За пещерным человеком

Первооткрыватели

Первые письменные сведения о спелеологических исследованиях, как мы уже знаем, относятся к 852 г. до н. э. Как ни кажется это давно, на самом деле это не так уж и много: история спелеологии — та, никем не писанная, — на много десятков тысячелетий старше.

Сколько смельчаков перебывало в пещерах Чехословакии, прежде чем в средневековых хрониках появились названия пещер Святоивановской или Сазавской, а в официальных документах Эстергомского капитула^[12] под 1289 г. впервые была упомянута пещера в Демановской долине?

Впрочем, и о тех, кто следовал уже после первых исторических упоминаний, нам известно мало. Может быть, один из 100 увековечил свое имя на стене пещеры, и совершенно случайно эта запись, избежав воздействия природных процессов или человеческого вмешательства, сохранилась до наших дней, как случилось с именем приходского священника Отто, начертанным на стене Драконовой пещеры в Штырске рядом с датой «1387 год».

Местом действия столь значительных событий стала, как ни странно, не классическая в смысле пещерных находок Франция, а Германия, довольно романтический край в Верхней Франконии вблизи Бамберга и Эрлангена.

Нельзя сказать, что спелеологических традиций тут не было, но новая история спелеологии — мы имеем в виду научно направленные раскопки — этого края да и всей Европы в целом началась 22 сентября 1770 г., когда перед входом в Гайленрётскую пещеру остановился Иоганн Фридрих Эспер.

Как же случилось, что досточтимый лютеранский священник XVIII в. принялся перекапывать пещерную глину? Первый импульс был почти что официальный: в синодальной программе служб, где речь шла о посещении Мюггендорфа великим реформатором Лютером, упоминалась книга 1716 г. некого Бахгельбла, в которой говорилось о пещерах. В душе любящего природу Эспера родилось любопытство и «желание поглядеть на эти подземные дыры». Объединившись с другими любителями-природоведами (городским и окружным лекарем Хеманном из Лангензена и аптекарем Фришманном), 22 сентября 1770 г. с наступлением хорошей погоды он отправился в научную экспедицию за тайнами подземного мира.

Пройдя около часа, они добрались до селения Гейленрёт, откуда к Мюггендорфу ведет «ужасное ущелье реки Висент». Недалеко от селения высилась Полая гора — скала с пещерой, вход в которую в то время имел 12 футов в ширину и 7 футов в высоту.

«Пещера имеет широкий вход, — подтверждает чуть более позднее описание, — и состоит из нескольких обширных и высоких помещений, дно которых располагается на разных уровнях; из этих главных подземелий узкие ходы ведут в другие, меньшие по размерам, расположенные вокруг». За порталом пещера расширялась, образуя «величественный свод главного вестибюля», где исследователи тем не менее почти ничего не нашли. Отправившись смело дальше, они достигли коридоров, где на земле лежало множество костей.

Последуем за нашей троицей и мы. Осмотрев при свете факелов натечные украшения, они неожиданно оказались перед действительно ужаснейшей пропастью, откуда на них грозно щерилась ночная тьма, черная как вороново крыло. Однако мужественных исследователей природы это не остановило. Воспользовавшись заранее припасенной лестницей, они спустились в глубину пещеры. И очутились там, где «тлен вволю натешился над живыми созданиями и где торжествующая смерть уложила на землю тысячи живых существ, когда-то бывших наделенными духом». Вокруг повсюду валялись кости, «словно печальные останки бренной жизни», некоторые просто лежали на поверхности, другие торчали из глинистой почвы.

Мощность глинистых отложений в задней части пещеры достигала 25 футов. Под поверхностным почвенным слоем располагалась ненарушенная синтровая плита, она перекрывала слой красновато-серой глины с камнями и «невероятным количеством костей и зубов животных, которые когда-то обитали окрест».

Если быть до конца справедливым, то утверждать, что до Эспера никто ничего подобного не откапывал, нельзя. Но в историю входит лишь то, что бывает обозначено черным по белому: события, не зарегистрированные письменно, исчезают из человеческой памяти, словно их никогда и не было.

