова нигде обнаружить не удалось, но в РГАЛИ оказался фонд Веры Смирновой, и в нём сохранились два письма Бондарева своей наставнице.

«Я всегда чувствовал с Вашей стороны, – писал Бондарев Вере Смирновой уже в январе 1964 года, – самое доброе и материнское внимание – помните наши разговоры о литературе, когда Вы редактировали первую мою студенческую книжку рассказов? Я запомнил и Ваши добрые слова на обсуждении военной прозы. Ваше отношение ко мне напоминает отношение К. Паустовского – я ощущаю искренность, любовь к литературе, к слову, к добру, без чего и я не могу жить» (РГАЛИ. Ф. 2847. Оп. 1. Д. 49. Л. 1).

И всё-таки: в чём именно выразилось консультирование Смирновых? Это пока неясно. Можно только предположить, что, скорее всего, они давали советы общего порядка. Напомню: Василий Смирнов на тот момент был заместителем директора Литинститута по творчеству, а Вера Смирнова заведовала кафедрой литературного мастерства.

Когда началась защита, Бондареву дали десять минут для того, чтобы представить госкомиссии свой диплом. Потом последовали вопросы, один из которых задал Паустовский. Мастера интересовало, почему Бондарев не включил в диплом рассказ «Наступление». Что на это ответил выпускник Литинститута, неизвестно: его ответ в протокол не попал. Скорее всего, Бондарев уклонился от честного объяснения. Ведь о чём было «Наступление»? О войне. А обращение недавних фронтовиков к военному материалу тогда, напомним, не приветствовалось.

Когда вопросы закончились, председательствовавший на защите Василий Смирнов попросил высказаться руководителя Бондарева Паустовского. Мастер был краток. Читаем протокол:

«На заседании ГЭК выступил руководитель по диплому К. Г. Паустовский, отметивший бесспорную одарённость Ю. Бондарева как писателя, его критическое отношение к себе. Характерным качеством Ю. Бондарева К. Г. Паустовский считает эмоциональность его рассказов, особенно детских. Ю. Бондареву свойственны беспокойство мысли, стремление к выразительности, чистота языка. Пишет он много, но напряжённо, рассказы его психологичны. Имеющиеся недостатки искупаются в целом достоинствами рассказов и относятся главным образом к языку и композиции» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.).

Мнение Паустовского разделяла и вся госкомиссия. Тем не менее замдиректора Литинститута счёл нужным поднять вопрос об идейности рассказов Бондарева. «В. А. Смирнов, – запротоколировала сотрудница вуза, – обратил внимание дипломанта на необходимость большей идейной насыщенности и глубины в его творчестве» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.). А стоило ли Смирнову делать подобное замечание? Разве Бондарев давал поводы для обвинений в безыдейности или в его студенческих работах хотя бы раз находилась идейная крамола? Нет. Просто Смирнов перестраховывался. Он знал, что у Бондарева посадили отца, и продолжал опасаться, как бы из-за этого руководство института не затаскали по инстанциям. К слову, годом ранее к институтскому начальству уже возникали претензии подобного рода. Правда, тогда цеплялись не к арестованным родственникам, а к самим студентам, заподозренным в нелояльности; в частности, ряд бдительных сотрудников требовали от дирекции не допускать к защите дипломов студентов Владимира Корнилова и Константина Левина. Обоих выпускников спас от исключения остававшийся в институте на хозяйстве Василий Сидорин, и в инстанциях ему это заступничество не простилось. Его так и не утвердили директором, а руководителем вуза был назначен историк-комиссар Пётр Фатеев, на дух не принимавший никакого свободомыслия.

Но, похоже, в госкомиссии все всё поняли и никто не стал развивать брошенный Смирновым упрёк Бондареву по поводу недостаточной идейной насыщенности рассказов. Диплом выпускника был оценён на «отлично», но госкомиссия этим не ограничилась. Она занесла в протокол дополнительный пункт: «3. Отметить, что Бондарев Ю. В. – бесспорно одарённый писатель, которому институт помог отточить своё мастерство» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.).

Такой же записи в протокол – об одарённости – в первый день защиты дипломов удостоился ещё поэт Евгений Винокуров, занимавшийся в семинаре Евгения Долматовского.

Добавлю, что из учеников Паустовского в тот день защищался с тремя рассказами ещё Григорий Фридман (Бакланов). Правда, у него оказались не два, как у Бондарева, консультанта, а три: уже известные нам Василий и Вера Смирновы и прозаик Владимир Лидин. Вся госкомиссия также оценила работу Фридмана на «отлично». Но третий пункт об особой одарённости выпускника она в протокол вносить не стала.

Позже о прошедшей защите рассказала одна из учениц Паустовского – Ольга Кожухова: «Под сводами, где читал свои стихи величайший поэт современности В. Маяковский, где в учёбе выросла целая плеяда советских поэтов, раздался спокойный голос первого из защищающих сегодня дипломы – прозаика Юрия Бондарева… Бондарев в качестве диплома представил рассказы из сборника.

– Юрий Бондарев – талантливый молодой писатель со своей темой и своеобразной манерой письма, – говорит его руководитель, писатель К. Г. Паустовский.

Высоко оценивает творчество Бондарева и писатель В. А. Смирнов.

– Если молодой прозаик будет упорно и настойчиво работать и дальше, он сможет стать одним из мастеров короткого рассказа, – говорит Смирнов» (Смена. 1951. № 10).

Защита дипломов продолжилась 13, 17 и 24 апреля и 28 июня 1951 года. Из учеников Паустовского обсуждались ещё два человека: Семён Шуртаков (он в качестве диплома представил свою повесть «Наступление продолжать») и Михаил Коршунов. Но если Шуртаков получил оценку «отлично», то Коршунов – «хорошо». Забегая вперёд, скажу, что в 1952 году на защиту диплома из учеников Паустовского вышел Борис Бедный, а в 1953 – Борис Балтер. Если же вспоминать прежние годы, то в 1951 году под руководством Паустовского свои дипломные работы выполнили Ольга Кожухова, очеркист Анатолий Злобин и рассказчица Лариса Левчик, тогда же вышедшая замуж за своего однокурсника – поэта Василия Фёдорова.

Из других выпускников 1951 года стоит отметить Инну Гофф, Владимира Солоухина, Владимира Тендрякова и Бенедикта Сарнова. Все они получили отличные оценки, а Солоухин и Тендряков ещё были выделены как наиболее талантливые литераторы. (Добавлю, что Гофф и Тендряков занимались в семинаре Валентина Катаева.)

Если кому из сокурсников Бондарева в 1951 году и не повезло, то в первую очередь молодому критику Владимиру Бушину. Он получил оценку «посредственно». Сам критик в своих мемуарах утверждал, что ему всё подпортил консультант по линии кафедры Андрей Турков, у которого якобы пошёл на поводу руководитель его диплома Александр Макаров. Турков, как утверждал Бушин, не мог простить коллеге его активного участия в общественной жизни института. Однако из сохранившегося протокола защиты диплома видно, что претензии к Бушину были не только у Макарова. Его сильно ругал и Иван Серёгин. «Для работы Бушина В., – отметил на защите Серёгин, – характерно смешение важного и наивного, излишняя дидактичность при отсутствии доказательности его положений» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 62 об.). К слову, Бушин потом долго мстил за эту тройку и Туркову с Макаровым, и всем своим однокурсникам, включая Бакланова, Бондарева, Солоухина и Тендрякова.

После защиты дипломов выпускникам Литинститута предстояло сдать ещё два госэкзамена. 4 июня 1951 года они продемонстрировали свои познания в области марксизма-ленинизма. Бондареву достался билет № 5. Он должен был рассказать о борьбе большевиков против ликвидаторов и отзовистов в годы столыпинской реакции (так тогда власть характеризовала период правления великого патриота России). Его ответ всех устроил и ему поставили «отлично». Меньше повезло друзьям Бондарева – Фридману (Бакланову) и Тендрякову. Фридман запнулся, когда его спросили, как Сталин разоблачал буржуазные аграрные теории, и поэтому получил на балл меньше. А Тендряков не смог во всех деталях живописать сотрудничество Ленина со Сталиным в начале двадцатого столетия, и тоже получил всего лишь «четвёрку».

Через три недели, 25 июня, выпускники Литинститута сдавали госэкзамен уже по русской и советской литературе. Бондарев вытащил билет № 13 с тремя темами: стихи Исаковского о родине и Сталине, «Герой нашего времени» Лермонтова и «„Задонщина“: товарищ Сталин о Дмитрии Донском». Он обо всём рассказал весьма внятно и без запинки. Фридману же и тут пришлось довольствоваться «четвёркой» (ему достались вопросы о Чехове, Горьком и сатирическом журнале Крылова).

Потом последовало нечто вроде бала с вручением дипломов. «Литгазета» это событие отметила «подвалом» Александра Макарова. «Из окончивших институт прозаиков, – писал этот критик в своей статье „Выпускники“, – наиболее сложившимся творчески нам кажется Юрий Бондарев. Он работает в жанре рассказа, и это особенно отрадно – молодые писатели мало жалуют эту форму, требующую терпения, труда, умения писать коротко. Некоторые из рассказов Бондарева печатались в журналах „Огонёк“, „Октябрь“. В них слышен очень свежий и чистый лирический голос» («Литературная газета». 1951. 12 июля).