Несомненно, Эспер учитывал это, но одновременно он удовлетворял и свое желание поведать миру о любопытных находках и пришедших на ум догадках, когда, взяв перо, начертал на первом из стопы чистых листов бумаги каллиграфическим почерком пространное название: «Подробное сообщение о вновь открытых зоолитах неизвестных четвертичных животных и эти (зоолиты) содержащих, а также о разных других пещерах (достопримечательных) верхневестфальской земли в маркграфстве Байретском». Названная книга, хотя она, разумеется, уже утратила свое научное значение, остается краеугольным камнем в истории мировой спелеологии. Книга непривычно крупного формата с 14 превосходными приложениями — красочными эстампами, изображающими найденные кости.

Под стать многословному названию книги и сам текст. Но обратим внимание на то, что говорится о костях. Эспер немало поломал голову над их происхождением, но к однозначному выводу так и не пришел. В действительности они принадлежали разным видам животных, частично уже вымерших, и главным образом пещерному медведю. Не будучи специалистом, Эспер не сумел эти виды определить, хотя приложил немало усилий и обращался к различным исследователям, но те и сами не имели достаточно полного представления о плейстоценовых млекопитающих.

Сам знаменитый Жорж Кювье приехал из Парижа и констатировал присутствие среди костей останков пещерного медведя, льва и гиены. Профессор Розенмюллер из Лейпцига, роль которого в изучении пещерного медведя уже нам известна, еще в 1796 г. писал об этих находках.

Розенмюллер установил, что Зоолитовая пещера служила обиталищем медведям на протяжении жизни многих генераций, и этим, по сути, опроверг утверждение делювиалиста Эспера, будто кости были смыты потопом или же оказались в пещере за счет массовой гибели животных, укрывшихся в пещере. Однако известный делювиалист более позднего времени Уильям Баклэнд, посетивший пещеру Гайленрёт в 1816 г., принял в известном смысле сторону Эспера.

Эспер сделал и другое, более важное, открытие: с чувством «прямо-таки благоговейного ужаса» он извлек из земли верхнюю челюсть и лопатку человека, который, очевидно, «сложил здесь бренные останки своего тела вместе с этими несчастными животными».

И именно это открытие принесло священнику Эсперу бессмертие.

До того времени никто не верил в то, что останки «допотопного» человека могли быть где-то найдены вместе с костями вымерших «допотопных» животных. Отдельные попытки толковать таким образом те или иные находки сразу же опровергались: произошла-де ошибка, в действительности находки моложе потопа (т. е. моложе конца плейстоцена).

Доказательства, приводимые Эспером, безупречны. Человеческие кости найдены вместе с костями вымерших животных в одном и том же слое почвы. Кроме того, благодаря тому что они были найдены в пещере, это служило несомненным доказательством подлинности находок и их нетронутости: прочная плита известковистого синтра, покрывавшая почти полностью пол пещеры, была естественным покрытием слоя с костями. Присутствие ненарушенного синтрового покрова доказывает, что слой с плейстоценовыми костями и палеолитическими находками не испытал никаких более поздних воздействий, при которых туда могли бы попасть объекты более молодого возраста.

Любопытно отношение Эспера к найденному им человеку. Когда читаешь его книгу, невольно кажется, что сам он не понял значения своего открытия, рассматривая находку в весьма широких рамках: как останки «кельтского друида, допотопного человека либо обитателя новейшего времени». И это вполне закономерно, так как в 1774 г. трудно было ожидать понимания значения послойного залегания слоев, их стратиграфии и вообще всей основной проблематики палеолита.

Но в другом месте текста мы встречаем фразу, которая заставляет считать вышеприведенную цитату лишь литературным приемом: «Поскольку человеческие кости лежали между костями животных, заполнившими Гайленрётскую пещеру, и так как они находились в слоях, сохраняющих со всей очевидностью свое первоначальное залегание, мы считаем несомненным, что человеческие останки имеют тот же возраст, что и остальные ископаемые животные». Ясное и точное утверждение, добавлять к нему что-либо не приходится.

Революционность данных Эспера опередила свое время, оценить их полностью было некому, и потому они пропали втуне: книга была забыта, ее автор тоже, а коллекция оригинальных находок со временем затерялась. Мы так и не знаем сегодня, какая же из эволюционных форм человека была там найдена. Не знаем, из того ли слоя в пещере Гайленрёт извлекли череп, который находился потом в Оксфорде и о котором упоминал Баклэнд? Но сам факт, что там был найден палеолитический человек, кажется очевидным. То, что слой плейстоценовых отложений под синтровой плитой существовал на самом деле, подтвердило контрольное обследование, осуществленное в 70-х гг. нашего столетия Ф. Геллером.

Такова была судьба первого из известных научных исследований пещеры, т. е. выполненного на основании раскопок. Не вызывает сомнений, что люди раскапывали пещеры издавна, однако по большей части это делалось в корыстных целях. Назовем хотя бы курфюрста Фридриха IV, приказавшего еще в 1596–1597 гг. перекопать всю глину в пещере Виндлох в Верхней Франконии в уверенности, что в глине содержится золото. Многочисленные примеры связаны с добытчиками кости, которые в XVII–XVIII вв. искали, например, в Моравском красе «рог единорога» и другое сырье тогдашней фармацевтики. Но никто из них не занимался научным исследованием содержимого пещерных отложений (или же сведения о такого рода попытках не сохранились).

Любопытно, что после 1820 г. во Франции все кому не лень бросились в спелеологию, а потому не удивительно, что спустя немного времени ушей ученого мира достигли сообщения, доказывавшие то, что уже доказал однажды Эспер. Мы назовем лишь наиболее известных открывателей этой ранней исследовательской волны. Все они — да в то время иначе и быть не могло — были любителями, энтузиастами исследования природы.

Первый среди многих других — Франсуа Жуаннет, прозванный во Франции дедушкой истории древнего времени; ему же принадлежит право считаться первооткрывателем французского неолита (позднего каменного века).

Нас, однако, интересует его деятельность, связанная с пещерами. Об этом сообщает его статья с весьма скромным названием: «Статистика департамента Дордонь» (увидевшая свет тоже в весьма скромном издании — в «Календаре» департамента на 1817 г.).

«Пещера (Пеш де л’Азе) имеет в длину 200 футов, вся она усыпана костями и зубами животных… кости в пещере повсюду, но более всего их у входа, где они нагромождены в довольно большом количестве. Тщательное обследование показывает, что часть их обожжена и преднамеренно раздроблена. Среди костей почти в том же количестве находятся осколки черного кремня — обстоятельство, явно свидетельствующее против возможности их естественного накопления».

Все это, однако, не помогло Жуаннету прийти к более определенному выводу. «Каково происхождение этого громадного скопища костей, столь разнообразных, — рассуждает он по поводу другой из обследованных им пещер, — связано ли оно с обитателями пещеры? Волками? Хищными птицами? Едва ли это возможно… Могли ли быть это последствия какой-то гигантской катастрофы (так называемого всемирного потопа)? Отложения эти не столь уж древни. Можем ли мы считать, на основании галльских орудий, найденных в пещере, что она служила местом отправления жертвенных обрядов или погребения? Мы оставляем решение этой загадки более искушенным, довольствуясь изложением действительных фактов».

В «Календаре» на 1818 г. он повторяет почти то же самое по поводу другой пещеры: и там в качестве ее древних обитателей и изготовителей каменных орудий фигурируют галлы (для той романтической эпохи это было обычным: в Германии это были бы древние германцы, в Чехии — язычники-славяне).

Марсель-Пьер де Серр из Монпелье, который начиная с 1820 г. в течение четырех лет изучал пещеры Мас де Кав неподалеку от Люнель-Вьель, пошел несколько дальше. Ему уже было, разумеется, известно, что человек обитал во французских пещерах одновременно с вымершими животными. Де Серр попытался дать своеобразную геологическую интерпретацию сведений, приводимых в Библии, понимая под библейскими «днями творения» геологические эры; в соответствии с этим он вычислил, что человечество имеет возраст 6–7 тысяч лет. Для последней эры он предложил позднее, в 1838 г., наименование «квартер» (четвертичный период), используемое в геологии до сих пор. Однако его попытки такого рода не нашли широкого отклика, а о пещерах, им исследованных, немного времени спустя забыли столь основательно, что только исследования нашего времени, осуществленные в 1962 г., показали, как значительны эти местонахождения.

Внимание Павла Турналя, аптекаря из Нарбонна, привлекли опять-таки пещеры вблизи Бизе. Он начал исследование этих пещер в 1826 г. и, обнаружив под раннеголоценовыми слоями с керамикой культурный слой плейстоценового возраста, а в нем человеческие кости вместе с костями «допотопных» животных, сразу же оценил значение своих находок. Он констатировал, что те и другие кости имели сходный вид, состояние и окраску, они, очевидно, пролежали в одном и том же слое одинаковый по длительности период времени, т. е. не были привнесены туда позднее.

«Эти наблюдения, — заключает Турналь в „Сообщении о Бизецкой пещере у Нарбонна“, опубликованном в 1828 г. в „Анналах естественных наук“, — позволяют думать о существовании ископаемого человека». В 1834 г., когда он снова писал там же о пещере, он знал это, очевидно, абсолютно твердо. Именно тогда его внимание привлекли и орудия, изготовленные из каменных отщепов: в том, что это изделия человеческих рук, он не сомневался.

Лишь чуть позднее к тому же выводу пришел и Жак де Кристоль, секретарь Естественнонаучного общества в Монпелье. В 1829 г. он представил в академию в Париже сообщение о своих находках ископаемых костей в пещере у Пондра. Зная о недавней работе Турналя, он объявил себя сторонником его убеждений: одновременность существования человека и делювиальных животных он также мог доказать по находкам в «своей» пещере.

Но представители официальной науки в Париже были мало расположены к принятию столь революционных идей, да еще исходящих от молодых и никому не известных любителей из провинции. Инициатива того и другого открывателя пропала втуне. Уже в 1871 г. состарившийся Турналь в письме геологу Массена сетовал на то, что его находки в пещере вблизи Бизе, которые он отстаивал на протяжении 40 лет, совершенно забыты.

По своим размерам пещеры Чехии меньше французских и далеко не столь многочисленны, в них реже встречаются следы «пещерного человека», а те, что известны, менее выразительны. В рассматриваемую нами эпоху в самой Чехии среди ученых не нашлось никого, кто был бы способен заняться спелеологическими проблемами на должном для того времени уровне. Впервые чешские читатели получили полную информацию о пещерных находках (речь идет о публикации на чешском языке, ибо существовали более ранние издания на немецком языке) лишь в 1834 г., когда Ян Сватоплук Пресл, профессор естествознания в Праге, присовокупил к своему переводу книги Ж. Кювье «О переворотах на поверхности земного шара» раздел: «О пещерных и костных брекчиях» — извлечение из «Руководства по геогнозии» (землеведению) Де ла Беше.

И наконец, тот, чье имя названо в заголовке, отправился в пещеры не из личного интереса или научного рвения: это ему было вменено в обязанность, т. е. он оказался в какой-то мере «открывателем поневоле». И потому его деятельность была предана забвению еще более основательному, чем работы его французских современников, и имя Ауге сегодня уже никому ничего не говорит.

Так как же, собственно, обстояло дело с первыми открывателями чешских пещер?

В эпоху, наступившую после наполеоновских войн, ведущую роль среди естествоиспытателей Чехии играл граф Кашпар из Штернберка, один из главных основателей Национального музея в Праге. Собственно, пещерами он не занимался (его главным увлечением был растительный мир дочетвертичных эпох), и в том, что Чехия раньше, чем другие территории Европы к востоку от Рейна, оказалась захваченной волной пещерных открытий, заслуга, вне всякого сомнения, принадлежит открывателю «Красной дамы» Уильяму Баклэнду.

В своих научных поездках по континенту, после того как он вел раскопки в Гайленрётской пещере, в 1820 г. Баклэнд оказался в Праге.

Штернберк, безусловно, был знаком с «пещерными трудами» Баклэнда, опубликованными в 1822–1823 гг., и, вероятно, не без их влияния осознал, что ведь и в Чехии, в окрестностях замка Карлштайн, есть несколько пещер: не могут ли и в них оказаться столь же интересные находки ископаемых костей? По крайней мере один намек на такую возможность был: в часовне Святого Кржижа в Карлштайне посетителям издавна показывали «голову дракона» (на самом деле голову крокодила), причем считалось, что она была найдена в пещерах Чешского краса.

Как бы то ни было, решил Штернберк, а в одной из двух тамошних пещер необходимо провести раскопки. А поскольку сам он опуститься до такого рода деятельности не пожелал, то подыскал подходящего человека для исполнения своих намерений. Так, сам того не ведая, роль первого чешского спелеолога получил Франтишек Ауге.

В то время Ауге был управителем замка в Карлштайне; в 1814 г. он опубликовал книжку о Карлштайне, а став в 1823 г. «действительным членом Музейного общества» от Бероунского округа, неоднократно обращал внимание его членов на значение замка и состояние его памятников. Ауге был одним из первых чешских собирателей трилобитов, не будучи специалистом в какой-либо области науки. Его кандидатура была предложена, вероятно, потому, что деятельность его протекала непосредственно в центре этого пещерного края.

14 апреля 1824 г. в достославный замок Карлштайн пришло письмо, в котором граф Кашпар из Штернберка благодарил Ауге за присылку окаменелостей для музея, а далее продолжал: «Кроме того, я бы просил более подробно обследовать пещеры в известняковых скалах у Тетина; как рассказывают, из какой-то одной из этих пещер происходит голова карлштайнского крокодила. В Германии и Англии существует множество пещер, где были найдены кости ископаемых животных… Следовало бы в самых больших пещерах провести раскопки… Будь там найдены ископаемые кости, особенно черепа и зубы, пожалуйста, немедленно известите меня: в этом случае я бы сам принял участие в раскопках, чтобы рабочие чего-либо не повредили».

О том, что Ауге последовал этому призыву и что акция, задуманная Штернберком, действительно состоялась, свидетельствует следующее письмо, хранящееся в архиве Национального музея. Оно датировано 9 мая 1824 г., и в нем Франтишек Ауге сообщает: «…мной обследованы пещеры по берегам реки Бероунки между Карлштайном и Србском; их там четыре… Их возникновение, как мне кажется, связано с уменьшением в объеме первоначально увлажненной породы при высыхании, поэтому по форме они напоминают готические соборы…»

К цитированному письму приложена записка, гласящая, что 12 мая Ауге передал музею бочонок с окаменелостями из Бероунской округи. Идентифицировать все эти окаменелости ныне не представляется возможным, но очевидно, что с вышеупомянутыми раскопками они не могли быть связаны. Мы не знаем ничего, что об этих результатах деятельности Ауге говорил Штернберк, велись ли позднее работы у Тетина, как предполагалось первоначально (кажется, что нет, полученный результат никого не воодушевил на продолжение). Да и сами упомянутые пещеры уже не существуют: Ауге забыл указать их более точное расположение, не известно даже, на каком берегу были эти пещеры (судя по всему, речь все-таки шла о правом, южном, береге, срезанном в 1860 г. при строительстве железной дороги на город Плзень).

Остались только эти два письма, из которых, однако, следует кое-что весьма любопытное. Во-первых, сам тот факт, что в конце апреля 1824 г. в пещерах Чехии были осуществлены первые целенаправленные научные исследования. Жаль, что мы уже никогда не узнаем, содержало ли письмо от 9 мая 1824 г. сообщения о первом открытии палеолита в Чехии, во всей Австрийской империи и в будущей Чехословакии.

Мы привели случай с Ауге в качестве отечественной параллели тем открытиям, которые, несомненно, имели значение гораздо большее, чем этот последний, для развития науки. Однако все они имеют нечто общее: открыватель регистрировал свои наблюдения, публиковал результаты исследований или передавал их кому-то, и ничего не происходило. Данные оказывались утраченными, никто их не усваивал, да и сами открыватели своих разработок не продолжали. Конечно, нужно было, чтобы люди свыклись с новыми суждениями о «пещерном человеке», требовалось время, чтобы появились те, кто мог принять эстафету и более последовательно взяться за обоснование столь смелых идей; чтобы за забытыми открывателями «пещерного человека» пришли пионеры его научного изучения.